Загадочные края

1

Заснеженный северный лес дремал, плотно укутанный зимним покровом, лишь по вечерам его тревожил падающий ледяной сетью холод, который заставлял деревья боязливо потрескивать, да ещё время от времени проносились настоящие бури – с ветрами и пургой. Они заставляли море, окружавшее скалы и лес в этих местах почти с трёх полных сторон, беспокойно шуметь, колоть тонкий лёд у берегов и возносить огромные глыбы студеной воды к нижним вершинам гор, а лес – сбрасывать с ветвей хрусткий иней. Здешние края именовали Землёй Фьордов, и в штормовые ночи тут опасно было находиться вне домашнего приюта. К счастью, в этих местах уже более ста лет высился крепкий горд, именовавшийся Свёерхольмом, владение лордов Бергденских – потомков Свёернунда. А где есть укреплённое владение лорда, там всегда нет недостатка в мелких замках, усадьбах, фермах, заимках, деревеньках и целых сёлах подвластных ему людей, стойбищах данников и общих доминах крепостных и рабов, поселённых у самых земель, которые они обрабатывают. Старший Свёернундинг, Сорглан, сын Свеара, по праву считался самым богатым и могущественным лордом во Фьордах, недаром более чем сорок из них так или иначе были ему подвластны. Кроме того, он слыл самым хлебосольным, самым щедрым, потому-то к его владению и торопился теперь сквозь заснеженный лес, погружающийся в ночной сон, небольшой караван – четверо маленьких узких саней на широких полозьях, три повозки, пятнадцать лошадей и около двух десятков человек, если считать и хозяина, и охрану, и рабов, назначенных на продажу.

У высоких дубовых ворот, укреплённых прекрасно выкованным металлом, им пришлось довольно долго ждать, пока сообщат лорду, и он велит слугам развести тяжёлые створки – уже давно стемнело – когда наконец зашелестели тщательно промазанные петли, промёрзшие люди оживились, надеясь на скорое тепло и еду, и тут уж не разбирали, кто хозяин, а кто раб. Все дружно уцепились за повозки, помогая лошадям завезти их во двор, принялись снимать с них часть поклажи (и товары, конечно, зачем ещё мог их пустить господин, как не надеясь на торг?) да заодно оглядываться, рассматривая богатый аккуратный двор – большинство было здесь впервые.

Двор и в самом деле заслуживал уважения. Тщательно выметенный, умощённый камнем, он свидетельствовал о хозяйственности господ, а обилие выглядывающих на него дверей мастерских намекало на распорядительность лорда и его богатство. Некоторые ещё были открыты, оттуда струился свет, видно было, как подмастерья тщательно прибираются внутри. Слуги, которые открыли для поезжан ворота, теперь торопливо растворяли конюшню и огромный пустой сарай, чтоб туда можно было закатить повозки и занести товар, а купцу уже указали в сторону крыльца огромного трёхэтажного (что было редкостью для здешних мест, признававших лишь одноэтажные дома) жилого строения. Там хозяину каравана следовало побеседовать с господином и объяснить, кто он и откуда.

Прошло несколько минут, и граф в самом деле вышел из дверей, пышущих ласковым теплом натопленного дома, чтоб поприветствовать гостей. Он был высок, но не слишком, очень крепок, хоть и немолод. В его светлых волосах и короткой подстриженной бородке запуталось изрядно седины, но она была незаметна, так же бледна, как изморозь в золотистой соломе. О возрасте лучше всего говорили морщины – возле глаз, у губ, две глубокие борозды на щеках и складка на лбу. Кожа была обветренной, такой, какой она бывает у заматеревших воинов, часто ходящих на кораблях по открытому океану. Только глаза были юны – два тугих сгустка озёрной чистой синевы, они делали суровое лицо лорда по-настоящему красивым. Он был одет очень просто – замшевые штаны, заправленные в хорошие сапоги, полотняная рубашка, плотная шерстяная куртка, широкий плащ, да ещё пояс с мечом и кинжалом, ножны которых не были ничем изукрашены, но то, как он держал голову и как смотрел на окружающих, выдавало в нём привычного к власти человека. Купец, заспешивший подойти ещё ближе, торопливо поклонился ему.

– Приветствия благородному господину. Будет ли в вашем доме место для ночлега мне и моим людям?

– В моём доме хватит места всем. Давненько мы не видели торговцев в наших стенах – больше, чем две полные луны, – голос у Сорглана был звучный, немного хриплый, но весьма глубокий и басовитый. Красивый голос. Голос предводителя. – Бураны и метели, вот что мешало… Моя жена будет рада посмотреть твой товар.

