Йарахонг. Город и тьма

Глава 1. Мертвец и хрусталь

Отчаянный крик разбил утреннюю тишину, взрезал облака, скопившиеся туманом на мостовых, разогнал галок и священных белых голубей.

Кричала послушница храма торговли. В благословенном и нетленном Йарахонге, Городе тысячи храмов, произошло немыслимое. Убийство.

«Убийство», — шептались только что срезанные жертвенные цветы.

«Убийство», — бормотали каменные барельефы.

«Убийство!» — судачили паломники и послушники.

Это вам не благочестивая кончина от старческой немощи, хворобы или милосердного яда. Смерть заявила о себе вульгарно и зримо. Труп бесстыдно раскинулся на краю базарной площади рядом с фруктовым прилавком, залив мостовую и рассыпанные фиги кровью из рассеченной груди.

Через четверть часа Игнасий, молодой жрец храма Истины Всебесцветного Яэ, был там. Над телом бесновался старик-служитель Ахиррата, бога пророчеств. Толпа впечатленно глазела.

— Истину глашу вам! Кровь пролилась на землю града! Кровь! Поправ законы божеские и людские! Древние соглашения падут! Пламя и кровь завладеют градом! Пламя и кровь! Пламя!

С последним выкриком старик плашмя рухнул на труп, содрогаясь в рыданиях.

Игнасий выждал немного времени, подошел к пророку и тронул за плечо. Тот встал, будто проснулся. Глаза его были сухими и горели фанатичным огнем, рот кривился в усмешке. Старик пошатнулся, будто пьяный, и побрëл прочь. Кровь густо покрывала рукава и полы вышитого лилового балахона. Толпа расступилась перед ним и сомкнулась за спиной.

Игнасий провожал пророка взглядом до тех пор, пока тот не скрылся за людьми. Затем натянул тонкие хлопковые, с примесью паучьей нити, перчатки и проговорил полушепотом:
— Всебесцветный Яэ, дай проницательности понять истину. Дай зоркости разглядеть, что случилось.

Игнасий ощутил легкое нетерпение с долей любопытства, исходившее от средоточия — места в груди, где связь с богом ощущалась ближе всего. Зрение и мысли прояснилось. Детали стали чётче.

Разрез на теле выглядел ровным и глубоким. Нечто рассекло грудину от левой ключицы до нижних ребер. Удар, несмотря на изрядный рост погибшего, нанесли сверху вниз. В ране проглядывали края белых чисто срезанных косточек. От испятнанных одежд смердело кровью и вином. Игнасий сглотнул слюну, подавляя тошноту, и продолжил осмотр. В поясной суме нашелся пучок тонких окрашенных красным свеч. Чуть в стороне поблёскивал отлетевший медальон с угловатым кристалликом, знак богини Тимарет. Там же, неподалёку от тела, в мостовой осталась щербинка. Как будто что-то пролетело насквозь через падающее тело, воткнулось в камень, а потом исчезло.

Игнасий выпрямился. Негромкий говор толпы сливался в единое целое, как шум воды в ручье, как галочьи крики. Если прислушаться, можно было разобрать отдельные фразы.

— О милосердные боги, ужас-то какой.

— За что ей такое испытание? Бедняжка, молоденькая совсем. Увидать такое.

— А вот при Сианэ-плодородии такого не было, и при Име-дожде, и при…

— Да при чем тут Има. Он тоже не знал наперед, что будет. Вот бы нам…

— Верно говорили, год несчастий. Как начался паршиво, так всё хуже и хуже. То град, то вот смертоубийство это.

— Эх, фиги-то, фиги пропадают!

— Он говорил: кровь. Кровь и пламя. Это всё неспроста.

— И ни ветерка. Спит Инаш-ветер, что ли? А тут такое.

— Да что он сделает?

— Фиги валяются. Сладкие небось. Ишь, раскидали.

Крупная черная галка подлетела, клюнула лиловый бок откатившегося плода и тут же, кем-то испуганная, поднялась на крыло. Скоро слетятся и другие.

Послушница храма торговли всё еще была здесь, сидела на широких ступенях. Игнасий опознал ее по дрожащим пальцам, комкающим платок, по заплаканному лицу, пошедшему красными пятнами. Он присел рядом, заглянув в опухшие от слез глаза.

— Как ты нашла его? Расскажи.

