Лето, в котором нас не будет

Глава 1. Гроза над Флоттервилем

История моего знакомства с Эймери Дьюссоном насчитывала целых долгих восемь лет – чуть меньше половины моей собственной жизни. Конечно, я была тогда ещё совсем ребёнком, и виделись мы не каждый год, и всё же...

Невидимый метроном ненавязчиво, но неотступно отсчитывает в моей голове оставшееся нам время.

Тики-так, тики-так, тики-так.

На столике лежит свадебная тиара. Не у каждой благородной семьи в Айване есть фамильные тиары, но у семьи Аделарда Флориса она есть. В раннем детстве я мечтала о том, как надену её на самое волшебное для любой маленькой восторженной девочки событие. Сейчас я смотрю на неё с отчаянием.

Тики-так, тики-так, тики-так.

Совсем немного тиков и таков остаётся. До конца моей учёбы в КИЛ. До моей свадьбы.

До его смерти.

И я не знаю, что мне сделать, чтобы победить. Время, судьбу или смерть – в случае Эймери Дьюссона, кажется, это одно и то же.

Одна тысяча пятьсот пятый год, весна

Гроза, разбудившая меня, была первой в этом году. Маленький городок Флоттервиль, полный сырости и тумана пригород шумного многолюдного Флоттершайна, не так уж богат на грозы, особенно в конце апреля, так что я проснулась, убеждая себя, что треск и грохот мне просто приснились.

Я полежала в темноте какое-то время, прислушиваясь и втайне надеясь, что стихия, побуянив от души, уже успокаивается и затихает, но куда там. Сквозь раздвинутые нерадивой служанкой Коссет бледно-розовые занавески можно было вовсю любоваться тем, как острые электрические ножи кромсают безоружное небо, разбивают его причудливыми трещинами. Я поёжилась, протянула руку к тумбочке за молоком – Коссет всегда оставляет мне стакан горячего молока на ночь – но промахнулась, и стакан полетел вниз. Раздалось жалобное дзыньканье.

Камин догорел, и в комнате ощутимо похолодало. Я села на кровати, осторожно впихнула озябшие ноги в вязаные тапочки с кроличьими ушками. Свечи не горели, так что очертания окружающих меня предметов проявлялись только с очередной вспышкой молнии – и тут же погружались во тьму, растворяясь в ней полностью. Я подошла к двери, помедлила, прежде чем её открыть, словно опасаясь, что по ту сторону двери стоит некая недобрая и могущественная потусторонняя сущность, с нетерпением ожидающая, когда же я впущу её внутрь – чтобы тут же занять моё место. Я сжимала холодную металлическую дверную ручку, пока очередной раскат грома не воткнулся мне между лопаток, острый и злой. Собственный страх показался постыдным и недостойным, и я открыла дверь и вышла в коридор.

…в комнату Коссет или к родителям? Я поколебалась, немного стесняясь детского порыва – в девять лет бежать чуть что в родительскую спальню не полагается. Затопталась на месте и тут же ойкнула, наткнувшись на закатившийся в тапочек крошечный осколок разбитого бокала. Порез закровил, и обида и боль пересилили гордость.

Спальня родителей находилась этажом ниже. Разбуженные ступеньки недовольно поскрипывали, но я упрямо шагала, стараясь не вглядываться в особо тёмные углы. На лестнице и стенах коридора второго этажа свечи горели, но темнота никуда не делась. Она ехидно скалилась со всех сторон, поджидая меня, как охотничий зверь, азартно крутя хвостом, дожидается лису из норы, которую принялись окуривать охотники: вот-вот вылезет.

Перед дверью родительской спальни я подняла было руку, чтобы постучать – и вдруг услышала голоса.

Слишком громкие, слишком резкие.

- Как ты мог! – кричала мать. – Как ты мог, сюда, в этот дом, в мой дом, в наш дом, скотина похотливая! А если Хортенс узнает?!

…я опустила руку и замерла на месте.

Моя мать, идеальная благовоспитанная малье, никогда не кричала. Не использовала таких просторечных выражений, как «скотина», не повышала голос. Никогда. Ни на кого.

И никогда, никогда, никогда мать не кричала на отца, никогда не обращалась к нему так непочтительно, грубо, словно какая-то затрапезная доярка. В нашем уютном домашнем гнёздышке не бывало ссор и споров, решавшихся криком и бранью, тем более – ночью. И от меня у мамы и папы не было никаких секретов…

«Подслушивать – нехорошо!» - всплыл в памяти наставительный голос Коссет, и я отшатнулась от двери с намерением вернуться к себе. Если бы не гроза, если бы не щёлкающая клыками тьма, трусливо огибавшая слабое зарево свечей, заползавшая под миниатюрные скамейки, выглядывавшая из-за напольных ваз…

«А может быть, мама просто шутит, - вдруг подумалось мне, и даже от одной только этой мысли стало легче. – Пересказывает ссору горничной с её хах…хха…хахл… поклонником, да и всё. И сейчас я услышу смех отца, и его шутливо-укоризненное «Мари-и-ис!», как он всегда называет маму, и…»

- Мариста, - голос отца звенел сталью. – При чём тут Хортенс, я не понимаю, каким боком мои личные дела касаются нашей дочери?

- Твои личные дела?! – голос матери стал непривычно-высоким, почти визгливым. – Твои?! Это наш дом, позволь тебе напомнить, и моего здесь не меньше половины, и я тоже имею право решать. И я категорически против того, чтобы выродок этой шлю…

Тишина наступила резко, внезапно – и в небе, и в родительской спальне. Гроза то ли выдохлась, то ли наоборот – набиралась сил перед новым решающим боем.

А потом случилось нечто ещё более невероятное, невозможное и невообразимое: в тишине раздался звук хлёсткого хлопка, разорвавшего тишину, как взмах хлыста, а затем… А затем я услышала, как мать плачет.

***

- Всё останется так, как есть, Мариста, - голосом отца можно было бы резать застывшее масло. – На десять лет. Прекрати выть. Хортенс вообще ни о чём не узнает, через месяц она отправится к тётке, потом школа, КИЛ… Не так уж часто она вообще будет бывать дома.

- Ты хочешь выгнать из дома родную дочь из-за этого ублюдка?! – вскидывается мать. Я не вижу её, но в интонациях этого почти незнакомого голоса мне чудится что-то звериное, отчаянное и в то же время яростное, шипящее, как у нашей окотившейся кошки, когда сынок Коттенс попытался выхватить новорождённого котенка для игры в зоологический сад.

Глава 2. Нежеланный сосед

Одна тысяча пятьсот пятый год, весна

Коссет читала мне перед сном разные книги, в том числе иногда и совсем не детские – возможно, тайком от мамы, позволяя себе иногда тоже интересоваться предметом чтения и получать удовольствие. Кажется, в глубине души эта суровая, даже угрюмая женщина сохранила островок романтичного восприятия действительности. Так, помимо довольно популярных историй о приключениях милых говорящих цветков на лесных полянах, шаловливых зверушек в лесах и прочей невинной и милой детской чепухи, порой я внимала байкам об оживающих по велению тёмных магов мертвецах, запретных магических ритуалах и прочей жути, столь милой противоречивому сердцу моей строгой гувернантки. Нередко герои и героини теряли сознание при виде очередного злокозненного монстра, их шевелюры вмиг становились белее мела, а заикание не могли излечить даже самые умелые знахарки.

В обморок при виде незнакомца я не упала, заикаться вроде бы не начала, но вот проверить волосы на предмет преждевременной седины не помешало бы. Впрочем, пугающе нечеловеческим лицо показалось мне только в самый первый момент: это был всего-навсего незнакомый мне мальчик. Чуть постарше и повыше меня, с непривычно длинными, до плеч, чёрными волосами и тёмными глазами. Ничего ужасного вытворять он не стал, просто уставился на меня сердито и раздосадованно.

- Ты что здесь делаешь?!

Сказать по правде, я стушевалась в первый момент. Да я и мальчиков-то видела крайне редко – несколько контактов с сыном Коссет, великовозрастным болваном, как именовал его папа, не в счёт – для меня он не был именно «мальчиком», он был всего лишь сыном гувернантки. Очевидно же, что его место было где-то в другом, не интересном для благородной малье вроде меня мире. В школу я в свои девять лет ещё не ходила, в гости к нам приезжали подруги матери исключительно с дочерьми, чинными и манерными, вечно смущающимися и хихикающими по любому поводу девочками в светло-зелёных, розовых или жёлтых платьицах.

Темноволосый мальчик не походил на слугу. И всё же его слова вызвали у меня запоздалое негодование: ещё ни один человек в этом доме и за его пределами, не решался разговаривать со мной в подобном тоне.

- Я здесь живу и это мой дом, понятно? А вот что здесь делаешь ты? Ты кто вообще такой?

- А, ясно, - он отвернулся и подошёл к мерцающему цветку, поправил горшок. – Ты Хортенс? Не следует тебе ко мне заходить. Почему ты вообще не спишь? Ты же ещё малявка.

Я просто задохнулась от возмущения – лучшее лекарство от страха и оторопи.

- Я ложусь спать, когда захочу, понятно?! Кто тебя сюда пустил, откуда ты сам взялся?

- Меня пустил сюда твой отец, - хмыкнул мальчишка, оторвавшись от цветка. – Так что я имею полное право здесь быть. А вот тебе подниматься сюда не следует. Попадёт.

- Чего?!

- Накажут, говорю. Не надо тебе ко мне приходить, малявка, - пояснил наглец с таким видом, словно я пришла исключительно для того, чтобы им полюбоваться. – Дверь была закрыта на ключ, так? Лучше тебе снова её закрыть и не говорить отцу, что ты меня видела. А я тебя, так и быть, не выдам.