– Я думаю, у меня найдётся чем её заинтересовать.

Купец махнул рукой, и два его работника потащили несколько мягких тюков к дверям в жилые помещения. Ещё одно движение крепкой, совсем не купеческой, скорее уж воинской руки, и третий работник подтолкнул к хозяину две маленькие фигурки, с ног до головы закутанные в плащи – они передвигались с заметным трудом, наверное смертельно озябли.

– Позволь, господин, я расположу в тепле своё самое ценное имущество.

– Да, конечно, – Сорглан повернулся и пошел в дом. – Проходи, торговец.

Купец прошествовал через обширные сени, несколько небольших хозяйственных комнат, и вступил в огромную залу, отапливаемую четырьмя маленькими печами, сложенными из камня так, чтоб служить чем-то средним между печью и камином – и отапливать, и украшать. Залу освещал десяток прекрасно сделанных кедровых факелов (они давали много света и не коптили), кроме того у высокого, изукрашенного резьбой кресла хозяйки на двух высоких скамьях были расставлены большие трёхсвечники с восковыми свечами – госпожа, её служанки и рабыни прилежно шили, вышивали, пряли и плели кружево – каждая занималась своим делом. Стены были завешаны великолепными ткаными гобеленами, а кое-где скрыты деревянными, тонко обструганными, аккуратными панелями. Зала была общей, хоть и не трапезной, и сюда допускались равно женщины и мужчины. Из залы во внутренние жилые и нежилые помещения шли двери, но сейчас почти все они были закрыты.

2

До самого утра Инге все казалось, что она никак не может согреться, но так как спину подпирал стойкий жар печи, и холода быть не могло, она поняла, что это просто сон и, кроме того, свидетельство притаившейся болезни. К утру разболелось горло, потом голова, и все это было в равной степени плохо, потому что не только затрудняло жизнь, но и грозило повторением уже однажды перенесённого абсцесса. Здесь подобные вещи наверняка лечить не умели, а умирать Инга пока не хотела, несмотря ни на что.

Печь едва подостыла к утру, всю ночь сквозь сон Инга, намёрзшаяся во время остановок в лесу, следила за этим, но тепло, касавшееся её лица и рук, не прикрытых одеялом, успокаивало. Ещё не притишая света холодных звезд, в Свёерхольм заглянуло утро, и кухарка, подталкивая в спину зевающую чернавку, появилась возле печи. Инга подумала, села на скамье, поняв, что всё равно проснулась, и тщательно ощупала лимфоузлы. Болеть-то они, конечно, болят, но, кажется, пока не по поводу абсцесса. Глупо было бы помереть от какого-то нарыва, выжив полгода на рудниках, а до того – полгода на подтаскивании камня. Тело сильно ныло, будто избитое, но слабости, которая превращает кости и мышцы в кисель, к счастью не было. А она-то думала – дойдёт и свалится. И уже не встанет. Дошла. Не свалилась. А любую не слишком серьёзную болезнь лечит хорошая еда в сочетании с хорошей работой. Инга нашарила на полу свою разбитую обувь и принялась натягивать её на ноги.

Кухарка, углядев её, миролюбиво помахала мягкой и при этом – видно невооруженным глазом – по-мужски сильной ладонью.

– Да спи уж… Выспись.

Инга спокойно посмотрела на неё, а затем перевела взгляд на пустой дровяной ящик и прислонённые к нему топоры – поменьше и побольше. Первый был ей, вроде, по руке, второй тяжеловат, но оба очень хороши для рубки дров. Нагнувшись, она подхватила тот, что поменьше, и зашлёпала к выходу во двор, на ходу примеривая топорик к руке.

– Эй! – Оглянувшись, Инга увидела искреннюю, совсем необидную и в чем-то матерински-обеспокоенную насмешку. – Да ты топор-то удержишь в руках? В тебе ж душа еле держится!

Девушка пожала плечами и продолжила путь к двери, плотно прикрытой на ночь и для тепла обитой по краям чем-то вроде плотно свалявшейся пакли. Повариха пожала плечами и весело хмыкнула.

– Как бы не покалечилась, – буркнула она, но больше для себя и по привычке говорить сама с собой.

Во дворе было темно, особенно ещё и потому, что у ворот горда горел костёр, мешавший полно воспринимать свет, идущий от снега и сероватого неба. Мороз больно покусывал шею и лицо, а также руки, непривычно не защищённые рукавичками. Инга остановилась и запрокинула голову. Ей редко приходилось вставать так рано по доброй воле, а известно, что когда тебя растолкали, никакие красоты мира не способны войти в сердце и мозг, жаждущий одного только сна.

