Звериный Шёпот

Глава 1: ЗВЕРЬ В СТЕНАХ

Лёша ненавидел тишину, которая начиналась после семи. Она не была пустой. Она была густой, как кисель, и липкой. Она впитывала в себя шёпот из-за стены — не ласковый, а тот, что резал на части, слово за словом. Он сидел на кровати, сжимая старого плюшевого мишку по имени Гриша, и слушал, как родители делят его жизнь на «до» и «после». Внутри, под рёбрами, зарождался тяжёлый, тёплый гул. Он боялся этого гула. Боялся, что если он вырвется, то снесёт не только стену, но и весь этот хрупкий, ненавистный мир.

— Лёша, — позвала мама, заглядывая в комнату. На лице у неё была та напряжённая улыбка, которую он научился распознавать с пяти лет. — Завтра придёт Вика. Она будет помогать с Машей, пока мы... ты понимаешь. Тебе тоже поможет, если что.

— С какой Машей? — Лёша уткнулся носом в коленку Гриши. Его сестре было пять, и она была идеальным ребёнком: тихой, послушной, живущей в своём кукольном мире.

— Просто... будем меньше дома. Взрослые дела. Вика очень хорошая, я всё проверила.

Сиделка. Чужая. Ещё один взрослый, который будет смотреть на него с жалостью или раздражением.

Вика не была похожа на «сиделку». Она была похожа на молодую тётю из хорошей семьи — в аккуратных джинсах и белой кофте, с мягкими карими глазами и спокойными движениями. От неё пахло детским кремом и чем-то ещё — тёплым, печёным, как пряники. Она вошла в квартиру, и напряжение в воздухе чуть ослабло.

— Лёша, здравствуй, — её голос был ровным, успокаивающим. Она не пыталась его обнять или щекотать. Просто кивнула. — А это, наверное, Машенька?

Маша, прильнувшая к ноге Лёши, робко кивнула, пряча лицо. Вика улыбнулась, и в уголках её глаз собрались мелкие, добрые морщинки.

— Я буду с вами проводить время. Можем читать, играть, гулять. Как скажете.

Она была идеальна. Слишком идеальна. Она знала, как угодить Маше: через час сестра уже сидела у неё на коленях, слушая сказку про хитрющую лисичку, которая всегда находила выход из любой беды. Вика рассказывала её с таким теплом, что даже Лёша на минуту забыл о своём недоверии. Но иногда, переводя взгляд с Маши на него, её глаза будто на мгновение меняли фокус. Она смотрела не на него, а внутрь, как будто проверяла исправность сложного механизма. И в эти доли секунды в её доброй улыбке появлялась невыносимая острота, будто промелькнул отблеск лезвия. Но миг — и она снова была тёплой, заботливой Викой.

Мама, собирая вещи, казалась почти счастливой от такой находки.

— Вика, вы просто волшебница, — сказала она, и голос её дрогнул от облегчения.

— Я просто люблю детей, — просто ответила Вика, гладя Машу по волосам. Её пальцы двигались с гипнотической нежностью. — У них ещё чистая душа. В ней всё видно.

Лёше стало холодно.

В школе всё пошло прахом. Трое из параллельного класса, почуяв его уязвимость — мешки под глазами, растерянный взгляд, — загнали его за гаражей. Деньги. Телефон. Стандартно.

— Давай, козлина, не тяни!

Старший, Корявый (так его звали за шрам на щеке), ткнул его в грудь. Удар был несильный, но от него внутри у Лёши что-то щёлкнуло. Тот самый гул, всегда дремавший под рёбрами, вдруг поднялся волной.

И мир схлопнулся.

Не в метафорическом смысле. Звуки — скрежет гравия под чужой подошвой, далёкий гул машин, собственное учащённое дыхание — всё это слилось, спрессовалось и исчезло. Наступила абсолютная, оглушительная тишина. Но она исходила от него. Он видел, как губы Корявого шевелятся, но не слышал ни звука. На лицах всех троих появилась первобытная, животная растерянность, переходящая в панику. Они зажали уши, их рты кривились в беззвучных криках. Они отступили, спотыкаясь, глядя на него не как на жертву, а как на природную аномалию, на призрака в белом свете дня.

Звуки вернулись так же внезапно — оглушительным рёвом. Ребята, не сказав ни слова, бросились наутек.

Лёша стоял, трясясь. Ладони были влажными. Он не понимал, что произошло. Он только знал, что это вышло из него.

Вечером Вика готовила на кухне оладьи для Маши. Аромат ванили наполнял квартиру. Лёша молча сел за стол.

— Как день? — спросила она, переворачивая блинчик. Её движения были плавными, хозяйскими.

— Нормально, — пробурчал он.

Она повернулась, и её взгляд упал на него. Обычный, тёплый, внимательный. Но в нём промелькнула тень... удовлетворения? Нет, скорее, глубокого интереса, как у учёного, увидевшего ожидаемую химическую реакцию.

— Ты сегодня какой-то... другой, Лёша, — мягко сказала она. — Будто повзрослел за день. Интересно, что на тебя повлияло?

Она подала ему тарелку с оладьями. И когда её пальцы ненадолго коснулись его руки, он почувствовал не жар, а холодок. Лёгкий, пронизывающий, как прикосновение металла в мороз.

— Машенька уже спит, — сообщила Вика, снова поворачиваясь к плите. — Видела сны. Говорила, что ей снился большой тёплый зверь, который охранял её den. Мило, правда?

Она сказала это так естественно, так мимоходом. Но слово «den» — «логово» по-английски — резануло слух. Откуда оно в речи сиделки, готовящей оладьи?

— Лож... что? — переспросил Лёша.

— Нора, берлога, — легко перевела Вика, улыбаясь через плечо. И снова в её глазах, в глубине карих зрачков, будто на миг вспыхнул и погас отражённый зелёный огонёк. — Детские фантазии такие смешные. Иди спать, Медвежонок. Завтра будет новый день.

Она назвала его так, как в первый день. Но теперь это прозвище прозвучало не как ласковое, а как констатация факта. Как диагноз.

Лёша лёг в кровать. Гриша-мишка валялся в ногах. Лёша не стал его брать. Он боялся, что непроизвольно сожмёт его в тряпку.

Он закрыл глаза. И сразу же провалился не в сон, а в нечто иное.

Он стоял в своей комнате, но сквозь обои проступали тёмные прожилки, похожие на корни. Воздух был густым и пахнул хвоей и мокрой землёй. В углу, на стуле, где днём сидела Вика, клубилась тень. Большая, лохматая. В ней угадывались могучие плечи и тяжелая голова. Это не было страшно. Это было... неизбежно.