Лицо с обложки

Часть I. ПРОШЛОЕ

День первый

— …Сама не знаю, почему мне так везет? Кажется, кто-то там, наверху, неплохо ко мне относится! — Зоя кокетливо посмотрела на проплывавшую по небу тучку и рассмеялась.

Когда сестра смеялась, в ее голосе звенели серебряные колокольчики.

Мы с Зоей не виделись три года с тех пор, как ока уехала в Москву поступать в престижный институт. Глядя теперь на красивую, уверенную в себе студентку, невозможно было представить ее долговязой школьницей в свитере бабушкиной вязки.

В день моего приезда Зоя устроила роскошный (потому что почти домашний) обед: блинчики с мороженым. Сидя на подоконнике распахнутого окна, в комнате на пятом этаже студенческого общежития, я уплетала хрустящие трубочки с тающим пломбиром, рассматривала московский пейзаж я — тосковала. Это был приступ настоящей дорожной тоски. Как в детстве, когда стоишь за городом у железнодорожной насыпи, смотришь, как проносятся мимо вагоны пассажирского поезда, и с грустью думаешь, что пассажиры этого поезда счастливее тебя, потому что они едут в какую-то другую, лучшую, интереснейшую жизнь, который ты никогда не увидишь…

В то лето сестра пригласила меня в Москву не просто так, проветриться. Зоя собиралась уезжать. Далеко ад границу, в Германию. Навсегда… Это была ее тайна. Об этом пока еще никто из близких не знал, Зоя доверилась мне — первой. Еще весной она выиграла грант на стажировку в Германии, в оркестре Котбусского городского театра. Свою удачу Зоя долго от нас скрывала, боялась нс получить немецкую визу и не хотела нас попусту расстраивать. Ректор Гнесинки даже отправлял в посольство Германии письмо с просьбой посодействовать талантливой студентке. И вот, в конце июня, визу Зое открыли. Оставалось выкупить забронированные билеты на самолет, и — вперед, на покорение Европы!

— Я уже твердо решила не возвращаться! — вслух размышляла Зоя. — Год на раскачку у меня есть. В Германии на месте разберусь, как это лучше сделать. Мне подсказали знакомые: нужно оплатить учебу в каком-нибудь музыкальном институте. А плату можно вносить за семестр. Буду работать и учиться. Главное — зацепиться. И тогда я всех вас смогу вытащить.

Слушая сестру, я не могла удержаться от уколов мелкой зависти. Ничто так нс раздражает неудачника, как целеустремленность и самоуверенность человека, рожденного под счастливой звездой.

«Вытащить! — раздраженно думала я. — Так говорит, будто мы в трясине сидим!»

Хотя за что мне было злиться на Зою? Она желала нам блага. Мы действительно сидели в болоте, если не сказать грубее. Дрожали над каждой копейкой. Оставалось надеяться, что кто-то из нас когда-нибудь сменит бабушку Гедройц на посту бессменного главы и кормильца нашей большой семьи. И сделать это могла только Зоя, она сама это знала и несла свое бремя старшей с высоко поднятой головой.

Я слушала Зою и рисовала в воображении ее светлое будущее, ибо у меня никакого будущего ровным счетом не предполагалось. На фоне блистательной карьеры старшей сестры мое собственное существование выглядело жалким, а главное — абсолютно, беспросветно безнадежным. Ничего мне не светило ни сейчас, ни потом!

Из нашей семьи мог бы выйти целый квартет, но бабушке Гедройц не хватило средств делать ставки сразу на четыре номера. Она все поставила на Зою. И не проиграла. Зоя родилась с суворовским характером. Ей доставляло удовольствие закалять себя. Она всегда делала только то, что он не нравилось! пила морковный сок, ела гречневую кашу, вставала в половине седьмого утра, занималась гимнастикой, репетировала много часов подряд, таскала тяжелую виолончель в музыкальную школу на другой конец города.

