Яблочный снег

Пролог

Больно и холодно.

Запах влажного асфальта.

Откуда мне знать, как пахнет влажный асфальт?..

Пальцы сводит судорогой от боли, они безотчетно скребут по чему-то твердому и мокрому, колючие крошки попадают под ногти, застревают там.

Ах да, асфальт…

Больно...

Больно и темно, сил открыть глаза нет. В сжатых теперь кулаках талая вода. Снег?

«Яблочный снег!» — эта мысль первая ясная и невероятно громкая. Она оглушает, набатом грохочет в голове.

«Яблочный снег...»

«Яблочный снег».

«Яблочный снег!»

— Да очнись же ты! — Голос рядом принадлежит кому-то злому. — Очнись, хватит барахтаться!

Я — барахтаюсь? И правда... Значит, я... тону?

Но воды мало, она не смыкается волнами над головой, только расплывается подо мной, пропитывая одежду. Талый снег?

Та часть сознания, которая из последних сил еще пытается соображать, основываясь на ощущениях, приходит к логичному выводу: я лежу на земле, на мокром снегу, который к тому же тает под моими ладонями... и лицом. Я лежу лицом в снегу!

Сил хватает только на то, чтобы перевернуться. В легкие пробивается свежий воздух, меня сотрясает кашель.

«Яблочный снег», — эта фраза продолжает звучать в голове, словно это что-то по-настоящему важное.

«Яблочный снег!»

— Хватит! — уже орет надо мной злой голос. Его обладатель где-то близко, очень близко, но не касается, не пытается помочь, только требует: — Да очнись же! Вставай! Ты же замерзнешь тут к чертовой матери!

Мать… Мама — точно! Мы любили вместе готовить «Яблочный снег», когда я была маленькой...

— Вставай! Встань, кому говорят!..

— Помо... ги... — шепчу непослушными губами. Теперь я лежу на спине, раскинув в стороны руки, но ни подняться, ни даже открыть глаза не могу. — Помо... — Закашливаюсь, не договариваю.

— Да ка-а-ак?! — отчего-то еще сильнее злится этот кто-то.

Слышится скрип снега и шуршание гнилой листвы. Кто-то топает так, что мне кажется, трясется земля, я точно трясусь. И дышит — да. Громко, надсадно.

Хочу открыть глаза, но не могу. А в следующее мгновение моего лица касаются влажный холодный нос и горячий язык.

— Собачка, собачка, молодец! — радуется злой, который больше не злой. — Давай, собачка, давай, зови помощь!

И мне хочется зажать уши руками, потому что «собачка» начинает лаять громким утробным басом. Но руки не слушаются, не поднимаются.

Женский голос, затем мужской — другой, не тот, который уговаривал собаку помочь. Треск веток под ботинками, плеск луж, снова лай...

— Эй, ты, слышишь меня? Держись, не смей умирать! — кричит тот первый злой-не-злой мне прямо в ухо.

Но я больше не могу держаться, мир меркнет, звуки доносятся как сквозь толщу воды.

Завывает сирена, а внутренняя поверхность век окрашивается огоньками: синий — красный, красный — синий… По кругу.

«Проблесковые маячки», — последняя мысль.

Падаю во тьму...

Уже окончательно теряя сознание и связь с реальностью, делаю последнее титаническое усилие и приоткрываю глаза. Чуть-чуть, едва-едва.

Сквозь сетку лишенных листьев ветвей я вижу раскинувшееся надо мной звездное небо. По голым стволам пляшут огоньки-тени от остановившейся неподалеку машины скорой.

Люди... Звуков в моем мире больше нет, только силуэты.

И сквозь того, кто склонился надо мной и что-то настойчиво мне говорит (не слышу, он просто открывает рот, как в немом кино), я почему-то по-прежнему вижу небо...

Глава 1

Луч медицинского фонарика бьет по глазам, и я инстинктивно отшатываюсь.

— Потерпите, пожалуйста, почти все, — просит седовласый доктор, продолжая осмотр.

Морщусь, но терплю. Наконец фонарь убирают на прежнее место — в нагрудный карман белого халата. А перед моим лицом появляется рука.

— Следите за пальцем...

Слежу. Сижу на кровати в больничной палате, укрытая по пояс одеялом, и послушно выполняю все указания. Голова тяжелая, будто чугунная, мутит неимоверно, и все силы уходят на то, чтобы держать тело вертикально.

— Так, хорошо, — делает какие-то выводы пожилой доктор, назвавшийся Тихоном Степановичем, и что-то записывает в повидавший жизнь блокнот.

Как гусь, вытягиваю шею, но вижу лишь характерные для всех врачей каракули.

Доктор перехватывает мой взгляд, вопросительно приподнимает густые брови цвета соли, перемешанной с перцем, и я не без труда разлепляю пересохшие губы.

— Что со мной?

Тихон Степанович в первое мгновение хмурится, но быстро спохватывается и натягивает на лицо профессиональную улыбку.

— Ничего страшного, как я и говорил. Сильный удар по голове, сотрясение мозга. Но анализы хорошие, так что...

Не даю ему договорить.

— Почему я ничего не помню? — Мой голос звучит непривычно низко и хрипло. Мне кажется, он должен быть другим, но я не знаю, как это «привычно», — не помню. Ни черта не помню, кроме последних часов, проведенных в этой палате с тех пор, как очнулась.

Доктор качает головой.

— Подобные травмы иногда сопровождаются полной или частичной амнезией. Чаще всего это носит временный характер. Вам, Ольга, надо прежде всего успокоиться и отдыхать. Если все будет хорошо, завтра утром мы переведем вас в обычную палату.

Ольга... Меня внутренне корежит каждый раз, как слышу это имя. Не чувствую его своим, оно незнакомо мне, как и женщина с забинтованной головой, которую я недавно видела в зеркале.

Я ничего...

Меня начинает колотить. Широкие брови Тихона Степановича сходятся на переносице. Успев отступить от моей кровати, он снова делает шаг ко мне.

— Ольга, я прошу вас успокоиться. В вашем состоянии...

В каком таком состоянии? Что это за состояние, при котором ничего не помнят, зато видят то, чего не существует? Сам же сказал, что в палате, кроме нас с ним, никого нет, а я и сейчас вижу худощавого парня в драповом пальто, преспокойно восседающего на подоконнике. Полупрозрачного парня в полупрозрачном пальто!

Что это? Шизофрения?

Я не хочу!

Крупная дрожь переходит в истерику со всхлипами, горло перехватывает от подступающих слез, хватаюсь руками за голову. Пальцы натыкаются на свежие бинты, и я отдергиваю ладони, словно обжегшись.

— Ольга! — строго повышает голос Тихон Степанович.

Но его «Ольга» только усиливает мою истерику. Я не знаю никакой Ольги. Меня зовут... меня зовут... Не помню!

Больничный браслет вдруг кажется невероятно тугим. Пытаюсь сорвать его с себя, но он не поддается, криво обломанные ногти до крови царапают кожу запястья.

Доктор откладывает свой блокнот на прикроватную тумбу и пытается перехватить мои руки. Вырываюсь. Это все бред, бред, а я нормальная, и я не Ольга, я...

— Да вколите ей уже что-нибудь, — с усталым вздохом советует полупрозрачная фигура на подоконнике, и меня накрывает новой волной паники.

Его никто не видит: ни врач, ни медсестры, — только я. А я не хочу! Я не сумасшедшая!

— Люся! — кричит Тихон Степанович, наконец поймав мои руки в захват. — Неси...

Он просит какой-то препарат, но его название заглушают мои рыдания.

— Ну наконец-то, — комментирует полупрозрачный.

Не «наконец»! Я не хочу! Отпустите меня!

Звук торопливых шагов, взволнованное лицо молоденькой медсестры, укол иглы и... темнота.

❆❆❆

Продолговатые лампы дневного света едва слышно гудят. Крайняя справа немного подрагивает и не только гудит, а еще и щелкает каждые сорок секунд. Тридцать восемь, тридцать девять... Щелк! Это должно бы раздражать, но меня, наоборот, успокаивает, потому что дает хоть какое-то ощущение порядка в раскачавшемся вокруг меня мире. Ровно на счет сорок, и снова — щелк! Кажется, я могу смотреть в потолок вечно.

Лежу, укрытая до подмышек, руки безвольно вытянуты вдоль тела поверх одеяла. Медленно ползут минуты.

Что бы мне ни вкололи, действует оно потрясающе отупляюще. Мне почти хорошо. Ну и что, что Ольга, ну и что, что не помню. Главное, что правая лампа не подводит — щелкает каждые сорок секунд.

— Тебе там как, получше? — спрашивают слева.

В палате интенсивной терапии только я, хотя кроватей тут две. И вторая как раз слева от меня…

Медленно поворачиваю голову. Шея, как и все тело, словно чужая, непослушная.

Он лежит на боку на кровати, застеленной белой простыней, прямо в пальто и обуви, подставив под голову согнутую в локте руку, и смотрит на меня в упор. На вид ему едва за двадцать, у него удлиненные светлые волосы, прямой нос, тонкие губы и то ли голубые, то ли серые глаза. Еще по-мальчишески долговязый и худой, «дрыщеватый» (не знаю, откуда всплывает это слово), он одет в вещи на пару размеров больше необходимого: растянутый свитер в крупную вязку, драные, не по сезону джинсы, в отверстия которых отчетливо видны острые бледные колени, и... пальто.

Глава 2

Я куда-то бегу, за мной гонятся. Мое тяжелое дыхание, стук сердца где-то под горлом, скрип мокрого снега, хлюпанье луж под ногами, холодные брызги, впитывающиеся в брюки, блики фонарей, видимых между переплетенных, словно сеть, ветвей деревьев…

Оборачиваюсь, чтобы убедиться, что оторвалась от преследователей, но цепляюсь за что-то ботинком и падаю. Удар, грохот, будто кто рассыпал что-то металлическое по кафельному полу, и треск, треск...

Резко распахиваю глаза и рывком сажусь на постели. В первое мгновение ведет в сторону, а стены, пол и потолок приходят в движение. Но головокружение быстро проходит. Не погоня — всего лишь сон. Я все еще в больничной палате. Треск — это от сломавшейся лампы. А упало что-то, скорее всего, в коридоре.

Провожу ладонью по лицу, силясь усмирить разогнавшееся сердцебиение. Сон, всего лишь сон. Или… воспоминание?

Взгляд падает на соседнюю кровать — никого. Ни на ней, ни поблизости. Неужели и это тоже привиделось? С губ срывается нервный смешок. Ну, Оля — или как там тебя? — фантазия у тебя под успокоительными что надо. Это же надо такое придумать — призрак в пальто. Спасибо, что не конь…

— О, проснулась! — Вздрагиваю от неожиданности. Привидение, с которым я только что мысленно распрощалась, выступает прямо из ведущей в коридор двери, проходя ее с той же легкостью, как если бы она была не плотнее завесы тумана. Тяжело сглатываю. А он без паузы продолжает, как ни в чем не бывало: — Да ходил сплетни послушать. — Как будто я его спрашивала. — Ничего интересного, только какая-то дамочка истерит. Всех достала уже…

Сижу, вцепившись в одеяло, будто оно способно укрыть меня от моего же сумасшествия. А призрак по-хозяйски проходит в палату и занимает прежнее место на пустой койке. Правда, не разваливается на ней, как в прошлый раз, а усаживается по-турецки, подобрав под себя ноги.

— Ну, как ты тут? — Подается вперед, ближе ко мне, отчего я инстинктивно отклоняюсь в другую сторону. — Вспомнила что-нибудь?

Да быть такого не может. Я все еще сплю?

Не сводя с него глаз, отпускаю иллюзорную защиту в виде бесполезного одеяла и щипаю себя за руку в районе локтя. От души так щипаю, чтобы наверняка. Кожу простреливает болью, и я, ойкнув, накрываю пострадавшее место ладонью. Не сплю, не кажется…

— Не вспомнила, — в тон моим мыслям констатирует полупрозрачный сосед.

В этот момент в коридоре опять что-то с грохотом падает, звеня, катится по полу. Следом доносятся голоса: кто-то отчаянно спорит, срываясь на визг, кто-то бубнит в ответ. Слов не разобрать — звукоизоляция (как это всегда бывает, когда не надо) здесь отличная. Слышно только интонации: обвинительную и уговаривающую.

— Кто там? — шепчу, указывая подбородком на дверь.

Призрак закатывает глаза.

— Говорю же, истеричка какая-то буянит. Ты что, меня не слушала?

Слушала, конечно. И смотрела. И видела. И вижу…

Какого черта я его вижу?!

Вероятно, мои мысли написаны у меня на лице. Или побелевшие от напряжения костяшки пальцев, прижимающих к груди одеяло как последний оплот реальности, говорят сами за себя. Потому что объект моих рассуждений едва не подпрыгивает от возмущения.

— Да не глюк я! Глазам своим верь, а не логику слушай! — Угу, разбежался. — Не веришь, да? — Опять подается ко мне, но на сей раз я не двигаюсь с места, только подтягиваю одеяло поближе к подбородку. Сам сказал забыть о логике, вот и буду защищаться чем есть.

То ли настоящий призрак, то ли слишком реальная галлюцинация одаривает меня придирчивым взглядом и красноречиво морщится, без слов давая понять, что думает о моем поведении. Вздыхает.

— Ладно, не веришь — не верь, пофигу. Давай ты просто вспомнишь, кто я такой и почему я к тебе привязан, и разбежимся.

Куда разбежимся-то? Он на тот свет, а я в дурдом погостить?

По моему пустому взгляду собеседник наконец понимает, что мы с ним далеки от взаимопонимания, как берега Волги в ее самой широкой части. Тяжело вздыхает, а затем прищуривается, всматриваясь в мое лицо.

— Ты что, не помнишь, что я тебе говорил… — Вскидывает глаза к часам под потолком над дверью. — Три часа назад?!

— Смутно, — признаюсь. Но одеяло не выпускаю.

— У-у… — стонет призрак и демонстративно бьет себя ладонью по лбу. Лоб у него полупрозрачный, как и рука, тем не менее одно сквозь другое не проходит, а звук по палате разносится вполне себе громкий. — Еще раз. Вкратце. Ты — Кондрашова Ольга Ви… — Замолкает, вопросительно вскидывая на меня глаза.

— Викторовна, — буркаю. Это я запомнила — мне Тихон Степанович сказал, когда я немного отошла от истерики.

— Окей. Значит, ты Кондрашова Ольга Викторовна. Тебя нашли вчера ночью в парке с пробитой головой. А я почему-то был возле тебя.

— Почему?

— Да в том-то и дело, что я не знаю почему! — срывается на крик. — Я тоже ни черта не помню. Очнулся в парке, вот такой, прозрачный. Кругом ночь, ты валяешься в луже, кровища вокруг.

