Ласковые имена

Первым любовником Эммы был ее банкир, крупный печальный житель Айовы по имени Сэм Бернс. Своим грустным видом он немного напоминал таксу. Когда наметилась их любовная связь, он был женат двадцать шесть лет.

– Значит тебе вдвое легче оправдаться, – пошутила Эмма. – Я замужем всего одиннадцать лет.

Когда они раздевались, она всегда разговаривала с Сэмом, опасаясь, что иначе он может передумать и выйти из комнаты своей неуклюжей походкой. Но упоминание о его семейной жизни оказалось ошибкой. Оно сделало его еще более грустным. Он был первым вице-президентом небольшого провинциального банка в Де-Мойне, очень любил своих жену, детей и внуков. Он и сам не знал, почему проводит время для ланча в постели с женой своего клиента. «Должно быть, Бог нас всех создал грешниками», однажды сказал он. Но потом ему пришло в голову, что его жена Дотти никогда бы не стала грешить, во всяком случае, тем способом, каким только что кончил грешить он, – и его большие брови нахмурились.

– Не думай об этом, Сэм, – сказала Эмма. – Это не так безнравственно, как рассказывают.

– Я всю свою жизнь был банкиром, – задумчиво сказал Сэм.

– Ты и сейчас банкир. О чем ты говоришь?

Он молча сжал ее. Он имел в виду, что больше недостоин своей профессии; теперь он чувствовал себя прелюбодеем, и это ощущение часто не покидало его целыми днями. Всю свою жизнь он был исполнен сознания долга, поддерживал респектабельность, и лишь для того, чтобы совершенно лишиться ее на пятьдесят втором году и спать с женой своего клиента. По крайней мере, его покойным родителям никогда не придется узнать об этом, даже если бы он был уличен и опозорен. Но это станет известно его жене и детям. Иногда, когда его маленькие внучки Джесси и Джинни возились на его коленях, он чувствовал себя недостойным их, и от отвращения к самому себе был готов расплакаться. В такие моменты он начинал слишком громко смеяться, досаждая этим всем домочадцам.

– Тише, дедушка, как ты шумишь, – говорила Джесси, затыкая пальцами уши.

Сэм думал об Эмме как о жене клиента, хотя по всем действительным намерениям его клиенткой была она сама. Флэп Гортон давно махнул на это рукой, с тех пор как принял позу недоступного ученого. Все счета и финансовые распоряжения, например приобретение необходимой ссуды для выкупа дома, он доверил жене. Правда, его поза не мешала ему постоянно выражать недовольство ее неспособностью поддерживать семейный бюджет в равновесии.

Их споры из-за денег были яростными и полными горечи, в них выливалось все разочарование друг другом. Когда спор начинался, Томми и Тедди хватали первый попавшийся баскетбольный мяч или скейтборд и убегали из дома. По прошествии нескольких лет, когда Эмма и Флэп исчерпали все свои доводы в спорах, даже из-за денег, ее самым отчетливым воспоминанием о жизни в Де-Мойне была одна картина: она сидит на кухне за столом, пытаясь успокоиться и чувствуя вину перед мальчиками, которых видит за окном. Томми часто лежит на траве у дорожки перед домом, отказываясь играть, в напряженном ожидании, когда это кончится и он сможет вернуться домой к своим журналам по научной фантастике и к занятиям минералогией. Тедди, еще более несчастный маленький мальчик, жаждущий любви так сильно, что он выпивает ее как воду. Он ведет мяч ужасно и делает, как обычно, неудачные броски мячом по кольцу, который пролетает в двух футах от его ободка; либо в одиночестве объезжает круг за кругом на своем скейтборде. И все это под холодным небом Айовы.

Томми, который сам был полон напряжения, мог жить в такой натянутой обстановке. Ему было достаточно улечься на своей койке и читать, не отвечая на вопросы и не откликаясь на просьбы. Но Тедди были нужны руки, которые обнимали бы его, уши, слушающие его. Он хотел, чтобы все, кто жил в доме, нежно любили друг друга. Эмма знала об этом. Жажда любви, переполнявшая ее сына, мучила ее в то время, как ее брак угасал. Томми не испытывал потребности в иллюзиях, а Тедди они были нужны, и все его надежды были на мать.

К счастью для всей семьи, первые пять-шесть лет, когда мальчики были еще очень маленькие, Эмма с Флэпом были счастливы друг с другом. Хотя бы это делало им честь. Какое-то время их совместная жизнь еще обладала некоторой активностью, благодаря которой им удалось перебраться из Хьюстона в Де-Мойн, где Флэп преподавал шесть лет. На шестой год он получил постоянную должность, хотя так и не закончил свою книгу о Шелли. Они купили себе дом и прожили в нем два года, когда Эмма вдруг обнаружила, что хочет соблазнить Сэма Бернса, своего кредитора по закладной. За эти два года что-то пошатнулось. Флэп спокойно начал свою карьеру и столкнулся с неудачей. Он всегда ее ожидал и легко с ней смирился. В обстановке научной жизни она была столь же обычной и удобной, как его комнатные туфли и курительная трубка. Но он ненавидел Эмму за то, что она позволила ей произойти. Именно Эмма должна была требовать от него удачи. Она была обязана подталкивать его, пилить, при необходимости – кусаться. Вместо этого она предоставила его самому себе, хотя и знала, что он предпочтет просто сидеть за книгой, пить кофе и разговаривать о литературе, или, как это позднее у него вошло в привычку, трахать студенток.

Эмма также знала, что ей полагалось делать, но заставлять Флэпа добиваться успеха, а самой при этом воспитывать двух мальчиков было ей не по силам. Жаль конечно, но это вообще было ей не по нутру. Флэп неправильно понял ее с самого начала. Она тоже любила сидеть и читать. Еще она любила петь песни со своими мальчиками и говорить с ними о жизни, пить вино, есть шоколад, выращивать цветы, готовить пять-шесть блюд, которые ей действительно удавались, смотреть кино и телевизор, а временами заниматься любовью, – и все это без какой-либо определенной последовательности. К тому же преуспевающие ученые всегда казались ей противными, а неудачники иногда бывали довольно милыми. Она знала, каким несносным станет Флэп, если добьется успеха, и надеялась на некую середину – положение, которое позволило бы ему оставаться дружелюбным и спокойным и немного склонным к домоседству, чтобы он охотно проводил время с мальчиками, а иногда – и с ней.

Позднее она думала, что книги о Шелли было бы достаточно. Одной книги как раз хватило бы. В собственном мнении он утвердился бы навсегда. Но он слишком долго занимался деталями, продолжал читать, доводил до блеска, в результате так и не дописав последние две главы. Флэп опубликовал три статьи, которых хватило для получения постоянной должности, но на том дело и кончилось. Эмма была слишком горда, чтобы его упрекать, она никогда бы не стала его пилить. Ненавидя ее за гордость, Флэп в отместку стал придираться к тому, как она тратит деньги. Вскоре вся активность, которая еще сохранялась в их отношениях, была направлена на деньги; единственной формой общения стали теперь споры из-за денег. Все прочее, включая секс, сделалось безличным, механическим, бессловесным. Флэп уходил в библиотеку, факультетский клуб, в свой офис, встречался со студентами и коллегами. Центр его эмоциональной жизни сместился. Шесть или восемь месяцев Эмма не обращала на это внимания, а потом ей так до боли захотелось любви, что даже гордость отступила.

– Ты меня забросил, – как-то закричала она в разгар ссоры из-за кондиционера. – Сейчас лето. Почему ты остаешься там целыми днями?

– Это моя работа.

– Какая работа? Какая работа? Лето. Ты мог бы читать здесь.

– Тебе не приходило в голову, какая ты неинтеллектуальная? Ты просто ненавидишь университеты. Ты это замечала?

– Да, мне это известно. По крайней мере, я ненавижу факультеты. Я их терпеть не могу, потому что в них царит скука.

– Какая ты самонадеянная, – Флэп был задет за живое. – Кто же там скучает?

– Каждый преподаватель в этом чертовом университете. Они просто не сознаются. По крайней мере, я же не скрываю, когда мне скучно.

– То есть всегда, – заметил он.

– Не всегда.

– Если бы ты хоть притворялась немного повеселее, ты была бы привлекательнее.

– А зачем мне притворяться?

– Ради мальчиков.

– Заткнись. Я мальчиков вижу не шесть минут в неделю. Когда я с ними, я не скучаю. Они меня ободряют. Если бы тебя это интересовало, они бы и тебя ободрили.

– Моя скука и у моих коллег гораздо культурнее твоей веселости.

– Так и сиди с ней, ученый дерьмовый. Мне не нужно быть культурной в собственной спальне.

На этом месте Флэп ушел. Он замкнулся в своей профессии и стал реже ссориться с женой. Томми, не по годам развитой, одиннадцатилетний начитанный мальчик, заметил это и стал упрекать свою мать в отдалении отца.

– Сколько в тебе злости, – заметил он однажды утром. – Мне кажется, это из-за тебя папа от нас так отошел.

Эмма остановилась и посмотрела на него.

– Как тебе понравится, если я в тебя запущу этим блином?

Но Томми не отступал, по крайней мере, в эти несколько минут.

– Мы с братом тоже здесь живем. И у нас есть право на собственное мнение.

– Я рада, что ты признаешь в нем своего брата. Обычно ты этого не делаешь. Учитывая, как ты относишься к Тедди, у тебя мало оснований рассуждать о чьей-то злости, ты не согласен?

– Ну, это разные вещи, – возразил Томми. Спор его увлекал.

– В чем же разница?

– Тедди слишком мал, чтобы уйти. Ему приходится с этим мириться. А папе – нет.

Эмма улыбнулась.

– Ты настоящий внук своей бабушки. Это меткое замечание. Возможно, мы могли бы договориться. Ты постараешься быть подобрее к Тедди, а я – к папе.

Томми покачал головой.

– Так не пойдет. Этот парень чересчур меня раздражает.

– Тогда ешь свой завтрак и не цепляйся ко мне.

Вначале фигура Сэма и его печальный вид очаровали Эмму. Когда она приходила в банк, его крупное лицо всегда оживлялось. С тех пор, как она активно кого-нибудь желала, прошло столько лет, что ей потребовалось долгое время на то, чтобы распознать свои чувства, а затем – еще восемь месяцев ушло на то, чтобы решиться на какие-то действия в связи с этим. Она встречала его жену, маленькую коренастую болтливую, чрезвычайно занятую собой женщину по имени Дотти, возглавлявшую половину общественных и благотворительных организаций Де-Мойна. Она, казалось, могла уделить Сэму немного своего времени, и в целом была так довольна собой, что Эмма никогда не испытывала угрызений совести, соблазнив ее мужа. Было очевидно, что Дотти не будет сокрушаться, если у нее на несколько часов отнимут Сэма.

Восемь месяцев Эмма с ним флиртовала. Она не могла сравниться в кокетстве со своей матерью. У нее не было других занятий романтического или эмоционального свойства, но находилось множество причин для посещения банка. Сэм Бернс понятия не имел, что с ним флиртуют, но он явно оживлялся, когда молодая миссис Гортон на минутку заходила в банк, чтобы с ним поздороваться. Его секретарша, Анджела, сознавала это немного лучше, но она никогда бы не заподозрила Эмму в подлинно темных намерениях.

– Только ты, милая, заставляешь его краснеть от смущения, – сказала она Эмме. – Я всегда радуюсь, когда ты приходишь. Он избавляется от грусти легче, чем любой другой мужчина из тех, кого я знаю. Я этого мужчину видела таким подавленным, что он едва мог мне диктовать.

Эмма подружилась с Анджелой. Она была не болтлива. Вообще-то вначале Эмма какое-то время не была уверена в успехе своего кокетства. Казалось, не найдется способа завлечь столь крупного печального респектабельного мужчину из банка в незаконную постель. И даже если ей удастся выманить его из банка, где найти эту незаконную постель? Эмма говорила себе, что это несерьезно, что ей нужно лишь внимание, сознание, что кто-то может приободриться, когда она входит в комнату. Но вообще-то это была неправда. Ее домашняя сексуальная жизнь скатилась до уровня, который в прежние времена она оценила бы как невероятно низкий. Флэп сделал счастливое открытие: новое поколение студенток, которых он учил, придавало сексу не больше нравственного значения, чем, например, принятию горячей ванны. Более того, поскольку он был по натуре ленив, его порадовало то, что, как выяснилось, ему даже не надо разыскивать этих студенток – в неряшливой одежде, достигшие брачного возраста, двадцатилетние девушки с удовольствием останавливали свой выбор на нем. Часто для совращения достаточно было зайти в комнату, может быть, послушать несколько записей и покурить с ними травки. Он быстро пристрастился к студенткам и все реже обращался к своей жене – только под действием алкоголя, либо чувства вины.

