Записки Ольги Романовой, женщины и государыни

Пролог, последние часы свободы

Пролог, последние часы свободы

Лондон, Букингемский дворец, 16 апреля 2009 года.

Государственные дела меня мало интересовали. Может, даже слишком мало для великой княжны дома Романовых, младшей дочери Его царского Величества государя Константина II. Но, откровенно говоря, меня очень утомлял наш пышный церемониал, все эти приёмы, встречи и выступления.

Именно поэтому я обожала бывать в Лондоне. Виндзоры оказывали мне радушный приём, а Букингемский дворец казался куда свободнее и либеральнее Зимнего. Кроме того, здесь я становилась просто невестой третьего внука королевы, то есть фигурой важной, но от государственной значимости далёкой.

В тот день я самым неформальный образом валялась на шерстяном покрывале в Сент-Джеймском парке. Кроссовки скинула, штаны подкатала чуть ли не до колена. Мой жених и друг детства принц Уильям Джон Виндзор, герцог Кентский, лежал рядом и, дирижируя куриной косточкой, рассуждал о кинематографе. К несчастью, эта тема занимала его не настолько, чтобы полностью отвлечь от оставшейся на блюде виноградной грозди.

Иди речь о мандаринах или, скажем, о последнем яблоке, я бы, конечно, уступила без вопросов, но белый кишмиш — моя страсть. К несчастью, Уилл не собирался демонстрировать джентльменские манеры, а средняя скорость поглощения винограда у него была существенно выше моей, поэтому требовалось тактическое решение.

— Как думаешь, — спросила я, незаметно двигая блюдо к себе, — они договорятся обо всём до осени?

Уильям поперхнулся, повернулся на бок, прищурился и спросил:

— А ты хочешь успеть в этом году?

— Ну, для герцогини Кентской они, может, сделают исключение. Подам документы в октябре… — Я подтащила гроздь ещё ближе.

— Давай прикидывать… — Уильям опять упал на спину, но теперь задумался всерьёз, прекратив всякие поползновения в сторону винограда.

На то и был расчёт. Со слов «давай прикидывать» Уильям обычно начинал самые длинные рассуждения в истории человечества. И я точно знала: ещё есть и говорить одновременно он был способен, но есть и думать? Ни за что!

— По идее, им надо разделаться с нами как можно скорее. Единственное, что может помещать, это свадьба Павлушки…

«Павлушка» у Уильяма всегда выходил неподражаемо, с длинной чисто английской свистящей «ш» в середине и неуловимо-странным ударением.

— Но сватать его — дело безнадёжное, — продолжил Уилл, — поэтому могут начать и с нас. Если в конце мая сделают объявление, месяца три туда-сюда, никак не выйдет раньше ноября. А скорее даже декабрь. Это уже, считай, конец первого семестра. Да расслабься, подашь документы в следующем году, без спешки. Никуда твой Кембридж не денется.

В Кембридж хотелось, очень, на исторический факультет. Но великую княжну никто бы не отпустил учиться в Британию. А вот герцогиню Кентскую — без вопросов, так что Уильяма я слушала с интересом. Просто это не мешало мне общипать уже половину грозди.

Сжалившись над другом, я сказала нарочито-заинтересованным тоном:

— Ты продолжай, продолжай, очень интересно.

— Зараза!

— Попался. Опять.

Расхохотавшись, он отодвинул тарелку раздора подальше от меня, набил полный рот, в потом вытянулся рядом, прижался к моему боку. Горячий, как печка, и костлявый, как волжский карп, родной, близкий и понятный. Нескладный, нелепый, с веснушкам на белой чувствительной коже. У него был Маунтбаттеновский чёткий профиль и каштановые виндзорские кудри, недавно он повадился вместо пристойных сюртуков носить нелепейшего вида шерстяные бадлоны с высокой горловиной, из-за чего выглядел совершенным мальчишкой.

Забавная из нас выходила пара: наглядное соединение двух великих династий. Он эталонный Виндзор, я — почти безупречная Романова, с этим классическим овалом лица, тёмными тяжёлыми волосами карими глазами. Только от мамы-немки мне достался длинный нос и твёрдый, слишком тяжёлый подбородок.

Я совсем не хотела за Уилла замуж, но понимала: будет легко, просто и безопасно. Этот брак подарит мне долгожданную свободу.

