Закулисье.

Глава 1. Странный стул.

Сознание возвращалось ко мне не плавно, не нежными кружевами утренних грез, а так, будто к горлу приставляли раскаленный нож и требовали «оживай, тварь, сейчас начнется». Его трезвон — этот ебучий, пронзительный, металлический вопль — впивался в височные кости, вгрызался в мозг, как ржавый, тупой гвоздь, который вкручивают в черепную коробку дрелью с сорванной насадкой. Это был не просто будильник. Нет, это был похоронный колокол, отбивающий дробь по еще одному куску моей жизни, выкинутому в помойное ведро. Он звенел не для пробуждения, а для констатации факта: ты все еще жив, дружок, и сейчас тебе предстоит прожить еще один, блять, абсолютно идентичный вчерашнему, день твоего бессрочного, бессмысленного отбывания наказания.

Я провалился обратно в реальность. Не упал, не соскользнул, а именно провалился, как в зыбучий песок, ощутив под спиной всю бездну отчаяния, воплощенную в виде проклятого матраса. Он был не просто старым. Он был высохшим мумией, просевшим в самом центре, будто на нем годами хоронили чью-то надежду. Он вонял. Не просто потом, а кислым, затхлым потом отчаяния, смешанным с едким шлейфом вчерашнего дешевого перегара, который въелся в ткань так глубоко, что стал ее частью. Этот матрас был материальным концентратом, квинтэссенцией всей моей ебучей, никчемной жизни, и каждую ночь я прижимался к этому тлену всем своим существом.

В детстве, блять, я был идиотом. Искренне верил, что взросление — это про полеты на хрустальных крыльях над сияющими городами. А оказалось, что взросление — это про то, как медленно, по копейке, без всякой надежды на сдачу, с тебя спускают в дырявый, засранный унитаз все твои грезы, все эти картонные замки и бумажные самолетики. Работа. Эта ебучая, пропитанная тоской и флуоресцентным светом работа, на которую ты продаешь пять дней из семи, как проститутка — свое тело. Ты выжимаешь из себя все соки, до последней капли, а в ответ получаешь какие-то жалкие, насмешливые пятьдесят тысяч бумажек. Комната. Моя комната, этот склеп для еще не до конца умершего человека, где пыль ложится на мечты ровным, бархатистым саваном. И треть этой сраной, пахнущей потом зарплаты тут же, с противным шуршанием, уплывает в карман хозяина-кровососа, жирного ублюдка, который ни разу не был в этой конуре, но с наслаждением высасывает за нее мои жизненные силы. Цифры. Вся жизнь, блять, сводится к ебучим, бездушным цифрам в банковском приложении, которые вечно, неизменно, с каким-то садистским постоянством не сходятся в твою пользу.

С громким, сухим хрустом, от которого по коже пробежали мурашки, я потянулся. Звук был такой, будто внутри меня не кости, а старые, рассохшиеся палки, и они вот-вот рассыплются в труху. И тут мой мозг, этот ебучий, неисправимый оптимист-самоучка, этот клоун в цирке моего личного ада, на секунду попытался нарисовать спасительную картинку. Картинку из глянцевого, лоснящегося журнала: работа за двести тысяч, светлая, просторная квартира с панорамными окнами, в которых отражается небо, а не соседская помойка, и в воздухе пахнет свежесваренным кофе, а не этим вечным тленом... Но картинка не продержалась и доли секунды. Она порвалась, обуглилась по краям, как бумага в огне, и рассыпалась в пепел у меня в голове. Это не будущее. Это не цель. Это — насмешка. Злая, язвительная, плевок в мою немощную душу.