Напиленные чурки были аккуратно сложены в высокую поленницу, прикрыты сверху широкой плотной крышей, защищающей и от снега, и от дождя, они ещё пахли свежим распилом, сосной и лесом. Недавно уложенная поленница, очевидно, с одного края немного взято, с самого верха. Инга подошла, примерилась. Чурки, конечно, крупноваты под её руку, хорошо хоть уложены аккуратно… Ничего. Если работа не тяжела, она быстро приводит человека в порядок. Девушка выбрала полешко потоньше и поставила его на пень для рубки. Она всегда любила колоть дрова.

Половинки брызнули из-под топора не сразу, пришлось ударить раза три-четыре, углубляя щель. Работа прогнала сон, а чуть позже – и холод, и дурно обутые ноги перестали стыть в сбитом, плохо утоптанном снегу. Инга рубила, пока руки и колени не начали дрожать, а желудок не принялся взывать о наполнении. Возле пня выросла на снегу небольшая кучка, вполне достаточная на одну протопку. Выглянувшая во двор повариха несколько мгновений наблюдала, как хрупкая террианка машет топором, что-то пробурчала себе под нос и крикнула:

– Из одного поленца щепы наколи! Под растопку и лучину.

Девушка равнодушно пожала плечами. Щепу так щепу…

В кухне она разулась у двери и осторожно опустила в ящик у устья печи охапку мелких поленцев с горсткой щепок поверху. Ноги в работе плохо угрелись, жаль. Поглядев на неё, трудно дышащую, повариха нахмурилась и показала на скамью у печи.

– Ну-ка, посиди. Остальные дровишки и Сквен принесет. – Многозначительно покосилась на чернавку. Та, крепенькая, как боровичок, хоть и невысокая, бодро подтянула на ногах меховые пинетки и заспешила на холод. Проводив её взглядом, Инга краем глаза отметила и добротную одежду, и хорошую обувь. Девица, несомненно, была рабыней, причём из последних, но одели её хорошо, тепло. Видимо, здесь рабов приберегали, как любое хорошее имущество. Как обученный, полезный скот. Девушка скривилась.

Она подтянула колени к подбородку, принялась разминать ступни, совсем захолодевшие от прикосновений к ним снега сквозь тонкую подошву. Никогда-то у неё на родине не умели делать толковую обувь! В печи уже вовсю полыхал огонь, раздутый из сохранившихся в глубине угольков, а чуть выше стояли готовые котлы с кашей. Готовкой, конечно, занималась не одна повариха, а пятеро женщин, работавших под её присмотром, она же, придирчиво попробовав по разу чужую стряпню, принялась священнодействовать над яствами, предназначенными для хозяина и хозяйки. Ничего особенно изысканного она для них не готовила, только что брала на этот раз самые лучшие продукты – если молоко, то по жирности почти сливки, если мясо, то обязательно лучшие куски.

3

Сначала Ингрид сшила хозяйке пробное платье из самого тонкого льна, который смогли найти – госпожа решила проверить, на самом ли деле её невольница настолько искусна. Платье получилось на славу – глубокий вырез, шнуровка под корсет, пышная юбка со сложными складками, рукава с буфами и низкий пояс. Алклета накинула его и замерла, оглядывая себя с ног до головы. Гладила пояс, юбку, лиф, манжеты, настолько узкие у кисти, что руки женщины казались в них совсем молодыми. А потом подняла голову и с восхищением, которое не сочла нужным скрывать, посмотрела на худенькую бледную мастерицу.

– Да ты и в самом деле чудо… У тебя, гляжу, золотые руки! Скажи, а украсить платье ты сможешь?

Она могла. Не составило большого труда нашить на лиф бисерную искристую розетку, сплетённую простейшим объёмным узором, оторочить вырез кружевом, которое здесь плели многие, и добавить лент. После чего платье было припрятано, и дебелая, полная служанка Алклеты – Хита, доверенное лицо, единственная, ради кого хозяйка иногда снимала с пояса связку ключей – вручила Ингрид большой отрез синего шёлка и передала приказ – сшить такое же платье, а если может, то и лучше. Короче, вопрос фасона и формы был оставлен на усмотрение швеи.

