Запах времени

Пролог

Алексей Часовой. 2022 год

Я выехал на скоростную автомагистраль и вдавил педаль газа в пол. По радио играла знакомая песня, и я выкрутил громкость на максимум. В ушах звенело — шумные басы смешались с шумом в голове, и я принялся подпевать. Сначала бубнил слова себе под нос, но потом начал петь во весь голос, пока мое пение не приглушило звучание исполнителя. Через минуту я надрал себе горло от пронзительного крика, но остановиться не хватало сил. Если не выплесну прямо сейчас свою боль — меня разорвет.

— Черт, черт, черт! — Я принялся стучать кулаками по рулю, не слыша, как давлю на сигнал. Бросил взгляд на спидометр и испугался — скорость сто восемьдесят километров в час.

По спине побежала струйка пота. Я выкрутил звук на минимум, сбавил скорость и прижался к обочине. Слезы хлынули из глаз, я остановился и положил голову на руль. Тело мое вздымалось и опускалось, пока я не нашел в себе силы успокоиться.

Справа с секундным свистом пролетали машины. Слева раскинулась редкая и длинная полоса пролеска. Захотелось курить, да так сильно, как никогда не хотелось, даже в юности.

Я вышел из машины, запер ее и побрел в зеленеющие заросли. Дрожащей рукой вытащил сигарету, прикурил и сел под тонкое кривое дерево. Слезы капали на дорогой синий пиджак, нос отказывался дышать, и с громким выдохом я выпустил в воздух облако дыма.

Ее слова так и стояли в ушах. Четыре коротких слова из уст ненавистной женщины. «Леша, отец умер, приезжай». Я ничего не ответил, отключив вызов. Оцепенение и шок сковали тело. Сколько ему сейчас лет? Я принялся соображать, но мозг отказался работать. Мне тридцать шесть, значит отцу шестьдесят три. Рано, чтобы отправляться на тот свет. Я даже не спросил, что случилось! Хороший сын, ничего не скажешь! А разве он был хорошим отцом? Злость, которую я так тщательно старался разбудить, вдруг исчезла. Какая разница, каким он был? Теперь-то мне что от этого?

Я поперхнулся дымом и зашелся в удушающем кашле. Хватаясь за горло свободной рукой, меня повалило на землю. Сигарету так и не выпустил, хотя в кармане лежит целая пачка.

Наконец-то глубоко вздохнув, я расслабился и уткнулся лицом в молодую майскую траву. Пахло влагой и сыростью — земля сохранила соки ночного дождя. Кто я теперь? Круглая сирота. Вот кто я. Теоретически я им и был последние двадцать лет, но только теперь понял — больше у меня нет возможности что-то исправить.

Я построил ту жизнь, которую всегда хотел иметь. Создал крепкую семью, получил образование, открыл свое дело. Мне было чем гордиться. В прошлом году я получил премию как один из лучших адвокатов города! Пошла она в жопу, эта проклятая премия! Сейчас я снова чувствовал себя никем. Все регалии и успехи стали абсолютно безразличными. Произошло то, чего я так сильно боялся все эти годы — возродился из темной памяти шестнадцатилетний парень — Леша Часовой — предатель и обманщик, который так и не смог простить самого себя.

В голову полезло все, от чего я прятался: упреки отца, его обидные слова, моя ненависть, люди, которых я так любил и потерял, те, кого я предал из-за собственной слабости.

— Нет, я не хочу! Это все неправда! — я закричал во весь голос, слушая, как эхо катится за мной следом.

Почему он не нашел меня сам, почему не поговорил? С каким сердцем жил мой отец, не зная ничего о собственном сыне?

Я попытался вспомнить что-нибудь хорошее из своего детства. А было ли это хорошее со мной? Да, пока мама жила. Он научил меня стрелять из воздушки. Он водил меня в цирк, покупал мороженое, говорил ласковым голосом.

Я перевернулся на бок и посмотрел на чистое небо. Где ты? Ты меня сейчас видишь? Вот он я, твой непослушный сын, твой позор, предатель, сделавший выбор в пользу других. Мои слезы уходили в недопоенную жадную землю. Я размазал грязь по лицу и сел. Сигарета давно потухла, пришлось доставать новую.

Первую затяжку посвящаю Глебу — моему бесстрашному другу, которому я до сих пор завидую, вторую — Илюхе, верному товарищу и доброму смельчаку, третью — Саньку, чей живой голос и простое отношение к жизни до сих пор помогает легче жить, четвертую — худенькой кудрявой девчонке, чей смех будоражил мою кровь, пятую — женщине, которая дала мне силы пережить трудности и стать тем, кто я есть сейчас, шестую и последнюю — своему ушедшему отцу, которому я так многого не сказал.

— Прости меня, папа.

Глава 1

Илья Пирогов. 2002 год

Я уселся на лавочку перед подъездом, запихнув в рот остатки булочки. Жевалась она так тяжело, что у меня свело челюсть. Никогда больше не куплю ничего в этом магазине — с маминой выпечкой не сравнить. Она готовит будь здоров — не захочешь, а наешься от пуза. Отодвинул рукав спортивной олимпийки и посмотрел на отцовские часы — почти восемь вечера. Через час окончательно стемнеет, как у негра в одном месте, а на улице ни души. Куда все подевались?

Я задрал голову и нашел окна пятого этажа. На кухне горел свет. В Сашкиной комнате — темнота. Значит, скоро спустится, уже хорошо.

Дверь подъезда противно заскрипела. Вышел дядя Петя Часовой с огромным мешком мусора.

— Привет, Илья. — Он пожал мне руку, проходя мимо.

— Здрасьте, а Леха дома? — крикнул я вдогонку.

— Шляется где-то, — бросил он через плечо. — За ним кто-то заходил. Я думал, ты. Значит, не ты.

— Точно не я.

Но дядя Петя уже скрылся за углом, направляясь к мусорным бакам.

Сашка спустился минут через десять. Мы ударили по рукам.

— В сортире, что ли, сидел? — пошутил я.

— Нет, картошку чистил. Маман запрягла помогать. А где все?

Он уселся на лавочку, растопырив ноги.

— Лехи нет дома, отец его сказал. За Глебом не заходил. Куда пойдем? — Мне хотелось услышать предложение от друга, так как своих не имелось.

— Можем и здесь посидеть, только семечек бы купить.

— Обижаешь! — Я полез в карман и вытащил целый кулак черной мелкоты. — У батька позаимствовал. Он целую сковородку нажарил. Куда ему столько одному?

От соседнего подъезда вереницей потянулись бабки. Уселись напротив нас, поправили подвязанные платочки и принялись нас разглядывать, как памятники в музее.

— Не лузгайте на землю! — сделала замечание толстуха с третьего этажа.

— А вы за своим подъездом следите! — огрызнулся Сашка. Имел право. Как ни крути, это и его дом.

— Ты чего хамишь старшим? — подключилась вторая.

Сомнений не было — они только этого и ждали. Специально пересели поближе.

— Как вы мне, так и я вам, — ответил Сашка, складывая шкурки в кулак.

— Вот матери расскажу, получишь! — Толстая сложила руки на необъятной груди.

— Пошли отсюда. — Я дернул его за рукав.

Саша поднялся на ноги, выплюнул мокрую кожуру прямо им под ноги и пошел прочь от подъезда.

— Вот твареныш, ты посмотри! — послышалось вслед.

— На заброшку? — предложил я. — Туда они точно не придут.

— Эти куда угодно придут! — Он обернулся. — Ладно, пошли. Жалко, что пацанов так и не дождались.

Мы миновали стройные ряды свеженьких девятиэтажек, между которыми, как беспризорники, все еще ютились старые сгорбившиеся дома. В одном из них до сих пор жил Глеб. Потом завернули за угол, вышли на парковую аллею, дошли до круглосуточного магазина, освещенного огромным уличным фонарем, прошмыгнули между мойкой и гаражами и оказались на узкой заросшей тропинке, которая вела к четырехэтажному так и не рожденному зданию. Заброшка утопала в старых корявых вишнях, окружающих ее забором. Лет двадцать назад здесь планировали построить инфекционную больницу на сотню лежачих мест, но глава администрации сменился, растратив выделенный бюджет не по назначению.