Плечи, тяжелые, будто на них висели гири из свинцового отчаяния, я поволок в ванную. В зеркале, этом беспристрастном свидетеле моего падения, покрытом пятнами от жесткой воды и ложных надежд, на меня смотрела не моя рожа. Нет. Это была серая, помятая, безжизненная маска, натянутая на чей-то череп. Мешки под глазами были фиолетовыми, распухшими, словно следы от постоянных, методичных пиздюлей, которые раздает жизнь без всякой на то причины. Это лицо было уставшим от всего разом: от похмелья, от бессмысленности каждого движения, от этого бесконечного, тошнотворного пиздеца под названием «быт». А впереди, о, божественная радость, целый выходной. Целый, нетронутый, длинный-предлинный день, который надо было как-то убить, придумать ему занятие, чтобы он, в свою очередь, не убил тебя самого своим бездельем и навязчивыми мыслями. Я почистил зубы, ощущая во рту химическую мятную пыль, а потом, собрав всю слюну, смешанную с пастой, плюхнул ею на свое отражение. Это было самое умное, самое философски выверенное и честное действие, которое я совершил за сегодня. Смывать эту белую, пузырящуюся каплю позора я не стал. Пусть висит. Пусть напоминает.

Мысль сходить к начальнику, этому усатому гоблину, за деньгами, которые он задерживал с сладострастным упорством, или просто послать его нахуй, развернувшись на 180 градусов, вертелась в голове. Тупая, назойливая, как муха, бьющаяся о стекло в жаркий день. В итоге, после недолгой внутренней борьбы, я решил, что пойду. Как повезет. Хотя какое, на хуй, везение? В моей жизни его не было с самого начала, с того самого момента, когда я выиграл в сперматозаводской лотерее и появился на этот свет.

Оделся во все, что валялось на засаленном, пыльном полу: джинсы, потертые до дыр на коленях, будто я постоянно ползал и молил о пощаде; футболка с каким-то идиотским, стершимся принтом, который когда-то должен был быть смешным; носки, в которых, кажется, уже поселилась не просто грязь, а сама вечная, невыносимая печаль. Ключи. Холодные, металлические. Выход из квартиры всегда был похож на церемонию вывода из камеры на прогулку. Та же серая, знакомая до тошноты территория, те же безликие охранники-прохожие, брезгливо отводящие взгляд.

К начальнику, ясное дело, я так и не попал. Этот усатый мудак, раздувшийся от самодовольства, видимо, был дохуя занят — решал мировые проблемы или просто пересчитывал свои кровно заработанные, отжатые у таких как я, деньги. Его секретарша, существо с натянутой, как струна, улыбкой и пустыми глазами, посмотрела на меня так, будто я пришел не за зарплатой, а притащил мешок дохлых крыс, чтобы сдать их на реализацию. Уволиться? Ха. Громкий, пустой, истеричный хохот прозвучал у меня в голове. А на что жить? Снова вернуться к этому матрасу, к этой вонючей конуре, к этим стенам, которые видели все мои провалы? Нет уж, сука. Буду гнуть свою уставшую спину и дальше, молча, покорно подставляя ее под его ебучю, бессмысленную ругань и самоутверждение за мой счет.

Глава 2. За кулисами мира.

И вот я оказался, блять, в самом эпицентре абсолютного, вывернутого наизнанку пиздеца. Хер знает где. Серьезно, мои внутренние GPS, и без того кривые, теперь просто выдавали ошибку 404 — локация не найдена. Хер знает когда. Время здесь текло не как река, а как разливанное болото — вязкое, стоячее, лишенное всякого смысла. И, что самое ебучее, апофеозом всего идиотизма, хер знает зачем. Венец творения, финальный аккорд моей долбанутой симфонии — эта блевотная, спонтанная, рожденная в помутнении рассудка идея, эта вспышка долбаного юношеского максимализма в тридцать с хером — сесть на тот хуев, дергающийся стул в вонючей подворотне. Теперь я здесь. Где «здесь» — хуй поймешь.

Я поднялся на ноги, вертя башкой, как сумасшедший голубь, пытаясь поймать хоть какую-то точку отсчета, хоть намек на ориентацию. Помещение? Это громко сказано. Слово «помещение» подразумевает стены, потолок, хоть какую-то архитектуру. Здесь же не было ничего. Вернее, было ничто. Стены вроде бы и были, а может, их и не было — они словно были стерты гигантским, вселенским ластиком, оставив после себя только призрачное ощущение барьера. Просто бесконечная, давящая, серая пустота, которая обволакивала меня со всех сторон, как желе из тоски и небытия. Это ничто давило на глазные яблоки, на барабанные перепонки, на самое нутро. Я сделал осторожный, пробный вдох — воздух был холодным, безжизненным и абсолютно безвкусным, как вата, набитая в рот покойнику. Подо мной был пол, сделанный из какого-то неизвестного, но мягкого, почти жирного на ощупь материала, потому что боли от падения я не чувствовал. Вообще. Ни-ху-я. Полная анестезия. Первая, ебучая, примитивная мысль, прорвавшаяся сквозь хаос: я, наконец-то, сдох. Ну что ж, черт с ним. По крайней мере, хуже уже не будет. Знакомый бредовый оптимизм трупа.