А я!.. Я старалась жить по принципу «все, что нужно, — легко, а что трудно — не нужно». Поэтому в результате Зоя с легкостью поступила в Гнесинский музыкально-педагогический институт, а я — с трудом! — в местное училище, на специальность «парикмахер-визажист».

В семнадцать лет Зоя покинула родное гнездо с виолончелью в одной руке и отцовским чемоданом — в другой. Уезжала она без сожаления, совершенно уверенная в своей счастливой судьбе. Домой сестра так и не вернулась. После поступления в Гнесинку до осени она подрабатывала на московской овощной базе, куда ее устроила приятельница, с которой Зоя познакомилась во время поступления. Сестра имела дар сходиться с людьми. Ее всегда окружали поклонники и поклонницы.

«Эта работа чем хороша, — делилась она со мной в письмах, — можешь выбирать, в какой день в какую смену удобнее приходить, с утра или после обеда. Беру с собой на работу черный хлеб и соль, местные женщины научили. Подгнившие помидоры, редиску, салат, лук разрешают брать из ящиков. Обедаю там, на месте. Только с собой выносить не разрешается. Отработала полдня — сразу получила расчет, очень удобно».

Но Зоя перебирала овощи недолго. Осенью началась для нее совсем другая, лучшая жизнь… Сестра быстро освоилась в студенческой среде. Как говорила бабушка Гедройц — «нашла свою нишу». Когда предприимчивые сокашннки по институту сколотили уличный оркестр, талантливою Зою взяли в долю. В теплую погоду они выходили играть на Арбат, на Измайловский вернисаж, на площадь у павильонов бывшей ВДНХ, зимой — в переходы метро. У Зои появились деньги, свой круг общения. Ее уважали. Она была умна и осторожна. Дружила со многими, но в свой внутренний мир посторонних не допускала. сохраняла дистанцию, чем и была интересна людям…

При мысли, что скоро мне предстоит трястись в душном плацкарте поезда Москва-Красноярск, навьюченной Зонными вещами, как калмыцкая верблюдица, мне стало жаль себя до слез. Ведь Зоя полетит на самолете в Берлин* Зоя будет играть на виолончели в Котбусском городском театре, а я обречена на пожизненное прозябание. Кругом моего общения всегда будут девчонки из парикмахерской. кругом интересов — сплетни о том, кто с кем был и кто от кого ушел…

Словно прочитав мои мысли, Зоя вдруг сказала:

— Не хандри. По поводу тебя есть одна идея.

— Какая? — без энтузиазма спросила я. — Овощи на базе перебирать?

— А что, овощами ты брезгуешь?

На провокационный вопрос я отвечать не стала, но мое отношение к бессмысленному физическому труду было написано на лице.

— Ладно, овощами мучить тебя не станем. Есть и другие мысли… Послушай, Ленка, я тебя серьезно спрашиваю: ты хочешь остаться в Москве?

— Хочу, — без раздумий ответила я, но сестра строго посмотрела на меня и уточнила:

— На тебя можно положиться? Ты меня не подведешь? Не опозоришь?

— Не должна. А что надо делать?

Зоя торжествующе улыбнулась:

— Иди смой косметику и сделай умное лицо. И пожалуйста, сними эту развратную юбчонку. Надень лучше мой желтый костюм.

— Куда мы едем?

— Едем представляться ко двору.

Я не поняла:

— Куда?

Зоя рассмеялась:

— Едем знакомиться с богатой московской родней, которая нас знать не желает.

— А раз не желает, на фига к ним ехать?

— Ленка! — Сестра сделала строгое лицо. — Не хами, как базарная девка. Вспомни все лучшее, чему тебя учили в детстве. Дядюшка Скрудж ищет няньку шестимесячному внуку. Я порекомендовала тебя, дорогая Мэри Поппинс. Смотри не опозорься!

