Звезда, которая не падала

1

– Сшсшсшс, – царапает слух. Как лезвия коньков – твердый лед.
– Шсшсшсшс, – шелестит холодным ветром.
– Сшсшсшс… Шсшсшсш… – будто плывешь над сверкающей серой гладью.
Или паришь в открытом небе, мечтая подняться до звезды.
Потому что она никогда не падает.

***
Мороз преображал Амстердам. Заострял углы и линии, отчего все вокруг выглядело более четким и ярким. Еще более красивым.
Голые деревья напоминали пучки ветвей, опутанных рождественскими гирляндами, и вспыхивали гроздьями мелких огоньков. Мосты изгибались крутыми дугами: соединяя, связывая, переплетая. Сам воздух становился хрустальным, усиливая и очищая звуки, как хорошо настроенный инструмент. Знакомый перезвон Западной церкви свивался кружевом. Мелодия лилась от увенчанной императорской короной колокольни и струилась вдоль домов. На привычных взгляду фасадах открывались новые черты: пропущенная именная табличка давних хозяев, лепнина на стенах, причудливое оформление фронтонов. Снова, как в детстве, хотелось задрать голову и рассматривать крыши, отмечая их форму – «шея», «колокол», «лестница», «близнецы»... Неровно прижавшись, словно толкаясь, дома перешептывались столетними тайнами и следили за всеми широко распахнутыми глазами-окнами.
Мороз наполнял город красками, будто разбрасывал лепестки невиданных цветов, и они превращались в яркие шарфы и шапки прохожих. Улыбки на посветлевших лицах. Потому что морозные дни почти всегда были солнечными. Со всех сторон неслись приветствия от знакомых и совершенно чужих людей. Этой хрустевшей, скрипучей, кристально-чистой, залитой светом радостью хотелось поделиться со всеми вокруг.
Мороз выбелял темную воду каналов – и вены Амстердама превращались в сверкающие серебром артерии. На них можно было ступить и скользить сквозь самое сердце города.

***
– Папс! Машина перевозчиков будет уже через полчаса.
Тим стоял у окна, разглядывая опустевший дворик. Соседский кот – жирный, наглый, весь в кляксах черных пятен на белой шерсти, – расположился посередине свежестриженного газона и на глазах уже бывшего хозяина жевал свежепойманную мышь.
Хозяйка кота – соседка справа – подарила Тиму коробочку шоколадных монеток «Дрости». Сосед слева – сине-белый шарф «Фейенорда» (он думал, что Тим болеет за местный футбольный клуб. Тим не мешал ему так думать). Соседи напротив, блеснув остроумием, принесли горшок с красной геранью, без которой не стать «своим» на Йордане, и подписку на «Роттердам сегодня», дабы Тим оставался в курсе событий города, который покидал. Еще у Тима появился диск с песнями роттердамского певца Ли Тауера и статуэтка конькобежца – от Мэйден, которая жила в самом начале улицы. Все подарки бывших соседей лежали, аккуратно сложенные, в коробке и вместе с остальными вещами ждали грузовой машины.
Пятнадцать коробок, укутанный целлофаном диван, платяной шкаф и парочка небольших столиков – пятьдесят лет жизни выстроились у стены уже захваченного пустотой дома.
– У меня все готово. – Тим обернулся. Долговязая фигура сына торчала в дверном проеме. – А у тебя?
Вещи Юрэ, тоже в коробках, вытянулись вдоль стены напротив и тоже ждали грузовика, но ради куда более дальнего пути. Сначала – совсем поблизости – в порт. Зато оттуда – через океан, на другую сторону земного шара. В то время как Тим возвращался в Амстердам.
Не на маленький канал, где когда-то жил с родителями – цены на дома оказались ему не по карману – но очень близко, тоже в старом центре, на Йордане, удалось найти небольшую квартиру. Семьдесят квадратных метров. На первом этаже.
Недалеко от кондитерской, где можно заказать хороший кофе и, присев за маленький столик на улице, потягивать горячий напиток и наблюдать за прохожими.
В пяти минутах ходьбы от улиц, которые два раза в неделю захватывали в плен знаменитые рынки.
Субботний скреплял их конторской скрепкой и завлекал покупателей горами сыров и колбас, овощей и фруктов, манил ароматами свежеиспеченных медовых вафель и маленьких блинчиков – поферчес – и развлекал громогласными мелодиями музыкальных шкатулок на колесах.
Рынок по понедельникам называли Женским или Лоскутным. Он вытягивался вдоль Западного канала пестрой лентой. Маленький Тим часто приходил туда вместе с матерью и, пока она выбирала мотки шерсти и отрезы тканей, представлял себя гусеницей, что превращалась в кокон, и гадал, какого цвета получатся крылья, когда он превратится в бабочку, вернувшись домой. Но Тим быстро вырос из той игры, а начав ходить в школу, перестал сопровождать маму на рынки. Если только по субботам – помочь донести тяжелые, полные всякой снеди сумки...
Воспоминания были тёплыми. Вызывали улыбку при мыслях о скором переезде.
Зато Юрэ встретил решение отца с сомнением:
– На Йордан? В самый центр Амстердама? Не боишься быть затоптанным туристами, папс?
«Папс» не боялся. И вскоре сын уже помогал ему в поисках квартиры. Он знал, что отец возвращается домой. Пусть в этом доме прожита лишь четверть жизни, и до сих пор сам Тим оставался от него вдали.
В свете пути, ожидавшего Юрэ, это «вдали» выглядело насмешкой.
Работа, семья, друзья, интересы сына долгие годы привязывали к Роттердаму. Тиму не хватало духу и, прежде всего, хороших мест по специальности, чтобы вот так взять и переехать в Амстердам. До тех пор, пока Юрэ не задумал отправиться за океан. И вдруг все, что раньше казалось непреодолимым, стало возможным перед скорым расставанием.
Пропиликал телефон сына, Юре бросил торопливый взгляд на отца и, бойко заговорив на английском, скрылся в коридоре, ловко лавируя между коробок. А Тим снова обернулся к окну.
Перед ним сверкал изумрудом влажный после дождя газон, и соседский кот догрызал несчастную мышь, а он видел серую ленту, зажатую между каменных берегов. Над замерзшим каналом толпились узкие дома и огромными окнами-глазами без век и ресниц следили за Тимом. Высокий звук отлетал от лезвий его коньков, отталкивался от высоких стен и, закручиваясь спиралью, ложился под ноги.
Шелестя… Царапая… Успокаивая…
И вновь беспокойно звеня.
Сшсшс, шсшсшс…