Зелёная ведьма 2

Пролог

Если бы предоставился шанс – даже самый иллюзорный, мимолетный, сотканный из тумана сомнений и несбывшихся надежд – если бы мне довелось ощутить хотя бы проблеск возможности влиять на ход своей жизни, распоряжаться им по своему усмотрению, как ребенок выбирает игрушку, а художник – палитру красок, – если бы малейшая деталь моего существования, будь то случайная встреча или неизбежный закат, каждое вдохе и выдохе, наполняющее легкие воздухом жизни, каждая мысль, рождающаяся в глубине сознания, и каждое чувство, окрашивающее мир вокруг, полностью и безоговорочно зависели исключительно от моей собственной, абсолютно ничем не ограниченной свободной воли, – я бы ни на секунду, ни на долю мгновения не колебалась. Я бы, не задумываясь ни о чем, не взвешивая последствия и не анализируя возможные риски, с невыразимой, почти до боли острой радостью, вспыхнувшей ярким пламенем внутри, граничащей с экстатическим облегчением, как после долгой борьбы за глоток свежей воды в пустыне страданий, избавилась от этого так называемого «дара». О, это вовсе не дар, это жестокое наказание, это чужеродный, паразитический придаток, приросший к моему телу и душе, словно ржавые цепи, которые невозможно разорвать силой. Этот дар свободы выбора, кажущийся таким привлекательным для внешнего наблюдателя, для меня же превратился в орудие саморазрушения, в источник нескончаемых мучений и разочарований. Он уже долгие годы, словно невидимый хирург, работающий под покровом ночи, безжалостно разрывает мою жизнь на части, подобно хрупкому фарфору, рассыпающемуся на мелкие осколки под ударом неосторожной руки. Каждый выбор влечет за собой череду последствий, каждый шаг порождает новые проблемы, каждая победа омрачается горьким осознанием утраченных возможностей. Он высасывает из нее все соки, лишает сил и надежды, оставляя лишь опустошенную оболочку, пустую скорлупу, где когда-ловко жили мечты и стремления, а теперь царит лишь холодная пустота и безнадежное одиночество. И тогда, получив возможность отказаться от этой обременительной свободы, я бы сделала это моментально, не оглядываясь назад, освободив себя от вечного бремени ответственности и бесконечного выбора.

Я бы с готовностью, с неистовым, почти отчаянным порывом, словно сбрасываю тянущие вниз якори в бурном море, сбросила это невыносимое, удушающее бремя, этот тяжелый, невидимый, но ощущаемый каждой клеточкой моего существа груз, который гнет меня к земле, словно непосильная ноша. Это постоянное напряжение, эта необходимость взвешивать каждое слово, каждую реакцию, каждое действие – всё это стало невыносимым испытанием. Я бы отказалась от всего, от всех привилегий и кажущихся благ, лишь бы обрести самую обычную, самую заурядную, до скуки предсказуемую, рутинную, но такую желанную и бесконечно спокойную жизнь. Жизнь, похожую на те, что ведут миллионы людей вокруг меня, не знающие этих моих внутренних терзаний. Жизнь, в которой мне не нужно постоянно притворяться, надевая маску безупречного спокойствия и ледяного безразличия, которая стала моей второй кожей, настолько привычной, что иногда я забываю, как выгляжу без неё, и скрывающей бездну страданий, тающую под взглядом посторонних глаз, словно снег под лучами солнца. Жизнь, в которой мне не нужно с невыносимой, жгучей болью в душе тщательно скрывать от мира свои истинные, живые чувства, ведь разве можно объяснить кому-либо всю глубину своего отчаяния? Разве можно описать словами тот парализующий страх, который сковывает меня в моменты принятия решений? Разве можно передать ту разъедающую горечь, которая остается после потерь, и даже самую чистую, всепоглощающую любовь, которую приходится прятать, словно драгоценность, опасаясь быть обворованной или искалеченной непониманием. Ведь открывшись миру, рисковала бы стать жертвой его жестокости, а моя уязвимость была бы использована против меня. Нет, я мечтаю о тихой гавани, где мои чувства будут просто чувствами, не требующими объяснений и оправданий.

И, самое главное, жизнь, в которой мне не нужно постоянно опасаться, как зверь, сторонящийся огня, бояться любого движения, каждого слова, каждого жеста, даже самого неосторожного взгляда, которые могут быть неправильно поняты окружающими — истолкованы как свидетельство безумия, которое преследует меня, как тень, чудовищной одержимости, пожирающей меня изнутри, или, что ещё хуже, откровенной, немотивированной злобы, которой во мне нет и никогда не было, хотя другие видят её отражение в моих глазах. Эта постоянная бдительность, этот непрекрающийся анализ своих действий и слов, чтобы избежать негативной интерпретации, истощает меня больше всего. Каждое взаимодействие становится минным полем, полным потенциальных ловушек, а любое отклонение от нормы вызывает подозрения и осуждение. Как будто я вынуждена играть роль человека, которым не являюсь, чтобы соответствовать ожиданиям других и избежать их гнева или презрения. Нет, я жажду покоя, уверенности в том, что люди увидят во мне то, что есть на самом деле: человека, стремящегося к пониманию и любви, а не воплощение зла или безумия. Простоту восприятия, отсутствие необходимости защищаться от ложных обвинений и навешивания ярлыков.