- Меня никто никогда не наказывает, ясно тебе? И я никогда не вру. И вообще, стоит мне сказать отцу, что ты мне не нравишься – и он вышвырнет тебя прочь!

Честно говоря, в последнем я не была уже столь уверена – точно не после подслушанного разговора родителей. Кажется, я знала о них гораздо меньше, чем полагала, и мой чудесный мир не был прозрачен и ясен. Но отступать перед этим малолетним хамом – нет уж, увольте! Святой Лайлак, какой же он противный, бледный и тощий, точно могильный глист!

- Тебе виднее, - глист хмыкнул, мои глаза, уже привыкшие к полумраку, разглядели отвратительную ухмылку на его узких губах. Я сама себя не узнавала – никогда ещё я не испытывала такого бессильного раздражения в адрес кого бы то ни было.

- Иди уже отсюда, я спать хочу, - бесцеремонно продолжил мальчик. – Даже здесь нет покоя от мелких любопытных девчонок, вечно сующихся не в своё дело!

- Ты..! – я невольно сжала кулаки и вздрогнула, почувствовав, как скачут между пальцев золотистые искорки пламени. И тут же гордо уставилось прямо в лицо нахала: помимо чёрных глаз и бровей уже можно было рассмотреть тонкий нос, узкие бледные губы, острый подбородок. Он весь был какой-то худой и острый, как клинок, лишившийся ножен.

Ну, точно, могильный червяк.

- Не спали мне тут ничего, - мой огненный дар впечатления на мальчишку не произвёл ни малейшего, и я вдруг стушевалась, подумав, что он давно уже пытается меня выпроводить – из комнаты в моём-то доме! – а я всё не ухожу, как будто… как будто мне интересно стоять тут рядом с ним.

Ещё чего!

- Завтра же тебя здесь не будет, понял?! – заявила я, развернулась и вышла, однако уже в коридоре сникла, снова вспомнив плач матери и ледяные интонации в голосе отца – самого доброго, тёплого и замечательного человека... как мне казалось ещё совсем недавно.

Мать говорила о том, что она против чего-то, о том, что отец выгонит меня из дому, из-за какого-то… А отец ответил, что мать может уезжать к бабушке! Насовсем! Может быть... из-за него?!

Вот теперь мне стало по-настоящему страшно, и я вытащила из кармана платья похолодевший и, кажется, даже потяжелевший ключ. Развернулась, вставила его в замочную скважину и повернула.

Представила себе ещё одну гадкую довольную усмешку на отвратительном лице мальчишки. Не просто довольную – торжествующую. Несколько мгновений боролась с желанием забрать ключ с собой и выкинуть его за ограду. А потом торопливо бросилась к себе в комнату, в наивной надежде на то, что утром, при свете солнца, всё станет, как прежде, всё вернётся на круги своя – мой уютный и безопасный мир, каким он был какой-то час или два назад.

***

Конечно, я собиралась поговорить с мамой и папой на следующее утро. Потребовать разъяснений по поводу мерзкого нового жильца, а на самом деле – убедиться, что всё нормально, что всё мне приснилось, и мой прекрасный уютный мирок не разрушился за какую-то одну ночь.

Глава 3. Яблочные черви

Одна тысяча пятьсот девятый год

После дождя сад вкусно пах сочной свежей зеленью и жирной влажной землёй. Я вдохнула полной грудью этот запах... И смущённо покосилась на эту самую грудь. Кто бы мог подумать, что в двенадцать лет – точнее, неполные тринадцать, до дня рождения осталось всего два с половиной месяца – я буду чувствовать себя таким же садом после дождя: всё во мне растёт во все стороны, а я понятия не имею, что с этим делать.

И мне не по себе.

Дома я не была с осени: на зимние каникулы родители приехали ко мне в школу сами, и мы провели их во Флоттершайне, так и не добравшись до родного Флоттервиля. И в этом не было ничего особенного... Не было бы. Если бы не глубоко угнездившаяся в душе паранойя, что это не попытка родителей развлечь меня, а глубоко продуманная стратегия взрослых: как не дать мне и ему – бледному темноволосому мальчику из запертой комнаты на четвертом этаже – встретиться.
В позапрошлом и прошлом году на летние каникулы меня отправляли к бабушке, и дома я провела в общей сложности всего несколько дней. Я давно уже не верила в сказки и не боялась призраков и темноты, но подспудно всё ещё ждала подтверждения – или разгромного опровержения собственной теории о родительском заговоре. Когда мама моей лучшей школьной подружки Аннет предложила подвезти меня до дома – всего-то на три дня раньше, чем мы договорились с моей собственной мамой, я колебалась не долго.

И вот, в самый первый день лета, восхитительно тёплый, несмотря на только что прошедший дождь, пропитанный утренним мягким светом, я стояла, привезённая любезной малье Айриль-старшей раным-рано, никем не замеченная, посреди собственного сада и пыталась представить нарочитое возмущение матери, хитринку и спрятанную в самой глубине глаз гордость отца за мою самостоятельность и предприимчивость... А взгляд сам собой скользил к окнам четвертого этажа. Закрытым, как всегда, окнам.

- Ни одно живое существо не будет держать окна закрытыми в такой дивный летний денёк, - уверяла я себя, сбивая рукой дождевые капли с овальных листьев только-только отцветшей яблони. - Всё нормально, Хортенс. Ненормальная здесь только ты...

Я сделала шаг вперед – и не удержала короткий визг, когда нога наступила на что-то толстое, мягкое, извивающееся... На что-то определенно живое и очень мерзкое! Опустила глаза и взвизгнула: под моими ногами вовсю копошились яблочные черви. Вообще-то, в этом нет ничего необычного: им так и положено вылезать наружу во время дождя. Но до этого самый крупный из увиденных мною червей напоминал шнурок тоньше моего мизинца и длиной не больше ладони. А эти монстры ярко-зеленого цвета – и только поэтому я не приняла их за змей – больше напоминали ветки.

- А ты всё такая же трусиха, малявка Хортенс, - насмешливый голос раздался откуда-то сверху, и я мигом забыла о червях.

Медленно-медленно, скользя взглядом по едва заметным трещинкам в белом камне стены, по густым зарослям бирюзового плюща, подняла голову – и увидела лохматую голову, высовывающуюся с четвертого этажа. Зажмурилась, пытаясь унять колотящееся сердце - и в то же время ощущая странное облегчение, даже ликование.

- Очень смешно! - выкрикнула я, стараясь, все же, не слишком шуметь. Сейчас, при свете солнца и в уже более "солидном" возрасте, мне уже совсем не хотелось, чтобы родители помешали нашему разговору. И одновременно с этим во мне опять забурлила злость.

Они его не выгнали! Он по-прежнему тут, по-хозяйски выглядывает из окна МОЕГО дома, да еще и обзывается! Глист!

- Испугаться до визга яблочных червей? Да, очень смешно, - мальчишка высунулся по пояс, и я мысленно пожелала ему свалиться в заросли колючей садовой розы.

- Так это твоих рук дело? - мысленно я поразилась и никак не могла припомнить, какой же из благих даров даёт способность увеличивать размеры животных. Но тут же постаралась сделать вид независимый и презрительный. - Тоже мне! Выскочка! Просто я… не ожидала.

Прицелилась в ближайшего червя и послала мысленный огонёк, самый большой из тех, на какие была пока способна. Червь вспыхнул и обуглился, трава рядом с ним потемнела, а у меня от перенапряжения заныла голова.

- Ну и кто из нас выскочка? Я всего лишь увеличил, а ты убила! – вихрастая голова вдруг спряталась, а я тупо смотрела на мёртвого червя. Вообще-то... Вреда от них нет никакого, они даже не кусаются, просто рыхлят землю и едят паданцы. Так что придурок с четвертого этажа прав, это был... нехороший поступок.

Я сердито потрясла головой. Паршиво себя чувствую я, а виноват – он! Это всё из-за него! Я подняла голову, чтобы высказаться напоследок по поводу трусливо убегающих дезертиров – кажется, так это называлось – и обомлела. Мальчишка сидел на подоконнике, свесив вниз длинные худые ноги в чёрных штанах, и явно примеривался к плющу, собираясь спуститься вниз.

- Эй, ты, чокнутый! - сдавленно позвала я. - А ну, стой! Я не буду тебя ловить!

- И не надо, лучше упасть в шиповник, - он повис на стене, а я зажмурилась.

Отчего-то мне совсем не хотелось услышать звук глухого удара тела о землю, но заткнуть ещё и уши означало снова нарваться на его издёвки, и я ограничилась глазами.

Что-то холодное, склизкое и одновременно мохнатое коснулось моей руки, и я опять взвизгнула. Открыла глаза.

Темноволосый глист-придурок, тонконосый и бледный, как несвежее умертвие, явно подросший с нашей последней встречи, но не ставший ни на каплю симпатичнее, стоял прямо передо мной и постукивал по моей ладони зеленой мерзостью.

- Хо-ортенс! - прогундосил он заунывным голосом. - Зачем ты сожгла заживо моего братишку?!

***

Подразнив меня исполинским яблочным червём, мальчишка потерял ко мне всяческий интерес и принялся собирать результаты своего странного чаровства, чтобы перекинуть их за ограду.

Надо было уйти, но я осталась. Разумеется, не для того, чтобы помочь: хотелось понаблюдать, с каким выражением на своём противном лице он будет брать червей в руки. К сожалению, никакого отвращения я не увидела.

Глава 4. Новенькие в Джаксвилле

Одна тысяча пятьсот второй год

В Джаксвилле всегда было очень тихо.