Кирпичные некогда белые стены заиграли цветными граффити, отголоском моды и беспредела местной молодежи. В разное время там обитали всякие компании. Поговаривали, что в девяностые туда боялись сунуть нос даже самые смелые. Но сейчас времена изменились, и мы туда захаживали без лишнего страха.

— Лучше бы на крышу поднялись, не видно ни черта! — Сашка споткнулся об ветку и чуть не упал.

— Ладно тебе ныть, дошли почти. — Я внимательно посмотрел под ноги, стараясь запомнить, куда лучше не наступать. — Светло на улице. Да и от садика фонарей хватает.

— До садика, как до Китая пешком. Полезли на второй этаж.

Мы забрались по бетонной лестнице, вылезли в оконный проем и уселись, свесив ноги на улицу.

— Слушай, а ты в духов веришь? — спросил Сашка.

— Неа, бред это все. — Я осмотрелся по сторонам и подвинулся к нему поближе. — Байки для трусов.

— А мне бабушка рассказывала, что в молодости она видела одного. — Сашка причмокнул языком, и я вздрогнул от неожиданности. — Типа, у них на работе одна женщина умерла — вены себе перерезала от горя. А потом ее дух явился и всех перепугал. Бабушка не одна ее видела, их несколько человек было. Как тут не верить?

— Ты дебил совсем? — Я врезал ему кулаком в плечо.

Глава 2

Саша Жигалов, 2002 год

Меня разбудил грохот на кухне. Керамические чашки бились друг об друга на тесной сушилке, шкафчики закрывались так, словно виноваты во всех смертных грехах, но я знал, что они тут ни при чем. Виноват был я. И маме не терпелось сообщить мне об этом.

Мы жили вдвоем, и так как я еще спал, обсудить произошедшее ей было не с кем. Я открыл глаза и посмотрел на дверь — приоткрыта. Значит, она заходила. Я прислушался. Кухня располагалась за стеной, и я по шагам мог определить, где именно мама находится. Вот она пошла в сторону окна — шаги сделались глухими и стихли вовсе. Остановилась. Открыла холодильник, значит, готовит завтрак. Снова шаги, опять холодильник. А это тяжелый лязг металла — достала сковородку. Через несколько секунд зашипело масло и что-то разбилось, затем снова — значит, на завтрак сегодня яичница. Снова запели чашки и захлопали дверцы — дошла очередь до кофе.

Тут шаги возобновились и стали приближаться. Я затих и закрыл глаза. Она идет в мою комнату.

— Саша, проснись, просыпайся, я тебе сказала! — Ее голос эхом отлетал от стен и разбивался над моей головой. — Вставай и собирайся, быстро!

Я притворился спящим, но обмануть не удалось. Приоткрыл глаза и увидел маму — она стояла прямо у кровати, сложив руки на груди.

— Ну ма-ам, ну хватит, десять минут и встану. — Я попытался сделать вид, что только проснулся.

— Не мамкай, паршивец! Сейчас вылью на тебя ведро с холодной водой, договоришься мне! Ты как все вещи так испоганил, а? Вот объясни мне? Штаны с дырой, куртка вся в клочья разорвана! Ты где был вчера вообще? — Мама наконец-то дождалась момента, когда можно потребовать объяснений.

Я невольно отвернулся и потянул одеяло на голову. Только не это! Теперь орать будет без остановки. Вчерашний вечер всплыл в моей памяти, и я застонал.

Драться я не хотел, но так вышло, само собой. Не подрули Фрол с дружками на стройку — ничего бы не было. Посидели бы с Илюхой на кирпичах, поболтали бы за жизнь, мотая высунутыми ногами из оконного проема, выкурили по паре-тройке сигарет и пошли домой или на крышу, где наверняка нас ждали пацаны. Но нет, угораздило его прийти. Он сразу сообразил, что мы вдвоем, вот и развязал свой поганый язык. Вообще-то ни у меня, ни у Ильи с ним личных счетов не было. Своим врагом он считал Глеба, а мы попадали под раздачу за компанию, чисто как его друзья. Но не вчера. В этот раз под раздачу попали они. Я сам не понял, как так вышло. Уверен, мы легко отделались, не считая испорченных вещей.

Вчера нехорошо вышло, но моей вины в том не было. И драться мы ни с кем не собирались — по крайней мере, я точно. Но разве теперь это кому докажешь? Тем более разъяренной матери.

— Чего ты воешь там, а? С этими уродами-дружками вчера где-то шлялся? — Мама перешла на визг, походивший больше на ультразвук. — Когда у тебя уже голова на место встанет? Они же отребье местное! Я тебя запретила, слышишь, запретила с ними общаться и к ним подходить! Что вы натворили?

Она схватила край одеяла и дернула на себя. Я успел среагировать и сдержал оборону.

«Ну все, мне хана, слушать теперь это три дня кряду», — нарисовал я себе ближайшую перспективу.

— Может, хватит так орать? — Я огрызнулся, забыв подумать о последствиях. — Ничего мы не натворили. И вообще, Илюха тут ни при чем. Это я упал.

— Ага, значит, Илюха! А я и не сомневалась, что он там был! От него одни проблемы! Упал он, бабушке своей расскажи.

— Ты быстрее меня ей все расскажешь. — Я откинул одеяло и сел на кровати. — Мам, ну мне не десять же лет, хватит меня контролировать.

— Вот именно, уже не десять, а целых шестнадцать! Самое время контролировать! Два месяца до конца четверти, а ты одежду порвал! Теперь новые надо покупать ехать. К вещам относишься, как свинья! Если я хорошо зарабатываю, это вовсе не означает, что я буду покупать тебе штаны каждую неделю. Я тебя тысячу раз говорила, не носи хорошие вещи на улицу!

— Миллион, мам, миллион раз ты говорила.

Мама сняла с плеча кухонное полотенце и со всей силы хлестнула меня по спине. А потом, видимо от бессилия, прижала его к лицу и пулей вылетела из комнаты. Заплакала. Или захотела заплакать.

Я рухнул обратно на кровать и уставился в потолок. Почему вчера я не парился из-за этого? Ведь знал же, что меня ждет дома. Должен был предвидеть. Я вспомнил, как зарядил одному с ноги между ног, и улыбнулся. Вдвоем против троих — считай, победа. И черт с ними, с этими штанами!

Я, хоть и худой, ногами махать умею, футбол научил. А Илюхе тому достаточно просто прыгнуть сверху, и все, считай, враг задохнулся и сдался, с его-то массой. Он не жирный, конечно, но здоровый, как кабан. Вот бы остальным рассказать, как круто мы вчера этих уродов отделали, но чую, из дома сегодня мне не улизнуть.

Минут через десять я оделся и вышел из комнаты. Она с угрюмым лицом накрывала на стол завтрак. Я прошел в ванную умываться и почувствовал на себе ее раздраженный провожающий взгляд. Посмотрелся в зеркало — лицо целое, уже хорошо. Под ребрами болело, но это мелочи, пройдет. И ноги гудели, как после тренировки. Я поднял руку и сжал посильнее — мышцы сбились в кучу, поднимая под футболкой круглый бицепс. Если немного набрать вес и подкачаться, то будет вообще красота. Ел я за троих, ей-богу, но от конституции никуда не денешься. Видимо, мама наградила своими генами — метр пятьдесят и сорок восемь килограммов веса. Зато темперамента в ней поместилось столько, сколько и в троих не влезет. Я-то хоть ростом вышел не маленьким — в отца. Да и блондином получился тоже в него.

Глава 3

Илья Пирогов, 2002 год

Я сидел на крыше соседского дома и грыз семечки. Слетелись вороны и раздражали меня своим ором.

— Брысь, суки черномазые! — Я попытался пнуть одну, самую наглую. Но промахнулся.

Доходило три. Где их всех носит? Уже целый час я сижу в одиночестве на крыше. И никого.

— Вот черти поганые! — выругался я то ли на птиц, то ли на своих припозднившихся дружков.

Фингал под глазом немного болел и припух. Завтра еще и в школу идти. Засада полная. Надо уговорить мать, чтобы разрешила дома отсидеться.