Быть может, только тогда мне не пришлось бы с невыносимой, разрывающей сердце болью, с тем криком души, который до сих пор эхом разносится в моей опустошённой груди, расставаться с моей единственной, ненаглядной дочерью, моим светом, и с любимым мужем, моей опорой и пристанищем. Мой крошечный, но такой бесконечно драгоценный мир, сотканный из простых, но искренних радостей, звонкого, нежного смеха и тихого, умиротворяющего счастья, был безжалостно, варварски разорван в клочья и превращён в пыль. Всё это произошло исключительно потому, что те, кого я когда-то по наивности и слепоте считала своей кровью, своими сородичами — теми, кто по всем законам мира и человечности должен был защищать и оберегать меня, — оказались одержимы извращённым, непомерным, почти демоническим, всепоглощающим чувством собственной значимости и безграничной, опьяняющей власти. В своей слепой, непроницаемой, самодовольной гордыне они возомнили себя вершителями судеб, богами на Земле, решив, что обладание этим «даром» — и в частности моим «даром», который они так жаждали эксплуатировать, подобно неистовым хищникам, — даёт им безграничное, абсолютное право совершать самые чудовищные, самые бесчеловечные злодеяния, разрушая жизни по своей прихоти, словно хрупкий, ничего не значащий карточный домик на ветру.

1

С самого раннего детства, сколько себя помню, моя душа принадлежала морю. Оно было не просто водоёмом, а целым миром, обещанием свободы, безбрежной синевой, к которой стремились все мои мечты. Я буквально дышала им, вдыхая солёный воздух, который казался чище и свободнее удушливой атмосферы нашего дома. Меня завораживал особый, щекочущий ноздри запах соли, бесконечный крик чаек над головой и мощный, убаюкивающий рокот волн — самая прекрасная мелодия, которую я когда-либо слышала. Я завидовала людям, чьи тела свободно рассекали бирюзовые просторы, будь то короткое купание или долгая морская прогулка. Они казались воплощением непринужденной свободы, недоступной мне.

В такие моменты я могла часами, словно зачарованная, стоять на берегу. Мой взгляд, прикованный к бескрайней морской глади, растворялся в нескончаемом танце волн, каждую из которых венчала белоснежная, словно кружевная, шапка пены. Я следила за тем, как они зарождались вдали, набирали силу, грозно накатывали на берег и разбивались о него с оглушительным шёпотом, оставляя после себя лишь влажный след на песке. В такие моменты я забывала обо всём, растворяясь в ощущении величия и спокойствия, которых так не хватало в моей жизни. Уходя домой, я никогда не забывала провести свой прощальный ритуал — обязательно опустить босые ноги в прохладную, обволакивающую солёную воду. Это было моим тайным причастием, способом унести с собой частичку моря, его силы и надежды, чтобы они согревали меня в холодные дни.

Дома царила совершенно иная атмосфера. Мои родители, особенно отец, вечно были недовольны тем, что я провожу так много времени вне дома и интересуюсь не тем, чем, по их мнению, должна была интересоваться. Их ожидания были узкими и душными, как стены нашего дома, пропитанные запахом застоя и отчаяния. Отец, Сергей Симонов, был человеком, одно имя которого вызывало у меня ледяной ужас и глубокое отвращение. Буйный пьяница, чья сущность медленно, но верно разлагалась под воздействием беспробудного запоя. Его вечно налитые кровью глаза могли в любой момент вспыхнуть безумным огнём, и тогда ничто не могло его остановить. Он не просто был недоволен — он держал нас, своих дочерей, в постоянном страхе, считая нас товаром. С самых ранних лет он без зазрения совести пытался продать меня и моих сестёр подороже тем мерзким богачам, которые проявляли извращённый интерес к совсем юным «дамам лёгкого поведения». Мы были для него лишь разменной монетой, источником денег на очередную бутылку. Сама мысль о том, что Сергей Симонов был готов отдать собственных дочерей на поругание, лишь бы получить больше денег на выпивку, вызывала рвотный рефлекс и леденящий ужас.

