Зов линий

Пролог — Рождение Гнили

“Линия не обучает. Она раскрывает.

Не ищи в ней ответ — ищи готовность услышать.

Не зови её силой — ты станешь сосудом, не хозяином.

Избранные не сильнее, они просто уже заплатили.”

(Из Третьей Печати “Собрания Прахов”, трактат Ордена Слепых Путников, переложение 417 цикла)

Ночь над хутором висела, как мокрое полотнище — тяжёлая, беззвёздная, с хриплым дыханием ветра. Лес стоял глухо, плотно — вековые деревья покачивались в такт крикам, которые вырывались из перекошенного дома. Казалось, что сама земля пыталась не слушать.

Внутри пахло кровью и прелым сеном, по полу валялись сбившиеся в кучу покрывала, опрокинутые горшки с кипящей водой, грязные тряпки — влажные, скомканные, вонючие. Лампа дрожала, словно от страха, отбрасывая на стены пятнистые тени, будто кто-то невидимый шевелился в углах и наблюдал.

На просевшей кровати корчилась Лаэрисса Тэррис. Лоб горел, серебряные волосы прилипли к вискам, грудь судорожно вздымалась и каждое дыхание будто приходилось вырывать из чьей-то стиснутой ладони. Судороги выворачивали её изнутри, с мясом выдёргивали из тела и грубо заталкивали обратно, словно кто-то пытался вытянуть душу через рёбра.

— Saeth runnásh ardel. — бормотала она на эльфийском, — пусть гниль сожрёт их кости…
— Kheir silváren nosh thaël… — Серебро моё, отрави мою кровь…

Слова были острыми, как шипы — древние и забытые.

Их никто не понимал. Никто, кроме того, кто должен был быть здесь, но ушёл. Мужчина ушёл задолго до первых стонов. От него остались только сапоги у порога — и насмешка в их неподвижности, и амулет — круглая, бронзовая подвеска с трещиной на кожаном шнуре. Лаэрисса вжимала её в ладонь так сильно, что ногти проткнули кожу.

Сквозь щели в стенах полз мокрый холод, затаившийся, как зверь. В воздухе висел запах сгоревших трав, дыма из трубы и мокрой древесины. Дождь стучал по крыше в такт её крикам, и казалось, что даже небо хочет утопить этот крик.

На пороге — тень. Сгорбленная, сухая: старая знахарка из деревни. В руках она держала резное панно духов и мёртвых богов. Войти внутрь старуха не решалась, лишь крестилась дрожащими пальцами, шептала, глядя на роженицу:

— Гниль... Полукровка.. Порча….

Последний рывок был почти беззвучным. Тело дёрнулось, как натянутая струна, и в этот бренный мир вырвалась девочка: склизкая, крошечная, с маленькими серебряными прожилками на лбу — будто под кожей шевелился маленький червячок, сотканный из лунного света.

Лаэрисса слабо потянулась, коснулась щекой её мокрого виска, губы дрогнули:

— Ай..рин….

И всё. Последний выдох сорвался вместе с ударом ветра. Тело обмякло, глаза остекленели, амулет выпал из ладони и сухо стукнулся об пол. Деревня слушала. За закрытыми ставнями кто-то шептал молитвы, а кто-то шептал приговор и точил нож.

"Если ребёнок выживет — Линии сгниют”, — говорили старики. В такую ночь страх всегда приходит раньше жалости, но в этот раз, раньше страха пришёл старик.

Он не стучал, дверь открылась сама — со скрипом, словно узнала его. Ветер втащил в дом фигуру в плаще, тяжёлого, пропитанного дождём. Капюшон соскользнул и показалось узкое, острое лицо с морщинами, как порезы на старой коре. Седые волосы собраны в косы, в пальцах он держал посох, испещрённый рунами, потемневшими от времени и проклятий.

— Пошла вон, старая карга, — сказал он старой знахарке, и та с ужасом выбежала из избы.

Он посмотрел на тело Лаэриссы, потом на девочку, что не плакала, а только смотрела в потолок. Один глаз — серо-голубой, второй — янтарный, как старое злато. В них ещё не было ни жизни, ни смерти, только ожидание.

— Тс…. — сказал Мастер Ронн, сухим, как шелест бумаги голосом. — Ты слишком громко родилась, кроха. Придётся учиться молчать..

Он поднял её на руки. Тёплая, хрупкая, с волосами, прилипающими к сморщенному лбу. За окнами дождь хлестал сильнее, будто лес хотел смыть её рождение.

Ронн сел у тела матери, положил девочку на колени, вытащил старый нож и начал вырезать руны: на дверях, на пороге, на остывающем лбу Лаэриссы. Завесы, скрывающие имя.

— Линии — это не просто магия. Это жилы мёртвых драконов, что легли под землю, когда их кости перемололи войны. С тех пор они пьют всё живое, что проходит над ними. Слышишь их — значит, уже принадлежишь им, и всегда платишь. Кровью или разумом… не выбираешь сам. Завтра все вспомнят смерть эльфийки, но никто не вспомнит, что здесь родилась полукровка.

Он взглянул на ребёнка. Прожилка на лбу — живая, шевелилась, как змейка под кожей.

— Если мир узнает, что ты есть — он убьёт тебя, — прошептал он ей. Или Линиям. — А если ты узнаешь, кто ты — ты убьёшь мир.

Он поднялся, за его спиной шелестел мрак, за порогом плакал дождь. Девочка лежала на складках его старого плаща, чуть шевеля пальцами. Первые холодные капли в её жизни коснулись её щеки.

Они ушли в ночь туда, где не спрашивают, чья в тебе кровь, где искра прячется в трухе, и где из искры рождается пожар.