— Собака… — Что-то все-таки припоминаю.

Тот интенсивно кивает.

— Ну! Собака, хозяева, скорая…

Глава 3

Стоит женщине войти в палату, как я впиваюсь в нее взглядом. Невысокая миниатюрная блондинка лет... пятидесяти? Тихон Степанович сказал, что мне тридцать, значит, ей должно быть лет на двадцать больше. Но на первый взгляд не дашь даже сорока.

Не то чтобы очень красивая, скорее ухоженная, лощеная и явно не стесненная в средствах, судя по драгоценностям, сверкающим в ушах, в глубоком вырезе идеально сидящего по фигуре пиджака и на изящных пальцах с ярко накрашенными длинными ногтями, она не просто входит — несет себя и каждым шагом и жестом явно дает понять, что горе тому, кто встанет у нее на пути.

— Похожа, — выносит вердикт притихший было призрак, так же, как и я, во все глаза рассматривающий вновь прибывшую.

Похожа ли? Мне сложно судить. То бледнолицее нечто с фиолетовыми кругами под глазами и перебинтованной головой поверх тусклых нечесаных волос, которое я недавно видела в зеркале, ничем не напоминает эту роскошную женщину без возраста. Хотя, если подумать...

Я, кажется, крупнее и выше. Но овал лица, форма носа, цвет глаз и волос... Да, наверное, похожа. Впрочем, насчет волос не поручусь: если у призрака светлые не только волосы, но также брови и ресницы — явный признак, того, что он блондин от природы, а не по собственному выбору, — то у нас с вошедшей все не так однозначно.

— Доченька!

Происходит рокировка: Люся, припугнутая главврачом, бросается из палаты в коридор, а посетительница — ко мне.

— Оленька, милая моя! — Меня заключают в воистину удушающие объятия, при этом часто целуя — куда получается дотянуться: в щеку, в висок, в крыло носа.

— Хм-хм, — тактично покашливает в кулак Тихон Степанович. — Оставлю вас... Милена Вадимовна, только недолго, пожалуйста. Ольге нужен покой.

Госпожа Романовская его игнорирует, а я, зажатая, как в тиски, ее удивительно сильными для такой хрупкой женщины руками, адресую врачу умоляющий взгляд. Не надо нас оставлять! Сам же сказал, что мне нужен покой. А еще мне нужен воздух и дистанция, и...

Но Тихон Степанович выходит, сделав вид, что не заметил моей пантомимы.

— Грубые, нечуткие люди, — без тени сочувствия комментирует его стратегическое отступление призрак.

А мне остается только хватать губами воздух и ждать, когда меня перестанут душить.

Это ведь моя мама, правда? Я же не могу ее оттолкнуть…

❆❆❆

— А вот тут, смотри, какая ты смешная!

И правда смешная. С фото на экране новомодного смартфона на меня смотрит темноволосая девочка с огромным бантом на макушке. Ребенок забавно надувает щеки и улыбается щербатой улыбкой — оба передних зуба отсутствуют.

Это я? Прищуриваюсь. Ну-у… если представить, что лицо немного вытянулось и похудело…

— Так и знал, что ты крашеная! — внезапно раздается голос над самым моим ухом, и я вздрагиваю всем телом, шумно втягивая воздух через крепко сжатые зубы, которые, к счастью, теперь у меня все на месте.

— Детка, ты чего? — пугается Милена Вадимовна, устроившаяся на кровати у моего бедра, и смотрит тревожно-тревожно, а я в свою очередь испепеляю взглядом нарушителя моего спокойствия. Ну какого черта так подкрадываться?! — Оленька? — в голосе госпожи Романовской искреннее волнение. — Тебе плохо, милая?

О да, мне плохо. А кому будет хорошо, когда у него из-за плеча вдруг без предупреждения высовывается призрак? Впрочем, не уверена, что, предупреди он, мне было бы легче.

— Сгинь, пожалуйста, — шепчу, почти не разжимая губ.

Если он настоящий, как утверждает, то неужели не понимает, что своим поведением выставляет меня сумасшедшей? Много я ему помогу, оказавшись в комнате с мягкими стенами?

Не понимает.

— Да с удовольствием бы, — огрызается призрак, корча обиженную гримасу. — Два метра, помнишь?

Тем не менее отлетает обратно к пустующей кровати, а я вздыхаю с облегчением.

— Оленька? Кто «сгинь»? — трогает меня за плечо Милена Вадимовна. — Кто, Оль?

Прекрасно, просто прекрасно…

Поворачиваюсь к гостье, натягивая на лицо улыбку. Такую же «веселую», как у Джокера, полагаю, но уж как могу.

— Комар, — бессовестно вру. — Вы… — Запинаюсь. — Ты разве не видела?

— То паук, то комар, — ворчит призрак. — Ну, спасибо.

Игнорирую.

— Комар? — Глаза моей посетительницы на мгновение изумленно округляются, а затем резко сужаются, превращаясь в мстительные щелки. — Ах, у них тут еще и антисанитария!

— Комар в середине октября, ну-ну, — не унимается полупрозрачный, и мне дико хочется накрыть голову подушкой, чтобы перестать его слышать. Но Романовская все еще смотрит на меня, и мне остается только бессильно пожать плечами.

Ну и что, что комар в октябре? Подумаешь. Пригрелся где-то головастик, мало ли…

— Ну, я им устрою! — В отличие от придирчивого привидения, Милену Вадимовну не интересует неправильный сезон для комариного нашествия, а вот испортить кому-то нервы и жизнь хочется всенепременно.

Глава 4

Даже не верится, что я не узнала собственную мать с первого взгляда. Конечно же это она, какие могут быть сомнения? И мы действительно похожи, на фото это очевидно. Просто благодаря папиным генам я обогнала маму в росте чуть ли не на целую голову. А в остальном сходство налицо.

У мамы в облачном хранилище целый архив. Вот я маленькая катаюсь по набережной на пони в цветастой попоне. А вот я уже бунтующий подросток — с голубыми волосами и косой челкой на пол-лица — сижу в спортивной машине с открытым верхом и показываю фотографу украшенный пирсингом язык.

— Это папа? — указываю на высокого мужчину в деловом костюме, который время от времени появляется на снимках. Мама кивает. — А почему он всегда… — «при параде», «такой серьезный»? — … в галстуке? — выбираю самый безобидный вариант.

Потому что фото с мамой, как и с друзьями-ровесниками, в архиве полно. Меняются обстановка, стиль в одежде, цвета волос (и моих, и маминых, и подруг), стрижки, вес… А мужчина в костюме — всегда мужчина в костюме. Он появляется на кадрах редко, всегда хмурится, и отличие его внешности на снимках, где я малышка, от других, где мне уже лет двадцать, — только седина на висках. Даже костюмы он всегда выбирает темно-серые.

— Виктор — очень занятой человек, милая.

Вскидываю глаза и замечаю появившуюся на лбу у мамы морщинку.

— А вы?..

— А мы в разводе уже больше десяти лет, и единственное общее, что между нами есть, это ты, — отрезает она примерно таким же тоном, каким разговаривала с медсестрой Люсей, и я поджимаю губы. Вроде бы ничего такого, а ощущение — будто получила пощечину. — Ну что ты, Оленька, — спохватывается мама, — не дуйся, это очень неприятная для меня тема.

— Я понимаю, — бормочу, отводя глаза.

И правда, глупо обижаться на резкий тон. Сейчас же всем сложно, не так ли? Но, видимо, травма и введенные недавно препараты сказались на моей психике не лучшим образом, потому что все равно обидно и неприятно.

— А ты и понимаешь! — повышает тон мама, игриво толкая меня в плечо. — Всегда понимала. А вспомнишь и поймешь, что понимала!

Последняя фраза звучит так нелепо, что я усмехаюсь. Мама тоже. Становится легче.

— Мы с ним общаемся? — спрашиваю, указывая подбородком на все еще открытое на экране фото. — Он знает, что со мной случилось?

Мама снова мрачнеет, но на сей раз следит за своим тоном.

— Общаетесь, конечно. По праздникам.

Удивленно приподнимаю брови.

— Папа живет в другом городе?

— Твой папа, моя милая, живет в Чикаго. — Смотрит на меня снисходительно. — Конечно он не в курсе, что случилось. Зачем отвлекать его от дел? Он ведь все равно ничем не сможет помочь. Ведь правда?

И мне остается только кивнуть.

— Правда, конечно.

Наверное, все это из-за того, что я чуть не умерла. Люди, побывавшие на пороге смерти, часто начинают любить весь мир и всех вокруг. Недолго, пока не привыкнут, что выжили. Вот и я почему-то решила, что у меня идеальная дружная семья, только потому что «а как же иначе». Но ведь это вовсе не обязательно.

— Ой, Оленька, — вздыхает мама, видя, что я не то чтобы рада новым сведениям, — ты такая другая, что оторопь берет. — Криво улыбаюсь: не ее одну. Я вообще в панике. — Но ничего, — треплет меня по плечу, — скоро оклемаешься, все вспомнишь, придешь в себя и станешь лучше прежней.

Хмыкаю.

— Обязательно лучше?

— Необязательно, — улыбается. — Ты у нас и так самая лучшая. Знала бы ты, как мы за тебя испугались. Я полфлакона валерьянки выпила, пока Руслан не сообщил, что тебя наконец нашли. — Хмурясь, уже открываю рот, чтобы задать вопрос, но мама продолжает без паузы: — Рус же как — позвонил, спросил, не у меня ли ты, не связывалась ли. Всех знакомых на уши поднял, коллег, потом давай больницы и морги обзванивать. — Ее глаза начинают влажно блестеть. — Ох, и натерпелись мы ужаса, Оленька. Ты бы знала!

Я-то знаю. Как минимум потому, что сама все еще в ужасе. Но сейчас меня интересует другое.

— Руслан? Кто это?

Брат, какой-то родственник, друг, молодой человек, в конце концов? Я же взрослая, неважно, что реву у мамы на плече, как маленькая девочка. Наверное, я и живу отдельно, а может, и не одна. А может…

Не успеваю додумать мысль, потому что мама смотрит на меня так, будто я сказала, что родилась на Марсе.

— Милая, ну если ты даже Руслана не помнишь...

— Маму-папу не помнит, какого-то Руслана забыть не может, — язвит притихший было на некоторое время призрак, и в кои-то веки я полностью с ним согласна.

Ничего не говорю. Просто качаю головой.

— Ну как же, Оленька? Руслан. Руслан Кондрашов — твой муж.

И у меня ощущение, что земля уходит из-под ног.

❆❆❆

Уж не знаю, что у меня в голове после сотрясения, но почему-то информация о наличии у меня мужа приводит в самый настоящий шок. Бред, конечно. Почему я могу представить у себя наличие молодого человека и даже сожителя, но удивляюсь, что состою в официальном браке? А ведь даже то, что я Кондрашова, а не Романовская, не навело меня на мысль, что я замужем…

Глава 5

Мне срочно нужна пилочка — обломанные об асфальт ногти мешают. Не хочется поцарапать ими экран, поэтому приходится держать телефон очень осторожно.

Лица, лица… Кто все эти люди? Листаю фото за фото, но узнавания не происходит даже отдаленного. С тем же успехом я могла бы смотреть журнал с иностранными моделями, пытаясь найти там своих одноклассников, или искать родню среди голливудских актеров. Память молчит.

Некоторое время призрак топчется рядом и упорно заглядывает в смартфон через мое плечо. Но скоро ему это надоедает — он тоже ничего не помнит и никого не узнает.

А запечатленных камерой моментов действительно много. Какие-то праздники, рестораны, застолья, домашние фото, здоровенный котяра с кисточками на ушах, развалившийся на бархатном угловом диване...

Мне хочется спросить, чьи это кот и диван. Что это за мероприятие, на котором я пою на сцене в караоке, и в честь чего Руслан дарит мне цветы, стоя на одном колене в кругу аплодирующих людей. Но задать вопросы некому: выдержав паузу в час с небольшим, Тихон Степанович таки вернулся в палату, чтобы попросить посетительницу уйти. И все, чем еще мама могла мне помочь, это, уходя, оставить свой телефон.

— Дома еще парочка есть, — отмахнулась она, демонстративно стрельнув глазами в ждущего ее на пороге доктора. — Придумаю что-нибудь.

А я вцепилась в чужой аппарат как в великую драгоценность. Столько фото! Вдруг я все-таки кого-нибудь узнаю?

Но палец уже устал листать, а моя память по-прежнему молчит.

На свежих снимках больше нет папы, даже изредка. Зато много Руслана. Руслан, Руслан... Есть даже фотографии его одного, без меня. Но вместе со мной все-таки больше. И на всех мы с ним обнимаемся или держимся за руки. Постоянный физический контакт, нежные взгляды.

Кажется, мы и правда любили друг друга. Я — любила. Так почему же сейчас не чувствую даже толики симпатии, глядя на этого богатыря? Память памятью, но вкус же должен быть неизменным, разве нет? Однако, вместо того чтобы любоваться красивым мужчиной, я каждый раз ловлю себя на мысли, какой же он большой и какая я несуразно маленькая на его фоне.

На вид мы ровесники, но по габаритам будто взрослый и подросток. На фото, где моя мама с чем-то поздравляет любимого зятя, даря ему квадратную коробку, перевязанную алой шелковой лентой, она вообще смотрится рядом с ним крошкой-лилипутом. А Руслану приходится согнуться чуть ли не вдвое, чтобы позволить поцеловать себя в щеку.

Мой муж, надо же...

И словно в ответ на эти мысли, телефон вдруг начинает отчаянно звонить.

От неожиданности роняю его на одеяло, он падает экраном вниз, но звук все равно идет по нарастающей, а мощная вибрация передается кровати.

— М-м… Моцарт, — комментирует бродящий по палате призрак. — А у твоей мамы отличный вкус.

Кажется, я не специалист в музыке, потому что понятия не имею, что это за мелодия, но бьет по нервам она первоклассно.

— Ну, чего ты? Бери трубку.

Но я, вместо того чтобы что-то сделать, замираю статуей и просто смотрю на лежащий передо мной аппарат как на ядовитую змею.

— Это, наверное, маме, — говорю неуверенно.

— Или это она — тебе, — возражает полупрозрачный. — Или…

— Или она кому-то сказала, что оставила свой телефон у меня, — заканчиваю обреченно, когда все-таки решаюсь перевернуть смартфон. «Русланчик», — светится на экране.

«Оленька», «Русланчик» — ох уж эта мамина страсть к уменьшительно-ласкательным…

Но самое страшное не это. И даже не то, кто звонит. А то, что со мной пытаются связаться по видео.