Но в глубине души, за плотной завесой страха и безысходности, я лелеяла совсем другие мечты. Мне грезились далёкие путешествия, неизведанные земли, где каждый день был бы новым открытием, а не повторением кошмара. Я мечтала встретить того самого мужчину — не того, кто видел бы во мне лишь тело или способ наживы, а того, кто смог бы разглядеть мою душу, кто ценил бы меня за то, кто я есть. Мужчину, рядом с которым я чувствовала бы себя не просто любимой и нужной, а абсолютно защищенной — словно в неприступной крепости, вдали от всех невзгод мира. Самой же большой моей, почти навязчивой, мечтой было стать по-настоящему независимой. Вырваться из-под гнета родителей и тисков нашего ковена, этой удушающей общины, которая под видом заботы постоянно контролировала каждый мой шаг, диктуя, как мне жить, что чувствовать и о чем даже думать.

Именно эта жажда свободы и толкала меня вперёд. Поэтому, вопреки всем ожиданиям и негласному запрету на «слишком умные» занятия, я поступила в университет, выбрав сначала факультет журналистики, чтобы иметь возможность видеть мир, писать о нём и стать голосом тех, у кого его нет. Это был мой первый шаг к побегу, мой тайный план. А уже после того, как Михаил, словно спаситель, тайно забрал меня из этого ада, я решилась на ещё более рискованный шаг — перевелась на археологический факультет. Это был символичный выбор: я хотела копать, раскрывать тайны прошлого, чтобы построить собственное, свободное будущее, отличное от того, что мне было предначертано.

Отец, обладавший звериным чутьем на неповиновение, каким-то образом догадался о моих далеко идущих планах побега. Очевидно, он воспринял это как личное оскорбление, как предательство по отношению к его власти. И решил «предотвратить» их воплощение в жизнь, прибегнув к своему излюбленному методу — запугиванию и террору. Однажды, в тот обычный и в то же время зловещий вечер, он позвал меня к себе для «разговора». Его голос, обычно пропитанный алкогольной хрипотцой, на этот раз был на удивление трезвым и от этого ещё более леденящим, словно клинок, вынутый из ножен. Комната была наполнена тяжёлым запахом застоявшегося табака и страха, который сгущался в каждом углу.

Его глубоко запавшие и мутные глаза не выражали ничего, кроме холодной, расчётливой жестокости. — Я знаю, чего ты хочешь, тварь, — прошипел он, едва сдерживая бурлящую внутри ярость. — Думаешь, ты можешь просто так сбежать? Запомни раз и навсегда: если ты посмеешь решиться на этот шаг, твоя мать и сёстры умрут мучительной смертью. И это будет не быстро. Я сделаю так, что их страдания станут твоим вечным кошмаром. Я умею быть жестоким с предателями и их пособниками.

Его слова, словно ледяные иглы, пронзили меня насквозь, заставив кровь застыть в жилах. Я знала, что он прав. Каждое его слово эхом отдавалось в моей голове, подтверждая ужасающую правду. К несчастью, мне не раз доводилось видеть его в ярости, наблюдать, как его лицо искажается в гримасе нечеловеческой жестокости, как его руки, ещё недавно сжимавшие бутылку, превращаются в орудия пыток. И поверьте мне, это зрелище не из приятных. Особенно если объектом его ярости становилась я сама и я ощущала на себе всю мощь его безграничной, животной злобы. Выбора не было. Я оказалась в ловушке.

2

Кому дано понять, чего мне стоило уйти от них, какими усилиями духа, какой ценой внутренней свободы я достигла этой точки невозврата? Разорвав невидимые, но прочные цепи унаследованных уз, перерезав тончайшие волокна привязанности, которые десятилетиями удерживали меня в плену семейных традиций, сжигая за собой мосты, которые когда-то связывали меня с моим прошлым, словно уничтожая архив секретных документов, я чувствовала, как на моих плечах лежит невыносимый груз — давящий, удушающий, способный согнуть даже титана, словно тысячи невидимых рук тянут меня обратно, не позволяя сделать окончательный шаг к свободе. Это было не просто решение, принятое холодной головой, это было отчаянное бегство, интуитивная реакция на смертельную опасность, когда каждый шаг отзывался болью и страхом, словно ступаешь по битому стеклу. Я оставила за спиной не просто воспоминания о детстве, школьные фотографии и семейные праздники, а целую орду безумных, кровожадных сородичей, моих так называемых «родственников», чьи лица, казавшиеся когда-то символами безопасности и поддержки, теперь представляются искаженными гримасой алчности и предательства. Они, одержимые ненасытной жаждой бесконечной власти и контроля над другими людьми, слепо верили, что я — ключ к их чудовищному, грандиозному плану по захвату всего мира и управлению им, не понимая, насколько абсурдна и опасна их мечта. Для них я была не живым человеком, не дочерью, не сестрой, а лишь инструментом, живым артефактом, генетически запрограммированным механизмом, способным открыть любые двери, разрушить любые барьеры на их пути к всемогуществу, игнорируя при этом человеческие потери и моральные принципы. Их холодные, расчётливые взгляды, оценивающие меня, как ценный ресурс, а не как личность, до сих пор преследуют меня в кошмарах, словно зловещее напоминание о том, как легко они были готовы принести меня в жертву своим амбициям, используя мои способности и знания для достижения собственных целей, не заботясь о моём благополучии или даже жизни.

