Зелье из свежесваренной крови

ГЛАВА 1. Отрубленная рука

Глафира продиралась сквозь колючие заросли дремучего леса. Непролазная чаща изодрала её ноги в кровь, не защитила даже толстая, сшитая из грубой ткани юбка, руки тоже исцарапаны, больно саднила левая щека. Она провела рукой по щеке - так и есть, на тыльной стороне ладони осталась кровавая полоса - даже щёку исцарапала в кровь. Она, в изнеможении опустилась на ярко-зелёный мох под кряжистой огромной сосной с узловатыми корнями, впивающимися в землю. Пить! Как же ей хотелось пить! Хоть бы лужа встретилась ей в чащобе, но нет, ничего не было - ни ручейка, ни родникового ключа, ни даже лужи. Уже скоро она дойдёт туда, куда шла так долго и с таким трудом. Где-то здесь рядом. Ещё немного и она будет у цели своего путешествия. Она, с трудом отковыряла лоскут мха, наполненный влагой, приложила к губам, чтобы унять жажду - не помогло, тогда она положила кусок мха в рот и стала медленно жевать, пытаясь выдавить из него несколько капель воды. Через пятнадцать минут она поднялась, подняла, валявшуюся рядом сучковатую толстую ветку сосны и, опираясь на неё, продолжила свой путь. Через полчаса она увидела старый, покосившийся от времени, дом, срубленный из брёвен. Крыша, засыпанная засохшей хвоей и шишками, брёвна затянутые мхом и лишайником. Точно дом бабы Яги, — ахнула Глафира, — так и хочется сказать: «Избушка, избушка! Повернись ко мне передом, к лесу - задом!» В отличие от избушки на курьих ножках, эта изба стояла на сваях, может быть, это были не сваи, а такие же почерневшие от старости брёвна, как и те из которых скатана изба. Два тусклых оконца не подавали признаков, что в избе кто-то живёт. Глафира забыла о жажде и об остром голоде. Спрятавшись за стволом огромной разлапистой ели, она наблюдала, что происходит в избе. Тихо, нет никакого движения, кроме громкого уханья совы - почему ей не спится днём? Глафира взглянула вверх на небо, его закрывали переплётшиеся ветвями огромные старые сосны, в лесу царил полумрак. Казалось, природа укрывала потаённое место от любопытных глаз посторонних, никому не нужных пришельцев. Поленница дров, заботливо укрытая старой, драной клеенкой, приткнулась к корявой стене избы. Несколько покосившихся ступенек перед дверью в избу. У крыльца алюминиевое ведро помятое и такое же древнее, как и сама изба. Глафира только сейчас заметила ведро, забытое кем-то у ступеней. Пить! Как же она хотела пить! Она, вышла из укрытия - невыносимая жажда погнала её к ведру, может быть, в нём есть вода. Крадущимися шагами, прячась за стволами деревьев, чтобы её не было видно из окон избушки, она подошла к ведру, заглянула, на дне плескалось немного воды мутновато-серого цвета. Глафира безумно хотела пить, но ещё не до такой степени, чтобы пить гнилую воду. Можно было бы процедить воду через несколько слоёв марли, предусмотрительно захваченную ей из дома, но это потом, когда жажда станет невыносимой. Она на несколько секунд задержалась у крыльца, потом решительно поднялась по ступенькам и громко постучала в дверь. Из-за двери кто-то громко охнул, послышались хлопанье крыльев и царапанье когтей. Глафира вздрогнула, но не отступила. Никто не открывал дверь, она постучала ещё раз намного громче и решительней. Ответа не было. Она постояла на крыльце ещё недолго, надеясь, что ей откроют. За дверью не было слышно никаких звуков. Она осмелилась: резко рванула дверь на себя и вошла - будь что будет! Запах затхлости, сырой земли, плесени и ещё чего-то неуловимого и непонятного опахнул Глафиру. Она осторожно прикрыла дверь и нерешительно остановилась на пороге, ждала, когда глаза привыкнут к полумраку. Через два маленьких оконца слабо пробивался тусклый свет. Глаза привыкли к полумраку. Она оглядела помещение: квадратная комната, середину её занимала большая печь с постеленным на ней старым ватным одеялом, служащее матрасом, ткань одеяла истёрлась от времени, образуя дыры, сквозь которые видны клочья ваты, подушка, напоминающая скомканный блин и сшитое вручную из грубых, старых лоскутов покрывало. Справа от печки деревянный стол из обструганных потемневших от времени досок, грубо сколоченный без скатерти, на нём глиняная крынка и жестяная кружка. К нему приставлена такая же сбитая из досок скамья, застеленная связанным крючком, покрывалом из грубых лоскутов ткани. Тут же стояла алюминиевая фляга, очевидно, для воды. Справа от печки задёрнута так называемая штора - большой кусок ткани, небрежно сшитый из разных кусков и обрывков ткани. Глафира вздрогнула - на неё уставились три пары глаз: на заглушке дымохода сидела сова, уставившись жёлтыми глазами на незнакомку, словно раздумывая: что ей надо здесь? Спали спокойно! Нет! Надо было прийти и нарушить идиллию! На бревенчатой стене рядом с занавеской из лоскутов висели старинные часы с кукушкой. На часах сидел ворон, неодобрительно кося попеременно, то правым, то левым глазом в сторону Глафиры, как бы подтверждая и соглашаясь с мнением совы: носят тут всяких! Свалилась как снег на голову нежданно - негаданно! Мау! — из-под стола выскочил лохматый, черный кот, завыл диким голосом, выгнул спину дугой, принимая устрашающий вид. Глафире здесь, явно, были не рады. «Брысь!» — шуганула она кота, схватилась за дверную ручку, и хотела уже выскочить из дверей, как из-за занавески послышалось кряхтение, старческий кашель, занавеска дёрнулась и оттуда с лежанки, застеленной таким же рваным, старым одеялом, как и на печке, выползла старуха: «Что орёте? — прикрикнула она на живность? — Что вам не спится, ироды? Покоя от вас нет! Что разорались?» Она замолчала, увидев незнакомку в дверях: «Вот оно что! Кого-то нелёгкая принесла!»