Девушка надолго задумалась над отрезом, перемерила его и теперь уже вольготней замерла, устремив взгляд куда-то вдаль, сквозь то, что можно было увидеть. На самом деле в эти минуты она видела все те сотни платьев, которые ей случалось замечать на картинах, в альбомах, в исторических фильмах или просто придумывать. У неё была неплохая зрительная память на то, что её интересовало, а именно это сейчас и было нужно. Девушка тёрла руки одну об другую, разминала исколотые иголкой пальцы и сама не замечала, что делает. Внутренним взором она видела все эти изысканные, дивные туалеты, которые всегда мечтала хотя бы примерить, где уж там носить…

Алклета велела проследить за тем, чтоб хрупкая и такая нужная рабыня случайно не пострадала. Ей отвели тёплый угол в общей комнате, где она не могла бы простудиться, выдали тёплое одеяло и шерстяную, подбитую мехом одежду и почти не выпускали из дома. Ингу хорошо кормили, хозяйка запретила её бить, даже если у кого-то из свободных появится подозрение, что она этого заслуживает. Ни в коем случае нельзя было повредить ей пальцы. На самом деле рабов в Свёерхольме били исключительно редко. Многие рабыни по своему поведению были неотличимы от свободных и порой вели себя нагловато – их никто не одёргивал. И, разумеется, никто не бил. Ингу, впрочем, этот вопрос не интересовал и не особо обнадёживал. На самом деле она не боялась наказаний. Пусть бьют. Она была не так нежна, как можно было подумать, ей не раз уже доставалось, и оказалось, что удары плетью не так страшны, как считают. Инга была готова терпеть и не собиралась отступать от принятой ею формы поведения. Она не собиралась признавать себя чьей-то там собственностью, с другой стороны и делать вызывающие глупости не хотела. Инга исполняла порученную ей работу без готовности и без возражений. Но положение невольницы угнетало её самим своим фактом.

Девушка вспоминала ароматы полей и лесов – тех, что остались на родине, не здешних, но средней полосы родных краёв, в которой, вроде, нет ничего особенного, но скромная красота так хватает за сердце, что потом её ни за что уже не забыть. Инга вспоминала пронизанный солнечными лучами мрачноватый хвойный лес, колкий скальный излом, искрящийся точками слюды, ласкающий холод озёрной воды, мокрую траву под голыми ступнями, тёплую, нагретую полуднем землю… Так было летом в тех краях, где она родилась и прожила до двадцати одного года. Всё то, что она помнила, было иным, чем здесь, не только потому, что принадлежало иному миру…

Просто и в самом деле сильно различались аромат свободы и кислый смрад рабства. С рабом могут обращаться сколь угодно хорошо – он всё равно остаётся рабом, и ничто его не утешит, если нет воли идти, куда хочешь, и делать, что хочешь, подвластным лишь своей совести. Конечно, большинство местных просто не поняло бы Ингрид, вздумай она говорить о чём-то подобном, и дело здесь было вовсе не в разнице мировоззрения, а в персональных человеческих особенностях. Не всякий соотчич Инги понял бы её, и нельзя было утверждать, что тем самым Инга демонстрировала какое-то преимущество своего сознания. Ей жилось на свете куда как сложней, чем тому, кто умел относился к таким вопросам легче. В своё время, зависящая сначала от родителей, затем – от места учебы или работы, Инга чувствовала подобное сопротивление. Но тогда она, по крайней мере, действительно была в большей степени вольна в себе, чем сейчас. А что такое настоящая свобода? Инга готова была поспорить, что её родной, почти полностью погибший мир давно забыл об этом, похоронил свою свободу в легендах – именно потому они так привлекали молодёжь всех времён и народов. Повзрослев, большинство смирялось и забывало о том зове, который неясно, неотчётливо наполнял их сердца томлением.

Было сшито второе, а потом и третье платье для Алклеты – хозяйка не понукала мастерицу и всё ласковей смотрела на неё, но та не замечала, потому что редко поднимала свой рассеянный взгляд от земли или работы. Замечали, что Ингрид иногда улыбается, но неизменно в себя, видимо, каким-то своим мыслям.

Зима отступала, снег мягчел и лип к рукам и подошвам ботинок и лыж. Всё чаще он оседал, открывая нижнюю влагу, и тем, кто работал на полях, приходилось менять обувь по многу раз в день. Солнце всё чаще, поднатужившись, показывалось из-за облаков, и Инга, глядя на него, испытывала странную тоску.

Кромка моря у берега за несколько дней подчистую освободилась от плавающих льдин, на воду собрались спускать корабли – море кормило, и хоть горд Сорглана не испытывал нужды в еде, ни одна рыбина не пропадала зря и не оказывалась лишней. Ближе к концу зимы лорду приходилось делиться запасами со своими арендаторами и подкармливать крепостных. В море выходили и молодые воины, которых на эту зиму не отправили на службу, либо которым ещё не пришло время этим заниматься. Они похвалялись уловом будто бы друг перед другом, на самом же деле красовались перед девушками. Юноши не делали разницы между свободными и рабынями – все они красивы и могут дать сыновей. На Ингрид тоже поглядывали, но она была холодна, старательно демонстрируя окружающим даже больше льда, чем в ней было. Она и самой себе казалась ледяной. Как снежная королева.

4

А потом пришла весна, осел и потемнел снег, обнажилась жирная, прекрасно удобренная почва на полях. В горде кипела обычная предлетняя суета – перебирали зерно, семена, остатки сена и ячменя, чинили инвентарь, до которого за зиму не дошли руки, а рукодельницы оставляли на время сложную изощрённую работу и шили самую простую одежду для страды, готовили обувь. Только Инга и ещё несколько девушек продолжали обшивать госпожу, решившую, раз уж представилась такая возможность, полностью обновить свой гардероб. Потому глаз Инги почти не достигала вся эта оживленность, она так и сидела в своём уголке, склонившись над шитьем, а в свободное время разгуливала по окрестным лесам, прореженным обильными, однако вполне упорядоченными вырубками. В горы пока лазить было опасно, скалы стали скользкими, отовсюду прорывались ручьи-однодневки, да и по руслам тех рек, что просыпались только на весну и осень, ходить было уже нельзя – поток мог пойти в любую минуту.

Вскрывались из-подо льда реки, а на деревьях набухали почки, и лес теперь казался не мёртвым переплетением корявых серо-чёрных прутьев, а бледно-зелёным, тончайшим кружевом на фоне изредка проясняющегося неба. Этим весна живо отличалась от осени, и тем была много её радостней, многообещающе. Между деревьев снег держался долго, но и он тоже постепенно сходил, открывая неперепревшую за зиму палую листву, а где оставался, там слёживался в корку, которая тончала изо дня в день. На прогретых пригорках проклёвывались сквозь остатки пожухшей травы молодые побеги и готовились к появлению на свет жёлтые цветки мать-и-мачехи – вестники поздней весны. Приближался Бельтан, и к нему с воодушевлением готовились, понятно, не только свободные. К прочим весенним заботам женщин прибавилась ещё одна – просмотреть припасы, продумать угощение и начать готовить его – приятные предпраздничные хлопоты. Кроме того, следовало достать нарядные одежды и украшения, привести их в порядок, может, сшить что-то новое. Особенно важно это было для молодёжи, потому что в течение всей весны и лета, более всего, конечно, в праздники, молодые люди, созревшие для женитьбы, внимательнейшим образом присматривались к девушкам, к их нарядам, говорящим о достатке семьи и искусстве рукодельницы, будущей хозяйки, и девушки не обходили вниманием наряд предполагаемого жениха – одежда о многом говорит, верно же?

В здешних местах, как и везде, было принято приводить невест из дальних мест, чужих деревень или даже стран. Здесь видна была забота о свежести крови (любой инцест карался сурово), традиция, уходящая корнями в те времена, когда горизонты на глазах замкнуто живущего рода начинали расширяться, и пришелец из отдаленной деревни уже перестал казаться опасным чужаком. Отошёл в прошлое обычай блюсти в замкнутости своё сообщество, и праздники, собиравшие тех, кто желал повеселиться, со всей округи, стали и возможным местом первых смотрин. Для такой цели дом господина этих земель годился лучше всего.

В горд Сорглана стали съезжаться семьи подвластных ему фермеров (они платили дань, но были лично независимы, считались людьми графа Бергденского и знали, что при необходимости он защитит их силой своего оружия) – те, кто жил поближе или готов был затратить время и силы на путешествие к поместью сюзерена. Это были, как правило, похожие один на другого крепкие дюжие мужики с такими же плотно сбитыми жёнами, способными ворочать тяжесть лишь чуть меньшую, чем их мужья, с выводком сыновей и дочерей и теми работниками, которых считали нужным прихватить. Они привозили с собой остатки зимней дани – мороженое мясо, убоину, изделия своих рук – от тканей и пряжи до деревянных ложек и оружия, откованного либо собственноручно, либо усилиями своих кузнецов. И, конечно, меха. Везли снедь для себя, хотя и знали, что в доме Сорглана они не будут голодать. Везли праздничные одежды и серебряные украшения, а изредка и золото. Приезжали многие, поскольку так и следовало ожидать, что в усадьбе лорда соберётся самое большое общество и будет больше всего веселья. Места хватало всем. Пусть не каждому своему мелкому вассалу лорд мог предоставить отдельные покои, но в большинстве это был народ неприхотливый и охотно поселялся на несколько дней в мастерских и подсобных помещениях. А кто-то квартировал и в ближайших деревнях, в усадьбу приезжал лишь на сами празднования и пиршества.

На Бельтан Алклета пожелала сшить себе какое-нибудь особенное платье, но не из тех, что носили при императорском дворе, а вроде местных деревенских нарядов, какие привыкла носить сама, только украшенное побогаче. Одно платье расшивали цветными нитками в десять пар рук, чтоб успеть, а потом оно было передано Инге – дополнить богатую плотную вышивку ещё и бисером. Хозяйка осталась довольна и пообещала, что будет отпускать Ингу прогуляться, да заодно и освободит от работы на три дня празднования, тем более что срочных дел не было. Девушка сдержанно поблагодарила, хотя на самом деле была очень довольна – хоть какой-то перерыв в изнурительной работе. Изнурительной не потому, что тяжёлой, а потому, что однообразной.

Алклета позвала к себе Ингу с платьем, пожелав, чтоб именно она помогала ей одеваться, но сама не столько любовалась на оконченную работу, сколько поглядывала на мастерицу. Инга чувствовала, что, кажется, чем-то заинтересовала хозяйку. Может быть, с тех пор, как разговаривала с ней с резкостью, непозволительной для невольницы. Может, она беспокоит госпожу, заставляет себя опасаться? Та её выходка осталась без ответа, и прочие рабыни и служанки решили, что Ингрид – любимица госпожи. Но что-то сомнительно. Инга и сама иногда задумывалась, к чему может привести её дурацкая вызывающая выходка.

На обрядовое празднование Бельтана чужачку из другого мира, конечно, не позвали, а в другое место она не пошла и с удовольствием осталась в опустевшем горде прислушиваться к доносящимся издали звукам необычной музыки и голосам. Кажется, там пели.

5

Инга уже через пару недель привыкла к слегка болезненным ощущениям слева, в частности потому, что они стали совсем слабыми. Её не подгоняли, не нагружали работой и не выводили в поля, хотя начинался сев, и рук, конечно, снова не хватало. Она чувствовала, что, кажется, начинает привыкать к этой жизни. В конце концов, здесь было много лучше, чем у первого её хозяина, норовившего завалить её на ближайшую ровную поверхность, лучше, конечно, чем на полях, на строительстве храма и тем более на руднике.

Госпожа Алклета стала к ней на время ещё более снисходительной, если это только было возможно. У неё уже накопился вполне приличный гардероб для зимней поездки ко двору, Инга дошивала теперь самое затейливое платье со множеством вставок и декоративных складок, а в этой работе, как считала госпожа, не следовало торопиться. Инга и не торопилась. Она помногу гуляла и частенько (скрываясь в лесу, чтоб отдохнуть от назойливых глаз) разминалась, постанывая от боли. Она знала, что если забросит занятия, пожалеет себя, то никогда уже не сможет делать то, на что ещё совсем недавно была способна. Потерять форму очень легко, восстановить же – неимоверно сложно. И она заставляла себя, хотя и не знала, зачем ей это теперь нужно. После случившегося ни танцевать, ни петь ей уже не хотелось.

Но зато рана заживала очень быстро, и с каждым разом становилось всё легче. А в первую неделю ей не удавалось удержаться от слёз. Потому она и стремилась скрыться с глаз долой. Чертовски неприятно голосить на виду у всех.

Снег окончательно сошёл, потеплело, кроны зазеленели, и крестьяне торопились закончить сев, ведь когда сквозь листву можно уже будет смотреть на солнце, сеять поздно. С другой стороны, нельзя начинать слишком рано, иначе зерно помёрзнет в земле. Они сеяли и молились потихоньку, чтоб не было сильных дождей в начале лета.

Стволы были ещё голы, лес просматривался на просвет порой более, чем на километр, зато землю у корней украшал плотный покров весенних цветов – белых и жёлтых. Среди них встречались и другие цвета, но реже, они терялись на общем фоне. Инга бродила по этим роскошным коврам с осторожностью, не желая ни мять, ни рвать эти цветы. Известное дело, как быстро они вянут в руке, становятся похожи на грязные тряпочки. А здесь, вживую, заросли эти были воистину восхитительны.

Ещё весна. Только ещё весна. За стенами усадьбы по ночам было холодно, приходилось топить печи не только чтоб готовить, но и чтоб обогревать. Зато днём иногда можно раздеться до рубашки и в удовольствие постоять под влажным ветром, веющим с моря.

В первых числах июня (здесь он назывался как-то иначе, и исчисление было другое, но Инга пользовалась привычными ей цифрами и названиями) к поместью подошли по морю два больших корабля, живо напоминающих старинные деревянные одномачтовые суда, только побольше, румов на двадцать пять каждый, с жилыми надстройками у мачты и на корме, с более вместительным трюмом. Впрочем, может быть, они на глаз специалиста и не напоминали древние долблёнки, Инга не была корабелом, и, понятно, видела такие только на картинках. Воины не стали мельтешить, из чего девушка заключила, что это не враги. А потом увидела спешащую из поместья госпожу Алклету, опирающуюся на руку Сорглана (она в этот день опять чувствовала себя нехорошо), и догадалась, что прибыл один из сыновей господина.

Так оно и оказалось. Прислушиваясь к разговорам старожилов, Инга узнала, что вот этот высоченный крепыш в кое-где посеребрённых доспехах – Бранд по прозвищу Мощный, шестой сын Сорглана. Голос у него, распоряжающегося на корабле, был звучный, хоть и хриплый, слышимый очень далеко, а смех – раскатистый и басовитый. Он улыбался, глядя на мать, ждущую на берегу. Алклета не плакала, хотя можно было угадать, что ей этого хочется. От счастья.

С кораблей стали сносить тюки и связки всевозможного добра, все с любопытством разглядывали привезённое, даже слуги, которым из всех этих богатств не должно было перепасть ничего. «Хлеба и зрелищ…» – снисходительно подумала Инга и, отвернувшись, заспешила в дом. Не только потому, что ей не хотелось уподобляться зевакам, готовым развлекаться даже зрелищами чужого богатства, но и потому, что она помнила слова Сорглана, сказанные во второй вечер после того, как он её купил. «Бранду должна понравиться. Или Кануту…» – Ей совсем не хотелось ненароком понравиться Бранду, а потому лучше ему вообще на глаза не попадаться.

Всю ночь в поместье шло веселье по случаю благополучного возвращения господского сына из зимнего похода. Пытаясь заснуть в своём углу, Инга с досадой и поневоле слушала звенящие вдали крики, взрывы хохота и злилась. Хорошо им – думала она – спи, когда хочешь, пей, когда хочешь, не надо рано вставать, и потом весь день работать. Заснула она только под утро, наверное, всего за пару часов до того, как её должны были будить, и потому на следующий день чувствовала себя мерзко.

– Ингрид! – позвала её, заглянув в общую комнату, Хита. – Сюда иди. Госпожа зовёт.

«Надо же, – подумала Инга. – Сама Хита. С чего это?»

Госпожа Алклета не вставала с постели. Она лежала, бледная, на покрытом толстым покрывалом ложе, и дышала тяжеловато. Болезненная бледность лица сделала глаза ещё больше и ярче, чем они были, скрыла морщины, в общем омолодила. Но и одновременно состарила, потому что женщина прекрасно понимала, что с ней и о чём это говорит.

Графиня ласково улыбнулась вошедшей девушке.

– Ингрид? Как ты быстро… Как твой ожог?

– Спасибо, хорошо.

– Прекрасно… Иди, Хита, последи за девушками. – Полная служанка заботливо укрыла госпожу одеялом, что-то неразборчиво проворчала в адрес Инги и вышла. – Покажи мне то платье, которое ты сейчас шьешь.

6

Инга ожидала, что в её жизни сразу многое изменится, но на самом деле в первые дни перемена статуса не была так уж заметна. Разве что теперь свободные – воины, фермеры, доверенные слуги – не проходили мимо неё как мимо пустого места, а приветствовали словами, иногда и кивками. Хотя, возможно, это было в большей степени связано с её пением. Теперь она пела часто и помногу, практически каждый день. Не требовалось каждый раз придумывать, что спеть новенького – местные, как дети, были готовы бесконечно слушать одно и то же, лишь бы им нравилось. А песни, которые помнила и пела Инга, им очень нравились.

Иногда она уходила гулять – теперь ей не требовалось для этого разрешение госпожи. В лесу было ещё влажновато, не стоило идти туда в местных летних башмаках, чем-то средним между мокасинами и сандалиями, только в сапогах. Сапоги здесь шили как-то хитро, ещё и пропитывали чем-то вроде жира, так, чтоб не промокали. И они действительно не промокали, почти как самые настоящие резиновые.

А вот если лезть в горы, то стоило надевать другие сапожки – с голенищами пониже, плотнее подгоняемые к ноге посредством ремешков и пряжек, с тонкой подошвой, шершавой и плотной. В них юноши, промышлявшие птичий пух и яйца, рисковали забираться на самые головокружительные высоты, на самые неприступные с первого взгляда скалы. Инге весной уже довелось попробовать омлет из яиц гаги, правда, ничего особенного в этом блюде она не нашла. Обычный омлет.

Всё вокруг зеленело, потихоньку наливалась трава на полях, пробивались ростки ячменя и ржи – пшеницу здесь не сеяли, предпочитали покупать, так выходило дешевле. Всё цвело, хотя тёплых, по-настоящему тёплых дней пока ещё было маловато. Иногда холодало, моросил неприятный мелкий дождик, приходилось натягивать вязанные из козьей шерсти фуфайки, а то и суконные куртки. Что ж, пасмурная погода у моря – это нормально. Ясных, по-настоящему ясных, без единого облачка дней здесь бывало около тридцати в год.

Зато здесь всегда пахло морем, которое Инга очень любила, и влажной хвоёй. И, конечно, всем тем, чем только может пахнуть лесистая местность. Чистоту воздуха, казалось, можно было ощутить не только лёгкими, но и языком – то же ощущение, когда смакуешь чистейшую горную воду из какого-нибудь ручья, к которому человеку ещё не доводилось приближаться.

Инга не могла, само собой, за столь короткое время научиться чувствовать себя в лесу как дома, она не знала его обычаев и порядков, не смогла бы там выжить без посторонней помощи, но всегда ощущала себя в окружении природы более комфортно, чем в городе, где выросла. Это было странно, может быть, но позволило ей быстрее приспособиться к здешней натуральной жизни.

Местные леса были низкорослы, бедны – всё из-за скальной почвы – понятное дело, и мало какими дарами леса здесь можно было разжиться. Но обыватели Бергдена не жаловались. Кое-чем даже пренебрегали, например некоторыми вполне съедобными грибами. Зато рыба, всякого рода морские животные, моллюски и даже водоросли пользовались вниманием. Тем, кто был победней, мясо обычно давала охота, побогаче – домашние стада. Здесь не отказывались ни от какого мяса, даже конины или тюленины. Последняя сама по себе была отвратительна на вкус, но некоторые женщины, живущие в горде, прекрасно умели готовить из нее вполне съедобные блюда, за то короткое время, что Инга жила тут, ей случалось пробовать. Понятное дело, весной даже в столь богатом горде, как Соргланов, продукты подходили к концу, и привередничать не приходилось. На севере умели даже змей готовить очень даже вкусно.

Через несколько дней почти свободной жизни (на самом деле действительно свободной, потому что Инга не столько работала, сколько бродила по окрестностям) на неё возложили новую обязанность – носить госпоже в комнату завтрак. Алклета снова занемогла, и Хита сбивалась с ног, пытаясь за всем приглядеть сама, а потому в нужный момент не оказалась под рукой. Повариха же не могла отойти от печи, потому что наступило время заготовок (пока работали только с ревенём и щавелем), а за работницами приходилось присматривать. Хмуро оглядевшись, она махнула рукой Инге и показала на поднос.

– Отнеси хозяйке. Сама видишь, больше некому.

Инга взяла завтрак и осторожно зашагала по лестнице.

Алклета бледно улыбнулась ей со своей постели. Она не вставала и даже не причесалась, что с ней случалось редко. На еду посмотрела равнодушно.

– Ты ела сегодня? – спросила она, наблюдая, как Инга расставляет на столе тарелочки, мисочки и чашечки со всевозможными лакомыми вещами.

– Немножко.

– Поешь со мной?

– Тут на одного человека, госпожа.

– Ничего подобного. Флес, кажется, считает, что я ем столько же, сколько муж. Кроме того, у меня нет аппетита. Так как, присядешь, поешь?

– Я сыта, госпожа.

– Ну, пожалуйста…

Инга огляделась, подтащила к накрытому столику скамеечку и взяла себе немного мяса, тушённого с грибами.

Алклета ломала нежную, ещё теплую лепёшку и искоса наблюдала за ней.

– У тебя на родине, наверное, едят совсем другие вещи.

– Само собой.

– А какие?

Инга пожала плечами.

– Например, салаты. Мелко порезанная зелень, залитая либо маслом, либо сметаной. Много овощей. Картофель.

– Картофель и мы едим. Хотя его совсем недавно завезли. Откуда-то издалека. Он на удивление принялся.