Моё сердце сжималось от леденящего душу первобытного страха при одной только мысли о том, что произойдёт, если они хоть краем уха узнают о рождении моей дочери. Моей маленькой хрупкой девочки с мягкими кудряшками и невинными глазками, которая была смыслом моей жизни и самым уязвимым местом во всём моём существе. Мне оставалось лишь крепко сжимать кулаки, впиваясь ногтями в ладони, и молиться всем известным и неизвестным богам, надеясь, что Михаил, отец моей крошки, сможет её защитить. В этом ему должен был помочь Ивар — могущественный некромант, чья аура всегда была пропитана запахом земли и смерти, но чьи глаза, как ни странно, излучали непоколебимую надёжность. К моему невыразимому облегчению, он принёс мне клятву на крови, пообещав оберегать мою малышку, что бы ни случилось. Он поклялся не бросать её и не предавать, что бы ни происходило во внешнем мире, даже если сам мир начнёт рушиться. И я знала, что он сдержит слово. Я знала, что могу полностью положиться на этого мрачного, но такого надёжного человека. Я могла доверить ему самое ценное — жизнь своего ребёнка, свою душу. Не каждая мать решилась бы на такое, ведь некроманты всегда считались воплощением зла, но Ивар был единственным, кому я безоговорочно верила, чьё слово было твёрже стали.

Когда я наконец вернулась в тихий и, казалось бы, безопасный коттедж, который стал моим убежищем на все долгие месяцы беременности — единственным островком спокойствия в бурном море моей жизни, — меня ждал неприятный сюрприз. На скрипучем крыльце, свернувшись калачиком, как испуганный зверёк, сидела Зоряна. Оборотень из клана лис, чьи рыжие волосы обычно блестели огненным шёлком, а улыбка всегда скрывала хитрую ухмылку, сейчас была растрёпана, а на лисьих ушках, едва прикрытых прядями, вздыбилась шерсть, выдавая её паническое состояние. Она пыталась пригладить её нервными, дрожащими пальцами, но безуспешно — каждая прядь так и норовила снова растрепаться. Вид Зоряны говорил сам за себя красноречивее любых слов: раз она здесь, да ещё и в таком состоянии, значит, произошло что-то из ряда вон выходящее, с чем не смогли справиться ни лисья хитрость, ни её собственные немалые силы. Мой покой, который я так оберегала, лелея каждую минуту тишины, был разрушен вдребезги, словно хрупкий сосуд, брошенный на камни.

— Здравствуй, Зоряна, — мой голос звучал спокойнее, чем бешено колотившееся от тревоги сердце. Я заставила себя выглядеть невозмутимой, хотя внутри всё сжалось. — Что случилось?

Зоряна вздрогнула, словно её только что вырвали из кошмарного сна, и подняла на меня полные тревоги янтарные, почти золотые глаза.

— Нам нужно срочно перебираться ближе к Калининграду, — отчеканила она, стараясь говорить ровно, но в голосе, несмотря на все её усилия, всё равно слышалась отчётливая, неприкрытая паника. — Я… я сегодня подслушала разговор старейшин клана. Они собираются поднять бунт против клана Алексеева. А это значит, что здесь будет не просто небезопасно, а чертовски опасно. Начнётся настоящая война, кровавая и беспощадная, и нам нельзя оставаться в её эпицентре, иначе нас просто раздавят.

Я тяжело вздохнула, и этот вздох нёс в себе усталость, накопившуюся за многие месяцы, и горечь безысходности. Как будто у меня было мало собственных проблем, которые преследовали меня по пятам, словно хищные тени. — Мне везде небезопасно, Зоря, — произнесла я с горькой усмешкой, которая не коснулась моих глаз. — И ты прекрасно это знаешь. За мной по пятам следуют существа, способные уничтожить половину мира, и ни одна граница их не остановит. Но раз твои сородичи, лисы, известные своей хитростью и живучестью, собираются поднять бунт против одного из самых влиятельных и древних вампирских кланов России, клана Алексеевых, то я просто обязана обеспечить максимальную безопасность своему ребёнку и её отцу. Оставаться здесь нельзя, это будет самоубийством.