Разговаривали там редко, смеялись и того реже, слёзы закусывали кулаком, за крик наказывали молча, быстро и больно, за попытку воспользоваться даром сажали в «ти′хоньку» - тёмную пустую комнату и не кормили вовсе, пока провинившийся не становился шёлковым. Вообще, голодом там наказывали часто, а есть хотелось всегда, особенно самым маленьким питомцам Джаксвилля. Это заведение было предназначено для детей от шести до двенадцати лет, мальчиков и девочек вперемешку.

День, когда Четвёртая и Двадцать вторая оказались в Джаксвилле, был типичным осенним деньком в северной части Айваны, пасмурным, сырым и каким-то разбухшим, точно кусок чёрствого хлеба, упавший в лужу. Двух новеньких шестилетних девочек привезли аккурат к обеду, посадили на скамейку перед главным корпусом, строго приказали ждать, не вставать и никуда не уходить.

Четвёртая, с рождения скитавшаяся по приютам, смотрела настороженно и воинственно. Двадцать вторая, которую забрали из семьи, то и дело тёрла грязными кулачками покрасневшие припухшие глаза, но уже не плакала, только нос у неё иногда дёргался, словно ей не нравился запах. Но у Джаксвилля вовсе не было никакого запаха, кроме разве что приторного запаха хлорной извести.

Главный корпус, где располагались и учебные, и жилые комнаты, был довольно внушительным трёхэтажным зданием с покатой крышей и маленькими зарешёченными окошками. Четвёртую дом оставил равнодушным, больше удивила ограда: высоченная кирпичная стена с остроконечными металлическими иглами сверху.

Двадцать вторая смотрела на детскую площадку. Там были верёвочные качели, точнее, простая деревянная досочка на порядком облезших верёвках, спускавшихся с высокого дуба, гора песка с торчащими из него деревянными лопатками, изрядно перекосившаяся карусель и качалка-балансир, тоже старая, облезлая и потерявшая все свои краски со временем.

- Пошли? – спросила Четвёртая, а Двадцать вторая в ужасе покачала головой с двумя тёмно-русыми, толстенькими, всё ещё аккуратными, несмотря на все безумные события этого нелёгкого дня, косичками:

- Ты что! Нас накажут.

- Мы же недалеко, - Четвёртая протянула чумазую ладошку с чёрными обкусанными ногтями. – Идём!

Двадцать вторая тут же соскочила со скамейки и пошла за ней. Четвёртая знала – если она говорит таким голосом, люди ей никогда не отказывают. Правда, сегодня, когда её увозили из прежнего приюта, ей не удалось воспользоваться этим – кажется, у забиравших её людей были затычки в ушах.

…качель-качалка тихонько поскрипывала в полной тишине этого странного угрюмого места, на первый взгляд безлюдного и давно заброшенного.

Скрип-скрип.

Скрип-скрип.

Ветер неспешно перебирал бурые дубовые листья, в изобилии гниющие под ногами. Четвёртой надоело кататься, и она спрыгнула с качелей, стараясь не зацепиться за ржавый металлический гвоздь, торчавший прямо из сидения – лечебные снадобья плохо действовали на неё, у таких, как она, любые раны заживали долго. Принялась выбирать целые жёлуди и собирать их в подол платья.

- Зачем они тебе? – спросила Двадцать вторая.

- Там, где я была раньше, говорили, что если их пожарить на костре, то можно есть.

- Разве нас не покормят?

Четвёртая пожала плечами. По её опыту, такой ответственный вопрос, как еда, нельзя доверять взрослым.

- Мама привезёт еду, - чуть дрогнувшим голосом сказала Двадцать вторая и засунула в рот большой палец, пытаясь справиться с накатывающим приступом удушливой паники. – Вечером. А завтра она меня отсюда заберёт.

- А, об этом забудь. Никаких мам больше нет. Всем вам так говорят. Твоя семья тебя бросила, или они все умерли. Ты всегда будешь теперь жить тут.

Двадцать вторая снова сморщила нос, явно собираясь зареветь – но вместо этого застыла, лицо её словно окаменело.

- Эй, ты чего? – Четвёртая попятилась, споткнулась о качели, жёлуди рассыпались по ковру из листьев. – Чего?

- Огонь… - прошептала Двадцать вторая. – Жарко. Горячо! Больно!

- Где? – заозиралась Четвёртая. – Где?

Всё было спокойно, только немного усилился ветер, и теперь поскрипывали верёвочные качели, мерно раскачиваясь вперёд-назад.

Двадцать вторая вдруг закричала, истошно, жутко, сгибаясь пополам, и Четвёртая схватила её за руку, потащила назад к скамейке, девчонка не вырывалась, только скулила что-то про огонь, кашляла и со свистом втягивала ртом воздух.

Те, кто их привёл, появились быстро, вырвали влажную ладошку Четвёртой, через несколько бесконечных секунд притащили ведро с водой – и вылили Двадцать второй прямо на голову.

Кричать и задыхаться она перестала, обмякла, одна из женщин взяла её на руки, небрежно, как мешок.

Их поселили вместе, рядом с ещё одной насупленной круглолицей веснушчатой девочкой, её номер был Двадцать. На руках девочки мирно лежала то ли дохлая, то ли спящая здоровенная бурая крыса.

- Чё с ней? – спросила старенькая, кивая на Двадцать вторую, сжавшуюся в комок на продавленной почти до пола кровати. – Орать по ночам будет?

Четвёртая покосилась на свою первую знакомую, пожала плечами. В мокрой одежде ей, должно быть, было холодно.

- Здесь едят крыс? – деловито поинтересовалась она вместо ответа.

- Нет. Это Ноль, моя личная крыса. Попробуешь её сожрать или обидеть – убью, - предупредила девчонка с номером двадцать.

- Сама жри, очень надо, - Четвёртая с сожалением подумала об оставленных на площадке жёлудях. Подошла к Двадцать второй и накинула на неё тонкое колючее одеяло.

Глава 5. Откуда он узнал?

Одна тысяча пятьсот десятый год

Вокруг особняка семейства достопочтенных Флорисов – крайне живописный пейзаж. Аккуратные четырёхэтажные особняки, как заведено, окружают пышные сады в форме правильных шестиугольников с лиственными и хвойными деревьями, посаженными в зависимости от вкусов, знаний и старательности хозяев аккуратными рядами либо же хаотично и вперемешку.

Наверное, если смотреть на северную часть Флоттервиля с высоты птичьего полёта, можно было бы провести аналогию с пчелиными сотами: шесть шестиугольных имений (наше – как раз на северо-западе), а в центре – аккуратный пруд, где вот уже тридцать девять лет – почти в три раза больше, чем я живу на свете! – регулярно наводит порядок малье Сиора, вдова какого-то крайне знаменитого в прошлом учёного Лауриса Сиора. Не имею ни малейшего понятия, какими именно научными открытиями был знаменит покойный мальёк Лаурис, но его благообразная старушка-вдова с мая по октябрь день-деньской бродит по берегу пруда с клюкой в руках и расправляет нимфеи, пистии и водокрасы, аккуратно раскладывает камни на берегу, чем-то обрызгивает пышные заросли рогоза и осоки, и не исключено, что подкармливает местных жаб, проверяя, чтобы они квакали в одной тональности.

Зато за северной оградой начинается лес, вполне себе густой и дикий, полный разнообразного, но по большей части мелкокалиберного зверья. Если немного прогуляться по лесу, двигаясь аккурат на северо-запад, можно минут за двадцать добраться до Лурды, довольно мелкой, но бурной, с горным норовом речки, огибающей Флоттервиль. Вся прелесть этих мест в том, что Лурда протекает на дне стихийно образовавшегося в результате землетрясения двухсотлетней давности ущелья, через которое переброшен восхитительный канатный мост, около пятидесяти метров в длину, густо оплетённый вечнозелёным плющом. Стоит ли говорить, что эта шаткая конструкция вот уже две сотни лет является пределом мечтаний как юных благородных отроков, так и всех романтических особ от десяти до девяноста лет от роду? С моста через Лурду постоянно пытались самоубиться какие-то страдающие малье, свою храбрость доказывали не менее отчаянные мальёки, некие шутники с неясными целями неутомимо порывались перерезать мост, тем самым оборвав кратчайший пеший путь к Флоттершайновскому рынку, и всё это настолько надоело одному из мэров Флоттервиля,что в итоге было выделены немалые средства для его круглосуточной охраны с обеих сторон. Охранники были по большей части нерасторопные и уже в годах, но всё же со временем ажиотаж вокруг моста как-то сам собой сошёл на нет.

Я сама была там лет этак пять назад. К лурдовскому ущелью меня привёл отец, рассудив, что соблазн, разрешённый родителями, теряет изрядную долю очарования. Так оно и вышло. Никакой романтической дымки вокруг моста моя память не сохранила.

И вот сегодня, первого июня одна тысяча пятьсот десятого года я вдруг вспомнила это ощущение, то самое, что испытала, когда отец тогда подхватил меня на руки над бурлящей темнеющей высотой, тот первобытный природный ужас, перемешанный с щепоткой звенящего предвкушения. И не было ни высоты, ни реки, ни раскачивающегося под ногами переплетения канатов и лиан, а только вечерний сад, стрёкот крылатой мелюзги, несколько дюжин звёзд, и я, пробирающаяся по посыпанным мелким гравием дорожкам, изредка подсвечивая себе путь огоньками, прыгающими между растопыренными пальцами рук.

Но – всё по порядку.

***

Я сижу в гостиной, а мама сама переставляет на небольшой столик чашку, кофейник, молочник и блюдце с шариком мороженого с засахаренными лепестками настурции и розы. Еду приготовили слуги, поднос с едой тоже, разумеется, принесли слуги, но маме хочется проявить хоть какую-то заботу обо мне после долгого отсутствия.

