Запретная связь. Список моих грехов

Мне было пятнадцать, когда...

Мне было пятнадцать, когда мать впервые продала мою улыбку.
Я тогда еще не понимала, что меня ждет…
Просто стояла в гостиной, в платье, которое слегка жало под мышками, а мужчина с влажными глазами и толстыми пальцами сказал: «Какая прелестная девочка». Мать заставила меня улыбнуться: нежно, беззубо, как учат хороших девочек. Потом он протянул ей деньги, и она так резко сжала купюры в кулаке, словно боялась, что я могу вырвать у неё из рук.

Я не понимала, что это было началом...
Началом того, как мои губы научатся растягиваться без радости.
Началом счетов, которые оплачивались моей стыдливой покорностью.
Началом ночей, когда я смотрела в потолок, а в ушах звенело чужое пыхтение.
Не понимала, что это было началом конца.

Потому что после первого раза всегда следует второй. После улыбки — прикосновение. После прикосновения — требование. А после… уже не спрашивают.
Моё тело стало товаром, а моя невинность — драгоценной монетой в кошельке моей матери.

«Они просто любят твою невинность»

Шептала она, поправляя складки на моём платье. Её пальцы были холодными, а голос сладким, как мёд.

Ее наставления въелись в подкорку:
«Не хмурься, дорогая, им это не нравится.»
«Не отталкивай его. Он просто хочет поближе с тобой познакомиться.»
«Не позорь меня.»
«Запомни, им плевать на твои слезы!»

Я больше не хмурилась.
Мое лицо стало гладким, как стекло, застывшим в безразличном спокойствии. Ни одна складка гнева, ни тень досады, только пустота, отражающая мир, но не впускающая его внутрь.

Я не отталкивала.
Мои руки больше не сжимались в кулаки, не выставлялись барьером между мной и другими. Они просто… висели. Безвольно. Без желания защищаться или цепляться за мир. Мое тело не принадлежало мне.

Я больше никогда не плакала.
Слезы высохли, словно река в зной. Даже когда боль продирала до костей, глаза оставались сухими. Не потому что было легко, а потому что внутри ничего не осталось.

Внутри меня что-то умерло.
Это не драматичный конец с предсмертными криками. Нет. Это было тише. Как гаснет последняя свеча в пустой комнате. Без свидетелей. Без последнего вздоха. Просто… исчезло. Исчезло то, что когда-то заставляло меня смеяться без причины, дрожать от гнева, кричать в подушку. Теперь там дыра.

Я потеряла себя.
Не резко, не в один миг, а по капле, по мелкой песчинке. Как будто кто-то стер мое имя со старой фотографии, оставив лишь бледный контур на ней.
Я ищу себя в зеркале, в отражении чужих глаз, но нахожу лишь тень своей матери, которую я ненавидела.

Сейчас мне восемнадцать.
И теперь я знаю, что невинность — это товар с коротким сроком годности. Как молоко, которое скисает под палящим солнцем. Как цветы, которые вянут, даже не успев распуститься.

Мужчины приходят и уходят.
Одни с деньгами в карманах и жаждой в глазах. Другие с пустыми обещаниями и липкими пальцами. Они оставляют купюры на комоде. Синяки на бёдрах. Горький привкус на губах.
А ещё — пустоту.
Глухую. Вязкую. Бездонную, как колодец, в который бросают камни, и никогда не слышат всплеска.

Мать больше не поправляет мне платье. Теперь она только считает деньги и приговаривает: «Ты уже не девочка, чтобы тебе объяснять, что нужно от тебя мужчинам. Ты должна понимать».

Я понимаю.
Понимаю, что моя улыбка больше ничего не стоит.
Что мои глаза — не зеркало души, а витрина с ловким продавцом иллюзий. Прохожие видят лишь фасад, где выставлено лишь то, что разрешено.
Им никогда не узнать, что скрыто за стеклом. Не узнать, что душа давно обесценена.

Я — девочка, которую никто не любил.
Не та, что плачет в подушку, а та, что разучилась лить слезы.
Я стала вещью, которую переставляли с места на место. Куклой, которой игрались. Которую не укрывали во сне, а прижимали к стене. Они не оставляли на мне поцелуи, когда их слюнявые рты скользили по моему телу. Они заключали молчаливый контракт. Договор, который я не смела нарушить. Мое тело — поруганный храм. Моя душа —руины.