Женщина поморгала, будто не вполне понимая, где находится. Потом все-таки заговорила.

— Я… я услышала звук, — голос был отрешенным, безучастным, — я подумала, кто-то споткнулся и упал. Подбегаю помочь, а он… лежит, — послушница застыла, уставившись в одну точку.

— Ты видела кого-то рядом? Шаги? Голоса?

Женщина молчала. Игнасий щелкнул пальцами, привлекая ее внимание, и повторил вопрос.

— Нет. Не знаю. Не знаю, — она замотала головой и скрючилась, спрятав лицо в коленях, — кровь, везде кровь. Блеск и кровь, — бормотание было таким тихим, что Игнасий едва разбирал слова.

— Какой блеск, откуда? Расскажи. Что блестело? — Игнасий подался к ней и потряс за плечо.

Женщина молчала.

— Хватит вопросов. Тебе лучше уйти. — Жрица-целительница в желто-зеленых одеждах аккуратно, но твердо оттеснила Игнасия назад, опустилась на корточки, прикоснулась к макушке послушницы. Плечи женщины дрогнули.

— Все позади. Сейчас тебе станет лучше.

Игнасий нехотя подчинился. Целительница права. Не стоит причинять пустой вред. Он и сам все выяснит, если ему достанет на то умений и божьей милости. Возможно, люди из соседних храмов что-то видели и слышали.

Увы, но жрецы Гуа, покровительствующей утреннему зеванию, как водится, ничего не знали. Так же, как и последователи Флено, хозяина свежей выпечки. Игнасию повезло только в третьем по счету месте, обиталище Ангура, бога виноделия.

Дверь в этот храм была распахнута настежь. Не зря имя Ангура, кроме вина, означало еще «радушие» и «гостеприимство». Игнасий отвел в сторону тяжелую гроздь, свисавшую на уровне лица, и огляделся. Стены и потолок алтарного зала увивал виноград. Сквозь решетчатый, как в перголах, свод лился рассеянный утренний свет. Искусно выкованные медные плети с блестящими ягодами переплетались с живыми листьями и стеблями. Пахло свежей зеленью и молодым вином. Прямо напротив входа, возле алтаря, мялся тучный жрец в длинной светлой хламиде. Его плечи были опущены, толстые пальцы сплетались и расплетались. Глаза смотрели неуверенно, со страхом.

— Да пребудет твой бог в блеске и славе, — вежливо поздоровался Игнасий.

Глава 2. Черная птица

Принять решение часто бывает легко. Осуществить — сложнее.

Игнасий не питал пустых иллюзий. Конечно, славно было бы зайти в храм Ахиррата-пророка, заглянуть в тайники и посмотреть, нет ли там чужих святынь. Славно. Но кто бы ему позволил! Являться незваным в храм, где тебе не рады, и что-то требовать — слишком опрометчиво. На прямые расспросы не получить ответов. Пророки, как всегда, либо промолчат, либо отделаются пустыми фразами, несомненно правдивыми, но не относящимися к делу. А для того, чтобы завести невинную на взгляд беседу с вопросами-ловушками, Игнасию не хватало сведений. Всё, что оставалось — походить вокруг да посмотреть. Вдруг предоставится случай. Если пророки стали действовать почти в открытую, они могут себя чем-нибудь выдать.

Облака наконец разошлись, открыв взгляду купол синего неба. Город преобразился. Исчезла туманная муть из витражных отражений, заблестели окна и мозаичные узоры. Раскрылись чашечки вьюнков. С затененных уголков мостовой испарялась ночная влага. Стало шумно. Мальчишка на перекрёстке торговал мороженым. На объёмистой обитой войлоком коробке проступала вышитая снежинка — знак Стужи. На поперечной улице промелькнула цветастая стайка девушек в масках и бумажных крыльях, послушниц богини насекомых. У них, должно быть, сегодня праздник. Ветер стих. На улицы Йарахонга снова опускалась жара, давшая городу всего несколько дней передышки.

Игнасий подмечал всё это мельком, по привычке. В обыденной городской суете ему чудилось напряжение, как перед грозой.

Вот и храм пророчеств. Массивный, величественный, пышный, весь покрытый вязью резных узоров, залитых фиолетовой эмалью. Над главным входом высился искусно выполненный витраж с цветами и серебряным оком Ахиррата посередине. Чуть выше начинались ряды обыкновенных окон. Одно из них было приоткрыто. Игнасий миновал храм по противоположной стороне улицы, постоял, сделав вид, что любуется фреской на стене, и не спеша пошёл обратно.