Решил проверить эту хуеву гипотезу. Ущипнул себя за запястье, не жалея, с таким остервенением, будто хотел оторвать кусок кожи. Довел до дикой, пронзительной боли, до будущего сине-багрового синяка. На лице невольно, помимо моей воли, сморщилась гримаса — помесь неприязни, отвращения и чисто физической боли. Значит, одно из двух: либо я еще не окончательно сдох, и это какой-то новый, изощренный уровень агонии, либо даже в этом ебучем, кустарно сделанном загробном мире есть своя, особенная, административная боль. И ни один, блять, ни один из этих вариантов не вызывал у меня ни малейшей, ни капельки, ни искорки радости. Сплошное разочарование.

Я опустил взгляд, пытаясь сосредоточиться на чем-то материальном. Этот ебучий пол, матовый, мягкий, поглощающий свет и звук, уходил куда-то вглубь, в абсолютную, бездонную пустоту, где пропадало само понятие дали, перспективы, конца. Вспомнил старую, дурацкую, детскую шутку про косоглазого, который в темноте своего короля искал. Я усмехнулся. Сухой, трескучей, безумной усмешкой. Хоть что-то, блять, позитивное за последнюю, долгую, бесконечную часть моей жизни, состоявшей из сплошного, концентрированного говна. Маленькая искорка абсурда в океане бессмыслицы.

Плелся, наверное, километр. А может, и все десять. А может, я прошел всего пять шагов. Хуй его знает, честно. Время и пространство здесь казались размазанными по стенке, как сопли после хорошей пьянки. Они не имели ни веса, ни объема, ни длинны. И в итоге, совершенно неожиданно, я уткнулся лбом во что-то. Невидимую преграду. Стену. Такую же мягкую, упругую и отвратительную на ощупь, как и пол. Дурка? Похоже на то. Очень похоже. Видимо, тут все, блять, сделано из этого дерьмового, простеганного мягкого материала, чтобы долбоёбы вроде меня не разбивали себе головы об углы несуществующей реальности. А может, это и есть ебаный, обещанный всем праведникам рай? Через секунду, без всякого предупреждения, без шизофренического гудка или хоть какого-то намека, пространство прямо передо мной, там, где только что была пустота, вспыхнуло ослепительно-белым, ядерным, пронзительным светом. Он вжарился прямо в мозг, выжигая зрачки, выжигая мысли. И я благополучно потерял сознание. Опять. Входило в привычку, блять.

Очнулся с одной-единственной, навязчивой, как долг по ипотеке, мыслью: я дома. На своем, пропахшем нищетой, тоской и дешевым портвейном, злоебучем, продавленном матрасе. Это была сладкая, обманчивая надежда, последний подарок отключившегося сознания. Но я ошибался. Жестоко и бесповоротно. В одном-единственном, но ключевом пункте. Я был не дома. В уши немедленно, без всяких прелюдий, вгрызся противный, непрерывный, высокочастотный гул люминесцентных ламп, а в ноздри ударил знакомый до тошноты, до спазм в желудке коктейль из запахов — затхлых, отклеивающихся обоев, старого пыльного ковра, впитавшего в себя пот и страх, и чего-то еще, неуловимого, но мерзкого, сладковато-гнилостного. Я открыл глаза, заставляя веки разлепиться. И обалдел. Желтые обои. Не просто желтые, а грязно-желтые, цвета старой зубной бляшки или яичного желтка, оставленного на солнце. Желтые ковры на стенах. И эти же, блять, желтые люминесцентные лампы, отбрасывающие сигаретно-липовый свет под грязно-желтым, низким потолком. Пиздец. Ебучий, тотальный, всепоглощающий желтый пиздец.

