Яд Версаля

Глава 1. Этель. Детство

Fuyez Versailles, ma chère enfant !
(перевод с франц.- Беги из Версаля, мое дорогое дитя!)

До семи лет я жила в доме своего отца, Фабьена Лебона, который происходил из довольно простой семьи родом из Прованса, разбогатевшей в свое время на виноторговле. Мой дед Франсуа оказался крайне ловким и удачливым малым, который, заработав приличное состояние, купил своему сыну хороший дом и должность в Париже. Дед, до самой смерти живший в захолустье, мечтал, что когда-нибудь его сын «выбьется в дворяне».

Первое время отца еще интересовали провансальские дела, но потом, как водится в Париже, он завел местного приказчика, которому и доверил их ведение. Несмотря на красивый особняк с садом за кованой решеткой в центре города и статус уважаемого члена общества, отец всегда был недоволен своим положением. Он постоянно желчно комментировал поведение «дворянских выскочек», которым отчаянно завидовал.

- Напридумывали должностей с высоким жалованием для бездарей! – ворчал он, садясь завтракать в роскошном халате из лионского шелка. – Один подает королю чулки, другой – башмаки – и вот они уже столпы общества с огромной мошной. Как же – дворяне!

Отец весьма болезненно относился к тому факту, что был обычным буржуа, в чьих жилах не текло ни капли аристократической крови. Конечно, он слышал о том, что немало богачей «из простых лягушек» прикупили себе дворянство, но природная гордыня не позволяла ему опуститься до таких «низких средств». Однако он с превеликим удовольствием предавался тому образу жизни, который могли позволить себе богатые аристократы, подчеркивая тем самым, какая огромная пропасть отделяет его от бедноты из третьего сословия. Он даже приобрел себе загородное имение, заложенное неким обедневшим аристократом, который не смог внести за него кредит.

Этот дом, белевший в глубине тенистого парка с темными аллеями, издали неизменно поражал всех своей целомудренной прелестью. Но выбравшись из кареты и подойдя поближе, гости невольно отмечали, что старинное здание из серого камня, несомненно, нуждалось в уходе: проглядывавшие кое-где на стенах щербины и выбоины безмолвно свидетельствовали о том, что у бывшего владельца поместья, увы, на счету был каждый сантим.

Но моего отца не слишком интересовала его ухоженность, поскольку наша семья бывала там преимущественно летом. Будучи человеком широкой души, а попросту – жуиром и мотом, отец часто проводил дни в забавах на псарне или фехтуя с многочисленными приятелями. Заботы по выбиванию налоговых повинностей с крестьян легли на мою матушку Изабеллу, оставив на ее бледном лице печать усталой обреченности. На ее же хрупких плечах лежала обязанность следить за тем, чтобы наш парижский дом блистал. И он блистал!

Новомодные шторы из лионского шелка, огромные венецианские зеркала в золоченых ажурных рамах, бесчисленные фарфоровые статуэтки (особенно мне нравилась пастушка, стоявшая на камине) и гобелены, китайские лаковые шкатулки, столовое золото и серебро (которое гораздо позже на военные нужды конфискуют солдаты Короля-Солнце) и много чего еще. Бесшумной тенью матушка скользила по огромному дому, хлопоча по хозяйству, приглядывая за слугами и время от времени тихо произнося корсиканские ругательства, доставшиеся ей в наследство от моей бабушки. Между делом матушка производила на свет божий многочисленных детей, из которых выжила одна я.

Мама была католичкой, как и мой отец, но в отличие от него она твердо придерживалась правил религиозной жизни. Мы с ней изучали Библию, а также она дала мне начальные знания арифметики, чтения, письма и латыни. Учиться я любила. Гораздо меньше мне нравилось рукоделие, но мама говорила, что каждая девочка должна это уметь, чтобы потом стать добродетельной женой и хорошей хозяйкой. Но у меня никогда узор или шов не получался так же ровно и красиво, как у матушки: где-нибудь, да выбьется петелька или поползет строчка криво. Мама никогда не ругалась. Она смеялась, гладила меня по густым темным волосам и успокаивала: «Зато ты, доченька, самая красивая. Когда вырастешь, то выйдешь замуж за прекрасного графа».

- А он захочет на мне жениться?

- Конечно, на такой-то красоте! Вон какие у нас красивые глазки!

Несмотря на то, что отец уделял мне мало внимания, я любила его. В его доме я росла вольно и свободно. Больше всего мне нравилось проводить вечера в библиотеке со своими бумажными друзьями в пыльных кожаных переплетах, которые многое поведали моему пытливому детскому уму. Заботясь о моем обучении, отец отдал меня, семилетнюю, в женский монастырь, где я быстро заскучала и почувствовала себя диким шиповником, нахально нарушающим строгую геометрию безупречного розового цветника.

Я знала гораздо больше того, что предлагали девочкам для изучения сестры из конгрегации, часто задавала по наивности вопросы, которые окрестили «каверзными». Когда я спросила «Зачем Господь создавал людей два раза, они в первый раз не получились что ли?», меня посадили на хлеб и воду на три дня в отдельную келью с дощатой лежанкой и узкой прорезью для света.

Так я продержалась целых пять лет. Родителям навещать девочек в монастырской школе запрещалось, но деньги - самые лучшие ключи от всех дверей. Чаще меня навещала моя добрая мать, а когда изредка я видела отца, то всякий раз просилась домой. Но отец был непреклонен, потому что считал, что монастырское обучение- это хороший капитал к приданому для девушки, чтобы она могла сделать выгодную партию.

Мне исполнилось уже двенадцать. Однажды теплым весенним днем, когда птицы весело чирикали, поклевывая хлебные крошки у моего распахнутого окна, меня вызвала к себе аббатисса Клотильда. К тому времени обо мне уже сложилось мнение как о своенравном и перечливом ребенке, от отчисления из школы которого удерживают только хорошие деньги, которые отец платил за мое содержание и обучение, и его вливания в монастырскую казну. Я шла через галерею монастыря, залитую солнечным светом и молилась.

Глава 2. Эжен Рене Арман де Ирсон. Детство

Детство я провел в провинции Лангедок-Руссильон, недалеко от Тулузы. Не склонные к любознательности умы тотчас бы решили, что мне повезло родиться в благословенном Богом южном краю, где пышнотелые селянки круглый год собирают виноград, утирая шейными платками бусины катящегося со лба пота. И по-своему будут правы. Но в равнине предгорья, где мы жили, всегда было ветрено и часто прохладно. До сих пор помню наш старый дом, продуваемый зимой холодными ветрами и давно не знавший ремонта. А, может, его и не было от самой его постройки. Порой дуло так, что ставни ходили ходуном. Поэтому их зимой никогда не открывали и крайне редко проветривали дом.

Отец мой, Николя де Ирсон, происходил от рано обедневшей ветви дворянского рода из Нормандии, где, как известно, еще в древности осели выходцы из Скандинавии. Он и выглядел как истинный северянин: крупный, с пышными волосами цвета спелой пшеницы и серыми глазами. Он выделялся на фоне местных смугловатых жителей, как подсолнух, непонятно как выросший среди дикого поля.

Я унаследовал его внешность, поэтому моя мать всегда замечала мою золотистую голову среди местной темноволосой ребятни, к моему вящему неудовольствию, и зазывала меня домой в самый разгар детских игр.

В отличие от отца мать моя, Инесс, урожденная Фабрю, была южанкой, и, говорят, не без примеси родовитой каталонской крови. Впрочем, о ней было достоверно известно лишь то, что ее мать, моя бабушка, очевидно, горячая штучка, сбежала из дома с каким-то немецким священником и рано умерла от горячки, успев отдать маленькую дочь на воспитание своим родителям.

Мать была истой католичкой и рано приобщила меня к вере. Вечерами, кутаясь в теплую шаль, она сажала меня рядом с собой и читала вслух Библию, время от времени строго поглядывая на отца, похрапывающего в кресле после изрядной порции горячительного.