На улице было оживленно и людно. Одни неторопливо прогуливались, другие шагали целеустремленно и прямо. Бегали дети. Разносчик торговал жареными орехами и леденцами. Высокие двери храма Ахиррата за это время хлопали несколько раз. Постучался и зашёл посыльный с корзиной фруктов. Влетела, щебеча, компания юных паломниц со строгой дамой, сопровождающей их. Обычная дневная суета, ничего особенного. Игнасий попусту тратил время. Он уже начал было перебирать предлоги, чтобы войти в храм пророчеств и завести нужный ему разговор, но дверь хлопнула снова.

Наружу показались двое в лиловом. Один высокий, чернобородый, второй пониже, широкоплечий крепыш. Игнасий не помнил их имен. Первый нёс в сумке что-то тяжелое, у другого сзади оттопыривался край плаща, как будто к поясу была прикреплено что-то длинное. Оружие? Здесь, в мирном и благословенном Йарахонге? Это был тот шанс и та странность, которую ждал Игнасий. Он немного помедлил, пропуская этих двоих вперёд, и не спеша двинулся следом.

На подоконник полуоткрытого окна, шумно хлопнув крыльями, слетела галка. Она сунулась было внутрь, но задержалась, кося черным глазом на улицу. В её взгляде чудилось что-то неуютное.

Игнасий держался на расстоянии, небрежно, как на прогулке, поглядывая по сторонам. Жрецы-пророки, за которыми он шел, будто бы праздно шатались. Они миновали базар с россыпью фруктов и душистыми специями, шумный и веселый, как будто утром ничего не произошло. Постояли возле ларей со свежей рыбой и осьминогами. Их только сегодня выловили из моря у подножия гор, на которых стоял Йарахонг. Морские гады покоились в искрящейся ледяной крошке, на боку каждого из ящиков красовалась снежинка Стужи. Там жрецы завели беседу с торговцем. Потом постояли и поговорили в другом месте. По широким ступеням поднялись к гигантскому моноптеру — круглой крытой колоннаде, на мраморном полу которой сиял знак хранительства Инаша-ветра. Постояли внутри и, спустившись с противоположного края, разошлись в разные стороны.

Но внимательный взгляд мог разглядеть и иное.

Возле ларей с рыбой жрецы-пророки обменялись кивками с продавцом, при этом небольшой бумажный сверток перешел из рук в руки. Игнасий не слышал ни слова и не смог ничего прочитать по губам — слишком далеко, но опознал беседу по движениям тела и наклону головы. Торговец благожелательно кивал, но когда они отошли, ссутулился, его спина и плечи напряглись. Он был встревожен? Или испуган?

Когда пророки поприветствовали знакомых, в рукопожатии снова мелькнуло что-то некрупное. Жаль, нельзя было подойти ближе и подглядеть, что именно.

Для доказательств этого было мало. Никому не запрещено разговаривать с торговцами на рынке и передавать вещи знакомым. Да и моноптер всегда открыт для посещений. Более того, он был одним из мест, куда люди заходили чаще всего. Многие хотели посмотреть или просто прогуляться мимо знака покровителя города, начертанного на центральной площадке, возле которого день и ночь дежурили сменявшие друг друга адепты бога-хранителя. А ещё там почти всегда ощущалось присутствие божества. В этом году меж колоннами гулял ветер — свежесть и прохлада посреди дневной жары. Легкое дуновение охлаждало разгоряченные щеки, играло с развешанными на нитях перышками, звенело крохотными серебряными колокольчиками.

Чем занимались в моноптере жрецы, за которыми шел Игнасий? Он не сумел разглядеть: слишком много народу. Но вряд ли чем-то особенным, по той же причине. Когда Игнасий поднялся в моноптер, их там уже не было. Затерялись в многоцветье толпы.

Игнасия не оставляла мысль, что он увидел всё это только потому, что ему позволили. Не прятались, не таились. Это означало одно из двух: либо не происходит ничего особенного, а все странности ему только померещились, либо процесс уже запущен, и пророки не боятся, что кто-то сорвет их планы. Игнасий потер переносицу. Прямых доказательств умысла служителей Ахиррата у него все еще не было, но подозрения крепли. Хрустальный клинок кроме старика-кликуши забрать было некому, и оружие под плащом ему явно не почудилось.

