За ширмой добродетели

Пролог

«Фотографы не знают, что являются агентами смерти. Фото — это способ, каким наше время принимает в себя Смерть».

«Фотография придает смерти все внешние признаки жизни».

Ролан Барт, «Camera Lucida: Reflections on Photography»

Клементина любила говорить: «В один из печальных дней все мы окажемся в могиле, но наши снимки останутся жить после нас». Но она забыла подчеркнуть, что после нас, в физическом нашем воплощении, остаются не только дагеротипы, но и кое-что иное.

Некогда я, Элоиза Монтгомери, была натурой цельной и скептически настроенной. Каждое жизненное явление виделось мне с рациональной стороны и имело посильное разуму объяснение. Ничто, казалось, не способно пошатнуть моей веры в логическое начало естества. И все же...

Однажды меня раскололи надвое, и все то, что я так привыкла пропускать сквозь внутреннего привратника-материалиста, вдруг обратилось в дым.

Невольно я стала свидетелем чего-то совершенно противоестественного, перевернувшего мою жизнь вверх дном. И покуда руки меня слушаются, а голос разума еще не притупился, я хочу поведать свою историю, чтобы вы убедились: даже когда нам кажется, что мы совершенно одни — мы вовсе не одни.

За нами неусыпно следят те, кто не успел отыскать дорогу в мир загробный, посмертный. Как знать, возможно прямо сейчас за вашей спиной стоит некто, кого вы раньше могли называть бабушкой, отцом или младшим братом, столь скоро оставившим земной мир, и смиренно ждет, пока вы обратите на них свой взор.

Позволит ли читатель дать ему совет? К тем речам, что мертвые могут нашептывать вам на ухо, лучше всего прислушаться: порой мертвым известно куда больше, чем живым.

Часть I

Я была некрасива, безнадежно некрасива. Еще в юности мое лицо оказалось обезображено оспой, навсегда лишив меня девичьей привлекательности и нежной бархатистой кожи. Оспа накинулась на меня внезапно и яростно с каким-то сезонным поветрием и уложила в постель на две с половиной недели. Неожиданно для многих болезнь не щадила меня, в отличие от других счастливчиков в те годы; организм будто не хотел бороться с заразой и быстро слабел. Однако, не без помощи опытного семейного врача, я таки встала на ноги и с той поры решительно уверовала, что жизнь дала мне второй шанс неспроста: я просто обязана была посвятить себя всю чему-то новому. Я должна была измениться сама или изменить мир вокруг себя.

И я решила поступить на курс дагеротипии. Мне выпал шанс учиться фотографическому искусству у самой Клементины Гаварден[1] — женщины, стоявшей у истоков нового фотоискусства. Это было востребованное направление, в котором я с удовольствием обрела себя новую. Не обладая более собственной красотой, я находила красоту в других через камеру-обскура и навсегда запечатлевала ее в частицах серебра. В отличие от человеческой кожи, дагеротипу не грозила оспа. Красота преобразовывалась в видимое изображение и обретала форму бессмертия на отполированной пластине.

Конечно, отец с матерью нисколько не обрадовались моему рвению к дагеротипии. По их суждению, мой удел — стать женою богатого эсквайра, Уильяма Комптона, (свадьбу с которым они мне прочили чуть ли не с одиннадцати лет) родить на свет не менее пятерых детей и тем быть довольной. Когда я заявила, что собираюсь арендовать помещение в Сохо и оборудовать там свою студию, отца едва не хватил удар. Возмущению родных не было предела, как и моему стойкому желанию идти напролом и устраивать жизнь так, как того хочется моей мятежной душе.

Вопреки их противостоянию, замуж я так и не вышла, а студия все же открылась, и открылась с апломбом: о «Miroir Magique»[2] написали сразу пять лондонских газет, ибо не каждый день студию открывает молодая женщина-дагеротипист. Вместе с моим ассистентом Луи Саганом (который, заразившись моей мечтой, поехал со мною в Лондон в качестве верного компаньона) мы начали вести свою, поначалу тихую деятельность, но я уже горела изнутри этим делом и страстно желала достичь успеха в обозримом будущем. Возможно, однажды мне улыбнется судьба и к нам заглянет на семейный снимок сам Диккенс с женою и детьми? Вот бы удивились mamá и papá! И что сказали бы, узнав, как я к тому же люблю втайне ото всех надевать в проявочной мужские брюки? (этой привычкой я обзавелась еще в Париже, вдохновившись образом скандальной Жорж Санд.) Знал о том только Луи, который же и одалживал мне их, и все неустанно повторял по-французски: «О, мадемуазель, как они вам идут, как идут!»

А пока мы с Луи довольствовались рядовыми, но платежеспособными гражданами, желающими сохранить память о своей семье и обрамить ее золотом. Дни летели один за другим, студия обретала все большую известность, и так бы шло дальше, если бы в один день мой успех не оказался омрачен печальной вестью. Рано утром, второго октября, когда я, лучащаяся радостью и наполненная вдохновением, ворвалась в двери «Miroir Magique», Луи протянул мне конверт.

— Вам письмо, мадемуазель, просили срочно передать...

Я, с отчетливым предчувствием беды, нервно вскрыла конверт, все же надеясь, что внутри найду приглашение на свадьбу кузена или дальней родственницы из Франции, у которой я жила, пока училась. Однако пальцы мои задрожали, когда я прочла следующее:

«Дорогая, милая Элоиза!

С прискорбием сообщаю тебе печальную весть: тридцатого сентября моя дражайшая дочь скоропостижно скончалась. Как ты помнишь, ей не было и двадцати двух. Моя кровь, любовь моего израненного сердца покинула этот мир слишком рано и слишком внезапно.

День похорон назначен на четвертое октября. Я очень прошу тебя приехать и попрощаться с Мэри-Энн, проводить кузину в последний путь. Мистера и миссис Монтгомери уже оповестила.

Очень нуждаюсь в твоей поддержке.

Миссис Аделина Брокенбро.»

Господь, как никто иной, жестоко обходился со своими рабами… Мэри-Энн, юная и прекрасная Мэри-Энн, которая одной из первых мечтала позировать в моей студии, но так и не сумевшая приехать... Что же могло случиться с кузиной, которая дышала здоровьем и всегда была так весела, так осторожна? Сердце мое обливалось кровью, грудь сдавило горестным спазмом. Я не могла дышать.

— Мадемуазель, все ли хорошо? Нужна ли помощь?..

Слова никак не хотели складываться, а губы дрожали, с трудом извлекая звук.

— Луи, боюсь я вынуждена на время уехать... Оставляю студию на вас и позже вышлю письмом дальнейшие распоряжения.

Луи округлил глаза и, как умеют только французы, воскликнул в чувствах:

— О, позволите ли узнать, мисс, что же так встревожило вас, что похитило улыбку с вашего лица?

Я не сразу нашлась с ответом, и только выходя на улицу ответила в дверях:

— Смерть, дорогой Луи. Смерть постучалась к моей семье.

***

Кеб доставил меня к поместью Брокенбро вечером третьего октября. Я высадилась, приняла от извозчика два чемодана и затем кеб уехал. Проводив его взглядом до поворота, где тот растаял в вечернем мареве, я посмотрела на большой дом.