Выпить отец любил. А напившись любил говорить о своих славных предках, среди которых поминал и заживо сожженную придворную даму и чернокнижницу Беатрис де Ирсон, родством с которой чрезвычайно гордился. На что уязвленная мать, которая старалась не вспоминать лишний раз о своем происхождении, попрекала его тем, что он, такой родовитый баронет, уехал из Нормандии в Лангедок «без штанов», ибо имение досталось его старшему брату, и Николя сумел хоть как-то приподняться в жизни лишь благодаря ее родне.

И это было недалеко от истины. От маминого дедушки он принял фамильное дело - разведение лошадей и мулов. Нельзя сказать, чтобы это было очень прибыльное занятие, скорее, оно позволяло лишь набирать долги и едва сводить концы с концами. Сколько я себя помню, в нашем доме лошади всегда были главной заботой, и все, что отец выручал на их продаже, шло опять же на лошадей. Можно сказать, что они жили гораздо лучше, чем мы сами.

Но я всегда очень любил этих красивых животных, любовался их первобытной, совершенной статью. Утром, как только просыпался, я бежал на конюшню, чтобы скормить кусочек хлеба одному из своих любимчиков, вороному жеребцу Буяну. Я часто вспоминаю эти минуты: туман, тянущийся с гор, сырой пронизывающий ветер оттуда же, колючие губы Буяна, хватающие хлеб с моей руки, его шершавый влажный язык и вездесущий запах конского навоза… Тогда мне казалось, что не губы коня касались моей ладони, а птица счастья садилась на нее.

Конечно же, мне очень хотелось не только ухаживать за лошадями, но и стать настоящим наездником. Однажды я, семилетний, с трудом вскарабкался на Буяна и должно быть неловко задел его своими старыми изношенными ботинками. Конь взбрыкнул - я и полетел с него кубарем, сильно ударившись о землю. Я потом долго хромал, и мне велели строго-настрого забыть о катании на коне. «Не для того я каждый день ломаюсь на конюшне, чтобы некому было передать мое дело!», - кричал отец, дыша мне в лицо винными парами.

Отца можно было понять: в семье я был третьим ребенком из четверых детей и единственным мальчиком. Наследник дела и титула. Двух старших сестер я не помню: они были значительно старше. После меня родители на излете своих страстей родили сестренку, которая была моложе на пять лет.

Арлетт, эта маленькая копия нашей матери со своими круглыми карими глазами и медными кудряшками, постоянно ходила за мной, как хвостик, семеня на пухленьких ножках. Поэтому она часто держалась за край моей одежды. Но я будучи ребенком резвым и непоседливым, часто забывал об этом и порывался куда-то бежать. Арлетт, потеряв спасительную опору, выскользнувшую из ее маленьких ладошек, падала на попу, обиженно поджимала губенки, и слезы беззвучно катились по ее круглым щекам. Она никогда не ревела в голос, как другие малыши. Но выглядела настолько удивленно-обиженной, что хотелось побыстрее загладить свою вину.

Она всегда находилась рядом со мной, словно тень. В холодные осенние ночи я согревал ее ладошки, и она быстро засыпала, прижимаясь ко мне и обвив мою шею ручонками. Я любил сестренку и никому не позволил бы причинить ей зла. Матушка, видя нашу горячую дружбу, приговаривала: «Вот не станет нас с отцом, не бросай сестру, Эжен».

Когда к нам домой приходил местный настоятель, отец Себастьен, чтобы учить меня всевозможным наукам, которые знал сам, сестренка всегда сидела рядом и внимательно слушала, открыв рот. Хотя что она понимала в свои три года! Мне же хотелось вместо этих уроков сбежать куда-нибудь на реку – искупаться или посидеть с удочкой на берегу. Порой я так и делал.

Мать строго наказывала за эти проделки, потому что намеревалась дать мне хорошее образование. Видя, что от домашнего обучения мало проку, она отказывала семье во многом, экономила, на чем только можно, но скопила-таки достаточно денег, чтобы определить меня в монастырскую школу в аббатстве Святой Марии в Лаграсе. И было мне в ту пору восемь лет.

Глава 3. Этель. Первая любовь

После того, как похоронили маму, я на коленях умоляла отца не отправлять меня назад в монастырскую школу. Отец прикинул, что если он наймет мне учителей для уроков на дому, то расходов будет меньше. К тому же обучение на дому становилось модным у знати, а отец всячески старался ей подражать.

«На этих монашек не напастись, их там чертова прорва (прости меня, Господи!). Хорошо, детка, оставайся дома!»
Я с радостным визгом бросилась отцу на шею, он только ласково улыбнулся и погладил меня по голове.

Отец был, кажется, тоже рад: ему в голову пришла странная идея - обучить меня фехтованию, раз уж Господь не дал наследника-мальчика, и обрести в моем лице постоянного партнера по играм со шпагой. Впоследствии он не раз говорил мне, что будь я мальчишкой, из меня получился бы «превосходный дуэлянт».

Но больше фехтования меня тянуло в прохладу библиотеки. Хозяйственными делами меня не обременяли, да и в доме появилась Жюстин, румяная, крепкая молодая женщина из провинции, которая после смерти матери поселилась в нашем доме на правах экономки. И, возможно, не только: судя, по пылким взглядам, которыми они с моим отцом обменивались. Отец был еще молод, ему не было и сорока. К тому же он был красив той мужской брутальностью, которая не дает женщине опомнится и берет ее в плен с первого взгляда. Но я еще не интересовалась такими подробностями из жизни взрослых.

Шли годы. Мне исполнилось шестнадцать, когда у меня сменился учитель французского языка. Однажды в мою комнату вместо пожилого, вечно трубящего в кружевной носовой платок мсье Дюшена, который, действительно, походил на старый, кряжистый дуб (le chêne – дуб), вошел Он. Отец представил его:

- Этель, ma chérie, это твой новый учитель французского, мсье Эдриен Жантиль. Он научит тебя изъясняться изысканно и утонченно, как это делают при дворе Его Величества!

Мсье Жантилю было около тридцати. Большие карие глаза на худом некрасивом лице смотрели на меня строго. А дальше непонятно, что произошло. Просто он улыбнулся, его лицо преобразилось и показалось мне самым красивым на свете, когда он сказал приятным баритоном: «Добрый день, милая мадемуазель!»

Я поздоровалась дрожащим голосом и присела в реверансе, не поднимая на него глаз. Хорошо, что отец вышел из комнаты, потому что он непременно увидел бы, что его дочь покраснела до корней волос. Впрочем, я надеялась, что мсье Жантиль этого не заметил, потому что природа наградила меня свежим румянцем и смугловатой кожей от моих корсиканских предков.

Я почему-то влюбилась в этого худощавого молодого мужчину, который был чуть ли не вдвое старше меня. Что меня в нем привлекло, я по сию пору до конца не понимаю. Может быть, действительно, искренняя улыбка, которая неожиданно освещала его лицо, поражая необъяснимым переходом из невзрачности в миловидность. Я сидела на его уроках, млея даже просто от звуков его бархатного голоса, который ласкал, словно плюш.

А однажды я уронила карандаш на пол. Мсье Жантиль быстро нагнулся, поднял и протянул его мне. Наши пальцы случайно соприкоснулись на мгновение, и мое сердце замерев, затем упало куда-то в район живота.

Ночью я металась в постели, заснуть никак не получалось. Я вспоминала этот сладкий момент и карие с искорками коньячного цвета глаза учителя. Губы непроизвольно шептали «Эдриен», и я засыпала под звуки собственного голоса с милым именем на устах.

Чувство, зародившееся в юной душе, настойчиво требовало выхода. И однажды поддавшись эмоциональному порыву, я подложила мсье Жантилю в тетрадь листок бумаги, где написала Je vous aime, Monsieur Enseignant («Я люблю вас, господин учитель»). О чем я, конечно, пожалела сразу же, как Эдриен ушел после урока, унося свои тетрадки и листок с моим признанием.

