Загрей

Глава 1. Кукла

Марианна Алферова

ЗАГРЕЙ

            Глава 1

Кукла

            1

            Утром стоило немалого труда вспомнить свое имя. Но все же он вспоминал всякий раз. Это было симптомом. Не хорошим и не плохим, а просто симптомом, как свет за окном был симптомом утра. Утро, похожее на вчерашнее: день, не похожий на утро. Вечером, если выйти к реке, можно увидеть полоску оранжевого заката. В его лучах  волны, что барахтаются у берега, кажутся медными. В рыжих бликах мерещатся чьи-то лица. Можно принести сачок и ловить их в густой черной воде. Порой удается поймать. Бледный комок слизи пролежит на камнях до утра и высохнет, а сачок придется долго мыть под краном.

            Прежде ЗАГРЕЙ любил заниматься ловлей, а теперь редко спускается к реке. И еще, он

 никогда не вставал с рассветом. Он просыпался, когда уже было светло, и день, разрезанный на шесть неравных долей стальным переплетом огромного окна, стекал к полудню. Окно слегка накренилось вовне, и потому открывалась только одна крайняя рама-дверь, через которую  ЗАГРЕЙ выходил на балкон, перешагнув через низкий подоконник. ЗАГРЕЙ  называл этот выход прогулкой. Ведь это важно – что  и как назвать, и при этом запомнить название.   

Балкон велик, его серая плита покрылась паутиной трещин, а решетка, первоначально сплетенная в ветку с металлическими коваными листьями, переиначилась в замысловатую паутину, из которой то там, то здесь торчали острые иглы. ЗАГРЕЙ шагнул на балкон. Не то что бы он любил здесь гулять, нельзя сказать даже, что он стремился. Он тек. Так течет вода с более высокого места к более низкому. Балкон был более низким местом, и ЗАГРЕЮ надо было сюда перетечь, чтобы в низине выкурить сигарету. В низком месте ЗАГРЕЙ становился выше. Свою тень он прилеплял  к стене комком жвачки, и каждый раз бледно-фиолетовый абрис был чуть длиннее, чем прежде, и это радовало, хотя с другой стороны, могло и печалить. Но пока он не позволял себе печалиться по этому поводу. Он умел  не позволять себе. Как не позволила решетка себе быть металлической веткой с листьями и не пожелала стечь бесформенной кляксой металла. Надо уметь удерживать форму. Искусство удержания формы дается с рождения  или не дается вовсе, и об этом тоже не стоит печалиться, как и о многом другом.

 В углу на балконе стоял огромный глиняный горшок, и в нем росла вишня. Сейчас деревце было в белых цветах. Появление вишни на балконе – это маленькая тайна ЗАГРЕЯ. У него есть тайны,  и это приятно.  Косточку он нашел возле таверны и принес домой.   Таскать ил с реки и пыль с дороги в огромный глиняный горшок  пришлось долго. Косточку он медлил сажать – боялся, что не вырастет. Но все же отважился, посадил. И деревце выросло, и теперь цвело постоянно. Стоит облететь лепесткам – глянь, на ветках вновь белые пузырьки бутонов. Вот только плодов на вишне не было еще ни разу.    

            Напротив  балкона почти вплотную – стена, а в стене окно, стекло посерело от пыли и заоконная тьма казалась не черной, а серой, то есть серая тьма пыталась притвориться серым светом.  ЗАГРЕЯ волновал вопрос: какая разница между серой тьмой и серым светом. Но пока он не нашел ответа. В другой стене, той, что слева   окон не было вообще. И в той, что справа – тоже ни окон, ни дверей. Узкий колодец открывался только в небо. И то, что падало  сверху, навсегда оставалось внизу, застревая в осколках булыжника. Дохлая птица, упавшая сверху, и выброшенная кем-то нагая желтая кукла лежали рядом. Может быть, кукла выпала из окна напротив? Но  ЗАГРЕЙ не видел, чтобы рама открывалась. За окном ничего не происходило, там днем за днем прозябала поседевшая от времени пустота.