Я здорово ему надавал, этому ублюдку. Я вспомнил вчерашнюю драку и растянул губы в довольной улыбке. Хорошо хоть мозгов хватило матери наболтать, что я за девчонку заступился. Она, правда, не стала хвалить меня за это, но и ругать сильно не начала, как обычно. Вообще моя мама часто ругается, нам с отцом достается регулярно. Все это потому, что она нас любит сильно, я знаю. Страх у нее, женский. Вообще женщины сложнее устроены, чем мы, мужики. У нас все конкретно и просто, не то что у них. Как говорит отец: «Натуры тонкие, лучше не связываться».

Помню, как она лет до восьми со мной на улицу ходила — просто мрак. Ни матом ругнуться, ни сплюнуть хорошенько. Всех друзей от меня отвадила. Другое дело, когда со мной ходил отец. Не добровольно, конечно, а по требованию жены. Правда, он быстро находил себе компанию, а я, счастливый и довольный, делал то, что мне нравится. Но компанию я все-таки завел. В школу маму, слава богу, не пускали.

Дверь чердака заскрипела, и я увидел своих друзей. Глеб по привычке засунул руки в карманы и натянул воротник старого растянутого свитера до подбородка. От природы ему достались кудрявые волосы, которые до такой степени выглядели спутанными, что расчесать их не представлялось возможным. Наверняка он пошел в отца, которого никогда в жизни не видел, потому что на свою мать он вообще не похож. Кожа у него всегда бледная, даже летом, когда загар липнет к каждому, кто выходит на улицу, да и глаза у него редкого голубого цвета, слишком светлые. Если бы я его не знал, то принял бы за наркомана, но таким Глеб никогда не грешил.

Другое дело Лешка — он всегда прилично одевался и выглядел вполне солидно для своего возраста. По крайней мере, мыл голову и стирал одежду, когда требовалось.

— Где вас носит? — Я спрыгнул со старых колес, которые служили нам и стульями, и столом. — Сиги есть?

Я пожал руку сначала одному, потом другому.

— Ну и синяк у тебя! — присвистнул Леха, засмеявшись.

— Красавчик, да? — Я поддержал его громким смехом, и вороны шуганулись в разные стороны, бросив шкурки от семечек.

Леха достал пачку сигарет и протянул мне. Я смачно затянулся, что аж голова закружилась. Не курил со вчерашнего дня. Нервы сразу пришли в порядок, и стало хорошо.

— Ну рассказывай. — Он сел на шину и тоже закурил. — Вы куда вчера с Саньком пропали?

— Какого хера нас не дождались? — Глеб начал ходить взад и вперед. — Вообще дураки, идти на заброшку вдвоем? Саня что, тоже подранный, как собака? — Глеб засунул руку в карман и достал телефон.

Я приготовился ответить, но редкая вещица заставила забыть о том, что я собирался сказать. Я мечтал о мобильнике, но мои родители не могли его позволить — слишком дорого. В школе только несколько человек завели телефоны, и то только те, у кого родители побогаче. Звонить, правда, было мало кому — карточки хватало от силы на несколько разговоров.

— Ты где телефон взял, псих?

Мы с Лехой подскочили к нему и уставились на телефон. Сказали в один голос, как по шаблону.

Шикарная черная трубка оказалась чуть больше ладони. Такого я еще ни у кого не видел.

— Дай подержать! — Я попытался выхватить трубку у него из рук, но он ловко увернулся и не отдал.

— Там больше нету, — оскалился Глеб и принялся тыкать на кнопки. — Давайте Саньку на домашний позвоним?

— Ты чего, его мамашу не знаешь? — Я схватил его за руку. — Ей лучше на глаза не попадаться, меня уж точно порвет!

Такой трофей в его руках не сулил ничего хорошего. Глеб, как мне кажется, по поводу этого не парился. Он всегда тянул себя в пропасть, не осознавая, что тянет и других за собой. Такая натура, от нее не спрятаться, не скрыться, прямо как в песне поется.

Я докурил и подошел к краю крыши. Вид был такой — закачаешься! Ветер сильный, прохладный, но солнце яркое, как летом. На крыше сейчас хорошо, не то что зимой — завывает так, что головы не поднять. Весна, лето и осень до середины — наше время. Свой собственный штаб, на который чужой ноге ходу нет. И только мы, шестнадцатилетние пацаны, здесь полноправные хозяева.

Я бросил окурок вниз и вспомнил, что так и не рассказал о вчерашнем происшествии. Захотелось попросить телефон еще раз, чтобы рассмотреть получше и почувствовать в своих руках, но Глеб его запихнул в карман, давая понять, что не собирается делиться. Я знал, что он появился у него нехорошим путем, но отец меня учил: «Меньше знаешь, крепче спишь», поэтому я решил больше не спрашивать. Честно признаться, на меня это наставление плохо действовало — оставаться равнодушным не умел.

— Дело такое, — начал я, повернувшись к пацанам, — сидели мы вчера с Саньком у подъезда, думали, решали, куда податься. Вас, кстати, ждали. Вас где носило?

Глава 4

Леша Часовой, 2002 год

Годовщина. Уже прошло восемь лет, как мама умерла. Восемь долгих лет без нее. Знала ли она, как сильно я буду по ней скучать! Знает ли сейчас? Интересно, куда деваются души после смерти?

Я был так измотан к своим шестнадцати годам. Словно я уже старик, списанный со счетов. Для отца уж точно.

Через три месяца после маминой смерти он привел домой ее. Я возненавидел эту женщину с первой минуты, даже нет, с первой секунды. Ее черные волосы под каре, дебильные очки, лицемерную улыбку. «Алешенька»… этот мерзкий писклявый голос.

С тех пор мне не нравились брюнетки. Они все напоминали ее. Мне было всего восемь. Но я понял все. Я словно лишился дома, тепла, жизни и любви в один миг.

Когда мамы не стало, я чувствовал холод и пустоту. Жаль, что пустота не болит, она просто изматывает тебя до нитки, вырывает душу, превращает твою жизнь в вечный полет в пропасть.

Отец ничего не чувствовал. Я всматривался в его глаза в поисках той боли, которую испытывал сам. Но ее там не было. Он убегал по вечерам, возвращаясь поздно в приподнятом настроении. Сейчас я знаю — от нее.

Я остался один в своем горе, как птенец, брошенный кукушкой. Только друзья у меня остались. Ближе них нет никого.

Иногда я смотрел на Глеба и презирал его за то, что он ненавидит свою мать. Я часто думал, что страшнее: потерять маму навсегда или существовать рядом с навеки потерянной алкоголичкой? У меня не было ответа. Я не жил в его шкуре, а он мечтает оказаться в моей. Дурак.

Отец настолько ушел в свою жизнь с головой, что перестал замечать мою. Однажды поздним вечером я услышал, как он звонил своей матери, моей бабке. Общались мы редко, близки никогда не были. У нее мой отец в любимчиках не ходил, а за ним и я потянулся автоматически. Он просил ее забрать меня к себе. На время. Она отказалась. Я не удивился, вешать на себя ребенка никому не интересно. Мамина мама, моя настоящая бабушка, умерла давно, мне было года три, я ее практически не помнил. Осталось одно воспоминание — как она приходила с подарками, целовала, поднимала на колени, гладила по голове. И то, может, это проделки памяти, разбавленной фантазиями. Она умерла молодой. Как и мама.

Иногда я жалел, что не родился девчонкой, может, и моя жизнь была бы недолгой, как и у них. Вдруг сердечные болезни передаются только по женской линии? А сейчас я жил и не понимал, сколько мне отмерено. Одно я знал точно — я никогда не прощу своего отца. Сейчас я ненавижу его даже больше, чем в детстве. Потому что я понял, она появилась задолго до маминой смерти. Он едва вытерпел три месяца, после которых притащил эту тварь в наш дом, и она заняла мамино место.

За восемь лет их совместной жизни они родили двоих спиногрызов, мальчика и девочку, которые орали, как полоумные, и вечно путались под ногами. Я молился, чтобы их дети родились больными уродами, но Бог не услышал меня. Наверное, его нет, либо он хладнокровен, как змея. Иначе нет ему оправдания. Я занял маленькую комнатку без окна, в которой раньше была кладовка. На двери висел замок, который я сам смастерил, и никому не разрешалось ко мне заходить. Особенно ей и отцу. Они, собственно говоря, и не сильно стремились. Они ждали, когда я поскорее вырасту и исчезну из их дома и из их жизни. И я ждал.