Мне кажется, она чувствует себя виноватой – за то, что уделяет мне недостаточно внимания в течение года, но, возможно, это не единственная причина.

Впрочем, я тоже чувствую себя виноватой, самую капельку. Конечно, в очередной раз вернувшись домой, я повисла у неё на шее, улыбалась во весь рот и всё такое, приветствовала свою дорогую Коссет и с нетерпением ждала возвращения отца, но на самом деле где-то в глубине душе мне так хотелось, чтобы все они куда-нибудь уехали на целый день, а дом, с его тайнами, и – что греха таить, с его таинственными обитателями остался бы в моём распоряжении.

Если таинственный обитатель ещё здесь. Теперь его окно на четвёртом этаже оказалось не просто закрыто – заколочено досками, но когда я попыталась подняться по лестнице наверх, Коссет увязалась за мной, и пришлось оставить эту затею.

Эймери.

Куда падает ударение, на какой слог?

Позавтракав с мамой – есть не хотелось, но ещё больше не хотелось её огорчать, - я выхожу в сад. Под яблоней вальяжно ползёт по своим делам пара яблочных червей, самого обычного размера. Что бы я делала, если бы захотела их увеличить? Обхожу несколько раз вокруг дерева, пока с разочарованием не признаюсь себе, что у меня нет никаких идей, совершенно. Сжечь могу, конечно. Огонь постепенно признаёт меня, и я владею им гораздо лучше, чем в прошлом году. Правда, как и все остальные учащиеся, я поставила свою подпись под длинным пафосным меморандумом о том, что я обязуюсь не применять магические способности без острой на то необходимости. Вообще-то, в этом ограничении есть смысл – пока нам не исполнится двадцать один год и дар окончательно не обживёт наши слабые смертные тела – это не мои слова, нечто в этом духе уныло завывал на общем собрании мальёк Тувис, директор нашей школы – так вот, до этого момента применение дара ослабляет нас. Всё это смахивало на старческую паранойю, но факт остаётся фактом: после того, как я вызываю огонь, голова предательски кружится, а сердце колотится так, будто я неслась со всей дури в гору.

Так что да, раньше времени расставаться со своим «слабым и смертным телом» не очень-то хочется.

Но как он увеличил червей?!

Я пытаюсь вспомнить те благие дары, о которых слышала. Владение всеми шестью стихиями: огнём, водой, воздухом, землёй, деревом и металлом. Мимо, разве что земля… Нет, землевики могут опосредованно воздействовать в лучшем случае на растения. Магическая артефакторика и щиты – явно мимо. Целительство? Донорство? Ну-у, если только последнее. Поделившись своими жизненными силами с червями, Эймери невольно ускорил их рост, задействовал максимальный потенциал организма.

Глава 6. Ужасная догадка

Мы с Аннет сидим в беседке в пришкольном саду и болтаем ногами, в руках - по вазочке с мороженым. Угощение нам тайком передали мальчишки из соседней школы для мальчиков. В качестве посыльного выбрали самого захудалого, кажется, по имени Гобс, с лёгкой руки Аннет тут же превратившегося в Гроббса. Аннет, хихикая, как водяная дея, ткнула меня пальцем в бок - около пяти "дарителей" стыдливо прятались в кустах, пока красный, как малиновое варенье, Гроббс шёл к нам с двумя вазочками в руках, точно на эшафот.

Пару мгновений подруга решала сложнейшую для самой популярной в школе четырнадцатилетней малье задачу: выбросить подношение в кусты или все-таки благосклонно принять и съесть. Наконец, она выбрала третий, как водится, вариант: неожиданно обняла смущённого донельзя посредника и чмокнула его в щёку. Шуршание в кустах усилилось и приобрело панические нотки. Кажется, каждый из сидящих в засаде неожиданно понял, что Гобс-Гроббс вовсе не попал в вечную опалу, как ожидалось, напротив - они же сами, по глупости, поспособствовали тому, чтобы задохлик поднялся на никому не ведомую высоту...

Мороженое оказалось вкусным. Вообще-то, Аннет давно следовало всё рассказать, в конце-концов, она - моя лучшая подруга.

- И ты молчала четыре года?! - чёрные, вытянутые к вискам, миндалевидные глазища Аннет становятся почти круглыми. - Как ты могла!

- Да ничего же особенного и не произошло! - я смущенно пинаю ногой землю. На месте подруги я бы тоже обиделась за молчание. Но, сказать по правде, сейчас я немного жалею, что рассказала.

- Я так и не поняла, есть у него дар или нет, - закончила я рассказ. Аннет отставила пустую вазочку и задумалась. Чёрные волосы, прямые, как шёлковый полог, рассыпались по её спине.

Я не дождалась ответа и настойчиво повторила:

- Может такое быть, что, например, дар у него есть, но он, ну, недоопределившийся настолько, что целительская магия его не воспринимает?

Аннет посмотрела на меня так, словно я на сильвайском заговорила.

- А тебе-то какая разница? Вопрос в другом.

- В чём? - мне стало немного обидно. Потому что выходило, что это действительно совершенно не важная вещь, ни для кого.

Кроме меня.

- Почему твой отец согласился, чтобы этот глист с вами по какой-то причине жил. И знаешь, что я думаю? Смотри, твоя мама была против и очень сильно недовольна тем, что этот Эймери будет жить в вашем доме, так? А он настаивал. И даже тебя постоянно отправляют из дому. И при этом его мать была дамой недостойного поведения, и ребёнка она родила вне брака, верно? И этот глист судя по всему тебя старше?

- И? - мне стало не по себе.

- Так, наверное, этот Эймери - внебрачный сын твоего отца, - заявила Аннет, поднялась со скамьи, отряхивая с клетчатой школьной юбки невидимые крошки. - Всё просто. И если у него есть дар, то он его унасле...

- Ты..! - у меня даже голос пропал. - Ты, нет, чушь какая, не смей эти глупости говорить! Это полный бред! Папа никогда...

- Хорти, очнись, перестань смотреть на мир через розовые лепестки! Мой отец изменял матери, когда я была ещё маленькой, это в порядке вещей, все так делают! Я имею в виду, мужчины. А тут даже измены не было, если этот глист тебя старше. Всё просто, это его... эээ... как это называется... бастарды у королей, а если просто...

Я сидела совершенно потрясённая. Аннет сочувственно взъерошила мне волосы на макушке.

- Подумай, каково твоей маме, терпеть этого... Наверное, поэтому твой отец и не пускает к нему целителей, хочет избежать огласки. Всё равно, конечно, это странно, но... помнишь, когда мы были ещё маленькими, ты же хотела старшего брата?

Брат!

Это не укладывалось в голове, хотя мне нечего было возразить Аннет.

- Хорти, ну ты чего! - подруга потянула меня за руку. - Пусть твои родители разбираются, пусть запирают его, да хоть в пруду утопят. Надо сказать им спасибо, что они попытались оградить тебя от такого позора.

Аннет старше меня на год, и она такая здравомыслящая и рассудительная. Сразу видит суть проблемы и не сосредотачивается на пустяках. Я представила ухмыляющееся тонконосое и тонкогубое бледное лицо, и то, как насмешливо он звал меня - "малявка Хортенс"!

Ненавижу.

Наверное, стоило бы возненавидеть отца, но это было почти что невозможно, так же, как возненавидеть небо, цветы или собственный дар. А ненавидеть тощего черноглазого глиста, претендовавшего теперь не только на часть моего дома, но и на часть моей семьи, было легче лёгкого.

***

Страшно подумать, что со времени нашей первой встречи прошло уже пять лет.

Значит, оставалось ещё пять до того, как он - по нелепой прихоти отца - покинет наш дом - и мои мысли впридачу? Да, я становилась взрослой, и тем легче далась мне мысль, что отец, когда-то казавшийся мне идеальным, на самом деле обычный несовершенный и даже в чём-то грешный человек, поскандаливший с женой из-за сына от любовницы. Не то что бы я оправдывала его, просто весь эпицентр моей обиды пришёлся на наглого глиста. И ведь он-то явно всё знал, оттого и чувствовал себя таким безнаказанным. Может быть, он-то и шантажировал отца оглаской - ну не может быть, в самом-то деле, чтобы этот... приблудыш был отцу дороже меня!

Просто подождать ещё пять лет, и отец отправит заморыша куда подальше?

По окончании очередного учебного года Аннет напросилась в гости, подозреваю, в глубине души ей самой хотелось увидеть такую диковинку, как "незаконорожденного" сына богатого мальека - легко быть в ажиотаже, когда это не касается твоей собственной семьи! Отчего-то мне стало неприятно до горечи во рту, хотя я всегда знала, что подружка жадна до сплетен, сейчас её интерес был для меня как жгучий соус на открытой ранке. Но отказывать я, конечно, не стала. Родители встретили мою лучшую подругу приветливо и радушно, хотя и сдержанно - малье Айриль собиралась заехать за ней на следующее утро. В любом случае, остаться без уже почти привычного присмотра оказалось здорово - после ужина мы отправились в мою комнату.

Глава 7. Пятёро в Джаксвилле

Как только ты понимаешь, что надо не жить, а выживать, всё становится куда проще. Впрочем, может быть, дело в другом: ребёнок может привыкнуть ко всему и выживание считать жизнью, не видя особой разницы.

Иногда Четвёртой казалось, что у директрисы, преподавателей и прочих взрослых, присутствующих в Джаксвилле, есть только три основные задачи: чтобы никто не сбежал, чтобы никто не умер, чтобы никто не магичил. Прочие задачи: например, обучение и воспитание, были третьестепенными.