Со мной же? Или все-таки с мамой? В любом случае логично принять вызов, но…

— Не ответишь? — в голосе призрака слышится неожиданное понимание. — Трусишь?

Медленно киваю, все еще испепеляя телефон взглядом. Трезвонит он так, что, должно быть, слышно и в коридоре, и в соседних палатах.

Трушу, еще как.

— Что я ему скажу-то? — шепчу, как будто вызывающий абонент может меня услышать.

— М-м… Для начала «привет», нет?

— Нет. — Качаю головой и поддеваю аппарат пальцем. Он снова переворачивается экраном вниз.

На лице призрака ясно читается, что он думает о моем ребяческом поведении. Тем не менее спорить и убеждать не пытается, только пожимает плечами, при этом держа кисти рук в карманах пальто.

— Ладно, как скажешь. Тогда хоть не сбрасывай. Мелодия красивая.

Красивая, согласна, но есть в ней что-то тревожное, и слушать мне ее сейчас точно не хочется. Уже хочу наплевать на просьбу и таки отклонить вызов, как замираю, так и не донеся руку до аппарата, — у призрака такое лицо… Даже не знаю, как назвать отражающуюся на нем эмоцию. Наслаждение? Блаженство? Он слушает не просто с удовольствием, а с упоением прикрывает глаза и даже немного покачивается в такт музыке.

— Моцарт, говоришь? — бормочу, переводя взгляд с него на телефон и обратно.

— Угу, — откликается, не открывая глаз. — Двадцать пятая симфония.

— Хм…

Глава 6

Концерт с солирующей скрипкой, без труда опознанный призраком как «Осень» из «Времен года» Вивальди, заканчивается, и я нажимаю на следующий трек. Звуки фортепиано заполняют пространство, а тестируемый объект, устроивший себе насест на подоконнике напротив моей кровати, оскорбленно закатывает глаза.

— «Лунная соната»? Издеваешься? Да ее каждый школьник знает.

Придерживаю при себе информацию о том, что хотя эта музыка мне определенно знакома и, скорее всего, спроси кто меня, я бы угадала, что это Бетховен, но название вряд ли пришло бы мне в голову без подсказки. А этот, глядите-ка на него, «каждый школьник знает». Видимо, я была неправильной школьницей.

Мстительно прищуриваюсь, почувствовав некий азарт.

— А полное название?

— Соната для фортепиано номер четырнадцать, до-диез минор, опус двадцать семь номер два, — без запинки выдает этот умник, и я только хлопаю глазами, сверяясь с тем, что написано на экране. Надо же, даже опус помнит, что бы это ни значило…

— Год создания? — уточняю в надежде таки подловить его хоть на чем-то.

— Тысяча восемьсот первый, — отвечает призрак без тени сомнения, и мне остается лишь принять свое поражение.

— Кажется, ты хорошо учился, — бормочу, пролистывая предложенный искусственным интеллектом плейлист, после чего сдаюсь окончательно и сворачиваю страницу.

— Кажется, ты ничего не смыслишь в музыке, — поддевает он меня в ответ.

— В классической музыке, — огрызаюсь.

Тот корчит гримасу, но не спорит. Слишком доволен собой и тем, что удалось узнать о его прошлом хоть что-то.

Впрочем, я тоже не настаиваю. От всевозможных симфоний и концертов уже гудит голова. Поэтому я просто откладываю телефон в сторону и ложусь на спину, устремляя взгляд в потолок. Вроде бы ничего не делала, а устала ужасно — спасибо сотрясению.

В новой палате, куда меня перевели этим утром, с лампами все в порядке, ни одна не гудит и не щелкает. Зато есть телевизор, личный холодильник и целый шкаф-купе с забытыми там кем-то на дне использованными бахилами (призрак проинспектировал и доложил). Само помещение меньше из-за отсутствия второй кровати, но куда уютнее прежнего — если не знать, где ты, то можно подумать, что это комната в отеле. Палата уровня «ви ай пи», как не преминула сообщить провожающая меня сюда Люся.

Как по мне, без разницы, можно было поселиться в месте и попроще. Тихон Степанович рекомендовал пока не смотреть телевизор, а в холодильнике и в шкафу мне хранить нечего. Но я все же благодарна маме и Руслану, организовавшим мне эту больничную роскошь, — в палате на несколько человек с призраком не поболтаешь.

А так за музыкальными экспериментами время пролетело практически незаметно. Да и голова, можно сказать, больше не болит, если не делать ею резких движений и не напрягаться, пытаясь что-нибудь вспомнить. Мне почти хорошо. Почти...

— Моцарт, — зову своего прозрачного соседа, за неимением еще одной кровати оккупировавшего подоконник на постоянной основе.

— Ась? — откликается тот, за вечер и утро уже привыкший к тому, как я его временно нарекла.

— Они же скоро придут. Ну, мама и Руслан. — И, может, еще кто-нибудь. Но это не так важно — эти двое, судя по всему, мои самые близкие. — Как считаешь, это нормально, что я к ним ничего не чувствую?

— Ненормально, конечно.

Хмурюсь, продолжая пялиться в потолок.

— Думаешь?

— Уверен. Ненормально то, что ты и я ничего не помним. И вообще эти...

— «Чертовы два метра», — заканчиваю за него, цитируя его же слова. Невозможностью отойти от меня дальше он уже прожужжал мне все уши.

— Да!

И я почему-то улыбаюсь и сейчас почти не считаю себя сумасшедшей. Да и чувство вины перед родными, которых я ни капельки не узнаю, немного притупляется. Время, мне просто нужно время…

— Моцарт, — снова зову, когда ненадолго повисает молчание.

— Угу?

— Спасибо тебе, Моцарт, что не дал мне тогда умереть.

Я думала об этом сегодня полночи, когда притворялась спящей, но сон категорически не шел. Если бы не голос этого парня, то злой, то упрашивающий не сдаваться, но упорно удерживающий меня в этой реальности, — наверное, я бы сдалась, умерла бы в снегу в том парке, так и не дождавшись помощи.

— Не за что. Обращайся, — ворчит призрак, как мне кажется, немного смущенно.

— Но больше не пялься на меня, когда я переодеваюсь, — говорю строже и получаю в ответ оскорбленное фырканье. Пялился ведь, я знаю. — И не отвлекай, пожалуйста, когда заходят врачи или посетители. Лучше вообще молчи, если кто-то рядом, — потом обсудим, когда все уйдут.

Хмыкает.

— А то больницу закроет санэпидемнадзор?

Или зоозащитники — мало ли что я ляпну от неожиданности. После пауков и комаров-то.

— Пожалуйста, — повторяю.

Моцарт вздыхает, но паясничать все же перестает.

— Ладно, — обещает. — Договорились.

Глава 7

Он выглядит точно так же, как на фото. Широченные плечи, массивный подбородок, высокий рост, с трудом позволяющий протиснуться в дверной проем, не пригибая головы, бугристые мышцы, отлично различимые под свободным пуловером бледно-синего цвета.

Приведшая посетителя Света, медсестра, заступившая этим утром на смену Люсе, поглядывает на мужчину с восхищением, даже не скрывая своего интереса. Но пришедший смотрит только на меня и видит — только меня.

— Олька!

— Не забывайте, пожалуйста, что Ольге Викторовне вредно волноваться… Ой! — Светлана недоговаривает, отскакивая в сторону, а Руслан бросается ко мне и в следующее мгновение горячо выдыхает уже куда-то мне в шею:

— Олька моя…

Каменею.

Вблизи мой муж кажется еще огромнее, чем я думала. Его тело перекрывает обзор и словно прячет меня от целого мира. Тем не менее, в отличие от маминых, эти объятия очень осторожные и бережные — укутывающие, но не давящие. И горячие, да, как и дыхание.

Медицинская сестра что-то негромко бормочет, кажется, прощаясь, а потом дверной замок тихо щелкает, и на меня устремляются пронзительные голубые глаза, под которыми расползается абсолютно счастливая улыбка.

Тяжело сглатываю, смотря в ответ и по-прежнему не шевелясь. А широкие брови разглядывающего меня мужчины хмурятся.

— Не вспомнила?

Качаю головой. Слов нет. Мне неуютно и странно, и все, чего в данный момент хочется, это схватить одеяло, натянуть его до самого подбородка (или вообще укрыться под ним с головой), сгорбиться, спрятаться — исчезнуть.

— Боишься? — Руслан хмурится еще сильнее, не переставая скользить взглядом по моему лицу. — Серьезно, что ли?

Не боюсь. Это не то чувство.

А горячая ладонь, замершая в районе моей талии, обжигает кожу даже сквозь плотный слой выданной мне хлопчатобумажной пижамы…

— Ты не мог бы меня отпустить? — все-таки решаюсь попросить прямо. — Мне... — Неприятно и жарко. — ...немного некомфортно.

— Хм... — Руслан резко отдергивает руку, будто по ней ударили. В глазах обида и, может быть, даже боль, но его губы почти сразу вновь трогает улыбка. — Ладно, это ничего, познакомимся заново, — звучит скорее как аутотренинг для собственного успокоения, но и мне становится легче.

— Постепенно, да, — согласно киваю и тоже вежливо улыбаюсь. Это не тот ответ и не то выражение лица, которых он ждет, но, к его чести, ему хватает мудрости не настаивать и отстраниться еще больше.

Мужчина выпрямляется в полный рост, отступая от кровати, и, задумчиво ероша пальцами «ежик» светло-русых волос на затылке, окидывает взглядом помещение.

— Стул вон там, — подсказываю.

И это снова не то. Наверное, мне стоило бы потесниться и предложить ему сесть на кровати рядом со мной, как это делала мама. Но мама — это мама, хоть я ее и не помню. А это огромный незнакомый мужик, который при желании переломит меня надвое, и мне просто необходимо сохранять с ним дистанцию.

Хотя бы пока. Я потом привыкну, верно? Это же мой муж и любимый человек?

Но разум говорит одно, а чувства другое. И на данный момент мне не хочется с ними спорить.

К счастью, мое состояние Руслану и правда не безразлично. Он безропотно берет стул у стены, ставит его поближе к кровати и усаживается, словно на коня, сложив могучие предплечья на спинке. Ну точно, богатырь, копья и кольчуги не хватает.

— Что? — прищуривается, вероятно, заметив веселье у меня глазах.

И мне тут же становится совестно — чего, спрашивается, пристала к его габаритам? Кони еще с копьями в голову лезут...

— Ничего, извини, — каюсь совершенно искренне.

А он кладет подбородок поверх сложенных на спинке стула ладоней (одна больше двух моих!) и просто смотрит на меня. Молча. Минуту, другую...

Хочется в него чем-нибудь кинуть или самой убраться подальше — раз уж я уже отмела версию о том, чтобы спрятаться с головой под одеялом, — да хоть бы закрыться в санузле, и пусть тогда пялится на пустую кровать сколько влезет.

Но я не делаю ни того, ни другого. Только тоже смотрю в ответ. На озабоченную морщинку между бровями. На маленький, но глубокий старый шрам на виске. На небольшой свежий порез на подбородке сбоку — явно из разряда «поранился, когда брился».

На самом деле, он вовсе не страшный, и глаза у него добрые. Просто этот человек совсем-совсем мне чужой.

— Эм-м... — все-таки не выдерживаю первой. — А ты не должен меня допросить? Ты же полицейский, да? А на меня совершено нападение, и...

Руслан в ответ кривит губы. Они у него, кстати, красивые: четко очерченные и довольно пухлые, нижняя чуть полнее верхней.

— А ты что-то помнишь? — уточняет спокойно и даже равнодушно, не меняя позы и не отменяя изучающего взгляда с налетом грусти.

Моргаю.

— Нет, но...

— Ну и о чем тогда спрашивать?

А что, лучше часами прожигать глазами во мне дыру, вместо того чтобы искать того, кто меня покалечил?

Глава 8

— Он меня заметил. — Призрак, уже привычно засунув руки в карманы своего безразмерного пальто, расхаживает по палате. — Зуб даю, что заметил. Или почувствовал. Или...

— Знаю, — откликаюсь, в этот момент испепеляя взглядом успевший погаснуть экран лежащего передо мной смартфона.

— Знает она, — огрызается Моцарт. — А мне что прикажешь делать? Просто сидеть и ждать, пока ты продолжишь играть в страуса и прятать голову в песок?

— Да, просто сидеть и ждать.

— А я не хочу ждать! Я хочу выяснить, что со мной произошло. И если у твоего Руслана тоже есть способность меня видеть, то…

— Он не мой.

— А чей?.. Да неважно! Если у него…

Вчера мне казалось, что мы с призраком даже подружились, но после визита Руслана все пошло кувырком. Теперь Моцарт нервничает и нападает, нападает и нервничает. И все ему не так, и я все неправильно делаю. Бесит неимоверно.

— Будь добр, заткнись, пожалуйста, — перебиваю его на середине фразы, когда экран телефона загорается, высвечивая новое сообщение.

Русланчик: «Олька, я очень рад, что ты осталась верна себе и все так же любишь меня в мозг, но давай при встрече?»

Ага, при встрече. Как вчера, когда он облобызался с моей мамой и сбежал, как только понял, что запахло жареным?

И это я уже молчу, что на мое сообщение после этого ответил краткое: «Я на службе. Позже». А это самое «позже» так и не наступило.

Или он рассчитывал, что на его сегодняшнее «Доброе утро, малыш. Люблю тебя» я отвечу «Я тебя тоже» и не задам ни единого вопроса? Да черта с два.

Хотя, может, и не задала бы, но присутствие беспрестанно недовольного призрака точно не добавляет мне хорошего настроения. Я чувствую, что от меня что-то скрывают. Я знаю, что от меня что-то скрывают. А еще я наконец больше не сомневаюсь, что не сумасшедшая: как бы фантастически это ни звучало, Руслан тоже заметил привидение на моем подоконнике. И теперь я этого просто так не оставлю.

Я: «Тогда приходи и расскажи».

Русланчик: «Обязательно, котенок. Как только смогу».

У-у-у… Медленно выдыхаю воздух через сжатые зубы. Правда занят? Возможно. Но скорее всего, теперь просто-напросто тянет время намеренно.

Снова пищит входящее сообщение.

Русланчик: «Малыш, только не дуйся».

И я в раздражении отбрасываю от себя телефон. Еще это его «малыш». Малыш и Карлсон, блин!

— Что там? — вытягивает шею Моцарт.

Но я только мотаю головой и, поразмыслив, снова подхватываю смартфон с одеяла. Не нравятся мне эти уменьшительно-ласкательные. А раз уж этот аппарат на время мой, то зачем бы мне это терпеть, не так ли?

Открываю меню контакта, жму на «Изменить» и безжалостно убираю из имени суффикс «-чик». Вот так-то лучше.

— Ты с мужем? — не отстает призрак.