3

Ночное бдение выдалось на редкость... продуктивным, если не сказать опустошающим. К утру я чувствовала себя так, словно меня сначала пережевали, выплюнули, а потом, не удовлетворившись результатом, ещё и провели надо мной ритуал воскрешения, да и то не слишком успешно. На самом деле я больше походила на труп не первой свежести: кожа была мертвенно-бледной, почти прозрачной, землистого, нездорового оттенка, а под глазами залегли такие глубокие тени, что они могли бы соперничать по глубине с Марианской впадиной, а то и превосходить её. Каждый мускул ныл от непривычки, а во рту ощущался привкус старой пыли. В висках пульсировала кровь с ритмичностью боевого барабана, каждый удар которого отдавался болью в затылке, а каждый шорох, даже самый тихий, казался оглушительным взрывом, способным разнести черепную коробку. Глаза слезились от малейшего света, а веки словно налились свинцом.

Как оказалось, мой мозг не просто устал — он решил устроить себе тотальный детокс, очистившись не только от ненужного информационного мусора, но и от большей части жизненно важной и полезной информации. Я умудрилась забыть львиную долю того, чему меня учили в ковене, где мне когда-то прививали сложнейшие заклинания и ритуалы, требующие невероятной концентрации и точности. Я забыла о хитрых плетениях, древних рунах и даже, кажется, о правильном произношении некоторых демонических имён. Да и некоторые базовые, но крайне необходимые навыки, которые Ивар с таким трудом, упорством и почти физической болью вбивал в меня, словно распутинские припарки, канули в Лету, прихватив с собой, кажется, остатки моего здравого смысла и способности к логическому мышлению. Тяжко, ох как тяжко самостоятельно постигать знания, которые когда-то прививали тебе сильнейшие представители магического сообщества, вкладывая в это годы усилий, терпения, а иногда даже угрожая физической расправой или весьма болезненными проклятиями. Но я справилась — пусть и ценой собственного внешнего вида, последних крупиц душевного равновесия и, похоже, нескольких лет жизни. Теперь главной и насущной задачей было избавить себя любимую от невыносимой, сверлящей головной боли, которая, казалось, расколет череп пополам, и от пробирающей до костей усталости, из-за которой каждый вдох превращался в пытку. Волшебный эликсир на основе слёз дракона или хотя бы крепкий, обжигающе горячий кофе — вот что мне было нужно больше всего на свете.

Я до сих пор не понимаю, каким чудом мне удалось добраться до кухни без приключений, не споткнувшись о невидимую преграду, не врезавшись лбом в дверной косяк, не призвав случайно демона из-под табуретки и не превратившись в жабу. Каждый шаг отдавался глухим эхом в черепной коробке, словно в ней был пустой колодец, а мир вокруг предательски расплывался, мерцал и искажался, как вода в мираже. Поэтому я сильно удивилась и чуть не уронила челюсть на пол, когда, добравшись до заветного помещения, которое в данный момент было для меня чем-то вроде священного Грааля, увидела за столом… некроманта. Ивара. Он восседал, развалившись на стуле так, словно тот принадлежал ему испокон веков, с абсолютно довольным выражением лица, которое обычно появляется у него после особенно удачного эксперимента или находки свежего трупа, и со своей любимой чашкой, которая больше напоминала миниатюрный котёл, чем обычную посуду. В её бездонных недрах запросто мог бы поместиться целый кофейник, а то и два. От неё исходил божественный аромат свежесваренного, терпкого, бодрящего кофе, который, кажется, был единственным ярким пятном в моём унылом, сером мире, наполненном болью и отчаянием. На его плече, невероятно довольный, непривычно активный и, что самое подозрительное, улыбающийся во весь свой мохнатый рот, копошился домовёнок Кузя — мелкий мохнатый проказник, похожий на комок шерсти с глазами и хитрой ухмылкой, с которым Ивар подружился ещё при вступлении в орден некромантов и который теперь, кажется, вертит им как хочет, пользуясь его неземной рассеянностью. С другого плеча небрежно свисал походный рюкзак — старый, потрёпанный, с многочисленными заплатками, наложенными на ещё более старые заплатки, и характерным запахом тлена, кладбищенской земли и полевой пыли, который я узнаю даже с закрытыми глазами и на расстоянии в километр. Наличие этого рюкзака ясно и недвусмысленно говорило о том, что Ивар либо только что вернулся из очередного «путешествия за ингредиентами», либо, что ещё хуже, собирается куда-то отправиться. И то, и другое не сулило мне ничего хорошего.

В голове мгновенно промелькнула догадка, от которой кровь застыла в жилах, а утренняя раздражительность возросла в геометрической прогрессии, достигнув критического уровня. Если это Зоряна, моя проклятая, нахальная лисица-фамильяр, подняла шум и бесцеремонно вытащила Ивара с его, полагаю, очень важной встречи с Михаилом и Викторией, которая, скорее всего, касалась чего-то фундаментального для всего магического мира, то она лишится своего роскошного ярко-рыжего хвоста на ближайшие триста лет. А заодно местами полиняет, станет пятнистой и облезлой, как старая половая тряпка, которую забыли выбросить на свалку. Это я могу устроить запросто, причём без всяких заклинаний, одним лишь усилием воли и недобрым взглядом, способным заморозить даже адское пламя. Вот зараза!