Учился я плохо. Специально, назло ему. Хотя некоторые предметы мне нравились. Я неплохо разбирался в истории и географии, мне давалось обществознание и английский, но выше чем на четверку я не старался. Зачем?

Иногда я мечтал, что я умру. А он будет стоять над моим гробом и плакать. Сожалеть обо мне, винить ее. Но я знал, что он не будет плакать. Когда умерла мама, он не плакал.

Я старался не есть с ними за одним столом, перемещался по квартире только тогда, когда никого не было на горизонте, или уходил на крышу и сидел там, только чтобы не видеть их рожи и не слышать их мерзкие голоса.

Я не знаю, что творила эта ненависть со мной, разрушала ли она или делала сильнее, но я жил ею, не желая отпускать от себя ни на миг. Иначе предам самого родного человека на свете.

Раньше я старался отравить отцу жизнь, как мог: дрался, ссорился с учителями, таскал домой всякое отребье. Однажды мои дружки даже украли их вещи. Орал он тогда как резаный. Услада для моих ушей.

А она первое время даже пыталась со мной подружиться. Помню, в поликлинике заявила, что я ее сын. Как же я ее опозорил тогда! Жаль, так хорошо у меня удалось только в тот раз! Наговорил ей такого, прямо при всех, что мы бежали из поликлиники, как с пожара. Дома она рыдала и билась в истерике, жалуясь отцу. Он отлупил меня со всей дури. Но я не извинился перед ней. Я не жалею.

Сейчас, когда мое совершеннолетие не за горами, я перестал воевать. По крайней мере, так открыто. Просто жил и ждал. Этим летом пойдем с ребятами искать работу. Глеб точно пойдет со мной. Ему нужно хоть как-то кормиться. Он лет с тринадцати ходит подрабатывать. Я думаю, он и школу бы давно бросил, но боится органов опеки — упекут его, как пить дать.

Длинными темными ночами я улетал с головой в свои мечты, от которых становилось тепло и приятно на душе. Вот я последний раз переступаю порог этой квартиры, в руках у меня сумка с вещами, в кошельке — деньги, скопленные на будущее, а рядом — она, моя любимая, готовая бросить все ради меня и уйти в новую свободную жизнь. В моих фантазиях не было страха признаться в любви.

Глава 5

Квартира 72. 2002 год

Сегодня я проснулась раньше обычного. На часах доходило без четверти четыре. Ночь еще не сдала свои позиции дню. Я решила встать с кровати, но для этого нужно было придумать себе интересное занятие, а таких идей на это утро у меня не было. Включать свет тоже не хотелось.

Я люблю дневной свет, который проникает сквозь открытые шторы и мягко вливается в комнату. Лампочки же в старой люстре давно требовали замены, и свет их был желтый, как ржавчина, а некоторые окончательно умерли еще осенью. Но меня это не печалило. Было время, когда забота о доме и домочадцах были для меня главной задачей и самыми приятными хлопотами. Как сейчас помню свои блокноты со списками важных дел: помыть окно в детской, выбить ковер, стирка и глажка, приготовление обеда, подшивание брюк, поездка за новыми цветами, покраска оконных рам и сотни других, не менее важных, чем эти.

Невольно вспомнились моменты усталости и отчаяния, когда ты чувствуешь себя белкой в колесе, которая не может с него соскочить, потому что нет для нее другого занятия, кроме как крутиться так целый день. И целую жизнь. В молодости мне мало что казалось таким ценным, как сейчас. Все ощущалось таким бесконечным — и плохое, и хорошее. Сейчас нет ничего более бесконечного, чем пустота.

Я часто думаю: почему все закончилось, а я до сих пор нет? Почему я не ушла вместе со всем, что наполняло мою жизнь? Может, Господь лишил меня всего и оставил в звенящей тишине, чтобы я поняла ценность того, что имела? Но я и так знала эту ценность.

Каждый день мысли, как рой надоедливых мух, нападали на меня, утаскивали в прошлое, из которого не было сил моих вернуться, потому что возвращаться было некуда, будущего своего я не видела.

Я постаралась зажмуриться и не смотреть в темноту. Она не сулила ничего доброго и нагоняла страх. Она была наполовину мертвой, как и я. Можно ли назвать человека живым, если его душа давно покинула его старое тело, которое уже лет десять как устало жить?

Устать жить... За эти мысли я испытала стыд и перекрестилась. Нельзя креститься лежа. Я села в кровати и перекрестилась еще раз.

— Прости меня, Господи, прости мои грешные мысли.

Я говорила шепотом, хотя могла бы кричать что есть мочи. В одиночестве ты можешь все, но уже ничего не хочешь.

Я встала с постели и открыла форточку. Свежий воздух начал заполнять комнату, и я затянулась им, как заядлый курильщик, который был в разлуке с пачкой сигарет. Надо же, какое интересное сравнение пришло мне в голову. Иногда мне кажется, что, если бы я курила, жизнь моя была бы куда интереснее. Я бы уже не бесцельно сидела у окна, а выпускала в него клубы дыма и думала о хорошем.

Но курить я не умела, а начинать в семьдесят восемь лет было уже стыдно. Интересно, чего я стыдилась, начать курить или попросить на кассе пробить мне пачку сигарет? Тут и думать нечего. Ответ и так ясен. Незаметная старушка, которая старалась не открывать рот на публике и выходила из дома, только чтобы дойти до магазина, вдруг купила пачку сигарет. Я бы стала звездой района и объектом для пересудов быстрее, чем дошла бы до дома. Как жаль, что страх порой лишает нас яркости жизни.

Я поставила чайник, и он зашипел в ночной тишине. Птицы за окном еще спали, что придало моему одиночеству неприятный привкус.

Утром мир оживал и становился разноцветным. Я могу часами смотреть в окно и любоваться жизнью. Пусть ею живут и другие. Одно жаль, я живу так высоко, что практически не слышу, о чем сейчас говорят люди. Иногда до меня долетают крики детей, рев машин и брань местных алкоголиков, а вот простые слова остаются недостижимыми для меня.

Эх, если бы я жила этаже на втором, я могла бы слушать людей, их радости и боли, их разговоры ни о чем и о важном и быть безмолвным участником их бесед.

Чайник засвистел, и я вздрогнула, невольно прервав свои мысли. В заварнике остался вчерашний чай, и я налила себе чашечку. Посудинка была белой в крупный оранжевый горох. Сколько же лет этому сервизу? Лет тридцать? Помню, как мы с мужем стояли за ним в очереди. Он психовал всю дорогу, потому что куда-то опаздывал, как, впрочем, и всегда. Часа два стояли, не меньше. Придя домой, я перемыла и перетерла все блюдца и чашки и поставила в сервант. Пили мы из них только по праздникам. Было жалко. Несколько лет назад я достала одну пару и стала пить из нее каждый день. Не потому, что каждый мой день был праздником. Отнюдь не поэтому. Просто эти блюдца и чашечки знали меня так давно, словно стали моими друзьями, разделяющими со мной бренность жизни. Иногда я что-то рассказывала им, но не потому, что сошла с ума, а скорее для того, чтобы этого не случилось. Говорить с пустотой еще хуже.

Я пригубила чай и вернула чашку на блюдце.

— Вот так вот, — сказала я непонятно кому и неясно зачем.

Чашечка промолчала. А что ответить, если даже вопроса не было?

— Эх! — Я вздохнула оттого, что поняла: этот день будет таким же, как и сотни других уже много лет.

Глава 6

Ася Смирнова, 2002 год

Воскресенье. Доходило десять утра, когда Наташка, моя старшая сестра, зашла в комнату. Постучаться она забыла, как всегда. С тех пор, как родители умерли, моя бедная сестренка взяла на себя те роли, на которые не рассчитывала, в том числе стать моей матерью и главой нашей маленькой семьи из двух человек. Я знала, как ей непросто это дается, поэтому всегда была с ней добра и приветлива. Меньше всего мне хотелось создавать ей лишние хлопоты и заботы.

