Явись

Глава 1

— Чего бы тебе больше всего хотелось?

Вздохнуть было бы уже неплохо. Достаточно крошечного движения ребер. Кислорода в альвеолах.

— Чего бы тебе хотелось больше всего на свете?

А такой вопрос уже стоит уточнить, потому что свет — понятие растяжимое. От волны до частицы и во всем своем многообразии.

Можно ерничать бесконечно, лишь бы не отвечать на прямой вопрос. Я не люблю, когда они задают вопросы и всматриваются, с этой своей жаркой жаждой, в человеческие лица. Вопросы гораздо сложнее, чем простые извинения за беспокойство.

Им не нужны ни извинения, ни ответы. Только замешательство, смутное, как полоска на тонкой границе между радужкой и зрачком, едва заметное движение глаза — они чувствуют, как сложно сформулировать ответ.

— Твое самое большое желание?

Кажется, тогда мне все-таки удалось вздохнуть; прерывисто, мучительно, пряным дымом. Потолок заливало то синим, то красным светом. Чего бы мне хотелось больше всего на этом красном свете? Чтобы исчезла полицейская машина, например. Чтобы меня здесь не было. Чтобы вообще ничего не было и никогда и не существовало, и, в общем-то, в конце концов и стало именно так.

***

Здесь всегда пахло, как в лесу. Причем не в простом лесу, а таком, зачарованном, из старых сказок. Немного русалкой и чуть-чуть лешим, который живет под корягой. Или под страшным перевернутым корнем дерева. Пахло мхом, сыростью, копошащимися под подлеском червями. Пахло грибами и ягодами.

Потому что я их продаю.

Я не помню, как нашла это место. Кажется, я просто шла по улице, морщась сильного февральского ветра, и увидела дебильную розовую вывеску.

Да так тут и осталась.

— Это все? У нас есть товары по акции.

— Я тороплюсь, — женщина сунула в терминал кредитку, схватила пакет и ушла. В одно мгновение она сует кредитку, в другое — уже за дверями. Я вздыхаю. Я не люблю, когда меня перебивают.

В общем-то, я просто инструмент для продажи морошки, сушеных белых грибов и орехов в сиропе. Все это очень полезно и вкусно, местами дорого. И, конечно, потрясающе пахнет.

В дверях показывается Влад. Я знаю, что он будет трепаться о поставщиках и переделке контрактов, и это я тоже не люблю.

— И эту поставку я упустил.

Он, конечно, не сказал «упустил», он выругался.

— Жалко.

— Да ну конечно, — Влад потирает лысую голову и картинно охает. Весь его вид изображает усталость. — Как сегодня?

— Довольно удачный день, — и плюхаюсь на стул и рассеяно вожу рукой по гобелену с лесным пейзажем у себя за спиной, изображаю, что задумалась. Я шучу Владу свою классическую шутку про ягоды годжи, которые у нас постоянно спрашивают, а у нас их нет, и он довольно хехекает. Влад бывает навязчив и любит поныть, напоминая в такие периоды тоскливую песню, которая крутится-крутится между ушей и не стремится покидать голову, но в целом он отличный коллега. Я пришла устраиваться к нему на работу после бессонной ночи, с во-от такенной ссадиной на правой щеке, а он меня взял. Подозреваю, что из жалости. Но бывают в жизни периоды, когда ты уже не презираешь других за жалость к себе, ты ею пользуешься, потому что надо пользоваться хоть чем-то.

— Завтра надо будет съездить в офис.

Влад пропускает «тебе», как бы смягчая формулировку.

— Главная тебя хочет видеть, — добавляет он, поджимая губы, — я так понял, она со всеми сотрудниками устраивает тет-а-теты. Стратегии разрабатывает. Ты ее знаешь.

Я киваю. Влад сваливает, я досиживаю до десяти, закрываю кассу и ухожу в подсобку за курткой. Меховой капюшон пахнет табаком, хотя я бросила курить месяцев шесть назад.

Дверь магазина обиженно скрипит, когда я ее закрываю. Я барабаню пальцами по стали, будто пытаюсь что-то вспомнить, слушаю, как мимо несутся машины. Иду домой, тщательно впитывая в себя всю эту динамику огней, а на лица совсем не смотрю — у нас не так много покупателей, но я правда, очень, чудовищно устаю от людей.