Кормили там мало и плохо, за непослушание наказывали голодом, за попытку применить дар в отношении учителей или учеников наказывали безжалостно и чаще всего физически. Попросту били, впрочем, всё зависело от конкретного преподавателя. Маль Трайвус, например, мог раздеть до белья и стегать дубовыми ветками по спине или ягодицам на глазах у всех или поставить коленями на жёлуди. Малья Актия хлестала по щекам. Маль Таптор мог заставить кого-то из учеников отработать свой дар на провинившемся: так, Тринадцатый однажды плеснул водой на Второго, и у него кожа на руке сперва побелела, потом посерела, потом пошла красными волдырями, а уж орал он так, что крыша чуть не рухнула. Судя по лицу Тринадцатого, он бы тоже заорал – вообще-то, он был незлым мальчишкой, но своя кожа ближе к костям, это понимали все и не обижались.

Их регулярно проверяли и пересчитывали. Утром, до подъёма. Между занятиями. Вечером. Заходили в комнаты и ночью. Охрана обходила Джаксвилль по периметру снаружи, всегда по двое или по трое – даже самые сильные из питомцев не могли оказывать массовое воздействие, к тому же у детей был очень силён магический откат – того же Тринадцатого после экзекуции над Вторым долго рвало и голова кружилась. Но Второй на Тринадцатого, разумеется, не обиделся: он и сам поступил бы так же.

Пару раз случались и бунты, но всегда заканчивающиеся позорным поражением: всё же дети оставались детьми. Они были уязвимы и слабы, не могли объединиться. Страх, боль и голод отлично держали всех в узде.

В еду шло всё.

Грызли известку, жёлуди, какую-то редкую траву у ограды, которая обладала сладковатым привкусом. Ловили птиц, мышей и крыс и жарили тайком от персонала. Кто-то из девчонок предложил крыс разводить, и пару недель дело шло на лад, во всяком случае, крыс отловили – правда, определить их пол не удалось, но они не дрались, клетку соорудили вполне крепкую, даже остатки еды удавалось утаскивать для будущей крысиной фермы. Но в комнатах проводили регулярные обыски, и крысиный заговор был раскрыт. Всех без исключения – тридцать восемь детей – вывели перед главным корпусом будто на расстрел, малья Актия с размаху отвесила пощёчину Двадцатой, как известной любительнице крыс, хотя она-то, конечно, была не при чём: Двадцатая единственная принципиально отказывалась есть крысятину, вовсе не из брезгливости, а потому, что крысы ей нравились. Но спорить с учителем Двадцатая не стала, и розовый след ладони на её щеке казался несмываемо чётким. Малья Актия примерилась для второго удара, она вообще не любила девочек.

- Это я, - внезапно сказал Тринадцатый, и все – кроме Двадцатой – обернулись в изумлении на его голос. Малья Актия подошла ближе – на тот момент ему было восемь, но он уже был достаточно высоким, чтобы смотреть ему в глаза, не сгибаясь пополам. Тринадцатый равнодушно выдержал её взгляд, а вот его приятель Седьмой, маленький, худенький, чуть не поскуливал от ужаса.

Вечером Двадцатая нашла Тринадцатого во дворе – отметины на их лицах были забавно симметричны.

- Вот, - сказала она, протягивая ему сбереженный с ужина ломоть хлеба. Седьмой перестал скулить и заворожённо уставился на её ладонь.

- Сама ешь, - буркнул Тринадцатый, потирая щёку. А потом сплюнул на ладонь зуб. – Давно шатался, оно и к лучшему. Надоело.

Четвёртая и Двадцать вторая подошли тоже. Посмотрели на зуб. Четвертая осторожно потрогала его пальцем. Седьмой накрыл зуб ладонью, а когда поднял, вместо зуба оказалось маленькое жёлтой колечко с белым камнем. Девочки охнули, даже Двадцать вторая приподнялась на цыпочки.

Двадцатая чуть подумала и разделила кусок хлеба на пять почти равных частей. Снова вытянула ладонь.

Так они и подружились.

***

Так же естественно, как они приняли жизнь в Джаксвилле – тяжелее всех она далась Двадцать второй и Седьмому, которых забрали из нормальных семей от живых родителей – они приняли и друг друга. По сути дела, они же и стали друг другу новой семьёй, со всеми своими недостатками, малочисленными достоинствами и многочисленными особенностями. Все знали, что Седьмой боязлив и первый никуда не полезет, что Тринадцатый только выглядит хмурым, а на самом деле за своих кому угодно горло перегрызёт, а потом молча стерпит всё, что причитается. Что Двадцатая говорит всё, как есть, не пытаясь смягчить, что с Четвёртой лучше не спорить, а если она входит в раж, нужно просто заткнуть уши и отойти. И не дай бог обидеть Двадцать вторую – Четвёртая мстила за подругу изобретательно и упорно, исподтишка. А сама Двадцать вторая, тихая, молчаливая и угрюмая, иногда кричит во сне – ну, кричит и кричит, что уж, и покричать нельзя, что ли?

Всё это было не так уж важно, на самом деле. Важно, что они друг у друга были.

Идея про метки пришла в голову Двадцатой, когда им было по семь-восемь лет.

- Сегодня я познакомилась с этим, Тридцать первым, - сказала она вместо приветствия. - Который новенький. Хороший.

- Ему же уже девять? - сказал Тринадцатый. Он набрал дождевой воды в какую-то стеклянную склянку, которую неожиданно откопал на детской площадке и теперь забавлялся маленькими фонтанчиками и водоворотами, а иногда расплавлял в ней ветки и мелкие камушки.

"Старшие" и "мелочь" редко общались между собой.

- Да, но он хороший! - услышать такое от Двадцатой было редкостью, воинственное состояние являлось для нее обычным делом. - В общем, он сказал, после двенадцати лет нас отправят в другое место. В разные места. Приюты Трессен и Догвайт.

Глава 8. Водяные лилии

Одна тысяча пятьсот одиннадцатый год

В мой день рождения, пятнадцатого августа, мне исполнялось пятнадцать лет. Сплошь единицы и пятерки в дате. Я смотрела на себя в зеркало, и отражение мне в целом нравилось. Длинные светлые волосы уложены в аккуратную взрослую причёску, тело немного округлилось в нужных местах и вытянулось в других.

"И никакого "мягонького жирка"!" - говорю я себе.

Никакого жирка – и от жильца с четвёртого этажа, кажется, отцу удалось избавиться. Из школы-пансиона я по-прежнему приезжаю домой только на летние каникулы, так что понятия не имею, что происходит дома остальные девять месяцев. Да это и не важно. Осталось всего два года в школе, а потом – два года блестящей безукоризненной учёбы в КИЛ, стажировка и работа в Сенате. Лучше всего – личным помощником Корба Крайтона, хотя и против достопочтимого мальёка Трошича я ничего не имею. Вот только приверженцев у строгого авторитарного Крайтона куда больше: слишком либеральные взгляды Трошича вовсе не привлекают к нему сторонников, отнюдь, со стороны он кажется слишком мягкотелым, тогда как Крайтон – настоящая скала. Весьма привлекательная скала, надо сказать. Именно таким и должен быть настоящий мужчина: сильный, властный, уверенный в себе, никому не дающий спуску. Это всё мне поведала, разумеется, Аннет – её отец работает непосредственно с Крайтоном, так что её мнению можно доверять.

Вот по поводу "блестящей учёбы" имелись некоторые сомнения. Лайгон – древний язык, на котором до тысяча четыреста восемьдесят девятого года писались абсолютно все тексты и учебники по чаровству – давался мне из рук вон плохо. Некоторые другие дурацкие предметы – математика, естествознание, история – тоже. Конечно, у меня была масса друзей и подруг, готовых без особых просьб с моей стороны дать списать любое домашнее задание и подбросить ответы на любую контрольную работу, так что оценки мои почти всегда приближались к отличным, но в КИЛе-то всё будет иначе... От мыслей о проклятом лайгоне я снова перешла к воспоминаниям о том, как тощий глист угадал про списывание. Может быть, он провидец? В любом случае по поводу его дара родители мне соврали.

В гостиной мама придирчиво оглядывает стоящие рядком коллекционные вазы и сложенные горкой срезанные садовые цветы. Три горничных подобострастно выстроились в ряд, ожидая указаний хозяйки. Вечером ожидалось маленькое семейное торжество в честь рождения прекрасной и единственной меня.

"Не единственной".

- Хортенс, как ты думаешь, какие салфетки лучше взять: малиновые или бирюзовые?

- М-м-м... бирюзовые.

- Но тогда пионы для украшения стола не подойдут! – мама расстроилась так резко и внезапно, что я, всегда отвечающая на подобные вопросы наугад, тут же попробовала сдать назад:

- Ну-у, малиновые тоже очень даже ничего!

- Нет, ты права! - мама решительно махнула рукой, и горничные уныло подхватили забракованные шарики пионов, между прочим, распустившиеся в августе не без магических усилий лучших айванских цветоводов, и пышные шапочки нежно-кремовых роз. - Но какие цветы подойдут к бирюзовым вазам?

- М-м-м... фуксии?

- Фуксии – и бирюза?! Дорогая, у тебя ужасный вкус. Это немыслимо!

У меня затрещала голова. Наверное, всё-таки, я была недостаточно благородной и правильной малье. Аннет не скучала бы от подобных обсуждений.

- Каллы?

Святой Лайлак, мама способна продолжать этот дурацкий разговор до самого вечера! Имя самого известного из подвижников неожиданно натолкнуло меня на мысль:

- Лилии. Водяные лилии.

- Ты думаешь? - с сомнением говорит мать, а я продолжаю с энтузиазмом, которого на самом деле не чувствую:

- Разумеется. Водяные лилии, я же лилия по гороскопу. Это будет очень… м-м-м… оригинально. Неизбито.