Пять лет назад, когда произошла трагедия, ей вот-вот исполнилось восемнадцать, а мне одиннадцать. Она училась на первом курсе педагогического вуза, находящегося в трехстах километрах от дома, потому что в нашем городке учебных заведений, кроме трех техникумов и не самого престижного филиала юридической академии, не было. Уехать из дома и начать взрослую жизнь было ее мечтой. Я помню, как они фантазировали с подружками о самостоятельности и парнях, обсуждая то, о чем пока еще ничего не знали. Мы с ней делили одну комнату, так что я становилась невольным свидетелем этих разговоров. Я тогда не понимала своей юной головкой, чему они так радуются, ведь меня пугала жизнь без родителей больше всего на свете. Но слушать их мне нравилось. Особенное удовольствие доставляло наблюдать, как они учились краситься и наряжались на улицу. Сколько бы я ни уговаривала Наташку взять меня с собой, она никогда не соглашалась. «Малявкам там не место», — говорила она мне и смеялась. А я злилась на нее за это. Даже жаловалась маме, но она принимала ее сторону. «Когда подрастешь, то будешь гулять так же со своими подружками», — утешала она и улыбалась.

Сейчас я подросла и могу гулять допоздна. Вот только подружками я практически не обзавелась, кроме Светки, с которой дружба была не настолько крепкой, чтобы ее вообще можно было так называть. Разве что в школе мы сидели за одной партой, давали списывать друг другу и вместе ходили в столовую. А еще Светка рассказывала мне обо всем, что происходит в ее жизни, о мальчиках, что ей нравятся, и о тех, кто ее постоянно раздражает. А это были длинные списки, что тот, что другой. Недавно она решила, что ей нужно встречаться с Лешкой Часовым, и нарекла меня сводней, обязав свести их любой ценой. Мне эта затея показалась не очень хорошей, но я пообещала посодействовать, чем смогу. Правда, я так ничего и не сделала, если не брать парочки намеков с моей стороны. Не знаю, что мне мешало, но я не хотела, чтобы они встречались. Любому дураку было понятно, что эти двое никаким боком не созданы друг для друга, а значит, вместе им не быть. И пришлось бы мне потом разрываться между ними и выбирать, а Светке бы мой выбор точно не понравился.

Я больше дружила с мальчишками, они принимали меня за «своего парня», с ними мне было интереснее, чем с девчонками. Они научили меня многому, в том числе кое-каким приемам по самообороне и курить. «Бей между ног и беги!» — советовал Сашка.

Но Наташка знала только про самооборону, поэтому к моим «дружкам», как она любила их называть, относилась более-менее снисходительно. Исключением был только Глеб, впечатление о котором у людей складывалось еще до того, как они успевали узнать его лично. Про его мать знал весь район, а самого Глеба автоматически считали яблоком, недалеко упавшим от яблони.

С тех пор как она заняла спальню, где жили родители, а я осталась в нашей старой комнате одна, моим друзьям даже разрешалось ко мне приходить, чем они периодически пользовались до тех пор, пока мы не обжили крышу в соседнем доме. Несмотря на то что Наташка работала почти каждый день в магазине и приходила поздно и у меня дома нам никто особо не мешал, крыша была тем местом, где мы чувствовали себя свободнее и счастливее. А еще там можно было курить и говорить обо всем на свете.

— Вставай, а то дрыхнешь до обеда, — сказала сестра, вытирая руки о фартук.

— Какой обед? Еще утро, и не в школу! — Я возмутилась для видимости, хотя уже давно привыкла, что она так делает.

— Завтрак на столе. Цветы я купила. — Ее взгляд смягчился. — Ты забыла, какое сегодня число?

Годовщина смерти родителей. Я помнила. Несмотря на все мои попытки забыть.

— Поедим и поедем на кладбище. Я вчера в магазине взяла конфеты и печенье. Положим на могилку. И угостишь своих друзей, пусть помянут. — Она вышла из комнаты, оставив дверь нараспашку.

Ее голос никак не выдавал чувства, но я все равно о них знала. Она держалась ради меня. Иногда я боялась, что ее сердце зачерствеет и даже принц на белом коне не сможет его растопить. Еще больше я боялась, что сможет. И тогда я останусь совсем одна. Эгоизм молодых не знает меры. Я так рано повзрослела, что чувствовала себя порой такой взрослой, что моему эгоизму приходилось двигаться, уступая место состраданию.

Конечно, я мечтала, чтобы у Наташки появился парень и она стала счастливой. Я знала, что она не бросит меня, пока я не вырасту. Тем более, мне уже стукнуло шестнадцать. Но ее часики тикали, а горизонт был пуст, словно она стояла посреди песчаной пустыни и оазис счастья и любви был лишь миражом.

Честно сказать, я поняла это не так давно. Лишь тогда, когда Купидон, чтобы его черти съели, пронзил меня своей отравленной стрелой. Я не знаю, специально ли он целился в меня, но тот факт, что он попал в самое сердце, а не прошел черкашом по касательной, подтверждал серьезность его намерений. Почему он забыл совершить второй выстрел, которым бы пронзил объект моих страданий и вожделений, хотя бы по касательной, спросить мне было не у кого. Купидону повезло, что никто его в глаза не видел, иначе я бы локтями растолкала очередь желающих выдрать ему все волосы и лично бы воткнула его стрелы ему же в задницу. На миг я представила, что случилось бы, если бы до него добралась Светка. Она бы сорвала с его плеча колчан, оставив кровавые следы от своих когтей, и пошла бы расстреливать всех симпатичных парней на районе, чтобы потом было из кого выбирать.

Глава 7

Глеб Козлов, 2002 год

Я толкнул ногой дверь квартиры. Было не заперто. Запах помойной вони, промокших окурков и перегара ударили в нос. Было тише, чем обычно, словно попойка закончилась одновременно с выпивкой и пьяные тела разбрелись по углам с одной целью — забыться во сне. Я увидел обшарпанные стены коридора, обои на которых не переклеивались ни разу на моей памяти. Запах мочи доносился из приоткрытого туалета.

Я включил свет, и тусклая лампочка, одиноко висящая под потолком, начала подмигивать мне. Я устал так сильно, что ноги, словно налитые бетоном столбы, с трудом шевелились. Я прошел на кухню и увидел горы бутылок, грязной посуды, объедков и какого-то тряпья, раскиданного повсюду.

Квартирка состояла из двух маленьких комнат, в одной ютился я, а зал и кухню захватили моя мать и ее дружки-собутыльники. Окно в зале было давно разбито и заклеено полосками скотча. Он шуршал и посвистывал от ветра.

Обстановка квартиры смотрелась такой ущербной, что трудно было представить, что здесь может жить человек. Старый диван, принесенный с помойки лет пять назад, покосился на один бок. Ножка с одной стороны давно отвалилась, делая из него инвалида, уже никогда не способного на побег из этого ада. Дыра в обивке походила на рот, перекошенный от гнева и отчаяния. На полу валялись старые одеяла и еще какая-то рвань, служившая ночлегом для материных «гостей».

Допотопный шифоньер походил на огромный гроб, а его открытая дверца словно приглашала в чистилище. Свет уличных фонарей, преградой которому были только деревья за окном, создавал ужасающие узоры на стенах и без того страшной квартиры.

Это мой дом, который я никогда таковым не чувствовал. Я был словно пленник, заточенный в самую страшную камеру, и лишь побег отсюда давал мне силы жить и дышать. Я ненавидел здесь все, каждый угол, каждую мелочь, каждое воспоминание, рожденное здесь, травило меня хуже крысиного яда. Я ненавидел себя за свое бессилие, ничтожность, за свою жизнь, что мне уготовила судьба. Почему именно я? Почему со мной все это вышло? Как Господь дал право этой дрянной женщине родить меня на свет? Зачем она родила еще троих ни в чем не виноватых детей, имена которых она даже не помнит?

И вдруг я увидел себя со стороны, юного парня, стоящего посреди убогой и темной квартирки. Сутулая спина, худоба, больше походившая на болезненную, чем на природную, высокие скулы, проваленные, выцветшие глаза, словно в их голубой цвет плеснули отбеливателем, светлые отросшие волосы, грязные и спутанные русые кудри, старые джинсы и свитер с чужого плеча неравнодушных ко мне.

Потерянный мальчик, которому уже нечего было бояться, ведь жизненный опыт оказался больше, чем у седого старика, познавшего жизнь со всех сторон. Приоткрытый рот, словно в оскале, обнажал ровные зубы, пожелтевшие от табака.

Я увидел душу, треснувшую вдоль, как сухое мертвое дерево на жаре. Душу, не знающую нежности и любви. Душу жестокого и несчастного сироты при живой матери. Если бы я только знал, кто мой отец! Если бы он вдруг оказался нормальным, я был бы самым счастливым на свете. Я вспомнил, как хотел разузнать о нем, но она и сама не знала ничего.

Да и какой нормальный позарился бы на нее?

Я мечтал стать врачом, вырезающим все из нутра таких спившихся шлюх, как моя мать, без наркоза и предупреждения. Я презирал власти, позволяющие таким жить на свете и плодить детей без остановки и разбора.

Но я бессилен. Во всем. Она потянула мою судьбу вслед за своей. Я знал, что люди вокруг считают меня пропавшим, списанных со всех счетов отродьем, рожденным на обочине этой жизни. И я согласен с ними.

Дверь в мою комнату была приоткрыта. Я прислушался, перестав дышать. Стоны, переходящие в мерзкое хрюканье и скрип моей старой кровати, едва доносились. Я сжал руки в кулак и распахнул дверь. Моя мамаша сидела верхом на каком-то мужике, в чем мать родила. Они предавались плотским утехам в пьяном угаре, даже не заметив, как я вошел.

Гнев рекой хлынул по моим жилам. Я видел это сотни раз за свою жизнь, но больше не мог терпеть. Я хотел стереть свою память навсегда, но не мог. Одним прыжком я подскочил к своему шкафу и распахнул его. Схватив молоток, припрятанный на случай самообороны, я ударил ее сзади по голове со всей силы. Она закричала всего на миг и поникла вниз. Я махал молотком без разбору, куда попадал. Я не мог прекратить. Жестокость перекосила мое лицо, кровь залила всю кровать, но я не останавливался. Я вновь увидел себя со стороны, походившего на палача, сорвавшегося с цепи. Я не произносил ни слова, лишь гулкие хрипы вылетали из меня с потоком воздуха. И вдруг я обессилел, в один миг остановился. Месиво, учиненное мной, мирно лежало на кровати. Они оба были мертвы. Облегчение настигло меня.

И я проснулся.

***

Я открыл глаза и резко сел. Голова закружилась, дыхание сбивалось, словно я пробежал марафон. Я спал на крыше в палатке. Ночь была холодной, и меня всего трясло. Я не мог прийти в себя ото сна. Шок и ужас сковали все тело. Я лег обратно, пытаясь хоть немного отдышаться. Нащупав около себя одеяло, которое Сашка стащил у матери, я укрылся. Глаза мои были так широко раскрыты, будто рядом со мной лежал тигр.

Глава 8

Леша Часовой. 2002

После событий последних дней мои отношения с отцом испортились еще больше. Он практически со мной не разговаривал, лишь смотрел исподлобья, словно бык на красную тряпку. Я чувствовал, что гнев его выйдет наружу рано или поздно, поэтому старался не усугублять и оттягивал этот момент. Если бы я самолично облевал подъезд и помочился на соседскую дверь, то сам бы сцепился с ним, как пить дать. Но держать ответ за своих провинившихся друзей мне не очень-то хотелось.

Уборка в подъезде, по мнению моего отца, служила неплохим наказанием, но недостаточным, чтобы удовлетворить его окончательно.

Ко всему прочему у ребят тоже разгорелся нешуточный скандал. Илюха, отправившись ночевать к Сашке, забыл поставить в известность своих родителей, так как был просто не в состоянии это сделать. И его переживающая мама, тетя Лида, пустилась на поиски пропавшего чада. Оббежав вместе с отцом весь район, она позвонила домой Сашке, но звонка он не услышал и потому не ответил. До нас она тоже не дозвонилась, так как на ночь моя мачеха отключает телефон, чтобы он не разбудил ее драгоценных детей. Звонить Глебу смысла не было, так как его телефон отключен давным-давно, а номеров других друзей своего сына она не знала.

Когда поиски не увенчались успехом, они побежали в милицию писать заявление. Так как пропавший числился таковым всего несколько часов, в милиции их заверили, что пускаться в поиски еще рано, и посоветовали зайти снова дня через три. На истерику несчастной женщины и угрозы пришедшего с ней мужчины в отделе выразили надежду, что ждать три дня не придется, потому что парень наверняка отыщется этой же ночью.

Но тетя Лида не из той породы женщин, которых можно хоть в чем-то переубедить. Годы тяжелой работы на заводе, превратившие ее в матерого мужика, которого побаивался даже собственный муж, побудили ее схватить за ворот бессердечного сотрудника милиции и трепать его до тех пор, пока чувство долга не смогло пересилить букву закона.

Бедный мужчина не смог отбиться и вывернуться, тут же проявил сердобольность и под смех своих сослуживцев, на чьих глазах и развернулась драма, схватил головной убор со стола и отправился на поиски мальчишки, заочно посчитав его премерзким, глядя на родителей.

Тетя Лида решила сначала провести его по тем тропам, которые они с отцом уже успели осмотреть, так как надеялась, что Илья там неожиданно появится. Через час, прошерстив все возможное и невозможное и так и не найдя своего сына, она, заручившись поддержкой мужа и милиционера, решила отправиться домой к его друзьям. Важно было понять, кто еще пропал вместе с ее отпрыском, и, если таковые обнаружатся, заручиться помощью других родителей, что, несомненно, ускорит поиски.

На беду моих друзей, еще не успевших протрезветь и спавших у Сашки дома, в первую очередь они отправились именно туда.

На часах доходило два часа ночи, когда на пятом этаже моего подъезда начался переполох. Тетя Лида начала стучать в дверь и звонить в звонок. Милиционер, безропотно следовавший за ней и выполнявший все ее указания до этого времени, вдруг принялся оттаскивать ее и успокаивать. Вы, мол, разбудите весь подъезд, а вашего сына там, возможно, и нет! Я сам!

Стучать он, по правде говоря, начал ничуть не тише, чем тетя Лида, но ей это было только на руку, поэтому упрекать его она не стала. А лишь кричала из-за его спины «Илюша!», целясь, видимо, в дверной замок, а попадая прямиком в ухо несчастного правоохранителя.

Дверь долго не открывали, и тетя Лида, переполненная нетерпением, терялась в догадках, то ли Лариса, мама Саши, тоже кинулась на поиски своего сына, пропавшего вместе с Ильей, то ли спит, как пожарная лошадь.

Минут через десять им удалось достучаться, дверь открыл заспанный младший хозяин квартиры, который, увидев родителей Пирогова в сопровождении сотрудника милиции, сразу пробудился. На выяснение местонахождения Ильи ушло минуты две. И это были последние две спокойные минуты в жизни последнего. Поняв, что никого из взрослых, а именно мамы Сашки, дома нет, тетя Лида молнией метнулась в комнату и кубарем стащила с дивана своего сына. Он, бедный, так ничего и не понял, но жутко перепугался. Так как Илюха парень крупногабаритный, мать передала его, держа за шиворот свитера, который он в суматохе надел наизнанку и задом наперед, отцу и строго велела ему так и тащить поганца до самого дома. Парни еще не успели толком протрезветь и до конца понять, что вообще с ними происходит.

Когда беда, казалось, миновала, и вся семья Пироговых зашагала в сторону дома под ругань тети Лиды, забыв напрочь про милиционера, ставшего свидетелем всей картины, он догнал их и напомнил о себе.

Уточнив, какой возраст у мальчиков и поинтересовавшись, почему они в нетрезвом состоянии, он недвусмысленно намекнул, что дело это так не оставит и придет к ним обязательно утром с официальным визитом.

Растерянность и расстройство четы Пироговых было трудно описать словами. А милиционер, отомстив наконец-то за себя и свою честь, удалился в противоположном направлении с гордо поднятой головой.

Историю эту во всех подробностях я подслушал у себя дома от самого дяди Володи Пирогова, прибежавшего к моему отцу за советом. Послала его, видимо, жена, чтобы выяснить, как избежать наказания от рук милиционера и заручиться помощью в случае чего. Отец же мой поведал ему о том, как ребята вели себя накануне вечером в подъезде, и они оба театрально схватились за головы, обеспокоенные будущим своих наследников, которые катились по наклонной.

Глава 9

Саша Жигалов. 2002

К вечеру я пришел в себя и убрался в квартире. Мама позвонила после обеда, чтобы проверить, как мои дела, и сообщить, что к восьми вечера будет дома. Голос ее показался мне спокойным, а настроение — веселым.