Дергаю плечом.

— Да, с Русланом.

В то, что он мой муж, мне все еще до конца не верится, хотя и не сомневаюсь, что это действительно так. Но все же называть его так мне некомфортно и не нравится — вот и не буду. Черт, кажется, я заразилась у Моцарта и зла на весь мир.

Новое входящее.

Руслан: «Все-таки дуешься?»

Закатываю глаза. Я разве что-то такое сказала? Нет, не дуюсь, просто психую, потому что ничего не понимаю и не помню, а кое-кто полупрозрачный все это время выедает мне чайной ложечкой мозг. Но позже так позже — смысл продолжать переписку, если уже ясно, что онлайн мне ничего не расскажут?

Однако господин Кондрашов явно привык к другой манере моего поведения.

Руслан: «Зая, не обижайся».

Руслан: «Ты, главное, выздоравливай».

Руслан: «Люблю тебя, малыш».

— Так сладко, что у меня сейчас сироп из ушей польется, — хмыкает Моцарт, таки не утерпев и заглянув в экран через мое плечо.

— Согласна, — отвечаю автоматически. И лишь потом реагирую на нарушение моего личного пространства как должно: — А ну, кыш отсюда. Читать чужую личную переписку неприлично.

— Пф-ф, — комментирует это призрак, тем не менее отходит и вновь начинает бродить по палате. — А тебе не кажется… — начинает, но я машу на него рукой, чтобы не отвлекал.

О да, мне кажется, что Руслан привык к моим «обидам». И хотя у меня никак не получается примерить такое поведение на себя, грех этим не воспользоваться.

Я: «Если любишь, скажи, что ты увидел на моем подоконнике».

Вот так. Пишу и тут же нажимаю на значок отправки. После чего сижу довольная как слон. Шах и мат тебе, Кондрашов. Посмотрим, что там у нас с тобой за отношения. И если ты купишься на такую дурацкую манипуляцию…

Руслан: «Ладно, твоя взяла. Колебание фона. Я почувствовал в районе подоконника колебание энергетического фона».

— Ох и странные у нас с тобой отношения, Русланчик, — бормочу себе под нос даже с некой толикой разочарования.

Глава 9

— Ма-а-ам… — Пытаюсь высвободить руку. — Ну не надо, я и сама могу.

Однако ее тонкие пальчики только крепче вцепляются мне в кисть, а пилочка начинает двигаться с еще большей скоростью.

— Сама она, как же. Так же, как сама три дня молчала, что тебе нужны маникюрные принадлежности?

Тяжело вздыхаю и больше не дергаюсь. Я уже поняла, что бывают моменты, когда маму не переспоришь. Вот как сейчас: она пришла с утра, заметила мои обломанные ногти — и понеслось. И это еще врач запретил приводить сюда мастера по маникюру — она хотела.

— Или, может, как сама сказала, что тебя тошнит от всего, кроме фруктов, пока я их случайно не принесла? — продолжает бушевать мама.

Закатываю глаза. Ну да, не сказала. Не хотела жаловаться. Они же мне какое-то там вип-меню специально оплатили. Неловко было говорить, что меня выворачивает от одного запаха предлагаемых блюд. К тому же пудинги были весьма неплохие, я и на них неплохо держалась. Яблоки мне тоже давали — грех жаловаться. И пусть принесенные мамой в тот раз апельсины и сегодняшние бананы мой организм принял весьма благосклонно и даже не попытался от них избавиться, это вовсе не значит, что прежде я голодала.

Но мама — это мама. И если она считает себя правой, спорить с ней бесполезно.

— Или, может быть…

— Ну хватит, мам, — прошу. — Я уже все поняла, не надо отчитывать меня, как маленькую девочку.

— А ты, милая, тогда не веди себя как маленькая девочка. Надо — говори. Очень надо — требуй.

И бегай к главврачу по каждому чиху? Ну-ну…

Надо признать, пользуется пилочкой мама мастерски. Сомневаюсь, что у меня в такой короткий срок получилась бы настолько ровная форма ногтей без малейшего перекоса в какую-либо сторону. А у нее выходит ловко и быстро, будто всю жизнь этим занималась.

— Красиво получается, — говорю честно, когда она отпускает одну мою руку и протягивает ладонь, прося подать ей вторую.

Однако от моего комплимента отмахивается.

— Вот цветом покроем, тогда будет красиво. Эх, бюрократы… Ну чего им, спрашивается, стоило пропустить специалиста с лампой для сушки? — Инстинктивно дергаю руку на себя, но мама вновь вцепляется в нее мертвой хваткой. — Чего ты, милая? Что тебе опять не так?

Это мне опять не так?

— Не надо цветом, — говорю. — Я же в больнице все-таки.

— И что? — Мама искренне не понимает.

— И правда, что? — начинает ржать на подоконнике Моцарт, и я одариваю его осуждающим взглядом. Ну договаривались же, а он опять за свое. — Да ладно ты, она же не чувствует это — как его? — колебание магического фона.

Энергетического, балбес.

Но да, не чувствует, зато я все вижу, слышу и отвлекаюсь, привлекая внимание. А про пауков и комаров маме лучше больше не заикаться — она и так поскандалила сегодня с Тихоном Степановичем из-за запрета на визит маникюрщицы.

Бросаю взгляд на часы над дверью: уже перевалило за полдень.

— Мам, а когда Руслан приедет, не знаешь?

Пилка замирает, а мама вскидывает ко мне лучащиеся счастьем глаза.

— Уже соскучилась по нему, да?

Осторожно пожимаю плечом.

— Не то чтобы. Он просто кое-что мне обещал.

— Цветов, наверно, принесет, — тут же делает свой вывод мама и вновь принимается за дело. — Ничего, ничего, мы сейчас тебя так прихорошим, что не стыдно будет любые подарки принимать. А может, колечко, а?

— Э-э… — тянет Моцарт, в общем-то, целиком и полностью разделяя мою собственную реакцию.

— Нет, мам. Руслан обещал кое-что рассказать. Зачем мне сейчас колечки?

И цветы, и крашеные когти — туда же. Меня сегодня не стошнило от банана — вот она, радость и моя маленькая победа.

Мама неодобрительно качает головой, стрельнув в меня глазами.

— Колечки, милая, они никогда не лишние.

На ней самой, к слову, сейчас надеты сразу штук пять. И все с довольно крупными камнями. Мне кажется, это должно быть ужасно неудобно, но она ничего — управляется с пилкой и моей рукой очень ловко.

— Ну, может быть, — соглашаюсь, чтобы ее не расстраивать.

— Может, может, — усмехается в ответ, видя мою неуверенность в последнем утверждении. — Мужиков всегда надо держать в тонусе.

— На подарки, в смысле, разводить? — хмыкает Моцарт.

Игнорирую его, а мама продолжает пилить мой ноготь и ворковать:

— Русланчик у тебя, милая, вообще чудо. Добрый, щедрый, верный…

— Не то что мой отец? — Пилка проходится по моему ногтю со скрежетом и замирает. А я поджимаю губы. Ну зачем я это ляпнула, кто тянул меня за язык? — Мам, прости, я не это хотела сказать…

Она одаривает меня обиженным взглядом, а затем передергивает плечами, словно пес, отряхивающийся после купания, и вновь расплывается в улыбке. На сей раз немного хищной, с вызовом.

— Нет, хотела. — Вскидывает подбородок. — И да, ты права. Твой папочка — та еще сволочь. И пусть тебе это тоже будет уроком: не трясла бы я с него в свое время подарки, жила бы сейчас в хрущевке и ездила бы на трамвае.

Глава 10

От насильственного превращения в красавицу меня спасает очень своевременное появление Люси, которая мало того что запрещает мне полноценно мыть голову (под повязкой у меня, оказывается, несколько швов на затылке), так еще и сообщает, что скоро прибудет полиция для допроса о случившемся (главврач уже согласовала).

Мама ругается и вымещает разочарование на опять попавшей ей под горячую руку медсестре. А я выдыхаю с облегчением — экзекуция отменяется.

В итоге Люся сбегает, провожаемая обещанием, что работать ей здесь осталось недолго. А мама удовлетворяется тем, что помогает мне помыть лишь те волосы, которые грязными сосульками спускаются из-под повязки на плечи. Теперь они мокрые и вкусно пахнут, а еще, когда высохнут, должны стать послушными и шелковистыми, если верить надписи на этикетке шампуня.

— Мам, ты бы полегче с Люсей, — говорю, когда та, не слушая моих возражений, сама принимается просушивать мне волосы маленьким жестким полотенцем.

— Ну вот что им стоило фен и нормальные условия организовать... — Прерывается, смотрит на меня как на сумасшедшую. — В каком смысле полегче? Ты бы видела, как эта хамка вела себя со мной в первый день. А тут, глядите-ка, строит из себя саму любезность. Нет уж, я все помню. Пусть скажет спасибо, если отделается жалобой ее начальству и всего лишь увольнением, а не заявлением в прокуратуру и запретом на профессиональную деятельность.

Какие-то уж очень наполеоновские планы. И из-за чего? Из-за того, что существует регламент, по которому посещение пациентов в палате интенсивной терапии запрещено?

— Зачем? — Искренне не понимаю. — К чему затевать скандал?

— Чтобы проучить!

Второе «зачем» не повторяю, но мне неуютно и неприятно.

Я помню, как мама кричала тогда в коридоре и сыпала вокруг угрозами направо и налево. Да и сегодня вела себя вовсе не уважительно не только с ненавистной ей Люсей, но и с Тихоном Степановичем, который старше нее лет на двадцать. Зачем так себя вести, для чего? Она же сама лезет в бутылку, сама провоцирует на пустом месте, когда можно спокойно поговорить…

— Ой, Оленька, ты прямо как в детстве, — со вздохом качает головой мама, наконец отстав от меня с полотенцем. — Синичку жалко, воробушка жалко...

— А потом я выросла и перестала быть такой... жалостливой? — Смотрю на нее в упор.

— Ну конечно. — Мама все еще не понимает. — Да что с тобой, милая? С чего такое лицо?

И правда. Все ведь прекрасно, не так ли?

Дергаю плечом и отвожу взгляд.

— Ничего. Все нормально.

Мама же недовольно хмыкает, а потом вдруг протягивает руку и хватает меня за подбородок, вынуждая поднять голову.

— Нет, милая, так не пойдет. Ну-ка говори как есть, чего ты там еще удумала?

А меня внезапно накрывает до кровавой пелены перед глазами. Надменный тон, взгляд свысока, да еще и этот пренебрежительный жест…

Не спеша, словно в замедленной съемке, поднимаю руку и кладу ладонь на ее запястье. Сжимаю пальцы.

— Никогда больше так не делай, — говорю тихо, но предельно серьезно.

Мама ахает и отдергивает от меня руку, будто на нее плеснули кипятком. Смотрит обиженно.

— Оленька, я же любя. Я тебя не узнаю, милая.

— Какое совпадение, — бормочу себе под нос и разворачиваюсь, возвращаюсь обратно в палату.

За спиной гневно стучат острые каблучки.

— Ну уж нет, Ольга Викторовна, мы не закончили! — Вот как, значит? Слово против — и мы уже по имени-отчеству? Не оборачиваюсь. — Оля! Я с тобой разговариваю!

И я уже готова взорваться и наговорить действительно лишнего, как дверь, ведущая в коридор, вдруг открывается.

— Ольга Викторовна, полиция приехала, — сообщает Люся и спешит ретироваться из поля зрения моей и без того разъяренной матери.

А в палату, совершенно для меня неожиданно, входят сразу четверо: Руслан, незнакомый мне темноволосый мужчина — примерно его ровесник, молоденькая девушка с цветными дредами на голове и с пестрым букетом цветов в руках и… высокая тонкокостная женщина неопределенного, но точно не юного возраста, с иссиня-черными волосами и орлиным носом над ярко-алыми губами. Такая по уходу за собой способна дать фору даже моей маме. Только мама придерживается образа нежной принцессы (пока не начинает скандалить, ага), а эта скорее Злой королевы — прекрасной, но опасной, о чем говорят и ее резкие, чеканные черты лица, и цепкие темные глаза.

Должно быть, потому что женщина входит в палату первой, я смотрю на нее дольше и пристальнее, чем на остальных. А она — на меня. И не понять, враждебно или просто оценивающе. Потом уголки ее губ разочарованно ползут вниз. Что сказать? Это она меня еще до мытья волос не видела.

— Ой, сколько вас! — быстрее меня ориентируется мама, тут же позабыв о Люсе и расплывшись в самой что ни на есть любезной улыбке. — Здравствуйте! Добро пожаловать! Русланчик, дорогой, и ты здесь! — Сложно не заметить того, кто из-за своих внушительных габаритов еле протиснулся в дверной проем.

Однако «дорогой Русланчик» не то чтобы рад, что я оказалась в палате не одна.

Глава 11

— Да нет его здесь, в коридор смотался, — сообщает все еще не знакомый мне мужчина, только что внимательно исследовавший подоконник.

— Ой, а тут и вазы нет, — расстроенно произносит девушка с дредами, все еще прижимая к себе букет.

— Анжелика Борисовна, зря вы так с Миленой Вадимовной, — в свою очередь переживает за тещу Руслан.

Но вся штука в том, что заговаривают все трое одновременно. И так же одновременно замолкают под укоризненным взглядом Злой королевы.

После чего темноволосый, пытающийся отыскать Моцарта, равнодушно пожимает плечами. Достает из кармана джинсов смартфон, опирается о подоконник бедрами и теряет к происходящему интерес, уткнувшись в гаджет.

Девушка опускает взгляд и печально гладит белые и оранжевые лепестки то ли гербер, то ли просто крупных ромашек.

Руслан вздыхает и закладывает руки за спину, проходясь взглядом по помещению с явным выражением «а я что, я ничего» на лице.

А Королева наконец устремляет свой хищный взгляд на меня.

— Привет, Оль. Правда ничего не помнишь? — спрашивает неожиданно мягко, совсем другим тоном, чем разговаривала с мамой.

— Привет... — неуверенно повторяю за ней. Что ни говори, такое панибратское обращение неожиданно. — Не помню. — Качаю головой.

Женщина хмурится, и я почти уверена, что услышу сейчас нечто неприятное, но она только вздыхает.

— Ну, значит, давай знакомиться, — провозглашает совершенно спокойно. — Рус, подай стул, будь любезен. Разговор будет долгим.

❆❆❆

— Это Агата Зотова, — устроившись на стуле неподалеку от кровати, где сижу я, начинает Злая королева, она же Анжелика Борисовна. — Агата?

— А... Да... — Девушка, словно проснувшись, отрывает взгляд от букета, который все это время качает в руках, и вскидывает голову. — Привет, Оль. — И снова смотрит глазами, полными вселенской тоски, на цветы. — А если их куда-то в ванную? Жалко. Завянут же.

Кажется, для нее это важно.

— Конечно, — киваю. — Можешь зайти. Посмотри там...

Хочу сказать «что-нибудь подходящее», но не договариваю. Лицо Агаты тут же светлеет, и она, не дослушав, бросается в ванную. Только успевают мелькнуть в зазоре между косяком и дверью подол ее длинного вязаного платья да фиолетовые нити, вплетенные в дреды.

Вот это любовь к цветам!

Перевожу растерянный взгляд на Руслана как на того, с кем я знакома дольше всего. Но Кондрашов только пожимает могучим плечом, мол, она такая, это нормально.

Л-ладно…

— А это Павел Елагин, — продолжает Королева, тоже явно не впечатлившись порывистостью любительницы растений.

И я послушно поворачиваю голову к мужчине у окна. По сравнению с Русланом он просто миниатюрный, но на самом деле довольно высокий, просто больше жилистый, чем накачанный. Черные джинсы, черная же водолазка, короткая стрижка. Лет тридцать пять. Не урод, не красавец — обычный, можно сказать, ничем не примечательный и самый не привлекающий своей внешностью внимания из всего пришедшего по мою душу квартета.

Впрочем, он и сам не слишком внимателен к окружающим. Продолжает что-то лениво скроллить в телефоне и никак не реагирует на то, что его назвали по имени. Призрак интересовал его гораздо больше, чем я, к которой он, собственно, и пришел.

— Паша! — повышает тон Анжелика Борисовна.

Однако тот и не думает отвлекаться от своего занятия.

— Угу, — откликается коротко и, не глядя в нашу сторону, приподнимает руку ладонью от себя. Здоровается, значит.

— И тебе привет, — бормочу себе под нос и снова поворачиваюсь к своей, надо понимать, начальнице.

— А я, — продолжает она, видя, что вновь завладела моим вниманием, — Анжелика Борисовна Старолевская. Для своих — просто Анжелика.

Надо же, она даже умеет доброжелательно улыбаться. Но у меня все равно от нее мороз по коже. Сидит, покачивает лакированным ботильоном на металлической большущей, словно гигантский гвоздь, шпильке, а мне упорно кажется, что еще минута — и залепит мне этим каблуком промеж глаз.

— А я, — спрашиваю прямо, кое-как заставив себя не смотреть на покачивающийся «гвоздь», — «своя»?

Замечаю, как губы Елагина кривятся в сардонической усмешке.

— Конечно своя, Оль, — заверяет меня Руслан. Каким-то мистическим образом он умудрился подобраться ко мне поближе и теперь успокоительно кладет горячую ладонь на мое плечо.

Не успокаивает. Наоборот, мгновенно напрягаюсь, но не дергаюсь: просить собственного мужа не трогать меня — при свидетелях точно плохая идея.

— Своя, — подтверждает слова Руслана Анжелика, смотря на меня в упор. — Естественно, своя, Оль. Ты важная часть команды, одна из нас.

Звучит так, будто мы все члены какой-то секты, а не сослуживцы.

Анжелика смотрит на меня, явно ожидая какой-то реакции.

Руслан теперь не просто держит ладонь у меня на плече, но и ласково поглаживает по нему, чем невероятно отвлекает.

Глава 12

— Моцарт, — зову, выглядывая в коридор.

— Девушка, у нас не предусмотрена музыка, — буркает проходящая мимо медсестра, и мне приходится смущенно поджать губы и кивнуть.

— Моцарт, зайди в палату, — на сей раз заговариваю, только убедившись, что сотрудница учреждения отошла достаточно далеко.

— Да щас, — фыркает мой призрачный друг. Он стоит, подпирая стену и обиженно скрестив руки на груди, и смотрит на меня как на предательницу. — Я слышал, о чем вы говорили. Они хотят меня развеять без суда и следствия.

Хотели. Потому что неупокоенные души — это опасно, и при обнаружении их надо «зачищать». Но потом мы выяснили, что все, кроме меня, видят призраков как нечто мутное и бесформенное, то ли сгусток тумана, то ли облако, а некоторые просто чувствуют, что неживое где-то рядом, как Руслан.

Качаю головой.

— А сейчас они хотят поговорить. Я не должна тебя видеть, но вижу. Это странно. — И еще страннее, что раньше, до травмы и потери памяти, у меня каких-то особенных способностей не наблюдалось. — И двухметровая привязка к живому тоже.

— Пф-ф, — закатывает глаза Моцарт и не двигается с места.

— Ты хочешь выяснить, как умер, или нет? — понижаю голос до шепота, когда в конце коридора появляется мужчина в белом халате. Кошу глаза в его сторону. — Или поговорим еще — и вместе поедем в дурку?

— Это называется психоневрологический диспансер.

— Поумничай еще, — уже шиплю, почти не разжимая губ. — Тоже мне, музыкант-психиатр.

Щурится, смотрит недоверчиво.

— Ну же! — От нетерпения топаю босой ногой по полу.

— У вас там все в порядке?! — Идущий в нашу сторону доктор ускоряет шаг.

Дарю ему извиняющуюся улыбку и скрываюсь в палате.

К счастью, Моцарт летит за мной.

❆❆❆

— Ничего необычного не вижу. — Наконец расставшийся со своим телефоном Елагин обходит Моцарта, который стоит посреди помещения, по кругу. — Обычный дух. Довольно сильный, плотность высокая.

— И я не вижу, — бросает через плечо Агата. Цветы категорически отказываются стоять вертикально, и флакон из-под шампуня постоянно заваливается на бок под их весом. Поэтому девушка присела на корточки возле прикроватной тумбы и уже минут пятнадцать безуспешно борется с гравитацией. — Обычная тучка. Но незлая.

— Еще какая уже злая, — ворчит Моцарт, тем не менее стоя на одном месте и позволяя себя рассматривать.

— Руслан? — Анжелика как главный судья переводит взгляд на Кондрашова.

Тот пожимает плечами.

— Только колебания. Как обычно. Вот сейчас сильнее.

— Он заговорил, — подсказываю, но на меня, сидящую на кровати, никто не обращает внимания.

— Я тоже, — выносит вердикт начальница, и я не понимаю, с кем из высказавшихся она соглашается. — Но опасности не чувствую. Безобидный.

— Ну спасибо!

— Моцарт, — шикаю на него. Он что, не понимает, что эти люди на самом деле способны его развеять в любой момент?

А взгляды присутствующих останавливаются на мне. Правда, Елагина недолго.

— Я свое мнение сказал: можно оставить пока, — говорит Павел и вновь отходит к окну, достает телефон.

— Зайка, а почему Моцарт? — недоумевает Кондрашов.

— Потому что Бетховеном уже назвали собаку! — огрызается призрак.

Я прыскаю от смеха, но тут же становлюсь серьезной под озадаченными взглядами Анжелики и Руслана.

— Мы думаем, он музыкант.

— Был, — буркает Моцарт.

— Был музыкантом, — повторяю за ним.

Переглядываются, на лицах сомнение.

— Я не сошла сума, — считаю своим долгом прояснить. — Я действительно его вижу и разговариваю с ним. Это парень, лет восемнадцать-двадцать, натуральный блондин, волосы ниже плеч...

— Паш, запиши, — приказывает Анжелика.

— Уже пишу, — откликается Елагин, не меняя позы, и не поймешь, правда он записывает мои слова или общается с кем-то в мессенджере.

На всякий случай повторяю:

— Волосы ниже плеч, прямые, светлые. Нос прямой, глаза серые, губы тонкие, бледные, лицо узкое, удлиненное. Одет в бордовый свитер, серое пальто и голубые драные джинсы. На шее шарф. На ногах — кеды. Обычные летние, черные с белой подошвой.

— Записал. — Видимо, Павел все-таки слушал. — Спрошу у убойного.

— И в списках пропавших без вести! — вытягивает в его сторону шею Моцарт.

— Думаю, они разберутся, — говорю.

— Надеюсь, — вздыхает призрак.

— А пока что? — вмешивается Руслан. — Я, конечно, вижу, что оно безвредное...

— Сам ты «оно», — обижается Моцарт.

— ...но Ольку выпишут только через несколько дней. А если ничего не сделаем, то мы и домой с ним поедем. Как-то не нравится мне, что с ней так долго будет это.

Глава 13

Мне кажется, я помню этот город: еще совсем новые стеклянные высотки и тут же — старинные приземистые здания, трехполосные широкие дороги, сменяющиеся узкими односторонками. Яркие вывески, рекламные баннеры...

Мне даже чудится, что вон то кафе, которое мы только что проехали, раньше называлось «Мармеладка», а вовсе не «Ешь и иди», как сейчас. Помню запах выпечки и вкус клубничного лимонада…

— Как-как? — переспрашивает Руслан, когда я озвучиваю свои мысли. — «Мармеладка»? Не знаю, зай, никогда там не был.

А я? А я была? Или это игры воображения, и не было никакого лимонада?

Больше ничего не спрашиваю, складываю руки поверх пересекающего грудь ремня безопасности и вновь поворачиваюсь к окну. Город продолжает проноситься мимо.

Кондрашов — хороший водитель: никаких резких движений или неожиданных перестроений, скорость не низкая, но и без превышения, выбоины и искусственные неровности проходим мягко. С ним приятно ехать, и я почти расслабляюсь. Снова «почти».

Я рада наконец покинуть больницу, ставшую мне домом на целую неделю. Но вот-вот мне предстоит увидеть свой настоящий дом, и это вызывает во мне коктейль из слишком противоречивых чувств: с одной стороны, неизвестное волнует и пугает, а с другой — дает ощущение щемящего сердце ожидания, как в детстве, когда разворачиваешь новогодний подарок.

Говорят, дома и стены лечат. Так, может быть, там я что-то вспомню? Смогу стать прежней?

Или нет... Но не попробуешь — не узнаешь.

— Ты чего притихла, зай? — осторожно спрашивает Руслан.

Надо отдать ему должное, он в принципе со мной осторожен и очень терпелив. Навещал каждый день, не давил и ни к чему не принуждал — просто заботился и был рядом.

Я же все эти дни честно пыталась к нему привыкнуть. Пока успех незначительный, но я над этим работаю.

А еще мне не хочется его расстраивать — он ведь старается.

Поэтому отворачиваюсь от проносящегося мимо пейзажа и улыбаюсь. Кондрашов, оторвавший взгляд от лобового стекла, тут же зеркалит мою улыбку. Да что там, от того, что я ему улыбаюсь, он разве что не светится изнутри.

— На дорогу смотри, — говорю мягко. — Со мной все хорошо, просто задумалась.

Руслан кивает и отворачивается, но уголки его губ все еще приподняты, а от глаз веером расходятся веселые мимические морщинки.

— Ты же видишь, что он от тебя без ума, да? — подает голос с заднего сиденья Моцарт.

В ответ только чуть смежаю веки, соглашаясь, — Кондрашов нервничает, когда я при нем общаюсь с тем, кого он не видит и не слышит.

Впрочем, то, что мой муж влюблен в меня по уши, понимаю и без подсказки. Хорошо бы и мне вспомнить былые чувства, иначе несправедливо — нечестно, и все.

— Дом, милый дом! — в этот момент провозглашает Руслан, проезжая под поднявшимся перед нашим автомобилем шлагбаумом. — Добро пожаловать, как говорится!

Моцарт сзади присвистывает:

— А вы хорошо устроились!

И я снова улыбаюсь, но на сей раз скорее вымученно, чем радостно, и смотрю на явно элитный жилой комплекс, который, по ощущениям, вижу впервые в жизни.

❆❆❆

Закрытая территория, огромная парковочная зона, ухоженные лужайки и выложенные цветной плиткой дорожки, приветливая консьержка, зеркальный просторный лифт...

Мы живем на пятнадцатом этаже, и пока поднимаемся, мне стоит большого труда, чтобы не рассматривать себя в зеркальной панели. Вид у меня болезненный, синяки под глазами никуда не делись, скулы заострились, а лицо осунулось. Мама обещала быстро меня откормить, а Руслан, придя этим утром в мою палату, сказал, что без бинта на голове я и так просто красавица. Но мое отражение меня пугает. И вовсе не из-за перечисленной «красоты», а потому что я все еще не могу привыкнуть к собственной внешности.

— Почти приехали, — шепчет Кондрашов мне на ухо, опаляя кожу дыханием. — Потерпи.

И я терплю, хотя меня так и тянет от него отстраниться.

Ну что за ерунда? Мне бы обнять его и спрятаться от пугающих зеркал на широкой груди. Но всякий раз, стоит ему приблизиться, мне становится неуютно, а потом стыдно — за неадекватную реакцию на собственного мужа.

Господи, пусть я поскорее все вспомню!

❆❆❆

Дурные мысли оставляют только тогда, когда мы входим в квартиру. Потому что она...

— Классная! — восхищенно восклицает Моцарт, обгоняя меня в прихожей и первым врываясь внутрь.

Классная, да. Не огромная, но точно не тесная и очень уютная. Помня о любви мамы пускать пыль в глаза, да и насмотревшись на территорию ЖК, я опасалась найти тут... даже не знаю... античные вазы и позолоченные унитазы? Но нет, все очень стильно и одновременно просто. Или здесь поработал талантливый дизайнер, или у нас с мужем отличный вкус.

— Нравится? — спрашивает замерший за моим плечом Руслан.

— Очень, — отвечаю искренне.

А он усмехается.

Глава 14

Отмокаю в ванне не меньше часа. Моцарт ушел любоваться видом из окна, Руслан возится на кухне — готовит сюрприз, сам сказал. А я просто лежу под одеялом из пены и впервые за эту бесконечную неделю не думаю ни о чем. Ну, почти...

Заправив влажную прядь за ухо, замираю на миг, так и не донеся руку до воды. Забавно. Что это за странный вид амнезии, при котором даже собственные пальцы и те кажутся незнакомыми? Не покидает ощущение, что они должны быть короче и толще, а ногтевая пластина шире. Что это за игры воображения? Или это моя спящая память подкидывает картинки из детства?

Кручу кистью и так и эдак, подхватываю пену, растираю между подушечек. Зря, на самом деле, вредничаю, у меня красивая рука, с тонким, даже изящным запястьем и правильной формой пальцев. Пожалуй, мне можно работать в каком-нибудь «Магазине на диване» и со спокойной совестью рекламировать кольца.

Дурацкая мысль, но она меня отчего-то веселит, а настроение поднимается. Что ж, если выгонят из полиции, которая не совсем полиция, я уже придумала себе новую профессию.

— Оль? — внезапно раздается голос совсем рядом, и я от неожиданности чуть не ухожу с головой под воду.

— Моцарт, блин! — Отплевываюсь, потому что успела схватить губами пену. — Ты совсем сдурел? А ну, вон отсюда!

Просила же не заходить, когда я в ванной, в туалете или переодеваюсь. Должны же у меня быть личные границы, в конце концов.

— Да не ори ты, я предупредить, — заговорщически шепчет этот наглец, правда, не показывается сам. Из стены он, что ли, вещает, полтергейст бесстыжий?

— О чем предупредить? — не понимаю.

В этот момент распахивается дверь.

— Зай, тут твоя мама…

И на сей раз я плюхаюсь в воду с головой намеренно. С ума все, что ли, посходили? Я же голая!

— Оля! — Чужие руки хватают меня за плечи, силой доставая из моего укрытия. — Ты чего? Тебе плохо? — И для полного счастья еще и встряхивают.

Кое-как промаргиваюсь, вижу над собой встревоженное лицо мужа и ехидную физиономию возвышающегося за его плечом Моцарта.

— Вот об этом, — саркастически произносит призрак и испаряется.

А я опускаю взгляд: густая шапка пены достает до ключиц. Фух, повезло.

— Оль? — Кондрашов все еще тревожно вглядывается в меня, рук не убирает, видимо, боится, что отпустит — и я снова пойду ко дну.

— Все нормально, — кое-как выдавливаю из себя улыбку. — Это я от неожиданности. Испугалась.

— Меня. — В голосе Руслана нет вопросительной интонации, а между бровей появляется глубокая озабоченная морщинка.

Ну, не Моцарта же...

— Не тебя, — вру, чувствуя, как мучительно краснею. — Просто... — Веду плечами, и он, наконец догадавшись, что не так, убирает руки.

Выдыхаю с облечением. А Кондрашов, до этого стоящий перед ванной на коленях, медленно поднимается в полный рост. И у него такое лицо...

— Руслан, подожди! — До меня доходит, что я зашла со своей «недотрожностью» слишком далеко, только тогда, когда он все так же медленно, будто преодолевая толщу воды, разворачивается и на негнущихся ногах делает шаг к двери. — Я не хотела тебя обидеть! — Приподнимаюсь в инстинктивном порыве его догнать, но сообразив, что полотенце и халат висят на крючках на противоположной стене, оседаю обратно. — Вот черт... — Не бежать же за ним в чем мать родила?

Кондрашов останавливается, оборачивается. Смотрит... ой, да понятия не имею, как он смотрит и что думает. Подозрительно, будто не узнавая. Что не так-то? То, что это я кричу ему «не обижайся», а не он мне, как обычно?

— Извини, — прошу, еще больше смутившись и запутавшись.

А Руслан шумно выдыхает и излюбленным жестом ерошит волосы на затылке.

— Так я... это... — Убирает руки в карманы джинсов, которые так и не сменил на что-то домашнее, и тоже смущенно тупит взгляд. — Чего заходил-то...

— Мама ее звонила, — подсказывает Моцарт, высунувшись из стены, и тут же прячется обратно, стоит мне показать ему кулак.

От всплеска воды вскидывает голову и Руслан, а я поспешно опять опускаю руку под пену.

— Мама моя звонила, да? — выдаю, подозреваю, с самой идиотской улыбкой на свете. — Скажи, что я перезвоню!

Господи, мне хочется провалиться сквозь землю. Сначала пытаюсь утопиться, лишь бы мой родной муж не увидел то, что видел миллион раз. Потом бледнею, краснею и жду не дождусь, когда он уйдет. Затем почти бросаюсь вслед, забыв про стеснение и одежду. После чего извиняюсь и начинаю лучиться фальшивым оптимизмом. Да меня такими темпами упекут в дурку не из-за общения с призраками, а за неадекватное поведение!

Руслан, к слову, смотрит на меня соответствующе. Будто уже не знает, что я выкину следующим: кинусь на него с кулаками или станцую посреди ванной канкан.

Невинно взмахиваю мокрыми ресницами — сама понятия не имею.

— Э-э... — наконец отмирает Кондрашов. — Так что сказать Милене Вадимовне?

— О чем?

— Она хочет приехать.

— Сейчас?

Глава 15

— Ой, а чем это пахнет? — спрашиваю, заходя в кухню-гостиную. Хочется сказать с энтузиазмом, но, как ни стараюсь, голос подводит, а желудок сводит неприятным спазмом.

Руслан же старался, что-то готовил... Это должно быть вкусно, не так ли? Наверное...

Но мой подлый организм реагирует на стелящийся по помещению запах точно так же, как на котлеты и супы, которые мне предлагали в больнице — хочет бежать к унитазу.

Улыбка повернувшегося на мой голос Кондрашова стекает с его лица, как будто в него плеснули водой.

— Не нравится? — Край противня, который он держит в руках, опасно наклоняется, норовя познакомить лежащие на нем стейки с полом.

Автоматически бросаюсь вперед, чтобы помочь удержать. И, естественно, хвастаюсь за раскаленный металл голыми руками. Руслан-то в варежках для горячего.

Вскрикиваем одновременно. Я — от боли. Кондрашов от испуга за меня.

Противень с его содержимым с грохотом летит на пол.

— Трындец, — ошалело комментирует эту сцену Моцарт.

❆❆❆

Сижу на диване, всеми силами стараясь перестать всхлипывать. Но мерзкие слезы продолжают лить из глаз, словно прорвало плотину.

Руслан, щедро обработав мои ладони мазью от ожогов, теперь обматывает их бинтом.

Моцарт с деловым видом изучает место происшествия за барной стойкой, которая отделяет кухонную зону от остального помещения.

Да уж, как он очень точно выразился — трындец. Причем полный. А я, оказывается, еще и плакса. И меня воротит от запаха мяса. Напрасно я грешила на последствия сотрясения и некомпетентность больничного повара: меня тошнит именно от мяса — точка.

— Не плачь, зай, скоро пройдет, — утешает меня Руслан, как маленькую девочку, и даже пытается подуть на раненую конечность. Еще бы леденец на палочке предложил.

— З-знаю, — выдавливаю сквозь очередной всхлип.

Прекрасно понимаю, что это просто ожог. А мазь холодит, и уже не настолько больно. Но проклятые слезы продолжают лить.

— Ты у меня сильная и смелая, ты...

— Да прекрати уже! — не выдерживаю. — Кондрашов изумленно вскидывает голову. — Не надо меня жалеть. Я сама виновата.

— Пятно останется, — докладывает тем временем Моцарт о результатах своих исследований. — Вон скол в ламинате. А там вон даже прожгло...

В ужасе перевожу на него взгляд.

Он скорбно кивает, что я все правильно поняла.

И тогда я начинаю реветь еще сильнее. Это нервы, гормоны? Припадок?

— Зай? — спрашивает Руслан так осторожно, что мне становится еще хуже. — Чего сделать-то?

А мой желудок снова скручивает мучительным спазмом, и я прикрываю нос тыльной стороной запястья.

— Мясо, — прошу, — убери.

❆❆❆

Ну что сказать? Первый ужин дома явно не задался. Зато мы выяснили, что я теперь вегетарианка.

— Читаю вот, пишут, что и такое бывает после сотрясения. — Поворачиваюсь к Руслану, и он приподнимает смартфон, показывая, чем занят. — Не паникуй, зай. После травм и болезней у некоторых вообще меняются предпочтения в еде.

— Угу. — Выдавливаю из себя вымученную улыбку и делаю новый круг по помещению. Уже, наверное, сотый.

Я ранена, и Кондрашов не подпустил меня к уборке. Сам все собрал и вымыл, и от мяса тоже избавился — вообще вынес из квартиры, но вернулся быстро, так что, подозреваю, спустил в мусоропровод.

Жалко. Не мясо, конечно, а зря потраченных усилий. Он же так старался, готовил, как сам сказал, мою любимую мраморную говядину, а я все испортила.

— Я заказал вегетарианскую пиццу. Скоро привезут! — Кондрашов снова взмахивает телефоном, как волшебной палочкой.

А я вздыхаю и, обняв себя руками, делаю по комнате еще один круг.

— Сто лет не видел на тебе этот свитер. Где ты его нашла?

Пожимаю плечом.

— В шкафу.

Мне свитер понравился. В моем гардеробе оказалось очень много платьев и нарядных блуз с весьма откровенными декольте, и стоило больших трудов найти что-то скромное и не вызывающее. А то это уже какое-то извращение — просить мужа пока повременить с близостью и вываливать грудь на стол.

— Хороший, — продолжает Руслан. — Ты в нем такая домашняя.

И его жадный взгляд ясно говорит о том, что я просчиталась — глухой ворот не помог.

Молча киваю и захожу на новый круг. Кондрашов все так же стоит в кухонной зоне, опершись локтями на барную стойку, и копается в телефоне, время от времени бросая на меня весьма заинтересованные взгляды.

— Зай, а...

— Это Павел Елагин?

Заговариваем одновременно и одновременно же замолкаем. Руслан, отмахнувшись от того, что сам хотел сказать, уступает мне первенство и вытягивает шею, пытаясь понять, о чем я.

Глава 16

— Да, Пах, понял... угу... — Кондрашов ведет автомобиль и разговаривает по телефону. Через гарнитуру, конечно же, он примерный водитель. — Угу... Борода... Угу…

Некоторое время пытаюсь прислушиваться, но безуспешно. Поэтому отворачиваюсь к окну.

Ночью намело снега чуть ли не по колено. Основные дороги уже расчистили, но стоило свернуть с трассы на проселочную, пришлось ползти по сугробам. Хорошо, что у Руслана высокий джип — настоящий вездеход.

— Красотища! — восклицает Моцарт на заднем сиденье.

— Да, — соглашаюсь негромко.

Влажный снег облепил уже совсем лишившиеся листьев ветви деревьев. Шапками лег на крыши виднеющихся вдалеке домов. В коттеджном поселке, в который мы направляемся, они все покрыты ярко-красной черепицей. Белое на красном — контрастно и красиво. Все вокруг искрит белизной и переливается на солнце.

— Ну и далеко же забралась твоя маман. — Моцарт вытягивает шею, продолжая рассматривать окрестности. — Но оно того стоит. Живописно — жуть!

— Мама, — говорю.

— Что?

— Мама, — повторяю строго. — Не «маман».

— Пф-ф. — Призрак закатывает глаза. — Обидься еще.

Пожимаю плечом. С чего мне обижаться?

— Просто некрасиво.

И Моцарт неожиданно смущенно отводит взгляд.

Мои губы трогает улыбка: он иногда такой трогательный, ну сущий ребенок, даром что вымахал чуть ли не вровень с Кондрашовым. Правда, порой хамит и вредничает, тоже как ребенок, и мне ужасно жаль, что кто-то не дал ему возможности повзрослеть.

— Ты чего приуныла? — замечает он мой настрой. — В гости не хочешь?

— Хочу, — не слишком-то умело вру. Будь моя воля, осталась бы дома или погуляла бы по свежему снегу. Но мама еще вчера предупредила, что очередного отказа не примет и на сей раз не простит. А уж ссориться с ней мне точно не хочется. Это же мама. Даже если у нас с ней не так много общего.

— Угу, хочет она, — и не думает верить призрак и вдруг переключается: — Как думаешь, а у меня есть мама?

И как она пережила известие о смерти своего сына…

— У всех есть мама, — говорю, малодушно стараясь на него в этот момент не смотреть.

— Или была, — буркает Моцарт.

— Или была, — соглашаюсь.

А у меня она точно есть, и мне становится стыдно за то, что я действительно к ней не хочу.

Автомобиль подпрыгивает на искусственной неровности, въезжая в ворота поселка. Дежурный на КПП салютует нам из окна каморки как старым знакомым и не останавливает, чтобы проверить документы.

— Ага, понял. — Кондрашов взмахивает рукой, на мгновение отрывая ладонь от руля, чтобы поприветствовать охранника, и продолжает телефонный разговор: — Ну, тогда ждем. Ольке передам. Агате привет... — Ему на том конце что-то отвечают, и он усмехается. — Не, Энжи не надо, а то еще отменит мой отпуск — и будет мне «привет». — Удивленно приподнимаю брови: «Энжи»? Что-то мне подсказывает, что полковник Старолевская вряд ли одобряет настолько панибратское отношение. — Угу… Пока.

Наконец Руслан сбрасывает вызов и сдергивает гарнитуру с уха, убирает в карман куртки.

— Елагин? — уточняю.

— Узнал что-то обо мне? — тут же вклинивается между нами Моцарт.

Кондрашов не видит его, но чувствует. От неожиданности дергает руль, и автомобиль идет юзом, уходит в сторону и замирает буквально в паре сантиметров от мраморного вазона, установленного возле одного из заборов.

Только теперь понимаю, что во время маневра затаила дыхание, и шумно выдыхаю.

Кондрашов матерится так, что я шире распахиваю глаза — ого как витиевато загнул.

— Еще раз так сделаешь!.. — Руслан резко разворачивается к заднему сиденью, грозя пустоте кулаком. — Развею без согласования к чертовой матери!

Моцарт испуганно шарахается, влипая полупрозрачными лопатками в спинку кресла. И лишь через секунду приходит в себя и оскорбленно задирает нос.

— Развеет он, как же. «Энжи» его за самоуправство по головке не погладит.

Значит, тоже обратил внимание на то, как Кондрашов назвал начальницу. Тайком усмехаюсь и уже открыто делаю призраку страшные глаза: ну зачем нарываться-то?

— Достал, — ворчит Руслан, похоже, за злостью скрывая собственный испуг, и поворачивается ко мне. — Ты как? Перепугалась?

Вид у него как у рыцаря, готового сию же минуту спасать свою принцессу из лап озверевшего дракона.

— Не особо, — заверяю. — Не ругай Моцарта, он не со зла.

— Не со зла, угу, — скептически откликается Кондрашов и переключает передачу, сдает задом, возвращаясь на дорогу. — А дорогу расчистили как попало...

— Там лед под снегом, — подсказываю, глазея в окно.

— И не посыпали, — все еще злится Руслан. — Сейчас доедем — позвоню...

— Так что Елагин? Узнал что-нибудь про Моцарта?

— Да! Что узнал? — вторит мне неугомонный призрак, правда, на этот раз мудро не нарушает дистанцию.

Глава 17

— М-м… Шопен! — с восторгом восклицает Моцарт, когда мы входим в просторный холл, по которому плывет неспешная фортепианная мелодия. — Ноктюрн номер...

Он не заканчивает фразу, потому что нам навстречу выходит хозяйка. Даже дома она во всем великолепии: прическа, макияж, драгоценности, идеально выглаженный брючный костюм и лодочки на высоченной шпильке.

Хотя, может, наговариваю, и это мама так готовилась к приему гостей. Но, на мой взгляд, так встречают приглашенных на званый ужин, а не дочь с зятем, приехавших, как она сама выразилась, посидеть по-семейному.