Когда он пришел на урок в другой раз, я не смела поднять на него глаза, рассматривала его, только когда он отворачивался к окну, за которым шла обычная жизнь, полная парижской суеты. Я сидела, как на иголках, не ведая, что меня ждет. Наконец, урок закончился. Мсье Жантиль деловито собрал свои тетради и книги, попрощался, но у самой двери остановился, повернулся ко мне и сказал своим обволакивающим баритоном: «Мадемуазель Этель, давайте будем считать, что я ничего не читал». Я, мало что соображавшая и покрасневшая, как рак, молча кивнула. Он, улыбнувшись, ушел. Больше я его не видела.

Отец объяснил, что у мсье Жантиля образовались срочные дела в провинции, вроде бы у него там беременная жена приболела, и он срочно поехал к ней. Я почему-то сразу поняла, что эта причина была придумана для моего отца, чтобы как можно деликатнее отказаться от выгодного места. Из-за меня… Ему, взрослому человеку, конечно, ни к чему были проблемы с дочкой своего работодателя, и он решил от греха подальше уйти. Если бы кто знал, как мне было стыдно! Я проплакала всю ночь, коря себя за несдержанность. Я своим нелепым признанием лишила человека работы и средств к существованию.

Мучаясь от чувства вины, я стала уговаривать отца прислать господину Жантилю подарки к Рождеству.

- Этель, дитя мое, - удивленно поднял брови отец. – Я и так очень хорошо заплатил господину учителю.

- Но, папа, - когда надо, я могла быть очень настойчивой, - мы же с тобой добрые католики, мы всегда раздаем рождественские подарки родным и знакомым. А господин Жантиль был очень добр ко мне и благодаря ему моя речь стала значительно более изысканной. Думаю, матушка, будь она жива, непременно включила бы его и его семью в наш рождественский список.

Глава 4. Эжен Рене Арман де Ирсон. В монастыре

В деревушке Лаграс, куда привез меня отец, нас встретил высокий худой монах-бенедиктинец, который назвался братом Мартином. Капюшон, надвинутый на лоб, не давал рассмотреть его лицо, разве что черные глаза, сверкавшие из-под кустистых сросшихся бровей, которые показались мне строгими.

Отец с чувством благословил меня, перекрестив: «Эжен, будь послушным мальчиком, хорошо учись, слушайся наставников и блюди честь рода!» И крепко обнял на прощание. У меня появились было предательские слезы, но я сдержался.

Как только отец сел на повозку и отправился в обратный путь, монах повел меня пешком по высокому Ослиному мосту над мелководной речушкой Орбье, который соединял деревню с аббатством святой Марии.

Брат Мартин был молчалив, и я предпочел не задавать лишних вопросов, хотя мне ужасно хотелось узнать, почему мост назвали Ослиным. Но когда мы вошли через ворота во внутренний двор монастыря, я уже забыл об этом, потому что взору открылась великолепная каменная галерея с колоннами и величественными арками по всему периметру строения.

Во дворе были разбиты огород с растущими там овощами и красивый цветник. Кое-где были видны иноки в рясах с выбритыми затылками, ухаживающие за этим великолепием. Всюду царили чистота и абсолютный порядок. Такой, что у меня даже заломило зубы и захотелось внести хоть какой-нибудь кавардак в эту идеальность.

Монах привел меня в общежитие-дормиторий, где жили такие же, как я, мальчики из благородных семейств, отданных на обучение в школу при монастыре. Все примерно одного со мной возраста, такие же вихрастые и похожие на встрепанных воробьев. Ко мне сразу же подошел мальчишка чуть постарше, смуглый, с черными, как маслины, глазами.

- Привет, я – Этьен! А тебя, белоголовый, как зовут и откуда ты?

Как оказалось, Этьена богатый папаша отправил сюда за несносный характер. Поэтому мы с ним довольно быстро подружились.

При входе в дормиторий над дверью висела надпись «Ora et labora» - «Молись и работай», но, надо признать, нас в меру заставляли делать первое и не слишком утомляли вторым. Все-таки наши родители платили не за то, чтобы из наследников семейств сделали настоящих бенедектинцев-«воинов Господа», а за обучение наукам и искусствам.

С точными науками, особенно с математикой, у меня не заладилось, цифры с их углами и закорючками я воспринимал как отряд хорошо вооруженных пиками и щитами врагов, которые ощетинились ими против меня.

На уроках арифметики я ерзал на стуле и занимался всякой ерундой, чем испытывал ангельское терпение наставника. За это не раз я был посажен в келью на хлеб и воду, и уже успел изучить все зазубринки на каменном ложе и расковырять там палочкой несколько небольших выбоин.

Мы с Этьеном, который попадал в эту келью чаще меня, даже выработали целую систему знаков, которые оставляли при каждом очередном наказании сбоку каменного ложа. Особенную гордость у Этьена вызывал собственноручно выцарапанный скабрезный рисунок мужского члена. Не стану скрывать, я очень хохотал, увидев его впервые.

К гуманитарным же предметам у меня обнаружился и интерес, и явный талант. Особенно отлично шли дела в риторике и пении.

Брат Мартин решил, что с моим «медовым», как он выразился, голосом мне надлежит петь в нашем монастырском хоре наряду со взрослыми иноками. Сколько псалмов я перепел за годы учебы - не пересчитать! Мне нравилось петь и, солируя, я ощущал тщеславное удовольствие.

Шли годы, я взрослел. Когда мне было уже лет четырнадцать, я начал ощущать все признаки подросткового беспокойства, когда природа начинает довлеть над будущим мужчиной.


Иногда брат Мартин брал с собой меня и Этьена в деревню, чтобы закупить провизию на ярмарке. Там я постоянно ловил на себе смущавшие меня взгляды местных говорливых крестьянок и их улыбчивых румяных дочек.

- Эй, паренек, не тяжело ли в монахах ходить такому красавчику? – хохотала спелая молочница, и ее большие груди колыхались от смеха, вызывая с моей стороны острый интерес, заставляющий тяжелеть пах.

Я краснел, а молочница, как ни в чем ни бывало, продолжала дразнить меня, невзирая на грозные взгляды брата Мартина, который не мог окоротить бесстыдницу словесно, ибо дал обет молчания.

Для общения с нами бенедиктинец во время обета пользовался целой системой знаков, но посторонние их не знали. Поэтому приходилось помогать брату Мартину сбивать цену у торговцев. Надо сказать, что у меня это хорошо получалось: я всегда был очень хозяйственным и практичным.

Этьен, шустрый и пронырливый, всегда успевал перекинуться парой фраз с какой-нибудь деревенской красоткой, пока я, как дурак, держал за поводья мула с поклажей, куда брат Мартин перекладывал снедь.

Этьен же был так ловок, что успевал не только флиртовать, но и добывал иногда что-то запрещенное: деньги у него водились, ведь его папаша был каким-то важным чиновником в Тулузе.

Однажды Этьен отозвал меня в укромный уголок и показал потрепанную бумажную колоду, которую он достал откуда-то из стены, вынув оттуда кирпич.

- Смотри, Эжен, что я тайком купил на рынке, пока вы с братом Мартином торговались с мясником! – заговорщицки подмигнул шалопай.

Это были игральные карты, да не обычные, а с картинками, на которых с обратной стороны изображены нагие женщины в соблазнительных позах.

- Да ты что, с ума сошел?! – возмутился я, пряча острый интерес. – Убери с глаз долой, пока брат Мартин не застукал! Будешь неделю сидеть в келье! Да, пожалуй, и мне достанется.

- Не застукает, у меня тайник есть, - хохотнул Этьен. – Видишь, какие красотки? Знаешь, что мужчины с ними делают? Вот вырвусь из школы, тоже найду себе такую и…

- Слушай, Этьен, хватит богомерзкие картинки разглядывать, - показно возмутился я. - Спрячь и мне не показывай больше!

А самому хотелось рассматривать эти картинки, но только наедине, сгорая от стыда и пробуждающейся похоти.

Глава 5. Эжен Рене Арман де Ирсон. Катрин

Когда наступило мое пятнадцатилетие, к нам в аббатство приехала одна из попечительниц-аристократок, баронесса Катрин де Бон, недавно овдовевшая и получившая после мужа богатое наследство. Баронессе было на вид лет тридцать. Миниатюрная, но с пышной грудью, с румянцем на белокожем миловидном лице, густыми светло-каштановыми волосами с медным отливом, она произвела на меня сильное впечатление. Не помню, была ли она красива, но ради ее улыбки хотелось сделать все что угодно.

