Юлиана

Всю свою сознательную жизнь я вижу их. Тени таятся по углам, прячутся за спинами родителей и старшего брата. Особенно ночью — они склоняются над спящими, и надо мной тоже, словно выискивая что-то… Младшего, Максимку, к счастью, они обходят стороной. Не знаю почему. Но безмерно радуюсь этому. Кажется, его чистые голубые глаза способны испепелить любую нечисть в нашем доме. Если бы не эта уверенность, я ни за что не решилась бы уехать учиться в город, не оставила бы Максимку одного с матерью и братом.

Они любят выпить — настолько часто, что давно растеряли уважение среди местных жителей Красной Гривы.

А сегодня, в ночь на Ивана Купалу, мать звонит мне впервые за долгое время. Я привыкла к её «белой горячке», особенно когда речь заходит о Вере Михайловне и «проклятии», которое якобы погубило моего отца. Но сегодня она выпаливает:

— Внучка нашей ведьмы дом сожгла! Нет у нас больше дома!

Я не сразу нахожу, что ответить. Несколько секунд пытаюсь понять: говорит ли она правду, или это бред сумасшедшей женщины, которую бесы окончательно свели с ума?

Я сижу одна за столом в своей комнате интерната. Соседка уехала к родне, а я не планировала возвращаться — и вот теперь сомневаюсь в своём решении, слушая мамины вопли о сгоревшем доме и бесах, которых Матвей якобы видел за спиной у этой ведьмы, Саши.

— Мам, я не понимаю. Ты хочешь, чтобы я приехала? — спрашиваю я, пытаясь докопаться до сути. Пока она просто визжит о том, что им негде жить. А куда тогда приезжать мне?

— Некуда приезжать! Нету у нас дома! — не унимается мать.

— Мам, а чем я могу помочь? Что мне сделать?

Она вздыхает и бросает трубку. Как всегда. А я ведь не хотела отвечать — уже поздняя ночь. Понимаю, как это выглядит со стороны: будто мне плевать, что моя семья осталась без крова. Хотя я до сих пор не уверена, правда ли это вообще. Но, учитывая, как я жила в той деревне... Если бы не Вера Михайловна, не знаю, что бы со мной вообще стало. Спилась бы, как мой старший брат.

При свете настольной лампы вспоминаю, как в очередной раз не могла уснуть из-за ночной гулянки мамы с братом и соседями. Максимка на соседней кровати лежал, то и дело вздрагивая от особо громких звуков. Убедившись, что он точно спит, я тихо выбралась из дома через окно нашей комнаты.

Я брела по спящим улицам, свернула на Вольную и по ней вышла в поле. Только там мне становилось легче. Ветер сдувал тяжёлые мысли, трепал волосы и поднимал пыль, которая забивалась в глаза, в волосы, въедалась в одежду. Казалось, любой другой на моём месте не смог бы насладиться этой темнотой, этим ветром и пустотой. Но меня это напитывало особой силой. Магической. Ветер давал свободу, которой у меня не было.

Я шла по тропинкам, углубляясь в ночной лес, собирая на сандалии капли ночной влаги. Не знаю, как так вышло, но я оказалась в конце Заповедной улицы — прямо у дома Веры Михайловны. В её окне мерцал слабый отсвет свечи. Если бы не он, я бы, наверное, не решилась. Но я вошла. Кралась так тихо, боялась, что она меня услышит.

Мы с ней никогда не говорили. Мать запретила бы даже подходить к её калитке. Но я слышала, как местные шептались о том, как она помогла то одной семье, то другой. И я надеялась, что она поможет и мне. Хотя сомневалась — зачем ей разговаривать с дочерью тех, кто её ненавидит?

Но я зашла. Даже не постучала, не знаю почему. Просто оказалась в прихожей и замерла в ожидании, непонятно чего. Она сидела за столом на кухне, что-то читала при свечах. Увидев меня, сняла очки и медленно подошла.

— Что же ты ночью одна бродишь, Юленька? — её голос прозвучал на удивление добро, и меня будто подкосило. Слёзы сами потекли из глаз.

— Тётя Вера, пожалуйста, помогите, — голос дрожал, а говорить было больно.

— Конечно, помогу. Проходи скорее.

Тот визит был первым, но не последним. Я рассказала ей тогда, наверное, всё. И про тень, что впервые увидела за спиной отца, и про то, как его не стало — я была уверена, что его забрала нечисть, хоть мама и твердила, что это Вера Михайловна наслала проклятие. Рассказала и про поле, которое давало мне сил и терпения. Она тогда сказала что-то про Стрибога, но я не поняла, что это значит.

Никто не знал о наших встречах. Я умоляла её никому не рассказывать, чтобы мама с Матвеем случайно не узнали. Вера Михайловна дала мне тогда травы и деревянных кукол-оберегов, чтобы отогнать нечисть от нашей комнаты. Той, где до пожара жил Максимка.

И теперь, после маминого звонка, я думаю только о нём. Если дом и правда сгорел, то что с Максимом? Телефона у него нет. Единственная, кому я могу позвонить, — это Вера Михайловна. Я никогда не беспокоила её звонками, но сейчас это кажется единственным выходом. Набираю номер. Идут гудки, но я почти не надеюсь — связь в Гриве всегда была ужасной.

— Алё? Юленька? — Слава богам, она отвечает.

— Тётя Вера, скажите, мама бредит или пожар и правда был? Ой, простите, что поздно!

— Правда, Юленька, — её голос звучит тихо, с ноткой сожаления. — За Максимку не беспокойся. Если негде будет его устроить, я к себе возьму.

— А дом… — я сама не знаю, что хочу спросить. — Он совсем сгорел? Кто это сделал?