— Что надо-то, зачем пожаловала? — прошамкала она беззубым ртом.

— Бабулечка, простите ради бога! Не гоните меня! Я по делу пришла! Только вы мне можете помочь!

— Ради бога?! А ну пошла отсюда, баба-дура! Сейчас тебе зенки-то выцарапают! — седая голова тряслась от негодования, скрюченные пальцы вцепились в стоявший рядом с лежанкой костыль, она замахнулась на Глафиру, — бога она вспомнила! Пошла вон отсюда!

ГЛАВА 2. Приготовление зелья

Бабка открыла заслонку печи, затолкнула туда поленья, лежавшие тут же около печи, подожгла кусок бересты, приткнула его к поленьям, огонь весело заплясал на сухих дровах как бы торжествуя победу огня над деревом. Старуха закрыла печную дверцу, кряхтя и держась за поясницу, с трудом распрямилась, взяла лежавшую тут же на поде, алюминиевую поварёшку и начала быстро мешать кровь в чугунке, бормоча что-то себе под нос. Глафира чуть успокоилась: сладковато-приторный запах крови исчез, зверьё презрительно косилось на неё, но не проявляло агрессии, никто не собирался выклевать ей глаза, повыдирать волосы, разодрать кожу в лохмотья. По крайней мере, пока никто не собирался этого делать. Она с трудом перевела дух, видимо, у неё это получилось громко, потому что старуха, повернув негнущуюся шею, взглянула на Глафиру:

— Полегчало чо ли? Выдохнула вона как легко! Ну ка, спустись в погреб да принеси мне корзину с кореньями да травами, да поживее, пока кровушка моя не прокисла!

У Глафиры вновь застучали зубы в голове помутнело от страха, руки-ноги задрожали: полезет она - Глафира в погреб, бабка закроет её там, и не выпустит пока та не умрёт тяжёлой смертью от жажды и голода. А потом достанет её, выпотрошит, промоет кишки и сделает колбасу из её тела молодой ещё женщины. И никто не поможет её маленькой дочурке, мечущейся сейчас в бреду. Она живо представила недавно виденное: Олюшку, покрытую кровоточащими и гниющими язвами, мать Глафиры, плачущую над больным ребёнком и её - Смерть, свирепо скалящуюся на мечущееся, изнемогающее от боли, тельце девочки - её маленькой дочурки. Глафира взвыла - так душераздирающе воет раненое животное, чувствующее приближение смерти.