- А вазы?!

- М-м-м... прозрачные вазы. Да, точно. Стеклянные. У тебя же где-то такие были. Нарвать лилий?

Мать кивает, уже погружаясь в пучины фантазии о новых флористических открытиях, а я сбегаю к пруду.

Там тихо, несмотря на шесть окружающих его домов – их жители не спешат приобщиться к прослушиванию лягушачьего хора и медитации над затянутой ряской неподвижной поверхности воды. Некогда пруд и окружающие его окрестности, вероятно, виделись тем, кто проектировал и строил этот уголок благословенного Флоттершайна, местом для прогулок и встреч дружественных соседей, и возможно, когда-то так и было. Но сейчас здесь пустынно и тихо, и пахнет затхлой водой. Самое то, чтобы спрятаться ото всех и немножко помечтать.

Я уже не ребёнок, хотя мама и Коссет отказываются это признавать. Коссет с утра подарила мне набор заколок с цветами, цветная стеклянная эмаль на металлической обложке – как объяснить ей, что я не могу нацепить такое в школу?! Аннет же первая меня засмеёт: благородная малье не должна носить ничего, кроме благородных металлов и драгоценных камней...

Сажусь на корточки у кромки неподвижной воды, предварительно подвязав юбку у колен, а потом и вовсе творю ужасное непотребство – снимаю обувь и захожу по колено в воду, иду к сочным зарослям водяных лилий. Платье всё равно намокнет, как ни старайся, видок у меня, конечно, ещё тот. Вода капает с упругих толстых стеблей и лепестков на корсаж. Как же сложно жить в этом мире, который всё время чего-то от тебя требует! Сказать по правде, цветочные заколки мне понравились. И нравилось чувствовать пальцами жирный мокрый песок на дне, щедро перемешанный с илом. Было бы здорово раздеться догола и окунуться с головой с тёплую воду.

Но порядочные малье так не поступают! Раздеться в общественном месте, мама упала бы в обморок. Она, очевидно, надеялась, что лилии начнут сами слетаться в вазы, повинуясь одному только взгляду, или я буду собирать их где-то на берегу, не снимая при этом перчаток.

Будь на моём месте Аннет - она бы наверняка так и поступила.

- И это порядочная малье! - скрипучий заунывный голос заставляет меня подпрыгнуть на месте. Я резко оборачиваюсь – и вижу маленькую сгорбленную старушку с загнутой на конце палкой в руках. Её седые волосы с голубоватым отливом уложены в аккуратную и сложную причёску, а на сморщенном маленьком личике застыла гримаса неодобрения.

Глава 9. Незабываемый день рождения

Если бы я не была тогда такой злой, такой немыслимо злой на всех и всё: эту дурацкую встречу, своё дурацкое платье и перепачканное в крошках от печенья лицо, на эту омерзительно хитрую улыбочку, которую снисходительно выдал тощий глист – за прошедший год он ещё подрос, чуть раздался в плечах, и мне так или иначе пришлось бы смотреть на него снизу вверх – я бы, наверное, вылетела бы из особняка Сиора перепуганной тальпой. Нет, ещё быстрее – пулей. Но злость придала мне сил и выдержки, я раздвинула губы в ответной улыбке, надеясь, что губы и дёсны не треснут от напряжения в результате мимического самонасилия:

- Безмерно рада видеть тебя в добром здравии, дорогой кузен!

- Рад видеть тебя, сестричка! - наглый глист оказался ещё и отличным актёром. - С днём рождения! Благодарю за беспокойство, всё хорошо! Молитвами малье Сиоры, моей доброй благодетельницы!

Подхалим и сволочь! Искорки в хитрых серых глазах. А я вспоминаю, как мучал он меня в прошлом году за ту шутку с горшком, и едва сдерживаюсь, чтобы не метнуть в него блюдце.

- Сестричка, как мило было с твоей стороны заглянуть к нам!

От этого обращения сводит зубы, и ведь глист явно делает это назло. До самой последней секунды я надеялась, что Аннет ошиблась. Не может мой папа, самый лучший, самый замечательный, благородный и прекрасный человек вот так притащить в дом незаконнорожденное отродье, сына своей любовницы. Эти слова – “папа”, "любовница", "незаконный" даже в одну строчку ставиться не хотят! Стальная Космея, за что этот позор нашей семье? Бедная моя мама! Якобы ради дочери – тоже мне, великая забота! – сплавил сыночка соседке, но стоит мне уехать, и мамочка опять будет вынуждена соседствовать с этим... Не исключено, что он и ей подсовывал червей в еду!

- Ты же знаешь, я предпочитаю просто обращение по имени! - шиплю я. - Что ж, малье Сиора, спасибо за чай, но меня ждут дома...

- Раз уж ты зашла, милая, передай родителям от меня давно обещанный лосьон от подагры! - оживилась жаба-соседка. – У меня целый короб прекрасных самодельных снадобий, есть слабительное и мягкое снотворное... Не доверяю я этим целителям, солнышко. Мало ли чему они там в своих лицеях да колледжах повыучивались, после смерти Лауриса магицина идёт под откос. Разве что новое поколение остановит её стремительное падение! - она кокетливо улыбнулась "кузену", а тот ухмыльнулся, вызывая острое желание запихать ему же в рот нечищенный корень имбиря. - Эймери тебя проводит, верно, дорогой? Знаю-знаю о твоей аллергии, дорогой мой мальчик, но в дом можно и не заходить, тем не менее, девочка не должна носить тяжести!

- Разумеется, малье Сиора! - патетически проговорил мерзкий глист. Честно говоря, я бы ему в плане тяжестей не доверяла: того и гляди переломится пополам. Последний жест "кузена" и вовсе убил – он вдруг склонился над пожилой дамой, довольной, как распластавшаяся на солнце ящерица, и поцеловал ей руку.

Меня чуть не стошнило.

К сожалению, попытки уговорить малье "не утруждать несчастного мальчика" ни к чему не привели – проще было голыми руками на пару метров передвинуть особняк Флорисов. Платье мое, надёжно упакованное в узел, ещё не высохло, расчёсывать волосы хозяйскими гребнями не хотелось, и на свет я вышла пугало пугалом: дурацкое платье, лохматые космы, букет слегка повядших лилий в руках. И верный оруженосец, тощий глист с саквояжем, полным самодельного слабительного и всяких средств от натоптышей за спиной. Мальёк Сиора явно перевернулся в гробу, да не один раз… Первые несколько минут мы шли молча, я прокручивала в голове фантазии о том, как оглушаю мерзавца и бутылёк за бутыльком вливаю в него всё, что насовала мне малье Сиора. Погрузившись в эти восхитительные фантазии, я не заметила, как Эймери нагнал меня и пошёл рядом, так, будто имеет на это право. Молчание тоже первым нарушил он.

- Не говори родителям, что встретила меня, ладно?

- Не твоё дело, что мне им говорить, понял?! - мигом вызверилась я, а он примирительно поднял саквояжик со снадобьями.

- Мне нравится этот дом, да и милейшая старушка ожила, теперь ей есть о ком заботиться, дети-то и внуки её совсем не навещают. А если ты расскажешь, меня, возможно, денут куда-нибудь ещё. Всё ради тебя, о твоём же покое заботятся мамочка с папочкой…

- Сколько тебе лет? - я остановилась и развернулась. Да, он действительно вытянулся и стал более... В общем, на глиста уже не очень-то походил. И даже, наверное, уже удаляет волосы с лица, если присмотреться, хотя присматриваться, конечно же, не хотелось. Чёрные волосы спускались чуть ниже плеч.

У отца волосы тоже тёмные, но при этом между ними – никакого сходства. Как у породистого скакуна – и дворового щенка.

- Семнадцать.

- Ты уже не ребёнок. И рабство в Айване двести лет как отменили. Кто тебя может куда-то там "деть"? Иди, работай, зарабатывай себе на жизнь. Уезжай в Флоттершайн или куда-нибудь ещё. На юг. Думаю, отец с радостью тебе поможет, тратит же он сейчас на содержание тебя свои деньги!

- И этим безумно раздражает свою маленькую жадную Хортенс, - протянул парень, беззастенчиво меня разглядывая. Невольно я протянула руку ко рту и смахнула ещё пару гипотетических крошек. - А ты не думала, что это не твоё дело, сестрёнка?

- Не зови меня так! - прошипела я. - Никакая я тебе не сестрёнка. Что за бред?!

- Не мог же твой отец сказать, что я никто, и он отсылает меня из-за излишне любопытной и впечатлительной тебя. Пришлось слегка приврать. Ты же не хочешь выставить своего отца в дурном свете перед соседями, малявка?

- Не неси чушь и не смей меня так называть! И не смей в таком тоне говорить о моём отце! То, что твоя мать была женщиной с низкими моральными принц...

Он вдруг ухватил меня за локоть и толкнул назад, прижимая спиной к стволу какого-то дерева. Не больно, но неожиданно, я невольно охнула и замолчала.

- Не надо говорить о том, в чём ты совершенно не разбираешься, малявка Хортенс.

Глава 10. Прошлое. Не ходи туда!

Одна тысяча пятьсот пятый год

Седьмой грыз слегка заплесневевший сухарь. Отдирал длинными грязными ногтями белёсые пласты плесени, смачивал слюной твёрдый, как камень, сухарный бок и ел. Тринадцатый поглядывал на него со своей койки. Он был высоким, рослым, постоянно хотел есть, и Седьмой наверняка бы с ним поделился, но от привкуса и запаха плесени его тошнило, и Четвёртая ещё года три назад ехидно прозвала его «аристократишкой». Половину букв она тогда не выговаривала, поэтому в её исполнении это звучало особенно комично – «аистокатиска»!