— Я тут подумал… — заметил Уилл, — мы же не в семнадцатом веке, так? Вряд ли они организуют отряд наблюдателей за, так сказать, консумацией брака. А раз отряда не будет, открывается море возможностей. Во-первых…

— Боже упаси меня от твоих возможностей!

— Зря ты сразу! Хотя бы послушай!

— Не желаю!

— Да я дельные вещи предлагаю!

В этом направлении никаких дельных вещей я от него слышать не желала. Фу, даже представлять противно! Я повернулась на живот и демонстративно закрыла уши ладонями. Напряглась — и не зря. Благородства ему хватило ненадолго, и он принялся тыкать меня длинными пальцами в бока. Я завизжала — может, щекотки и не боюсь, но Уилл-то знал, как тыкать. Завозилась, пытаясь выбраться. Но где там! Вырос здоровенный — не отбиться! Перевернул меня на спину, уселся сверху, схватил за запястья и воскликнул:

— Теперь ты меня будешь слушать!

Я честно попыталась освободиться, не преуспела и обессиленно уронила голову. Надо мной нависало огромное светло-голубое чистое лондонское небо, и его только слегка заслонял встрёпанный Уильям с травинками в волосах, раскрасневшийся, смеющийся.

— На тебе жук, — сообщила я, слегка отдышавшись, и насладилась чистой победой.

Уилл подпрыгнул и принялся отплясывать не иначе как боевой танец индейцев, пытаясь стряхнуть несуществующего жука. Я сжалилась:

— Улетел, кажется.

— Уф…

Жуков он боялся с детства. Возможно, с той поры, как мы с принцессой Маргарет подсыпали ему бронзовок в кровать — но это неточно. Справедливости ради он сам напросился, напугав впечатлительную Маргарет ужом.

В качестве военного трофея я забрала почти объеденный остов виноградной грозди. В глубине, в липком соке, ещё осталось несколько сладких ягод, которые я и принялась выбирать, пока Уильям приводит себя в порядок.

— И всё это, — со вздохом сообщил он, снова садясь на краешек пледа, — ради жалких десяти виноградин.

Часть 1. Глава 1, наследница престола

Санкт-Петербург, Зимний дворец, 16 апреля 2009 года.

Соня уже ждала меня в самолёте. Как увидела — крепко обняла, прижимая мою голову к своему плечу. Отпустив, взяла за руку и повела к передним сидениям, устроилась рядом.

В то время моё окружение было не слишком велико. И, не считая Уильяма, у меня был только один по-настоящему близкий друг — Софья Каменская. Наша разница в возрасте — два года — в те времена казалась сокрушительной. Соня старше, Соня сильнее, Соня была в настоящей экспедиции в южноамериканских джунглях. А ещё в школе к ней в спальню однажды пролез мальчишка-кадет, и они целовались.

В общем, думаю, понятно, почему я ей восхищалась.

Если бы не она, не представляю, как я пережила бы трёхчасовой полёт из Лондона. Она всю дорогу держала меня за руку, не утешала, не пыталась приносить соболезнования — просто была рядом. За час до посадки Соня нашла в чемоданах чёрное платье и сама привела его в порядок, помогла мне одеться. Голову покрыла кружевным платком, что-то там подколола, завязала. Я себя ощущала большой неповоротливой куклой.

На распухшем языке вертелись обрывки слов. Я хотела знать, как всё произошло, что, почему… А спросить боялась. Вдруг ответят? А не ответят — ещё хуже, так и будет ничего неясно.

Перед посадкой я прижалась носом к иллюминатору. Там из облаков уже вынырнула береговая линия, виднелись расчерченные как по линеечке поля, просматривались города. Мы приближались к Петербургу — или он тянул к нам свои мраморно-стальные руки, так и норовил сомкнуть в объятиях.

Передёрнуло. Я не очень люблю родной город, но до сих пор мне в голову не приходили подобные жуткие образы, отдающие не то Пушкиным, не то модным ужастиком московского производства.

Сели мягко, с единственным толчком. Соня ещё крепче сжала мою ладонь и сказала тихо:

— Ты теперь наследница, Оля. Держи лицо. Просто держи лицо, ладно? Потом…

Волконская повторила её мысль, только развернула шире:

— Ваше Высочество, там внизу ждёт пресса. Её держат на расстоянии, но совсем разогнать не смогли. Можете ни на кого не оборачиваться, никому не махать, смотрите прямо перед собой, но не торопитесь, идите спокойным шагом. Кадров, на которых вы убегаете сломя голову, нам не нужно. Будут кричать, не сомневайтесь. Считайте, что на время вы оглохли — даже не поворачивайте голову. Вам нужно пройти шагов сорок до автомобиля, но они очень важны. Вы понимаете, Ваше Высочество?

Я всё это время не плакала. Глаза горели, но оставались сухими, а тут едва не разрыдалась как маленький ребёнок. От всего сразу: от этих нотаций, от участливого тона, от мысли, что меня будут фотографировать. Сейчас. Когда мой брат погиб!

Пришлось несколько раз сглотнуть и стиснуть руки в кулаки, чтобы ответить:

— Понимаю.

Как шли — под неожиданно тёплым для апреля солнцем по нагретому сухому асфальту взлётно-посадочной площадки, под прицелом десятков камер, — в памяти не сохранилось. Мелькали перед глазами мыски туфель — чёрных, новых и, как оказалось, очень неудобных. Раз-раз. Не слишком ли быстро? Зачем-то вцепилась в кружево платка, смяла.

Совершенно не думалось о Павлушке. Что угодно другое лезло в голову, пока машина в составе кортежа ползла по улицам российской столицы. Лондон вспоминался. Как накануне сбежали с Уильямом из-под охраны, накупили жареного арахиса в карамели и едва унесли ноги от туристов, пытавшихся сделать с нами селфи. Хохотали как два сумасшедших, половину арахиса просыпали, а остальным испачкались. Потом нас отчитывали как детей, ругали, стыдили. Перед телохранителем неловко было: он казался по-настоящему обиженным, что двое недорослей обвели его, опытного жандарма, вокруг пальца.

А ведь уже собралась Печальная комиссия, кто-то важный в траурных сюртуках или в мундирах разрабатывает каждый шаг погребальной церемонии. Очевидно, это те же люди, которые планировали бы нашу с Уиллом свадьбу. Причём, наверное, даже выражение лиц у них было бы такое же — для них это просто работа, которую надо сделать хорошо и ответственно, не уронив престижа дома Романовых.

Защипало в глазах и сделалось горько во рту.

Опять мысли не туда — захотелось есть.

Представилось, как дома плачут. Мама будет молиться, и нужно поддержать её, упасть рядом на колени, а мне хотелось с ней и с папой просто обняться, и пусть папа скажет, что всё будет хорошо. У него одного это выходит так, что веришь.

Над Зимним дворцом поникли штандарты. У ворот толпились зеваки, из-за которых пришлось включить полицейские мигалки. Сквозь бронебойное стекло отдельных слов было не разобрать, слышался только неровный гул голосов. Я старалась не смотреть в окно — боялась на лицах увидеть не скорбь, а любопытство или даже веселье. Лучше думать, что там вовсе никого нет, а голоса — это из радио.

Сразу в дверях меня встретил пожилой Орлов, папин вечный адъютант и помощник. Я его помнила столько же, сколько себя — лет с трёх. Покачал седой кудрявой головой, вздохнул и без соболезнований, без лишних слов повёл к папе в кабинет, слегка придерживая под локоть на ступеньках.

Дворец казался вымершим, слишком тихим и пустым.

Орлов толкнул дверь кабинета, заглянул первым и сообщил негромко:

— Ольга Константиновна здесь.

Папа стоял у стола, опираясь на него двумя руками. В рабочем сюртуке, который от мундира отличался разве что отсутствием погонов, застёгнутый на все пуговицы, серьёзный и хрупкий как старая китайская фарфоровая чашка. Сожмешь сильнее — лопнет с хрустом.

С тех пор, как профиль царя Константина выбили на монетах, прошло двадцать лет. Но не столько возраст изменил этого рослого сильного мужчину, сколько болезнь. Она высасывала из него все силы, выжигала изнутри. Вместо густых слегка вьющихся волос остался едва различимый пух, щеки запали, и кожа повисла складками.

Вдруг меня прошиб холодный пот от этого осознания: папа не всесилен, уже нет. И никогда больше не будет.