Надо ли говорить, что я моментально влюбился без памяти. Баронесса сидела в первом ряду среди гостей, собравшихся на концерт нашего монастырского хора, и я чувствовал на себе ее заинтересованный взгляд. Это пробуждало во мне почти священный трепет, и я старался петь еще лучше, хотелось, чтобы она отметила меня.

Она и отметила. Баронесса договорилась с настоятелем, чтобы меня отпускали петь для ее гостей. Она даже сама приезжала за мной в экипаже. Катрин жеманно подавала мне руку, чтобы я помог ей сесть, и в этот момент мое тело откликалось всем своим естеством. Пока мы ехали до Тулузы, сидя напротив друг друга, она смотрела в окно, а я тайком упивался восторгом, разглядывая ее прелестную фигурку, затянутую в шелка, и вдыхая дурманящий аромат ее жасминовых духов. Мне хотелось сесть рядом с ней, так близко, чтобы касаться ее соблазнительных бедер, ощущать жар ее тела. От этих мыслей на лбу выступал пот, и я тайком вытирал его рукавом, стараясь, чтобы баронесса не заметила.

Иногда Катрин отрывала взгляд от пейзажей за окном и окидывала меня взглядом, который будоражил кровь. Я краснел и бледнел. Однажды она нагнулась ко мне, невольно обнажая белоснежную грудь в глубоком декольте и спросила: «С тобой все хорошо?» Я только кивнул и судорожно сглотнул, не в силах отвести взгляд от двух манящих полушарий в вырезе ее платья.

Я не только пел для ее гостей и носил за ней крошечный ридикюль, как заправский паж. Иногда я читал ей вслух книги и сквозь ресницы видел, как она разглядывает меня с легкой улыбкой на соблазнительных губах. В такие минуты мне казалось, что мое чувство взаимно.

Я решил, что нравлюсь баронессе, а сам уже просто пылал от желания обладать этой богиней. И чувства до того затмили мне разум, что я до сих пор стыжусь вспоминать, каким дураком я был тогда. Я, пятнадцатилетний хорист из монастырской школы, предложил баронессе ... выйти за меня замуж!

- Катрин, я безумно люблю вас! Будьте моей женой! – пылко произнес я, опустившись на одно колено перед любимой женщиной. Я вел себя, как помешанный или пьяный, которые не видят перед собой препятствий.

В ответ я услышал заливистый смех баронессы, который бил по сердцу, словно кувалда. Она смеялась долго и чуть ли не до слез, сощурив свои красивые карие глаза. Я поднялся и стоял перед ней, пристыженный и злой.

- Малыш, ты, наверное, сошел с ума, - продолжала смеяться женщина, – если решил, что между мною, баронессой, и тобой может что-то быть. Ты прекрасно поешь, хорошо читаешь вслух и умеешь носить за мной ридикюль. Из тебя получился замечательный и красивый паж, которого не стыдно показать гостям. Но это все, на что ты годишься. С тебя и этой милости довольно.

Вся кровь бросилась мне в голову. Я сжал кулаки так, что побелели костяшки. Смотрел на хохочущую Катрин, и она уже не казалась мне прекрасной. Я заметил и неровные, желтоватые зубы, и оспинки около висков, и первые морщинки между бровями. Единственное, чего мне хотелось - это оглохнуть и не слышать этот смех, провалиться сквозь землю. А еще лучше – кого-нибудь убить: ее, себя или кого угодно.

В аббатство я ехал в карете один, понимая, что больше видеть баронессу не хочу. Да и вообще не хочу никого ни видеть, ни слышать. Душа моя почернела, как пепелище, и была пуста, как разоренное гнездо.

Идя по Ослиному мосту, я посмотрел вниз. В том году с гор в Орбье прибыло много воды, и река стала непривычно полноводной. Я смотрел на темную воду и думал, а не утопиться ли мне, чтобы избавиться от чувства стыда, от которого жгло душу и щеки.

Но бросаться вниз я не стал. То ли добрый ангел-хранитель, то ли остатки разума, которым я все же щедро был наделен природой, заставили меня отказаться от этой мысли: все же сказалось католическое воспитание.

Спустился вниз к реке, ополоснул горящее лицо холодной водой и немного остыл. Посмотрел на свое отражение в воде. Должен признаться, что никогда особенно не интересовался тем, как выгляжу, а пылкие восторги рыночных торговок меня смущали. Сейчас же я увидел себя словно в первый раз. Может это нескромно, но скажу: Господь не поскупился, сотворив меня. Отражение в воде показало мне сероглазого парня с длинными волнистыми волосами цвета спелой пшеницы и с очень красивыми чертами лица.

Так я и просидел несколько минут, словно мифический Нарцисс над ручьем, изучая свое отражение. Жгучая обида постепенно уступала место острому злому чувству, которому я не мог дать определение, но от него мне становилось легче.

- Ничего, я буду мстить...

Глава 6. Этель. Замужество

Жизнь в нашем доме шла своим чередом. Неудачный опыт первой любви остался в прошлом, но порой нет-нет да и всплывали воспоминания, отчего вся кровь бросалась мне в голову и щеки нестерпимо жгло стыдом. «Нет, никогда, слышишь, Этель, никогда не поддавайся на безумные эмоциональные порывы, чтобы потом не краснеть всю жизнь,» - говорила я сама себе, убаюкивая душу, как встревоженную птицу.

Да и пылкость души не находила применения, хотя мне было уже восемнадцать. Я все свободное время проводила дома, а если и выходила куда-то, то в сопровождении кого-то из домочадцев. Чаще всего это была Жюстин.

С тех пор, как она впервые переступила порог нашего дома, экономка довольно быстро освоилась и даже родила отцу одного за другим двух крепких малышей.

Я обожала своих братьев Анри и Шарля, да и к Жюстин у меня были самые теплые чувства. Не могу сказать, что она заменила мне мать (разница в возрасте между нами была не так уж и велика), но мы с ней подружились и любили посплетничать у камина, особенно когда отец изредка выезжал в Прованс проверить, как идут дела.

- Жюстин, скажи, а тебя не задевает, что мой папа не предлагает тебе руку и сердце?

- Да что ты такое говоришь, Этель, детка, - смеялась Жюстин, - Для провинциальной девчонки, попавшей в Париж, у меня не жизнь, а сказка! Знаешь, сколько таких провинциалок, как я, погибло в столице….

- Погибло?! – у меня глаза расширились от ужаса. Я представила, как на неведомую мне провинциальную девушку нападает страшный грабитель с ножом, убивает ее и оставляет окровавленный труп где-нибудь на берегу Сены под мостом.

- Погибают – не обязательно умирают, хотя и такое случается, - пояснила, вздохнув моя старшая подруга. - Из моей деревни три девушки в Париже обрели незавидную участь. Люсиль Вернье оказалась в борделе, забеременела и умерла в тяжелых родах.

А сестренки Шарлотта и Клодетта Дюпен попали в содержанки к какому-то хлыщу из благородных. Он ими позабавился, а как пришла пора жениться на богатенькой, выгнал их прочь без единого сантима.

Говорили, что Шарлотту нашли в Сене, а Клодетта ошивается по кабакам и предлагает себя за выпивку и тарелку супа. Так что мне несказанно повезло, моя дорогая!

Я слушала эти страшные рассказы из совершенно другой жизни, которую я не знала да и знать не хотела, не представляя, как я сама повела бы себя на месте несчастных девчонок. Продавать себя за деньги?! При одной мысли об этом меня передергивало от брезгливости.

И, как ни ужасно, я считала, что Шарлотта нашла единственно-правильный выход. Могла ли я знать, что было судьбой уготовано мне самой?...

Однажды теплым июньским вечером отец позвал меняв свой кабинет и, радостно встряхнув все еще густой, но изрядно поседевшей шевелюрой, сообщил, что его деловой партнер, влиятельный граф Франсуа Анри де Сен-Дени, попросил у него моей руки!