Интерлюдия 1

Ты стонешь и мечешься во сне. Что тебе чудится там, за закрытыми веками? Что ты видишь?

Распластанное на мозаичном полу тело. Спутанные, залитые красным, волосы. Мама? Это не должно, не может быть твоей матерью! Ты хочешь бежать к ней, но ноги не держат, колени превратились в вату. Ты отчаянно цепляешься за дверной косяк — только бы не упасть! Шершавая древесина — единственное настоящее здесь, всё остальное — морок, ложь. Неправда. И когда ты почти убеждаешь себя, что такого не может быть, а это всего лишь куча тряпья, она шевелится и хрипит. Кто-то из стоящих над ней, бьет железным оконечьем посоха. Летят темные брызги. Ты явственно видишь у себя в голове, что этот, страшный, сейчас обернется и заметит тебя, и начинаешь беззвучно пятиться. Назад, во тьму коридора. Уже оттуда, из темноты, ты слышишь голос:

— Все. Теперь это пророчество не сбудется. Жаль, что оно указало на неё, но ничего не изменишь. Впереди нас ждет только удача.

— А где её щенок? На кухне?

Ты поворачиваешься и бежишь по узким коридорам, снова, как тогда, как каждую ночь. Приоткрытая дверь оглушительно скрипит, когда ты ее толкаешь, и сердце падает вниз — все, все слышат этот звук! И позади топот множества ног, а земля во дворе хватает за ступни, и колени снова слабеют.

Ты просыпаешься с отчаянно бьющимся сердцем. Нищенская подстилка липнет к потной коже. Лицо мокрое. Ты судорожно хватаешь ртом воздух и рыдаешь беззвучно, так, чтобы тебя не услышали, хотя здесь, в темноте, ты один.

От ледяного ночного ветра тебя бросает в дрожь. Ты снова кутаешься в рванье и крепко сжимаешь засаленную соломенную лошадку — единственное, что у тебя осталось. Суешь палец с обгрызенным ногтем в рот, покачиваешься взад-вперед и внезапно вздрагиваешь, ощутив затылком движение воздуха, тёплое, как дыхание. Ты обнимаешь сам себя за плечи, так, как обнимала тебя мама, и шепчешь: «Я отомщу им всем. Я отомщу». Ты не чувствуешь, как ещё один неразличимый шепот сливается с твоим. Мы отомстим.

Глава 3. Потерявшийся

День для Юржина начался с дождя. Чуть ниже городского плато ливень шел стеной, падал потоками со скальных выступов, вырывал с корнями цепляющуюся за камни траву. Выше, на тропе к Благословенному городу, морось висела в воздухе плотной влажной пеленой, так что каждый, очутившийся там, враз оказался бы мокрым.

Ближе к обеду облака иссякли, истратив запас воды. Сквозь них проглянуло солнце. Караван паломников, переждавший ливень на стоянке ниже по склону, входил в Город тысячи храмов. Сверкали кольца на уздечках лошадей и мулов, подпрыгивали на брусчатке колеса повозок, звенели колокольцы в гривах, блестели белозубые улыбки, копыта выбивали из луж брызги и солнечных зайчиков. Лучи искрились в лужах, куполах и золоченых барельефах, играли в витражах, оживляли бликами лица статуй.

Юржин глазел по сторонам. Его восхищало всё. Диковинная резьба на стенах. Замысловатые окошки и фронтоны. Улыбающиеся прохожие в цветастых нарядах. И, конечно, храмы — множество и множество. От пышных, изукрашенных золотом и цветной эмалью, до нарочито простых, будто вырубленных из куска скалы.

— Не вертись, Юржин. У тебя, что, ветер в голове? Ты не дикарь. Веди себя с достоинством.

Дядя ехал верхом, высоко задрав подбородок, словно его ничто не интересовало. Он, конечно, многое видел, и даже однажды побывал здесь. Вот и сейчас он проделал долгий путь, чтобы принести дары Оммале, покровителю торговли, поклониться ему, бросив в огонь ладана, белой смолы и камфоры, и вымолить удачи в делах для всего купеческого рода и коммерческого таланта лично для бестолкового племянника.