Они все еще думают, что могут держать меня на цепи.
Они еще верят, что я всё ещё та девочка, которая боится, что ее никто не полюбит.
Но они ошибаются. Я научилась кусаться. Мне не нужна их любовь.

Я научилась ломать.

Не просто ломать, а разбирать на части,

как старую стену, кирпич за кирпичом.

Сначала себя, чтобы больше не чувствовать.
Потом правила, чтобы не подчиняться.
Теперь я буду ломать каждого, кто осмелится подойти.

После завершения книга станет платной*

Я ненавидела ее

Комната тонула в полумраке, едва рассеченной тусклыми лучами, пробивающимися сквозь тяжелые шторы. Пылинки лениво кружили в полоске света, словно не решаясь нарушить тишину.

Я замерла перед зеркалом, впиваясь взглядом в собственное отражение. Лазурные пряди волос, обычно такие яркие при дневном свете, сейчас казались приглушенными, почти таинственными. Они мягко ниспадали на плечи, переливаясь темной морской гладью. Прищуренные голубые глаза, этот надменный изгиб бровей… точь-в-точь, как у нее. Они смотрели на меня с холодной ясностью. Провела пальцем по контуру губ, стирая остатки красной помады. Изогнутые, ядовитые, яркие, словно пропитанные цианидом сладких обещаний. Уголки рта сами собой дрогнули, вытягиваясь в дьявольскую, знакомую ухмылку. Такую же острую, как у нее, отточенную годами разочарований. Чем дольше я вглядывалась в свое отражение, тем отчетливее проступали черты моей матери.

Я ненавидела её.

Ненавидела той лютой, бессильной ненавистью, которая разъедает изнутри, как ржавчина. Ненавидела за то, что она была везде: в воздухе, которым я дышала, в зеркале, в каждом моём взгляде, брошенном через плечо.

Я ненавидела себя.

Потому что я не могла вырвать её из себя. Потому что она жила под моей кожей, вплеталась в ДНК, в интонации, в нервные подёргивания век. Я скребла себя изнутри, пытаясь выковырять её следы, но чем глубже копала, тем больше находила её.

Даже молчание было её.

Густое. Тяжёлое. Наполненное невысказанными упрёками.

Каждый след, въелся в меня глубже любой татуировки.

Татуировку можно свести. Шрамы —замазать. Но её отпечатки сидели в костях. В мышечной памяти. В каждом рефлексе. Я могла сменить имя, город, лицо, но стоило мне открыть рот, и она снова говорила моим голосом.

Когда я смеялась, по губам скользила её улыбка.

Кривая, с намёком на превосходство, будто смех —это снисхождение. Я ловила себя на этом и замолкала, но было поздно, её тень уже успевала оскалиться.

Когда закатывала глаза, я машинально повторяла её движение.

Тот же самый резкий вздёрг зрачков вверх, тот же презрительный изгиб брови. Даже когда я пыталась сделать это иначе, тело предательски воспроизводило её жест, будто она дирижировала моими мышцами.

Даже в гневе я говорила её словами.

Те же ядовитые обороты, те же уколы в самые уязвимые места. Её интонации, её сарказм, её манера разбивать аргументы одним точным ударом. Я кричала и слышала её крик. Я спорила и её голос звучал в моих ушах, торжествующий, неумолимый.

Я ненавидела её.
Ненавидела себя.
Но больше всего я ненавидела момент, когда поняла, что от нее мне никогда не избавиться. Она часть меня.

И с этим ничего нельзя поделать.

Раз. Два. Три. Четыре…

Дыхание становится неровным, в голове стучит.

— Тварь, — шепчу я, и со злостью ударяю ладонью по своему отражению. Резко, с глухим шлепком.

Стекло вздрагивает, трещина змейкой расходится от удара, но надменная полуулыбка не исчезает. Отражение лишь слегка искажается, становясь еще более чужим, еще более отвратительным.

Нахожу свои таблетки.

Пальцы начинают дрожать, когда я высыпаю их на ладонь. Белые, маленькие, безликие. Они должны помочь. Должны заглушить этот шум в голове, этот хаос, который вот-вот разорвёт меня изнутри.

Быстро закидываю в рот и глотаю.

Раз. Два. Три. Четыре…

Просто счёт. Ни мыслей, ни образов, только цифры.

Сейчас должно всё пройти.

Делаю глубокий вдох.