— Инга, стоп! — командует мама системе «умного» дома, и музыка смолкает.

— Ну вот… — расстраивается Моцарт.

— Вернемся домой — включу тебе что-нибудь послушать, — обещаю ему вполголоса.

Кондрашов неодобрительно качает головой, но не комментирует. Для него призраки — это аномалия, которую необходимо убирать из нашего мира сразу по обнаружении. А моя дружба с Моцартом — нечто среднее между глупостью и блажью.

— Оленька! — Тем временем мама расплывается в радушной улыбке и, раскрыв объятия, движется к нам. Стучат каблучки по выложенному глянцевой плиткой полу. — Дорогая! Ммм... ммм... — Целует в обе щеки, обнимает, а потом отклоняется на длину вытянутых рук, чтобы получше меня рассмотреть. — Похорошела, посвежела!

— Спасибо, мам. — Пытаюсь одновременно ей улыбнуться и строго глянуть на Моцарта. Удумал тоже: маячит за ее плечом и закатывает глазки, без слов демонстрируя, что думает по поводу этих телячьих нежностей.

А мама-то без каких-то особых способностей, понятия не имеет, что мы приехали втроем. Не хватало еще, чтобы она начала беспокоиться не только по поводу моей внешности, но и из-за психического здоровья.

Благо госпожа Романовская не слишком наблюдательна и быстро переключается на зятя.

— Русланчик! — Снова «чмок-чмок». — А ты-то как исхудал, осунулся — все нервы себе поистрепал переживаниями!

— А вот это бестактно, — уже без кривляний на полном серьезе оценивает ее слова Моцарт. И на сей раз я с ним согласна.

Зато Кондрашова, кажется, все устраивает.

— Милена Вадимовна, — смущенно тянет он, аккуратно сжимая хрупкое тельце тещи в ответ, — бросьте, нормально все со мной. Сейчас главное — здоровье Оли.

Глубоко вздыхаю, обмениваемся с Моцартом красноречивыми взглядами.

— Ой, да и правда! — вторит зятю моя мама, наконец перестав виснуть у него на шее. — Сейчас главное — Оленька. А ты у нас мужик хоть куда, тебе и море по колено.

По-моему, это уже совсем перебор, но Руслан улыбается, принимая комплименты.

— Может, ему на маме твоей надо было жениться? — брякает Моцарт. — Смотри, как они в одну дуду.

— Не хами, — шиплю ему, почти не разжимая губ.

Он «невинно» разводит руками.

Вот только на сей раз мое поведение таки привлекает внимание мамы.

— Оленька, ты с кем? Что там говоришь?

Говорю, что кое-какому призраку пора научиться себя вести и не отсвечивать, когда не надо. Мысленно, конечно. Но, надеюсь, по моему взгляду он все понял.

— Ничего, мам, — улыбаюсь как можно шире. — Пойдемте уже обедать. Голодная с дороги — ужас.

К счастью, такой расклад маму более чем устраивает — обещала же меня откормить.

❆❆❆

Ну, что сказать? План откормить меня как можно скорее проваливается с треском. На столе: запеченная утка, паштеты, стейки из мраморной говядины и мидии в белом вине. У меня к горлу подкатывает от одного вида этого «великолепия», не то что от запаха.

— И с каких пор ты вегетарианка? — напряженно вглядываясь в мое лицо, спрашивает мама. Сама она тоже не съела ни крошки, с ужасом наблюдая за тем, как я жую лист салата, закусывая его помидорами черри, — больше на этом столе мне есть нечего.

Пожимаю плечом.

— С недавних.

— Но это же!.. — Кондрашов стреляет в нее глазами и покашливает в кулак, и мама сдает назад, заканчивает мягче и тише: — …совсем не полезно. Тебе нужны белки.

— Белок есть в бобовых.

— Да, Оля теперь любит фасоль, — поддерживает меня Руслан.

Поднимаю глаза и хочу его поблагодарить, но замираю: пользуясь тем, что я на них не смотрю, они с мамой многозначительно перемаргиваются.

— Думаете, я чокнулась? — спрашиваю прямо.

Пойманный с поличным, Кондрашов стыдливо румянится.

— Олюнь, ну, ты чего? Нет, конечно. Кушай свою фасоль. Ну, хочешь, я тебе целый ящик ее куплю? В томатном соусе, как ты любишь.

Кажется, уже не люблю…

— Спасибо, я как-нибудь сама, — огрызаюсь, откладывая нож и вилку, при помощи которых последние несколько минут пилила салат.

Мне становится тесно и душно — невыносимо. Я сама не понимаю, почему мой организм больше не хочет есть мясо и рыбу и воспринимает их как нечто мертвое и давно пропавшее. Да, это странно. Да, это не соответствует моим прежним привычкам. Но это же не преступление. Вот такая я теперь — кому от этого плохо?

Глава 18

— Да где же она?..

Сижу на корточках перед тумбочкой и методично перебираю каждую из хранящихся в ней книг. Мама сказала, что если книга рецептов, которую я упорно помню, и была, то она наверняка в моей бывшей комнате — никто ничего не выбрасывал.

— Нет, нету, — констатирую обреченно и возвращаю стопку старых детских книг обратно.

— А что есть? — интересуется Моцарт, по-турецки устроившийся прямо на тумбе, которую я потрошу последние полчаса.

Пожимаю плечом.

— «Буратино» есть и «Крокодил Гена».

— М-м-м... — Призрак блаженно закатывает глаза. — Чебурашка…

— Да иди ты, — огрызаюсь беззлобно.

— А я вот «Дядю Федора» в детстве любил, — продолжает Моцарт. — Там такой Тр-тр Митя...

Рука замирает над стопкой. Вскидываю на него глаза.

— Ты помнишь детство?!

Но нет, ложная тревога, Моцарт только кривится.

— Шопена и Бетховена я тоже помню. Толку-то?

И то правда. Мы с ним помним многое и ничего конкретного.

— Но я точно помню «Яблочный снег», — говорю сквозь зубы, разозлившись сама на себя. — Я не чокнутая. Была у нас эта книга, зуб даю!

— Зубы нынче стоят дорого, не разбрасывайся, — наставительно говорит Моцарт, и весь мой запал сходит на нет.

Но книгу я и правда помню. Большая такая, как полтора альбомных листа, тонкая, всего страничек двадцать. А обложка глянцевая, блестящая — с поваренком.

Кое-как запихиваю содержимое тумбы обратно и поднимаюсь в полный рост. Упираю руки в бока и прохожусь по комнате. Полки я проверила, тумбочку тоже, в шкафу книг нет...

— Под матрасом? — предлагает Моцарт.

— Точно!

И я с восторгом хвастаюсь за хлястик, который нужно потянуть, чтобы привести в действие подъемный механизм кровати.

Наверняка книга там! Куда же еще засунуть старое и ненужное?

Но в кровати только подушки и какая-то старомодная шуба. Енотовидная собака, что ли? Фу, у меня на нее реакция как на мясо, и я поскорее закрываю кровать, чтобы не видеть эту шкуру.

— Облом, — комментирует Моцарт.

Ничего не отвечаю.

А что тут скажешь? Мама говорит, что такой книги рецептов у нас отродясь не было, никакого «снега» из яблок мы не готовили, а книги и правда нет — я все перерыла. Зато есть фотографии, где мы с мамой в цветных фартуках и белых колпаках демонстрируем фотографу противень с овсяным печеньем — все как она говорит.

Но я же не сошла с ума, правда?

Я больше ни в чем не уверена…

Делаю бесцельный круг по комнате, подхватываю с полки золотистый кубок (их тут великое множество) и плюхаюсь на кровать.

— Я еще и танцами занималась, — невесело усмехаюсь, прочтя надпись на награде.

— Угу. Спортивная гимнастика, балет, танцы, волейбол, — откликается призрак. — Я уже почитал. Разносторонняя ты личность, Ольга Кондрашова.

— Романовская, — поправляю, приподняв руку с кубком. — Кондрашовой наград не давали.

— Или они хранятся не здесь... Эй, ты чего?

А я отбрасываю кубок на покрывало и смотрю на призрака, должно быть, совершенно безумными глазами.

— Ну конечно! Если я так любила в детстве эту книгу, то могла забрать ее с собой при переезде!

— Вообще-то, я не это имел в виду, — приподнимает руки, открещиваясь от этой идеи, Моцарт.

Но я уже бегу к двери.

— Неважно! — бросаю ему через плечо. — Надо срочно ехать домой!

❆❆❆

— Ничего не нашла, да?

Сижу в кухонной зоне, опершись локтями на барную стойку и уронив лицо на руки. Вскидываю голову, когда от двери раздается голос.

Руслан стоит в дверном проеме, подперев его плечом. На нем его любимая майка-алкоголичка, в которой он обожает расхаживать дома, и клетчатые пижамные штаны, а волосы еще влажные после душа.

Интересно, мне показалось, или он намеренно провел в ванной чуть ли не больше часа, чтобы дать мне побыть одной?

Не спрашиваю. Качаю головой.

— Нет, ничего. Все перерыла.

Кондрашов усмехается.

— Я заметил.

О черт. Я так увлеклась сперва раскопками всех имеющихся в квартире шкафов, ящиков и ниш, а затем собственными мыслями, что в итоге ушла на кухню, чтобы приготовить себе чай, и совсем забыла, что не сложила вывороченные вещи на место.

— Извини. — Отталкиваюсь ладонью от столешницы, выпрямляясь и намереваясь встать. — Я сейчас все уберу.

Руслан улыбается.

— Не надо, я уже убрал.

Моя нога зависает в воздухе, так и не успев опуститься на пол с перекладины высокого барного стула.

Глава 19

Утро начинается не с кофе.

Оно начинается с того, что из крана внезапно перестает течь горячая вода, и меня ни с того ни с сего обливает ледяным потоком. Матерюсь всеми известными словами и, кое-как смыв с себя шампунь, выбираюсь из ванны.

— Зай, все нормально?! — кричит из-за двери Руслан.

Я же теперь умная — закрываюсь на защелку.

— Д-да! — кричу в ответ, а у самой зуб на зуб не попадает. Вот это бодрое утро получилось. — А ну, уйди, — шикаю на высунувшегося из стены Моцарта и пытаюсь растереть озябшую кожу полотенцем.

По закону подлости, теплый пол в ванной комнате включается из прихожей.

— Точно все нормально?!

— Да! — на сей раз откликаюсь уже раздраженно и…

Поскальзываюсь и падаю, больно приложившись копчиком о напольную плитку.

Для полного счастья, пытаясь удержаться на ногах, еще и хватаюсь за штору, и, когда уже оказываюсь на полу, мне на голову прилетает и сама штора, и штанга, на которой она держалась.

— Оля!!! — испуганно орет услышавший шум Кондрашов.

— Оля, Оля, — осуждающе вздыхает где-то неподалеку невидимый сейчас Моцарт.

— Сам такой, — огрызаюсь на призрака вполголоса, с досадой потирая ушибленную макушку. И уже громко — Руслану: — Все со мной хорошо! Не надо вышибать дверь!

— Как ты узнала? — растерянно раздается снаружи.

— Догадалась, — ворчу себе под нос и пытаюсь подняться, но снова оседаю на пол. — У-уй!

Копчик зараза!

❆❆❆

Ну, что сказать? Дверь спасти не удалось: услышав мои стоны, Кондрашов ее все-таки выбил.

А ведь мог хотя бы аккуратно снять с петель…

Не знаю, откуда во мне (при нашем явном достатке) такая бережливость, но дверь жалко до слез.

Да и вообще, ну, постонала бы, полежала — потом все равно бы встала. Ничего же не сломано, просто сильный ушиб.

Сижу, расстроенно шмыгая носом, на диване в гостиной, а Руслан нервно нарезает по комнате круги.

Моцарт притаился, и я его понимаю: когда здоровенный мужик в кухонном фартуке, который только что играючи в один удар снес весьма крепкую на вид дверь, кружит по помещению, как тигр по клетке, при этом размахивая лопаткой, — хочется убраться подальше. Но я, к сожалению, не могу — все до сих пор болит, и нет никаких сил подняться.

А еще я же плакса — давно ведь выяснила. Поэтому просто сижу, часто моргая от набежавших на глаза слез и шмыгаю носом.

Но дверь все равно жальче, чем себя.

— Руслан, что ты делаешь? — спрашиваю, когда понимаю, что он не просто бегает по комнате, а что-то высматривает.

— М? — Оборачивается, не расслышав.

— Что ты ищешь? — перефразирую.

— А-а. На что наложили порчу, конечно.

Ошалело моргаю. Неожиданно.

— А лопатка тебе зачем? — указываю подбородком на зажатое в его руке деревянное орудие.

— А? Хм… — Кондрашов останавливается и с не меньшим удивлением, чем я, смотрит на свои руки. — Случайно схватил, — признается смущенно и швыряет лопатку в раковину. Метко, должна признать. Я бы с такого расстояния не рискнула.

Мотаю головой, чтобы в нее не лезли несущественные сейчас мысли и вытираю остатки слез рукавом халата — от таких новостей даже плакать расхотелось.

— Какая еще порча, Руслан? — настаиваю на объяснениях, видя, что он опять начал вглядываться в углы под потолком.

— Пока не знаю, — бормочет задумчиво. — Я ж это… не особо чувствительный.

Понятнее не стало.

И вдруг у Кондрашова загораются глаза, и он кидается ко мне.

— А ты? Ты ничего не видишь? — Усаживается рядом и с надеждой заглядывает в лицо.

— Что, например?

— Что-то темное, холодное и… э-э… враждебное?

Смотрю на него как на сумасшедшего.

— Ты меня спрашиваешь?! При чем тут вообще порча?

— Ну, а что еще? — Руслан становится мрачнее и серьезнее. — Сама смотри. Сначала ожог… — А, это он про противень и мои кривые руки. — Потом ты вчера поскользнулась и упала возле машины, , стоило нам подъехать к дому.

Было дело, но…

— Там скользко было.

— Ожог, падение, — настойчиво продолжает Кондрашов, загибая пальцы, — теперь отключившаяся вода и опять падение. И все это дома или возле дома.

— И штора. — Со вздохом потираю макушку.

— Именно!

Хмурюсь, осмысливая приведенные доводы. Просто я еще не совсем в теме дел этого загадочного ОБЭПа. Но если допустить, что подобное реально...

Вскидываю на Руслана глаза.

— Думаешь, меня сглазили?

Он серьезен как никогда.

Глава 20

Павел приезжает быстро: я успеваю разве что переодеться, а Руслан подмести щепки с пола и прислонить выбитую дверь к стене. К слову, вид у нее такой, что следующий этап — транспортировка ее на мусорку и покупка новой.