Эмма знала, что у Флэпа более сильные сексуальные побуждения, чем он расходует дома, но ни о чем его не расспрашивала. В собственной постели она ощущала свою подчиненность, что само по себе было унизительно. Она не хотела отягощать ситуации, выказывая ревность. Прошел год, половину этого времени она чувствовала отчаяние, но так маскировала его различного рода деятельностью, что, как ей казалось, никто его не замечал. Она говорила себе, что надо воспринимать вещи как они есть: ей нужен любовник. Но она жила в районе среднего класса, в городе, населенном средним классом, и у нее на руках было двое мальчиков, которых надо растить, и дом, о котором надо заботиться. Где взять время на любовника и как его найти в таком месте? Она понимала, что Сэм Бернс – глупая фантазия. Его было невозможно вытащить из банка, а если бы это и удалось, это его слишком напугало бы – ни один мужчина по своему виду не был настолько не склонен к супружеской измене.

И Эмма поставила крест на этой фантазии, а потом и на всех фантазиях. У нее стали опускаться руки; она сказала себе, что от этого плана надо отступиться. Затем однажды в ноябре она сидела в банке, болтая с Сэмом и Анджелой, а потом Сэм надел пальто, объявив, что должен поехать посмотреть принадлежащий банку дом, который будет выставлен на продажу. Эмма оживилась. Тут же она изобрела подругу, которая собирается переезжать в Де-Мойн и которой, возможно, потребуется как раз такой дом. Сэм Бернс был очень рад взять ее с собой; ему и самому этого хотелось, но он никогда бы не смог выдумать подходящий повод для приглашения.

Было очень холодно, и оба они ужасно нервничали. В доме не было мебели. По его глазам Эмма понимала, что он хочет ее. Она также знала, что решать ей. Они молча обходили пустой дом, и в конце концов неуклюже столкнулись. Она не знала, что делать. Сэм был чересчур высок, до него было не дотянуться. Потом он встал на колени, чтобы осмотреть поломанный плинтус, и Эмма, подошла к нему и положила свои холодные ладони на его лицо. Несколько минут они целовались, неловко сидя на корточках; Эмма не давала ему встать, опасаясь, что он убежит. Они занимались любовью в холодном углу, подстелив свои пальто. Эмма испытала глубокое удовлетворение; как она и ожидала, у нее было ощущение, словно ее обнимает громадный нерешительный медведь. На обратном пути Сэм замирал от ужаса, он был уверен, что об этом эпизоде узнают все. Эмма сохраняла непринужденное спокойствие. Вернувшись в банк, она обсуждала с Анджелой дом и разговаривала о своей вымышленной подруге, что получалось у нее очень убедительно. Так она разговаривала, пока не заметила, что Сэму удалось побороть испуг и заняться послеобеденной выпиской ссуд.

– Дорогая, ты действуешь на этого человека как тонизирующее средство, – сказала Анджела, с удовольствием замечая, насколько он стал счастливее по сравнению с утром того же дня. Все равно Анджела недолюбливала болтливую маленькую Дотти, и ей нравилось, что миссис Гортон проявляет некоторый интерес к этому заброшенному человеку, находящемуся под башмаком жены.

– Хм, как медведь. Мне знакома такого рода привлекательность, – сказала Аврора через несколько недель. Ей хватило двух телефонных разговоров, чтобы заметить, что ее дочь уже не такая скучная, а в третий раз она вытянула из Эммы признание.

– Деньги здесь, пожалуй, тоже что-то значат, – добавила она. – Ворочая ими, даже самый унылый мужчина создает вокруг себя некую ауру. Боже мой! Гектор болеет, а мне надо приспосабливаться к твоей греховности. Как по-твоему, не слишком ли много от меня требуется?

На самом деле поступок Эммы ничуть ее не обеспокоил. Она уже несколько лет ждала, что произойдет нечто подобное, но лелеяла надежду, что в роман будет вовлечен какой-нибудь подходящий и, по возможности, полезный человек, способный увезти Эмму и составить с ней тот брак, которого она заслуживает. Очевидно, этого не случилось.

– Милая, у тебя явная склонность к невыгодным вариантам, – сказала она. – Если бы не она, ты бы не выбрала старика. Очевидно, перспективы такой любовной связи весьма проблематичны.

– А что с Генералом? – спросила Эмма, чтобы сменить тему.

– Он неисправим. Он вдыхает слишком много загрязненного воздуха во время своих идиотских пробежек. Правда, в эти дни на своих пробежках он еле передвигает ноги. А Вернон уже месяц в Шотландии, и это меня раздражает. Если он собирается там задержаться, я вынуждена буду потребовать от него забрать меня к себе. Альберто очень сдал. Магазин переходит к Альфредо. Я тебе говорила, что мы здесь гибнем каждый в отдельности, а что ты делаешь, чтобы нам помочь? Соблазняешь старикана. Мне придется это скрыть от Рози. С тех пор, как умер Ройс, она расстраивается из-за любой мелочи.

– Маленького Бустера опять поймали на краже, – добавила она. – Мне кажется, ему вскоре не миновать исправительной школы. Это заставляет меня напомнить тебе об осторожности. Мне кажется, в таких местечках, как Де-Мойн, прелюбодеек до сих пор забивают камнями.

Сэм Бернс смотрел в будущее не менее пессимистично. Он был убежден, что все раскроется, ему придется развестись с женой и жениться на Эмме, а затем, чтобы избежать позора, покинуть город. Он зашел в своей решимости так далеко, что, в случае чего, подумывал отправиться в Омаху, где его старый армейский приятель занимал пост президента небольшого солидного банка.

– Милая, мне в жизни ничего еще не сходило с рук просто так, – сказал он как-то Эмме, изо всех сил дергая свое крупное ухо. – Я говорю серьезно. Я совсем не умею строить хоть сколько-нибудь стоящие планы.

Однако он весьма ловко находил причины для посещения пустых домов, которые банк собирался продавать. Однажды вечером, когда Флэп с мальчиками пошел на баскетбольный матч, Эмма запихнула старый матрас в багажник автомобиля и отвезла его в один из таких домов. Флэпу она сказала, что пожертвовала его для продажи на благотворительной распродаже. В ближайшие полтора года, по мере того, как одни дома медленно распродавались и на смену им приходили новые, матрас перемещался из одного квартала в другой. Все дома были без мебели и отопления. Эмма стала задумываться, как чудесно было бы заниматься любовью в теплом помещении, например в большом меблированном номере отеля или хотя бы там, где есть кресла и туалет с сильным напором воды.

Правда, однажды они задумали поехать в Чикаго, что помогло бы сменить обстановку и достаточно изысканно провести время, но Дотти сумела помешать этому, упав в людном месте и сломав себе бедро. От сознания того, что он шляется на стороне в то время, как его верная жена лежит в больнице с ногой на растяжке, чувство вины у Сэма Бернса стало настолько нестерпимым, что Эмма решила отпустить его, чтобы он обрел своих Дотти, Анджелу и работу.

Если бы он действительно желал уйти, она бы его отпустила по доброте душевной и любви, так как их связь наполовину была для него моральной пыткой. Но, несмотря на все свои страдания, Сэм не желал уходить. По-своему он пришел в неменьшее отчаяние, чем Эмма. Дотти и прежде никогда не занимал секс, а в ее сорок пять лет эта незаинтересованность ускорилась, перейдя в активную неприязнь. Кроме того, она была не из тех, кто занимается неприятным делом, и сексуальное будущее Сэма, насколько он понимал, сводилось к нечастым визитам девушек по вызову и случайным прегрешениям.

Таким образом, для него Эмма являла собой чудо. Он понимал, что ему дан последний шанс полюбить; и при всех страхах и опасностях, связанных с ним, он, должен был им воспользоваться. Он не знал человека добрее и ласковее Эммы и обожал ее. Пустые дома, случайные часы встреч, холод, неустроенность огорчали его. Ему хотелось дать ей обычные удобства. Иногда он даже воображал, что Дотти может скончаться, всеми уважаемая, например от теплового удара. Может же она целый день наблюдать на празднике за приготовлением жареной туши на июльском солнцепеке. Если бы такое случилось, он мог бы, как он это называл, поступить с Эммой как полагается: забрать Эмму у ее беспечного мужа, обеспечить ей приличный дом, красивую одежду, хорошую кухню, может быть, даже ребенка. Ему никогда не приходило в голову, что все это может быть ей не нужно, но, как оказалось, это и не имело никакого значения, так как Дотти пережила мужа ровно настолько, сколько они прожили вместе – на двадцать девять лет.

Когда Эмма узнала о смерти Сэма, она была беременна от Флэпа. В то время они уже девять месяцев жили в Кирни в штате Небраска. Там Флэпу предложили заведовать кафедрой английской литературы в небольшом университете, и после больших колебаний он согласился. Эмма и мальчики были за то, чтобы остаться в Де-Мойне, но он их заставил переехать. Вообще-то на тот момент их семейные отношения были таковы, что если бы Эмма с ребятами высказались за переезд, Флэп вполне мог бы решить, что им надо остаться в Де-Мойне.

Узнав, что они уезжают, Сэм Бернс почувствовал утрату. Он долго сидел на матрасе, в отчаянии разглядывая свои громадные ступни. Ему так и не удастся дать Эмме те удобства. Запинаясь, он рассказал ей о своей незаконной фантазии. Если бы Дотти умерла, то они бы поженились. Он скорбно смотрел на нее, спрашивая себя, будет ли такая чудесная женщина смеяться над тем, что он хотел бы на ней жениться.

Эмма не засмеялась, хотя никогда бы не вышла за него. Она видела, что Сэм не понимает, что уже предоставил ей очень много удобств. Всю жизнь он был слишком громоздким, на него смотрели как на увальня, он и был увальнем, обращался с ней неловко, но она была глубоко привязана к этому человеку.

– Конечно, милый. Я бы сразу же вышла за тебя, – сказала Эмма, желая Дотти долголетия, чтобы ей никогда не пришлось отказываться от своих слов.

Сэм стал созерцать свои ступни с меньшим отчаяньем. В тот день, когда они расставались, все его большое тело содрогалось от горя.

– Не знаю, что я буду делать, – сказал он.

– Ну, может быть, научишься получше играть в гольф, – предположила Эмма, обнимая его. Она поцеловала его, пытаясь шутить, потому что на самом деле он ненавидел гольф. Но однажды он робко последовал ее совету. Именно на поле для гольфа его неповоротливость вызывала больше всего насмешек. Он играл в эту игру только потому, что этого от него ожидала Эмма.

Но Эмма этого не знала.

О смерти Сэма Эмме сообщила Анджела, которая позвонила в Кирни, припомнив миссис Гортон и ее доброту.

– Ах, как жаль, что это случилось с мистером Бернсом, – воскликнула Эмма, сообразив, что и в растерянности следует выдерживать формальный тон.

– Да, его нет, – сказала Анджела. – У него случился сердечный приступ прямо во время партии гольфа. Этого и следовало ожидать, ведь он пошел играть в такую жаркую погоду.

Эмма провела много дней, сидя за кухонным столом, жуя салфетки или разрывая их на маленькие полоски. Салфетки стали новой формой проявления ее невроза. Ее мучило не только то, что Сэм умер, но и то, что она допустила, что он умер несчастным. Действительно, ей не хватило активности на эту связь. Ее вымотало напряжение всех сил из-за обмана и укрывательства в этих пустых домах. В ее душу закрался другой страх: она опасалась, что Сэм слишком сильно влюбился в нее. Если бы и она питала к нему большую любовь, он бы решился оставить Дотти. Но Эмма знала, что тогда бы возникла ситуация не из приятных, которая была бы неуправляемой, наступил такой момент, когда она не стала особенно сильно держаться за Де-Мойн. Они с Сэмом извлекли из своих отношений самое лучшее, и Кирни – естественный выход из создавшейся ситуации.

Умри он в своей постели или от несчастного случая, она не убивалась бы так сильно, но он не понимал ни своей жизни, ни любви. В свои пятьдесят с лишним лет он считал себя большим дураком. Но со временем веселость улетучилась из этой шутки, если она вообще была в ней.

Больше всего ее мучила мысль, что он умер на площадке для гольфа. Возможно, он не так понял ее последнюю фразу. У него отсутствовало чутье на иронию. Может быть, он серьезно подумал, что ей хочется, чтобы он получше научился играть в гольф, или решил, что на прощанье она над ним посмеялась.

В таком случае жестокое разочарование, постигшее его, было уже чересчур. Она жевала салфетки и в кошмарных снах ей снилось, как его крупное тело волокут с площадки для гольфа. Флэп и дети не понимали ее. Флэп представить себе не мог, что произошло, он сказал мальчикам, что она так себя ведет из-за беременности. К счастью, сам он мог уйти из дома, сославшись на факультет, а это означало, что дел у него невпроворот. Ему не надо было возвращаться домой, и он редко это делал. Томми держался своей верхней койки и коллекции минералов. Тедди отчаянно старался, чтобы мама пришла в себя. Он обнимал ее, демонстрировал все свои фокусы, шутил, играл в карты, все прибирал и мыл, вешал на место свою одежду и даже как-то предложил сделать завтрак. Эмма не смогла перед ним устоять. Она встала, встряхнулась и помогла ему готовить. Но потом, совершенно потеряв самообладание, она рассказала обо всем своей матери.

Аврора выслушала ее серьезно.

– Эмма, у меня для тебя есть лишь одно утешение. Я только хочу тебе напомнить, что мужчины редко прислушиваются к словам женщин. Даже когда тебе кажется, что они вроде бы слушают, это на самом деле не так. Убеждена, что бедного мистера Бернса занимали вещи поважнее твоего последнего замечания.

– Жаль, что я в этом не уверена, – сказала Эмма.

– А я не сомневаюсь, – сказала Аврора. – Тебе повезло, если ты хоть раз в жизни встретила мужчину, который проявлял к тебе истинное внимание.

– А ты такого встретила?

– Не приходилось. А если бы это случилось сейчас, то он, скорее всего, уже оглох бы от старости.

– Мне хотелось бы, чтобы ты приехала рожать сюда, – добавила она. – Мы бы с Рози некоторое время позаботились и о тебе, и о младенце. Штат Небраска – неподходящее место для рождения ребенка. Мне казалось, что ты решила больше не рожать. Передумала?

– Не знаю, – ответила Эмма, – и не хочу об этом думать.

Иногда случалось, что что-то задуманное ею выглядело почти безумием. Дома дела складывались не лучшим образом, и она постоянно думала о разводе в то время, как увеличивался ее живот. Быть беременной от человека, с которым она утратила всякую связь, казалась ей абсурдом. Когда-нибудь она станет разведенной дамой с тремя детьми, а не двумя.

Но потом у нее родилась девочка Милэни, маленькое существо, счастливое в своей непосредственности, и Эмме сразу же подумалось, что дочка создана, чтобы всем стало лучше.

Эмма запретила всем называть ее Мелли. С самого начала ее называли Милэни, и она была так обаятельна, что очаровывала всех, кто ее знал. Через шесть месяцев Эмма поняла, что заново воссоздала свою мать. Эта мысль привела ее к осознанию того – и в определенном смысле это было малоутешительным осознанием, – что жизнь сыграла с ней еще одну большую шутку, всякий раз задвигая ее подальше от рампы на заднюю часть сцены, сначала это была мать, теперь дочь. У Милэни даже были роскошные белокурые кудри, столь великолепные, что на них, казалось, собиралась половина света в комнате. С другой стороны, такая шутка природы казалась забавной, когда бабушка с внучкой, встретившись, пытались переиграть друг друга в веселости и своеволии.

Чудесное свойство Милэни заключалось в том, что, по крайней мере, в первые годы своей жизни, она приносила счастье Тедди. Эмма объяснила это себе так: это было единственное, что она как мать могла сделать для него, единственное средство вернуть любовь в их дом. Некоторое время оно действовало великолепно. Даже Флэп не мог устоять перед Милэни, год или два он чаще приходил домой, чтобы испытать очарование своей дочери. Томми ничего не говорил о Милэни, но проявлял к ней покровительственную заинтересованность, защищая ее, он резко нападал на тех, кто мог причинить ей вред – таковым обычно оказывался Тедди, чья вина могла состоять хотя бы в том, что он оставался с ней дольше, чем все остальные.

Наблюдая за этой парой, Милэни и Тедди, Эмма чувствовала себя вознагражденной за что-то. Как важно, чтобы твои дети любили друг друга столь совершенной любовью. Милэни с Тедди были как влюбленные – постоянно находились друг у друга в объятиях. Милэни, казалось, жила на коленях у Тедди: только научившись ковылять, она протоптала прямую линию к его кровати, куда первым делом направлялась, проснувшись утром, а Тедди и впрямь вел себя как разлученный влюбленный, потому что его истинная привязанность иногда казалась ему порочной. Он относился к ней как к своей девушке, которой было всего два года, и если не сжимал ее в пылких объятиях, не говорил предмету своей любви колкостей, не приставал к ней, то прятал ее игрушки и доводил ее, пугая, до крайней степени страха и обиды. Но всегда, после того как Милэни разражалась слезами, они мирились, просили прощения и заканчивали день на двухэтажной кровати чтением интересных сказок.

Милэни часто читала или, вернее, рассказывала, гордясь тем, что, как ей казалось, умеет читать. Лишь только научившись говорить, она стала вырывать у людей из рук книги, заявляя, что умеет читать. При этом она настойчиво кивала, желая, чтобы с ней согласились. Тедди позволял ей думать, что она на самом деле умеет читать, остальные же почему-то отказывали ей в этом. Он часами слушал, как она рассказывает по своим книжкам с картинками, в то время как остальные члены семьи пытались проверить эту хвастунишку, некоторое время читая ее книжку. Милэни возмущалась, ее возмущали люди, которых она видела счастливо сидящими за чтением книг, но без картинок, и поэтому она чувствовала себя отверженной или вынужденной смириться с их продолжительным нелепым притворством. Когда у нее была возможность, она хватала эти книги и бросала в ближайшее мусорное ведро. Вообще, если на нее никто не смотрел, она расхаживала по дому и прятала книги, которые люди читали, загоняя их под кровати или ловко запихивая в углы кладовых, где их нельзя было отыскать по нескольку месяцев.

Она была исключительно умным ребенком, и в ней был силен дух мести. Если выходило не так, как она хотела, она была готова приложить все усилия, чтобы никто другой также не поступил бы по-своему, при этом, чтобы сбить людей с толку, она бессовестно использовала свое очарование, а если и это не действовало, то немедленно показывала свой характер.

Будучи в Хьюстоне, она оказывала явное предпочтение Рози и Вернону, которые надышаться на нее не могли. С генералом Скоттом она обращалась довольно пренебрежительно, хотя ей нравилось тыкать в его кадык и ее сочень интересовало, почему у генерала такой хриплый голос. Он ей сказал, что у него в горле сидит лягушка, и, поверив ему, Милэни всегда требовала, чтобы он заставил ее выпрыгнуть. К бабушке она отнеслась довольно прохладно, правда иногда они принимались заниматься любовной потасовкой. Аврора сразу же заявила, что Милэни ужасно избалована. Она особенно стала настаивать на этом, когда девочка отвергла ее попытки избаловать ее еще больше. Она часами скакала на коленях у Вернона, но как только бабушка брала ее на руки, начинала извиваться, как червяк. Что ей нравилось в бабушке, так это ее украшения, и она все время снимала с Авроры серьги или старалась уговорить ее разрешить ей поносить бусы. Когда обе были настроены дружелюбно, Милэни с бабушкой садились на ее кровать, где девочка надевала все украшения из шкатулки. Аврору забавляло, что ее златокудрая внучка увешивает себя всеми украшениями, которые ей удалось скопить, останки былых страстей и собственных причуд, скорее последних, так как она часто сокрушалась о том, что ни один из ее любовников не имел таланта на подарки.

– Дай, надену, – с этими словами Милэни тянулась к любой вещи, которую видела на Авроре. Больше всего ей нравилось янтарное ожерелье с серебряной отделкой; и всякий раз, когда ей разрешалось его надеть, она разгуливала, не смущаясь, что оно свисает у нее ниже колен. Гуляла она по большей части по пятам за Рози, которую безмерно обожала.

– Боже, у меня сердце разрывается, когда я думаю, что этот ребенок растет в штате Небраска! – воскликнула Рози, наблюдая, как девочка запихивает себе в рот овсяную кашу.

– А у меня оно разрывается при мысли об участи мужчин, которые окажутся рядом с ней, когда она вырастет, – отвечала Аврора.

– Она не будет с ними обращаться жестче, чем вы, – сказала Рози.

– Возможно, но в мои времена мужчины были несговорчивее. Их учили быть готовыми к преодолению возможных трудностей.

– Не разговаривай, – сказала Милэни, указывая своей ложкой на Рози. От нее не ускользнуло, что люди все время обращаются к ее бабушке, и это ей не нравилось.

– Поговори со мной, – попросила она через несколько секунд, подставляя свою тарелку, чтобы ей положили еще каши.

– Какие беды могут угрожать ребенку, у которого такой аппетит? – радостно воскликнула Рози, спеша к кухонной плите.

Аврора намазала маслом рогалик, и Милэни тут же потянулась за ним.

– Хватит, – сказала Аврора, принимаясь за рогалик сама.

После рождения Милэни Эмма некоторое время чувствовала себя свободной. В чем-то она оказалась права, или ей так казалось, но она с некоторым удовлетворением наблюдала, как девочка собирала их семью воедино. Были моменты, когда она даже вновь чувствовала общность интересов с Флэпом, но это быстро проходило. Во-первых, Милэни являла собой в некотором отношении некую завершенность. Эмме казалось, что она принесла в этот мир все, что могла. Через несколько месяцев она начала ощущать себя потерянной. В ней жила упорная уверенность, что ей больше нечего делать, хотя она и убеждала себя в том, что глупо думать так в тридцать пять лет. Ей казалось, что все, что в будущем ей предстоит, лишь повторение пройденного, а повторять она не любила.

Иногда ей приходила в голову мысль, что если бы она жила счастливо, все равно она бы сделалась несчастной, чтобы жить в Кирни. Эмма привыкла к Среднему Западу. Люди там были неизменно учтивы, и она уже смирилась с ними, с их тяжеловесностью и отсутствием воображения. Все это каким-то образом соответствовало местному пейзажу, но она до известной степени не могла переступить пределы простой учтивости и по-настоящему подружиться с кем-либо. Казалось, сам пейзаж располагал к одиночеству. Она уходила на длительные прогулки по берегам Плэтте, где дул холодный пронзительный ветер, который, как ей показалось, господствовал над этой местностью и был постоянным. Он заменял этим равнинам отмели, волны, морские приливы и отливы. Когда она поселилась в Небраске, ветер стал ее океаном, и она его полюбила, хотя местные жители постоянно на него жаловались. Она почти могла к нему прислониться. Ей нравилось слушать его вздохи и свист по ночам, когда не спала только она. Эмма ничего не имела против ветра. Но она не любила летнее, а иногда и зимнее безветрие. В этой неподвижности она ощущала отсутствие душевного равновесия. Когда ветер умирал, она ощущала себя падающей, только падение происходило не во сне.

В Кирни Флэп влюбился. Это была процветающая провинция, к тому же она была гораздо дальше от двадцатого века, чем Де-Мойн. Студентки потихоньку влюблялись в него, но дойти с ним до постели ему было нелегко. Город для этого был слишком мал, а девушки были чересчур неопытными. Если бы какая-нибудь из них забеременела, Флэпу пришлось бы распрощаться со своей должностью.

Чтобы избежать этого, он стал встречаться с молодой женщиной, которая была моложе его всего на десять лет и преподавала рисование. Для Кирни она была достаточно свободна от предрассудков: она училась в Сан-Франциско, была замужем и разошлась. Она происходила из местной хорошей семьи, точнее, из лучшей семьи в городе, и общественное мнение давно даровало ей право на умеренную богемность.

Она занималась живописью и преподавала. Она и Флэп вместе входили в три факультетских комитета, что открывало широкие возможности для встреч. Она была серьезна, немногословна, в течение шести месяцев не давала ему согласия. Она изучала современные танцы и вела занятия в группе йоги, имела чудесную фигуру и прекрасно двигалась. Не звали Дженис. Если бы Флэпу потребовалось оставить Эмму для того, чтобы спать с Дженис, он бы сделал это. Дженис на этом не настаивала, но ей было нужно, чтобы он был в нее влюблен. Он сказал ей, что любит ее уже год, что было и правдой, и неправдой. За три недели их связи он так в нее влюбился, что признался в этом Эмме. В этот момент Милэни сидела у него на коленях, рисуя его ручкой на скатерти синие кружочки.

– Почему ты мне это говоришь? – спокойно спросила Эмма.

– Но ты же все равно это должна знать. Разве ты не замечаешь этого по тому, как я себя веду?

– Пожалуйста, не разрешай ей рисовать на скатерти, – попросила Эмма. – Ты всегда позволяешь ей портить скатерть.

– Я говорю серьезно. Ты заметила это по моему поведению?

– Если это тебе необходимо, я тебе скажу. Нет. Я только замечаю, что ты меня не любишь. Вовсе не обязательно, что это как-то настраивает меня против тебя. Возможно, что ты меня любил, сколько мог, не знаю. Но понимать, что ты не любишь меня, и знать, что ты любишь кого-то другого, – не одно и то же. Это болит по-разному, – добавила она, отбирая у Милэни ручку, когда она снова потянулась к скатерти.

Милэни мрачно посмотрела на мать. Просто удивительно, как мрачнел ее взгляд, когда она сердилась. Она не заревела, так как усвоила, что рев на маму не действует. Ей был присущ талант бабушки: уметь смолчать, и, спрыгнув с коленей отца, молча пошла прочь. Флэп был слишком погружен в свои мысли и не заметил этого.

– Ладно, – махнул он рукой. Флэп отращивал усы, чтобы доставить удовольствие Дженис, что заставляло Эмму еще больше презирать ее вкус. С усами, в своей плохой одежде он выглядел особенно потрепанным.

– Скажи мне, чего ты хочешь. Если тебе нужен развод, можешь разводиться. Я не собираюсь становиться на пути чьей-то страсти. Если желаешь, иди и живи с ней. Только скажи, чего ты добиваешься?

– Я не знаю, – признался Флэп.

Эмма встала и начала готовить гамбургеры. Скоро должны были прийти домой мальчики.

– Ну хорошо, ты мне скажешь, когда примешь решение? – спросила она.

– Если я смогу что-нибудь решить, – сказал он.

– Лучше уж решай. Мне не хотелось бы тебя возненавидеть, но это может случиться. Я думаю, мне нужно твое решение.

Но Флэп его так и не принял. По правде говоря, он боялся Дженис больше, чем Эммы. Она была способна на истерики, чего не было у Эммы, а он ошибочно принимал ее истерики за убеждение. Когда она кричала, что убьет себя или его, если он перестанет с ней встречаться, Флэп ей верил, впрочем, у него никогда не было намерения отказаться от этих встреч. Дженис это достаточно хорошо знала, но ей нравилось устраивать сцены. Она не была влюблена во Флэпа и не очень желала, чтобы он оставил свою жену, но ей требовалось соблюсти весь ритуал страсти, и поэтому она находила сцены необходимыми. Со временем их страсть стала зависеть от ее приступов.

В отличие от нее Эмма отступилась. Она ожидала, что муж оставит ее; через несколько месяцев даже стала надеяться на это. В этом случае, по крайней мере, будет больше места в гардеробной. Но потом она поняла, что Флэп не уйдет до тех пор, пока она или Дженис не вынудит его к этому. Он был очень любезен и не раскачивал лодку. Тогда Эмма махнула рукой. Она допускала его в дом к детям. Он не хотел ее, но это не проблема. Она и прежде обычно засыпала на кушетке после просмотра поздних телепрограмм. Сцен она не устраивала, ибо от них очень расстраивалась. Да к тому же не находилось повода для ссор. То, что когда-то было браком, больше не существовало. И то, что двое людей были связаны друг с другом длительное время, мало что значило.

Она знала, что, вероятно, следовало заставить его уйти, но он был таким инертным, так привязан к детям, так зависел от своих привычек, что совершение этого шага потребовало бы громадных усилий и ярости. Она устала обманываться еще в Де-Мойне. Поведение Флэпа казалось малодушным, но таков он был на самом деле. От него она уже больше ничего не ожидала, а втягивать себя в это она не хотела.

Она полностью отошла от всякой университетской жизни: отвечала отказом на все приглашения, уклонялась от всех приемов, отвергла всех факультетских жен. Поскольку Флэп заведовал кафедрой, а она была его женой, он оказывался в затруднительном положении, но Эмме было все равно. Когда в университет приезжали лекторы, она не ходила их слушать, если устраивались чаепития, она не посещала их.

– Играй в эти игры со своей любовницей, – говорила она. – Твои колени ощутят приятное возбуждение. Одному Богу ведомо, как я там нужна. Я надеюсь, что никогда в жизни больше не увижу чертова цыпленка с макаронами.

– При чем тут это? – хотел знать Флэп.

– При чем? Но это же главный продукт вашей светской жизни. Ты забыл? Это дешевое вино, дешевые ткани, старомодная мебель, скучный разговор, скучные люди, душная одежда да еще цыпленок с макаронами.

– Что ты говоришь? – спросил он.

– Что двенадцать лет быть факультетской женой мне достаточно. Дальше тебе придется лидировать без меня.

В таком расположении духа она совершила большую ошибку. У Флэпа был коллега, который, казалось, ненавидел ученых не меньше нее. Его звали Хью, он был моложав, не старше сорока лет, циничен, любил Джойса. Он недавно развелся, и Флэп время от времени приглашал его к себе. Он любил выпить и поговорить о кино, а Эмма вдруг обнаружила, что и она тоже любит выпить и поболтать о кино. У него был едкий ум, и его убийственные замечания о коллегах ученых и университетской жизни звучали весело. Когда приходил Хью, Эмма могла вдоволь насмеяться, и тогда у нее исчезало то, что терзало ее душу. И она испытывала огромное облегчение. Голубые глаза Хью холодно блестели, а нижняя губа кривилась. Однажды он явился, когда Милэни спала, – он сам был отцом и хорошо представлял себе режим дня, – и соблазнил Эмму на кроватке Тедди. Эмма подозревала, что это должно было произойти, но была не готова к последствиям. Хью хладнокровно сообщил ей, что она его не удовлетворила.

Эмма была поражена.

– Совсем? – спросила она.

– Да. Мне кажется, ты забыла, как трахаться. – Он сказал это приятным голосом, зашнуровывая свои теннисные туфли. – Давай попьем чая, – спокойно прибавил он.

Вместо того, чтобы выкинуть его из дома, Эмма прониклась к нему интересом. Она приняла его критику близко к сердцу. В конце концов, сколько времени прошло с тех пор, как она обращала на секс серьезное внимание? Флэп был к ней равнодушен много лет, а Сэм Бернс был слишком влюблен, и ему не требовалось особых тонкостей. Кроме того, она давно привыкла сдерживать как свои надежды, так и физические ощущения, от этого зависела ее домашняя жизнь.

Однако критика поразила ее и очень взволновала.

– Не беспокойся, – мило заметил Хью. – У тебя все на месте. Этому можно научиться.

Учеба происходила в его доме, расположенном всего через три квартала от ее дома, и на прогулках, маршруты которых выбирались очень разумно. Его жена сбежала на восток. Со временем, весьма скоро, Эмма поняла, почему. Холодный блеск в глазах Хью не исчезал. Эмме хотелось уйти, едва она входила, но некоторое время она чувствовала себя привязанной. Вскоре она поняла, что презрение Хью к университету было лишь позой. Он был там совершенно на месте. Подлинным предметом исследований у него был секс, а университет представлял для этого обширные возможности. Его спальня была разновидностью классной комнаты. Он тренировал Эмму разборчиво, как балерину. Некоторое время она воздавала ему должное: признавая свою неопытность, она сделалась его прилежной ученицей. Потом благодарность прошла, она ощутила, что ее подавляют. Его оргазмы были подобны сильным ударам. Хью часто звонили какие-то люди, с которыми он разговаривал грубо. Он не хотел, чтобы Эмма слушала его разговоры, и не любил, когда она у него задерживалась дольше определенного часа. Она начала испытывать стыд. Понимая, что надо быть мазохисткой, чтобы иметь связь с человеком, не испытывавшим к ней привязанности, она все же продолжала с ним встречаться. Позднее ей стало казаться, что ее чувство – это, скорее, форма ненависти, а не форма любви. Хью превращал удовольствие в унижение. Она не понимала, как ему это удается, и не знала, как от него уйти.

Она осторожно попыталась поговорить об этом с матерью.

– Ах, Эмма, – сказала Аврора, – как я жалею, что ты вышла замуж за Томаса. Он тебе не пара. Конечно, мои любовники были далеко не гении, но все они, во всяком случае, желали мне добра. Кто этот мужчина?

– Просто человек. Преподаватель.

– Ты знаешь, тебе надо растить детей. Как хочешь, избавляйся от этого. Когда дела по-настоящему плохи, лучше они не станут. Единственный способ что-либо прекратить – сделать это немедленно. Если ты решила покончить с чем-то в следующем месяце, это значит, что ты не решила ничего. Почему бы тебе не приехать с детьми сюда?

– Мама, у мальчиков школа, я пока не могу приезжать.

Аврора сдержалась, но с трудом.

– Эмма, ты неуравновешенная. Ты всегда была склонна к саморазрушению. Мне кажется, тебе из этого не выбраться. Может быть, мне стоит приехать к тебе?

– Зачем? Чтобы сказать этому человеку, чтобы он перестал со мной встречаться?

– Я вполне могу сказать ему и это.

Эмма поняла, что мать способна так поступить.

– Нет уж, оставайся дома. Я справлюсь.

Эмма действительно избавилась от своей связи, но на это ушло еще три месяца. Она разрушила ее, когда достигла его уровня сексуальности и стала использовать его же козыри. Он не был заинтересован в партнерше равной ему; когда в голове у Эммы прояснилось и к ней вернулась ее уверенность в себе, она стала ощущать все меньше желание доставлять ему удовольствие. Он стал относиться к ней все злобнее, все пренебрежительнее. Хью поддерживал себя в отличной форме, у него было полно витаминов и всякой здоровой еды, и он презирал Эмму за то, что у нее этого не было. Вначале он выбрал самую простую мишень для своей критики – фигуру Эммы. Он стал ей напоминать, что зад у нее слишком большой, а грудь слишком маленькая, а бедра чересчур вялые. Эмма просто пожала плечами.

– В отличие от тебя я не склонна к нарциссизму, – сказала она. – Даже если бы я стала делать упражнения по десять часов в день, моя фигура осталась бы к этому безразлична.

Зная, что он старается унижать ее, она спокойно и с облегчением предоставила ему действовать. Она понимала, что он собирается как-нибудь ее обидеть – и была начеку. В его глазах она видела готовность оставить на ней шрам. Однажды, когда они одевались, она сказала что-то про детей.

– Боже, какие у тебя безобразные отпрыски, – заметил Хью.

Эмма наклонилась, как раз у нее под рукой лежала его большая теннисная туфля. Она размахнулась и изо всех сил ударила ею Хью по лицу. Она разбила ему нос, и кровь сразу же потекла по его бороде, закапала на грудь. Потом она отбросила туфлю. Хью не мог поверить, что она способна на такое.

– Ты, сумасшедшая язва, ты разбила мне нос. Что тебе нужно?

Эмма ничего не ответила.

– Ты разбила мне нос, – повторил он. Кровь капала на пол. – Мне преподавать сегодня вечером. Что, по-твоему, могут подумать люди?

– А ты скажи им, что твоя девушка ударила тебя по носу теннисной туфлей и у тебя было небольшое кровотечение, – посоветовала Эмма. – И никогда больше не говори гадости про моих детей.

Хью начал ее бить, и она выбралась на улицу вся в крови, которая, правда, преимущественно была его. Ей пришлось уйти босиком, но, к счастью, удалось проскользнуть в ванную так, чтобы дети ее не видели. Приняв ванну, она смыла с себя всю свою связь. Ей было приятно вспоминать, как она ударила его туфлей.

Несколько недель после ссоры она сохраняла трезвый взгляд на вещи. На некоторое время она словно очистилась. Эмма сознавала, что от Флэпа для нее теперь не было никакой пользы. Он был слишком вялым, чтобы изменить положение, а Дженис не могла без него обойтись. Ему никогда не удастся набраться сил, чтобы прекратить их связь, да Эмма этого от него и не хотела. Он принудил ее отдалиться, что она и сделала. Она без всякого желания готовила ему завтрак и следила за его одеждой, это было проще, чем снимать с него нагар эмоциональности. И Эмма с удовольствием предоставила это Дженис. С Флэпом не будет никаких проблем, если Дженис почему-либо не решит его оставить.

Некоторое время Хью был несносен. Он ненавидел Эмму за свой разбитый нос, а больше – за их разбитую связь. Он уже приготовился избавиться от нее, но вышло, что, пожалуй, она бросила его первой, что было невыносимо. Было похоже, что его отвергли, а отказа он не терпел. Чтобы оставить ее как полагается, требовалось, чтобы она вернулась. Он стал названивать и вырастал у нее на пороге в неурочное время. Эмма не желала его пускать, но он преследовал ее. По телефону он говорил ей гадости, чтобы, если представится возможность, обидеть ее. Была середина зимы, и от мрачной настойчивости Хью у Эммы развилась клаустрофобия. По наитию ей удалось убедить Флэпа, что ей необходимо уехать, и не в гости к матери, а для того, чтобы навестить свою подругу Пэтси, которая, очевидно, была совершенно счастлива во втором браке. Ее муж был преуспевающий архитектор.

Флэп согласился, и Эмма уехала. Пэтси теперь звали миссис Фэйрчайлд. Ее муж был, по-видимому, очень приятным человеком, и к тому же необыкновенно красивым. Он был высокий, напряженный, трудолюбивый и остроумный – в тех редких случаях, когда начинал говорить. У Пэтси остался одиннадцатилетний сын от первого мужа и были две очаровательных дочери от второго. Сама она выглядела великолепно и имела чудесный современный дом в Беверли Хиллз.

– Я знала, что так получится, – сказала Эмма. – Как первой отметила моя мать, в твоей жизни есть все, чего нет в моей.

Бросив взгляд на свою бесформенную и безвкусно одетую подругу, Пэтси не сочла нужным это отрицать.

– Да, мне здесь нравится, – сказала она. – Всем, что я имею, я обязана Джо Перси, помнишь того сценариста? Однажды он пригласил меня выйти в свет, когда у меня было плохое настроение, помнишь, я еще тогда отрезала волосы? Именно тогда я встретила Тони.

Они проговорили почти всю ночь, расположившись в прекрасной комнате с покатым потолком. Внизу сверкал огнями Лос-Анджелес.

Вообще-то они проговорили три дня, все это время Пэтси возила подругу по городу. Она брала ее с собой на пляжи, на побережье Сен-Симеон; а накануне отъезда устроила, как и подобает, в ее честь вечеринку, великолепие которой довершалось присутствием кинозвезд. Некоторым из них Энтони Фэйрчайлд построил дома. В вечерних нарядах Фэйрчайлды были блестящей парой, выглядевшей шикарнее некоторых звезд. Среди собравшихся были Райан О'Нил и Апи Макгроу, и муж Апи Макгроу. Несколько гостей пришло в пивайсах, по-видимому это были администраторы. Еще там оказались миниатюрный французский актер и какой-то мужчина, видимо сосед. Они с Энтони Фэйрчайлдом говорили о политике, в то время как остальные хохотали над своими шутками. Эмма никогда прежде так остро не ощущала, что она безвкусно одета, и поэтому старалась вести себя незаметнее, что было нетрудно. За исключением простой вежливости, с какой обходились с Эммой, присутствующие все решили, что она ничего собой не представляет, и перестали обращать на нее внимание.

Поздно приехали Питер Богданович и Сибил Шепхерд, а сценарист Джо Перси, старинный приятель Пэтси, напился в самом начале вечера и заснул, устроившись в уголке одной широкой софы.

Когда гости разошлись, Пэтси принесла одеяло и накрыла его. Он что-то забормотал, и она, присев рядом, обняла его.

– Не помню, чтобы у него раньше были такие мешки под глазами, – заметила Эмма.

– Не было. Он не знает меры. Женщины его погубили. Знаешь, у него здесь есть комната. Собственно говоря, дом для гостей. И только гордость заставляет его иногда на время покидать его. Мы составляем друг другу компанию. Ты же видела, что Тони все время работает.

В самолете, возвращаясь домой, Эмма пыталась представить себя на месте Пэтси: в роскошном доме, где всегда чисто, с детьми, выглядевшими так, будто их растили на мыле и зубной пасте. Она подумала о Хью, но он перестал ее беспокоить. Он завел себе новую подругу. Это было проще, чем связываться с Эммой, которая могла, в конце концов, снова отвергнуть его из упрямства.

– Как выглядит Пэтси? – спросил Флэп. Он всегда был ее горячим поклонником.

– Лучше, чем все мы пятеро вместе взятые, – сообщила Эмма, рассматривая свое потрепанное семейство, имевшее типичный вид жителей маленького городка. Ясно было одно: в том, что касалось внешнего вида, только Милэни предстояло достичь класса Пэтси.

Когда с проблемой Хью было покончено, Эмма почувствовала небывалую ясность мысли. К величайшему счастью, возможно, самому большому в ее жизни, у ее дверей возникло очень милое существо в лице молодого ассистента Флэпа, выпускника университета; это был долговязый ласковый парень по имени Ричард. Он был из Вайоминга, не особенно умный, зато чрезвычайно приятный. Еще он был очень застенчив и почтителен; Эмме потребовалось несколько месяцев, чтобы заставить его влюбиться в нее. Ричарду трудно было поверить, что такая взрослая леди вдруг захотела с ним спать, а еще тяжелее было смириться с мыслью, что он может спать с чьей-либо женой. Это было ужасным грехопадением, а поскольку Эмма была женой доктора Гортона, он был уверен, что ему в результате не удастся получить свою магистерскую степень, что очень бы огорчило его родителей.

Эмма его не торопила. С исключительной осторожностью она пережидала его многочисленные колебания и отступления. Если на свете был человек, которому она не хотела бы причинить вреда, то это прежде всего Ричард. Он казался не намного старше или взрослее ее мальчиков, собственно говоря, по начитанности Томми, возможно, его перегонял, и она с болью понимала, что ей самой бы не понравилось, если бы какого-нибудь из ее сыновей прибрала к рукам женщина старше него.

Тем не менее, впервые со времен Сэма Бернса, она сразу же ощутила в себе уверенность, что может принести кому-то пользу. Ричард планировал стать учителем в Вайоминге. Казалось, в жизни он не испытывал к себе особого внимания и не приучился от кого-то его ожидать; естественно, что он Откликался на него всей душой. Она очаровала его так, что он перестал перед ней робеть и научила поддаваться порывам. Вскоре, чтобы порадовать ее, он был готов покончить с учебой или совершить любой другой шаг. Они никогда не ссорились – им не о чем было спорить. В отношениях с ней он сохранял некоторую покорность, даже после года их любви. Эта покорность была проявлением его уважения, а Эмма воспринимала ее как напоминание о своем возрасте. У него была застенчивая улыбка, лишенные цинизма глаза, длинные стройные ноги. Ричард был полон огня и привносил юношескую свежесть в любой поступок. Он никогда не сталкивался с серьезными разочарованиями, не был настроен критически и не имел оснований не любить самого себя. Он казался Эмме свежим как роса, а он никогда не видел в ней той обрюзгшей, изношенной женщины, которой она себя чувствовала.

Ей было так хорошо и легко с Ричардом, что она даже стала жалеть своего измотанного мужа, который выглядел еще потасканнее и неопрятнее, чем обычно. Он мог найти себе милую впечатлительную девочку, которая видела бы в нем незаурядную личность, а вместо этого связался с женщиной, подверженной неврозу больше, чем его жена.

Флэп смутно догадывался, что у его жены должен быть любовник, но не чувствовал за собой права задавать ей вопросы. Не в силах справиться с Дженис, он вновь стал разговаривать с Эммой и даже почувствовал интерес к детям, что было для него своего рода убежищем. У него появилось смутное подозрение, что у Дженис есть любовник, но понимал, что ему не справиться с двумя изменами, даже с одной.

Литература производила на Ричарда не меньшее впечатление, чем секс, и он почти каждую неделю открывал по великому писателю. Эмма не могла удержаться от того, чтобы не поучить его, и у него улучшились оценки. Как всегда, на недостатки ее нового положения указала ей мать.

– Я уверена, что он отличный парень, – сказала Аврора. – Но, дорогая, какая ты непрактичная. Не забудь, что для него это первая любовь. И что ты будешь делать, когда он захочет отвезти тебя в какой-нибудь очень холодный город в Вайоминге? Ты несчастлива будучи женой профессора университета, что тогда можно сказать о положении жены школьного учителя? С этим ведь придется что-то решать.

– По-моему, ты советуешь мне сделать то, что никогда не удавалось тебе. Что и когда ты решала?

– Не груби, Эмма. Меня брак просто не интересовал, вот и все.

– Меня он тоже интересует все меньше и меньше.

– Дело в том, что мужчины в нем заинтересованы, – заметила Аврора. – Мои уже чересчур стары, чтобы слишком суетиться, что бы я ни сделала. А молодые легко расстраиваются.

– Я больше не хочу об этом говорить. – Эту фразу она стала произносить все чаще и чаще. Иллюзия, что от разговора может что-нибудь перемениться, оставила ее, и когда она разговаривала о будущем слишком много или оптимистично, у нее становилось тревожно на душе.

Но ей повезло, что в Кирни она нашла себе подругу. Она чувствовала себя оторванной от жизни университета, отчасти из-за романа Флэпа, отчасти из-за своей несклонности к общению, и даже не предполагала, что может с кем-нибудь подружиться. У нее были Ричард и ее дети, и она намеревалась много читать. Но потом однажды она познакомилась с высокой застенчивой девушкой, родом из Небраски, по имени Мелба, которая была замужем за школьным тренером по баскетболу. Мелба вся состояла из зубов и локтей, но при этом была очень дружелюбной; женщины быстро увлеклись друг другом. Казалось, что Мелба, несмотря на то, что имела пятерых мальчиков в возрасте менее двенадцати лет, переполнена неизрасходованной энергией. У нее было много нервозных привычек, одна из которых состояла в том, что, сидя на кухне у Эммы, она беспрерывно помешивала кофе. Она выпускала ложку из рук только для того, чтобы сделать глоток. В ней была какая-то нордическая медлительность. По-своему она испытывала такое же восхищение двухэтажным домом Эммы, какое у Эммы вызвал особняк Пэтси в Беверли Хиллз. Ей казалось, что у Эммы романтическое существование, поскольку ее муж преподает в университете; на нее завораживающе действовало, что дети Эммы читают книжки, а не гоняют целыми днями мяч, как делали ее мальчишки.

Эмму, в свою очередь, заинтриговал тот факт, что у кого-то семейная жизнь может оказаться хуже, чем ее собственная. Дик, муж Мелбы, не интересовался ничем, кроме выпивки, охоты и спорта – рядом с его полным пренебрежением к Мелбе Флэп казался заботливым до надоедливости. Эмме часто хотелось объяснить Мелбе, что все это относительно, но для Мелбы это было бы чересчур сложно. Эмма вскоре почувствовала, что ей ужасно хочется подразнить подругу, и призналась ей, что у нее роман, хотя это было и рискованно.

– Ты говоришь, с молодым парнем? – переспросила Мелба, морща свой большой лоб от старания это вообразить. Она попыталась поставить себя на место Эммы, представить себе, что спит не с Диком, а с кем-то другим, но это не получалось. Она смогла только представить, как Дик убил бы ее, если бы узнал. Ее смутно беспокоило, что Эмма связалась с молодым парнем, но это было так далеко от того, на что была способна она сама, что ее воображение так и не смогло окончательно охватить это обстоятельство. Она знала одно: если Эмма такое делает, это должно быть очень романтично. С тех пор она стала в разговорах называть Ричарда «твой Дик».

– Ричард, – не уставала поправлять ее Эмма. – Я зову его Ричард. – Но Мелба так и не смогла переключиться. В ее мире все Ричарды звались Диками.

Но это была единственная трещина между ними, ибо не было на свете существа добродушнее Мелбы. Трудность состояла в том, чтобы заставить поладить мальчиков, так как сыновья Эммы считали ребят Мелбы серой деревенщиной – и Эмма в душе соглашалась с этим суждением. С Милэни Мелба робела. Она, очевидно, считала девочку исключительно утонченным созданием.

– Этот ребенок не нежнее грузовика, – говорила Эмма, но это ничего не значило. Милэни решила, что вряд ли стоит тратить на Мелбу обаяние. Как казалось Эмме, вся жизнь Мелбы состояла из надежды, что цены в супермаркете не будут расти. Если продукты подорожают, муж будет ее ругать, что она тратит деньги, а надо же им что-то есть. Она была ходячим клейким ценником. Не успев зайти к Эмме на кухню, Мелба объявляла:

– Свинина подорожала на двенадцать центов. Двенадцать центов! – Но при этом она производила впечатление счастливой женщины – Эмме не приходилось слышать от нее жалоб на что-либо, кроме цен, а энергия Мелбы поражала. Как-то Эмма наблюдала, как она разгребала перед домом снег; она очищала площадку со скоростью бульдозера.

– Эмма, ты не делаешь никаких упражнений, – упрекала ее Мелба. – По-моему, ты бы не смогла убрать снег с дороги.

– Я верю в профессионалов. А мои сыновья, к счастью, профессионалы.

В день рождения Милэни, когда девочке исполнилось три года, Эмма приготовила все к празднику и испекла торт. Это был первый праздник в жизни Милэни. К сожалению, Эмма что-то перепутала и заранее на это число договорилась об осмотре и прививках от гриппа, так что им пришлось идти в больницу, что Милэни совершенно не устраивало.

– Никаких уколов, у меня праздник, – настаивала девочка, но ее все равно укололи.

– Я не хочу, чтобы ты болела, – сказала Эмма. Милэни утерла слезы и, усевшись на маленькую табуретку, стала шумно сосать леденец на палочке, поддавая ногами по шкафу с историями болезни, к неудовольствию и матери, и врача. Эмме делали укол.

– Она большая, сделайте ей два, – мстительно сказала Милэни, леденцом показывая на мать. Ее глаза были еще потемневшими от недавней ярости.

– У нее острое чувство справедливости, – пояснила Эмма.

– Что это? – сказал доктор. Его звали Бадж, это был толстый, некрасивый, но сексуальный мужчина, отличавшийся безграничным терпением в отношении детей и женщин. Он стал поднимать и опускать руку Эммы, ощупывая ее подмышку.

– Что? – спросила она.

– У вас под мышкой затвердение, – сказал доктор Бадж. – Когда оно там появилось?

– Я не знаю. Милэни, прекрати. Хватит бить по шкафу ногами.

Милэни стала колотить совсем тихонечко, притворяясь, что просто дрыгает ногами. Случайно стукнув так, что это было слышно, она поглядела на мать, невинно встряхивая кудряшками. Доктор Бадж обернулся к ней и строго посмотрел.

– Мне сегодня три года, – радостно сообщила Милэни.

Доктор Бадж вздохнул.

– Так. У вас два уплотнения. Не знаю, что это значит.

– Я даже не знала о них.

– Они не очень большие, – продолжал он, – но выпуклые. Вопрос в том, когда они появились. Мне придется уехать на неделю, и я очень не хотел бы оставлять это невыясненным.

– Боже, – воскликнула Эмма, осторожно ощупывая под мышкой. – Мне надо опасаться?

Доктор Бадж нахмурился.

– Лучше опасайтесь. Тем радостнее будет узнать, что ничего страшного нет.

– А что это будет в противном случае?

Доктор Бадж ощупывал вторую подмышку. Покачав головой, он внимательно ее осмотрел. Милэни жадно и с шумом сосала леденец, с некоторым интересом наблюдая за происходящим. Так же она сосала, когда Эмма кормила ее грудью, слышно было в другой комнате.

Закончив осмотр, доктор Бадж повеселел.

– Вам повезло, – сказал он. – У вас уплотнения в подмышках, а у некоторых они – в мозгу.

– А я могу читать, – сказала Милэни, соскакивая с табуретки и хватая доктора за брюки.

– Ты хочешь мне почитать?

День рождения был радостным для детей, но не для Эммы. Как ветеран, выдержавший множество дней рождения с хорошим счетом, она прекрасно справилась с играми и угощением, сумела организовать веселье, но мыслями была далеко. Она все трогала подмышку. Позвонила Аврора, и Милэни стала щебетать про свой день рождения с бабушкой, Рози и даже Генералом. К ее неудовольствию, Вернон был в Шотландии.

– А где он? – настаивала Милэни. – Что он там делает? Дай мне с ним, пожалуйста, поговорить.

Когда Эмма, наконец, взяла трубку, она уже чувствовала огромную усталость.

– У меня постгостевой коллапс, – сказала она. – У тебя когда-нибудь были затвердения под мышкой?

– Нет, а нужно, чтобы были?

– Не знаю. У меня есть.

– Знаешь, мне кажется, если я не ошибаюсь, в этой области много желез. Наверное, у тебя они воспалились. Ничего удивительного, при таком-то питании.

– Я питаюсь прекрасно.

– Я знаю, дорогая. Но ты всегда так склонна ко всяким нарушениям в организме.

– Мама, не обобщай, когда говоришь обо мне. У меня просто бывают свои взлеты и неудачи.

– Эмма, как по-твоему, о чем мы с тобой всю жизнь спорим?

– Не знаю! – Эмма рассердилась, что к ней пристают, когда только что ушли гости.

– О том, что надо держаться. Вот теперь ты дала распухнуть своим железам! Ты все еще встречаешься с тем молодым человеком?

– Мне не хотелось бы, чтобы ты о нем говорила так пренебрежительно.

– Ладно, я забыла, – сказала Аврора. Вообще-то новость, которую сообщила Эмма, ее огорчила, и она хотела, чтобы все как-то прояснилось нормальным образом и побыстрее.

– А какие там у вас в Небраске больницы?

– Вполне хорошие, – ответила Эмма. Она сделалась патриоткой штата и постоянно защищала его от нападок своей матери.

Узнав про затвердения, Флэп вздрогнул.

– Хорошо, что мы застрахованы. Помнишь ту операцию на гландах? – Эмма помнила. Из-за того, что Тедди удалили гланды, они прожили целую зиму в бедности. Это было в Де-Мойне.

Удаление уплотнений оказалось очень небольшой операцией. Доктор Бадж, казалось, расстраивался, что ему пришлось задержать Эмму в больнице на ночь. Когда наложили швы, он сказал:

– Я, наверное, мог это сделать амбулаторно – прямо в кабинете.

– А что это было? – спросила Эмма.

– Маленькие опухоли. Размером в шарик для игры в камушки. Мы сделаем биопсию и скоро все узнаем.

У Флэпа было заседание, и он приехал в больницу с опозданием. Он поссорился с Дженис, которая была уверена, что Эмма притворяется, чтобы ей посочувствовали. Дженис набирала эмоциональный капитал, используя все условности, которые Флэп еще соблюдал в семье. Скандал и заседание привели Флэпа в такое состояние, что, казалось, он нуждался в госпитализации больше жены.

– Они делают биопсию, – сообщила Эмма. – Это современная форма бросания жребия.

Флэп принес ей розы, и она была тронута; отправив мужа домой готовить детям гамбургеры, она устроилась с двумя томами Грэма Грина, которые купила себе почитать. Потом у нее разболелась подмышка, и она, выпив оставленные ей таблетки, задремала. В голове крутилась ее собственная фраза о бросании жребия, когда она проснулась. Было четыре утра, и погода стояла безветренная. Она лежала, представляя, как опухоли плавают в пробирке, и ей очень хотелось с кем-нибудь поговорить.

Лишь увидев доктора Баджа, входившего в палату, она поняла, как легли кости. До того она как-то отмахивалась от мысли о раке.

– Ты имеешь в виду, что у тебя может быть рак? – как-то спросил ее Флэп. Тогда она кивнула, но разговор тем и кончился.

– У вас, дорогая, недоброкачественное образование, – очень мягко сказал доктор Бадж. Прежде он никогда не называл ее «дорогой». Эмма почувствовала, что куда-то проваливается, словно кончился плохой сон – или только начинается.

С того дня, почти с того самого момента она почувствовала, что власть над ее жизнью перешла из ее рук и неловких, но любящих рук ее ближних к медицинским сестрам, консультантам, лабораториям, химикатам, приборам.

Убежать от этого удавалось не надолго: она провела неделю дома перед тем, как ей пришлось ехать в Омаху на серьезное обследование. Оставаясь в Омахе шесть дней, она не могла не думать, что ее смертный приговор был скреплен печатью в том городе, где Сэм Бернс надеялся с ней пожениться. Доктор Бадж был с Эммой откровенен; он ожидал, что у нее меланома, и она была, но его страхи оказались преуменьшенными.

– Я ими начинена, – сказала она мужу, и так оно на самом деле и было. Несколько дней ее преследовал страх изнурительных операций, но кости легли так определенно, что они были излишни. – Это как коревая сыпь, только внутри, – пояснила она Пэтси, стараясь представить дело в комическом свете, так как доктора оставили у нее именно такое представление.

– Не говори такие вещи, – с ужасом сказала Пэтси.

На следующий день она сама пошла к врачу.

Аврора Гринуэй мрачно выслушала первые новости. С тех пор, как Эмма впервые упомянула об уплотнениях, мысль об этом не оставляла ее.

– Наша девочка в беде, – сказала она, повесив трубку.

– Вы меня здесь не оставите, – заявила Рози. – Кому-то же надо присматривать за детьми.

Именно этого Эмма и хотела от хьюстонской команды. Она всегда не любила больничных посещений; ей казалось, что их неловкость хуже самой болезни – любой болезни. Ее мать с Рози должны были поселиться в Кирни, чтобы обеспечивать в доме нормальную жизнь. Все согласились, что Флэпу стоит некоторое время пожить в факультетском клубе, но это была простая условность, так как такового в природе не существовало. Он жил у Дженис, которая ухитрялась ревновать его к недугу Эммы, при всей его серьезности.

Вернувшись из больницы после первой операции, Эмма в первые дни пережила собственное замешательство, что позволяло ей легче справляться с замешательством ее детей, любовника и мужа. Флэп сразу же стал делать вид, что на самом деле она больна несерьезно, доктора ведь так часто ошибаются.

– Я и сам доктор, так что знаю, – шутил он. Эмма с этим соглашалась, так как это было нужно мальчикам. Милэни воспринимала это все как праздник с гостями. Приедут бабушка с Рози. – И Вернон, – настаивала она. – Пусть Вернон тоже приедет.

Труднее всего было с Ричардом, намного труднее. Эмма еще не знала, умирает она или нет, но холодный инстинкт подсказывал ей, что он не должен к ней привязываться сильнее. Она не хотела портить его жизнь, неважно, смерть или жизнь отберет ее у него. Но не желая этого, она была не в силах холодно отвергнуть его. Ричард был в отчаянии, он хотел вылечить ее своей любовью, он сделал из этого испытание для себя самого. Эмма была тронута, но радовалась, что у них мало возможностей для встреч. Ей нужно было слишком много сделать и обдумать. И лишь моментами под влиянием Ричарда, с его горячностью, ей начинало казаться, что все это ерунда, заблуждение врачей. Пока еще она не чувствовала сильных болей.

Они пришли в Омахе, где, как оказалось, ей предстояло лежать в больнице. У доктора Баджа не было необходимого оборудования; он не мог вводить радий, как ей сказали, это было необходимо.

– Хорошо, но от него что-нибудь остановится?

– Конечно, он заблокирует опухоль, – сказал новый молодой доктор. – Иначе мы не стали бы его применять.

В Омаху она приехала с матерью. У Флэпа были его обязанности, а Рози как раз могла справиться с детьми. Вернон собирался приехать, как только сможет. Ни Эмме, ни Авроре не понравился молодой доктор по фамилии Флеминг. Он был маленький, аккуратный и чересчур разговорчивый. Он очень много рассказывал им обеим о проявлениях различных форм рака; его метод заключался в предоставлении больным такого количества информации, чтобы они были не в силах ее переварить. Разумеется, большая часть сведений не относилась к их собственной болезни.

– Этот человечек слишком самодоволен, – заметила Аврора. – Надо ли нам оставаться здесь и терпеть его? Почему бы тебе не переехать в Хьюстон?

– Я не знаю, – сказала Эмма.

По ночам она и сама об этом думала, ей казалось заманчивым вернуться в мягкую влажность Хьюстона. Но она не хотела ехать. То, что происходило, могло затянуться на месяцы, ей пришлось бы перенести всю свою жизнь в другую местность, а это было неприемлемо. Хоть она и начинена, ничего не известно наверняка. Ей пробовали давать новые лекарства, и даже доктор Флеминг не мог предсказать результат. Все было очень неопределенно, но она поняла, что эти новые лекарства – ее надежда. В некоторых случаях они не просто останавливают процесс, но могут и вылечить.

Если ничего не поможет, она рассчитывала поехать домой. Ей нужны были своя спальня и запахи своей кухни.

Но она об этом мечтала только, пока не начались серьезные боли. После лечения радием и неудачи с применением новых лекарств желание возвращаться домой ослабло. Она прежде не испытывала болей и не сознавала, как они могут целиком овладеть ею. Однажды ночью, вскоре после того, как ее стали лечить радием, она потеряла таблетку – она упала с тумбочки – и обнаружила, что звонок испортился. Она не могла позвать сестру, оставалось только неподвижно лежать. В сочетании с ужасной болью это вызвало у нее убеждение в своей абсолютной беспомощности – никто не придет, чтобы ее выручить. Впервые в жизни то, что она ощущала, оказалось неподвластно любви; все, кто ее любил, не могли бы ей так помочь, как таблетка, закатившаяся под кровать.

Лежа на спине, Эмма плакала. Когда спустя час к ней заглянула ночная сестра, подушка Эммы была влажная от слез.

На следующее утро, когда воспоминание о боли все еще не отпускало ее, она попросила доктора Флеминга, чтобы ей давали лишние таблетки – на случай, если она снова уронит.

– Я не могу справляться с такой болью, – искренне призналась она.

Доктор Флеминг изучал ее карту. Затем он профессиональным движением взял ее запястье.

– Миссис Гортон, боль – это ничто, она лишь показатель.

Эмме показалось, что она ослышалась.

– Что вы сказали? – переспросила она. Доктор Флеминг повторил. Эмма отвернулась. Она рассказала об этом матери, и та постаралась осложнить жизнь доктору Флемингу, как могла; но Эмма знала, что даже мать не может ее понять. У нее ни разу в жизни ничего не болело.

Месяц промучившись от болей, она уже потеряла то, что здоровый человек назвал бы жизнью, то есть само здоровье. Ночь беспомощности отвратила ее не только от доктора Флеминга. С тех пор вся ее энергия была направлена на поддержание равновесия между наркотиками, болями и слабостью. Мысль о возвращении домой больше не привлекала ее. Она сознавала, что глупо притворяться, будто она сможет там жить. Она не сможет справляться с детьми, мужем или любовником; возможности вскоре сократились до ежедневного часового разговора с матерью и встрече с детьми в выходной. Потом у нее стали выпадать волосы, это было последствие лечения радием – она рассмеялась, когда начала расчесываться, ослабевшей рукой держа перед собой зеркальце.

– Вот и нашлось средство против этих волос, которые никому не нравились. Радий!

Аврору это так поразило, что она не нашлась, что сказать.

– Я шучу, – поспешно добавила Эмма.

– О, Эмма, – сказала Аврора.

Существовала иная проблема: иногда, когда Эмма оставалась одна, ее начинала забавлять мысль о тех вещах в жизни, которые складывались не так, как ожидалось. В ее случае старая детская фантазия – как она будет умирать, и окружающие станут сожалеть о том, как плохо к ней относились, – воплощалась в жизнь. Вскоре лишь Милэни не испытывала ужаса от ее угасания. Вдруг все, кроме Милэни, стали ее жалеть. Томми не позволял себе обнаружить жалость, но он чувствовал ее. Милэни предпочитала воспринимать переезд Эммы в больницу как некий каприз, и Эмму это радовало. Устав от сострадания, она предпочла бы, чтобы все ее критиковали, как раньше.

Она стремительно слабела, и окружающие стали легче воспринимать ее уход. Пережив первый ужас, Аврора стала бороться с растущей пассивностью Эммы. Несколько дней она пыталась оживить ее, но это не вышло.

– Эта комната слишком безликая, – горько сказала Аврора. Комната действительно была безликой. В ту ночь Аврора позвонила Генералу, который и сам болел.

– Гектор, я хочу, чтобы ты привез Ренуара. Не спорь, и сделай так, чтобы с ним ничего не случилось. Вернон пришлет самолет.

Иногда Вернон приезжал в больницу, хотя обычно он оставался с Рози, помогая ей с детьми. Его песочные волосы сильно подернулись сединой, но он был все такой же подтянутый и энергичный и по-прежнему относился к Авроре с совершенным почтением.

Эмме было с ним спокойнее, чем с матерью, так как Вернон принимал ее усталость и слабость как должное. Он не требовал от нее, чтобы она жила. Однажды к ней явились все трое: Аврора, Вернон и Генерал, постаревший, но все такой же прямой. Вернон нес Ренуара, завернутого во много слоев бумаги. Следуя инструкции Авроры, он развернул картину и повесил ее на стену прямо напротив Эммы. Вновь увидев ее, да еще и в Небраске, Аврора не удержалась от слез. Две веселые молодые женщины улыбались в печальной комнате.

– Я отдаю это тебе, – сказала Аврора. – Это твой Ренуар.

Она чувствовала, что это последнее и лучшее, что она может принести в жертву.

Эмме казалось, что ее слишком часто навещают. Однажды приехала Мелба, которая добиралась из Кирни в бурю. Ей на это потребовалось два дня. Она купила Эмме «Илиаду» в мягкой обложке, она слышала, что это серьезная книга, а Эмма, она знала это, читает именно такие книги. К тому же это была поэзия. Она нахмурилась, увидев, что стало с ее подругой, оставила «Илиаду» и поехала обратно в Кирни.

Также приехал и Ричард. Эмма так надеялась, что он не придет. Они и без того разговаривали немного, а на этот раз Эмма совсем не знала, что ему сказать. К счастью, ему хотелось лишь подержать ее руку. Сжимая ее, он делал вид, что она должна поправиться. Эмма погладила его шею и спросила об оценках. После его ухода она видела о нем тревожные сны; плохо, что она дала ему так влюбиться, но эта ошибка была лишь одна из многих.

Потом, однажды проснувшись, она увидела Пэтси, которая ссорилась с ее матерью. Они сражались из-за Милэни. Пэтси предложила забрать ее и воспитывать вместе со своими двумя девочками, а Аврора яростно сопротивлялась. Там был и Флэп. Эмма слышала, как он говорит:

– Но это же мои дети.

Пэтси с Авророй не обратили на него никакого внимания. Он был там лишним.

Когда Эмма смотрела на них, ее сознание совершенно прояснилось – на какое-то время.

– Прекратите, – потребовала она. Они с трудом остановились, эти две очень обозленные женщины. В смущении она улыбнулась, они не осознавали, что она улыбается им.

– Это моя кровь, – сказала Аврора. – И уж конечно они не будут воспитываться в Калифорнии.

– В вас говорит предубеждение. У меня подходящий возраст и я люблю растить детей, – сказала Пэтси.

– Это наши дети, – вмешался Флэп, но его опять проигнорировали.

Эмма поняла, о чем она забыла в своем сумеречном состоянии: о детях.

– Я хочу поговорить с Флэпом, – сказала она. – А вы пойдите погуляйте.

Когда они вышли, она посмотрела на мужа. С тех пор, как она заболела, он вновь почти стал ее другом, но все равно они не могли разговаривать.

– Послушай, – начала Эмма. – Я быстро устаю. Ответь мне только: действительно хочешь их растить?

Флэп вздохнул.

– Никогда не думал, что я из тех, кто может бросить своих детей, – ответил он.

– Мы думаем о них, – сказала Эмма. – Мы не думаем о том, какими хотели бы видеть себя. Не впадай в романтику. Я не думаю, что тебе захочется так много работать. Пэтси с мамой могут себе позволить кого-нибудь нанять в помощь, а ты – нет. Это очень существенно.

– Я не романтик.

– Хорошо, я не хочу, чтобы они жили с Дженис.

– Она не такая уж плохая, Эмма.

– Я знаю, но все же не хочу, чтобы она упражнялась в своем неврозе на моих детях.

– Я не думаю, что она за меня выйдет, – сказал Флэп.

Они смотрели друг на друга, раздумывая, что делать. Флэп осунулся, но все же сохранял свой прежний вид, сочетавший высокомерие с самоосуждением, правда, за последние шестнадцать лет высокомерие в нем сильно поубавилось. Когда-то именно этот его вид привлек ее, хотя она не могла вспомнить, глядя на него, какие слова нежности связывали их и как случилось, что они так давно их утратили. Он был задумчивый, но не очень энергичный человек, а подлинного оптимизма в нем никогда не было.

– Мне кажется, им лучше не стоит оставаться с тобой, – сказала Эмма, глядя на него, желая, чтобы ее разубедили. – Мне кажется, милый, что тебе не хватит энергии.

– Я буду очень скучать по Милэни.

– Да, конечно.

Эмма потрогала пятнышко на его пиджаке.

– Она нравилась бы мне больше, если бы держала твою одежду в чистоте. Настолько уж я буржуазна. Черт возьми, при мне ты, по крайней мере, ходил чистый.

Флэп не возражал. Он думал о своих детях, о том, какой будет его жизнь без них.

– Может быть, мы можем разрешить Пэтси их взять? А я мог бы проводить лето в Хантингтоне.

Эмма задержала на нем долгий взгляд. Это был последний раз, когда Флэп по-настоящему смотрел ей в глаза. Спустя десять лет, поднявшись с кровати одной скучной женщины в Пасадене, он вспомнил зеленые глаза своей жены, и весь день, работая в Хантингтоне, он чувствовал, что сделал что-то неверно, неверно, неверно – давным-давно.

– Нет, – возразила Эмма. – Я хочу, чтобы они остались с матерью. Вокруг нее много джентльменов, они смогут с ними справляться, а потом Пэтси предлагает помощь только по долгу. Может быть, она и хотела бы взять Милэни, но мальчики ей не нужны.

На следующий день, наедине с Эммой, Пэтси, вздохнув, согласилась.

– Я только не могу подумать, что твоя мать приберет к рукам эту малышку. – Я сама хотела бы ее воспитать.

– Я бы тебе разрешила, но Тедди не может обходиться без нее, – сказала Эмма.

Это была огромная боль, сравнимая с той, которая разрушала ее органы: мысль о Тедди. Томми боролся, он уже изготовился, набрался напряженной, полной отчаяния уверенности, это было неплохо. Он был наполовину убежден, что ненавидит свою мать, что тоже было неплохо, хотя и огорчало. Они уже давно перестали уступать друг другу, Эмма и Томми, и, может быть, то, что он так настроился против нее, было хорошо: он словно предвидел будущее.

Что касается Милэни, ее златокудрой дочери, Эмма не волновалась о ней совсем. Милэни была маленьким победителем, она везде добьется своего, как с матерью, так и одна.

Но что случится, что будет с Тедди? Кто станет любить его, как она? Ее преследовали только его глаза. Если бы она могла для кого-то жить, то жила бы для Тедди, при мысли, как Тедди воспримет ее смерть, ее наполнял страх. Он всегда был склонен принимать на себя всю вину, возможно, он будет думать, что будь он получше, его мама осталась бы жить. Она говорила об этом с Пэтси, которая не выразила несогласия.

– Да, он как ты, – сказала она. – Невинный и преследуемый чувством вины.

– Я не была невинной.

– Мне хотелось бы, чтобы ты не говорила о себе в прошедшем времени, – сказала Пэтси. – Во всяком случае, дети будут часто приезжать ко мне погостить. Она не может возражать против этого.

– Я заставлю ее согласиться, – Эмма подумала, что ее подруга чудесно выглядит, только грустная. Трудно было поверить в то, что Пэтси тоже тридцать семь.

– Что с тобой? – спросила Эмма.

Пэтси отмахнулась от вопроса. Эмма настаивала.

– Ты, наверное, не сознаешь, как ты мне нужна, – наконец ответила Пэтси. – Ты и Джо. Иногда мне кажется, что я люблю его, а не Тони. Но он не обращает на меня внимания и ужасно пьет. Не знаю, на что я гожусь.

На это было нечего ответить, и они замолчали, как это раньше часто бывало.

Потом Пэтси поехала в Кирни, чтобы привезти детей и Рози.

– Привези мне «Грозовой перевал», – попросила Эмма. – Я все время прошу, а они все забывают. И захвати книгу Денни, если ее найдешь.

– Ты должна иногда разрешать ей брать детей к себе, – сказала Эмма. – Она моя ближайшая подруга и может отвезти и в Диснейленд, чтобы они были счастливы.

– Я хотела их летом отвезти в Европу, – заметила Аврора.

– В Европу вози своих кавалеров. Детям будет веселее в Калифорнии. Пошлешь их в Европу, когда они будут учиться в колледже.

Эмма подумала, как неосмотрительно люди применяют будущее время в больничных палатах. Выражения вроде «летом» выскакивают наружу; люди так убеждены, что с ними ничего не случится.

– Прости, – сказала Аврора. – Я, должно быть, худшая из обидчиц.

Оставаясь одна, Эмма мало думала. Она не любила мучиться и просила давать ей наркотики, и ей их давали. Большую часть времени она находилась в забытьи; у нее хватало сил лишь на анализы и уколы. Иногда она почти бесстрастно наблюдала за тем, что происходило вокруг. Однажды ее матери пришлось выгонять религиозную старуху-фанатичку, пытавшуюся забраться в палату, чтобы оставить ей Библию. Эмма отрешенно смотрела. Даже с ясной головой она не задумывалась. Через два месяца она обнаружила, что почти забыла обыкновенную небольничную жизнь, может быть, наркотики подействовали на ее память, она даже не помнила, чтобы особенно к ней стремилась. Иногда ей приходило в голову, что для нее уже многое кончилось: например секс, – но эта мысль не причиняла ей боли. Она больше расстраивалась, что не может отправиться за рождественскими покупками потому что любила Рождество, и иногда ей снились Санта-Клаусы на улице и в универмаге.

Однажды, открыв «Илиаду», которую привезла ей Мелба, она наткнулась на слова «среди мертвых», которые показались ей утешительными. Она могла вспомнить многих мертвых, среди которых хотела бы находиться; во-первых, ее отец, потом школьная подружка, погибшая в автомобильной катастрофе. Сэм Бернс, и, наверное, Денни Дек, друг ее юности. Она считала, что он умер, хотя о нем никто ничего не знал.

В основном же она не думала. Ее сознание плыло, а когда ей удавалось встряхнуться, приходилось общаться с докторами и посетителями. Она заметила, что все в больнице считали ее обреченной. К ней относились вежливо, и, кажется, все смирились с ее судьбой. Ее близкие, а не врачи, настаивали, что она должна почувствовать себя получше, чтобы на время поехать домой. Им всем казалось, что она должна этого хотеть, но Эмма сопротивлялась. Если бы у нее был шанс, она поехала бы домой и обосновалась там, но шанса не было, она это знала и по своему состоянию, и по тому, что ей говорили. Приняв это, она приняла и больницу. Для тех, кого можно вылечить, это была больница, а для нее – станция, нечто вроде автобусной остановки; она находилась здесь, чтобы ее вывезли из жизни. И пусть здесь было некрасиво и голо, и дурно пахло, и утомленные наемные сотрудники, но этот отъезд – всегда нелегкий, по крайней мере, здесь могли организовать профессионально. Она не хотела домой, потому что тепло и ароматы ее дома могли снова победить ее. Ее дети будут приставать к ней со своей сообразительностью, любовью и своими нуждами. Она снова бы поддалась своим маленьким слабостям: мыльным операм, мытью фантастических волос Милэни, Томми с его новыми книгами, Тедди с его объятиями, и приятному бездельничанью с Ричардом, и голливудским сплетням Пэтси. Если она вернется домой, ей будет слишком больно умирать; а тем, кто ее любит, будет мучительно с ней расставаться. Ей хотелось ускользнуть от своих детей, как она это делала, когда они были маленькими и играли где-то в другой комнате с приходящей няней. Тогда, еще не начав по ней скучать, они хотя бы немного научатся обходиться без нее.

Но как часто случалось в ее жизни, она оказалась слабее своих принципов и не смогла воплотить одну из своих лучших теорий. Когда через несколько недель они навестили ее, и она, зная, что это, должно быть, их последняя встреча, только смогла притвориться, что это их посещение не последнее.

Больше всего разрывалось сердце даже не у ее младшего сына, а у Рози. Она приходила к ней нечасто, так как ненавидела больницы.

– Они как привидения, – нервно объясняла она, когда наконец пришла. – Сама я в них никогда не лежала, только во время родов.

– Надо было маме оставить тебя в Хьюстоне, – сказала Эмма. Рози принесла ей коробочку вишен в шоколаде. Она была так потрясена видом Эммы, которую любила больше всех в жизни, что не могла говорить. Она стойко приняла смерть Ройса от воспаления легких и ребенка своей старшей дочери, но не могла видеть лицо Эммы, на котором не было ни кровинки. Она не могла говорить, и ей было так больно, что она не могла бы и плакать. Ей удалось лишь обнять Эмму и выдавить несколько слов про детей. Всю оставшуюся жизнь она жалела, часто говоря об этом с Авророй, что в тот день не выразила своих чувств словами.