Юржин насупился, попытался состроить непроницаемое выражение лица, как у дяди, но продержался недолго. Как можно не вертеться, когда вокруг такое! Он немного замедлил шаг, чтобы дяде стало неудобно за ним следить. Потом ещё чуть-чуть. И ещё. Никакого вреда не будет, если он отстанет от каравана всего на пару минут и посмотрит на расписанную диковинными зверями стену. А там было на кого посмотреть! И гривастый лев, и пятнистый толстоногий зверь единорог, и многолапая шестиголовая сцилла, и свернутый кольцами длинный леопард со змеиным жалом на хвосте. Юржин дотронулся пальцем до выпуклой краски. Осмелел и провел ладонью. Часть мазков на ощупь были гладкими и плотными, а другие шершавились, как кошачий язык.

Когда Юржин сумел оторваться от удивительной росписи, караван исчез. Должно быть, свернул в одну из боковых улиц. Оттуда все еще слышался отзвук колокольчиков, и Юржин поспешил.

За поворотом было пестро, многоцветно и шумно. Звенели бубенцы и мониста, звучал смех. Шествие, должно быть, посвящалось божеству бабочек. Девушки взмахивали огромными бумажными крыльями, жутковатые маски с круглыми глазами поблескивали лаком. Юржина закружило и понесло, так что скоро он уже не мог вспомнить, с какой стороны пришел.

Вырвавшись из смеющегося вихря, он отошёл в сторону и почесал макушку, взъерошив и без того встрепанные волосы. Юржин помнил — они с дядей должны были остановиться на постоялом дворе для паломников, чтобы на рассвете понести в храм Оммалы благовония. Но как же этот двор назывался? Свинья и кувшин? Совиный джинн? Соленый аршин? Дядя говорил, да Юржин не расслышал. Ищи его теперь.

И Юржин пошел наугад.

Улицы вели его от одной диковины к другой. Барельефы, росписи, цветные одежды мелькали, как стеклышки в калейдоскопе. На завалявшуюся в кармане монетку Юржин купил пирожок, и бродить стало веселей. Вряд ли ему удастся еще раз вот так погулять, сколько вздумается — дядя не отпустит. «Ответственность и достоинство, а не пустые развлечения — вот что отличает воспитанного человека». Так что Юржин пользовался свободой, пока мог. Он разглядывал статуи и витражи, гулял в благоуханном саду божества Плодородия, полном диковинных фруктов, а потом даже взобрался на самый верх башни богини Облаков. Благо, паломников туда пускали свободно.

День катился к вечеру. Солнце уже не висело над самой головой, а упорно клонилось к западным горам. Высоко-высоко в небе невесомым пухом парили клочья облаков. Живот подводило от голода. Пирожок давно забылся. Юржин снова начал оглядываться, пытаясь найти кого-нибудь, у кого можно узнать дорогу.

Возле стены одного из храмов прямо на мостовой сидела девушка в шафранно-желтой накидке. Гладкий каменный балкончик бросал на нее тень. Юржин широко ей улыбнулся.

— Да воссияет солнце над вашей головой! Вам случайно не знаком постоялый двор «Свинья и джинн»? Или может не совсем так…

Она на миг задумалась и кивнула.

— Знаю-знаю, он как раз поблизости. Надо пройти чуть дальше, вон за тем оливковым деревом свернуть налево, а у Цветочного святилища направо. А там спросишь, любой укажет дорогу.

— Спасибо, вы меня спасли! — восхитился Юржин. — Как вас зовут? Может, я тоже могу чем-то помочь вам?

Она опустила глаза, а потом быстро проговорила:

— На самом деле, можешь. Мне надо доставить послание из моего храма Искр главному жрецу Росы. Прямиком из рук в руки. Но я подвернула ногу и не могу идти.

— Я помогу вам. Держитесь за меня.

Она попыталась подняться, но охнула и схватилась за лодыжку. Виновато улыбнулась.

— Кажется, я совсем не могу идти.

— Давайте, я отнесу ваше послание.

— Мне запрещено доверять его случайному человеку.

— Но я же не случайный, я не подведу вас, вот увидите. Сбегаю и вернусь. Только скажите, в какую сторону мне идти и как узнать этот храм?

Девушка улыбнулась.