Интересно, как до тех пор мыться и ходить в туалет? Кондрашов проблемы в этом не видит. А я — очень даже.

Моцарт же гнусно хихикает над моей тоской по испорченной двери и затыкается только тогда, когда гость переступает порог.

— Привет... э-э... — Елагин прерывается, не договорив, и, моргнув от удивления, рассматривает разрушения. — Домовой, что ли, разбушевался?

— У нас что, и домовой есть? — ужасаюсь, автоматически схватившись за горло.

— Зай, Пашка шутит, — тут же пытается утешить меня Руслан.

Но я уже начинаю приглядываться к каждой тени.

— Шучу, ага, — бросает Елагин в мою сторону, тем временем снимая куртку. — Почти. — И, больше ничего не поясняя, оставляет одежду на вешалке и вновь поворачивается к нам. С деловым видом упирает руки в бока. — Ну, чего стряслось? Показывайте.

Не нравится мне его взгляд. Как рентген. Особенно когда направлен на меня.

Кондрашов же обводит рукой помещение, как бы пытаясь охватить всю ситуацию в целом.

— В общем — вот. Олю хотят убить.

Темная бровь гостя приподнимается, и лично я совершенно не могу понять, заинтересованно или скептически.

— Или это все же совпадение, — решаю внести ясность со своей стороны. — Я упала и ударилась, а Руслан...

— Разберемся, — отмахивается Елагин от моих слов, как от чего-то крайне несущественного, и по-хозяйски проходит дальше в квартиру.

— Кажется, он тебя недолю... — начинает Моцарт.

Но в этот момент гость безошибочно поворачивает голову именно в ту сторону, где находится сейчас призрак, и кивает:

— И тебе привет.

После чего Моцарт давится недосказанными словами и прячется в стену.

❆❆❆

Сижу на табурете, который специально поставили посреди гостиной, а Елагин ходит вокруг. То есть примерно те же танцы с бубном, как в больничной палате вокруг призрака, с той лишь разницей, что меня видно и мне разрешили присесть.

Сначала Павел водит руками над моей головой, затем ведет ладонью вдоль спины — не касается, но мне кажется, что чувствую каждое его движение. Возможно, это игры больного воображения, а может, те самые энергетические потоки, о которых я уже столько слышала.

Когда чужая ладонь проходится в районе моей ничем не прикрытой шеи в вороте свитера, и вовсе вздрагиваю. Хорошо хоть, не трогает, только водит около, а то я бы вообще издергалась.

Кондрашов, пристроившийся на диване неподалеку, ловит мой мученический взгляд.

— Ничего, зай, потерпи. Так надо.

Елагин за моей спиной хмыкает, но, как и за всю последнюю четверть часа, не произносит ни слова — сосредоточен на деле. Или ему просто нравится надо мной издеваться.

Тяжело вздыхаю и терплю. Надо так надо. Но некомфортно ужасно.

А потом Павел обходит табурет и становится передо мной, что для меня, определенно, еще хуже. Если смотреть прямо перед собой, то взгляд упирается в его грудь, обтянутую черной шерстяной водолазкой. Если поднять глаза вверх — нет, не хочу я пялиться ему в лицо. А если опустить взгляд — совсем бред получится, не пах же рассматривать?

В итоге поворачиваю голову, чтобы смотреть в сторону, но так, чтобы не на не сводящего с меня взгляда Кондрашова. Однако тут же получаю в ответ на свое движение недовольное:

— Не дергайся. Сейчас закончу.

Сдается мне, кто-то меня не просто недолюбливает, а терпеть не может. Знать бы еще за что.

— Что-то есть? — нетерпеливо спрашивает Руслан, приподнимаясь с дивана и, как гусь, вытягивая шею. — Нашел?

— Угу, — коротко отвечает Павел и вдруг разворачивается и уверенно направляется куда-то в глубь квартиры.

Перевожу растерянный взгляд на мужа.

— Он?..

— Он знает, что делает, — заверяет меня Кондрашов и сам поднимается на ноги. — Пойдем тоже.

А может, вы как-нибудь без меня, ребята?

Но вслух этого, естественно, не произношу. Кому тут порчу на смерть соорудили, в конце концов? Не получится отсидеться.

❆❆❆

— Вот она, родимая.

Елагин находится в спальне. Причем стоит у самого порога и, задрав голову, пристально смотрит куда-то в район верхнего наличника двери.

— Кто? — спрашиваю глухо.

— Подклад все-таки? — сверкает глазами Руслан.

— Иголка. — Павел приподнимается на цыпочки, протягивает руку и аккуратно, кончиками пальцев отгибает край обоев.

Оказывается, они подрезаны и оторваны от стены. Совсем чуть-чуть, едва-едва, совершенно незаметно из-за выпуклого узора настенного покрытия, но достаточно, чтобы спрятать под ними небольшую иголку с черной короткой ниткой в ушке.

Глава 21

Кондрашов с Елагиным появляются из спальни, когда мой чай давно выпит, а общий — успел остыть.

Моцарт на всякий случай сразу же испаряется.

А я вскидываю брови, увидев в руках Руслана маленькую деревянную плошку (не заметила, когда он ее взял), в которой тот несет наконец добытую иголку.

— Бывает иголка в утке и в зайце, а бывает иголка в миске, — шучу не слишком-то удачно.

— До утки она должна побывать в яйце, — прохладно замечает Елагин.

Зато Кондрашов довольно хохочет:

— Да все равно, в чем она! Главное, добыли. — И он торжественно водружает свою ношу на стол передо мной. Инстинктивно отодвигаю локоть подальше. — Очуметь! Кто-то влез в квартиру, оставил эту дрянь, а его никто не видел и слышал. И дверь не взломана. Умельцы, блин.

— Электричество на той неделе отключали во всем районе, — вспоминаю.

— Точно! — подхватывает Руслан. — Камеры отрубились, а отвлечь консьержку — дело не хитрое. Вот же…

В порыве чувств он заряжает кулачищем по столешнице, и миска вместе с лежащей в ней иголкой подпрыгивает в воздух.

— А вот этого не надо, — серьезно просит подошедший к нам Елагин и протягивает руку к чашечке. — Давай уже, не буянь. Я поехал, заодно закопаю эту гадость.

— Заговоренные вещи нужно закапывать, — поясняет в ответ на мой вопросительный взгляд Кондрашов. — И лучше поскорее, а не объезжать с ними полгорода. — Он собственническим жестом передвигает миску к себе поближе. — Так что посиди, а я смотаюсь во двор. Ко мне как к жильцу будет меньше вопросов, если вдруг кто увидит.

С любопытством перевожу глаза на гостя: откажется? Откровенно говоря, ни я, ни Моцарт не возражали бы, если бы отказался. Оставаться с ним наедине в ожидании Руслана мне совершенно не хочется. А Моцарт вообще его боится.

К счастью, Павел хочет оставаться со мной не больше, чем я с ним.

— Рус, мне ехать надо.

— А мне хоть с другом поговорить! — режет ладонью воздух Кондрашов и подхватывает миску. Его ладонь настолько большая, а миска настолько маленькая, что тонет у него в руке и почти незаметна со стороны. — Все, ждите, — бросает уже через плечо. — Я на подвиги!

— Ладно, уговорил, речистый, — сдается Елагин. — Возьми хоть чем копать, рыцарь.

— В багажнике инструменты, — откликается тот.

Хлопает входная дверь.

❆❆❆

Елагин полубоком сидит за барной стойкой со стороны гостиной, оперся локтем на столешницу и копается в телефоне. Я — со стороны кухни, лицом к нему. Но он на меня даже не смотрит.

Молчание затягивается и становится совершенно неловким.

— Хм, — не выдерживаю. — Может, все-таки подогреть чай?

Я предлагала сразу, но Павел отказался — хотел дождаться друга. Но Руслан задерживается.

— Что? — Гость вскидывает голову и одаривает меня недоуменным взглядом.

— Чаю. — Выдавливаю из себя вежливую улыбку. — Может. Подогреть?

Качает головой.

— Не надо греть. Давай холодный.

— Л-ладно. — Когда он на меня смотрит, мне почему-то не по себе. У него очень темные глаза, темно-темно-карие, почти черные. Может быть, от этого такой эффект?

Медленно спускаюсь со стула (копчик еще болит) и иду к шкафу.

— А эта иголка... — Открываю дверцу, беру чашку, продолжаю не оборачиваясь: — Что с ней сделали и как она работает?

— Заговорили на твою смерть. Так и работает.

Понятнее не стало.

— А как ее?..

— Нитка, скорее всего, из какой-то твоей вещи. — И мало ли у меня черных вещей. Не вычислить даже — нитка как нитка. — Но не обязательно.

Да чтоб тебя!

Резко оборачиваюсь...

— Это что, как шутка про домового, которая не шутка?

...и обнаруживаю, что Павел опять сидит, уткнувшись в телефон, а со мной общается как бы между делом.

— Вроде того, — откликается он, так и не оторвав взгляд от экрана.

Что ж, похоже, на этом наш разговор себя исчерпал.

С другой стороны, он-то не в отпуске, может, вопросы какие важные решает?

Возвращаюсь с чашкой, нависаю под столешницей, чтобы подвинуть чай к гостю поближе, и, честное слово, совершенно случайно бросаю взгляд на экран его телефона. А там — новостная лента. Он просто скроллит новости, чтобы выглядеть занятым и не общаться со мной! Одна-а-ако...

Сажусь на свое место, подпираю подбородок одной рукой, а второй беззвучно барабаню по столешнице.

Елагин, все так же зависая в смартфоне, отпивает чай и возвращает чашку на стол.

— Спасибо, вкусно, — благодарит дежурно.

Бросаю взгляд на фото на полке. Оно прямо по курсу. Ну ведь общались же нормально когда-то...

Набираю в легкие побольше воздуха и решаюсь.

Глава 22

Когда возвращается Кондрашов, я все еще сижу за стойкой и в очередной раз пытаюсь найти в сети информацию про Моцарта — дохлый номер.

— Заждалась? — с порога спрашивает Руслан.

Отвлекаюсь от своего занятия, поднимаю на него глаза.

А должна была заждаться? Судя по выражению его лица — еще как.

Перевожу взгляд на настенные часы. Надо же, Елагин ушел за ним больше двух часов назад.

— А почему ты задержался? — спрашиваю, потому что муж смотрит так, будто я просто обязана спросить.

Я права.

— А, — отмахивается он, явно довольный реакцией, — холодища. Пока нашел место, пока выкопал ямку в мерзлой земле…

— Никто не заинтересовался, что ты там делал?

— …а потом позвонила Анжелика…

Черт, не хотела перебивать. Руслан сразу обиженно хмурит брови.

— Извини, — улыбаюсь и на всякий случай отодвигаю от себя телефон подальше, показывая, что я вся внимание. — Продолжай, пожалуйста.

Кондрашов тут же приосанивается.

— Потом позвонила Анжелика и попросила съездить в одно место. Как раз с Пахой и смотались.

— Куда?

— Ой, зай, какая разница? По службе. Ерунда.

— Да, конечно, неважно, — бормочу, отведя взгляд.

Мне на самом деле без разницы, куда он ездил по работе. Но сам же явно хотел, чтобы я поинтересовалась, вот и спросила. И опять не так. У меня вообще стойкое ощущение, что я постоянно веду себя неправильно и говорю совсем не то. Не то, чего от меня ждут. И Руслан, и мама, и, кажется, даже Елагин.

Но я не знаю, как правильно!

А они все от меня чего-то ждут... Хотя ладно, Елагин не ждет, он вообще не горит желанием со мной общаться. И это в некотором роде даже в плюс, потому что с момента своего пробуждения в больнице я упорно не оправдываю чужих ожиданий.

— Ну, ты чего, зай? Обиделась? — тут же начинает сюсюкать Кондрашов. И это еще хуже. Я же не ребенок и не инвалид. Я хочу общаться на равных, а не вот это вот все.

— Не обиделась, — заверяю.

Не слышит. Подходит ближе, загораживая своей массивной фигурой свет.

— Олюнь, ну, не дуйся. Я спешил к тебе как только мог. — Он будто отрабатывает какой-то привычный ему сценарий. — Ну, хочешь я тебя чем-нибудь порадую?

Но моя печаль в том, что Руслан уже порадовал меня — его долгим отсутствием. Оставшись в одиночестве, я не чувствовала себя ущербной и неправильной, как опять ощущаю себя, стоило ему вернуться.

Качаю головой.

— Нет, ничего не надо. У меня все есть.

Намереваюсь встать, но Руслан не пускает. Подходит ближе и заключает меня в кольцо своих рук. Он, как всегда, горячий. А от его свитера пахнет поздней осенью и табачным дымом — сам Кондрашов некурящий, но, видимо, был в месте, где сильно накурено.

— О-о-олька-а-а, — тянет хрипловато мне на ухо, — какая ты у меня красивая...

А я чувствую запах его пота, смешанный с табачным дымом и уличной сыростью, и к горлу подкатывает.

— Тебе, может... переодеться? — Еле сдерживаюсь, чтобы не закрыть нос рукой и не отвернуться.

— Да? — Руслан округляет глаза, а потом, приподняв руку, тянет носом в направлении подмышки. — Хм, пардон. Внутри жарко было, пропотел.

На сей раз не спрашиваю, где это «внутри», только дышу через раз и жду, когда меня отпустят.

Ну как так-то? Почему меня не то что не тянет к нему, а хочется держать дистанцию как можно больше?

— Зай, а может, вместе в душ? — Кондрашов красноречиво играет бровями. — Как в старые добрые, а?

— Я сегодня уже принимала душ, — отказываюсь, делая вид, что окончательно отупела и не понимаю намеков.

Руслан сникает.

— Ладно, как скажешь, воздержание — наше все. Давай хоть пожуем чего, кино посмотрим?

А может, я уединюсь с телефоном или пойду погулять в одиночестве?

Но нет, после иголки он меня одну никуда не отпустит. Да и отказывать снова совестно.

— Ладно, — соглашаюсь. — Хочешь, я тебе яичницу пожарю?

Кондрашов уже почти на пороге. Останавливается, оборачивается.

— А не стошнит тебя? Яйца — это ж... э-э… как их там?

— Животный белок, — подсказываю.

— Угу, он.

— Не знаю. Я просто подумала, — отчего-то смущаюсь, — что в рецепте «Яблочного снега» присутствуют яйца. Так, может, я их ем? Есть такие вегетарианцы, которые употребляют в пищу молоко и яйца.

Руслан смотрит как на сумасшедшую.

— В том «Яблочном снеге», который тебе приснился? — И голос снова снисходительный.

Значит, все-таки не верит…

— Я помню то, что помню. А мама...

— Что? Врет и прячет книгу рецептов? Олюнь...