            ЗАГРЕЙ швырнул недокуренную сигарету. Кукла внизу протянула желтую руку и схватила хабарик, вдавила в полуоткрытый рот, прикусила четырьмя белыми острыми зубками и затянулась. Табачный дым вырвался из пробитой гвоздем щеки, из сочленений ручек и ножек. ЗАГРЕЙ  усмехнулся. Может, скатать хлебный шарик и швырнуть вниз – поглядеть, как  будет кукла его  жевать. Но стоит ли? Стоит ли длить ее жизнь?  Лишив хлеба, быстрее лишишь ее нечаянно дарованной жизни. Или не лишишь? И кукла начнет грызть трупик дохлой птицы и покрывать желтыми экскрементами булыжники двора. ЗАГРЕЕВА тень на стене постепенно росла, и доросла до карниза под крышей. Но при этом сделалась такой бледной, что почти не угадывалась. Никто не желал оживления куклы, но она ожила. Может, спустить ей вниз веревку,  пусть поднимется наверх, перебирая неловкими целлулоидными ручонками? Или все же бросить ей хлеба? О чем мечтает она, лежа внизу,  о спасительной веревке или о куске хлеба? О чем молит и главное – кого? По сравнению с ней ЗАГРЕЙ был не великаном – богом; тень его переросла стену и попыталась отразиться на небе. Так о чем же просит кукла?  ЗАГРЕЙ прислушался, но не услышал ничего. Если она и молила,  то молила безмолвно. Ему самому предстояло решить, что ей дать: веревку или хлеб. Он подумал и  не дал ничего.

             Интересно, испытывала ли ожившая кукла боль? Не боль от пореза или от удара – ясно, что простая боль была ей недоступна. Но ту боль, что испытывал ЗАГРЕЙ постоянно, едва разлеплял глаза – ночью ли, утром,  не важно,  могла ли кукла ее ощущать? Боль просыпалась вместе с ЗАГРЕЕМ, глухая, нудная, ее можно было терпеть, ибо она не была чрезмерной, но иногда сводила с ума, и тогда хотелось кричать, выть, кусаться. Или убить кого-нибудь, неважно    кого. Определить, где гнездится боль, было невозможно. Она просто была, где-то внутри ЗАГРЕЯ, фантомом бродила по телу, вспыхивала то там, то здесь, и исчезала, едва он пытался прислушаться к ней и определить очаг. Но стоило перестать вслушиваться в себя, как боль возвращалась, торжествуя, она наносила удар, а потом постепенно стихала, но никогда не исчезала насовсем.    

            Вода в умывальне была желтой и пахла болотом. Кран не закрывался, и вода текла всегда, уходя не в сток, а в трещину в стене. Вода была не холодной и не теплой, немного жирной на ощупь.  Неодетый, закутанный во влажное полотенце, ЗАГРЕЙ присел он к столу. Старинный светильник изогнулся бронзовым телом, как живое тело  перед Венериным спазмом. В носике светильника  тлел желтый огонек,  жидкость из огненной реки за ночь не успела иссякнуть. За день  светильник наверняка выгорит. Значит, следующей ночью у ЗАГРЕЯ не будет света, потому что сегодня за огнем он не пойдет.  ЗАГРЕЙ подумал о предстоящем дне с отвращением, о лежащим за днем нынешним «завтра» – без желания. Они его не манили, потому что не обещали ничего. Перед ЗАГРЕЕМ лежала раскрытая тетрадка и перо. Чернила были невидимыми. Но ЗАГРЕЙ умел читать написанное симпатическими чернилами. Тетрадь была исписана уже до половины, и каждая страница не закончена.

Глава 2. Нин-Ни

Глава 2

 НИ-НИ

            ЗАГРЕЙ накинул черную блестящую куртку, сунул гранат (какой-то шишковатый  и напоминающий скорее булыжник)  в карман  и вышел из дома. Куртку ему подарила Прозерпина. У мужа стащила. Шикарная куртка. Каждый день выглядит как новая –  кожа похрустывает при каждом движении, сверкает, заклепки так и горят. Одно неловко: велика и в плечах, и по длине. Сразу видно –  с чужого плеча.