— О, он на том же пути, и его невозможно пропустить. Он весь отделан стёклами, круглыми, как капли воды. Ладно, я доверюсь — ты кажешься честным человеком. Возьми это, — и она передала Юржину небольшую богато изукрашенную коробочку. На тёмно-синем фоне блестели золотистые искорки.

— Неси аккуратно. И помни, — это послание от храма Искр, не перепутай.

Юржин кивнул и поспешил в ту сторону, куда указала собеседница. Он отнесет коробочку и быстро вернётся. Не дело оставлять женщину одну с болящей ногой. Он что-нибудь придумает и поможет ей дойти обратно.

Легенда о суровом кувшине

Однажды бог яблок по имени Аннау осерчал на своего служителя и превратил его в глиняный кувшин. День стоял кувшин на полке в храме, два стоял. На третий в него налили превосходный яблочный сидр, заткнули пробкой и отнесли на кухню ближайшего постоялого двора. Что ему болтаться без дела — пусть работает!

Там жреца-кувшин отправили в погреб к остальным горшкам, бутылкам и бочонкам, а через несколько дней вынесли в обеденный зал. В тот час, как назло, было очень шумно. Двое повздорили из-за ерунды. Один выплеснул на другого суп. Второй двинул ему по морде. Первый схватил кувшин с сидром и занёс руку, готовый расколотить посудину о башку соперника.

И тут кувшин, который на самом деле был зачарованным жрецом, очнулся и заговорил чрезвычайно суровым голосом:

— Поставь на место! Да-да, ты. Я тебе говорю. Хочешь драться — дерись. А бить посуду не смей!

— Но… это…

— Поставь, я сказал!

— А-а-а! Говорящий кувшин!

Тем временем Аннау, бог яблок, наконец-то вспомнил про своего служителя и решил, что пора бы превратить его обратно. Решено — и сделано! В эту же секунду очертания глиняной посуды подернулись туманом, кувшин резко потяжелел. Драчун выпустил его из рук. Пуф! — и прямо посредине стола возник очень сердитый человек с огромными садовыми ножницами — в момент превращения он подстригал ветки в прихрамовом саду.

Драчун рухнул на колени, опрокинув стул, и поклялся, что никогда — вы слышите? Никогда! — больше не станет нарочно бить посуду. Только, пожалуйста, не надо резать его ножницами на куски. Жрец-кувшин сменил гнев на милость и, покинув обеденный зал, отправился к себе домой.

А хозяин постоялого двора на следующий же день заказал новую вывеску. На ней красовался крутобокий глиняный кувшин с глазами и гневно сведенными бровями и надпись «Суровый кувшин».

Глава 4. Ветер и пламя

У Утары ярко-синие глаза и совершенно седая к двадцати шести годам голова. Бог истины, Всебесцветный Яэ, часто метит служителей белым. А вот поверх положенных светлых одежд она любила надевать бурый плащ. Мало что может быть практичней бурого плаща. Сегодня, жарким летним днём, Утара обошлась без него. Но даже в развевающемся белом она сейчас напоминала дикого зверя-единорога, которые, говорят, водятся в южных степях. Так напористы и решительны были её шаги.

Игнасий с тоской посмотрел в сторону центральной площади. До библиотеки было еще далеко.

— Вот ты где. Ты мне нужен.

Утара редко здоровалась. И еще реже интересовалась чужими планами.

Игнасий слегка поморщился. Ее непрошибаемая уверенность раздражала. Она заметила. Она всегда замечала подобные вещи, хотя и пренебрегала ими.

— Ты занят, да? Слушай, мне ужасно жаль. Тут рядом, по пути расскажу.

Игнасий пожал плечами. Спорить с Утарой бесполезно, это он усвоил с детства. Но, похоже, тут действительно было что-то срочное.

— Там ужас и натуральный кошмар. Помнишь, весной на шествии сгорела реликвия Ветра? Так вот, похоже, она цела. Кто-то подкинул ветрам записку, что их висюлька валяется у Огней. Они вспыхнули, примчались вихрем, кулаками машут, а к нам посыльного пригнали. Требуют свидетелей, и непременно двоих.

— Тогда давай быстрее.

Игнасий нахмурился. Дело становилось запутанней. От него всё ощутимее тянуло бедой. События точно были взаимосвязаны, но ему никак не удавалось ухватить кончик этой нити. Может, теперь получится.