Медленно выдыхаю…Оперевшись ладонями в мраморную раковину, чувствуя, как её гладкая поверхность приятно охлаждает кожу.

Закрываю глаза.

Раз. Два. Три. Четыре…Пять…

Монотонно, почти механический повторяю про себя.

Каждое цифра — замок, на моей двери, за которой бушует что-то чёрное, вязкое, готовое сожрать меня изнутри.

—Еще немного… и все пройдет,—уверяю себя, жмуря глаза.

Но мысль цепляется за то, что она скоро вернется… и все начнется с начала. Замкнутый круг из которого мне не вырваться.

Хватаю пачку сигарет, и судорожно вытаскиваю одну штуку. Сжимаю ее в руке чуть сильнее, чем нужно, словно пытаюсь выдавить из неё хоть каплю спокойствия.

Зажигалка щёлкает раз, другой. На третий дрожащее пламя наконец вспыхивает, подрагивая в такт моему невидимому напряжению.

Первый вдох обжигает горло.

Дым медленно вползает внутрь. Едким, почти болезненным жаром, выжигая под рёбрами пустоту. Тошнота подкатывает к горлу, но я глотаю ее вместе с ядовитой горечью. Я с упоением принимаю в себя этот яд. И на мгновение мир кажется чуть менее жалким. Не таким отвратительным, даже прекрасным.

Эта сука ненавидела, когда я курила.

Не потому что это вредно. Нет. Ей плевать на мои прогнившие лёгкие. Её бесил запах, въедающийся в шерсть ее кардиганов, в идеально уложенные черные волосы. Образ идеальной матери, который может быть испорчен моими привычками.

Еще одна затяжка.

Вдыхаю глубже, а перед глазами снова появляется она…

В ресторане с высокими потолками, где люстры льют золотой свет на отполированные столешницы. Где зеркала умножают её образ, создавая иллюзию, что она повсюду. Она выбрала столик у панорамного окна, конечно же у окна, ей нужно, чтобы все её видели.

Я ощущала своей кожей, как воздух пропитывается дорогим парфюмом и фальшью.

Как она смешивает их в идеальную пропорцию: капля духов, щепотка лести, грамм холодного расчёта. Её духи перебивают запах еды, но не могут заглушить сладковатый привкус лжи, что витает над ее столом.

В том месте бокалы звенят по-особенному.

Не так, как дома, гулко и невпопад. Там каждый звук отточен, как её маникюр.

Её улыбка обескураживает.

Она знает, как ее подать: чуть сдержанно, чуть насмешливо, так, чтобы каждый мужчина почувствовал, что достоин её внимания.

Очередной кошелек... с одинаковыми дежурными комплиментами и руками, которые слишком быстро начнут «случайно» касаться её бедра. А если не выйдет…

Поднимаю глаза к своему отражению, поднося сигарету к губам. Мой силуэт в зеркале повторяет движение: бледный, размытый, с глазами, в которых поселилась усталость.

Кулак сжимается сам собой. Девушка в зеркале продолжает надеяться, что в этот раз все будет по-другому.

Замахиваюсь, чтобы ударить…

И в этот момент распахивается дверь.

В ноздри врывается запах роскоши.

Лёгкий оттенок сигар, которую кто-то не докурил по дороге, не потому что хотел, а потому что мог себе позволить не докурить. Тонкий шлейф дорогого парфюма, в котором угадывались не привычные ноты бергамота или сандала, а сами деньги, спрессованные в жидкость.

Аромат власти, другого мира. То место, куда мать так настойчиво стремилась.

Я замираю. В зеркале, за моей спиной появляется она, в своём любимом облике соблазнительной змеи: обтягивающее платье, высокие каблуки, от которых ноги кажутся бесконечными, губы алые, будто только что облизанны чужой кровью.

А рядом с ней высокий, широкоплечий мужчина. В идеально сидящем костюме, который стоил больше, чем все состояние матери, оставленное моим отцом. Больше чем этот дизайнерский диван, на котором она дарила наслаждение другим. Чем трещины на итальянской плитке, которые она замазывает лаком. Чем лживые речи ее новым богатым поклонникам по ночам.

Медленно поворачиваю голову, все еще ощущая на губах горький привкус сигаретного дыма.

— Знакомься, это Касим, — мать кладёт руку на его рукав, пальцы слегка сжимают ткань, будто метя свою территорию. — Касим, это моя дочь, Лекса.

Я сжимаю раковину так, что темнеет перед глазами и немеет в руках.

— Он сделал мне предложение…— ее голос стекал по стенам, как подтаявший мед, сладкий до оскомины, до тошноты.

Ее блестящие губы растянулись в улыбке, обнажая ровные белые зубы.

Я перевела горящий взгляд с нее на него и улыбнулась…

Новый отец

— Новый отец…— я склонила голову набок, изображая наивность. — Ой, а старый-то где? Ты не забыла, мамочка, куда делся предыдущий?

Тишина.

Тягучая. Почти оглушающая.

Мать замерла на месте, а ее пальцы на его руке неожиданно ослабли.

Я рассмеялась.

Так громко, что мать вздрогнула всем телом, а в уголках ее глаз впервые проскользнул страх.

Касим даже не пошевелился.

Его руки так и остались засунуты в карманы безупречно сшитых брюк, будто всё происходящее здесь ниже его внимания. Только лёгкий наклон головы выдавал его холодный, расчётливый интерес.

Мои губы расползлись в насмешливой улыбке.

Не той светской, натянутой, как дежурная маска, отточенная годами, к которой она приучала.

Нет.

Эта улыбка вырвалась наружу сама, словно сорвавшись с цепи. Настоящая. Широкая, чуть кривая, с обнажённым оскалом.

Взгляд Касима резко стал густым, плотным, как невысказанная угроза. Он медленно сползал вниз, по моей фигуре, словно смола, стекающая по стволу. Казалось, будто кончики его пальцев скользили по моей коже, оставляя после себя невидимые следы.

По телу побежали мурашки, вызывая смутную дрожь.

Он не просто смотрел на меня, он оценивал. Как хозяин оценивает новое имущество.

Мне хватило пару секунд, чтобы понять, что я для него воплощение всего, что его раздражает.

Такие как он, предпочитают подавлять, контролировать.

Они не терпят, когда женщина очень болтлива или слишком уверена. Такие, как он не признают женской свободы или равнодушие к их одобрению.

Они любят покорных.

Тех, кто опускает ресницы, едва встретившись взглядом. Кто молча глотает слова, пряча застенчивый румянец за разговором или бокалом вина.

Кто не смеет так вызывающе улыбаться, бросая им вызов.

Этим влиятельным мужчинам, в безупречных костюмах нужны удобные, предсказуемые, которые не задают лишних вопросов и не ставят их авторитет под сомнение.

Мать уловила мой изучающий взгляд. Ее губы дрогнули в едва заметной ухмылке, а тело качнулось в его сторону с кошачьей грацией, бедро намеренно прижалось к его ноге. Пальцы лениво скользнули по его груди, задержались у ворота рубашки, играя с пуговицей. Грань случайности и намерения.

Ее ноготь зацепился за ткань, потянув вниз...

Грудь внезапно сжало горячими тисками.

Чертовы таблетки!

Они должны были помочь!

Вдох.

Резкий, через нос.

Выдох.

Сдавленный, тихий, едва заметный.

Слюна горьким комком скатилась по горлу. Челюсти свело так сильно, что заболели скулы. Язык прижался к нёбу, пытаясь задавить волну гнева.

Но я не успела…

Знакомый жар уже лизал мои виски, сначала легким давлением, потом горячей волной, растекающейся по нервам, как расплавленный свинец. К моменту, когда он достиг пика, я уже не чувствовала своих пальцев, только бесконечный, изматывающий гул в голове и дикое желание воткнуть окурк в её маняще-безупречную улыбку.

«Неконтролируемая агрессия или очередной прелестный бонус от новых таблеток», — прошипело сознание.

Раз. Два. Три…

Вдох. Выдох.

«Период адаптации».

Так мой психиатр называл этот ежедневный ад.

Чертов идиот!

Как можно "адаптироваться", когда твое сознание превращается в враждебную территорию?! Когда каждую мысль приходится вырывать из липкой паутины побочек?

Не помогает. Ни дыхание, ни чертов счет!

Тяжелый взгляд этого экземпляра ощупывал меня взглядом, вызывая еще большую волну раздражения.

Он скользнул…

По моим голым ногам. По короткой юбке. По откровенному топу, чья тонкая ткань откровенно прилипала к соскам, затвердевшим от сквозняка.

Я обожала эти моменты, когда с их лиц спадает маска благопристойности. Когда дерзкая ухмылка и вызывающий взгляд, лишь разжигает их интерес, а не злит.

Особенно в темноте.

В их же спальнях, между шёлковых простыней, которые пахнут деньгами, изысканным парфюмом и ложной праведностью. Здесь, где никто не видит, где их безупречность рассыпается в прах, а моя наглость становится их же одержимостью.

Они жаждут, чтобы их пальцы впились в твои бёдра, оставляя синяки под кружевами тех самых трусиков, которые они же и подарили. Они будут рвать ткань, которую сами выбрали для этой ночи. Сдирать ее с животной похотью, словно ненавидят её и тебя, за то, что ты скрываешь от них, то что уже принадлежит им. Они прижмут ладонь к твоему рту, но не для того чтобы ты замолчала, а чтобы почувствовать, как твои влажные губы шевелятся в молчаливом согласии, как твой язык обжигает их кожу словами, которые они никогда не признают при свете дня.

Я знала их каждую реакцию на обнаженное тело. Каждый затянувшийся момент, когда их мысль не поспевала за инстинктами. Как на людях они леденеют от моей томной вульгарности, громкого смеха. Но ночью трепещут, когда я шепчу им на ухо именно те слова, за которые днём придумали бы мне наказание.

Они пытаются притворяться равнодушными, но их тела кричат об обратном: пальцы, впивающиеся в подлокотники кожаных кресел; вены на их шеях, пульсирующие в такт ускоренному дыханию; губы, белеющие от сжатия, пытающиеся задушить собственный стон.

Безразличие — вот мой ключ к наслаждению.

Который я вставляю в замок их притворства. И когда он поворачивается, они скулят.

Ненавидят меня... еще больше.

У каждого свой порок...

У меня же… был целый список.

Но в это раз меня удивили…заинтриговали...

Касим.

Его взгляд задержался не на моей груди или стройных загорелых ногах, а на тонкой сигарете, зажатой у меня между пальцев.

Он поднял глаза. Медленно. Намеренно. Веки приподнялись с ленивой грацией хищника, привыкшего к тому, что жертва первая отводит взгляд.

Но я не отвела.

Слегка вздернув бровь, поднесла сигарету к губам.

Я заметила, как его зрачки чуть расширились, когда дым тонкой струйкой вырвался между моих зубов.

Без меня ты никто

Воздух в комнате мгновенно стал густым, тяжёлым, словно пропитанный ядом. Мать медленно повернулась ко мне, и я увидела, как её лицо меняется: мягкие, привычные черты вдруг заострились, глаза сузились, губы растянулись в оскале.

— Ты думаешь, можешь вот так просто... хоронить меня? — её голос был тихим, словно шорох змеи перед броском.

Я не успела ответить. Ее ладонь с размаху врезалась в мое лицо, огнём разливаясь по коже. Голова дёрнулась вбок, в ушах зазвенело.

— Ещё одно поганое слово при нем... хоть одно... — она наклонилась ближе, дыхание горячее, противное, — и я сотру тебя в порошок, поняла?

Я сглотнула ком в горле, чувствуя, как наружу вырывается злость, но таблетки снова гасят ее.

Её пальцы резко впились в мой подбородок, заставляя смотреть ей в глаза.

В ее зрачках плясала лютая ненависть, нечеловеческая злость, словно она шевелилась у нее под кожей, разрывала её изнутри.

— Ты даже не понимаешь, насколько ты ничтожная, — прошипела она. — Жалкая... пустышка... — Каждое её слово обжигало, как капля кислоты. — Если бы не я, — она сделала театральную паузу, наслаждаясь моментом, пальцы с длинными алыми ногтями сжали мою щёку с такой силой, что губы непроизвольно сложились в жалкую уточку, —ты бы уже давно валялась в какой-нибудь канаве, среди бутылок и крысиных экскрементов. И никто. Совсем никто не заметил бы твоего исчезновения…

В уголках моих глаз задрожали крохотные слезы, единственное свидетельство того, что где-то там, под слоями моей ненависти, ещё теплилась та самая надежда, что в этом мире я кому-нибудь буду нужна. Но это длилось лишь мгновение…

Я попыталась отстраниться, но её хватка лишь усилилась. Ногти впились в мою кожу, и я ощутила, как тёплая струйка скользнула по шее.

— Отп...усти... — мой голос должен был звучать грозно, но вместо этого он треснул посередине, как …в детстве.

Ее глаза чуть расширились, брови поползли вверх. Удивление? Нет, скорее азарт. Как у кошки, которая поняла, что мышка ещё жива и будет бороться.

В следующую секунду ее лицо исказилось. Ноздри расширились от злости, а губы сжались в тонкую красную полоску.

— Значит, ты теперь сильная? — прошипела она, голос её вдруг стал совсем ласковым, нежным. — Запомни дрянь, без меня ты никто! — резко бросила она, отталкивая меня от себя. —А теперь собирай свои манатки и спускайся вниз! И если я узнаю, что ты сболтнула что-то лишнее… Таблетки больше тебе не понадобятся.

Делаю шаг назад. Ещё один. Её силуэт начинает расплываться передо мной, будто таял в густом, удушливом воздухе.

— Нет…нет... нет. Только не сейчас, — я протянула руку вперед.

Пол подо мной будто качнулся, и я схватилась за стену, чтобы не упасть. В ушах загудело, а в груди стремительно разрасталась пустота, огромная и чёрная, как провал.

Я подняла дрожащие пальцы к щеке, где ещё пульсировала жгучая боль. Кожа там оказалось влажной и горячей, будто обожжённой. Когда я оторвала руку, подушечки пальцев слиплись, от тёмной, почти чёрной крови. Она казалась неестественно тёплой, почти живой, и тянулась за пальцами тонкими клейкими нитями.

Я замерла, разглядывая этот странный оттенок: не ярко-алый, как в фильмах, а какой-то глухой, буроватый. Металлический запах страха поднялся к ноздрям, заставив сжаться желудок.

«Без меня ты никто».

Эти слова осели на коже, въелись в мои легкие.

Комната вдруг показалась мне слишком большой, а я слишком маленькой. Будто меня кто-то выпотрошил. Выдрал мою душу, кости, последние остатки воли, и оставил лишь дрожащую оболочку.

Дверь захлопнулась.

Грохот прошел сквозь меня, ударил в рёбра, в живот, в самое нутро. Звук был таким физическим, что я невольно согнулась, обхватив себя руками.

Ноги дрожали. Колени подкашивались, будто кто-то невидимый пилил сухожилия.

Но я не упаду. Не сейчас. Не после всего, что произошло.

Сейчас всё пройдёт.

Нужно немного подождать…

Я зажмурилась так сильно, что перед глазами поплыли кровавые пятна.

Сделала шаг вперед. Потом ещё один.

Воздух гудел, точно я шла не по полу, а по дну океана.

Рука сама потянулась к ручке. Пальцы сомкнулись вокруг холодного металла.

И —повернула...

Приём у психиатра

Кабинет тонул в мягком полумраке, плотные шторы пропускали лишь полоску дневного света, разрезающую пол ровным золотым прямоугольником.

Доктор Тауц сидел за столом, старательно выводя что-то в блокноте. Его ручка скользила по бумаге с тихим шуршанием, а темно-зеленые глаза, обрамленные густыми ресницами, обычно такие внимательные, сегодня упорно избегали моего взгляда.

Я ворвалась в его кабинет, не дождавшись его вызова.

— Мне нужны мои старые таблетки!

Ни приветствия, ни притворной вежливости. Мне было плевать на приличия.

Он устало вздохнул, но не выгнал меня.

И мы оба знаем почему…

— Мы обсуждали это. Ты знаешь, что они тебе больше не подходят.

— Подходят.

— Для начала, присядь.

Я устроилась поудобнее в кресле напротив, намеренно вытянув ногу так, чтобы разрез юбки раскрылся еще чуть больше.

— Я же вижу, как ты себя сознательно уничтожаешь.

Наконец он поднял на меня глаза. Зеленые. Глубокие. Раздраженные.

— Тогда не останавливайте меня. Дайте мне закончить.

Между нами повисла густая, почти горькая правда.

Он отложил ручку.

— Нет.

Я без радости засмеялась.

— В последний раз…

— Нет. Я не могу больше выписывать тебе эти препараты, Лекса, — настаивал он на своем, поправляя очки, спадающие на кончик его носа.

— О боже, да в чем дело? — мой голос дрогнул от раздражения. — Неужели вам так жалко для меня пару пузыречков этих гребаных пилюль?

Он тяжело вздохнул, откидываясь на спинку кресла. Дорогая кожаная обивка хрустнула под его весом.

— Вот об этом я и говорю. Нужно найти причину, по которой ты не можешь заснуть по ночам, а не…

— Не начинайте, — резко перебила его, уставившись в кусочек незадернутого шторами панорамное окно.

Там за стеклом были смазанные силуэты машин, город, который бурлил новой жизнью. А я — нет. Я будто барахталась в своем догнивающем прошлом. Дождь, размывал контуры города. Так же, как сейчас эти проклятые таблетки размывали мои мысли.

Между нами снова повисла неудобная тишина.

Я медленно провела языком по сухим губам, наблюдая, как его взгляд на мгновение опустился к ним, и тут же вернулся к моим глазам.

Губы сами собой растянулись в холодной усмешке. Я отвела взгляд к окну:

— Ваши «причины» — это как копать могилу ложкой. Медленно, больно и без гарантии, что в конце будет труп,—скучающе подметила я, проворачиваясь к нему.

Доктор снял очки, протёр их платком. В его глазах читалось усталое понимание: он знал, что я уже выискала в интернете три частные клиники, где не будут спрашивать рецепты.

— Ты сама понимаешь, что это не решение.

— А что тогда решение?! Ваши бесконечные вопросы? Ваши блокнотики с дурацкими пометками?

Голос внезапно сломался.

Его глаза встретились с моими.

— Хотя бы попробуй поговорить. Ты не спишь, потому что боишься открыться, — тихо сказал он. — А таблетки — это просто бегство.

Я сухо рассмеялась. Мой смех был похож на треск сломанных веток под ногам.

— Бегство?

Мой взгляд упал на пустые рецептурные бланки, лежащие между нами. Чистые, нетронутые. Готовые к заполнению.

— А может, это единственный способ не сойти с дистанции?

Он вздохнул, перевернул страницу в блокноте. Его ручка выжидающе замерла над бумагой.

— Лучше расскажи, как прошел твой день.

Тон его голоса был ровный, профессиональный, будто предыдущие пять минут не существовали.

— Ты говорила, что у матери появился новый мужчина?

Я резко перевела взгляд на свои туфли, где их зауженные концы переливались глянцевым блеском.

— Да.

Голос вышел плоским, безжизненным.

Он что-то записал.

А я вдруг представила, как эти же длинные пальцы, с аккуратными ногтями, перебирают страницы моей медицинской карты, изучая историю моих срывов, моих ночных кошмаров...

— Что ты думаешь об этом?

Он не поднял глаз от своего блокнота.

Я медленно повернула голову в его сторону, чувствуя, как застучало в висках.

— Что я думаю об этом? Мне плевать.

Только тогда он посмотрел на меня.

— Но ты же говорила...

— Говорила. Думала. Плевала. — Я резко поднялась, и кресло откатилось с глухим стуком назад. — Может, хватит копаться в этом дерьме?

Тишина.

Только мерное тиканье часов на стене, методично отсчитывающие секунды.

— Ты правда думаешь, что всем плевать на тебя?

Я усмехнулась.

Его взгляд, будто против воли, прошелся по моей фигуре. Скользнул по бедрам, задержался на глубоком вырезе блузки, на полоске обнаженной кожи между юбкой и чулками.

Он шумно сглотнул.

— А, разве не так, доктор?

Шаг вперед. Ладони легли на край его стола. Я наклонилась, чувствуя, как шелковая ткань напряглась на груди.

— Вам ведь тоже плевать на меня.

Он на мгновение замер, будто собираясь с мыслями, и снова опустил взгляд в блокнот.

Но было поздно.

Я уже заметила.

Как расширились его зрачки.

Как участилось дыхание.

Как взгляд снова, против его воли, скользнул вниз.

— Ты говорила…

Его голос звучал хрипло, сдавленно, будто слова застревали в горле.

— Говорила...

Делаю шаг вперед.

Его пальцы с силой впились в подлокотники кресла.

— Но сейчас я думаю о другом.

Воздух между нами стал густой, металлический.

Его глаза, обычно такие собранные, теперь не скрывали откровенного голода.

— Доктор...

Я медленно провела рукой по краю стола, чувствуя под пальцами прохладу лакированного дерева.

— А ведь вы должны были мне помочь... разобраться в моих кошмарах, чувствах...

Запрыгнула к нему на стол.

Юбка задралась, обнажая чулки с кружевными подвязками.

Его руки дрогнули.

Он слишком старался сохранять контроль. Слишком напряженно держал спину прямо. Слишком упорно избегал смотреть ниже моего подбородка.