Я догадывался, что причиной ее расположения стала не только удачная командировка, но и ее коллега, Виктор Сергеевич, который поехал вместе с ней. Он ухаживал за мамой почти полгода, но мама никак не могла сказать ему твердое «да», но ухаживания принимала с удовольствием.

На мои вопросы она толком не отвечала, но из редких разговоров я догадался, не хочет травмировать меня и приводить домой постороннего мужчину. Я же был совсем не против ее личного счастья, если это будет не какой-нибудь козел, а нормальный мужик. Но мама на самом деле не сильно переживала из-за меня в этом вопросе, она боялась бабушку как огня.

Мы с ней прекрасно понимали, что следом за маминым ухажером к нам нагрянет инспекция, которая быстро наведет свой «порядок» в нашем доме и наставит на путь истинный свою блудливую дочь.

Ухажер же об этом даже не догадывался, поэтому уже начал сомневаться в ответной симпатии в свою сторону. Сорокалетний мужчина, видимо, не мог понять, почему его ухаживания никак не приведут их отношения к новому этапу. Перед отъездом мама долго разговаривала с ним по телефону, обсуждая предстоящую поездку, оттуда я и догадался, что они едут вместе.

Я надеялся, что тетя Лида Пирогова так и не позвонит маме, но надежда эта была так мала, что я безостановочно прокручивал в голове оправдания.

Закончив с уборкой, я сел за билеты по истории. До экзаменов оставалось мало времени, и мне не хотелось отхватить от матери еще и за это.

Девятый класс подходил к концу, но впереди еще два года учебы и поступление в юридический. Профессию мне посоветовали мама и бабушка, точнее, бабушка посоветовала маме, а мама мне. Моя ба проработала всю жизнь начальницей налоговой инспекции, и характер у нее тверже стали, поэтому мы быстренько согласились. История и обществознание давались мне довольно легко, просто я очень ленив в учебе и старался не перенапрягаться.

В девятом классе я поднажал и заканчивал без единой тройки. Бабушка же сказала, что я мог бы сократить количество четверок, если бы моей матери было до меня дело и она бы занималась сыном.

Как-то раз мама призналась, что сама закончила школу с несколькими тройками, а бабушка все время проводила на работе, но я не решился использовать эту информацию как аргумент.

Я знал, что если бабушка не наорала, то это уже, считай, комплимент, во всяком случае, одобрение, хоть и не до конца ее устраивающее. Я и не припомню, чтобы мы хоть раз сделали что-то, что удовлетворило бы ее на сто процентов.

Бабушка жила на другом конце города, в часе езды от нас. Мы тоже раньше жили в том районе, но мама решила поменять квартиру и перебраться в новое место. Как я потом догадался, подальше от бабушки, иначе она приходила бы к нам каждый день с проверкой, как и раньше, когда мы были соседями. Узнав, куда мы переезжаем, она пришла в ярость и велела немедленно выбрать квартиру в «своем» районе, но сделку мы уже заключили, и стало поздно. Первые годы она настаивала на продаже новой жилплощади, собирала сведения о неблагополучии нашего района и упрекала маму, что она не думает о будущем своего единственного сына, раз позволяет ему жить среди всякой алкашни, но потом она сделала вид, что смирилась, и все реже заводила эту тему.

Мама же старалась скрывать от нее все неприятности, в которые я, будто ненавидя свою мать, вляпывался с завидной периодичностью.

Поэтому я так переживал, что мама прознает про мои приключения и они, не дай бог, выльются во что-то серьезное, что мы, это самое страшное, не сможем утаить от бабушки.

Время тянулось ужасно долго, а я никак не мог отвлечься учебой. До приезда мамы оставалось почти три часа, и я решил перекурить на балконе в открытое окно, за это время запах точно успеет выветриться. Выходить из дома я опасался, так как мог нарваться на кого-нибудь, кто был в курсе вчерашних приключений.

Покурив и почистив зубы, я прилег с учебником на диван, но сам не заметил, как задремал.

Разбудили меня резкий хлопок двери и мамины причитания. Я проснулся и прислушался. Она плакала и разговаривала с кем-то, находясь в квартире. На миг я испугался, что приехала бабушка, и весь сжался, что аж мышцы заболели. Но вдруг я услышал спокойный мужской голос, который пытался ее успокоить, и понял, что ошибся.

Характер моей мамы никак не вязался с внешностью. С виду хрупкая, невысокая женщина, обладательница «тонкой кости», как она сама любила про себя говорить, могла устроить такую взбучку, после которой даже наши соседи боялись выходить из дома. Я давно перерос ее на полторы головы, но это ее не останавливало.

Она зашла в комнату, глаза ее были красными, а на лице отчетливо видна ярость. Макияж размазался по щекам — значит, успела поплакать.

За ее спиной стоял Виктор Сергеевич, высокий, представительный мужчина с седой головой и черной аккуратной бородкой, ее коллега-ухажер в одном лице.

— Саша! Как ты мог такое натворить? — Она чуть не бросилась на меня, а я машинально отшатнулся.

— Здравствуйте, — тихо сказал Виктор Сергеевич.

Глава 10

Ася Смирнова. 2002

Я пришла из школы в половине третьего. Наташка была на работе, как, впрочем, и всегда. С тех пор как она устроилась в магазин, мы отдалились друг от друга. Вечерние разговоры за поздним ужином стали своеобразным ритуалом в нашем общении. Она узнавала про мои дела в школе, я расспрашивала про ее день, о котором ей чаще всего нечего было рассказать, а потом мы расходились по своим комнатам.

Сегодняшний день встревожил меня не на шутку. Глеб в школе так и не появился, а я очень хотела его увидеть. Он частенько прогуливал, но в этот раз я почему-то переживала за него.

Илья и Сашка весь день только и рассказывали о том, какую взбучку им устроили родители. Илье повезло меньше — его мама полночи читала ему лекцию о вреде алкоголя, подключив к этому мероприятию отца. Сашка тоже отхватил, когда его мама вернулась из поездки, но пьяным она его так и не увидела. А ухажер Сашкиной мамы сдержал слово и замял эту историю. У него нашелся хороший друг в милиции, который не позволил дать этому делу ход. Оказалось, что тот несчастный сотрудник, попавший под горячую руку тети Лиды, как раз этим и собирался заняться, но начальник ему не позволил.

Лешка, как мне показалось, слушал болтовню друзей вполуха и был погружен в свои мысли. Я поинтересовалась, сильно ли ему влетело от отца и как долго он убирался в подъезде, но он лишь отмахнулся. Весь день так и отсиделся на задней парте, как отшельник.

По дороге домой предложил мне встретиться вечером, сказал, нужно кое-что обсудить.

Обедать мне не хотелось, уроками заниматься тоже, поэтому я решила разыскать Глеба. Последние дни он как будто изменился, у него было странное поведение. Вчера на уроке химии засмеялся на весь класс, на что учительница отреагировала весьма бурно, пригрозив выставить из класса, если подобное повторится. Но Глеб не только не прекратил, а начал смеяться еще громче. «Если вам что-то не нравится, я могу больше не приходить на ваши уроки», — так и ответил. А после уроков заявил, что он теперь вольная птица и ничего его больше здесь не держит. Наши замечания о том, что школу придется закончить, иначе им займутся органы опеки, тоже пропустил мимо ушей, погрузившись в свои мысли. Я знаю, что детский дом был для него хуже смерти, поэтому и удивилась, что это на него вдруг нашло.

В этом вопросе я оказалась в похожем с Глебом положении, так как мы с Наташкой тоже были под прицелом. То, что я не оказалась в детском доме после смерти родителей, было заслугой Нины Николаевны, сотрудника соцзащиты и маминой подруги по совместительству. Она научила нас, как не разлучаться, помогла найти Наташке работу и поручилась за нее перед начальством. Так я и попала под опеку своей старшей сестры.

Я понимала, что Наташка многим жертвует ради меня, и оттого мне было так горько. Но по-другому поступить она просто не могла.

Но у Глеба таких знакомых не нашлось, поэтому он старался вести себя как можно тише и незаметнее.