Открытая каменная площадка перед храмом Фаршаха, бога огня, была заполнена красным и бело-голубым. Жрецы пламени сгрудились у кованых узорчатых дверей, служители Инаша-ветра обступили их с трех сторон. Голоса сливались в единый возмущенный гул. Утара, решительно действуя локтями, стала проталкиваться в середину. Игнасий не отставал.

— А я говорю, это поклёп, — теряя терпение, гудел плечистый бородатый огневик, — если пламя Фаршаха что-то жжет, то жжет наверняка. Нет его у нас. И не было никогда.

— Так почему не даете войти? — сдерживая гнев, повторил Джассан, ближайший помощник главы Ветра. Его длинные черные волосы с вплетенными перьями развевались облаком вокруг головы.

— Инаш-ветер — хранитель города. Вы обязаны нас пустить! Или боитесь, увидим что-то не то?

— Попросил бы с уважением — зашел бы. Больно мне нужна внутри ваша орава.

— Желаешь поссориться с Инашем-ветром? Пропусти.

Разговор явно шёл по кругу, и каждый виток был сердитее и громче. Воздух потрескивал от напряжения.

— Что они рассчитывают увидеть? — шепнул Игнасий Утаре. — Им все равно никто не даст осмотреть внутренние помещения, пустят только в алтарный зал. Кто станет у алтаря хранить тайное?

— Огневик говорит правду, — громким шепотом подтвердила Утара, — во всяком случае, верит в свои слова.

— Истинники здесь, — кудрявая жрица ветра почтительно коснулась плеча Джассана. Тот обернулся.

— А вы не спешили, — скривился он, — что вам говорит божественный дар?

Игнасий прикрыл глаза и мысленно воззвал к Всебесцветному Яэ. Его разум затопила волна божественной силы и схлынула, оставив за собой стеклянную ясность.

— Слова предводителя Пламени правдивы! — громко и четко произнес Игнасий. — Он не лжет.

Бородач зыркнул в их сторону и расправил плечи. Джассан гневно сощурился, сжав челюсти.

— Зря я поверила в чудо, — горько пробормотала женщина за спиной.

— Приношу извинения. И благодарю Пламя за проявленную добрую волю, — выдавил официальные слова Джассан. Они сочились ядом.

— Заходите, чего уж, — великодушно повёл рукой бородач, — но только вдвоём. И храмовников Истины пущу.

Створки дверей с узорами в виде языков пламени бесшумно отворились. На улице стоял зной, но изнутри пахнуло сухим горячим воздухом.

Они переступили порог. Сначала двое жрецов воздуха, за ними — Игнасий и Утара. Они миновали небольшую прихожую, отделанную красным и оранжевым камнем, и вошли в алтарный зал. Прямо под ноги входящим спланировало что-то белое и невесомое, подхваченное порывом ветра из полуоткрытого окна. Переплетение шелковых нитей и белых перьев в три ладони шириной.

— Дыхание Инаша, — благоговейно выдохнула кудрявая жрица.

Игнасий быстро огляделся. Просторный сводчатый зал помимо высоких проемов озаряли ровные оранжевые огни, размещенные на выступах стен. Пламя горело само по себе, ничем не поддерживаемое. Выше человеческого роста по кругу тянулась узкая галерея, некоторые из окон на ней были приоткрыты, а одно распахнуто настежь.

— Что думаешь? — шепнул он Утаре.

— Реликвию подкинули, ясно дело, — нахмурилась она.

— И именно в тот момент, когда мы вошли. Подгадали время.

— Да как ты посмел! — рявкнул Джассан. — Лгал мне в лицо! И эти с тобой заодно!

Кудрявая жрица подхватила реликвию, спрятала на груди, под одеждой, и попятилась за спину Джассана. Бородач побагровел, хватая ртом воздух. Рыжая девчонка-послушница с длинными косами, раскладывавшая фрукты на алтаре, села на пол, зажав ладонями уши. Полы одежд Джассана заметались, поднимая ветер. Пальцы мелькали. Воздух в зале потяжелел, наливаясь жаром.

— Ты угрожаешь мне, главному жрецу Фаршаха, в его собственном храме? — пророкотал бородач.

Его лицо осветилось красным, руки до локтей окутало пламя. Огни у стен зала затрещали и взвились столбами. Жар стал почти нестерпимым. В вышине, под сводом, закружились, свиваясь, языки огня. Взвизгнула кудрявая жрица.