— Доброе утро, соня, — пророкотал мужчина. Его голос звучал глубоко и утробно, словно доносился из самой преисподней. Он невозмутимо потягивал ещё горячий, обжигающий кофе из своей бездонной чашки. Его абсолютная невозмутимость и довольное выражение лица только усиливали моё растущее раздражение.

— И тебе привет, — пробурчала я, чувствуя, как слова с трудом проталкиваются сквозь пересохшее горло. Я подошла к кофейнику и дрожащими руками налила себе спасительный тёмный ароматный напиток. — С чего это ты такой довольный с утра? Неужели нашёл бесплатный материал для своих экспериментов там, где совершенно не ожидал? Может, под новой городской площадью, где недавно проводились археологические раскопки? Да и твой домовой какой-то слишком радостный и активный, прямо-таки излучает позитив килограммами. Когда такое случилось в последний раз, на нас напало целое кладбище оживших мертвецов под предводительством двух магистров некромантии, и мы чудом отбились от них, потеряв почти всё своё имущество. Не говоря уже о том, что потом нам целую неделю пришлось отмывать дом от их... останков, которые, кажется, прилипли даже к потолку.

4

Над деревушкой, погружённой в дремотную тишину после недавних событий, разразилась гроза. Это была не просто летняя буря, а настоящий разгул стихии, которая своей невероятной силой заставила каждого здравомыслящего жителя запереться в своём доме и носа не казать на улицу. Окна глухо стучали от порывов ветра, а молнии, разрывающие тёмное небо, на мгновение озаряли мир призрачным, жутковатым светом. Даже домашние питомцы, обычно бесстрашные в своих проделках, не стремились выйти на улицу и жались к ногам хозяев, что само по себе было необычно и даже странно. После стихии воздух наполнился запахом озона и влажной земли, смешанным с ароматом цветущей бузины.

После прошедшего дождя сточные канавы превратились в настоящую реку, которая бурным мутным потоком неслась вдоль дорог и тропинок, унося с собой листья, ветки и обломки крыш. В километре от деревни, возле огромного особняка, который раньше принадлежал знатным оборотням, а теперь стоял заброшенный и почти разрушенный, громкие трели птиц радовали слух, несмотря на недавнюю бурю. Казалось, сама природа вздохнула с облегчением, смыв пыль и напряжение. Молодые олени, ещё робкие, но уже голодные, выбирались из своих укрытий в дальних уголках такого же огромного, заросшего парка, настороженно прислушиваясь к каждому шороху.

Старуха, прозябающая в господском флигеле, таком же древнем, как и она сама, тяжело вздохнув, положила на полку ветхий молитвенник, с которым не расставалась во время всей бури, шепча благодарственные слова за пережитый час. В то время как одичавшие кусты роз в полном расцвете сил склоняли к земле пышные алые и кремовые соцветия, отяжелевшие от капель влаги, словно кланяясь. Некоторые соцветия, не выдержав натиска ветра, сломались у основания и теперь лежали румяным венчиком вниз на садовой дорожке. Их нежный аромат всё ещё витал в сыром воздухе, предвещая скорое утро.

Ряды некогда безупречных, девственно-белых лилий, раскрывшихся во всей своей хрупкой, почти неземной красоте лишь сегодня утром и гордо возвышавшихся над изумрудной зеленью сада, теперь валялись в беспорядке, безжалостно растоптанные и изуродованные разбушевавшейся стихией. Их нежные шёлковые лепестки, ещё недавно благоухавшие свежестью и чистотой, слиплись от густой вязкой грязи и дождевой воды, а стебли безжизненно переломаны, словно чьи-то разбитые мечты. По янтарно-золотистым, атласным бокам сочных, отяжелевших от влаги слив, свисающих с изогнутых, отяжелевших от дождя веток, медленно, с меланхоличным постоянством стекали крупные прозрачные капли, поблёскивая и переливаясь в редких лучах света, пробивающихся сквозь рваные облака. Вокруг не было слышно привычного жизнерадостного жужжания, не видно ни одной беспокойной пчелы, хотя воздух, наконец-то очищенный грозой, пропитался густым пьянящим ароматом цветущих лугов, влажной, разрыхлённой земли и хвои, благоухая всевозможными манящими запахами, которые выманили бы наружу даже самого упрямого, ленивого и сонного обитателя улья. Но небо, затянутое тяжёлыми свинцовыми тучами цвета воронова крыла, продолжало хмуриться, скорбно и зловеще, угрожая новым неудержимым ливнем, словно сама природа не могла успокоиться после пережитого буйства.