Я достала из холодильника кастрюлю с супом, налила в контейнер, разогрела и положила в пакет. Прихватив несколько кусочков хлеба и печенье, я отправилась к Глебу домой. Его мать оказалась, видимо, с тяжелого похмелья, потому что дверь она открыла заспанная и злая. Сообщив, что ее сына нет дома, она захлопнула дверь у меня перед носом, а я пошла на заброшенную стройку. Там тоже не оказалось ни души, и я повернула в сторону Лешкиного дома. Добравшись до крыши незамеченной, я начала искать своего друга.

Глеб сидел в палатке и ел конфеты.

— Привет, — сказал он, словно ожидал меня увидеть. — Кто-то конфеты оставил, будешь? Вкусные карамельки.

— Привет, почему в школу не пришел? — Я села на шины, а он выбрался из палатки.

— Не было настроения, хотелось побыть одному. Ты чего с мешком?

— Это не мешок, а пакет. Там суп. Тебе. — Я стала доставать еду.

— Я так сильно похож на голодного бомжа, что ты сжалилась и решила меня подкормить? — Он засунул руки в карманы и уставился на меня в упор.

— Дурак! Не хочешь, как хочешь, отнесу обратно домой. — Я уже было собиралась обидеться, но не на него, а скорее на себя, что принесла все это.

— А с чем суп? — Он вцепился мне в руку.

— С макаронами. А ты такой не любишь?

— Я любой люблю. — Глеб взял контейнер и ложку.

— Хлеб еще есть и печенье. Вот, держи. — Я отдала ему весь пакет.

Он с жадностью накинулся на суп — видимо давненько ничего не ел, кроме карамелек.

— Тепленький еще и очень вкусный, сама готовила? — Он говорил с набитым ртом, и хлебные крошки разлетались в разные стороны.

— Да, — зачем-то соврала я, на самом деле суп варила Наташка.

— Круто, ты молодец! И спасибо, правда, от души. — Он оторвался на один миг и обратно вернулся к еде.

Я смотрела, как он ест, и вдруг мне стало так жаль его. Судьба так жестоко с ним поступила, а ведь он не заслужил всего этого. Никто не заслуживал подобного. Он словно лист, который оторвался от дерева и кружил над землей. Каково это — не иметь никого близкого рядом и быть настолько одиноким? Мне было страшно даже представить себя на его месте. А как бы справилась я? Нашлись бы во мне силы так жить? Я знала ответ — нет. Несмотря на то что я потеряла родителей, у меня была семья, моя Наташка, мой родной человек. У меня есть чистый дом, теплая постель, еда на столе, плечо, на которое я могу опереться. А у него что? Крыша чужого дома и палатка? Мать алкашка и ее собутыльники? Братья, живущие в детском доме?

Глава 11

Галина Ивановна. 2002 год

После обеда я решила сходить в магазин. Кончились молоко, хлеб и конфеты. А я не могу без конфет, если честно. Казалось бы, в моем возрасте уже вредно есть столько сладкого, да и стыдно, словно я ребенок, а не возрастная женщина. Удивительней всего то, что я в детстве не любила конфеты. Я их ела, конечно, если вдруг они появлялись в нашем бедном доме, ела потому, что это было редкостью и праздником, а не оттого, что они мне так сильно нравились.

Десять лет назад моя жизнь сильно изменилась. Я никак не могла поверить, что со мной может подобное произойти, но оно все же случилось.

Как часто мы, люди, видя беду других, смотрим со стороны, словно читаем книгу, при этом нам кажется, что нас подобное непременно обойдет стороной? Мы можем качать головой, охать и ахать, соболезновать, слушать, но никогда не примеряем на себя. И я поняла, что каждый одинок в своем горе. Сколько бы людей ни крутилось рядом, они не смогут разделить твою боль, излечить тебя, помочь, облегчить. Выздоравливать приходится самому, и только. Если ты не готов отпустить, если ты не принял решение остановиться, никто не поможет. Тогда, десять лет назад, я и полюбила конфеты. Маленькие карамельки, сладкий вкус которых перемешивался с моими слезами.

Теперь я не плачу. Слез давно не осталось. И не потому, что время вылечило, нет. Повторюсь, оно лечит лишь тех, кто готов излечиться. Просто я зачерствела, высохла изнутри, закрыла свое сердце на замок, чтобы из него не ушла последняя надежда, без которой я останусь круглой сиротой.

Мне было жалко делиться своей историей с другими, она — единственное, что принадлежало только мне одной.

Но я вспоминала ее каждый день, каждый божий день, что отведен мне прожить на этой земле. Забыть — значит предать, а я не хочу стать предателем.

Мысли в голове стали моими верными друзьями. Но и заклятыми врагами были тоже они. С людьми так не работает. Они либо твои друзья, либо враги. Либо сначала друзья, а потом враги, или наоборот, но никак не одновременно.

Я надела тонкий синий плащ, повязала платок на голову, взяла сумку и вышла на улицу. До магазина, в который я всегда хожу, семь минут ходу. Целых семь минут или всего семь минут — это как посмотреть.

Погода стояла прекрасная, птицы пели и сновали в кронах деревьев, детвора резвилась в песочнице и на детской площадке. Визг, смех, болтовня наполняли двор, заботливые мамочки сбивались в группы и обсуждали дела насущные, одним глазом присматривая за своими детьми.

Жизнь шла своим чередом. Никто не обращал внимания на одинокую старушку, что брела по тротуару. Никто не хотел знать, куда она идет, спешит ли она, что творится у нее на душе.

Мне же, в свою очередь, вдруг стало любопытно, как живут люди, захотелось вдруг стать частью всего этого. И я сделала то, что давно себе не позволяла.

Я присела на лавочку, одиноко стоящую под большим деревом, благодаря которому образовался хоть какой-то тенек. Солнце все равно припекало, ветер остановил свою гонку — у него, видимо, нашлись дела поважнее.

Мимо проехал мужчина на велосипеде. Я вспомнила, как в детстве любила кататься сама. Мы жили в деревне, где было такое раздолье и простор, что можно было уехать далеко в поле и не встретить по пути ни одной души. Какое же волшебное время — детство! Оно было так давно, так стерлось из памяти, вытеснилось другими мыслями, что уже кажется, что его и не было. Почему я не вспоминаю то хорошее, что со мной когда-то происходило? Зачем я позволила забыть все это?

Вот бежит мимо меня маленькая девчушка, лет шести, наверное. Она упала и разбила коленку. На ее крик бежит мама, раскинув руки в стороны. Девочка рыдает, а мама пытается ее успокоить. Кровь течет по ноге, упала сильно, это заметно. Вспомнит ли она, когда вырастет, эту разбитую коленку, которая сегодня станет самым ярким событием дня? Через сколько память сотрет этот день, уберет ее в закрома памяти на вечный покой?

Вспомнит ли она в старости, откуда у нее этот маленький шрам? Наверное, нет. Жизнь заставит ее беспокоится о других вещах. Интересно, кем она вырастет, как сложится ее жизнь? Сможет ли она пережить свою маму?

Одной из них, скорее всего, придется хоронить вторую. Если они не умрут вместе, одновременно. Кто же пишет сценарии людских судеб? А может, их нет, этих самых сценариев, и все происходит спонтанно, и каждый день оставляет рисунок на белом листе?

Мои мысли опять полетели в привычном направлении. Под старость лет начинаешь думать о том, о чем раньше и слышать не хотел. Как молодой может думать о смерти, а здоровый — о болезни, если ни разу не встречался с ними нос к носу? Только дурак будет дурманить голову подобным. Или тот, кто хочет встретиться с Богом, но он все не назначает встречу.

Зачем жить, если уже незачем? Жить хочется ради кого-то, знать, что ты нужен, в тебе нуждаются, без тебя будет плохо. Вот девочка с разбитой коленкой сразу побежала к матери, потому что знает, что найдет в ее объятиях утешение. Страшно, когда не к кому бежать. И никто не бежит к тебе.

Я так глубоко ушла в свои размышления, что не заметила человека, разделившего со мной лавочку.

— Здрасьте! — Он меня сразу узнал. — Телевизор больше не ломался?

Я вздрогнула от неожиданности и посмотрела на говорящего. Это был мой юный сосед, Алексей. На плече у него висел ранец — видимо, он шел из школы. А в руках маленький букетик сирени. Запах сразу наполнил мою душу радостью и весной.