— Стойте! — выкрикнула Утара, вскинув вверх руки. — Реликвию подкинули. Как вы не видите!

— Остановитесь! Вас стравливают, — Игнасий встал рядом с ней, между огненными и ветреными.

Им в лицо ударила волна жара, они невольно зажмурились, но устояли. Лоб и щеки жгло. Бородатый жрец огня с усилием опустил руки, пламя втянулось в ладони. Гневный лик, соткавшийся под сводом, сдвинул брови.

Интерлюдия 2

Занимается утро. Здесь, на юго-восточной оконечности городского плато, почти никогда не лежа дождевые облака: их сносит ветер. Поэтому вид на рассвет отсюда особенно хорош. Но ты не любуешься им, нет. Ты жмешься в комок, дрожа в своей остывшей щели, пытаясь добыть хоть немного тепла, а потом вскакиваешь, бьешь себя ладонями по груди и плечам, прыгаешь и дергаешься, разгоняя захолодевшую за ночь кровь. Переплавляешь кошмар в решимость. Другой бы еще вдобавок визжал, вбивая босые пятки в камни, или встретил бы солнце торжествующим воплем. Твой же рот сжат в тонкую линию, глаза пылают. «Я выживу и отомщу. Я не могу не отомстить».

Скоро, немного согревшись, ты несешься в проулок. Цель твоя совсем рядом.

Если бы этот домишко родился человеком, он был бы плюгавым худосочным стариком с пожелтевшими от табака зубами. Все-таки будучи постройкой, он опасно кренится вбок, грозясь упасть с самого края обрыва. Снизу в трухлявое дерево стены, как костыли, втыкаются подпорки, сверху драной шляпой свисает угол крыши. Именно тут сходятся твои сиюминутные надежды и чаяния. Хозяин дома, похожий на свое жилище как близнец, часто дает таким, как ты, мелкие поручения. Сбегать туда, принести то, кому-то что-то передать. Все это за миску жидкой похлебки или — редкое сокровище! — тусклую медную монету. Ты слыхал, что он один из тех, кто торгует контрабандой, что в его свертках бывает незаконная дрянь. Но это последнее, что сейчас тебя волнует. Ты робко просачиваешься в проём двери и замираешь возле грязной и пустой по раннему времени барной стойки.

Сегодня утром тебе везет. Ты явился раньше всех, и никто не оттиснул тебя в дальний угол, за спины. Тебе достаётся небольшой сверток из плотной промасленной бумаги. На нём ни букв, ни пометок, и ты заучиваешь адрес наизусть, беззвучно шевеля губами. Тебе бросают кусок зачерствелого хлеба. Ты его радостно ловишь: это ещё не плата. Тебе обещана монетка за доставку и ещё одна — за скорость. «Беги, дитя, беги». Ты уже у дверей, но голос подталкивает тебя в спину, и ты мчишься по просыпающимся трущобам.

— Ха! Да это же Сопля!

— Эй, Плакса! Куда бежишь!

— Хорошие мальчики должны делиться!

Гогочут. Они такие же, как и ты, только чуть старше, чуть крупнее. Наглее. Оборванные бродяжки, тебе они кажутся монстрами, непобедимыми людоедами из страшной сказки, только наяву. Щерятся щербатыми ртами.

Ты отталкиваешься от их гогота и бежишь. За угол. Под воротами. А там можно срезать и выскочить с другой стороны.

Ты не успеваешь. Тычок в спину бросает тебя на землю, в глазах темнеет. Тебя потрошат, как весеннюю икряную рыбу: тщедушное тельце на мостовую, а жирное, нутряное — сберегаемый за пазухой свёрток и хлебную горбушку — отдельно. Засаленная соломенная лошадка остается при тебе — они делают вид, что трогать ее брезгливо. Твои чудовища разочарованно кривятся. Надписей и подсказок на свертке, вопреки обыкновению, нет, а заученный адрес ты не выдаешь, как ни бей по лицу. Рвать бумагу звереныши не решаются. О том, что делает старик с теми, кто портит его товар, наслышаны все. Скоро они сбегают, напоследок попинав тебя по ребрам. Сверток остается рядом.

Ты смотришь им вслед. Как их не опаляет ненависть твоего взгляда?