Двадцатой было не смешно. К Тринадцатому она питала слабость, с того самого дня, когда он прокусил щёку Третьего за попытку отобрать у неё яблочный огрызок. Поэтому на Четвёртую она покосилась недобро. Сказать по правде, Двадцатую все боялись, особенно после того, как сдохла некстати раскаркавшаяся над ней ворона – вроде и совпадение, но тут все быстро понимали, что к чему, в Джаксвилле совпадений не бывало. Если бы не Двадцатая, Четвёртая наверняка бы заставила Тринадцатого откусить кусок – иногда от нечего делать ей такие развлечения нравились.

- Слюнями не подавись, - беззлобно посоветовал Седьмой, а потом пристально посмотрел на свой сухарь. Через пару секунд протянул Тринадцатому восхитительный ломоть чистого белого хлеба. Но приятель только головой покачал.

- Запах всё равно остался. И вкус.

Седьмой пожал плечами и сел на кровать. Огляделся, кивнул Двадцать второй – она выпендриваться не стала, откусила кусок. Легла на кровать, уткнувшись босыми холодными ногами в бедро Четвёртой.

Последнее время она часто хандрила. Только её дар не проявился ещё во всей красе, и она казалась себе обделённой. Если, конечно, можно было быть ещё более обделёнными, чем постоянные обитатели Джаксвилля.

Дверь скрипнула, и скучающая пятерка мигом напряглась, дёрнулась. В дверь просунулась круглая голова коротко стриженного веснушчатого и лопоухого мальчика. Круглые глаза смотрели доброжелательно, хотя и несколько рассеянно, а его крупные белые-пребелые зубы, казалось, были сделаны не по размеру – во рту они явно не помещались, как у кролика.

- Привет, Риш, - сказала Двадцатая. Она поглаживала очередную прирученную крысу. Жизнь каждой новой хвостатой Ноль тянулась примерно год, даже крыс в Джаксвилле хватало ненадолго.

Парнишка заговорщически улыбнулся и радостно помахал им ладонью с короткими пухлыми пальцами.

- Пошёл вон отсюда, дебил, - Тринадцатый от голода обычно был зол.

- Останься. Зайди в комнату, - велела Четвёртая, и мальчишка неуверенно зашёл внутрь комнаты. Его одежда, отнюдь не старая и не самая дешёвая, казалась растянутой и поношенной из-за изрядно пожёванного ворота и отсутствия пуговиц – малье Агравис их убирала, чтобы сынок не проглотил лишний раз.

- Он может быть полезным, - Четвёртая оглядела остальных. – Мне Тридцать пятая говорила, он им из погреба таскал груши.

- Ей уже лет двенадцать, мало ли что он им таскал, - неуверенно сказал Тринадцатый, оценивающе глядя на Тьериша, как на гнилую картошку: вроде и съедобно, а вроде и нет. – Эй, дебил, сгоняй в погреб. Мы жрать хотим.

Седьмой неуверенно хмыкнул. Тьериш снова помахал им, юркнул за дверь, а потом снова выглянул и захихикал. Его оттопыренные уши светили нежно-розовым.

- Обломитесь, - буркнул Тринадцатый. – Ничего не выйдет. Вот дурак. Как же он похож на кролика… Может, проверим, есть ли у него хвост?

- Сам дурак, - беззлобно отозвалась Четвёртая. – Кто же так просит?

Она пошире открыла дверь и внезапно обняла зубоскалящего Тьериша за шею. Долговязый Тринадцатый сделал вид, что его тошнит. Но Четвёртая не обратила на него никакого внимания.

- Ням-ням, Риш, - вкрадчиво произнесла она, продолжая обнимать подростка за шею. – Я и мои друзья хотим ням-ням. Принеси нам. Пожалуйста. Ришик, миленький, принеси покушать!

Лопоухий лыбился во все свои выступающие зубы, а в следующее мгновение попытался слюняво чмокнуть Четвёртую в щёку. Тогда она обхватила его обеими руками за уши и требовательно уставилась в глаза:

- Еда. Неси сюда еду. Погреб. Еда из погреба, быстро сюда принёс! Сколько сможешь удержать в руках.

Мальчишка пару раз моргнул круглыми осоловелыми глазами, зашатался, как кукла – и попятился. Помотал головой, словно прогоняя мельтешащих перед глазами тальп – и затопал прочь.

Все молчали.

- А за уши – это обязательно? – наконец, сказал Седьмой, всё это время флегматично доедавший свой сухарь.

- Пошёл ты, - ответила Четвёртая. Сжала ладонями ступни Двадцать второй и принялась баюкать их, греть в руках.

Какое-то время они молча ждали, ничего не делая и разглядывая выученные до мельчайшей трещинки деревянные стены с редкими вкраплениями давно облупившейся болотно-зелёной краски.

Ничего не происходило.

- В общем, можно не… - начал было Тринадцатый, но в это самое мгновение Двадцать вторая вдруг подскочила, затряслась, откинула голову назад и зарычала – низко, утробно, совершенно не по-человечески. Всё ещё сидевший на койке Седьмой тоже подскочил и метнулся в противоположную сторону, а Четвёртая наоборот, обхватила девчонку за плечи, пытаясь удержать – но не удержала. Двадцать вторая со всей силы врезалась затылком об стену, а затем из её носа закапали ярко-красные густые капли.

- Не-ет! – то ли захрипела, то ли завыла она. – Не-ет, не надо, не надо, не надо, а-а-а!

- Что за… - снова заговорил с ужасом глядящий на неё Тринадцатый. – Ты что…

Двадцать вторая вдруг обмякла, глядя в потолок стеклянными ничего не выражающими глазами.

- Дышит? – с испугом проговорил Седьмой. – Эй… кто-нибудь… Позовите Дневного. А то мало ли…

Двадцатая выскочила из комнаты первой. Четвёртая держала Двадцать вторую за руку и тихо, сдавленно, плакала. Слезы падали на её ободранные колени и смешивались с кровью. Наконец она догадалась стянуть фартук и принялась вытирать лицо подруги, а потом уложила её голову на колени. Двадцать вторая молчала, но её сдавленное дыхание было слышно всем четверым.

Глава 11. Следуй за червяками.

Одна тысяча пятьсот тринадцатый

Я ждала его всё следующее лето, но не дождалась. Записки, подброшенные в комнату на четвёртом этаже, оставались без ответа. Коссет только разводила руками. Малье Сиора, у которой я повадилась пить чай минимум раз в две недели, явно ничего не знала о "кузене", а её воспоминания о том, как он гостил у неё прошлым летом, казались мне изрядно искаженными временем безнадёжными мечтами о возвращении ненаглядного Лауриса. Прервать поток воспоминаний одинокой старушки о муже не удавалось, и я даже была препровождена в святая святых: кабинет мальёка Лауриса, смогла оценить его выдающуюся библиотеку и особенно – полочку с его собственными книгами. К превеликому сожалению вдовы, эти книги читал лишь ограниченный круг лиц – мало кто мог бы разобраться в этих вершинах научной мысли... Она и мне предлагала почитать, но, очевидно, увидев неподдельный ужас в моих глазах, быстро отстала с этой бесперспективной идеей.

В общем, я пропускала мимо ушей её слова и, прихлёбывая слишком крепкий, слишком сладкий чай, думала о своём. Пора было смириться с тем, что Эймери Дьюссон исчез из моей жизни, и я так и не узнаю его секретов. Да и были ли какие-то секреты? Скорее всего, вовсе не было. Отец согласился придержать у себя сироту в память о былых чувствах, а мать не желала дурного влияния на нежный цветочек, единственную дочку. Вот и всё. Все прочие странности мне привиделись.

Шестнадцатилетие я, рожденная летом, отметила в кругу семьи, а потом уехала в Флоттершайн, куда пригласила школьных друзей, в том числе белобрысого улыбчивого Даймона Риста, который ухаживал за мной весь прошлый год. Родители сделали мне невероятный подарок: возможность отметить праздник на небольшом кораблике, пришвартованном на одном из водоёмов Соцветия центральных озёр. Аннет весь вечер хитро улыбалась и многозначительно подталкивала меня в бок, и после застолья, разговоров и конкурсов, которым мы научились в школе, я позволила нам с Даймоном задержаться в бальной каюте. Когда все вышли, и мы остались вдвоём, он прихватил меня за плечи и прижался к моему рту своими слюнявыми слишком мягкими губами – слава Огненной лилии, языком никуда не лез. Можно было поздравить себя: Аннет-то впервые поцеловалась, когда ей было ещё пятнадцать. Никакого обещанного волнения и ощущения порхающих тальп в животе я, правда, не испытала. Губы как губы, как подмокшие рулетики из ветчины, только безвкусные. Теперь можно было сказать всем, что мы встречаемся "официально".

Даймон же, наоборот, кажется, был в восторге, дышал прерывисто, как болонка после забега, покраснел и глупо хихикал. Он так и порывался держать меня за руку, но я покачала головой и постояла на берегу несколько мгновений в полном одиночестве.
А потом сняла соломенную шляпку, молчаливую свидетельницу моего вхождения во взрослую жизнь – и зачем-то кинула ее в воду.

Ещё через год я уже не ждала. Ладно, вру – ждала, но скорее по привычке. Слишком много событий происходило в моей настоящей жизни: приближалось окончание школы и зачисление в КИЛ. Лайгон так и не стал моим любимым предметом, и в итоге я поступила на платное отделение, как и Аннет, но в отличие от подруги чувствовала смутное недовольство по этому поводу. А вот Даймон в КБД поступить не смог ни на то, ни на другое, о чём беспрестанно ныл и жаловался, вызывая искреннее желание треснуть его по голове чем-нибудь тяжелым. Аннет многословно посочувствовала моему "горю" и почти двухлетней разлуке с «любимым», пока я не вышла из себя и не объявила прилюдно на школьном выпускном (каюсь, капелька выпитого слувского ликёра сыграла в этом не последнюю роль), что мы с Даймоном расстаёмся. Весть произвела фурор, Аннет охала и ахала, Даймон, кажется, напился, заплакал и с кем-то подрался, а я чувствовала себя так свободно, словно вышла из тюрьмы, не меньше.