Я поднялся с матраса, плюхнутого прямо на этот же желтый, ворсистый пол. Осмотрелся, чувствуя, как нарастает паника, холодным комком в горле. Вокруг, словно насмехаясь, стояли 4 бутылки с какой-то мутной, непонятной водой, несколько банок без этикеток — видимо, консервы, проклятие одиноких душ, — и обычный кухонный нож. Не новый, не блестящий, а бывший в употреблении, с зазубренным лезвием. Лежал он так, будто его кто-то специально, аккуратно положил. Предложение. Или угроза. Я был в комнате. Душной, желтой, кричащей своим цветом о безумии, и абсолютно безысходной. Решение пришло мгновенно, рожденное инстинктом загнанного зверя: нахуй тут находиться, если можно просто взять и выйти? Я толкнул дверь — тяжелую, обитую каким-то дермантином — и вышел.

И обомлел. Серьезно, у меня челюсть отвисла, и я бы ее сам поймал, если бы не этот ебучий шок. Коридор. Тот же самый, блять. До последней трещинки на обоях, до каждой ворсинки на ковролине. Желтые обои, желтый ковролин, гудящие, мигающие желтые лампы. Он уходил в обе стороны, вправо и влево, казалось, до самой бесконечности, растворяясь в желтой, мутной, ядовитой дали. Иллюзия выбора — всегда, блять, хуже, чем его полное, откровенное отсутствие. Это просто другой, более изощренный вид клетки. Больше пространства, чтобы понять, что ты никуда не денешься.

Глава 3. Погоня и Б.И.Г.

Черт возьми, этот ебучий, низкий, исходящий прямо из глотки преисподней рык обжег мне спину ледяным огнем, словно по коже провели раскаленной кочергой, которую тут же окунули в жидкий азот. Адреналин — этот последний, отчаянный наркотик моего организма — ударил в виски с такой силой, что мир на секунду поплыл, закружился, превратился в размытое желтое пятно. Я не думал. Не оценивал шансы. Не строил планов. Сработал тот самый, древний, первобытный, животный инстинкт, вытравленный цивилизацией, но не добитый до конца — БЕГИ, СУКА, БЕГИ, ПОКА НЕ СТАЛО ТВОИМ ПОСЛЕДНИМ ДНЕМ!

Я рванул в темный, зияющий, как провал в сознании, проход передо мной, не разбирая дороги, не видя ничего, кроме сгущающейся впереди тьмы. Сзади этот рык нарастал, переходя из низкого утробного рокота в нечто невыносимое, среднее между скрежетом ржавой пилы по кости и предсмертным, булькающим хрипом тонущего существа. Я слышал за спиной эти ебучие, быстрые, дробные, словно дождь по жести, шаги, от которых по ворсистому ковру пробегала мелкая, предательская дрожь. Оно было близко. Чертова, ублюдочная, не знающая пощады падаль!

— БЛЯ-Я-ЯДЬ! — выдохнул я, не крикнул, а именно выдохнул, влетая плечом в очередной поворот, больно ударившись о выступ стены.

Коридоры мелькали, как в самом пьяном, самом кошмарном калейдоскопе: все те же проклятые желтые обои, все тот же ненавистный гул ламп, но теперь они сливались в сплошную, тошную, полосатую ленту, затягивающую меня в свою глотку. Легкие горели огнем, выжигающим изнутри, ноги стали ватными, непослушными, подкашивались в коленях. Я понимал — так долго я не пробегу. Это не хуев утренний джоггинг в парке, это — охота. Настоящая, безжалостная. И я — дичь. Жирная, медленная, обреченная дичь.

Внезапно, почти свалившись с ног, я влетел в зал пошире. Воздух здесь был другим — пахло озоном, металлом и чем-то химически-сладким. На стенах висели, будто шкуры трофеев, какие-то странные, геометрические символы, нарисованные чем-то темным, маслянистым, что поблескивало в свете все тех же ебучих ламп. И в центре, как островок здравого смысла в море безумия, стояли они.