            Дойдя до перекрестка, ЗАГРЕЙ остановился, прислушался. Было тихо. Значит, Титанов рядом нет. Уже несколько дней ЗАГРЕЙ их не видел. Это могло бы обрадовать, если бы такая тишина не была подозрительной.   

            ЗАГРЕЙ шел по знакомой улочке. Слева и справа глухие серые  заборы, без дверей, без ворот из рифленого металла, из дерева, из камня, из бетона, материал на любой вкус. Улочка петляет, заборы вьются и с каждым извивом становятся все выше и выше. Почва медленно понижается, камни под ногами пляшут и норовят ускользнуть. Вскоре булыжник не различить,  под ногами чавкает жижа, ржавая вода собирается в лужи. А заборы уже так высоки, что теряются в сизом тумане с реки. Слнце можно увидеть лишь на берегу реки – а чуть отойдет – либо туман, либо низкие серые плотные  облака.  Наконец,  последний поворот, слева знакомая ржавая дверь, единственная на этой улице,  и рядом узенькое окошечко, забранное решеткой.

            ЗАГРЕЙ постучал в дверь.

            Окошко приоткрылось.

            –  Чего тебе? –  рявкнул изнутри хриплый голос.  Тот, что рыкал внутри, попытался закрыть окошко.

            –  Ты слишком тороплив, Тантал, никогда не выслушаешь до конца. Я тебе гранат принес.

            Изнутри раздалось недовольное рычание, потом ржавая дверь приоткрылась.

            –  Заходи.

            ЗАГРЕЙ вложил в протянутую лапу гранат и вошел. Огромный склад, такой огромный, что потолка было не различать. Лишь огромные ребра несущих конструкций поблескивали в полумраке каплями влаги.

Было тихо – плеск Стикса сюда не долетал. Слышно было только как жадно, давясь, Тантал  жует гранат вместе с косточками и кожурой.

            В тусклом свете одной-единственной лампы  можно было различить груды добра на полу. Вот сложенные одно к одному нарядные платья, вот туфли,  все непригодные для здешнего климата, но красивые, изящные, как изгибы Флегетона. Вот груда колец. Сокровища, которые можно лишь собирать, но никак нельзя использовать –  воистину Танталовы муки. Те вещи, что лежала внизу, на скользком каменном полу, давным-давно  сгнили и покрылось пушистой белой плесенью. Вещи  сверху  хранили еще запахи, чуждые подвалу –  легкий аромат духов, дорогого мыла, лаванды и еще – сладковатый запах формалина.  В одном углу были свалены часы и мобильники. Мобильники мертвые – отсюда не позвонишь. Часы, разумеется, не шли, ни электронные, ни механические. На этом берегу свое время. И измерить его можно только клепсидрой, наполненной водой Стикса.

            ЗАГРЕЙ оглядывал все это с равнодушным  видом, будто танталовы сокровища его не интересуют.

            –  Для Проськи пришел искать презент, что ль?

            Тантал не скрывал, что  ненавидит Прозерпину. Ее многие ненавидели –  прежде всего за то, что она легко могла упорхнуть отсюда на долгие девять месяцев, ни у кого больше такого права не было. А еще за то, что не было у нее ни обязанностей, ни поручений.

            ЗАГРЕЙ  пожал плечами:

            –  Может, и для нее. Только она людские вещи не ценит.

            Соврал. Не для Прозерпины искал –  для себя. Что-нибудь особенное, что будет значить очень много в этом мире. ЗАГРЕЙ  не знал, что именно он ищет. Даже не догадывался, но был уверен, что ЭТО должно существовать. Он присел на груду пиджаков. Все –  разрезанные на спине и от всех, даже от самых новых, пахнет сыростью. Тантал не имел права ничего взять себе. Но ЗАГРЕЙ мог. Однажды он тайком взял пиджак и зашил разрез на спине. Только почему-то нитки стали со временем белыми, а пиджак так и остался черным. Он висел  в шкафу, и ЗАГРЕЙ так и не рискнул его ни разу надеть.

– Бери, что нравится, и вали отсюда, – буркнул Тантал. – Мне работать надо.

            – Я ничего стоящего не нашел.

            Тантал с изумлением оглядел груды одежды и украшений.

            – Ничего? Совсем ничего? – переспросил.

            – Ну да. Ничегошеньки. Черный плащ есть?

– Нету.

– А где Прозерпина  их берет?

– Не знаю. Не у меня.

– А черные очки?

– Тоже нету. Какой дурак в гроб кладет черные очки?

          ЗАГРЕЙ взял с соседней кучи лиловое шелковое платье.

            – Вот это возьму.

            – Просяька  его не наденет, – фыркнул Тантал.

            ЗАГРЕЙ  не стал спорить. Скомкал тончайший шелк и сунул в карман. 

                                                                       ***

            Дома дрогнули, мостовая дрогнула, дрогнуло  небо – зеленое с ржавыми хлопьями облаков. Титаны! Их поступь  узнают издалека – те, кто может услышать. ЗАГРЕЙ  спешно нырнул под арку и прижался к влажной кирпичной  стене. Грохот приближался. Теперь уже дрожало не все здание, а каждый камешек, каждый кирпич. Стекла дребезжали пронзительно и тонко, одно не выдержало безмерного страха, лопнуло, и осколки тусклыми ледышками посыпались вниз. Остальные уже визжали, корчась в рамах, брызгая тусклыми бликами невидимого солнца. Наконец в проеме арки возникла   грязная голень, стянутая рыжими ремешками, колено, похожее на безобразный  нарост и часть бедра. Край туники был порван и вымазан чем-то бурым. Титан сделал еще один шаг, и огромная нога исчезла. Потом появилась вторая нога – потоньше, постройнее, в лаковом сапожке и черной брючине. Грохочущий шаг, звон еще одного лопнувшего, не вынесшего перенапряжения стекла, и эта нога тоже исчезла. Титаны прошли.

Глава 3. Танат

Глава 3

ТАНАТ

             Сегодня улочка была шириной в пять шагов, а вчера – в сотню, не меньше. В стене напротив  в ряд стояли  огромные окна, за ними – огни свечей и тени на стеклах. На этой стороне   почти  все мелкие окна мертвы,  только одно – в полуподвале – блестит шальными огнями. На бронзовом стержне раскачивается вывеска в виде огромной бутыли с обмотанной золотой фольгой пробкой. На этикетке, желтой от времени, надпись: «Глоток Леты». Бутылка вращается, и иногда видно, как за темным стеклом вскипают светящиеся пузырьки.

На потрескавшейся штукатурке стены большое пятно – будто кто-то выплеснул чашку кофе, рядом красным нарисована стрелка вниз. В полуподвал ведут истертые  ступени, все разной ширины и высоты – не угадать, как ставить ногу. При каждом шаге спотыкаешься  и едва не падаешь, но следующая ступень не дает скатиться – непременно подхватит и поставит на место.  А та, что за ней, что ниже, вновь заставит тебя споткнуться. И так – до самой двери. Прямоугольник из мореного дуба с бронзовой позеленевшей ручкой. Дверь скрипит раздраженно, распахивается.

            В таверне Загрей  был соизмерим со всеми,  не выше и не ниже прочих. В таверне нельзя себя выпячивать. Даже Танат в полуподвале выглядел  как все – умерял силу голоса и смеялся с оглядкой. Таверна уравнивала. Здесь все вокруг покрыто липкой влагой – мраморные плитки на полу, дубовые панели на стенах, и даже одежда людей темнела пятнами сырости, и кожа влажно поблескивала в мутном свете, по огромной дубовой стойке катились мутные капли.

            Стул, разумеется, шатался, стол был кособок. Стакан, если не придерживать рукой, соскользнет и разобьется. Пол усеян черепками, они хрустят хитиновыми панцирями  под  каблуками, остатки неживого в мире мертвых. 

            Испарения Тартара ползают по таверне многоголовым драконом, заглядывают посетителям в рот. Одна драконья голова особенно настырно тыкалась в губы,  Загрей отгонял ее кожаной мухобойкой. Мухи обычно налетали роем, но сегодня их не было  – ни одной.

            – А, это опять ты... – буркнула голова разочарованно и поплыла дальше, она любила пугать вновь прибывших.