Впереди всё должно было быть совершенно прекрасным и безоблачным. Мы с Аннет поступали в лучшее учебное заведение для наделённых благими дарами! Как "платники", к тому же, мы имели возможность выбирать факультет и, разумеется, уже сейчас грезили самым престижным: артефакторикой. Наделять магическими свойствами неживые предметы! Это очень сложно и очень важно.

А потом... потом я непременно попаду в Сенат. Я буду очень-очень стараться. И всё у меня сложится замечательно. Конечно, я в ближайшем будущем выйду замуж, вероятно, за одного из выпускников КБД – колледжа благородных джентльменов. По правде говоря, это всё единая учебная организация. Библиотека, например, у нас будет общая, некоторые лекции и занятия – тоже. А ещё балы, праздники и прочее, прочее, прочее, то, что делает студенческую жизнь увлекательной и незабываемо интересной. Я встречу самого лучшего молодого человека, и он влюбится в меня без памяти, как папа в маму. Вот только мне совсем не хочется прозябать дома над цветами и вазами, у меня куда более амбициозные планы.

Семнадцатилетие я отметила весело и шумно, сначала с родителями и бабушкой, потом, как уже привыкла – со школьными друзьями. А потом дни полетели камнями с горы, и я бродила по дому, ставшему разом маленьким и тесным, отсчитывая дни и часы до начала нового этапа в своей жизни. Этапа, в котором нет места никаким сомнениям и страхам, нет теней застарелых детских тайн.

До отъезда из дома оставалось всего пара дней, когда разразилась гроза.

Она налетела на Флоттервиль вечером, наставила синяков облакам, прогнала припозднившихся птиц, порыдала на посыпанными гравием дорожками и убранными перед наступлением осени садами, а затем боднула оконные створки в моей комнате, залетела внутрь беспокойным ветром, влажной холодной свежестью, затихающими вдалеке раскатами грома, и я, вместо того, чтобы сразу закрыть окно и вернуться к оставленному занятию – тщательному изучению пропущенных тем в учебнике по лайгону – подошла к окну.

За окном был темно и тихо, впрочем, кое-где с крыши и с листвы ещё капала вода.

Не так уж и прохладно, можно оставить окно открытым. Я вернулась к учебнику, но быстро поняла, что смысла этом нет – голова отказывалась запоминать незнакомые дурацкие слова, в которых согласных стояло по три-четыре штуки подряд. Зябко поёжившись, я подошла к платяному шкафу, решив, что не мешало бы надеть что-то потеплее летнего домашнего платья. Жакет или просто шаль, или...

Глава 12. Мост над пропастью.

Мы идём довольно долго, не меньше получаса, если мне не изменяет чутьё, куда-то на северо-запад. Большую часть пути – по дикому лесу. Так что сапоги оказываются весьма кстати – от дождя тропинку размыло. Никогда бы по собственной воле не отправилась ночью в лес, но... Но Эймери по-прежнему крепко, уверенно и надёжно держит меня за руку. Идём молча, и это только добавляет нереальности происходящему.

Видела бы меня мама! «Добропорядочные малье не ходят по ночному лесу с малознакомыми неблагонадёжными юношами» – её наставительный мелодичный голос так и звучит в голове. Действительно, малознакомыми: сколько воды утекло с тех пор, как мы виделись с Эймери в последний раз? Времени всех наших встреч за восемь лет и на день-то не наберётся. Я ничегошеньки о нём не знаю, гораздо меньше, чем о том же Даймоне, с которым последние два года виделась ежедневно и раз сто целовалась. Так, не особо, прямо скажем, глубоко, только губами, хотя Аннет я, разумеется, сказала, что всё было "по-настоящему". Но что бы я ответила Даю, приди он ко мне домой ночью и позови за собой в неизвестность?

Таких слов благовоспитанные малье не то что произносить – и думать-то не должны.

Лес кончился неожиданно, а тропинка стала ровнее и шире. Отмытое грозой небо, бархатно-синее, до этого стыдливо скрывавшееся от нас за кронами деревьев, вдруг открылось во всём своём звёздном великолепии, правда, и ветер накинулся с новой силой – принялся терзать мои волосы, прижатые шляпкой, и влажный от соприкосновения с травой подол платья. Я уже поняла, куда мы пришли, и мне стало страшно, так нереально страшно – и одновременно безумно весело. Я сжала пальцы Эймери чуть сильнее – и мы, не сговариваясь, ускорили шаг.

Перед нами, а точнее, почти под нами раскинулось Лурдовское ущелье. Хотя я и была там только в детстве, но сразу же узнала очертания натянутого над узкой тревожной глубиной верёвочного моста, услышала далёкий слабый рёв воды, увидела низенькую будку охранника, тёмную и выглядевшую совершенно заброшенной и нежилой. Эймери скосил на меня глаза и комично прижал палец к губам.

Меня уже почти трясло, странно, что он словно и не чувствовал этой дрожи. Я боялась высоты, безумно боялась, а идти в ночи по шатким деревянным перекладинам, расстояние между которыми не меньше двадцати-тридцати сантиметров, вцепившись в узкие мокрые верёвки... Нет уж, увольте. Может, я и не достаточно благовоспитанная малье, но всё-таки не сумасшедшая.

Путь к мосту через ущелье не преграждался ничем. Охранник, если он вообще был, давно и крепко спал, а Эймери шёл вперёд совершенно спокойно и целенаправленно. И не выпускал мою руку из своей.

- Нет, - всё-таки сказала я, для верности упираясь каблуками в рыхлую землю. - Нет, ни за что!

- Всё так же трусишь, малявка Хортенс?

- Не зови меня так!

- Думаешь, я не знаю, как ты меня называла?

Против воли я покраснела, радуясь тому, что в темноте этого не должно быть видно.

- Это было давно и… и в детстве. Всё так же думаешь, что ты самый умный и всё обо всех знаешь?

- Для того, чтобы знать всё обо всех, к сожалению, быть самым умным вовсе не нужно.

- А что нужно?

- Идём.

- Зачем?

Мы стояли перед верёвочным мостом через Лурду. В каких-то полутора метрах от чёрной гудящей пропасти. Наверное, так же чувствуют себя мятущиеся души, попавшие на Небесный луг после смерти. Упасть семенами в Небесную почву и возродиться прекрасными цветами – или упасть камнями обратно на землю?

- Попрощаться, - говорит Эймери Дьюссон, самый невозможный из всех моих возможных знакомых. - Ты же в самое ближайшее время поступаешь в КИЛ, я ничего не путаю?

- Поступаю, - первый раз за всё время я говорю это не с радостью и гордостью, а даже слегка виновато. Как будто я должна стыдиться, что родилась в хорошей и богатой семье, а не у простой, обычной, к тому же незамужней женщины! И тут же спрашиваю, осознавая смысл последнего слова:

- Почему попрощаться? В смысле, ты куда-то уезжаешь из Флоттервиля? Тоже куда-то поступаешь? Или будешь работать?

Ох, ему уже девятнадцать лет. И, помнится, он говорил, что будет жить здесь до двадцати одного года. Не знаю, когда у него день рождения, но... Очень может быть, что когда я окончу КИЛ, Эймери действительно уже уедет, далеко и навсегда.

Но какая мне разница? Я закончу колледж, пойду на стажировку, выйду замуж, в конце концов! Не собираюсь же я звать мальёка Дьюссона к себе на чай для воспоминаний о детских проказах после замужества?

Мне не нужно ни о чём его расспрашивать. Не нужно никуда за ним идти. Всё это глупо и...

- Идём, - повторяет Эймери и делает первый шаг на верёвочный мост. Я вижу, как шатается шаткая конструкция из канатов и деревянных досок под его не таким уж значительным весом. Выжидаю несколько шагов – и ступаю тоже. Деревянные перекладины мокрые и скользкие после недавнего дождя. Я не вижу пропасти под собой, но знаю о её существовании, а руки сжимают верёвки по бокам так, что вот-вот кости треснут.

Шаг. Ещё шаг. И ещё. Не помню, как дохожу до середины, глядя себе под ноги – лучше смотреть в пустоту, чем провалиться между перекладин, от одной этой мысли меня прошибает холодным потом. Ветер набрасывается с новой силой, волосы то и дело попадают в глаза и рот, хорошо, хоть шляпка держится крепко.

Только по тому, насколько меньше трясётся мост, я понимаю, что Эймери уже на другом берегу – и невольно стараюсь идти быстрее. С ужасом осознаю, что придётся потом возвращаться обратно – другой-то дороги всё равно нет.

- Рад, что ошибся.

- В чем? - огрызаюсь я. Зубы стучат так, что вот-вот прокусят губу. Умом я понимаю, что под ногами уже твёрдая земля, но меня ещё качает – тело не отпускает пережитый испуг.

- Ты уже не трусишка, малявка.

- Не называй меня так! - я легонько ударяю его по руке, а он стоит неподвижно, даже не пытаясь уклониться и смотрит на меня, серые глаза кажутся чёрными. Тогда я шлёпаю его ещё раз, сильнее, стучу кулаками по плечам, по груди, чувствуя невыносимую потребность выплеснуть то сумасшедшее раздражение, поселившееся во мне с первой секунды, когда я только его увидела – восемь лет, целую вечность назад!