Трое. Облаченные в робы из прорезиненной, серой ткани, с громоздкими масками-респираторами на лицах, скрывающими все, кроме усталых, сосредоточенных глаз. Один присел на корточки, что-то настраивая на полу — какая-то панель с мигающими лампочками. Двое других стояли по стойке смирно, держа в руках какие-то странные устройства, похожие на гибрид ручного блендера, геодезического прибора и, блять, паяльной лампы. Увидев меня, влетающего как угорелый, они не испугались. Не удивились. Один из них, высокий, коренастый, просто резко, отрывисто махнул рукой, его голос прозвучал сквозь респиратор глухо, но властно: «К СТЕНЕ, БЫСТРО!»

Я прислонился к холодной, липкой от влаги стене, пытаясь отдышаться, и тут же пожалел об этом. Прямо за мной, из того самого прохода, из которого я только что вывалился, показалось ОНО. Его тщедушное, вытянутое тело изогнулось в неестественной позе, не-голова зависла в воздухе, совершая те самые плавные, сканирующие движения. Оно увидело меня. Увидело их. И издало тот самый, леденящий душу, пронизывающий насквозь рык, только теперь в нем слышалась не просто слепая злоба, а какое-то торжествующее, хищное шипение, обещающее долгую и мучительную смерть.

— Контакт! — крикнул один из людей, тот, что был со «сверхзвуковым блендером». Голос был спокоен, будто он докладывал о погоде. — Заводи!

Человек на корточках щелкнул последним переключателем. Ничего эпического не произошло. Ни вспышек ослепительного света, ни энергетических щитов. Только едва слышный, высокочастотный, противный писк, от которого заложило уши и заныли зубы.

Сущность рванула ко мне, оттолкнувшись своими длинными, паучьими ногами. Ее длинные, костлявые пальцы-когти, острые как бритвы, протянулись, чтобы схватить, разорвать, поглотить. Я вжался в стену, чувствуя, как по ногам разливается ледяное оцепенение, ожидая конца, чувствуя его вонючее, ледяное дыхание на своем лице.

И тут оно случилось. Абсурд. Спасение, выглядевшее как еще больший кошмар.

Прямо перед существом, в двух шагах от меня, пол... прогнулся. Не треснул, не провалился, а именно прогнулся, как резиновый, растянулся, стал жидким и податливым. Худая, нечестивая тварь ступила на этот участок, и ее ноги буквально утонули в линолеуме, будто в глубокой, вязкой, бездонной грязи. Она попыталась сделать шаг, но ее засосало по самые тощие, костлявые колени. Испустив яростный, недоуменный, полный чистой животной ярости вопль, она начала биться, пытаясь вырваться, загребая воздух своими длинными руками. Но пол, этот ебучий, мягкий материал, обволакивал ее, как жидкая, умная трясина, медленно, неумолимо, с тихим чавкающим звуком затягивая внутрь. Ее тонкие, длинные руки молотили по воздуху, царапая уже не пол, а какую-то вязкую, невидимую субстанцию, не оставляя никаких следов.

— Ловушка работает, — безразличным, технарским, до тошноты спокойным тоном констатировал тот, что был на корточках. — Материал уровня 0 временно переведен в аномально-вязкое состояние. Поглощение займет примерно три минуты.

Я стоял, не двигаясь, не в силах оторвать взгляд, смотря, как это нечто, только что бывшее воплощением моего самого жуткого кошмара, медленно, с противным, влажным, чавкающим звуком, тонет в ебучем, желтом полу. Оно уже было по грудь. Его рыки стали хриплыми, пузырящимися, полными бессильной, всесокрушающей ярости. Его не-голова металась из стороны в сторону, и мне, блять, почудилось в этом что-то... жалкое. Отчаянное. Последняя агония непонимания.

Высокий мужик подошел ко мне. Его резиновый комбинезон противно шорхал. Глаза за толстым стеклом маски смотрели на меня устало и оценивающе, как на образец необычной, но не особо ценной породы.

—Новенький? — спросил он. Голос был глуховатым из-за респиратора, но твердым, выкованным из стали и цинизма.