Я была потрясена. Я видела графа пару раз и на вид не дала бы ему меньше шестидесяти. Как?! Вот этот знатный вдовец с пергаментной кожей, при встрече пронзавший меня колючим взглядом темных глаз, должен стать моим мужем?!

Одна мысль о том, что в брачную ночь он снимет с моей головы венок из флердоранжа своими костлявыми холодными руками с рыжими старческими веснушками, вызывала у меня отвращение.

Я стояла перед отцом на коленях, умоляя не губить мою юность браком со стариком, но отец был непреклонен. Ведь для виноторговца стать тестем аристократа - это такая удача! Не беда, что отец побогаче него, зато тот настоящий граф! Титул!

Поплакав с неделю под непрестанные увещевания отца и жалостливые вздохи Жюстин, я дала согласие стать графиней де Сен-Дени. Выбора у меня не было.

Итак, я все-таки стала женой графа, как и пророчила моя покойная матушка. Но не прекрасного, а старого и не вполне здорового.

Мужа своего я не любила. Он был далеко не молод, хотя во время брачной ночи сумел осуществить свою священную обязанность - лишить меня невинности. Видимо, он женился на мне уже на излете своих мужских возможностей, потому что дальнейшие его усилия повторить этот подвиг в постели уже не имели успеха. Он каждый раз уходил мрачный, оставляя меня в постели измятой, с распухшими от плача глазами и губами, изнывающей от боли, стыда и жалости к самой себе.

Так что в части супружеских обязанностей графу пришлось ограничиваться лишь заботой и воспитанием своей юной жены. Впрочем, старый граф меня всячески баловал: в его замке я пользовалась относительной свободой.

Граф ни в чем мне отказывал, хотя я редко о чем просила. Ему нравилось наряжать меня, поэтому мои платья шил самый знаменитый парижский портной Жан Барайон. Мужу доставляло удовольствие во время прогулки по Марэ водить нарядную молодую жену по модным магазинам и ювелирным домам. Поэтому каждый раз мы возвращались то с новой шляпкой, то с очередным колечком, серьгами или ожерельем.

Со стороны порой мы могли выглядеть как отец и дочь, вполне довольные совместным существованием. Но это впечатление было обманчивым.

Мой муж, несомненно, переживал по причине отсутствия законного наследника, которого ввиду известных обстоятельств у него быть уже не могло. Не раз и не два краем уха я слышала его сетования по этому поводу, которыми он делился с нашим управляющим Жаком Дюлери.

К тому же старик был невероятно ревнив и постоянно следил за мной, хотя я никогда не давала ему повода для подобных подозрений. Хотя надо признать, что я была наделена природой чрезвычайно чувственной и пылкой.

Глава 7. Эжен Рене Арман де Ирсон. Жизнь в имении

Я бросил монастырь и направился домой. Добирался на перекладных, не без содрогания представляя реакцию матери и отца на подобное своеволие, но делать уже было нечего. Родительский дом – это единственное место на Земле, где меня примут любого, даже если поначалу и отругают.

Все эти годы, что я провел в монастыре, меня навещала моя матушка, поэтому я все же надеялся на ее заступничество. А отец уже не посмеет на меня, почти взрослого, кричать, как прежде.

Уже недалеко от своего имения встретил нашего старого слугу Жан-Пьера. Он сильно сдал за годы моего отсутствия и, кажется, был рад меня увидеть. Но он огорошил меня рассказом о переменах, которые произошли в моей семье за последние месяцы.

Как оказалось, в нашей местности бушевала некая зараза, которая унесла жизни многих людей, в том числе и моих родителей.

Я стоял, как вкопанный, сраженный этой вестью. Затем встрепенулся:

- А Арлетт?!

- Вашу сестру еще до этой заразы увезла в воспитанницы какая-то ваша богатая родственница, слава Богу, - Жан-Пьер перекрестился дрожащей рукой.

- Кто именно? – мне стало страшно, что я никогда не увижу сестру.

- Господин Эжен, этого я не знаю, простите, - Жан-Пьер печально смотрел на меня, видимо, жалея, - об этом знали только ваши почившие родители…

Первое время я жил в сторожке, потому что наш дом окуривали серой, чтобы не осталось и следа от заразы.

Стояло жаркое лето, поэтому иногда я перебирался ночевать из душной сторожки на сеновал, где было прохладнее. Лежал на сене, пахнувшем ромашками, смотрел в звездное небо и слушал тихое пофыркивание лошадей в стойле.

Нужно было браться за ум и продолжать дело покойного отца- выращивать лошадей на продажу.

«Все вышло так, как ты хотел, отец», - думал я ухаживая за своими питомцами. Конечно, коневодством я занимался не один, у меня были помощники из слуг, оставшихся в живых после эпидемии. Но мне и самому нравилось возиться с лошадьми, нравился запах конюшни, запах смеси лошадиного пота и навоза, аромат заготовленного для них сена.

Многим утонченным натурам это покажется неприятным и грубым, но я ощущал это как запах жизни, далекий от салонной изысканности баронессы де Бон, а потому - настоящий.

Мне нравилось, как кони тычутся мне шершавыми мордами в ладони, нравилось ощущать, как подо мной перекатываются их упругие мускулы на выездке. Еще нравилось, наломавшись, как говаривал покойный отец, на конюшне, упасть ничком на душистое сено на сеновале и заснуть сном младенца.

Когда мне было шестнадцать, однажды ночью меня разбудили чьи-то прикосновения к моему лицу. Спросонья я подумал, что одна из лошадей вышла из стойла, чтобы пожевать свежего сена. Но услышав приглушенный смешок, протер глаза. Мое лицо ласкала молодая жена мельника, который днем сторговал у меня коня. Кажется, ее звали Вивьен. Она безудержно кокетничала со мной, строя глазки тайком от старого мужа. Я только молча хмыкал.

Она была гибкая, как ива, и горячая, как необъезженная кобылица. Ее глаза в темноте сверкали, как у дикой кошки, а ловкие руки легли на мое вздыбившееся мужское естество.

Я подмял женщину под себя, а она впилась в мой рот губами, яркими, как вишня…

К моим двадцати трем годам в моих объятиях на сеновале перебывало уже немало красоток. Мне нравилось именно там удовлетворять свои природные инстинкты, я чувствовал себя привольно, словно зверь, вышедший на охоту.

Одна беда – добыча слишком быстро и чересчур охотно шла в мои капканы. Я даже не успевал почувствовать радость от трудной охоты: гораздо больше хлопот составляло объездить молодую кобылицу, чем любую селянку из окрестных сел.

И ни одну из них я не любил. Хоть я и не вспоминал о баронессе де Бон, но давняя обида засела в сердце занозой и не позволяла сердцу раскрыться. Тем более что и девиц своего круга я не видел, вокруг были одни крестьянки, которые хоть и были естественны в своей страсти, но казались мне простоватыми…

Сию мирную деревенскую пастораль нарушило неожиданное появление моего парижского кузена Антуана де Бине, который собирался прикупить какое-нибудь именьице в Лангедок-Руссильоне, чтобы открыть собственную винокурню. И вспомнив о своем бедном родственнике, заглянул на огонек.

- Слушай, Эжен, я тебя не понимаю, - осторожно вымеряя шаги, чтобы не запачкать дорогую обувь, двигался по конюшне Антуан, брезгливо морща свое маленькое личико в то время, как я насыпал корм лошадям. – Ты настолько бездарно тратишь свои лучшие годы в этом зверинце, хотя с твоей-то внешностью и талантами, мог бы сделать потрясающую карьеру в Версале!

- Где я и где Версаль? – засмеялся я над нелепыми, как мне казалось, высказываниями кузена.

- А ты погоди смеяться, - заговорщицки понизив голос, сказал Антуан. – У нашего короля есть младший брат, герцог Орлеанский. Он примерно на пару лет моложе тебя. Парнишка капризный и разборчивый. И бесконечно одинокий: брату-то не до него, и друзей у него нет. Уж кого только ему ни предлагали в компаньоны! Не нравится никто! А я могу поспособствовать, чтобы тебя ему представили.

