Зорич-сын Природы

Хоромы строим.

Зорич возвращался в урочище, и каждая ветвь, каждый камень словно тянулись к нему, ощущая тяжесть свершившегося суда. Воздух был густым, напоенным запахом хвои и влажной земли. У старой избы, что всё больше кренилась под грузом лет, его ждала Богдана. Не спрашивая, она поняла всё по его глазам — в них была не ярость, а холодная, как подземный ключ, уверенность.

— Закончено, — сказал он, и её гладкие и теплые ладони встретили его грубые жесткие пальцы.

— Лес уже рассказал мне, — тихо отозвалась она. — Но скажи, зачем ты оставил их дышать тем воздухом, что они осквернили?

Зорич повернулся к чащобе, будто взывая к незримым свидетелям.

— Потому что смерть — милость для таких. Их души — вытоптанная земля, где не взойдёт доброе семя. Пусть носят своё естество, как вериги. Это и есть воздаяние. Богдана, жена моя! Не в крови и не в отмщении спасение наше, но в постижении пути высшего. Мы оставили их живыми не по милости, а как казнь горше смерти.

Богдана: -Как же так, муж мой? Они пролили кровь невинную! Пусть обратятся в прах! Зорич: -Выслушай меня, супруга верная.- Душа их словно поле окаянное, где всякий терновник злобы пророс. Сеяли они тление — тление и пожинают. Богдана: -Почему же не уничтожили Вы эти плевелы? Зорич: - Сеятель бесчестный пусть сам исправит ниву свою. Мать-Луна даровала им не жизнь — ношу. Каждый день их отныне — плата за скверну. Пусть очистят душу свою, если смогут. Богдана: А если не смогут?

Зорич: Тогда совесть их, как бич неусыпный, будет возвращать к озеру этому. На место суда. На место, где увидят они в первый раз — истину о себе. И скажут: "Вот кто я есть". Богдана вздохнула, и в её взгляде мелькнуло понимание.

— Страшнее казни не придумать. Жить, не находя покоя даже во сне...

— Так и должно быть, — прервал он. — Не мы судили их. Сама Природа произнесла приговор. Наше дело — хранить равновесие. А теперь идём — в деревне опять нужда. Они двинулись вдоль опушки, и руки Богданы сами находили нужные стебли: зверобой для плоти, чабрец для духа, багульник от тёмных хворей.

— Смотрят на лес со страхом, а лечатся его дарами, — заметила она, заполняя берестяной короб.

— Потому и нужно стать для них мостом, а не пропастью, — Зорич указал на холм у кромки леса. — Построим дом здесь. Чтобы и людям быть опорой, и урочище не оставлять.

В деревне их встретили молчаливой надеждой. Пока Богдана разводила огонь для целебных отваров, Зорич поднимал новые жерди на провалившуюся кровлю. Когда же старейшина попытался предложить плату, Зорич покачал головой— Помогите нам поднять сруб на взгорье. Этого будет достаточно.

И пошла работа — не как отработка долга, а как древний обряд единения.

И началось великое дело — возведение хором на взгорье. Всё свершалось по заветам предков, ибо хоромы — не просто стены, а живая крепость Рода, его честь и опора.

Прежде чем взять топор, Зорич и старейшина вошли в чащу как просители. Найдя подходящие — прямые, здоровые ели и сосны-великаны — Зорич положил у корней каждого дерева хлеб-соль.

«Не гневься, дедушка-лес, не по худому умыслу пришли мы, а на дело великое. Дай нам своих детей на хоромы родовые, на твердыню добрую. А мы твой покой и порядок беречь будем, как зеницу ока». Срубая дерево, валили его на север, приговаривая:

«Ложись, брат-дерево, не на сырую землю, а в основу хоромин высоких».

На выбранном месте Богдана положила под углы не просто горсти ржи и шерсти, а дары от всей деревни: зерно из общего закрома и шерсть от лучшей овцы.

Нашему дому не ведомо худобою, а ведомо добробою. Первый венец клали на душистые травы и мох с приговором: «Расти, хоромина, из земли вверх, крепись, как камень, хорошей, как княжеский терем!»

С каждым новым венцом работа спорилась. Мужики, водружая брёвна, перекликались:

«Разом да ладом — складываем хором!»

Мужики подводили под венец отборные брёвна, женщины несли угощение, а дети бегали с пучками мха, затыкая щели. Когда стены вытянулись вровень с плечом, старейшина произнёс:

— Теперь у нас есть не просто соседи. Есть твердыня. Когда врезали матицу — главную балку — её обернули красной шерстью и подвесили каравай:

«Матица-матушка, держи кровлю хором крепко, корми семью сытно!»

Когда сруб был готов, все строители пришли на место рубки с дарами: пшеницей, мёдом и караваем. Сложив это у пней, Зорич произнёс:

«Прими, дедушка-лес, нашу благодарность. Не в пустую погибли твои дети, а в основу хором Родовых, в дом-защиту, в дом-продолжение. Пусть их души теперь в стенах тех живут, силу твою хранят». И всем показалось, что ветер в вершинах сосен заиграл тише и ласковее. Лес принял жертву и дал благословение хоромам на своем рубеже. Теперь сруб был не просто постройкой — он был освящён волей людей и самой Природы, став новой твердыней на краю миров.

А ночью, стоя на пороге ещё пахнущего смолой сруба, Зорич и Богдана смотрели вниз — на тлеющие огоньки деревни и на тёмную громаду урочища.

— Мы поставили дом не между мирами, — сказала Богдана, — а в месте, где они становятся единым целым.

— Так и должно быть, — Зорич положил руку на её плечо. — Чтобы охранять жизнь, нужно быть частью её во всех проявлениях. И где-то высоко в ночи кружил Ворон-Вещун, а из деревни доносился спокойный лай сторожевых псов. Впервые за много зим между лесом и людьми воцарился мир — не хрупкий, как наст, а прочный, как дубовый корень.

Ладино Полётье: Когда земля поёт через нас

Тишина стояла над деревней такая, что слышно было, как ругал себя шмель уронив каплю нектара на подоконник, засмотревшись. Самый зной, самая густота лета. Солнце-батюшка, Дажьбог, уже шёл на покой, но ещё оставлял земле свои щедрые дары — тяжёлые колосья, налитые соком, и воздух, густой от запаха мёда и прелой травы. В такую пору, на самом изломе лета, и приходил праздник, что в крови у нас, — Ладино Полётье.

И вот из этой тишины, будто из-под самой земли, проросло Пение. Сперва одна нота, чистая, как родник, потом другая, и вот уже весь воздух звенел, обвитый женскими голосами, будто венками из папоротника и любистка. Это не для зрителей пели. Это сама Жизнь обращалась к Небесам.