Влад присылает мне напоминание в Ватсап, когда я прихожу в квартиру.

«В 4 в офисе». Я кидаю телефон в кресло, иду на кухню, чтобы вымыть посуду, но на автомате открываю холодильник и беру банку Лёвенбрау. Все вокруг темно-синее, и, на самом деле, я больше хочу спать, чем пить, но это привычка.

Паскудная, как и все мои плохие привычки.

После пары глотков меня отпускает; мир смазывается, я жую сыр, мне почти хорошо.

На последнем глотке сквозняком холодит ноги чье-то благословение — этаж третий, кажется; я как-то пыталась понять, кто именно там живет, но прицел сбит, а стараться я не хочу, даже из простого любопытства.

Возможно, мне все это кажется или я давно сошла с ума.

Я ложусь спать в своем мысленном стеклянном шаре: мутном, хорошо поцарапанном наждаком. Мелькает монохромный кадр — крупный план щебенки на дороге, вдали — огромное промышленное здание, небо низкое и, как где-то говорилось, «готовое разразиться дождем». Я почти слышу этот текст у себя в ушах, прежде чем отключиться.

***

Сыплет мелкий снежок. Я подхожу к зданию бизнес-центра с одной мыслью — похоже, архитектора, которому дали задание спроектировать это здание, в довесок попросили сделать его максимально безликим. И с задачей он справился на все сто.

Главная меня уже ждет. Каплан из тех женщин, которые в двадцать выглядят как-то странновато, а после сорока становятся пугающе, ведьмински привлекательны. Каплан сидит, положив ногу на ногу, на ней колготки в мелкую сеточку и бордовые туфли на огромной шпильке. И вся она какая-то бордовая и черная, как пиковая дама. Наверняка с крапленой карты.

У меня от нее мурашки по коже.

— Здравствуйте, Вера Германовна.

— Присаживайся, Варвара, — Каплан кивает на стул и клацает телефоном о клавиатуру ноутбука. Жалюзи с окон подняты, но все равно кажется, будто в кабинете полумрак.

Я снимаю куртку и вешаю на спинку стула, прежде чем сесть. Каплан оценивающе меня рассматривает, пялится на мой растянутый свитер в полосочках и зигзагах. Кажется, его привезла мать из Австрии или типа того; невероятно древний артефакт моей ранней юности. Как же я по ней скучаю. По матери, но не по юности.

Глава 2

Кажется, это шел 1998 год. Я тогда была совсем соплячкой-школьницей, друзья мои мне соответствовали. Два парня-троечника и две отличницы: я и Елена. Мы приехали в заброшенную усадьбу, забив на школьный субботник. Детей многому можно научить, показав им наглядно яркие архетипы древнегреческих историй. Например, о Сизифе: при помощи чертовых листьев, которые сколько не сгребай, они снова нападают. Мы это понимали и субботник проигнорировали.

Так, плевав на школьные обязанности, мы сели на автобус и приехали к заброшенной усадьбе, пустовавшей с советских времен. Охраны не наблюдалось, стояла тишина. Только шуршали листья по скромному подворью. Блестели лужи. Мы влезли внутрь через разбитое окно. Елена ссадила локоть и красочно, явно стараясь произвести впечатление на троечников, выругалась.

Я шла по усадьбе и просто нюхала воздух, как собака. Запахи вообще были моей темой с самого малолетства. Есть дети, которым нравятся краски или пластилин, кто-то любил музыку; я обожала вдыхать ароматы и моим алтарем был мамин туалетный столик, заставленный духами. Я торчала возле него часами. Интересно, какую насыщенную жизнь порой проживаешь, просто дыша.

Как потом оказалось, это нормально для охотников, стандартная побочка дара. И именно там, в этом заброшенном доме, запахи казались мне насыщеннее некуда. Я дышала так глубоко, что начала кружиться голова. Пока не поняла, что чувствую совсем не запахи.

А следы гостей.

Следы даров. Благословления. Проклятья. Лейтмотивом — ярость и отчаяние слабенькой метлы, которая тщетно пыталась выгнать какого-то ну очень мощного гостя. И поверх всего этого, базовой нотой, отточенная, мощная работа багра.

Это был первый раз, когда я почуяла следы иномирья в таком объеме и первый раз, когда почуяла багра. Как я потом узнала, в этой усадьбе жила женщина-багор: женщины-багры пахнут чуть иначе, чем мужчины, и есть тонкости. Когда домик разгромила сменяющаяся власть, багра и метлу убили. А гостей, по легенде, схватили какие-то ученые-экспериментаторы и увезли… Впрочем, все это, скорее всего, и правда была лишь городская легенда.

Тогда я всего этого не знала. Я бродила по заброшенным комнатам, слушала болтовню Елены и глупые шутки троечников. Дверь в подвал была заварена, мы переглянулись, синхронно пожали плечами и пошли вон из усадьбы, слегка разочарованные.

Я не стала говорить одноклассникам о своих ощущениях. Уже в моем раннем детстве болтать о дарах считалось чем-то не очень приличным, почти если ты был связан с Кашпировским, Джуной или какими-нибудь уцелевшими братками в малиновых пиджаках, которые трепались о дарах направо и налево, а в начале 21-го века и подавно. Мама мне рассказывала, что после перестройки экстрасенсы, христианские сектанты и одаренные лезли из каждого угла, толкаясь локтями за внимание бывших строителей коммунизма. Но за десять лет все это схлынуло.

Глупо хихикая, мы шли к метро; на куртке Елены, там, где она ссадила руку о раму, проступало красное пятно. Потом на этом месте у нее остался маленький белый шрам.

Уже был совсем конец октября.

А вот после выпускного, когда нормальные дети отправляются на вписки лишаться девственности, мы с Еленой вновь забили на школьную ритуалистику и полезли в очередной заброшенный дом: другую старую усадьбу на окраине парка в нашем районе.

Мы часто пили там пиво с троечниками, парни рисовали из баллончиков знаки анархии, плохо понимая, что это такое. Всем было плевать на политику, но когда тебе семнадцать, очень хочется протестовать хоть против чего-нибудь.

В домике пахло пылью и плесенью. Елена уже почти расположилась на коробке под кривым черным кругом, как в углу, под подоконником, кто-то зашевелился.

Я схватила Елену за запястье, помню, как в ее глазах мелькнул серый утренний свет, четыре часа, июнь.

А в следующую секунду Елена хрипло вскрикнула, как обиженное животное, вдоль ее тела скользнула какая-то зазубренная, будто много раз поломанная рука, сразу стало темно и рыхло, что ли, и прогоркло, и я совсем не могла дышать.

Я убежала.

Полиция приехала к десяти.

Демона и след простыл, а от Елены, как потом написали в журналистских сводках, осталась кучка одежды и левая рука — с маленьким белым шрамом.

Конечно, это был бомж-маньяк, обладавший невиданной силой и очень острыми зубами.

Кто же еще.

Потом я множество раз думала: почему мы постоянно лезли на рожон? Все эти заброшенные дома, поиски приключений. И находила один ответ. Я была инициатором. Я хотела охотиться, хоть и не знала этого. И тащила друзей туда, где оставались следы одаренных. Где можно было почувствовать хоть что-то. Где я могла понять наконец, кто я. Где я нашла бы новый запах.

За такие открытия, конечно, приходится платить.

***

Кажется, мне опять приснилась бабушка.

Я отбрасываю одеяло, встаю, чтобы вновь нелепо рухнуть на край кровати. Каждый выходной я просыпаюсь разбитой, будто звук будильника собирает меня воедино, а без него — я колосс из глины. Сухой и почти развалившийся на части.

Каплан ждала меня к семи вечера — а я проснулась в пять. Повезло, что не проспала. С другой стороны, что она мне сделает? Но я не хотела проблем, мне нравилась «Морошка». Аналогичное место найти будет сложно, особенно, когда у тебя нет образования и опыта.

Я автоматически включаю телевизор на кухне, открываю питьевой йогурт и морщусь, когда в нос бьет химический запах. Президент бормочет о реформах, пока я пялюсь в серую вереницу многоэтажек за окном, на теплые оранжевые огни. Стемнело недавно, но, когда я так поздно встаю, кажется, что утр не бывает как факта. Что я бесконечно плыву среди этих бетонных скал по тягучему безвременью. Плыву в плотной коробке, тесной, неудобной, практически в прокрустовом ложе.

Президент продолжает говорить о пенсионной реформе, когда я закручиваю пустую бутылку крышкой и бросаю в мусорку. Долго и сосредоточенно оттираю бордовое пятно от столешницы, растягивая каждый момент. Думаю о Каплан и ее туфлях. О том, что одна из них стоит на моей бледной шее, я почти вижу, как шпилька впивается в надутую вену.

Глава 3

Всю ночь мне снятся похороны Елены.

Кажется, в последний раз я рассказывала о нелепой смерти школьной подруги в «Воротах». С ее смерти тогда как раз прошел год, год со школьного выпускного.

Мы постоянно меняли наш штаб, а в ту ночь сидели на Кантемировской у кого-то на вписке. Ника печатала листовки и наклейки, Штерн бренчал на гитаре. Так странно вспоминать, что когда-то у меня были друзья, парни, бары, дачи, поездки на море. Я существовала в качестве нормальной живой девушки, даже когда вся моя жизнь вращалась вокруг «Ворот».

Все бесконечно рифмуется, как в голове у рэпера-наркомана. Лицо Елены в гробу было маленькое и бледное; оно снилось мне, стояло перед глазами, когда я ехала в метро с Кантемировской в тот день. Вышла на Павелецкой, поднялась наверх, и где-то на углу возле вокзала в первый раз почуяла насыщенно-пряный дух Т. Он возвращался из университета, как мы выяснили несколько месяцев спустя, когда уже познакомились.

Было очень холодно. Т. сам ко мне подошел. «Ты так пялишься», — сказал он, — «охотница, что ли?». Это был самый дикий вопрос, который можно задать. Но я не стала отрицать. Сыпал снежок, а я стояла в кедах. «Давай выпьем», — продолжил он, будто сто лет меня знал, — «а то простудишься. Да ты и не прочь со мной выпить, я же вижу».

Он угостил меня водкой.

Мы потом пили ее не раз, хотя оба не были ее поклонниками: появилась такая маленькая традиция. Т. мог вытащить в один день демона и русалку, а потом Ника их выгоняла, мы получали кучу денег и шли тратить ее самым тривиальным образом. Раньше, когда я все это вспоминала, у меня перед глазами была только улыбка Т. Его белые, острые зубы.

Я чуяла его много лет — он периодически приезжал в город, «этот вонючий Вавилон», и каждый раз кто-то невидимый бил меня ногой в живот. Все, что от Т. осталось — это полностью боль, густая, концентрированная, с самозародившейся душенькой, практически эгрегор. Который я питала много лет. Пока не научилась отстраняться, не чуять ни гостей, ни даров, не искать, что самое главное, багров в этих толпах.

Чтобы не нарваться на Т.

Это такой простой, лубочный шовинизм: обжечься на огоньке и стать ярым ненавистником всей стихии огня, даже если это милая рождественская свечка из Икеи. Но я максималистка. Всегда была.

Но тогда в этом имелся смысл, потому что когда ты подросток, быть максималистом нормально. Все так ярко освещено, что тебе не до полутонов. Каждый день как русская рулетка. Печатать листовки, ходить на митинги, раз в месяц вытаскивать черт пойми откуда демонов и русалок — куда веселее, чем колоться по подвалам, но почти так же опасно. Рано или поздно тебя поймают. И объяснят, что тебя нет.

Машины скользят мимо парка: огни смазывались, следы терялись в сумраке. Рассвет через час, я сижу и впервые за полгода курю, на дорожках тает снег. Когда мне вновь напишет Каплан? Сколько я успею выкурить?..

Что это еще за багор, который вытаскивает ангелов?.. Я должна была чуять его раньше, если, конечно, он появился в городе еще тогда, когда я охотилась. Т. был так, быстрой, хорошо управляемой лодкой среднего размера; но ловец ангелов — это чертов крейсер.

Ангелы! Я видела их лишь на фотке. Это огромная огненная дура, рядом с которой ты не то что стоять не сможешь, думать сможешь с трудом. Впрочем, возможно, это был фотошоп… Иногда мне кажется, что я просто сошла с ума и власти правы — никаких даров не существует.

Вытащить такую хрень с ее плана…

Я тру рукой лоб, просыпая на коленки пепел.

И этого ангелодера держат в лаборатории. Жуткой подпольной лаборатории где-то в «Вавилоне».

Каплан определенно сошла с ума. Это уровень фантазий школьников с Двача.

Мы как-то залезли к богачу. Роскошная квартирка на юге города, пентхаус с джакузи, разбросанные пестрые туфли крутейших марок. В одной из комнат сидела закованная метла — и рядом с ней, в клетке для собаки среднего размера, покоцанный, весь выцветший демон. Еще в комнате была кровать с тонким грязным матрасом…

Мы с Никой ревели, как две первоклассницы, потерявшие куклу, пока освобождали метлу. Она почти ничего не соображала — от долгого соседства с гостями метлы быстро сходят с ума, и эта девушка еще была крепкой.

Тогда все кончилось хорошо: мы вернули метлу родным, демона изгнали, богачу оставили привет — гору полыхающих туфель и неприятный сюрприз в джакузи. Ника была тот еще панк…

Но их еще оставалось много. Слишком много. Команд типа «Ворот» — своего рода клубов для одаренных — в стране не хватало; многих переловили, кто-то сбежал, кто-то сторчался или чокнулся. Я просто ушла, встретив Т. и прихватив Нику — мы посчитали, что троица — охотница, багор и метла — принесут больше пользы, чем огромная разношерстная команда активистов. Да и я наконец смогу скопить на учебу…

Но все, конечно, пошло не так.

Я стала «нищетой».

Перед глазами возникает лицо Т., он, разумеется, смеется, я на секунду думаю, что мне придется искать именно его, и все внутри сворачивается в узел. Лучше сдохнуть сразу. Проходящая мимо бабушка с терьером с тревогой всматривается в мое лицо.

В эту секунду Каплан пишет мне в Ватсап, и я поднимаюсь со скамейки.

«Тебе надо встретиться с человеком, который знал Тополева. Сейчас пришлю адрес».

Слишком долгая цепочка, слишком много лет. Следы сильно размываются со временем, да и давно я не практиковалась.

Каплан присылает адрес; я сворачиваю к метро, даже не уточняя, ждут ли меня сейчас. Морально готовлюсь петлять по новостройкам, пока шагаю от турникетов вглубь; вдыхаю воздух, душный, теплый, насыщенный, позволяю себе ощутить — словно не дышала полной грудью много лет.

И будто бьюсь о стекло с размаху. На эскалаторе вцепляюсь в поручень так, что белеют пальцы. Я разучилась чувствовать. Я разучилась и провалю задание, как пить дать; впрочем, я и не давала Каплан никаких гарантий.

Интересно, что будет? Ее цепные собаки прибегут на мамину ферму с баллонами керосина, а я случайно смертельно отравлюсь просроченным йогуртом?..

Глава 4

... — Вот так, очень хорошо.

Ника стояла, растопырив пальцы, как будто пыталась закрыться от потока солнечного света. Она смотрела вверх. Я сидела на земле, скрестив ноги, слушая бормотание клиентки — я знала, что ей очень страшно. Ника зря поднимала руки, демон просто не уходил, не хотел уходить, он нас игнорировал.

Мои сапоги по колено были в грязи. В низине между деревьями эта грязь аж хлюпала, как первородная глина. Кричали птицы. Почему-то клиенты обожали вызывать демонов осенью — чувствовали слабость, уход, увядание. Демоны способны помочь восстановить здоровье, разом обрести физическую силу.

Много чего они могут. И они своенравны.

— Давай ещё раз, — Т. невозмутимо стряхнул пепел с сигареты. Он совсем не смотрел на клиентку, только на Нику — она пыталась хотя бы запустить ритуал изгнания уже десять минут.

— Может, я все-таки поеду, — клиентка переступала с ноги на ногу, дар ею был получен, ее глаза ещё сверкали красным, будто она с жадностью всматривалась в запрещающий движение светофор. Мы бы ее отпустили, но клиент должен видеть, как метла выгоняет гостя — это было правило многих багров, и Т. в том числе. «Мы нарушаем закон, она соучастник, и в случае чего должна свидетельствовать, что гость был освобождён и ритуал завершён». Я все время спорила, что никакого закона мы не нарушаем, потому что власти не признают нашего существования. Но Т. отличался дотошностью, ему просто нужны были правила. Он был душный, как вагон метро в жару.

Демон сидел под елкой. Бордовая бесформенная куча плоти, лишенная даже намёка на лицо и какие-то привычные глазу органы и конечности. Я долго боялась узнать, как выглядят на самом деле демоны; особенно после смерти Елены. Я избегала даже смотреть фильмы ужасов, например, трилогию «Круги ада», где демонов нарисовали вполне похоже на настоящих. Но потом привыкла. Ко всему привыкаешь.

Старания Ники чувствовались, как нудное зудение комара, который бьется о стекло, да так и не и добивается цели. И вдруг я почуяла другую метлу — довольно далеко; но метла стремительно приближалась.

— Там другая метла, — пробормотала я.

Клиентка вздрогнула:

— Я ее не звала!

Ну конечно. Она просто прогуливалась в этой глуши, случайно почуяла конкурентов. Т. подхватил с пола нашу сумку:

— Надо уходить.

Рука Елены — кадром перед глазами.

— Мы не можем оставить демона здесь, — возразила я и поднялась с земли. Метла была совсем близко. Я слышала, как едет машина; клиентка побежала прочь из просеки к дороге — и демон рванул за ней.

Ника совершенно не могла его сдержать. У меня перед глазами стоял шрам Елены, когда бурая масса вдруг остановилась, замаячила, как тролль с картин Киттельсена, между елками.

Тогда я поняла: он жрал наш страх. Азарт Т. Я чувствовала, как демон ухмыляется, сытый, и все, что я могла сделать, это позвать Нику по имени.

Я помню до сих пор, как она обернулась, как полыхнуло среди деревьев ее дурацкое оранжевое вязаное пальто; как она резко махнула руками, перекрещивая их в воздухе, как демон бесследно исчез.

Помню, мы долго брели по лесу, отставив позади клиентку. Следы метлы я уже не могла почуять. Мы вышли к станции, когда солнце прожаривало все вокруг ярко-красным закатным светом.

Электричка, на счастье, приехала через минуту.

Я сидела на неудобном пластиковом сидении и смотрела на огромное ведро с грибами у бабушки через проход. Т. с чувством сказал:

— Интересно, кто она была, та метла…

Я спросила:

— То есть ты уверен, что это не совпадение?

— Конечно. Наша клиентка зря перестраховалась.

— Не зря. Я не могла закончить ритуал, — Ника кисло смотрела в пол.

— Ну, в итоге-то ты собралась.

Тогда я впервые заподозрила, что Т. мог сам позвонить знакомой метле и пригласить ее для подстраховки. Что он специально вытащил демона помощнее, чтобы изгонять его было поинтереснее. Я смотрела, как он ухмыляется; смотрела, как молчит до сих пор бледная Ника, на ее красный от холода нос.

Я не раз спрашивала у Т. про эту историю, но он все усмехался. И однажды я сказала ему, что если он продолжил уходить от ответа, то и я от него уйду. Он тогда долго и театрально молчал, а потом ответил, как всегда ослепительно улыбаясь: «Попробуй».

И я не стала пытаться.

Он ушел сам.

***

Через три дня после того, как я взяла у Тополева след, ко мне завалился Сорок первый.

Разумеется, у соседа есть нормальное имя. И я его даже когда-то знала. Но всегда упорно — конечно, внутри себя — называла по номеру квартиры. Потому что я для него была «Варечкой». И по-другому он меня не называл. Такие вещи, разумеется, должны караться. Именно поэтому я принципиально не называла его по имени.

Я открываю дверь, тяжело дыша, как после пробежки. Сорок первый постарше меня лет на десять, но выглядит неплохо, хотя явно ведет не особенно здоровый образ жизни. Типичный товарищ из айти в гавайке и замацанных очках.

— Прости, — слегка запинаясь, говорит он, — мои квартиранты люстру разбили. У тебя нет лампочек?

Сорок первый сдает две комнаты, а сам живет в третьей. Его квартиранты постоянно чудят.

Я копаюсь в стенном шкафу в поисках лампочек, Сорок первый вежливо выжидает.

— Ты чего-то давно на работу не ходила. Не болеешь?

— Ты за мной следишь, что ли?

Сорок первый дуется.

— Просто примерно помню твой распорядок.

Я вздыхаю. Я не могу объяснить ему, что теперь вместо продажи грибов и сушеных ягод занимаюсь тем, что катаюсь по метро. Что фактически живу на радиальных и на кольцевых, езжу по кругу изо дня в день, будто пластмассовая лошадка, крепко-накрепко привинченная к старой карусели. И мне нельзя дать суете поглотить себя, я должна чувствовать.

Как это иронично: я должна чувствовать. Делать то, что давно не хочу.

— Варечка? У тебя лицо такое…

— Держи, — я достаю с полки лампочку и сую Сорок первому.