- Антуан, а сам ты почему не подружился с герцогом? – насмешливо поинтересовался я у своего кузена. – И зачем королю нужно, чтобы у брата был компаньон?

- Не вышло, - вздохнул кузен. – Разница в возрасте, да и говорю же – он разборчив чрезвычайно. А король устал с младшим братом возиться, да и некогда ему. А тот и пустился во все тяжкие, постоянно безобразничает и попадает в какие-то сомнительные ситуации и компании. Вот король и решил, что нужен кто-то, кто мог бы на него влиять, чтобы не наводил тень на репутацию солнцеликого.

Глава 8. Эжен Рене Арман де Ирсон. В Париже

После отъезда Антуана, которому я обещал приехать в Париж, как только дам необходимые распоряжения в имении, меня посетил нежданный гость. Это был отец Себастьен, настоятель нашего прихода времен моего детства.

Оказалось, что он еще служил в то время, когда родители отправили Арлетт на воспитание в дом нашей дальней богатой тетушки. И отец Себастьен знал к кому именно, потому что благословлял малышку перед отъездом. Через какое-то время, его отправили с миссией конгрегации в некий приход на севере Франции, и он лишь недавно наведался в родные края.

Узнав, что нашим имением управляю теперь я, он решил проведать меня, прослышав, что я безуспешно ищу Арлетт. Отец Себастьен сильно постарел с тех пор, да ведь и воды утекло немало. Я помнил его худеньким, с густыми короткими волосами, нервно теребившим большой нательный крест поверх сутаны. Сейчас же передо мной предстал постаревший седой мужчина, движения которого были скупы и вальяжны. Только его не изменившиеся карие глаза разглядывали меня все с той же живостью, что и раньше.

- Эжен, сын мой, ты помнишь свою тетю, графиню де Жантильанж? – спросил настоятель после короткого обмена приветствиями.

- Смутно, отец Себастьен. Кажется, она какая-то кузина моего отца? – я на самом деле не помнил эту родственницу.

- Так и есть. Она дальняя кузина твоего отца, - настоятель смотрел на меня с сочувствием, как давно не смотрел никто. - После смерти мужа она осталась богатой, но бездетной. Поэтому решила взять на воспитание двух девочек из числа своей не слишком обеспеченной родни. Твою сестру Арлетт и еще одну малышку по имени Софи, тоже вашу кузину. Я сам присутствовал при заключении договора и благословлял девочек на жизнь в новой семье. Так что ищи Арлетт в предместье Парижа, в доме у графини.

-Отец Себастьен, благодарю вас за подаренную радость! – искренне сказал я, радуясь, что судьба моей младшей сестренки оказалась не такой уж печальной. – Вы дали мне большую надежду!

Само небо прислало отца Себастьена чуть ли не накануне моего отъезда в Париж! Теперь предстоящая поездка казалось мне более осмысленной, чем призрачная надежда стать компаньоном знатного шалопая и сделать на этом карьеру. Я еду на поиски своей сестры! Что может быть важнее воссоединения семейных уз?! Тем более что я устал от одиночества, и родная душа стала бы для меня поистине даром небес.

Сборы не заняли у меня много времени. Буквально недели через полторы я уже шагал по людным парижским улочкам, разыскивая дом своего кузена Антуана де Бине. Поначалу Париж оказался совершенно не похож на столицу, чей образ возник в моем воображении. Я представлял себе просторные улицы, по которым ездят красивые экипажи, везущие по делам роскошно одетых людей, приятно источающих изысканные ароматы. А в действительности, я шел по узким улочкам, под ногами чавкала вонючая апрельская жижа, и я еле успевал уворачиваться от каких-то развалюх, претендующих на то, чтобы называться экипажами, и большого количества грязных попрошаек, которые так и норовили срезать у меня кошелек.

Но постепенно картина менялась. Улицы становились все чище, попрошаек было почти не видно. Зато стали появляться в изобилии вяло бродящие по улицам королевские гвардейцы. В животе у меня давненько урчало от голода, но от мысли, чтобы что-то съесть в нищих районах города, вызывала тошноту. Здесь же, наконец, я увидел сносную харчевню под пафосной вывеской «Рычащий лев», в которой сытно перекусил добрым куском тушеной телятины и яблочным пирогом.

И вот, наконец, передо мной открылся величественный лик Парижа, украшенный трехэтажными и четырехэтажными зданиями, полными пышной торжественности, несколько искусственной, но не теряющей от этого своей привлекательности. Привыкший к более скромным образцам архитектуры, я с восхищением смотрел на кирпичные и каменные громады, очевидно, выглядя деревенским простачком, впервые попавшим в город на ярмарку. Но меня это ничуть не смущало. Напротив, я смотрел на все это великолепие с внутренним ощущение грядущих побед над этим городом. «Ты будешь моим, Париж!», - думал я, и дух захватывало от охотничьего азарта.

Я шел вдоль улиц с шикарными магазинами и кондитерскими лавками на первом этаже зданий, рассматривая выставленные в витринах товары и дурея от соблазнительных ароматов ванили и корицы.

Около магазина готового платья сквозь витрину я залюбовался молодой парижанкой, примеривающей модную шляпку. Она была не столько красива, сколько миловидна, а в ее движениях, когда она рассматривала свое отражение в зеркале, была такая природная грация, что я почувствовал возбуждение, как тигр в начале охоты. Девушка, очевидно, увидев в зеркале мою любопытствующую физиономию, повернулась и взглянула на меня…

У нее были выразительные ореховые глаза и чуть удивленные брови на полудетском круглом лице. На ее небольших пухлых губах появилась несмелая улыбка. Но тут к ней подошел высокий старик в хорошем камзоле, явно сшитом на заказ, и перекрыл мне вид. Я почувствовал досаду, но не расстроился, ибо вокруг было много всего интересного, что стоило бы рассмотреть.

На втором этаже домов тяжелые шторы стойко хранили тайны жизни своих богатых и знатных обитателей. Зато задрав голову и устремив взгляд повыше, на третий этаж, я увидел юных служанок с белыми чепцами на изящных кудрявых головках. Девушки переговаривались друг с другом через открытые окна, свешиваясь чуть ли не наполовину и демонстрируя свои свежие прелести, мелькающие в декольте.

Я, очарованный, засмотрелся и остановится, чтобы полюбоваться открывшейся картиной. Девушки заметили мой интерес.

- Смотри, смотри, Жюли, парень-то словно вкопанный стоит! - хохотнула худощавая востроносая шатенка со жгучими глазами.

- А какой хорошенький! – засмеялась пухленькая блондинка, про которых в народе говорят «кровь с молоком», похоже, вскормленная где-то на севере Нормандии. И ее светлые кудряшки тряслись в такт ее заливистому смеху.

Я уже было хотел что-то ответить задорной девчонке, как услышал грубый окрик.

Глава 9. Эжен Рене Арман де Ирсон. Рождение щеголя

- Да, мэтр Барайон, вам придется потрудиться на славу, - обратился Антуан к портному, расслабленно сидя в кресле, обитом дорогой парчой. – Нужно сделать из моего провинциального кузена парижского щеголя, достойного предстать во всей красе в Версале.

Щупленький, вертлявый и чернявый портной со стертым лицом, на котором выделялся большой крючковатый нос и сладкая, будто приклеенная улыбка, стоял передо мной, задрав голову, потому что был значительно ниже меня ростом.

«Пожалуй, ему придется забраться на подставку, чтобы дотянуться», - усмехнулся я про себя.

-Если позволите, господин барон, замечу, что красой наш Господь вашего кузена точно не обделил, отмерил от души, - портной скользил по мне наметанным взглядом, оценивая. – Шить для такого прекрасного господина – одно удовольствие. Не придется думать, как скрывать недостатки фигуры, потому что здесь их просто нет.

Пока я стоял, как истукан, то поднимая, то опуская руки, верткий льстец успел сделать почти все необходимые замеры.

- Эжен, мэтр Барайон – мастер своего дела, и его услугами пользуются многие в Версале и даже сам король и его младший брат, - де Бине поднял указательный палец и многозначительно посмотрел на меня.