            В центре таверны под потолком  на стальном проржавевшем обруче чадили вкривь и вкось прилепленные свечи. Как раз под светильником за круглым столом со столешницей из серого мрамора расположился  Танат. На голову ему стекали капли горячего воска.  Блестящий череп Таната порос редкими седыми волосами. В черных провалах глазниц не было видно глаз. У Таната глаза не блестят, даже когда он смеется.  А ведь Танат большой шутник, и так как он, никто больше шутить не умеет по обе стороны Стикса.

            Загрей сел напротив старого приятеля. Мальчишка-официант поставил перед ним бокал с густой, маслянисто поблескивающей водой.

            – Я тут такую шуточку на днях устроил, уржешься,  – хмыкнул Танат. Он уже был изрядно навеселе. – Вообрази: девчонка собралась замуж. Парень и умен, и внешности приятной, и, при деньгах – дельце свое, и дельце процветающее,   айтишник головастый. А она – студенточка на бюджетке, но языки знает, и у них не только любовь, но и в бизнесе перспективка намечается.  И вот наши влюбленные идут вечерком  по улице: пройтись захотелось. Бывает такое с влюбленными. Темно, фонари не горят, – ну прямо как у нас. Но еще – гололед.  И вот парень споткнулся, проскользил метра два и упал и прямиком – в открытый люк. Да так неудачно – стукнулся при падении затылком и в люк свалился головой вниз. Сознание потерял, и в этом в люке, в горячей водичке захлебнулся. А у него свадьба через три дня. И невеста над ним стоит, и вопит, бедненькая, благим матом.

            – Это смешно? – спросил Загрей.

            – А разве нет? Она его вытащить   могла бы – если бы могла. Вот ситуация. Ноги наружу торчат – руки протяни и хватай парня за пятки. Но парень-то весит восемьдесят семь килограммов  и бесчувственное тело – оно тяжелее вдвойне. А девчонка дотянуться до ног может, а вытянуть наверх – силенок не хватает. И позвать на помощь некого. Хоть лопни от крика – а нет рядом никого. А он там живой еще... Вскрытие показало – не от удара помер,  захлебнулся он в этом колодце кипятком.

            – Сил не хватило, – повторил Загрей и выпил. Вода не обеспамятовала его и не опьянила. Танат тоже пил и не забывал, но в отличие от приятеля, пьянел быстро.

            – А у них уже билеты на самолет  в Париж, в свадебное путешествие, – хрюкал от восторга Танат. –  И подарки родней на свадьбу  куплены, и банкетный зал оплачен,  и квартира двухкомнатная на его имя. А она с родителями и братиком младшеньким в хрущобе мается. И все это уплыло в канализационный люк. Свекровь несостоявшаяся назад хотела даже колечко обручальное, уже подаренное, забрать, да несостоявшаяся теща колечко   не выдала. И вместо города Парижа вареный женишок в гробике закрытом.

            Танат был коллекционером. Он коллекционировал такие истории. А еще глаза и зубы, иногда сердца собирал. Но сердца ему чаще всего не нравились, и Танат выбрасывал их в Стикс.

            Вообще Танат был весельчаком, только  с ним   Загрей чувствовал себя живым. Но этой дружбы стеснялся – помнил, что Танат убивает, и убивает безжалостно иногда вот в такие моменты полного счастья. 

            – Тебе их не жалко?

            – Извини, приятель, не я тот люк оставил открытым.

            Под курткой Загрей принес рукопись. Ту самую, о которой говорил с Проной и просил  унести  с собой и которую она не взяла.  Каждое утро Загрей описывал сцену своей смерти, но на другое утро все изменял, добавлял подробности, убавлял. Всякий раз  сцена умирания  казалась ему то  недостаточно жалостливой, то фальшивой. Но он не знал, насколько жалостливой должна быть сцена смерти. Ведь он никогда не видел этого. То есть самого перехода. Это его угнетало, ему казалось, что в том миге и заключена вся тайна его мира. Остальные мгновения не имеют никакой цены, но он  пытался по этим, лишенным цены эпизодам, восстановить тот, единственный, бесценный миг.