— Дура! — взвизгнула бабка и потрясла сморщенным сухим кулаком, — ты будешь делать, что я говорю? Или будешь выть пока твоя дшерь не помрёт? А ей уже совсем недолго осталось. — Бабка, кряхтя подошла к ведру с мутной водой на дне, заглянула, покачала трясущейся головой, — часа два, не больше. Беззубая-то совсем близко подошла. Будешь смотреть ли?

Глафира, трясясь и икая, кивнула, подошла к ведру, взглянула и завыла протяжно и низко: ребёнок метался в беспамятстве на кровати, раздирая язвы ещё больше, Мать Глафиры рыдала у её изголовья. Беззубая смерть присела на край постели ребёнка, держа в костлявых руках отливающую сталью косу и хищно скалилась, ожидая конца.

— Бабуленька, милая! Прогони её! — выла Глафира. Затем упала на колени, подползла к бабке и вцепилась ей в подол, — бабуленька, помоги! — не помня себя от горя и ужаса, вопила Глафира.

— Да что ты с ней сделаешь! Воет и воет! — старуха с размаху, со всей силы огрела Глафиру поварёшкой. Удар оказался таким сильным, что Глафира охнула и пришла в себя. Встала с колен, утёрла слёзы, провела указательным пальцем под носом, открыла крышку погреба и спустилась по ненадёжной, почти изгнившей лестнице. В нос ударил запах сырой земли, сушёных трав и сушёных грибов. Она огляделась: в дальнем углу стояла большая корзина с сушёными травами и корешками. Удар поварёшкой привёл Глафиру в чувство - голова начала работать быстро и чётко: надо слушаться бабку, не перечить ей, авось поможет. Другой возможности спасти Олюшку нет. А, кровь пусть всю мою выпьет - лишь бы дочурке помогла. Она подхватила корзину, опасливо взглянула вверх - ну, как бабка закрыла погреб и ей уже никогда не выбраться из него живой. Крышка погреба была открыта, бабка заглядывала в погреб:

— Жива ль?

— Жива, бабуленька, выползаю из погреба. А, ты уж постарайся, бабуленька, вылечи Олюшку - доченьку мою!

Бабка свирепо замахнулась алюминиевой поварёшкой:

— Ох, доведёшь ты меня до беды своим воем да нытьём! Замолчи счас же! Иначе… — она не договорила, только злобно потрясла поварёшкой, — ну, вылезай! Да корзину не урони! Бестолковая!

Глафира послушно вскарабкалась по лестнице, опасаясь, что та рухнет под её весом. Выползла из подпола, подала корзину старухе, зарыла дверь в подпол и накинула на неё старый, истёртый до дыр половик. Бабка подняла корзину, шаркая и семеня подошла к столу, выбрала какие-то известные ей травы и корешки и засеменила к чугунку, весело булькающему на раскалившемся от жара печи поде. Сунула в чугунок травы и коренья и помешивая что-то шептала себе под нос, потом, вдруг, громко взвизгнула, отчего Борис, до этого спокойно косивший то одним, то другим глазом, наблюдая за происходящим, громко и тревожно захлопал крыльями, потом замер, так и оставаясь на настенных часах. Кот вскочил на стол, зашипел, требуя ещё крови. Только на сову бабкин визг не произвёл впечатления - она мирно спала, уцепившись когтями за заглушку дымохода. Старуха размотала перевязанную руку, прихватила кровавыми тряпками чугунок, сняла зелье с печи, поставила на стол. На сморщенном лице отразилось что-то вроде удовлетворения своей работой.

— Так-так, — бубнила она, — отлично получилось. Скоро мои косточки снова станут молодыми, кровушка забегает, забурлит, коса русая до задницы, а сама стану молодая да баская! Ай, парни да мужички с ума сходить будут!

— она разговаривала сама с собой, не обращая внимания на побелевшую от услышанных слов, Глафиру.

Бабка собирается стать молодой да баской! А как же Олюшка? Сама же сказала часа два осталось - не больше!

— Пей, — старуха указала Глафире на чугунок. — половину ты выпьешь, второй половиной дщерь намажешь - выздоровеет! — А, ну пошла! — завопила она, вдруг резко и пронзительно. Глафира замерла, не понимая, что делать: пить зелье или идти прочь, как истошно орала старуха. Она прижала чугунок к груди и хотела уже бежать из избы домой - туда, где мечется в бреду её Олюшка. Как старуха завопила ещё громче: