Лазурный берег, или Поющие в терновнике 3

II. ОКСФОРД Лион

Людям, более или менее знавшим герра Лиона Мерлинга Хартгейма, он всегда представлялся воплощением деловых качеств – пунктуальности, порядочности, благоразумия, сдержанности и типично немецкой практичности.

Многим людям – и там, в Германии, и здесь, в Англии – Лион казался образцом того, что чаще всего называют «комильфо».

Да, пожалуй, так оно и было на самом деле: вряд ли можно было разыскать хотя бы одного человека, который усомнился бы в честности и искренности Лиона, в той его отличительной черте, которую сами британцы часто характеризуют как «достопочтенность».

Так все и было по крайней мере чисто внешне; но в действительности в самом Лионе давно уже шла длительная и упорная работа. Так часы, заключенные в глухую скорлупу футляра, никогда не дают какого-нибудь представления о своем внутреннем механизме.

Толчком к этой внутренней работе послужило знакомство с кардиналом. Тогда в Ватикане, в драматические июльские дни 1943 года Лион впервые почувствовал, что кроме видимых жизненных ценностей, о которых он знал с детства, кроме очевидных пружин, которые обычно управляют поступками людей и, в конечном счете, вершат их судьбы, есть еще и многие незримые…

Что за каждый свой поступок – добрый ли, злой ли – за любой поступок всегда придется платить, и платить по полному счету.

Неожиданная смерть дочерей лишний раз убедила Лиона, что это не иначе, как какое-то наказание за грех…

Не что иное как наказание.

Но за какой же грех?

Может быть, за то, что во времена Третьего Рейха он служил в вермахте?

Но ведь тогда вся Германия стояла под ружьем – разве можно было бы обвинять людей только в том, что их страна оказалась на грани катастрофы?

Все были в большей или в меньшей степени наказаны за то зло, прямыми или косвенными участниками которого они являлись…

Лион долго и мучительно размышлял над тем, чем же он прогневал Его, того, кто наказывает людей за их прегрешения, но так и не нашел никаких очевидных причин.

Нет, конечно же он, герр Мерлинг Хартгейм, был грешен – впрочем, в такой степени, в какой бывают грешны абсолютно все люди.

Безгрешных людей в мире не существует – и это очевидно.

Но он, Лион Мерлинг Хартгейм, мог с уверенностью сказать: никогда никто не мог бросить в него камень за то, что он сознательно причинил кому-нибудь зло, что он намеренно совершил дурной, скверный поступок.

Да, в его жизни порой возникали ситуации, о которых он потом очень жалел, были моменты, в которые он не хотел возвращаться даже мысленно – а у кого же, спрашивается, их нет?

Но наказание за грех – смерть обоих дочерей – оказалась несопоставимым ни с одним грехом, какой знал за собой Лион.

Он изощрялся, пытаясь вспомнить не только совершенные им когда-то дурные поступки, но и приписывая себе даже то зло, которого он никогда не совершал, однако и это не помогло ему понять, ответить на главный вопрос, который мучил его вот уже столько времени…

За что?

Оставалось только повторять старую, замусоленную истину – «пути Господни неисповедимы».

Впрочем, самому Хартгейму легче от этого не становилось.

Часто, очень часть Лион ловил себя на мысли, что он постоянно, мучительно пытается разобраться в понятиях «причины» и «следствия», то есть даже не столько в мотивах, определяющих те или иные поступки людей, а последствия этих поступков…

Неужели в мире все действительно предопределено – от самого начала и до конца?

Несомненно.

Но ведь связь между какими-то пусть даже малозначащими поступками людей и их последствиями тоже есть, это несомненно – не так ли?

Наверняка есть.

Но как же ее угадать, эту связь?

Ну, например, сцена свидетелем которой когда-то был сам Лион – это было давно, очень давно, кажется, сразу после войны, где-то в северной. Италии…

По неширокой улице на малой скорости двигался роскошный автомобиль, принадлежавший скорее всего англичанину или американцу.

На перекрестке он притормозил, стекло опустилось, и рука человека, сидевшего в нем, бросила на тротуар почти целую недокуренную, сигару.

Ее тут же подобрал нищий мальчишка, но не успел он сделать и несколько шагов, как был раздавлен армейским грузовиком…

Если бы автомобиль ехал в другое время по этой улице, если бы в нем сидел тот самый пассажир, но ему не захотелось бы курить, или если бы сигара не показалась столь скверной, и он не выбросил бы ее именно в том месте, где околачивался нищий, если бы грузовик в то же самое время не двигался по той же улице, где мальчишка бросился на дорогу…

О, сколько же этих «если бы»…

Неужели все было заранее предопределено?

Лион был уверен, что это не так.

Все имеет начало и имеет конец, и, наверняка, все эти события не могли не случиться и не привести к смерти нищего…

Сколько ни думал над подобными вещами Лион, сколько ни ломал себе голову, он приходил к одному и тому же выводу, а именно: случилось именно то, что и должно было случиться…

Часто, очень часто Лион примерял подобные, совершенно малозначащие ситуации к самому себе, пытаясь ответить на вопрос: что было бы, если бы он… Ну, скажем, шел не по той стороне улицы, где он обычно ходит, а по другой?

Или если бы он проснулся сегодня не в восемь утра, как обычно, а в десять – неужели весь день его сложился бы как-то иначе?

А если бы день его был не таким, каким был, могло ли это повлиять на его дальнейшую жизнь?

Как ни ломал он себе голову, но ответить на такой нелепый с первого взгляда вопрос так и не мог…

Джастина была неприятно поражена той холодностью, тем равнодушием, с которым Лион воспринял известие о смерти ее студийцев – ни в чем не повинных Гарри и Мэри, погибших во время взрыва в районе стадиона «Уэмбли».

Равнодушие это проистекало не потому, что Лион по природе своей был черствым человеком – скорее наоборот (как и большинство немцев, герр Хартгейм в душе был очень сентиментален).

Просто, выслушав взволнованный рассказ своей жены о произошедшем, Лион сразу же понял: случилось то, что должно было произойти…

Нет, он не был фаталистом – таковыми, как правило, становятся или ненавидящие человечество люди, злые и ожесточенные, или люди, не умеющие разбираться в жизни и потому все валящие на злой рок, фатум…

При всем желании Лиона нельзя было отнести ни к первым, ни ко вторым.

Но, узнав о нелепой смерти подопечных Джастины, он понял: их смерть была предопределена; да, они должны были умереть именно в этот день, вместе…

Было ли это наказание за грехи?

Он не думал об этом; наверное, было раз все случилось именно таким образом, а не иначе.

За что?

Лиона это не интересовало; во-первых, он не знал погибших, а во-вторых – в этой ситуации его интересовали исключительно «причина» и «следствие»…

Как бы там ни было, но, наверняка, главной мыслью, к которой пришел Лион в старости, была мысль о неминуемой, обязательной наказуемости зла.

Зло неизбежно наказывается – и, как правило, не там, в загробном мире, но тут, среди живых…

Это, наверное, закон природы…

Если тебя постигло какое-то несчастье, то обвинять в этом следует только себя, и никого иного.

Иногда Лион колебался в своих мыслях, иногда верил в них куда горячее, чем кто-либо иной…

В такие минуты он часто открывал выдвижной ящик письменного стола, доставал оттуда толстую тетрадь в истертом кожаном переплете, листал пожелтевшие от времени страницы и читал записи покойного кардинала – они придавали ему уверенность в том, что он прав…

Старинные антикварные часы в кабинете, гордость Лиона, часы, которые он непременно показывал всем немногочисленным гостям, приходившим в этот дом, пробили половину третьего.

Но Лион даже не обернулся на их бой – теперь он был занят другим, и мысли его витали далеко от будничных забот.

Сегодня он был умиротворен и на удивление спокоен – да, сегодня они с Джастиной должны были пойти в комиссию по опекунству; сегодня они впервые увидят Уолтера и Молли, а может быть – как знать? – может быть даже заберут их с собой…

Все необходимые бумаги уже собраны, отнесены в комиссию и подшиты клерком в специальную папку.

Джастина согласна.

Возможно, она все это время только делает вид, что согласна?

Да нет, вряд ли…

Не такой человек Джастина – кто-кто, а Лион это знает наверняка.

Джастина, в отличие от многих других человек искренний…

За это, наверное, и полюбил ее Лион.

Впрочем, не то, не то: ведь Лион и сам не раз говорил, что нельзя любить человека за что-то конкретное, за какой-то определенный набор качеств – скажем, за то, что он искренен, беспристрастен, добр, великодушен, красив, умен, щедр, отважен…

За это можно только уважать.

А вот любить…

Любят не за что-нибудь особенное, любят лишь за то, что человек есть на свете… Нет, опять не то…

Любовь – это чувство неосознанное, слепое, темное…

Любовь – это какое-то взаимное тяготение душевных флюидов…

Так и у них с Джастиной. Уважают ли они друг друга? Несомненно.

Во всяком случае, Джастину есть за что уважать.

Уважает ли Джастина его?

Лион при этом мысленном вопросе лишь кротко улыбнулся – о, только не надо кривить душой, только не надо говорить самому себе: «хочется верить» или «надеюсь»…

Я ведь прекрасно знаю, что я значу для Джастины, и она знает, что значит для меня…

Я люблю и любим, но она ведь в добавок и уважает меня!

Он сидел у полураскрытого окна, спиной к свету, и косые лучи неяркого оксфордского солнца падали на его плечи, на его уже дряхлую, старческую шею.

Нет, конечно же, Джастина тогда в кафе покривила душой, сказав, что ему еще рано записываться в старики, а ведь это на самом деле именно так…

Надо бы подумать и об итогах…

«Да, Лион, ты слишком стар, чтобы не думать об этом – помнишь, ты ведь сам как-то сказал, что в твоем возрасте непростительно не думать о таких вещах…»

В тот день Лион был настроен философски; видимо, причиной тому была погода – солнечная, хотя и немного ветреная: типичная погода для такого времени года.

Хартгейм поднялся со своего места и не спеша прошелся по комнате, разминая отекшие от длительного сидения на одном месте ноги.

Мысли его как-то сами собой возвращались к их последнему разговору с Джастиной, и видимо воспоминание это послужило импульсом для дальнейших размышлений.

Да, конечно же, все в жизни взаимосвязано…

Правильно сказал как-то Ральф – любой злой поступок, совершенный тобой действует по принципу бумеранга: ты «запускаешь» его, но, в отличие от бумеранга, не знаешь, с какой стороны он вернется, и через какое время…

Да, как жаль, что кардинала больше нет – Лион наверняка знал, что теперь он бы наверняка стал и для него, и для Джастины духовной опорой на старости дней…

Тяжело вздохнув, Лион прошел в свой кабинет, и там, оглядевшись по сторонам, извлек из выдвижного ящика заветную тетрадь в потертом кожаном переплете.

Раскрыв страницу, заложенную старой открыткой с видом Бонна, он принялся читать…

«Ты хочешь доставить себе искреннее удовольствие? – читал Хартгейм, – но долго ли будет жить твое тело? Заботиться о благе тела – все равно, что строить себе дом на зыбком песке. Какая же радость может быть в такой жизни, какое спокойствие? Не опасаешься ли ты рано или поздно, что песок просядет или осыплется, что рано или поздно тебе все равно придется оставить свое тело? Перенеси же дом свой на твердую почву, работай над тем, что не умирает: улучшай свою душу, освобождайся от грехов – и в этом благо… Но люди, осознавая это, тем не менее продолжают строить жилища свои на зыбком песке, не понимая, что усилия их тщетны, и что таким образом они обманывают только самих себя…»

Он на минуту отложил чтение.

Как бы то ни было, а это вряд ли может быть отнесено к нему – ведь он, Лион, никогда не ставил своей задачей заботу о благе, как выразился кардинал, «тела»…

И дом его стоит на твердом грунте.

Что есть его дом?

Он сам, любимая жена…

И, даст Бог – Эмели и Уолтер, дети. Которых он, еще не видя, уже полюбил…

Усевшись в кресле поглубже, Лион продолжил чтение:

«Дурно лгать перед людьми, но еще хуже перед самим собой. Вредна такая ложь прежде всего тем, что во лжи перед людьми другие люди уличат тебя; во лжи же перед собой тебя некому уличить. И потому берегитесь лгать перед самими собою, особенно когда дело идет о вере. Нельзя взвесить, нельзя измерить того вреда, который производили и производят ложные веры. Вера есть установление отношений человека к Богу, к миру и вытекающие из этого отношения определения своего назначения. Какова же должна быть жизнь человека, если это отношение и вытекающие из него определения – ложны? Грех обманывать самого себя, но еще больший грех – обманывать людей, которые поверили в тебя…»

Лгал ли он когда-нибудь сам себе? О, как трудно ответить на этот вопрос… Конечно же, да…

В конце концов, это была ложь во спасение…

Часто, очень часто Лион стремился думать о многих Окружающих его людях значительно лучше, чем они того заслуживали на самом деле.

И он не видит в этом большого греха.

Лион продолжал чтение:

«Дело нашей жизни на этом свете двойное. Одно – взрастить в себе свою душу, данную нам Господом нашим, другое – установить Царство Божье на земле. Делаем мы и одно, и другое одним и тем же: тем, что освобождаем в себе тот божественный свет, который изначально заложен в наши души…»

Стремится ли он, Лион Хартгейм стать лучше, чем есть на самом деле? Наверное…

Во всяком случае, мысли его постоянно заняты подобными вещами – и это уже хорошо.

Но в этот день, в день, когда в их дом должны будут впервые войти Уолтер и Эмели, Хартгейм не хотел думать о подобных вещах – тем не менее он мысленно все время примеривал размышления кардинала к самому себе.

Что поделаешь – так уж устроен человек: прочитав что-нибудь глубокомысленное, абстрактное, он тут же стремится справиться у самого себя, насколько это подходит или не подходит ему…

«Достоинство человека может состоять исключительно в его духовном начале, которое некоторыми людьми называется разумом, а некоторыми – совестью. Начало это, поднимаясь выше местного или временного, содержит в себе несомненную истину и вечную правду. И даже в среде несовершенного, в нашем мире, оно видит свое совершенство. Начало это всеобще, беспристрастно и всегда в противоречии со всем тем, что пристрастно и себялюбиво в человеческой природе. И это начало властно говорить каждому из нас, что ближний наш столь драгоценен, как и сами мы, и его права столь же священны, сколь священны и наши права. И это начало велит всем нам воспринимать истину, как бы ни была она противна нашей гордости, и быть справедливым, как бы это ни было невыгодно нам. Оно же, это начало, призывает всех нас к тому, чтобы любовно радоваться всему тому, что прекрасно, свято и счастливо, в ком бы мы ни встретили эти замечательные свойства. Это начало и есть луч, данный человеку свыше…»

– Радоваться всему тому, что прекрасно, свято и счастливо, – вполголоса повторил Лион.

Да, теперь, когда им с Джастиной осталось уже не так много, теперь, когда большая часть жизненного пути уже пройдена, остается одна радость, одно счастье – дети…

Пусть не свои, пусть усыновленные…

Но кто сказал, что от этого они станут менее дороги, менее желанны?

Лион перевернул страницу.

«Заблуждения и несогласия людей в деле искания и признания истины происходят ни от чего иного, как от недоверия к разуму; вследствие этого жизнь человеческая, руководимая чаще всего ложными представлениями, суевериями, преданиями, модами, предрассудками, насилием и всем, чем угодно, кроме разума, течет как бы сама по себе, а разум в это же время существует как бы сам по себе. Часто бывает и то, что если мышление и применяется к чему-нибудь, то не к делу искания и представления истины, а к тому, чтобы во что бы то ни стало оправдать и поддержать обычаи, предания, моду, суеверия, предрассудки… Заблуждения и несогласия людей в деле искания истины – вовсе не оттого, что разум у людей не один и не потому, что он не может показать им предельную истину, а потому, что они просто не верят в такую возможность. Да, если бы люди поверили в свой разум, то быстро бы нашли способ сверить показания своего разума с показаниями его у других людей. А нашедши этот способ взаимной проверки, быстро бы убедились, что разум – один у всех, на все человечество, и быстро бы подчинились его велениям… Когда человек начинает осознавать такие очевидные вещи ему сразу же становится легче жить… Он начинает следить за собой, он перестал гневаться на людей… Надо сказать себе, едва ты только открыл глаза: сегодня, сейчас может случиться такое, что придется иметь дело с дерзким, наглым, лицемерным, низким и докучливым человеком. Такие люди часто встречаются в нашей жизни… Такие люди не знают, что хорошо, а что – дурно. Но если я сам твердо знаю, что хорошо, а что – плохо, понимаю, что зло для меня – только то дурное дело, если я сам его совершу, – если я действительно осознаю это, то никакой дурной человек ничем и никогда не сможет повредить мне. Ведь никто на целом свете не может заставить меня делать зло. Ведь зло – всегда только от бессилия…»

– Да, – шепотом произнес Лион, обращаясь, по-видимому, то ли к покойному Ральфу, то ли к самому себе. – Да, зло – оно ведь только от бессилия…

«Конечно же, мне неприятно, что меня осуждают. Но как избавиться от этого неприятного чувства? Надо смириться, тогда, зная свои слабости, не будешь сердиться за то, что другие указывают на них. Это не всегда может быть высказано в любезной форме, но и к таким замечанием следует прислушиваться… Во всяком случае, каждый человек всегда поступает так, как ему выгодно только для себя. Если человек будет постоянно помнить об этом, то никогда и ни на кого не станет сердиться, никого не станет бранить и попрекать, потому что если человеку точно лучше сделать то, что тебе не всегда приятно, то он по-своему прав и не может поступить иначе. Если же такой человек ошибается и делает то, что для него не лучше, а хуже, то в таком случае хуже бывает только ему самому… Такого человека можно пожалеть, но никогда нельзя на него сердиться… Глубокая река не возмущается, если в нее бросить камень; если же она возмущается, то она не река, а лужа… Точно также – и человек… Умный человек никогда не будет сердиться на оскорбление. Если он – действительно умный и глубокий человек…»

Сержусь ли я, если меня обижают…

Теперь, наверное, нет…

Наверное потому, что я давно уже не чувствую ни на кого никаких обид…

Разве что, вспоминая кое-какие страницы своей прошлой жизни? Да, наверное…

Но ведь это было давно – тогда для чего, зачем сердиться?

Чтение, как часто бывало и раньше, когда Лион уединялся с этой тетрадью, все больше и больше увлекало его.

«Да, и я начал задумываться над своей жизнью… В том числе – и над той жизнью, которую многие называют повседневной… Я понял, что нельзя потакать телу, нельзя давать ему лишнее, сверх того, что ему нужно… Это – большая ошибка, потому что от роскошной жизни не прибавляется, а наоборот – убавляется удовольствие от еды, сна, от одежды, от всего, чем себя окружаешь… Стал есть лишнее, сладкое, не проголодавшись, – расстраивается желудок, и нет никакой охоты к еде и к удовольствиям… Стал ездить на роскошной машине там, где мог просто пройтись пешком, привык к мягкой постели, к нежной, сладкой пище, к роскошному убранству в доме, привык заставлять других делать то, что сам можешь сделать, – и нет больше радости отдыха после тяжелого, изнурительного труда, нет радости тепла после холода, нет крепкого, здорового сна и все больше ослабляешь себя, и не прибавляется от этого тихой радости и спокойствия… Такие блага, такой комфорт – не в радость, а только в муку… Он не приносит ничего, кроме страданий и неудобств. Людям надо учиться у животных тому, как надобно обходиться со своим телом. Только у животного есть то, что действительно нужно для его тела, и такое животное довольствуется этим; человеку же мало того, что он уже утолил свой голод и свою жажду, что он укрылся от непогоды, согрелся после холода… Нет, он придумывает различные сладкие питья и кушанья, строит дворцы и готовит лишние одежды, любит различную ненужную роскошь, от которой по большому счету ему живется не лучше, а наоборот – куда хуже… Не расчет приучать себя к роскоши, потому что, чем больше тебе для тела нужно, тем больше надо трудиться телом для этого, чтобы накормить, одеть, поместить свое тело… Ошибка эта незаметна только для таких людей, которые тем или иным обманом сумели так устроиться, чтобы другие должны были работать не на себя, а на них, так что для подобных людей это уже не расчет, а дурное, некрасивое дело… Как дым изгоняет пчел из ульев, так излишества изгоняют из человека его лучшие силы…»

Странное дело – всякий раз, перечитывая эти записи, сделанные так давно уже умершим человеком, Лион испытывал какое-то безотчетное волнение…

Сегодня оно почему-то было особенно сильным, и это поразило его.

Лион закрыл тетрадь и, положив ее в выдвижной ящик, задумался…

Лион принадлежал к тому типу людей, которые никогда категорично не осуждали других – во всяком случае, стремились к этому всеми силами.

Еще в юношеские годы, когда человек особенно восприимчив, Хартгейм услышал когда-то фразу, надолго запавшую ему в душу:

– Если тебе вдруг захочется осудить кого-нибудь, то вспомни, что не все люди обладают теми преимуществами, которыми обладаешь ты.

Фраза эта заключала в себе куда более глубокий смысл, чем можно было подумать сначала.

Тогда Лион размышлял над ее скрытым смыслом, и вскоре у него появилась привычка к сдержанности в суждениях – привычка, которая часто служила ему ключом к самым сложным и изощренным натурам и еще чаще делала его жертвой матерых надоед.

Любой, пусть даже самый недоразвитый ум всегда чувствует эту сдержанность, и если она проявляется в окружающих, то такой ум всегда стремится зацепиться за нее.

И очень часто такому сдержанному человеку начинают поверять самые страшные и сокровенные тайны, самые глубинные переживания и горести.

Впрочем, сам Лион никогда не искал подобного доверия; хотя и понимал, что сдержанность в суждениях – залог неиссякаемого доверия людей.

Однако все имеет свои границы, и если Лион был всегда более чем сдержан в суждениях об окружающих, то к себе самому порой бывал просто беспощаден.

В тот день его критическое настроение по отношению к себе только усилилось – видимо, не без влияния прочтенных только записей покойного Ральфа.

– Да, – еле слышным шепотом, обращаясь лишь к самому себе, произнес Лион, – все имеет свое начало и имеет свой конец…

Поднявшись со своего места, он прошел на балкон и, перегнувшись через перила, посмотрел на блестящие в лучах неяркого солнца лужи. – Все и во всем…

Неожиданно Лиону стало очень жалко самого себя – нестерпимо, пронзительно жалко…

Все то, к чему стремился всю свою жизнь – почет, уважение в обществе, успех – все это было достигнуто.

И что же теперь?

Надвигается старость…

Сколько ему осталось – пять, десять, пятнадцать, двадцать лет?

Никому не известно…

Как он проживет эти годы?

С трудом оторвав глаза от блестящих бликов в лужах на мостовой, он вернулся в свой кабинет.

– Нет, резюмировал свои размышления Лион, – если я… если мы не сможем заменить этим несчастным детям родителей, если мы… не станем им всем… Тогда можно будет считать, что я прожил свою жизнь напрасно…

Голос Джастины, доносившийся из прихожей, вернул его к действительности:

– Лион, нам пора…

Встрепенувшись, точно от сна, Лион поднялся и принялся одеваться.

В этот момент в комнату вошла Джастина. Она улыбалась, но Лион заметил, что жена его была сегодня немного бледнее обычного.

– Наверное, нам уже пора, – произнесла она, присаживаясь в кресло.

– Это ты насчет комиссии по опекунству? – осведомился Хартгейм.

Она кивнула.

– Да.

Посмотрев на часы, он произнес:

– Без четверти четыре… А на который час нам назначено?

– По-моему, на пять…

Достав из кармана блокнот для ежедневных записей, которые Лион вел со свойственной ему педантичностью, он развернул его на нужной странице.

– Все правильно, – подтвердил Лион. – Мистер Лоуренс, чиновник из этого ведомства, назначил нам встречу ровно на семнадцать ноль-ноль…

Джастина с уважением посмотрела на мужа: да, такая вот скрупулезность во всем – вот чего ей всегда не хватало в жизни!

– Кстати, а как его зовут?

– Уолтер, – ответил Лион, решив что его жену интересует имя мальчика, а не чиновника. – Ты ведь знаешь, я тебе столько раз говорил… Мальчика зовут Уолтер, ему четырнадцать, а сестру его зовут Эмели, Молли…

– Молли, – произнесла Джастина свистящим шепотом. – Хорошее имя… – Она немного помолчала, улыбнулась, а потом словно вспомнив что-то, произнесла: – Нет, нет, я тебя не об этом хотела спросить…

– А о чем?

– Как зовут того мистера, который…

– А, мистера Лоуренса? Сейчас посмотрю… И Лион вновь раскрыл свой блокнот.

– Элвис… Элвис Лоуренс, – ответил он. Вновь положив записную книжку в карман, Лион искоса посмотрел на жену.

Нет, конечно же, этот вопрос относительно имени чиновника из комиссии по опекунству был задан ею не потому, что Джастина действительно хотела знать его имя…

Вопрос этот она задала только потому, что таким образом хотела скрыть волнение.

Лион тоже волновался.

Еще бы – ведь сегодня состоится встреча с детьми…

Как они воспримут своих новых родителей?

Никто не мог ответить на этот вопрос – ни он, Лион, ни Джастина.

Он посмотрел на часы – было без семи минут четыре.

Лион, усевшись поглубже, положил руки на колени – точно примерный ученик на уроке в школе – раньше других выполнил задание учителя и вот теперь ждет…

Джастина подсела поближе.

– Волнуешься? – спросила она.

– Нет, нет…

Сказал – и отвернулся, чтобы по выражению его лица Джастина не смогла уловить беспокойства, которое действительно охватило Лиона; он начал волноваться сразу же, как только Джастина напомнила ему о детях.

Она нежно провела рукой по его густым, уже седым волосам.

– Знаешь – я тоже волнуюсь… – призналась она и отвернулась.

– Да?

– Ты находишь, что это неестественно?

Покачав головой, Лион произнес:

– Нет.

– Впрочем, я вижу, что и ты тоже…

– Я? – спросил Хартгейм, стараясь вложить в свои интонации как можно больше показного спокойствия.

– Ну да, – мягко произнесла Джастина. – Только не пытайся убедить меня, что это не так…

Неожиданно Лион улыбнулся.

– Да, мне что-то немного не по себе… Поцеловав мужа в лоб, Джастина промолвила:

– Не надо… Все будет хорошо – я же знаю…

Полчаса они провели молча, но точно на иголках, то и дело поглядывая на часы. Наконец Лион сказал:

– Ну все: пора…

Спустя несколько минут маленький «фиат», выехав со стоянки, описал правильный полукруг и направился в сторону центра города – к угрюмому зданию начала восемнадцатого века, где и располагалась комиссия по опекунству…

Дорога заняла немного времени – минут пятнадцать, и при желании это расстояние можно было пройти пешком.

Лион, сидя за рулем, сосредоточенно следил за дорогой, хотя она была пустынна.

Половину пути они проехали в полном молчании, и, когда машина затормозила у перекрестка, Лион, повернувшись к жене, поинтересовался:

– Ты все приготовила?

Джастина встрепенулась.

– Для детей?

– Угу…

– Да, все готово еще со вчерашнего дня…

– Где они будут жить?

– В комнате на втором этаже… Думаю, им там будет неплохо…

Джастина говорила о совершенно обыденных, казалось бы, вещах, но голос ее звучал очень напряженно.

Лион с улыбкой посмотрел на жену.

– По-прежнему волнуешься?

Она вздохнула.

– Волнуюсь…

– Я тоже…

В голосе Хартгейма прозвучали доверительные интонации.

Джастина взяла мужа за руку. – Не волнуйся, дорогой… Я думаю, что все будет хорошо…

Обыденное сознание рисует людей, так или иначе причастных к сиротским приютам, воспитательным домам, закрытым интернатам и тому подобным заведениям, существами злыми, мелочными, склочными и жадными, и особенно здесь, в Англии – видимо, эта традиция все еще сильна со времен Диккенса с его мистером Бамблом.[5]

О мистере Элвисе Лоуренсе, чиновнике комиссии по опекунству, этого нельзя было бы сказать при всем желании: мистер Лоуренс был тихим, уравновешенным, на редкость улыбчивым человеком.

Поднявшись на второй этаж, Лион и Джастина в нерешительности остановились перед дверью его кабинета.

Постояв так несколько минут, Лион твердо взялся за ручку, повернул ее и шагнул в комнату.

Следом за ним вошла и его жена.

Мистер Лоуренс, сидя за огромным столом черного дерева, что-то писал.

Лиону почему-то сразу же бросился в глаза не сам мистер Лоуренс, а стол, за которым он сидел – необъятный, с идеально отполированными поверхностями, которые отражали солнечные лучи, падавшие через окно, – за стол этот запросто можно было бы усадить еще трех таких чиновников, как мистер Лоуренс.

Заметив вошедших Лиона и Джастину, чиновник тут же отставил свои дела и, поднявшись, приветливо поздоровался.

– Добрый день, мистер Хартгейм… А это… Простите, а что тут делает великая актриса мисс О'Нил?

Видимо, мистер Лоуренс был одним из немногих давних поклонников Джастины, кто еще не знал ни о перемене в ее семейном положении и, соответственно, об изменении ее фамилии, ни того, что теперь она живет в Оксфорде. Не знал он, разумеется и того, что именно она, Джастина – жена этого почтенного немца, который усыновить детей.

Заметив Джастину, мистер Лоуренс поспешно рванулся со своего места навстречу знаменитой актрисе.

– Здравствуйте!

Она кивнула.

– Добрый день.

– Чем обязан такой чести…

Пройдя в глубь комнаты, Джастина произнесла:

– Мы с мужем, мистером Хартгеймом, решили усыновить двоих детей…

У Элвиса от удавления глаза полезли на лоб.

– Как?! – воскликнул он, обращаясь к Лиону. – Разве мисс… О, простите великодушно, – он обернулся к Джастине, – разве миссис О'Нил – ваша жена?

– Моя жена – миссис Хартгейм, – произнес Лион, довольный неизвестно чем, – и мы действительно решили усыновить этих детей…

Вид у мистера Лоуренса был очень смущенный. Указав рукой на стул, он произнес:

– Присаживайтесь, пожалуйста… Лион и Джастина сели.

Лоуренс, непонятно чему улыбаясь, достал папку, на которой черным официальным шрифтом было выведено: «Уолтер и Эмели О'Хара»

Полистав, он отложил ее на край стола и устремил на вошедших взгляд своих голубовато-водянистых глаз.

– Итак, миссис и мистер Хартгейм, – произнес он, откашлявшись, – комиссия по опекунству, рассмотрев вашу просьбу, пришла к выводу, что…

Джастина искоса посмотрела на Лиона – тот сидел прямо, положив руки на колени (как давеча в своем кабинете) и, не мигая, смотрел на чиновника…

– …пришла к выводу, что вполне может удовлетворить вашу просьбу.

Лион заулыбался.

– Спасибо…

– Не за что благодарить нас, мистер Хартгейм, – любезно отвечал мистер Лоуренс, – наоборот: я от имени правительства и Ее Величества королевы Англии, Шотландии, Ирландии и Уэльса уполномочен поблагодарить вас за то, что вы проявили гражданское мужество и пожелали усыновить двух несчастных детей… Все-таки, – в голосе чиновника прозвучали прочувственные нотки, – все-таки, что ни говорите, а в наш меркантильный век не часто можно встретить такие душевные порывы… Надеюсь, – голос мистера Лоуренса прозвучал более возвышенно, – надеюсь, миссис и мистер Хартгейм, что вы сможете заменить им и отца, и мать…

Это была, так сказать, сугубо официальная часть программы.

После того, как все формальности были соблюдены, и Лион с Джастиной поставили свои подписи на доброй дюжине документов, мистер Лоуренс, спрятав папку в стол и выдав все необходимые бумаги новоиспеченным родителям, произнес:

– Но я должен предупредить вас: вам будет непросто… Очень непросто…

Лион покачал головой.

– Я знаю, на что мы идем… Усыновить детей в таком возрасте, да еще брата и сестру – это всегда очень непросто, мистер Лоуренс…

– Вы ведь еще не так стары, – заметил чиновник. – Вы и ваша супруга…

– Нет, я говорю о возрасте детей, – осторожно перебил его Лион.

– И что же?

– Согласитесь, что усыновить детей, которым, скажем, три или четыре года значительно проще, чем тех, которым двенадцать и четырнадцать… Я говорю об Уолтере и Молли, мистер Лоуренс…

Тяжело вздохнув, тот сказал:

– Как же – я понимаю…

В разговор вступила Джастина:

– А почему, мистер Лоуренс, вы говорите, что нам придется с ними нелегко? Из-за возраста? О, я вспоминаю себя в возрасте Молли и Уолтера… – улыбнулась она, – я была просто ужасна!

Дослушав собеседницу, Лоуренс печально изрек:

– Нет, я имею в виду не это…

– А что же?

– Дело в том, что в воспитательном доме, где они находились последний год, за ними прочно закрепилась весьма нелестная репутация… Считаю необходимым сообщить это вам, господа…

Джастина, удивленно подняв брови, воскликнула:

– Дурная репутация? Вот как?

Лоуренс сокрушенно покачал головой.

– Да, особенно за Уолтером…

– Раньше вы мне этого не говорили, – осторожно вставил Лион.

– Раньше я и сам этого не знал, – произнес чиновник виноватым тоном, будто бы оправдываясь, – ведь я имел дело с этими детьми только на бумаге, так сказать – умозрительно…

– Откуда же у вас такая информация?

– Сегодня утром их привезли из того самого воспитательного дома в Вуттоне, где они пребывали последнее время, – принялся объяснять мистер Лоуренс. – И мне пришлось долго выслушивать от воспитателя, который их сопровождал, самые нелицеприятные вещи…

– И какие же именно? – спросила, прищурившись, Джастина.

Мистер Лоуренс начал так:

– Конечно, я не знаю этих детей, и потому не могу ничего утверждать с полной уверенностью… Но воспитатель, который привез их, мистер Яблонски, утверждает, что они – сущий бич их воспитательного дома…

– Боже, какие страсти! – С притворным негодованием воскликнул Лион. – Неужели в двенадцать и четырнадцать лет можно стать «сущим бичом»?

Мистер Яблонски утверждал, что они несколько раз пытались бежать…

– Бежать?

– Да.

– И куда же?

– В Ольстер, – ответил чиновник. – В первый раз к счастью им не удалось уйти далеко, их обнаружили на Центральном вокзале, и констебль тут же отвез их обратно в воспитательный дом.

– А во второй?

– Видимо, – улыбнулся мистер Лоуренс, – видимо, они извлекли уроки из неудачного побега, и им удалось большее: полиция обнаружила их только в Глазго…

– Значит, они бежали в Глазго?

– Видимо, они перепутали поезд, – ответил чиновник, – во всяком случае, после долгих расспросов удалось выяснить, что они хотели бежать в Белфаст, чтобы присоединиться к ИРА…

– К ИРА? – вне себя от удивления воскликнула Джастина.

– Именно так.

– О, эти юные террористы!

– Не забывайте, уважаемый мистер Хартгейм, – строго посмотрев на Лиона, сказал Элвис Лоуренс, – не забывайте, что фамилия их – О'Хара… – напомнил чиновник, давая таким образом понять, что усыновляемые дети – ирландцы, – и что их отец, Патрик О'Хара, осужден на пожизненное заключение именно за то, что в составе ИРА совершил серию террористических актов…

Небрежно махнув рукой, Джастина произнесла:

– Ну, это всего лишь детский максимализм… Тем более, вы говорите, что их отец…

– Да, отец для них – это все: во всяком случае, так сказал мистер Яблонски, – задумчиво произнес Элвис. – Все, что касается памяти отца, для них свято…

– Кстати, – поинтересовалась Джастина, – ведь их отец жив, не так ли?

– Жив, но приговорен к пожизненному заключению, – согласно покачал головой чиновник.

– Стало быть, по всем существующим законам, мы вроде бы и не имеем права на их усыновление?

– По существующим законам, миссис Хартгейм, – ответил чиновник – лицо, осужденное на пожизненное заключение за террористический акт, как бы ставит себя вне закона… Оно поражается во всех гражданских правах, и, кроме того может быть лишено прав материнства и отцовства… Как в случае с мистером О'Хара, который сейчас сидит в тюрьме усиленного режима в Шеффилде… но мы решили на всякий случай перестраховаться, и потому отправили два запроса: один – в Министерство юстиции, а другой – в Шеффилд.

Открыв массивным бронзовым ключом свой антикварный письменный стол, он выдвинул верхний ящик и, полистав какие-то бумаги, протянул Лиону и Джастине два листа.

В одном письме Министерства юстиции сообщало, что по всем существующим законам детей человека, осужденного на пожизненное заключение за террористический акт, можно усыновлять и удочерять, а во втором тюремное начальство Патрика О'Хары сообщало, что заключенный N 732667 не возражает против того, что его сын Уолтер и дочь Эмели будут усыновлены…

Лион вернул документы мистеру Лоуренсу.

– Впрочем, особого согласия их отца тут и не требовалось, – заметил Лоуренс.

– А если он вдруг будет помилован? – непонятно почему засомневалась Джастина.

Лоуренс отрицательно покачал головой.

– Это исключено.

Фраза была сказана столь категорично, что Джастине ничего не оставалось, как уточнить:

– Почему же?

Мистер Уолтер принялся объяснять:

– Человек, совершивший террористический акт, не может быть помилован…

– Даже Ее Величеством Елизаветой?

– Даже королевой.

Неожиданно Джастине пришла в голову мысль, от которой ей стало немного не по себе.

– А если…

– Что, миссис Хартгейм?

– Если этот самый Патрик О'Хара надумает бежать из тюрьмы в Шеффилде?

– Полагаю, что это так и останется его задумкой, – произнес мистер Лоуренс и загадочно улыбнулся.

– Почему же?

– Потому что из этой тюрьмы еще никто никогда не убегал… А, кроме того, законом это не предусмотрено…

– Что именно?

– То, что он сбежит из тюрьмы и начнет предъявлять права на детей…

Они немного помолчали, а потом Лион вновь поинтересовался:

– Скажите, мистер Лоуренс… Скажите, Уолтер и Эмели…

Понимающе улыбнувшись, Лоуренс произнес:

– А, вы, наверное, хотите спросить, можно ли забрать их сегодня?

– Да, мистер Лоуренс.

– Конечно.

Чиновник поднялся из-за стола и сделал приглашающий жест Лиону и Джастине.

Поднялись и они и после того, как Лоуренс подошел к двери, проследовали за ним.

– Сейчас вы их увидите.

– Они здесь, рядом?

– Да, на третьем этаже, в служебной комнате… В так называемой детской.

Выйдя из кабинета, чета Хартгеймов прошла следом за Лоуренсом на третий этаж и остановилась перед дверью, застекленной матовым стеклом.

– Сюда, пожалуйста.

Лоуренс толкнул дверь, и Джастина с мужем, едва сдерживая естественное волнение, вошли…

В небольшой прямоугольной комнате, уставленной стеллажами с игрушками, стоял стол и несколько стульев вдоль стены.

За столом у окна сидел мальчик – худой, бледный, с синевой под глазами.

Хотя и Джастина, и Лион знали, что по документам ему четырнадцать лет, выглядел он лет на десять-одиннадцать – никак не старше.

Молли, сидя на стуле, старательно наряжала куклу – она была так поглощена этим занятием, что высунула от усердия язык, и даже не заметила вошедших.

Неожиданно откуда-то сбоку послышался неприятный скрипучий голос:

– Мистер Лоуренс?

Спустя мгновение Джастина и Лион заметили высокого сухопарого человека, выходящего их навстречу – по-видимому, это и был мистер Яблонски, который сопровождал детей из воспитательного дома.

– Мистер Лоуренс? – повторил неприятный голос.

Это обращение прозвучало с едва заметным акцентом, как понял Лион – с польским.

Чиновник, подойдя к воспитателю, пожал ему руку.

То же самое сделал Лион – при рукопожатии он отметил, что рука у мистера Яблонски вялая и потная.

Улыбнувшись, мистер Лоуренс покосился на своих спутников.

– Это и есть та самая супружеская пара, которая согласилась усыновить Уолтера и Молли.

Мальчик и его сестра, вне всякого сомнения, слышали последнюю фразу чиновника совета по опекунству, но странное дело, даже не обернулись в сторону своих новых родителей.

Уолтер по-прежнему безучастно смотрел в окно, а его сестра продолжала возиться с куклой.

Мистер Яблонски, осторожно тронув Лиона за руку, произнес:

– Простите, мистер…

– Мистер Хартгейм, – услужливо подсказал Лоуренс. – А это – его супруга, замечательная актриса, может быть, вы помните – Джастина О'Нил…

– Я не эстет, – ответил Яблонски, – и скажу честно, никогда не увлекался театром… – он сделал небольшую паузу и, обведя Хартгеймов внимательным взглядом, обратился к одному лишь Лиону: Мистер Хартгейм, я бы хотел поговорить с вами перед тем, как эти дети, – он коротко кивнул сперва на Уолтера, а затем и на его сестру, – прежде чем они будут отданы вам в руки…

Этот мистер Яблонски сразу же, с самого начала не понравился ни Лиону, ни тем более Джастине – у нее вообще было отличное чутье на людей.

Лион прищурился.

– Слушаю вас…

Отведя Хартгейма в коридор и аккуратно прикрыв за собой дверь, обладатель скрипучего голоса и потных ладоней начал издалека:

– Как воспитатель и педагог, – сказал мистер Яблонски, – я считаю не только должным, но и необходимым поговорить с вами…

Лион наклонил голову.

– Я к вашим услугам.

Голос его прозвучал холодно и официально, даже чуточку надменно.

– Мистер Лоуренс, наверное уже рассказал вам о детях О'Хары, – сказал Яблонски.

Лион кивнул.

– Совершенно верно. Мы говорили с ним об Уолтере и Молли не далее, чем десять минут назад.

– Стало быть, – подхватил мистер Яблонски, – вы знаете и об их побеге, точнее – двух побегах, и о том диком характере Уолтера…

– Нет, не знаю.

После такого заявления собеседника лицо мистера Яблонски выразило неподдельное удивление.

– То есть?

– Я знаю только то, что сказал мне мистер Лоуренс, – холодно ответил Лион, – а он, насколько я понимаю, передал мне это с ваших слов…

– Да, с моих… У вас есть основания не доверять мне, мистер Хартгейм?

– Оснований никаких… во всяком случае, единственная информация, которую я приму к сведению, – это то, что Уолтер и Молли действительно хотели бежать…

– И все?

Да, – замялся Лион, непонятно почему почувствовав себя виноватым, – а что касается по-видимому вашего, выражения о том, что эти дети – «бич» или что-то в это роде – простите, мистер Яблонски, но при всем своем желании я никак не могу в это поверить…

– Но тем не менее это действительно так! – с неожиданной горячностью воскликнул педагог. – О, я еще очень мягко выразился! Эти дети, эти брат и сестра вымотали всех нас, отняли столько здоровья, что… – и он неожиданно осекся под пристальным, немигающим взглядом собеседника.

– Простите, сэр… – Лион, которому этот сухопарый человек становился все более и более неприятным, сделал вид, будто бы забыл его фамилию, хотя помнил ее прекрасно; просто таким незамысловатым образом Хартгейм хотел показать, что не хочет распространяться далее о характере усыновляемых им и его женой детей.

Тот, однако, ничуть не обиделся, а только услужливо напомнил:

– Яблонски…

– Мистер Яблонски… Так вот, сэр, – неожиданно голос Лиона зазвучал более напряженно, – так вот, простите, но мне не хотелось бы говорить с вами на эту тему…

– Считаю своим долгом, – произнес Яблонски, снова вспыхнув, – считаю необходимым предупредить вас, что с ними следует быть построже…

– С детьми?

– Да, и особенно – с мальчишкой…

– Почему же построже? – с тоской в голосе поинтересовался Лион.

Лицо Яблонски скривила нехорошая улыбка.

– О, мистер Хартгейм, я конечно же не хочу злопророчествовать, но мне кажется, что с этими детьми вы еще наплачетесь… Представляете, что сделал Уолтер в последний раз?

Улыбнувшись, Лион произнес:

– Насколько я знаю – пытался бежать…

Педагог кивнул.

– Совершенно верно. А вы хоть знаете, мистер Хартгейм, куда?

Тот передернул плечами.

– Как сообщил мне мистер Лоуренс – в Ирландию, в Ольстер…

– Да, да именно так!.. И знаете зачем?

– О, он, по всей видимости, еще переживает бурное увлечение романтикой, – сказал Лион, – только во времена моего отрочества подростки играли в индейцев, в прерии, в пампасы, в охотников и следопытов, а теперь, по-видимому…

Яблонски перебил его с мрачным видом:

– Когда его выловили в Глазго, этот паршивец заявил, что…

Лион нахмурился.

– Сэр, – произнес он твердо, – не забывайте, что вы говорите о моем сыне…

– О, простите меня, – тут же пошел на попятную мистер Яблонски, – простите, но я только хотел сказать, что ваш сын, – он сделал ударение на этих словах, – что ваш сын заявил констеблю, что хотел бежать в Ольстер, чтобы вступить в ряды террористов ИРА…

– Мне уже сообщил об этом мистер Лоуренс, – произнес Лион с нарочито-скучающим видом.

– И что же вы об этом думаете? Хартгейм, с независимым видом передернув плечами, произнес:

– По-моему, это нормально… Детский максимализм, помноженный на жажду романтики, тоже, кстати говоря, естественную в этом возрасте…

– Но ведь члены ИРА – кровавые убийцы, террористы!.. Вы ведь наверняка знаете о взрыве в Лондоне, после футбольного матча… – напомнил Яблонски, – вне всякого сомнения, это их рук дело…

Тяжело вздохнув, Лион изрек:

– Дети во всем стремятся быть похожими на своих родителей…

– Все дело в том, какие родители – это вы хотите сказать? – спросил Яблонски, явно намекая на отца Уолтера и Молли.

Отрицательно покачав головой, Хартгейм изрек:

– Нет, не это…

Педагог посмотрел на него вопросительно:

– Что же тогда – если, конечно, не секрет, мистер Хартгейм?

Неожиданно Лион улыбнулся.

– Конечно же, не секрет… Родители всегда остаются родителями – хороши они или плохи…

– Даже если они – террористы? – прямо, а лоб спросил Яблонски.

– Даже тогда… А потом, сэр, – Лион как-то натянуто улыбнулся, – а потом – почему вы говорите о родителях во множественном числе?

– Я имел в виду его отца, – ответил воспитатель. – Патрика О'Хару…

– Догадываюсь, – ответил Хартгейм, – а, кстати, кем была их мать?

– Уолтера и Молли? Хартгейм коротко кивнул.

– Да.

– К тому времени, когда мы получили детей, – ответил Яблонски с такой интонацией, будто бы речь шла о старом автомобиле или каком-нибудь товаре, – к тому времени матери у них уже не было…

– Вот как?

– Представьте себе…

– А что же с ней случилось?

– В сопроводительных документах было написано, что она погибла…

– А как? – продолжал допытываться Лион. – При каких обстоятельствах это произошло?

– Этого я не могу вам сказать…

Лион мельком посмотрел на часы и с неудовольствием отметил, что беседа со строгим педагогом явно затянулась – она заняла почти двадцать минут.

Он улыбнулся.

– Простите…

И кивнул на дверь.

– Я понимаю, – спохватился мистер Яблонски, – вам не терпится поговорить с усыновленными?

Лион промолчал – глупее вопроса нельзя было задать при всем желании.

– Что ж, – сказал педагог на прощание, – очень рад за вас… Но, все-таки, считаю своим долгом еще раз напомнить, чтобы вы были с ними… – он запнулся, подыскивая наиболее точное выражение, потому что слово «построже» в данной ситуации, после беседы с новоиспеченным отцом, вряд ли подходило, – хочу сказать, чтобы вы были с ними… Ну, потверже…

– Спасибо за совет, – холодно ответил Лион. – Ну, всего хорошего…

И, резко повернувшись, дал понять, что беседа завершена и что больше он не желает выслушивать советы мистера Яблонски.

Толкнув дверь, Лион вошел в комнату…

Спустя полчаса после того, как были соблюдены последние формальности, дети, Лион и Джастина отправились на своем «фиате» домой.

Лион, сидя за рулем, следил за дорогой, то и дело посматривая через зеркальце заднего вида назад, в салон…

Дети сидели молча – Уолтер насупившись, а Молли, младшая, то и дело вертела головой по сторонам – и это было понятно: незнакомый город, новые впечатления…

Джастина, сидя на переднем сидении, обернулась назад и произнесла:

– Скоро приедем…

Молли оживилась:

– А куда это мы едем?

– К нам домой, – тут же ответила жена Лиона, обрадовавшись, что молчание наконец-то нарушено, и что теперь можно будет хоть о чем-то поговорить. – Это недалеко… – Джастина сделала небольшую паузу, после чего поспешила поправить сказанное: – то есть – к вам домой… Потому что теперь это будет и ваш дом тоже…

Когда машина подъезжала к коттеджу, Уолтер, искоса посмотрев сперва на Джастину, а затем – на Лиона, спросил:

– Значит, теперь вы будете нашими новыми папой и мамой?

Лион немного смутился.

– Ну да…

– Поня-я-ятно… – протянул мальчик и вновь отвернулся к окну…

А Лион, непонятно почему, сразу почувствовал себя очень неловко…

Стол в доме Хартгеймов был накрыт белоснежной, хрустящей при каждом изломе скатертью. В роскошной вазе старинного хрусталя стояли цветы. На столе, на огромном блюде, строго по центру (о, эта немецкая пунктуальность!) Дымился праздничный пирог. Джастина, осторожно поглядывая на детей, то на мужа, принялась резать пирог и раскладывать его по тарелкам.

Уолтер, сидя за столом, глядел на своих новых родителей, как затравленный зверек, однако Молли не проявляла никакого беспокойства – все ее внимание была поглощено пирогом.

Лион с мягкой улыбкой посмотрел на девочку.

Бедняжка!..

Наверное, в воспитательном доме этих милых детей скверно кормили… Вон, как они худы, как бледны, какие синяки под глазами…

Уолтер, ковыряя ложкой пирог, угрюмо наблюдал, как над чашкой с чаем поднимался вверх пар.

Все это время за столом царило какое-то непонятное молчание – не торжественное, каким оно бывает в подобных ситуациях, а скорее зловещее…

Лион, понимая, что надо хоть что-нибудь сказать, посмотрел на Джастину. Она молчала.

Еще бы – женщине в подобных ситуациях, наверное, куда тяжелее…

Хотя Джастина ведь никогда раньше не была в подобных ситуациях.

Впрочем, как и он, Лион Хартгейм.

Наконец, справившись с пирогом, Лион как бы между прочим поинтересовался:

– Джастина… – он хотел сказать: «ваша новая мама», но у него не повернулся язык, – Джастина уже показала вам коттедж?

– Да, – неожиданно отозвалась сама Джастина, – сразу же, как мы приехали…

Лион посмотрел на нее с укоризной – мол, зря ты ответила на этот вопрос… Я ведь ожидал услышать кого-нибудь из детей…

Улыбнувшись как ни в чем не бывало, Хартгейм вновь спросил:

– Ну, и как вам понравился дом?

– Понравился, – ответил Уолтер. Слава Богу!

Теперь лед этого тягостного молчания, кажется, сломлен.

Лион оживился:

– Для нас двоих он слишком велик… Столько комнат, мы могли бы обходиться куда меньшим количеством…

Молли, справившись со вторым куском пирога, подняла на Лиона вопрошающий взгляд.

– Скажите, а у вас никогда не было детей?

Лицо Лиона вмиг погрустнело.

– Были… У нас было две дочери… Барбара и Элен…

– И где же они?

Тяжело вздохнув, он произнес:

– Погибли…

– Как – обе?

Конечно же, подобный вопрос из уст человека взрослого можно было бы расценивать как минимум нетактичным, но ведь то взрослого…

– Обе, – ответил Лион, с трудом сдерживая в себе слезы.

Неожиданно Уолтер, оторвавшись от созерцания дымящегося чая, строго посмотрел на сестру.

– Молли!

И она, едва поймав его не по-детски суровый взгляд, тут же замолчала.

Джастина, потянувшись к блюду с пирогом, будто бы ничего и не случилось, спросила:

– Может быть, кто-то хочет еще?

– Я! – воскликнула Молли.

И вновь Уолтер строго посмотрел на нее, но только на этот раз ничего уже не сказал.

Джастина принялась накладывать пирог в тарелку своей новой дочери, но та, неожиданно замахав руками, тут же запротестовала:

– Нет, нет, спасибо, я уже не хочу…

– Но ведь ты только что хотела! – удивилась Джастина.

– Уже не хочу… Спасибо, миссис я сыта, я наелась, – произнесла Молли, не отрывая своих голубых глаз от блюда, стоявшего посередине стола.

– Может быть, ты стесняешься?

– Нет, нет…

Лион, посмотрев на ее брата, произнес:

– Уолтер, почему ты запрещаешь сестре есть столько, сколько ей хочется?

Уолтер молча отвернулся. Лион продолжал:

– Вы ведь, наверняка, не очень часто ели досыта в своем воспитательном доме? Нет, признайтесь честно…

Передернув плечами, Уолтер подал голос:

– Мы не жалуемся…

– Я вас об этом и не прошу…

– Ели столько, сколько нам полагалось, – с недетской серьезностью ответил мальчик.

– Но если вы действительно голодны, – продолжал Хартгейм, – если вам действительно хочется есть… Прошу вас, не отказывайте себе ни в чем…

– Нет, сэр, спасибо, нам больше не хочется, – поблагодарил Уолтер, поднимаясь из-за стола. – Большое спасибо…

Лион хотел было еще что-то сказать, но в самый последний момент почему-то передумал – видимо, он решил, что будет лучше, если этот разговор состоится хотя бы через несколько дней…

Да, детям просто надо привыкнуть к новой обстановке, к такой крутой перемене в их жизни…

Ведь это так естественно!

– Может быть, хотите еще чего-нибудь? – предложила Джастина.

– Нет, большое спасибо, с нас достаточно, – повторил Уолтер с подчеркнутой вежливостью, стоя у стола и неловко переминаясь с ноги на ногу.

Джастина, хозяйка сегодняшнего праздничного ужина, улыбнулась:

– Пожалуйста… Я очень рада, если моя стряпня понравилась вам…

Молли, в последний раз посмотрев на пирог, с явным неудовольствием встала со своего места и, сделав неуклюжий книксен, произнесла:

– Благодарю вас…

И вновь за столом возникла тягостная, очень неловкая пауза.

Сколько всего хотелось теперь сказать детям и Лиону, и Джастине!

Сколько за это время накопилось в них невысказанной любви, сколько нежности – и теперь, когда пришло время проявить эти качества, они оба растерялись…

Наконец, после длительной паузы, Джастина, поднявшись из-за стола, произнесла:

– Уже поздно… Давайте, я отведу вас наверх, в вашу комнату…

В ту ночь Лион Хартгейм, долго, слишком долго не мог заснуть.

Не могла заснуть и Джастина…

Вот уже целый час она лежала в кровати, широко открыв глаза, и смотрела, как из-за тяжелой портьеры медленно выползает мутная, но, тем не менее, очень яркая, какого-то неестественного цвета полная луна – такие люминисцентно-желтые луны бывают только здесь, в Англии…

Джастина повернулась на бок, почувствовав прикосновение руки мужа. Она увидела, что Лион не спит. Он ласково, но с потаенной грустью смотрел ей в лицо, положив свою горячую ладонь на ее спину. Спустя несколько минут он порывистым движением прижал ее к себе, и они некоторое время молча лежали и смотрели друг на друга, думая, наверное, об одном и том же… Наконец Лион спросил:

– Ну, что скажешь?

– Ты об Уолтере и Молли?

Лион, присев на кровати, подложил под спину подушку и потянулся к ночнику.

– Можно включить?

– Включи, – ответила Джастина, – я все равно не засну…

– Я тоже…

Лион щелкнул выключателем – спальню залил ровный зеленоватый свет торшера.

Джастина, приподнявшись на локте, посмотрела на часы, лежавшие на тумбочке.

– Боже, уже половина второго, – произнесла она, – а мне завтра утром на репетицию…

С завтрашнего дня в театральной студии возобновлялись занятия…

– …и меня опять будет мучить мигрень, – закончила она.

Лион вздохнул.

– Мигрень – не самое страшное, что может мучить человека, – произнес он. – В жизни есть вещи и пострашнее головной боли…

Кутаясь в одеяло, Джастина поднялась и задернула портьеру.

– Не могу больше смотреть на эту луну, – произнесла она таким тоном, будто бы в чем-то оправдывалась, – знаешь, я человек не суеверный, но всегда, когда смотрю на луну, испытываю какое-то непонятное чувство… Будто на меня что-то давит…

Лион промолчал – конечно же, он хотел поговорить с ней совсем о другом…

Наверняка, и Джастина хотела говорить с ним о том же, но не знала, с чего начать… Повернув светильник так, чтобы свет не бил в глаза, Лион спросил:

– Что ты думаешь обо всем этом?

– О детях?

– Да.

Джастина вздохнула.

– Знаешь что, я все время спрашиваю себя – смогу ли я полюбить их так же, как… – она осеклась, не решаясь сказать, как именно.

Тем не менее Лион понял, что она имеет в виду.

– Как Барбару и Элен?

Опустив голову Джастина призналась шепотом:

– Да, Лион…

Пристально посмотрев на жену, он спросил:

– У тебя что – какие-то сомнения на этот счет?

– Нет, я не об этом…

– Тогда – о чем же?

Немного помолчав, Джастина промолвила:

– Сегодня я наблюдала за ними за столом… И знаешь что – мне почему-то стало немного не по себе… Они какие-то дикие, они всего боятся… Особенно мальчик, Уолтер, – добавила она, вспомнив, как тот одернул Молли, когда девочке захотелось еще пирога.

– Я думаю, что это временно, полагаю, это скоро пройдет…

– Правда?

Стараясь вложить в свои интонации как можно больше спокойной уверенности, Лион сказал:

– Конечно! Ведь они впервые попали в наш дом… Для них все ново, все так непривычно. Не каждый взрослый может выдержать такую резкую перемену в жизни – чего же требовать от детей? Немного подумав, Джастина согласилась.

– Знаешь, наверное, ты прав… Только…

– Что – только?

Она вновь замолчала, и, сосредоточенно посмотрев на лежавшие перед ней часы, перевернулась на другой бок.

Лион, выдержав небольшую паузу, несмело спросил:

– Что – только?

– Понимаешь, – сказала Джастина, тщательно подбирая каждое слово, – понимаешь, ведь это, по сути, уже взрослые, сложившиеся люди…

– Да, – согласился с ней муж, – четырнадцать лет – это не четыре года…

– И у них – особенно у Уолтера, наверняка есть свои понятия о том, что такое отец, каким он должен быть… Какие-нибудь детские воспоминания… А ведь они, как ты наверняка знаешь – самые сильные…

– Конечно. И к чему ты об этом говоришь мне?

Джастина продолжала:

– У мальчика, во всяком случае, уже сложилось свое понимание жизни…

– Не сомневаюсь, – ответил Лион, вспомнив свой разговор с мистером Яблонски.

– Нам трудно будет сделать так, чтобы они воспринимали нас не просто как людей, в доме которых они очутились в силу определенных, неподвластных им обстоятельств, а как отца и мать…

– Но ведь мы будем все для этого делать – не правда ли?

– Конечно!

Джастина, вновь обернувшись к мужу, тяжело вздохнула.

– Во всяком случае, – добавила она, – во всяком случае, мне кажется, что я смогу полюбить их так же сильно, как и наших бедных маленьких девочек…

Неожиданно Лион улыбнулся. Джастина, посмотрев на него с недоумением, поинтересовалась:

– Что такое?

– А знаешь что, – произнес Лион окрепшим голосом, – знаешь что… Я ведь уже их люблю…

Джастина, подвинувшись поближе к мужу, неожиданно для самой себя призналась:

– Мне иногда кажется, что я не смогу полюбить этих детей… Во всяком случае так, как я любила Барбару и Элен… Не знаю, – при упоминании об умерших дочерях лицо Джастины погрустнело, – не знаю, может быть потом… Не знаю, – вновь повторила она, но уже скорее не Лиону, а самой себе.

Лион нахмурился.

– Но ведь надо стремиться к этому…

Она встрепенулась и вопросительно взглянула на мужа.

– К тому, чтобы полюбить их теперь, а не когда-нибудь потом… Мы ведь твердо решили, что нам необходимы эти дети… – Лион тяжело вздохнул. – Знаешь, не далее, чем сегодня днем, до твоего прихода, я еще раз просматривал записи покойного Ральфа…

– Ты всегда просматриваешь их, когда меня нет, – отметила Джастина.

– Не надо иронизировать…

– Что ты – я и не думала… Ведь этого человека любила моя мать…

– Я думаю, что кардинала любили все, кто его знал, – произнес Лион погрустневшим голосом, – для всех, кто знал этого замечательного человека, он был поддержкой… Как жаль, что его нет рядом с нами!

– Да, так что же записи? – осторожно напомнила Джастина.

– Я нашел там одну мысль, которая так поразила меня! О жизни в настоящем…

Лион, откинув одеяло, поднялся с кровати и, сунув босые ноги в тапочки, извинился:

– Обожди минутку, я сейчас… После чего вышел из спальни.

Спустя несколько минут он вернулся со столь знакомой Джастине тетрадью в руках. Полистав ее, он произнес:

– Вот… Хочешь, прочитаю? – спросил он, вопросительно глядя на жену.

Она кивнула.

– Читай…

Джастина и сама любила такие чтения – странно, но в эти минуты ей часто казалось, что Ральф присутствует где-то рядом, здесь, только незримо, незаметно для обычных людей.

Лион сел рядом с женой, поджав ноги, осторожно раскрыл тетрадь, вынул оттуда свою закладку (открытку с видом Бонна) и принялся читать глухим, негромким голосом – словно боялся кого-нибудь разбудить:

«Теперь мне можно на время отступить от того, что должно быть и чего требует моя совесть, потому что я не готов, – говорит себе человек, – а вот я приготовлюсь, наступит время, и тогда я начну жить уже вполне сообразно со своей совестью…»

Ложь этого рассуждения в том, что человек отступает от жизни в настоящем, одной действительной жизни, и переносит ее в будущее, тогда как будущее не принадлежит ему. Для того, чтобы не поддаться этому соблазну, человеку надо понимать и помнить, что готовиться некогда, что он должен жить наилучшим образом сейчас, такой, какой он есть, что совершенствование, столь необходимое для него, есть только одно совершенствование в любви, и оно совершается только в настоящем, в том времени, в котором ты живешь. И потому человек должен не откладывая жить всякую минуту всеми своими силами для исполнения того назначения, для которого он пришел в мир и которое одно только может дать ему истинное благо. Человек должен жить так зная, что каждую минуту он может быть лишен возможности этого исполнения…

Джастина жестом остановила его.

– Обожди… К чему это ты?

Отложив тетрадь, Лион ответил:

– Ты сказала, что сейчас вряд ли сможешь их полюбить…

Джастина слабо запротестовала:

– Но я постараюсь!

– Стараться надо не в будущем, а сейчас, теперь…

И, словно призывая на помощь покойного Ральфа, Лион продолжил:

– Мы часто говорим и думаем, что «я не могу делать всего, что должно в том положении, в котором нахожусь теперь». Как это несправедливо! Та внутренняя работа, в которой и заключается жизнь, всегда возможна. Ты в тюрьме, ты болен, ты лишен возможности какой-нибудь внешней деятельности, тебя оскорбляют, мучают, – но внутренняя жизнь твоя в твоей власти: ты можешь в мыслях осуждать, упрекать, завидовать, ненавидеть людей, и можешь в мыслях же подавлять эти чувства и заменять их добрыми. Так что всякая минута твоей жизни – твоя, и никто не может отнять ее у тебя. Когда я говорю: «я не могу сделать этого», я выражаюсь неверно. Я должен сказать, что не мог сделать этого прежде. То же, что в каждую минуту настоящего я могу сделать с собой все, что хочу, это я, несомненно, знаю. И хорошо человеку знать это. Сознание своего нездоровья, заботы об устранении его – вот главное. Мысль о том, что я теперь нездоров и потому не могу, а вот когда выздоровлю, тогда и сделаю, – все это величайший соблазн. Это ведь то же самое, что говорить: «не хочу того, что мне дано, а хочу того, чего нет». Всегда можно радоваться тому, что теперь есть с тобой, и делать из того, что есть, из тех сил, какие есть в тебе. Всякий настоящий час в твоей жизни есть критический, решающий час. Надо вставать с мыслью, что этот день, каждый день, в котором ты живешь – есть лучший день в твоей жизни, каждый час – лучший час, каждая минута – лучшая минута. Оно лучшее потому, что оно одно твое.

Он закрыл тетрадь и, отложив ее на тумбочку, задумался…

Некоторое время они сидели молча, думая каждый о своем, но, по большому счету – об одном и том же…

Наконец Джастина сказала:

– Знаешь что… Я пойду в детскую…

Лион, подняв на нее удивленный взгляд, поинтересовался:

– Для чего?

– Посмотрю, как они спят…

И, встав с кровати, она накинула поверх ночной сорочки пеньюар и вышла из спальни, неслышно затворив за собой дверь…

Через несколько дней, когда Уолтер и Молли казалось уже немного освоились и в своем новом доме, и, как надеялся Лион, в новом качестве, произошла сцена, которая поразила и даже немного напугала его.

За завтраком (теперь Уолтер не одергивал сестру, когда ей хотелось добавки) Лион, приветливо улыбнувшись, обратился к ним:

– Дети, я понимаю, что не имею права требовать, чтобы вы называли нас «папа» и «мама».

Уолтер, ковыряя вилкой овсяный пудинг, смотрел в тарелку не поднимая глаз. Лион продолжал:

– Это надо заслужить… То есть, я хочу сказать, что это мы должны заслужить вашу любовь, ваше доверие… – он бросил быстрый взгляд в сторону Джастины; она только улыбнулась в ответ – мол, все правильно, продолжай, мой милый… – Так вот: я прошу тебя, Уолтер, и тебя, Молли, чтобы вы больше не обращались к нам «сэр» и «мэм»…

В беседу вступила Джастина:

– Да, конечно… Лион прав, вы ведь не маленькие дети, которые обращаются к полицейскому: «сэр констебль, как нам пройти туда-то и туда-то»…

Молли, приветливо улыбнувшись, поинтересовалась:

– А как же нам к вам обращаться… Миссис Хартгейм и мистер Хартгейм?

Лицо Лиона расплылось в добродушной улыбке.

– О, нет, зачем же! Ведь мы вам не чужие…

– Как же тогда? – не унималась девочка.

– Зовите нас просто: Лион и Джастина… Молли вопросительно посмотрела на брата – он сидел молча, насупившись, все так же продолжая терзать свой пудинг.

Она, с минутку помолчав, несмело произнесла:

– Может быть мне все-таки называть вас…

– Как, Молли?

– Папа… и мама…

Уолтер, бросив на чистую скатерть вилку, метнул в сестру косой взгляд.

– Молли!

Та тут же осеклась.

Лион и Джастина переглянулись.

– Уолтер, – спросил Лион, – а почему ты запрещаешь сестре обращаться к нам так, как она хочет? Почему ты командуешь ею?

– Потому что я старше, – последовал ответ, – и потому что я мужчина…

– Но ведь за столом есть люди, которые старше тебя… тебя и Молли, вместе взятых…

– Я ее брат, – отрезал Уолтер. Лион покачал головой.

– Понимаю, но ведь это не дает тебе права лишать сестру собственного мнения!

Однако мальчик неожиданно проявил упрямство. Посмотрев сперва на приемную мать, а затем – и на приемного отца, он произнес:

– Все это время, пока мы были в воспитательном доме, я следил за ней… Если бы не я… – добавил он и неожиданно замолчал.

– Что бы тогда? – спросил Лион, стараясь придать своим интонациям как можно больше доброжелательности.

– Ей пришлось бы худо…

Лион, отодвинув стул, на котором сидел, подошел к Уолтеру.

– Послушай, сказал он, кладя мальчику руку на плечо, – послушай… У вас там в воспитательном доме что – какие-то ужасные вещи происходили?

Мальчик дернул плечом, словно это была не рука его приемного отца, а раскаленное железо.

– Нет.

– Но ты так говоришь…

Уолтер ответил голосом, в котором и Джастина, и Лион услышали нескрываемый вызов:

– Все, что происходило в воспитательном доме и до него вас не касается…

– Почему?

– Потому что это наше частное дело… – Уолтер резко вскинул голову и, посмотрев сперва на Джастину, а затем на Лиона, добавил, но уже более мягко. – Ведь я не спрашиваю, как вы жили до того, как мы с Молли оказались в вашем доме – не так ли?

Лион вздохнул.

– Ну, во-первых, Уолтер, ты не совсем прав… Мальчик совсем по-взрослому нахмурился.

– То есть…

– Ведь твоя сестра в первый же день поинтересовалась, были ли у нас дети… А ты, если мне не изменяет память, одернул ее…

Уолтер продолжал молчать.

Посмотрев на Джастину, чтобы оценить ее реакцию на происходящее, а возможно, ища поддержки, Лион добавил:

– Кстати, и ты тоже можешь спрашивать…

Прищурившись, словно глаза ему резал яркий свет, Уолтер произнес с демонстративно-независимым видом:

– Не буду…

– Почему же? – удивилась Джастина. – Ведь мы вам все-таки не чужие… – произнесла она и, вспомнив свой недавний ночной разговор с мужем, веско добавила: – во всяком случае, мы с мужем все делаем для этого… И будем делать впредь… Уолтер промолчал.

Лион, поняв его молчание как добрый знак и проявление согласия со словами жены, добавил:

– И мы с Джастиной все время будем стараться, чтобы когда-нибудь вы назвали нас «отцом» и «матерью»… Чтобы когда-нибудь настал этот счастливый для нас момент, – закончил он.

Как-то нервно задергавшись, Уолтер вскочил и неожиданно громко воскликнул:

– Этого не будет никогда!

– Но почему? – растеряно спросил Лион.

– Потому что у меня уже есть отец! Да, да, у меня есть папа!

– Но ведь…

– Да, да, я знаю, что вы хотите сказать – что мой отец преступник, что он убийца и все такое прочее… Что он сидит в тюрьме, и никогда оттуда не выйдет…

Лион, стараясь сохранять обычное присутствие духа и хладнокровие, произнес:

– Мальчик мой… Мы ничего не имеем против твоего отца… Раз ты так любишь его – да, вполне возможно, что он был замечательным, порядочным человеком…

– Почему был?

– Ну хорошо: он хороший, отличный человек… мы не имели удовольствия быть знакомым с ним, но…

Уолтер тут же перебил его:

– Вы говорите так только потому, что хотите… – и он запнулся, даже не зная, в чем можно обвинить своих приемных родителей.

Лион, пытливо посмотрев ему прямо в глаза, поинтересовался:

– Чего же мы хотим?

Уолтер исподлобья глядел то на Лиона, то на Джастину и молчал.

– Если мы и хотим чего-нибудь, то только одного: добра тебе… И твоей сестре Молли… Скажи мне, откуда в тебе столько злости? Уолтер, ответь, откуда взялась эта дикая агрессивность?

И тут мальчик произнес фразу, которая, наверное, объяснила многое:

– Вы – англичане…

Как ни драматичен был момент, но Джастина не смогла сдержать в себе улыбки.

– Уолтер, – обратилась она к нему по-ирландски, тщательно выговаривая слышанные ею когда-то в детстве слова, – Уолтер, мальчик мой… Посмотри на меня…

Уолтер, искоса посмотрев на свою приемную мать, насторожился.

Джастина продолжала – медленно, с трудом подбирая каждое слово:

– Посмотри на меня… Какая же я англичанка? Ведь до того, как я вышла замуж за Лиона, моя фамилия была О'Нил… Ведь приставка О' тебе о чем-нибудь говорит?

Недоверчиво посмотрев на нее, мальчик с сомнением в голосе спросил:

– Это правда?

– Конечно! – воскликнула Джастина, – я ведь родилась и выросла в Дрохеде – только не в той, ирландской Дрохеде, а в австралийской, названной так в честь старинного ирландского городка, а кроме того, под этой фамилией я стала известна в театре… Ты любишь театр?

– Не знаю…

– Но почему? – спросила Джастина, все больше и больше воодушевляясь, – почему ты так говоришь? Разве можно его не любить?

– Я никогда там не был…

В этот момент Джастине показалось, что лед сломлен и надо проявить еще чуточку упорства и доброжелательности – и все будет хорошо.

Однако Лион, некстати вступив в разговор, только все испортил…

– Уолтер, – произнес он строго, – скажи, а почему ты так не любишь англичан?

– Они захватили Ольстер, – ответил Уолтер насупившись, они – оккупанты…

– Как – все англичане? Мальчик кивнул.

– Все.

– Без исключения?

С минуту подумав, Уолтер ответил так:

– Не знаю… Во всяком случае, я не слышал ни о каких исключениях.

– Неужели ты всерьез думаешь, что людей можно делить на хороших и плохих только потому, к какой национальности они себя относят?

Мальчик, переступая с ноги на ногу, молчал. Лион продолжал:

– Но почему, откуда у тебя такие мысли?

– В воспитательном доме, где мы были с братом, – неожиданно подала голос Молли, – нас все время дразнили дети англичан…

– Дразнили? – удивилась Джастина. Молли, подавшись корпусом вперед, добавила:

– Да, они ужасно издевались над нами… Над нашей манерой вести себя, над нашим неправильным выговором английских словечек…

– С их точки зрения неправильным, – не по-детски серьезно пояснил Уолтер, – хотел бы я послушать, как тот же англичанин стал бы говорить по-ирландски…

Тяжело вздохнув, Лион произнес:

– Да, вполне возможно, что среди тех англичан, с которыми вам приходилось сталкиваться, попадались не очень умные люди… Умный человек никогда бы не стал издеваться над другим только потому, что ему не нравится его выговор и манера произносить слова… Но это совсем не значит, что все англичане – люди скверные и невоспитанные… А ваш отец, Уолтер…

Мальчик насторожился.

– Что мой отец?

– Я не имел удовольствия знать его, я не могу сказать о нем ничего скверного, но ведь его теперь нет с вами… Да, вы уже взрослые, и многое должны понимать: Патрик О'Хара осужден на пожизненное заключение…

– Наш отец – герой, – сказала Молли заученным тоном.

Лион улыбнулся.

– Не сомневаюсь… Но теперь, когда его нет рядом… и уже, к сожалению, не будет, вам надо понять, что мы, люди, взявшие на себя ответственность за ваше будущее, желаем вам только добра…

Уолтер, пристально посмотрев на своего приемного отца, уверенно произнес:

– Он вернется.

Это было сказано столь неожиданно, что Лион и Джастина поневоле растерялись.

– Кто вернется?

– Отец, наш отец…

– Мальчик мой, – начал Лион дрогнувшим голосом, – оттуда, где теперь находится ваш отец, не возвращаются… Оттуда не возвращался еще никто и никогда… Так что, дети…

Мальчик посмотрел на него с нескрываемой злобой и, сверкнув глазами, воскликнул:

– Он – вернется. Мой отец не из таких переделок выходил живым и невредимым…

Неожиданно Хартгейм согласился:

– Вернется? Ну, хорошо, пусть он вернется… И что же будет потом…

Несмотря на очевидную простоту вопроса, Уолтер сразу же растерялся – он никак не мог ожидать, что приемный отец так скоро согласится с его утверждением.

– Ну как что… Заберет нас…

– А как же мы?

Уолтер вновь посмотрел на Лиона, затем – на Джастину, в глазах которой стояли слезы и, ничего не отвечая, вышел из столовой.

Молли, выскочив из-за стола, последовала за ним, однако, дойдя до двери, вернулась и, быстро поцеловав Джастину, побежала вслед за братом…

– О, это просто невыносимо, – бормотала Джастина сквозь всхлипывания, – чудовищно, страшно, я никогда не смогу привыкнуть к этому…

Лион, сидя рядом, держал ее за руку.

– Не плачь, Джастина, – успокаивал он жену, – не все сразу… Они полюбят нас, полюбят – вот увидишь сама…

Джастина, вытирая раскрасневшееся от слез лицо носовым платком, продолжала всхлипывать.

– Не надо так убиваться, – увещевал ее Лион, – не все так страшно, как тебе кажется… Ну, Джастина, представь себя на месте Уолтера…

Она припала к плечу мужа.

– Я чуть с ума не сошла… Особенно после его слов о том, что отец, когда вернется, заберет их с собой… – сделав небольшую паузу, она спросила: – Лион, ведь он не вернется, он ведь не может вернуться – это правда? Ответь – ты ведь сам мне говорил…

– Нет, нет, что ты… Хотя…

И Лион сразу же умолк, поразившись мысли, которая неожиданно пришла ему на ум.

Джастина, пристально посмотрев на мужа, спросила:

– Что, мой дорогой?

– Знаешь, я только что подумал, что может быть было бы лучше, если бы Патрик вернулся… Но, – тут же поспешно добавил Лион, – этого никогда не произойдет. Человек пошел против всех, против общества, и оно отвергло его… Любое общество вправе ограждать себя от сумасшедших, убийц, маньяков, террористов… Иначе бы его захлестнула кровавая река насилия…

Некоторое время они молчали.

Лион, нежно поглаживая жену по голове, по уже седеющим волосам, думал о том, как несправедливо порой играет судьба человеком, о том, что подчас многим людям приходится расплачиваться за ошибки других.

Неожиданно где-то глубоко-глубоко в подсознании у Лиона начал расти маленький пузырек раздражения, который вскоре заслонил собой все.

Как – какой-то ненормальный, наверняка – маньяк – решил пойти на убийство людей, вбил в голову своим детям, что англичане – плохие, что они годны только на то, чтобы их убивать, и теперь он, Лион Мерлинг Хартгейм, должен отвечать за ошибки этого самого Патрика, которого он не видел, никогда не увидит и вряд ли захотел бы видеть, если бы даже ему представилась такая возможность?

Мало того, что он, отправив на тот свет столько людей, причинил их семьям горе и страдание, он еще умудрился посеять в сердцах и душах своих детей семена ненависти?

А теперь он, Лион, должен за все отвечать?

Лион прищурился и с ненавистью посмотрел куда-то впереди себя, будто бы этот злосчастный Патрик стоял тут же, перед ним.

Да, теперь тебе, Лион, будет нелегко…

Да и Джастине – тоже…

Она продолжала всхлипывать.

«Спокойно, Лион, спокойно…

Не надо нервничать, не надо суетиться… Не надо искать виноватых – это, наверное, самое глупое, что только можно вообразить в данной ситуации.

То, что произошло – должно было произойти, и теперь поздно думать о том, чтобы было, если бы Патрик в свое время не стал на путь террора.

Теперь уже поздно.

Вспомни, что ты сам говорил Джастине той ночью, вспомни, что писал Ральф в своих записках…»

Неожиданно на память пришло изречение кардинала, прочитанное им тогда же – Лион вспомнил его так точно, с такой отчетливостью, будто бы тетрадь в потертом кожаном переплете лежала перед ним.

«Если жизнь вне времени, то для чего же она проявляется во времени и пространстве? А для того, что только во времени и пространстве может быть движение, а это движение – ни что иное, как стремление к совершенству, просветлению духа… Времени нет, есть только мгновения. Нет ни настоящего, ни будущего, есть только теперь, сейчас. А в нем-то, в этом мгновении, в этом «теперь» и «сейчас» – и есть наша жизнь. И потому надо полагаться только на то время, в котором ты существуешь…»

«Да, Лион, теперь уже поздно что-то менять.

Ты знал на что шел, ты сам сделал свой выбор…

Успокойся, не думай о людях плохо – это ведь против твоего обыкновения – не так ли?

Почему ты так скверно подумал только что о Патрике – ты ведь никогда не знал его, никогда не видел, никогда не разговаривал с ним…

Надо понять Уолтера: отец, память о нем и все, что с этой памятью связано, для мальчика – свято.

Надо понять и простить…»

Его вывел из оцепенения голос Джастины:

– Лион, как ты думаешь, мы привыкнем к ним?

Он, убрав руку с ее плеча, подвинул стул и уселся напротив.

– Надо бы поставить вопрос иначе: привыкнут ли они к нам…

Джастина покачала головой.

– Да, – согласилась она, – действительно… Ты прав, Лион – прав, как и всегда…

– Нет не всегда, – ответил тот, – теперь я понимаю: мне не следовало встревать в ваш разговор…

– Это ты об Уолтере?

Он кивнул.

– О нем.

Тяжело вздохнув, Джастина подошла к зеркалу и стала пристальным, оценивающим взглядом рассматривать свое опухшее и красное от слез лицо.

– А мне – вновь в колледж святой Магдалины… Через час у меня репетиция…

– Иди, умойся холодной водой, – посоветовал Лион, – тогда не так будет заметно, что ты плакала…

Спустя десять минут Джастина вновь вошла в столовую – теперь она была уже одета, и только по более обильному по сравнению с обычным слою косметики на лице, можно было догадаться, что недавно она плакала.

Лион, подняв голову, удовлетворенно заметил:

– Ну, вот видишь… Все в порядке…

Она вздохнула.

– Не думаю…

– Не переживай, – успокоительным тоном произнес Хартгейм, – во всяком случае, одна вещь меня очень обнадежила…

Джастина насторожилась и недоверчиво покачала головой.

– Не знаю, мой милый, меня ничто уже не обнадеживает… Сегодня я такое пережила…

– А вспомни, что сделала Молли, когда выходила из столовой? – спросил Лион и тут же сам ответил на свой вопрос: – она поцеловала тебя… Не беспокойся, не переживай… Придет время, и все образуется…

– Хотелось бы в это верить, – вздохнула Джастина и, постояв еще какое-то время возле мужа, неслышным шагом вышла из столовой…

В этот момент Лиону почему-то захотелось догнать ее, поцеловать, сказать что-нибудь хорошее, но в последний момент, словно устыдившись своего порыва, он, тяжело вздохнув, отвернулся к окну…

После той неприятной сцены в столовой прошла неделя…

Казалось, все шло своим чередом, как и должно было идти: Джастина каждое утро уходила в колледж на репетиции, и возвращалась несколько позже обычного: близился день премьеры, и ей хотелось дебютировать в новой для себя роли (в качестве режиссера) как можно более успешно.

– Знаешь, – сказала она Лиону, – ведь меня помнят как знаменитую актрису… И потому ждут от меня очень многого… Так что извини – мне придется бывать в колледже святой Магдалины больше, чем я планировала с самого начала…

Лион только махнул рукой.

– Да что ты, можешь не оправдываться… Я ведь знаю, что ты привыкла выкладываться везде и во всем…

– И везде и во всем быть первой – это ты хотел сказать?

– И это тоже…

– Ну, – улыбнулась Джастина, – все-таки, что ни говори, а здоровое честолюбие – это замечательное качество…

– Думаешь, что тут, в Оксфорде тебе удастся удовлетворить его в той степени, в какой ты сама этого хочешь?

Джастина снова улыбнулась – робко, почти застенчиво, и произнесла:

– Знаешь, Юлий Цезарь, о котором мы ставим спектакль, как-то сказал, что лучше быть первым в провинции, чем вторым в Риме…

– Но ведь Оксфорд – не провинция, – возразил Лион.

– К тому же я никогда и ни в чем не была второй… В том числе и в Риме, – ответила Джастина, вспомнив свои итальянские гастроли семи– или восьмилетней, кажется, давности.

Уолтер и Молли тем временем уже ушли в школу – Лиону пришлось выдержать полуторачасовой разговор с ее директором, всеми силами убеждая его «проявить к этим несчастным детям максимум такта и внимания, потому что они не такие, как все».

Лион честно, ничего не скрывая, рассказал директору историю своих приемных детей, делая акценты не столько на терроризме их родного отца, сколько на странной с точки зрения нормального человека неприязни Уолтера к англичанам и ко всему, что связано с Англией.

– В воспитательном доме, где они жили последний год, дети систематически издевались над ними за их ирландский акцент, – сказал тогда Лион, – и потому, мистер Клиффорд, я был бы вам очень признателен… Мне не хотелось бы, чтобы это повторилось вновь… Ну, вы, наверное, понимаете, что я имею в виду…

Директор школы, мистер Клиффорд, добродушного вида толстяк с пышными бакенбардами и округлым животиком, по которому Лион безошибочно определил в нем большого любителя пива и эля, поспешил успокоить его:

– Ну что вы, что вы, мистер Хартгейм… Ведь у нас хорошая частная школа, с прекрасными традициями… Здесь не воспитательный дом, и сыновья кокни[6] у нас не учатся… Да знаете ли вы, сэр, – с пафосом воскликнул мистер Клиффорд, – знаете ли вы, что у нас учатся и дети пэров, и дети из семей настоящей, неподдельной аристократии… Очень многие затем продолжают образование в университете… Нет, не думаю, что в нашей школе возможно что-нибудь подобное… Во всяком случае, если и найдется кто-нибудь, кто станет иронизировать, – мистер Клиффорд сознательно употребил это слово, избегая хлесткого слова «издеваться», – если и найдется какой-нибудь не очень воспитанный молодой человек, которому придет в голову скверная мысль иронизировать над специфическим ирландским произношением ваших детей, то сами ученики одернут его… Нет, нет, что вы…

Как бы там ни было – или же мистер Клиффорд самолично решил проконтролировать ситуацию, или же школа действительно оказалось такой образцовой, как и рассказывал ее директор – во всяком случае ни Молли, ни тем более Уолтер никогда не жаловались, что их обижают только потому, что они – не англичане, а ирландцы…

Все шло своим чередом – Уолтер и его сестра, казалось, уже окончательно, навсегда свыклись с мыслью, что им придется жить в этом доме если и не всю жизнь то, во всяком случае, очень долго; и они уже называли своих приемных родителей не «сэр» и «миссис», а так, как того желали последние: Лион и Джастина.

Уолтер уже не смотрел на Лиона зверем, не говорил о «скверных англичанах, которые оккупировали Ольстер» – к удивлению и радости Лиона, он увлекся школьными занятиями и пристрастился к чтению хорошей литературы.

Лион, по вечерам заходя в детскую, чтобы проверить, как брат и сестра готовят уроки, иногда задерживался там, проводя много времени в разговорах (по большей части, с Уолтером) – мальчик, как он выяснил, был неглуп, природа наделила его острым умом, цепкой памятью, склонностью к анализу – это особенно радовало Лиона! – Но, по-видимому, своенравным характером и бурным темпераментом.

– Знаешь, – сказал как-то Лион, – я ведь в свое время… Ну, когда мне было немножко побольше лет, чем тебе сейчас, тоже думал, что людей можно различать только по одному признаку: по национальной принадлежности… Ты слыхал что-нибудь о Второй Мировой войне?

Подумав, Уолтер вспомнил несколько книг, прочитанных им на эту тему.

– А-а-а, знаю: немецкие бомбежки Лондона и Бирмингема, реактивные снаряды «Фау», разгром армии Роммеля в Северной Африке?

– Ну да… А знаешь, кто развязал эту никому ненужную войну?

Мальчик вопросительно посмотрел на своего приемного отца и спросил:

– Наци?

Лион кивнул в знак согласия.

– Да, немецкие наци…

– Я читал об этом, – добавил Уолтер.

– Но все началось с того, – продолжал Лион, – что кучке ненормальных удалось вбить в голову целому народу мысль, будто бы немцы – лучше, чище, умнее других народов… Если ты читал о войне, ты должен знать, чем она закончилась…

Уолтер думал, наморщив лоб.

– Лион, – начал он после непродолжительной паузы, – я не совсем понимаю…

– Тогда объясню, – прервал его тот, – когда ты впервые попал в этот дом, ты во всем винил англичан…

– Но ведь именно они оккупировали Ольстер! – со всей горячностью, на какую только был способен, воскликнул мальчик.

– Это не делает им чести, – согласился Хартгейм, – Но это совсем не значит, что следует обвинять огульно всех англичан, будто бы они – плохие, а все ирландцы – хорошие… Так недолго превратиться в наци… Только ирландского…

– И начать обстрел Лондона ракетами класса «земля-земля»? – с улыбкой спросил Уолтер. – А потом организовать где-нибудь за северной оконечностью острова образцово-показательный концлагерь, что-нибудь вроде Нью-Маутенхаузена, и содержать там несчастных британцев?

И мальчик мстительно, как, во всяком случае, показалось приемному отцу, заулыбался.

Лион явно не ожидал такой реакции-перевертыша.

– Нет, я не то хотел сказать… Давление всегда порождает противодействие – и это понятно. Британцы действительно во многом виноваты перед твоей родиной… Но ведь не все виноваты! В чем, например, виноват перед Ирландией директор твоей школы, мистер Клиффорд? Кстати, как ты его находишь?

Подумав, Уолтер произнес:

– Нормальный джентльмен…

– Вот видишь… А ведь он – англичанин…

Такие разговоры происходили едва ли не каждый вечер, и постепенно мальчик стал склоняться к тому, что Лион во многом прав.

Лион даже подумал, что Уолтеру стоило бы прочесть некоторые мысли покойного Ральфа из заветной тетради в истертом переплете, однако, хорошенько поразмыслив, решил отложить это…

Все шло своим чередом, без вспышек гнева, без лишних, по большому счету – никому не нужных – эмоций, но, надо сказать и без проявлений со стороны детей особой привязанности (не говоря уже о чем-то большем), пока в доме Хартгеймов не произошло событие, в корне изменившее к Лиону и Джастине отношение их приемных детей…

В жизни каждого нормального подростка наступает такой момент, когда ему обязательно хочется соприкоснуться с чем-нибудь загадочным и таинственным.

Одни начинают разыскивать «дома с привидениями» или «злыми духами», другие берутся за изучение шарлатанских книг по «черной» и «белой» магии, третьи принимаются за раскопки газонов под окнами родного дома, в надежде отыскать клад, зарытый «самим королем Артуром».

Такая вот неизбежная потребность в таинственном и неизведанном однажды проснулась и в Уолтере, и он, как и должно было произойти, быстро заразил ее свою младшую сестру.

Как-то вечером, когда уже было совсем темно, Уолтер и Молли вернулись домой, перепачканные свежей глиной.

Джастина окинула их удивленным взглядом.

– Ну и ну, – произнесла она, – где вы были?

– На кладбище, – последовал ответ.

Лион тогда еще подумал, что он, наверное, ослышался.

– Где, где?

– На кладбище…

Хартгейм подумал, что они, наверное, повадились ходить на кладбище старых автомобилей – что ж, если подросток интересуется техникой, это вполне объяснимо.

Однако следующая реплика парня развеяла все сомнения по этому поводу.

– Мы были на старом кладбище святых Петра и Павла, что за городом, – объяснил Уолтер, переодеваясь.

– Вот как?

– Да.

– Но зачем?

Мальчик неопределенно хмыкнул.

– Интересно…

Пожав плечами, Лион как можно безразличнее ответил:

– Честно говоря, даже не представляю, что интересного можно увидеть на кладбище… И не понимаю, почему вы так перепачканы глиной? Вы что – раскапывали могилы? – неуклюже пошутил он.

Помыв руки, Уолтер уселся за стол.

– Нет. До этого еще не дошло…

– Что ты такое говоришь! – воскликнула Джастина, – Это же кощунство!

Уолтер, ничего не отвечая, с аппетитом принялся за ростбиф.

Джастина и Лион, словно по команде, переглянулись.

Нет, положительно это было для них новостью.

– Так почему же вы так грязны?

– Кладбище старое, за ним давно никто не ухаживал, – вступила в беседу Моли, – и нам пришлось долго пробираться через разные препятствия…

Старинное кладбище Петра и Павла находилось милях в четырех от того квартала, где жила семья Хартгеймов. Оно было не то что старым – старинным; первые захоронения датировались, едва ли не с эпохи первых Тюдоров, и, вполне понятно, что там давно уже никого не хоронили – наверное, в последний раз не позднее, чем в начале прошлого века.

Конечно же, этот погост мешал растущему городу, но по английским законам ни одно кладбище не может быть снесено, сколь бы старым оно ни было, ни один прах не может быть потревожен.

Лион, внимательно посмотрев на мальчика, а затем – на его сестру, сказал в недоумении:

– Честно говоря, Уолтер, от тебя я этого никак не ожидал…

– Чего именно? – спросил он, пытаясь разрезать толстый ростбиф ножом.

– Того, что ты изберешь для себя столь странное и малообъяснимое с точки зрения нормального человека времяпрепровождение…

Мальчик лишь передернул плечами.

– А чего же тут странного?

Ответ этот прозвучал столь независимо, что Лион поневоле прикусил язык.

Уолтер, наконец-то расправившись с ростбифом, пояснил:

– Не знаю почему, но это кладбище сразу же чем-то очаровало меня… С первого взгляда…

– Не понимаю, чем кладбище может очаровать, – заметила Джастина.

– Мы с Уолтером бродим и читаем эпитафии, – поспешила пояснить Молли.

– Эпитафии?

– Да, – ответила она, – и между прочим попадаются очень любопытные… Вот, например: – и она принялась цитировать по памяти: – Тут погребен прах барона… – фамилия стерлась, и мы не сумели ее разобрать, – сказала девочка с виноватым видом, – кавалера ордена подвязки, кавалера ордена Золотой Шпоры, прусского Черного Орла, испанского Солнца, депутата Палаты Лордов, посла в Нидерландах…??? лакея его Джека Томпсона…

Лион улыбнулся.

– Да, действительно, любопытно… Я думаю, что вскоре вы выучите все эпитафии наизусть…

– Кладбище большое – так что не скоро, – загадочно ответил Уолтер.

Они еще немного поговорили на отвлеченные темы, после чего Уолтер и Молли, пожелав своим новым родителям спокойной ночи, отправились спать.

Ни Лион, ни Джастина тогда не придали этому разговору должного значения.

И, как выяснилось впоследствии – всего через несколько дней – очень зря…

Молли немного покривила душой, когда сказала Лиону, что ее с братом интересуют исключительно эпитафии.

На самом деле мальчика и девочку интересовали иные, не менее романтические (если только эпитафии могут быть отнесены к области романтики) вещи.

Неподалеку от входа на старинное кладбище стояла старая, заброшенная часовня; как явствовало из полустертого герцогского герба, в часовне этой покоились останки потомков знатного в свое время рода Кавендишей.

Последний Кавендиш был обезглавлен в кровавые и смутные времена Марии Стюарт, прямых потомков этой ветви не было и, видимо, потому за часовней никто не ухаживал и она пришла в запустение.

На двери висел огромный ржавый замок – наверное, он был повешен сторожем еще в прошлом веке.

Уолтер, обойдя часовню, произнес с многозначительным видом:

– Знаешь, мне кажется, что внутри может быть очень много интересного…

У Молли загорелись глаза.

– Например?

– Ну, ведь тут похоронены не простые люди… Не какие-нибудь мелкие клерки, а сам герцог…

– Ну, и что же с того? – не унималась девочка, – какая разница, кто?

– Большая… Думаю, что не мешало бы проникнуть внутрь и исследовать, что там такое…

После непродолжительных колебаний девочка согласилась.

– Хорошо… Только…

– Что только?.

– А тебе не будет страшно?

Лицо мальчика скривила презрительная ухмылка.

– Чего же я должен бояться – привидений, что ли? Или злых духов?

Молли замялась.

– Нет, ну все-таки…

– Я ничего не боюсь – как и наш папа, Патрик О'Хара – он ведь тоже никого и ничего не боялся?

– А что ты рассчитываешь там найти? Уолтер и сам не мог сказать, что он хочет найти там и для чего ему понадобилось проникать внутрь часовни.

В это время он переживал увлечение «Островом сокровищ» и как и всякому нормальному подростку, в каждом старом здании, а тем более – заброшенной часовне на старинном кладбище ему чудились подземные ходы, черепа со скрещенными под ним костями, сундуки, полные старинных золотых монет – соверенов…

Дверь, закрытая на ржавый замок, все более и более манила его – за ней начиналось нечто такое…

Уолтер и сам не мог сказать, что же именно, но, тем не менее, интерес его к старинной часовни рода Кавендишей от этого только усиливался.

Подросток, с решимостью подойдя к двери, попробовал вырвать замок, однако это ему не удалось.

Он еще немного постоял, после чего решил:

– Ладно, это так просто не делается… К серьезной экспедиции надо хорошо подготовиться…

И они, взявшись за руки, отправились домой…

На следующий вечер Уолтер с сестрой пришли на кладбище, захватив с собой саперную лопатку – мальчик обнаружил ее в гараже Лиона.

– Что будем делать? – спросила Молли. Уолтер улыбнулся.

– Если нам не удается проникнуть туда через дверь, значит, попробуем другой способ…

– Какой же именно?

– Сделаем под дверь подкоп.

Земля под дверью была мягкой и рыхлой, однако старинная решетка так глубоко просела, что копать пришлось долго – почти целый час…

Наконец образовался лаз, вполне достаточный для того, чтобы через него в помещение часовни мог проникнуть подросток.

Отставив лопатку, мальчик вытер вспотевший лоб и с улыбкой посмотрел на сестру.

– Ну что – полезли?

Молли заколебалась.

– Нет, что-то не хочется…

– Эх ты, трусиха, – махнул рукой Уолтер, – ну, как хочешь…

И он, воткнув лопатку в бугорок свежей земли, смело полез под дверь.

Спустя несколько секунд он был уже внутри.

– Ну что там? – спросила Молли, сгорая от любопытства.

И из-за двери послышалось:

– Ну и грязно же тут! Сейчас, сейчас, только фонарик зажгу… Тут какая-то дверь… И замок… обожди, попробую открыть… Получилось!

Действительно, до слуха девочки донесся скрип отворяемой двери, и вскоре брат объявил:

– Тут ступеньки ведут вниз… Видимо, это и есть родовая усыпальница…

Молли заволновалась.

– И ты хочешь проникнуть в нее?

– А для чего мы с тобой все это затеяли… Если есть желание, лезь под дверь, и пойдем вместе…

Молли заколебалась.

– А там не очень страшно?

– Да нет, не очень… Не бойся, Молли, я с тобой… давая, лезь…

Спустя несколько минут девочка стояла рядом с братом внутри часовни.

В нос сразу же ударил спертый воздух – пахло мышами, пылью, сухой штукатуркой и какой-то застарелой плесенью – да, действительно, здесь, наверное, никто не был лет сто, если не больше.

Под ногами хрустел мусор – скорее всего, это была осыпавшаяся штукатурка.

Скупой свет слабого электрического фонарика освещал скудное внутреннее убранство: мраморные рельефы внутри часовни с изображением каких-то святых, такое же мраморное распятие, под которым виднелся череп – так называемая Адамова голова.

Этот череп до смерти перепугал Молли.

– Ой, я боюсь…

– Чего испугалась – ведь тут нет никого…

Она указала на череп.

– А это?

– Всего только рельеф… Молли, – наставительно, копируя отца, произнес Уолтер, – надо бояться не мертвых, а живых… А живых тут нет – наверное, только одни высохшие мощи, как в музее Естественной истории, куда нас с тобой еще в воспитательном доме водили на экскурсию… – он тронул дверь, – ну что, пойдем вниз?

Поколебавшись, Молли еще раз бросила пугливый взгляд на оскалившийся череп и твердо сказала:

– Я никуда не пойду…

– Вот тебе и на, – присвистнул Уолтер разочарованно, – для чего же мы все это затеяли?

Бросив еще один взгляд на череп, Молли решительно заявила:

– Ты как хочешь, а я возвращаюсь…

– Ладно, постой хотя бы тут, – примирительно произнес Уолтер, – я сейчас, только разведаю, что там есть и вернусь… Это займет минут десять, не больше…

И он, открыв дверь, осторожно пошел вниз, освещая себе путь фонариком.

Когда мерцающий свет стал глуше, снизу, из усыпальницы, послышался голос подростка:

– Тут так темно, что я ничего не вижу…

– Уолтер, возвращайся! – закричала Молли, боясь собственного голоса, отражаемого каменными сводами часовни, – возвращайся, как-нибудь в другой раз…

Внезапно из-под земли послышалось:

– А-а-а!

Молли вздрогнула.

– А-а-а! – громко кричал ее брат, – помоги же!

Первым ее побуждением было бежать – добраться до вырытого лаза, выбраться на свежий воздух, однако, сдержав в себе этот порыв, Молли, вдохнув в себя побольше воздуха, устремилась вниз.

Она без труда нашла брата по свету фонарика: фонарик лежал на каменных ступеньках лампочкой вверх, и желтовато-белое электрическое пятно тускло отражалось на сводах подземелья.

Уолтер лежал ничком, тихо постанывая:

– О-о-о…

Подбежав, Молли опустилась на корточки рядом с ним.

– Что случилось?

Она попыталась поднять брата, но тот лишь вскрикнул от боли.

– О-о-о… не трогай меня…

– Что с тобой случилось? – спросила Молли, бледнея от страха. – Что с тобой, брат?

– Кажется, я оступился и сломал себе ногу…

– О, Боже! Что же делать?

– Оставь меня здесь, а сама беги к Лиону… Боюсь, что одна ты не сможешь помочь мне… Ой, как больно!

Молли не помнила, как она добежала до коттеджа – четыре мили показались ей пустячным расстоянием – так быстро она неслась.

Вбежав прямо в кабинет Лиона, она, не отдышавшись, крикнула:

– Уолтер сломал ногу!

Тот, отложив какую-то старую тетрадь, удивленно посмотрел на девочку.

– Что?

– Он… – она, все еще не в силах отдышаться, указала рукой куда-то в сторону, – он… там… Уолтер…

Лион, быстро вскочив, подбежал к Молли и взял ее за плечи.

– Где там? Обессиленная Молли опустилась в кресло. Поняв, что в таком состоянии от девочки вряд ли можно будет добиться чего-нибудь путного, Лион произнес:

– Обожди, не так быстро… Посиди, отдышись… Может быть – воды?

Она отрицательно покачала головой.

– Нет, нет, не надо…

Наконец, придя в себя, Молли коротко рассказала о произошедшем в старинной усыпальнице.

Лион принялся поспешно одеваться.

– Где это место?

– Пойдем, я покажу…

Схватив ключи от машины, Лион по дороге забежал в спальню к Джастине и крикнул:

– Скорее позвони констеблю, мистеру Уолсу, его телефон в записной книжке в холле, и в службу скорой помощи…

Джастина побледнела.

– Что случилось?

– Потом, потом расскажу… сейчас у меня просто нет времени…

– Нет, скажи…

Натянуто улыбнувшись, Лион скороговоркой пробормотал:

– Ничего страшного… Просто Уолтер, кажется, вывихнул лодыжку…

– Что?

– Я говорю – позвони нашему констеблю, мистеру Уолсу, и скажи, чтобы он подъехал на заброшенное кладбище Петра и Павла… И в скорую помощь…

И Лион, от волнения не попадая в рукава плаща, побежал в гараж следом за Молли…

А та, вспоминая страшные стоны брата, звериный оскал рельефного черепа на стене, все торопила Хартгейма:

– Скорее, скорее…

В тот же вечер Уолтера поместили в университетскую клинику – к несчастью, оказалось, что у него не только перелом ноги, но и сотрясение мозга и множество сильных ушибов.

И что самое неприятное – подросток, падая с лестницы, зацепился за какой-то крюк в стене и сильно распорол ногу; в ожидании помощи он потерял много крови…

Через некоторое время, отложив все дела, Лион поехал в клинику – он хотел навестить мальчика на следующее же утро, однако врачи сказали, что это невозможно – такой визит может только повредить здоровью Уолтера, и Лиону ничего более не оставалось, как согласиться.

Идя по больничному коридору, Лион пытался представить свой будущий разговор с сыном; он даже не знал, что ему делать – то ли высказать порицание за такой безрассудный и необдуманный поступок, то ли радоваться, что все обошлось…

Дойдя до двери палаты, Лион в растерянности остановился.

«Нет, все-таки не стоит ругаться – вспомни, каким ты был в четырнадцать лет!

Надо только дать понять, что он, Лион, никак не ожидал подобного поступка от такого взрослого и самостоятельного человека, как Уолтер.

Но сделать это надо очень тактично – не надо сердиться, не надо демонстрировать это Уолтеру.

Ведь бедный мальчик и без того настрадался!

Наконец, после всех этих раздумий, Хартгейм нажал на дверную ручку и зашел в палату.

В нос ударил непривычно резкий запах лекарств – сразу же захотелось чихнуть…

Зайдя в палату, Лион обнаружил, что там стоит только одна кровать.

Рядом с ней на медицинском столике находились какие-то замысловатые диагностические приборы с осциллографами, на экране которых зеленая точка, показывающая ритм сердца больного, выписывала некие постоянные замысловатые траектории.

Рядом с койкой, на которой под тонким одеялом угадывались контуры человеческого тела, стояла капельница – от нее к кровати шла прозрачная трубочка, наполненная бесцветной жидкостью…

Лион подошел к постели и посмотрел на своего приемного сына – казалось, он дремал.

Лицо его было довольно бледным, и это неприятно поразило Хартгейма – видимо, Уолтер действительно потерял слишком много крови.

Голова подростка была перевязана; сквозь марлю кое-где выступала засохшая темно-бордовая кровь… Губы пересохли, черты лица немного осунулись… Весь вид мальчика говорил о перенесенных муках.

Под ногами Лиона заскрипела половица – Уолтер, подняв веки, заметил вошедшего и слабо улыбнулся.

– Здравствуйте, Лион…

Хартгейм, присев рядом, поздоровался и спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

Мальчик слабо улыбнулся.

– Спасибо, уже лучше…

– Тебе было больно?

– Да, но я думаю, что мужчина должен уметь переносить боль, – очень серьезно сказал Уолтер.

Лион на какое-то время замолчал – он смотрел на сына, и сердце его наполнялось невыносимой, острой жалостью к этому подростку, в этот момент ставшему ему родным.

Нет, все-таки, не стоит выказывать ему свое неудовольствие – не надо, может быть, в другой раз…

Нет, нет, не надо…

Они немного поговорили о вещах посторонних, не имевших никакого отношения ко вчерашнему происшествию.

Наконец Уолтер спросил:

– Как Молли?

– Нормально…

– А где она?

– Где и положено быть в это время девочке ее возраста – в школе… – Хартгейм сокрушенно покачал головой. – Но ты, Уолтер, боюсь, теперь не скоро пойдешь в школу…

Тот в ответ только вздохнул. Затем добавил:

– Да, что поделаешь…

– Скажи, а где тебе больше нравится жить – здесь, в Оксфорде, или в Вуттене?

В Вуттене, небольшом городке в нескольких милях севернее Оксфорда, располагался воспитательный дом, где Уолтер и Молли провели почти год.

– У вас, – ответил мальчик.

– Не думаешь отсюда бежать?

– Нет… Вы и об этом знаете?

Лион слабо улыбнулся.

– Ну да.

– Мистер Яблонски доложил?

– Да, он…

– Противный тип, этот мистер Яблонски, – заметил Уолтер, – не люблю его…

– Я так понимаю, что эта нелюбовь была у вас взаимная, – сказал Хартгейм, – он тоже не очень-то жаловал тебя…

– А что он говорил про нас с Молли?

– Сказал, чтобы мы были с вами построже… Пожестче, как он выразился.

– Ну, это единственное, что он умеет, – ответил Уолтер – лицо его скривилось в нехорошей улыбке.

В это время в палату вошла медсестра, катившая перед собой тележку с завтраком.

Приветливо поздоровавшись с Уолтером и с Лионом, она сверила все данные осциллографа, отсоединила капельницу и провода, идущие от замысловатой медицинской аппаратуры к телу больного и сказала:

– Уолтер, тебе сегодня значительно лучше… Можешь даже присесть… Но постарайся не ходить… – она обернулась к Лиону. – Мистер Хартгейм, проследите за ним, пожалуйста…

– Ну что вы, – замахал руками Лион, обрадованный тем, что Уолтеру стало лучше, – я ведь не враг своему сыну…

Медсестра подкатила тележку к кровати и поинтересовалась:

– Сам позавтракаешь? Или, может, тебя покормить?

Уолтер, осторожно встав с кровати, придвинул к себе тележку с завтраком.

– Спасибо, я сам справлюсь…

Когда с едой было покончено, он, виновато посмотрев на Лиона, сказал:

– Был бы я немного умнее – завтракал бы сейчас дома…

Улыбнувшись, Хартгейм ответил:

– Есть такая хорошая пословица: «знал бы, где упаду, соломку бы подстелил»… Ничего, не переживай, это еще раз подтверждает банальную истину – на ошибках учатся… Хотя, – многозначительно добавил Лион после недолгой паузы, – хотя, конечно же, лучше учиться на чужих ошибках…

– Что ж, в следующий раз буду учиться на ошибках других, – с вялой улыбкой согласился подросток.

– Следующего раза могло не быть… Скажи спасибо своей сестре…

– И вам – тоже.

– Мне-то за что?

– Никак не ожидал, что вы так скоро появитесь…

– Но ведь я – твой отец… – произнес Хартгейм и, тут же запнувшись, добавил, – ну и что, что не родной, а приемный?

Они немного помолчали, после чего Лион неожиданно поинтересовался:

– Послушай, ты ничего не рассказывал мне про воспитательный дом…

– Хотите, чтобы рассказал?

– Если это не секрет, разумеется…

– Отчего же, – сразу подхватил тему мальчик, – никакого секрета в этом нет…

– Почему ты бежал оттуда?

– А мистер Яблонски не рассказывал вам?

– Он говорил, что ты хотел бежать в Ольстер, чтобы примкнуть к ИРА… Это правда?

Мальчик промолчал, и Лион по этому молчанию тут же заключил для себя, что последнего вопроса ему не следовало задавать.

– Так ты расскажешь о воспитательном доме?

Уолтер отвел глаза.

– Лион, я все скажу вам… Только очень прошу – никому не рассказывайте об услышанном…

Оказывается, у него есть какая-то тайна? И он собирается поверить ее ему, Лиону, своему приемному отцу!

– Так обещаете? – спросил Уолтер, цепко вглядываясь в глаза Лиона.

Тот честно признался:

– Разве что Джастине… Ну, пойми, это моя жена, и у меня от нее нет и не может быть секретов…

С минуту подумав, Уолтер решился:

– Ладно, но только Джастине… никому больше… Так вот, – он поудобнее устроился на кровати, подложив под спину подушку.

– Наш воспитательный дом в Вуттоне, – начал он, – был если не самым худшим в Англии то, во всяком случае, одним из худших…