Госпожа Екатерина, которая теперь, когда оглушительный гром окончательно стих, растворившись в дождливой тишине, а ослепительные, пугающие молнии перестали разрывать небо на части, озаряя всё вокруг призрачным светом, наконец осмелилась выбраться из своего импровизированного укрытия — глубокого, необъятного и невероятно уютного кожаного кресла супруга, пропахшего его вишнёвым табаком, старыми пыльными фолиантами и едва уловимым ароматом мужского одеколона, — медленно, но грациозно шагнула в прохладную, обволакивающую тишину гостиной. Её движения были выверенными, изящными и полными скрытого достоинства. Она была одета по последней моде ведьминского ковена, безупречно, словно для самого важного и сакрального ритуала, и каждый элемент её образа был тщательно продуман. Пугливо, словно дикая, осторожная птица, застигнутая врасплох, поглядывая в мокрое от дождя окно на стекающие по стеклу потоки воды, похожие на невидимые следы бури, она осторожно и бесшумно уселась за стол напротив супруга, где уже стоял белоснежный, почти невесомый чайный сервиз с изящной золотой каймой, отливавшей благородным блеском, и фарфоровое блюдо с аккуратно нарезанным, ещё дымящимся, источающим уютный аромат яблочным пирогом, золотистая корочка которого мерцала в тусклом свете дня.

Шаль из тончайшего, почти невесомого кружева стального, почти графитового цвета плотно и изящно облегала её покатые хрупкие плечи, словно вуаль, сотканная из сумерек и скрывающая бесчисленные тайны, оберегающая её от посторонних взглядов. Шелковое платье того же холодного благородного оттенка, подол которого мягко ниспадал до изящных точёных лодыжек, облегало фигуру, подчёркивая её невероятную стройность и грацию, словно она была высечена из мрамора. На ногах были чулки ручной работы с тончайшей, почти незаметной вышивкой, напоминающей причудливые морозные узоры на оконном стекле, и такие же изящные, похожие на кукольные туфельки из матового шёлка, которые, казалось, были слишком хрупкими и нежными для земных дорог и предназначались скорее для полётов, чем для ходьбы по грешной земле. Волосы цвета расплавленного золота, сияющие и живые, пышным непокорным водопадом струились по плечам, свободно и дерзко, что всегда вызывало явное, хотя и невысказанное, раздражение супруга хозяйки этого дома, который предпочитал строгие, безупречные причёски и порядок во всём, до мельчайших деталей. Васильковые глаза, бездонные и глубокие, как омуты, с затаённой, неизбывной печалью, которая, казалось, была так же стара, как мир, смотрели на мир, в котором она жила, словно сквозь прозрачную пелену давних болезненных воспоминаний. Создавалось неизгладимое впечатление, будто Екатерина познала все горести и беды, все трагедии, потери и разочарования, которые только доступны живым существам во Вселенной, и их безмолвная, давящая тяжесть лежала на ней, как вечное, непрошеное проклятие, от которого невозможно избавиться.

5

Мы вошли в просторный кабинет, который принял нас в свои объятия, словно хранительница древних тайн, окутывая мягким, почти осязаемым покоем. Из высокого арочного окна лился молочно-белый рассеянный свет, от которого воздух казался наполненным золотистой пыльцой, танцующей в медленном вальсе. Каждый луч света, проникая сквозь тончайшие занавески, нежно касался предметов, высвечивая их текстуру и оттенки. Здесь царил неповторимый аромат, сотканный из тонких, едва уловимых ноток свежей лаванды, смешивающихся с сухим, успокаивающим запахом старой, выдержанной бумаги и едва слышным ароматом воска. Это был запах знаний, времени и уюта, словно само пространство дышало историей и мудростью.

Без сомнения, это пространство принадлежало женщине, утончённость и глубина которой прослеживались в каждой детали. Стены были не просто увешаны, а словно расписаны картинами в нежных пастельных тонах — акварельными пейзажами, на которых призрачный сиреневый туман окутывал далёкие таинственные горы, маня взгляд в бесконечность, и портретами, на которых лица, обрамлённые едва заметной улыбкой, застыли в выражении загадочного, почти божественного спокойствия, храня в себе невысказанные истории. На многочисленных полках, словно живое воплощение ушедших эпох, теснились изящные фарфоровые статуэтки: тонконогие балерины застыли в вечном, невесомом фуэте, их позы полны грации, мифологические существа взирали на мир с той же непостижимой, каменной безмятежностью, а старинные фолианты в потертых кожаных переплетах, с золотым тиснением и пожелтевшими страницами хранили запахи веков и шепот забытых рукописей, манящих прикоснуться к ним.