- Кстати, мэтр, я некоторое время не был в Версале, - обратился Антуан к портному. – Нет ли каких новостей, слухов, сплетен?

- Я не большой любитель сплетен, господин барон, - скромно прикрыл веками выпуклые глаза Барайон, - но не стану скрывать: кое-какие новости невольно узнаю, особенно громкие, которые у всех на слуху.

- Так что же вы слышали, мэтр? – мой кузен нетерпеливо прервал неторопливую речь портного.

- Слышал я в доме у мадам де Бриссар (пошиваю ее дочерям бальные платья для дебюта), - у портного загорелись глаза, было видно, как его распирает от желания пересказать сплетню, - что молодой герцог снова вызвал неудовольствие старшего брата, нашего короля.

- Что же он натворил на этот раз? - не скрывая улыбку спросил де Бине.

- Не знаю, позволительно ли мне… - портной замялся и многозначительно стрельнул глазами в мою сторону.

-Не тушуйтесь, мэтр, - хохотнул Антуан, смешно наморщив нос, - при моем кузене можно говорить все. Раз уж он собрался стать частью Версаля, ему будет полезно узнать, чем живут его обитатели.

Я обратился в слух, хотя и предпочел сохранять невозмутимый вид. Очевидно, кузен принимал меня за простачка из провинции, и я решил не разочаровывать его. Хотя бы на первых порах.

- Смею упомянуть о том, - осторожно, с паузами, начал говорить портной, - что брат короля уже давненько беспокоит Его Величество своими опрометчивыми поступками.

- Это правда, - рассмеялся Антуан. – Что же на этот раз сделал наш выдумщик?

- Как говорят, Монсеньор устроил в Пале-Рояль роскошный бал и явился на него в новом платье своей жены, которое я имел честь для нее пошить, - портной сокрушенно покачал головой. – Роскошное платье из розовой тафты и лионского шелка, а лиф украшен венецианскими кружевами и россыпью мелких бриллиантов!

Я рассмеялся: никогда не слышал о таком развлечении. «А в чем радость – носить женский наряд?» - обратился я к всезнайке-портному. Тот вместо ответа устремил свой взгляд на де Бине. Антуан рассмеялся.

- Я полагаю, дорогой кузен, что герцог решил немножко насолить молодой супруге? - Антуан повернулся к Барайону - Так ведь, мэтр?

- Не знаю досконально, но рад, что сшил тогда для Ее Высочества три новых платья для бала, - портной светился от удовольствия рассказать о своих успехах. - Но точно знаю, что ей особенно нравилось именно это платье. А пришлось идти на бал в другом. Она потом, как говорят, пожаловалась королю. Это еще не все! После бала было следующее: говорят, Монсеньор напоил лошадей кареты графа де Шато-Рено вином так, что они могли еле двигаться!

- За что же такая немилость?- расхохотался де Бине.

- Как сказала мадам де Бриссар, граф имел неосторожность ухмыльнуться при виде необычного одеяния Монсеньора, - ответил портной, и в его голосе мне послышалось профессиональное возмущение.

- Да, наш несравненный герцог Орлеанский умеет удивить и внести перчинку в светскую жизнь, - Антуан откровенно был доволен сплетнями, которые услышал от Барайона.

Когда за портным закрылась дверь, де Бине живо повернулся ко мне.

- Что ты думаешь обо всем этом, Эжен?

Я замялся. Не от предосторожности, нет: я прекрасно понимал, что кузен делает на меня ставку, поэтому можно говорить с ним в известной степени откровенно. Но я просто, действительно, не знал, как относиться к подобным сумасбродствам. Утащить платье жены, напоить лошадей вином! Не люблю, когда издеваются над животными!

- Ну…. Странный малый, что тут сказать, - ответил я Антуану. – Хотя, конечно, не вижу ничего предосудительного, чтобы покуражиться над теми, кто позволяет себя вольности в отношении меня, например.

- Вот тут у вас с Филиппом много общего: он и самолюбив, и, как ты уже понял, покуражиться не прочь!

- Антуан, одного не понимаю: а как король на все это смотрит?

- Понимаешь, Эжен, Его Величество очень привязан к брату и любит его.

Де Бине превосходно ощущал себя в роли знатока светской жизни при дворе. Он стоял передо мной, гордо покачиваясь на высоких каблуках, оставаясь при этом ниже меня более, чем на полголовы.

-Не думаю, что его сильно беспокоят выходки младшего брата, если только они остаются в пределах Версаля, - продолжал просвещать меня кузен. – Гораздо больше его беспокоит, когда они выплескиваются наружу и бросают тень на его репутацию. Как-то Филипп с приятелями наделал шума в Париже, подравшись с командиром королевских гвардейцев «за честь дамы». Честно говоря, похвально, похвально. Если бы сия «дама» ни была обычной проституткой. Ну, Филип был пьян, и ему лишь бы вытворить что-то эдакое.

Глава 10. Эжен Рене Арман де Ирсон. Мокрый дебют

Конец мая. Незаметно пролетел уже месяц с того дня, как я поселился в особняке своего кузена Антуана де Бине. Все это время у меня практически не было лишнего часа, что побродить по Парижу или открыть книгу, ибо все было подчинено одной цели - подготовить меня к версальскому дебюту.

- Удачно, что ты много учился в монастыре бенедиктинцев, Эжен, - кузен рассматривал мои дорогие костюмы, которые, наконец, прислали от мэтра Барайона. - Твое произношение, риторический талант и общая начитанность таковы, что не придется тратиться, нанимая педагогов. Да и, как все, прошедшие монастырскую школу, ты знаешь, когда можно говорить, а когда стоит промолчать.

Я не стал разочаровывать Антуана признанием, что мой вспыльчивый характер очень слабо реагирует на призывы разума промолчать, если задета моя честь. В конце концов мы с ним так и не стали друзьями, чтобы я полностью доверил ему все закоулки своей души. Поэтому я, действительно, предпочитал больше помалкивать и слушать.

Антуан де Бине остро нуждался в таком благодарном слушателе, как я. Пересказывая версальские сплетни, он словно стряхивал серый налет со своего лица с вечным выражением застывшей скуки и оживал. Нет, он буквально начинал жить! Его глаза блестели, щеки розовели, как у девицы на выданье, движения становились размашистыми и театральными.

Из чего я сделал для себя вывод, что в самом Версале барон де Бине был довольно-таки малозаметным персонажем и терялся в общей массе тамошних аристократов, создающих безликие декорации для сияния фавориток и фаворитов. Которым он, конечно же, завидовал, судя по сдерживаемому вздоху, что прорывался в с придыханиями исполняемый пересказ дворцовых сплетен.

- О, Эжен, если бы ты только знал, сколько посредственностей занимают в Версале наилучшие позиции, - закатывал в негодовании глаза Антуан. – Проще всего, конечно, фавориткам, проникающим в распахнутую постель. Мужчинам же, чтобы пробиться в друзья к особам королевской крови, нужно много знать и уметь, чтобы вызвать интерес к своей персоне.

Поскольку передо мной стояла задача стать приятелем герцога, то пришлось учитывать его интересы. А они заключались в лошадях и шпаге. Если с первым дела обстояли прекрасно (не прошли даром годы, проведенные в конюшне), то со вторым я имел дело только в детстве, до отъезда в монастырскую школу. Антуан не поскупился нанять мне учителя по фехтованию, и надо сказать, дела у меня пошли, по словам педагога, превосходно.

- Никогда б не поверил, месье де Ирсон, что вы были со шпагой на «вы», если бы сам не учил вас этим премудростям, - кивал головой бывалый вояка Пьер Обер. – Конечно, сейчас времена не те, что при папеньке нынешнего короля, теперь дуэли крайне не одобряются… - учитель фехтования сложил губы в неодобрительную гримасу.

- .. но где это видано, чтобы дворянин не владел шпагой так ж ловко, как солдат ложкой?! – закончил я за него. – Защищайтесь, мэтр Обер!

Кузен редко посещал наши занятия, ибо был человеком куртуазным и галантным и в душе не одобрял увлечение герцога фехтованием. Но кто он такой, чтобы возмущаться выбором брата короля. Поэтому он отдал физическую подготовку мне на откуп. Чему я был несказанно рад, ибо это позволяло хоть на пару часов избавиться от его назойливой опеки.

Весь этот месяц, что я жил в Марэ, я постоянно вспоминал про Арлетт. Как же мне хотелось помчаться в предместье в особняк графини де Жантильанж, чтобы, наконец, увидеть сестру! Но де Бине, которому мне пришлось раскрыть свои намерения по поводу сестры, потому что сам разыскать старую графиню я бы не смог, убедил меня не спешить.

- Эжен, как ты думаешь, что скажет твоя тетя, если ты явишься к ней без средств к существованию, без жилья с намерением забрать у нее воспитанницу, к которой она прикипела душой за эти годы? Скорее всего, тебя будет ждать фиаско, друг мой.

В словах де Бине была суровая правда. Прежде чем идти к графине за Арлетт, мне нужно встать на ноги, стать своим в Версале, обрасти связями. А на это уйдет некоторое время.

Наконец, наступил день моего дебюта. Мы с Антуаном отправились в Версаль, где он собирался представить меня герцогу, а если повезет, то, может быть, и самому королю.

Был жаркий майский день. На мне был надет камзол из тонкой зеленой парчи с бронзовыми пуговицами. Красивый, но ужасно неудобный. Я привык носить достаточно свободные блузы и штаны. А в облегающем камзоле и узких кюлотах я чувствовал себя спеленутым младенцем.

- Эжен, постой здесь, никуда не ходи! Я скоро вернусь, – коротко бросил кузен и быстро засеменил к дворцу, оставив меня стоять в парке на солнцепеке. Я честно ждал, потея под нестерпимым солнцем примерно полчаса. Но кузен все не возвращался.

Я осмотрелся вокруг. В парке пестрели цветники, разбитые заботливой рукой, ни один цветок не выбивался из композиции, все цвело согласно строгим правилам геометрического совершенства. Мне стало душно.

Вдруг я услышал отдаленные игривые женские голоса. Создавалось впечатление, что где-то звонко переговариваются между собой девушки. Я решил посмотреть, что там происходит, практически забыв о потерявшемся кузене.

Я шел на звуки голосов, и вскоре передо мной открылась прелестная картина. Несколько девиц, приподнимая белую пену своих нижних юбок шли от купальни к искусственному пруду. Еще пара девиц уже плескались в сверкающей на солнце воде и звали подружек присоединиться к ним. Прилипшая к телу мокрая ткань нижнего белья обозначила все соблазнительные контуры их фигур: крутые бедра, торчащие соски, пухлые лобки…

Мне нестерпимо захотелось скинуть с себя все эти «доспехи» от мэтра портного и броситься в пруд к прекрасным купальщицам. Я так и сделал. Разделся донага и бросился в воду. Воды было не так много, поэтому она не прикрывала все, что обычно прячут от посторонних глаз.

Глава 11. Этель. Тщетные мечты

Я любила навещать дом своего отца. Он, в отличие от холодного и почти безмолвного особняка моего мужа, был полон света, детского гама, вкусных ароматов, доносящихся из кухни, - всем тем, что мы зовем домашним уютом.

И весь этот уют был создан благодаря неустанным стараниям Жюстин. Трудолюбивой пчелкой она вилась над моим отцом, как над цветком, превращая их совместную жизнь в мед.

К счастью, мой муж не любил визиты к моей родне, поскольку ценил лишь то, что может принести некую выгоду. К тому же слегка перебрав за семейным обедом, мой отец от избытка добродушия становился фамильярен и был готов расцеловать все семейство, включая своего зятя.

Муж мой, будучи человеком чопорным и замкнутым, старался избегать таких проявлений родственных чувств со стороны тестя. Поэтому разрешал мне ходить в гости к отцу одной в сопровождении своей дальней родственницы, глуховатой старой девы Полин де Кур, которую выписал из провинции в качестве моей компаньонки.

Не могу сказать, что из семидесятилетней старушки получилась подходящая компаньонка для молодой женщины, но я не привередничала. Главное, что ее присутствие давало мне относительную свободу.

- Этель, дорогая! – Жюстин радостно вышла мне навстречу с распростертыми объятиями. Я никогда не относилась к ней как в прислуге, тем более сейчас, когда она стала пусть тайной, но фактической супругой моего отца.

Жюстин несколько поправилась, но это обстоятельство нисколько не портило ее статную фигуру, делая ее более монументальной. На ней хорошо сидели модные платья, на которые не скупился мой отец. Он никогда не был жадным в том, что касалось женского гардероба и красоты. Лицо ее было по-прежнему свежо и румяно, кудрявые каштановые волосы, которые раньше было не так просто усмирить, теперь уложены в аккуратную красивую прическу. Словом, за эти годы Жюстин превратилась в настоящую парижанку.

Папа уехал на неделю в Прованс проведать, как идут тамошние дела с виноторговлей. Да и просто развеяться от парижской суеты. Поэтому мы остались женской компанией, что нас обеих вполне устраивало.

- Расскажи, моя дорогая, какие у тебя новости, – спросила Жюстин, когда мы сели за чайный столик в маленькой голубой гостиной.

Старушка де Кур устроилась рядом, не отходя от меня ни на шаг. Она тихо посапывала, заснув во время разговора. Иногда она вздрагивала и просыпалась, резко поворачиваясь и ища меня глазами, чем напоминала мне маленького сухонького совенка.

- У меня все хорошо, Жюстин, - начала я, чтобы пооткровенничать, когда «совенок» снова впадет в спячку.

Но мне не удалось досконально рассказать о своем житье, потому что в гостиную с радостным визгом ворвались мои братья, погодки Анри и Шарль, и начали бороться за право забраться ко мне на колени. «Совенок» проснулся и испуганно рассматривал все вокруг, пытаясь понять, что происходит. Жюстин хотела угомонить малышей, но я не разрешила.

Я любила своих младших братьев, которые практически годились мне чуть ли не в сыновья. У Анри появилась новая ссадина на коленке. Он получил ее, когда полез в саду на дерево за кошкой. Он гордо предъявил мне свою героическую рану, задрав бархатную штанину.

- Смотри, сестрица Этель, это я спасал кошку, - похвалилась маленькая копия моего отца. Те же глаза, волосы. «И хвастовство», - беззлобно подумала я про себя.

- Ты настоящий герой, Анри, - я погладила брата по кудрявой голове, подбодрив мальчика.

Малыш Шарль стоял нахохлившись, как воробей, которого отогнали от куска круассана. Брат старше его только на год, но гораздо бойчее. Шарль же весь в себе, не любит выставлять напоказ свои чувства. И в этом похож на меня.

- Зато у меня зуб выпал, вот, - малыш показал мне свой щербатый рот и, покопавшись в кармане штанишек, что-то достал оттуда и протянул мне. Это был молочный зуб.

- Какой он у тебя красивый, Шарль! – подбодрила я малыша. – Знаешь, когда я была маленькой, то собирала свои молочные зубы в красивую коробочку. Только потом она где-то затерялась.

Шарль зачарованно смотрел мне в рот.

- А у меня вырастут новые зубы? – малыш, оглянувшись на прыснувшую от смеха Жюстин, с надеждой посмотрел на меня.

- Обязательно вырастут! Белоснежные, красивые!

- Как у тебя?

- Даже лучше!

- Видишь, Анри, у меня вырастут новые зубы, а у тебя нет! – крикнул вдохновленный моим ответом мальчик, чем заставил рассмеяться всю компанию. Даже у моей молчаливой компаньонки де Кур появилась добрая улыбка, на пару секунд стирая скучное выражение с ее морщинистого лица.

И в эту минуту я остро почувствовала, как мне не хватает вот такого незамысловатого, домашнего тепла, семейных уютных посиделок и особенно - детских голосов. Я очень хотела стать матерью, прижимать к груди родной комочек, целовать его в макушку, хранить его первый молочный зуб… И с горечью понимала, что мои мечты тщетны, им никогда не придется осуществиться.