После ухода Рози Эмма увидела обоих мальчиков вместе. Милэни играла с Верноном в вестибюле. Генерал простудился, и Аврора следила, чтобы ему правильно делали уколы.

Тедди хотел вести себя сдержанно, но не мог. Его чувства вылились в слова:

– Ох, как я хочу, чтобы ты не умирала! – Его тихий голосок охрип. – Хочу, чтобы ты вернулась домой.

Томми промолчал.

– Во-первых, солдаты, вам нужно постричься, – сказала Эмма. – Зачем вы отрастили такие космы. У вас красивые глаза и очень симпатичные лица, я хочу, чтобы люди это видели. Я не против длинных волос на спине, но, пожалуйста, пусть они не лезут вам на глаза.

– Это не существенно. На это можно смотреть по-разному, – ответил Томми. – Тебе лучше?

– Нет. У меня миллион раков. Я не могу поправиться.

– Ох, что же делать? – сказал Тедди.

– Ну, во-первых, вам обоим надо с кем-нибудь подружиться. Мне жаль, но я ничего не могу сделать. Я даже не могу с вами слишком долго говорить, а то я слишком расстроюсь. К счастью, мы вместе прожили десять или двенадцать лет и много разговаривали. А некоторым и это недоступно. Заведите себе друзей и относитесь к ним хорошо. Не бойтесь и девочек.

– Мы не боимся девочек, – ответил Томми. – Почему ты так думаешь?

– Позднее можете испугаться.

– Сомневаюсь, – очень напряженно сказал Томми. Когда настало время прощаться, Тедди раскис, а Томми остался твердым.

– Томми, будь хорошим, будь хорошим. Не надо притворяться, что ты меня не любишь. Это глупо.

– Я люблю тебя, – натянуто сказал Томми, пожимая плечами.

– Я это знаю, но в последний год или два ты притворялся, что ненавидишь меня. Я знаю, что люблю тебя больше всех на свете, за исключением твоих брата и сестры, и мне не так много осталось, чтобы я могла перемениться. Я буду оставаться с вами недолго, и через пару лет, когда я не будут тебя раздражать, твое отношение изменится, ты вспомнишь, что я прочитала тебе много книг и делала много молочных коктейлей и часто позволяла тебе увильнуть, когда надо было косить лужайки.

Оба мальчика смотрели в сторону, пораженные, каким слабым голосом стала говорить их мать.

– Иначе говоря, вы будете помнить, что любили меня. Мне кажется, вы будете сожалеть, что не сказали мне, что стали относиться ко мне по-другому, но тогда это будет невозможно, поэтому я и рассказываю вам сейчас о том, что вы будете чувствовать. О'кей?

– О'кей, – быстро сказал Томми, в его голосе слабо прозвучала благодарность.

Тедди много плакал, а Томми не мог. Позднее, когда все они шли по дорожке от больницы, – все, кроме Генерала, который раньше уехал в мотель, чтобы лечить свою простуду, Томми почувствовал, что ему хочется вернуться к матери. Вместо этого, когда Тедди стал болтать про скаутов, он заметил, что никогда не был скаутом, потому что мама была слишком ленива и не хотела пойти помогать в походе, как это делали другие родительницы. Он не хотел произносить слово «ленива» или сказать что-либо плохое, или вообще говорить. Это просто у него вырвалось, и тогда бабушка повернулась к нему и, ко всеобщему ужасу, так сильно ударила его по лицу, что он упал. Удивились все: Милэни, Тедди, Рози, Вернон, и Томми, не удержавшись, расплакался. Аврора с облегчением увидела, что его лицо не повреждено и, прежде чем он попытался убежать, сгребла его в объятья, где он и продолжал беспомощно плакать.

– Хватит, мальчик, хватит. Я просто не потерплю, чтобы кто-то в моем присутствии критиковал мою дочь.

Потом, сама на момент пав духом, она оглянулась на безобразное кирпичное больничное здание.

– Она всегда была хорошей дочерью, – объявила она, беспомощно оглядываясь на Вернона и Рози.

Милэни пришла в себя первой. Видя, что Рози с Верноном улыбаются, она решила, что это была какая-то шутка. Подбежав к Тедди, она толкнула изо всех своих слабых сил.

– Ха! Бабушка стукнула Томми. А я стукаю Тедди. – Она снова ударила его, а он стал бороться, повалив ее на холодную траву и прижимая ее к земле, пока она хихикала.

Несколько минут назад в палате у мамы Милэни была такой же веселой. Больница привлекала ее. Она погуляла по нескольким коридорам, а медсестра разрешила ей взвеситься на разных весах. Доктор даже одолжил ей стетоскоп, и, сидя на маминой кровати, она временами принималась слушать собственное сердце. Эмма с удовольствием смотрела на нее, даже белые зубы Милэни были восхитительны.

– Как твои куклы? – спросила она.

– Очень плохие, мне их приходится часто шлепать, – ответила Милэни. Среди кукол она всегда поддерживала строгую дисциплину.

– Я была в тебе, – вдруг заявила она, тыкая Эмму в живот.

– Кто это тебе сказал?

– Тедди.

– Так я и знала. Тедди балаболка.

– Это ты балаболка. Скажи мне лучше правду. Эмма рассмеялась.

– Какую правду?

– Я была в тебе, – повторила Милэни, кивая головой. Ей было очень любопытно.

– Да, была, раз уж ты сама об этом заговорила, – подтвердила Эмма. – Ну и что?

Милэни торжествовала. Она добилась подтверждения секрета.

– Ну и что, ну и что, – пропела она, падая на маму. – Давай споем какую-нибудь песенку.

Они спели песенки. Рози, услышав их в коридоре, расплакалась.

Эмма обрадовалась, когда визиты кончились. Здоровые не сознавали, как тяжелы их притязания. Они не понимали, как она слаба, какие усилия требовались ей, чтобы уделять им внимание. Все ее внимание отбирало умирание. Ребята отправились с Пэтси в лыжное путешествие; у Генерала состояние ухудшилось, и он вернулся в Хьюстон лечиться; Рози обосновалась в Кирни, чтобы присматривать за Милэни, и только мать с Верноном оставались в Омахе.

– Жаль, что ты не едешь домой, – сказала Эмма. – Ты худеешь.

– Это единственное достоинство пребывания в Небраске, – сказала Аврора. – Мне здесь нечего есть. Наконец-то я становлюсь стройной.

– Ты не создана для стройности, – заметила Эмма. – Мне стыдно, что вам с Верноном приходится сидеть в обшарпанном отеле и каждый вечер играть в карты.

– Нет, мы часто ходим в кино, – сказала Аврора. – Один раз мы даже ходили на симфонию. Это с Верноном случилось впервые.

Мать продолжала приходить к ней каждый день. Эмма уговаривала ее возвращаться домой, но от слабости не могла с ней спорить. Аврора всегда одевалась в веселые тона. Со временем, когда сознание Эммы поблекло, мать стала теряться в Ренуаре. Иногда Эмма не могла сказать, сколько женщин мерцало на картине: две или три. Иногда она чувствовала, что мать держит ее за руку. Временами она ловила себя на том, что разговаривает, когда из комнаты все уходили и там оставалась только картина. В выходные она, бывало, встряхивалась, когда приходил Флэп, но ненадолго. Читать ей расхотелось, но по временам она сжимали руками «Грозовой перевал». Иногда ей снилось, что она живет в картине, гуляет по Парижу в красивой шляпе. Иногда ей казалось, что она просыпается в картине, а не в своей палате, среди волос, выпавших за ночь. Тело покидало ее прежде души; ее вес упал до девяноста фунтов. Аврора впервые в жизни перестала говорить о еде.

Наступил срок, когда Эмма была готова, а рак – нет. Она прервала все связи, расставаясь с жизнью, но рак, отступив на шаг, на неделю или две затих. Когда она передохнула и пришла в замешательство, он вернулся. Потом она все возненавидела: больницу, врачей, рабское сохранение жизни, когда она настроилась умереть. Сердце и дыхание не принимали ее усталости. Они не останавливались. Она стала мечтать о Денни Деке. Иногда она открывала его книгу, но не читала, а лишь смотрела на страницы или на надпись на титульном листе, пытаясь его оживить. Мать это заметила.

– Я думала, что этот юноша станет твоей большой любовью, – сказала она. – Но ему не хватило сил остаться.

Эмма не стала спорить. Денни принадлежал ей, как и Тедди; только эти двое любили в ней все. Когда она стала забывать жизнь, к ней стали возвращаться воспоминания. Во сне она начала с ним разговаривать, а проснувшись, не могла сказать, где и о чем они беседовали.

Рак продвигался так медленно, слишком медленно. Когда действие наркотика кончалось, ей казалось, что у нее внутри больной зуб, только размером с кулак. В феврале она стала терять терпение. У нее возникло видение. На улице непрестанно завывал северный ветер. Часто падал снег, но ветер дул всегда. Для Эммы он сделался песней сирены. Она едва могла отличить мать от Ренуара; ей казалось, что ветер пришел за ней – по льду, через всю Дакоту. Она думала, не удастся ли ей накопить столько таблеток, чтобы они могли ее убить, но это было тяжело. Экономить таблетки означало терпеть боль, кроме того, сестры были очень проницательны. Они были готовы к подобным трюкам. Во всяком случае, ветер привлекал ее больше. В горячке боли она поделилась с матерью своей мечтой. Как-нибудь ночью она встанет, сорвет все эти иглы и трубки, разобьет стулом окно и выбросится. По ее убеждению, это был лучший выход.

– Я уже не человек, мама.

Аврора не спорила. Она была готова к кончине дочери.

– Дорогая, тебе же не хватит сил поднять стул, – возразила она. – Взгляни на это практически.

– Хватит, если это будет последний раз в жизни. Эмма задумалась. Она уверила себя, что ей бы это удалось. Такой выход привлекал ее, в нем был стиль. Больше всего в этом видении ей нравилась та его часть, где она срывает все иглы и трубки. Она ненавидела их больше всего – они приносили в ее тело все, кроме жизни. А она была лишь свечечка – слабое пламя. Если бы она только смогла разбить окно, ветер ворвался бы в комнату и задул ее. И она умерла бы, как странник зимой – под снегом.

Эмма думала об этом. Она много смотрела на стулья, много смотрела в окно.

Ее останавливала мысль о Тедди. Вопрос был в том, за кем решение, кто пересилит: ее дети или рак. Если она покажет пример, Тедди может так же однажды выброситься в окно. Он был так ей предан, что мог бы это сделать, чтобы не расставаться с ней – или от сознания вины.

Эмма сдалась. Она принимала свои таблетки. От боли проще ускользнуть, чем от материнства. Хоть жизнь ее детей для нее и потеряна, все же они остаются ей детьми. Они должны быть превыше всего. В минуты просветления она нацарапала еще несколько записок своим мальчикам, нарисовала для Милэни смешные картинки. Через несколько недель она тихо умерла в своей постели.

Эмму хоронили в Хьюстоне в теплый дождливый мартовский день. У могилы рядом стояли миссис Гринуэй и Пэтси, обе элегантно, почти одинаково одетые. Приехала Мелба. Верность толкнула ее на отчаянный поступок: она растратила семейные сбережения и, рискуя разводом и жизнью, впервые полетела на самолете, чтобы отдать дань памяти. С Пэтси приехал Джо Перси. Он стоял рядом с Верноном, Генералом, Альберто и мальчиками, рассказывая ребятам, как делают фильмы. В этом случае он оказался очень полезным. Флэп сидел в лимузине, вытирая глаза. С ее смертью к нему вернулось его первое чувство к жене, он выглядел совсем разбитым. Милэни болтала, обращаясь к Рози, пытаясь привести ее в игривое настроение.

Пэтси и Аврора бросали в их сторону тревожные взгляды, так как Милэни могла без предупреждения сорваться с места, а Рози от горя ничего не замечала. Мелба ростом почти с дерево, стояла в стороне.

– Не знаю, что нам делать с этой бедной женщиной, – сказала Аврора.

– Я попрошу Джо с ней поговорить, – ответила Пэтси. – У Джо получается разговаривать с любой женщиной.

– Не понимаю, зачем ты его держишь. Он такой старый, что скорее подошел бы мне.

– Он обо мне заботится, – сказала Пэтси.

Ни одной из них не хотелось двигаться, чтобы как-то примириться со случившимся.

– Она часто заставляла меня чувствовать, что я немножко смешна, – вспомнила Аврора. – Каким-то образом она оказывала такое воздействие. Может быть, именно из-за этого я ее неустанно критиковала. Вообще-то я и сейчас такая.

– Какая?

– Слегка смешная, – ответила Аврора, вспоминая свою дочь. – Пожалуй, я чувствовала, что она была бы счастливее, будь она сама… тоже… немного смешна.

– Трудно это вообразить, – заметила Пэтси, думая о своей подруге.

Дождь кончился, и только с больших деревьев, окружавших их, падали крупные капли.

– В нашем стоянии здесь, моя дорогая, больше нет смысла, – сказала Аврора, и они пошли присмотреть за мужчинами и детьми.