В самом центре комнаты, словно алтарь знаний, возвышался массивный стол из тёмного, кажется, мореного дуба, чья полированная поверхность отражала свет, как гладь тёмного озера. Он был не просто завален, а аккуратно расставлен рукописями, пожелтевшими картами и какими-то инструментами, каждый из которых казался артефактом из другой эпохи: здесь была и замысловатая, сверкающая латунью астролябия, чьи диски и указатели хранили тайны небесных сфер, и крошечные, мерцающие в свете лампы флаконы с неизвестными, переливающимися жидкостями, и стопка исписанных пергаментов, края которых были потрепаны от частых прикосновений. Мы бесшумно подошли к двум глубоким креслам, обтянутым тёмно-бордовым бархатом, который в полумраке комнаты казался чернильно-тёмным. Кресла стояли друг напротив друга у низкого антикварного столика с витиеватой инкрустацией, где каждый узор словно шептал о мастерстве прошлых веков. Мягкие, обволакивающие сиденья радушно приняли нас, но я, к своему удивлению, не почувствовала ожидаемого облегчения. Напротив, в этот момент предчувствие только усилилось.

Несмотря на подчеркнуто дружелюбную обстановку и благожелательное, почти материнское отношение ко мне со стороны Екатерины, уютная атмосфера кабинета казалась мне чуждой и даже обманчивой. Я все равно чувствовала себя не в своей тарелке, словно случайная, незваная гостья, забредшая на тайную встречу, или наивный мотылек, летящий на манящий, но смертельно опасный огонь. Недоброе предчувствие, словно ледяной коготь, медленно, но неумолимо сжимало сердце, заставляя мурашки, похожие на мелкие электрические разряды, бегать по спине, рукам и ногам, предвещая что-то неизбежное и, возможно, тревожное. Это было то необъяснимое ощущение, когда разум ещё не осознаёт угрозу, но тело уже бьёт тревогу, посылая сигналы опасности.

По моим пальцам предательски пробежала дрожь, и я изо всех сил сцепила их в замок, пока костяшки не побелели, пытаясь скрыть это неумолимое волнение, которое грозило вырваться наружу и выдать моё внутреннее смятение. Каждый нерв словно обострился, отчаянно пытаясь не выдать моего истинного состояния. Екатерина, не говоря ни слова, внимательно посмотрела на меня своим проницательным взглядом, который, казалось, видел меня насквозь, читая каждую потаённую мысль, как открытую книгу. На её губах играла едва заметная, но проницательная улыбка — она знала. Она знала всё. И это знание лишь усиливало моё беспокойство, превращая его в почти физическую боль. Она продолжала молчать, позволяя тишине тянуться, словно натянутая до предела струна, которая вот-вот лопнет, и каждая секунда этой нарастающей тишины казалась не просто вечностью, а преддверием чего-то неизбежного.

Наконец Екатерина нарушила гнетущее молчание, словно разорвав невидимую, но ощутимую пелену. Её голос был спокоен, низок и мелодичен, с лёгкой, едва уловимой хрипотцой, но в нём отчётливо слышалось глубокое понимание, как будто она уже давно знала все мои мысли, все причины моего визита. — Итак, Василиса, — начала она, слегка кивнув головой. Её взгляд был мягким, но проницательным. — Полагаю, ты приехала ко мне не только за советом. Это всего лишь благовидный предлог, чтобы мой благоверный супруг не переживал, что я снова влезла в дела ковена, — в её словах прозвучала лёгкая, почти усталая весёлость, а в уголках глаз собрались тонкие морщинки, выдающие долгие годы мудрости и, возможно, пережитые страдания. — Вы правы, госпожа Екатерина, — прошептала я, чувствуя, как часть напряжения, словно тугая повязка, спадает с души от того, что меня поняли, что не нужно притворяться и изворачиваться. Но тут же оно возвращается с новой, утроенной силой, предвещая главный момент — тот самый разговор, ради которого я и приехала. — Просто Рина, Василиса, — прервала она, отмахнувшись рукой, словно от назойливой мухи. В этом жесте не было грубости, лишь лёгкая усталость от излишних церемоний и показного величия. — Я давно отошла от дел, от этих бесконечных интриг и пустых напыщенных ритуалов, и терпеть не могу все эти церемонии и официоз. Мы здесь не на приёме у верховного судьи.

Я усмехнулась одними уголками губ, стараясь скрыть внутреннее напряжение, от которого в животе всё сжалось в тугой узел. Эта вынужденная улыбка была скорее маской, призванной обмануть окружающих, чем отражением хоть какой-то лёгкости. Все маги, особенно те, кто привык действовать напрямую и без обиняков, кто ценил эффективность выше любых условностей, терпеть не могли все эти расшаркивания, витиеватые фразы и пустую болтовню, предваряющие любое серьёзное дело. Мы были созданы для действий, а не для слов. Но в данных обстоятельствах, находясь в доме одной из самых влиятельных и, казалось бы, недосягаемых ведьм древнего рода — той, чьё влияние простиралось сквозь века, — подобное пренебрежение этикетом было бы не просто неуместным, но и катастрофически опрометчивым. Один неверный шаг мог стоить мне всего.