Когда в выпускном классе специализированной музыкальной школы Зои твердо решила штурмовать Гнесинку, паши богатые московские родственники засуетились. Они возмущались: зачем той Зое элитный московский вуз? Выдумала блажь! Дядя со знанием дела называл сумму, которую нужно «дать» за место в Гнесинке. Его супруга заранее предвидела, чем все кончится, и пила валерьяновые капли: Зоя, разумеется, не поступит и сядет им на шею. А обременять себя убогой провинциальной родней москвичам не хотелось.

— Зачем ей этот институт? — кричал в телефонную трубку дядя. — Поступала бы у себя в Красноярске на повара-кулинара, хоть бы сытой всегда была!

Сирота из многодетной семьи, дочь алкоголика — каждый из этих эпитетов звучал, как пожизненный приговор… И я торжествовала, когда Зоя с легкостью выдержала конкурс в шесть с половиной человек на место и поступила. Словно это была и моя победа!

— Везение, — объяснил потом дядя.

В его иерархии ценностей везение ничего не стоило. Рассчитывать на слепую удачу — это сидеть у моря, ждать погоды, как спившийся красноярский братец. В жизни успеха добиваются не везением, а другими качествами — московский дядя это знал точно.

Дядина супруга не верила и в везение. Поджав губы, она выразила свое мнение так:

— Просто, наверное, в комиссии пожалели сироту…

Не знали они тогда Зою. Уж чего-чего, но чувства жалости к себе она точно не вызывала! Сестра родилась красавицей. Это признавали даже ее злейшие недруги, вернее — «недругини», ибо врагов среди представителем мужского пола она никогда не имела. Еще в детском саду мальчишки дарили ей конфеты и яблоки. У Зои были очаровательные темно-карие, бархатные глаза, настоящие «очи черные». С детства она носила короткое каре, не мешавшее склоняться над инструментом и подчеркивавшее интересный овал лица. И еще у нее была роскошная фигура русской красавицы, которой тесно в рамках 90 X 60 X 90.

А я?… Я была младше сестры на полтора года, с фигурой «доска, два соска», как дразнили идиоты-одноклассники. Я терпеть не могла цвет своих глаз — зеленовато-карий, словно в щавелевом супе плавают коричневые звездочки поваренного лука! Я ненавидела свое имя — Лена, синоним серости. Когда тебе кричат из окна: «Ленка! Быстро сходи за картошкой!» — почему-то трудно соотносить собственную кличку с благородным именем Елены Прекрасной…

Мы с сестрой были похожи и не похожи. Обе пошли в отца: с каштановыми гривами волос, широко расставленными глазами и чуть вздернутыми носами. В детстве мне доставляло удовольствие врать, выдавая нас близняшек. Но лет в пятнадцать авторитет умной и талантливой старшей сестры показался мне невыносимым бременем. И я принципиально дистанцировалась от Зои, перекрасившись в блондинку и заимев проволочные латиноамериканские кудри. На поддержание белобрысой «проволоки» уходили килограммы краски и литры муссов для укладки волос, но окончательно убить в себе образ Зои не получалось. Малознакомые люди, встречая меня на улице, продолжали нас путать…

Не чуя под собой ног, я бросилась приводить себя в порядок. Видимо, за эти годы Зоя настолько не обременяла богатую московскую родню своей персоной, что заслужила их высочайшее доверие.

Дядя принял нас в шикарном офисе, расположенном где-то в центре Москвы. Пока Зоя вела переговоры, я молча стояла, потупив взор, как подобает благовоспитанной девице, и рассматривала фотографии на дядином стеле. Не требовалось семи пядей во лбу, чтобы догадаться: блондинка, улыбавшаяся с фотографий, и есть наша сводная московская кузина Дарья.

Наша фамильная летопись могла бы начаться сказочными словами: «жили-были»… Жили-были два брата Ерофеева, один умный, другой… Не дурак, но звезд с неба не хватал.

Умный брат от большого ума уехал с дипломом Московской консерватории поднимать искусство Восточной Сибири. Клич «В Москву, в Москву!» никогда не терял своей актуальности, по в жизни нашего народа периодически случались припадки кратковременного безумия. Бородатые романтики устремлялись из столицы то «в народ», то — со сменой исторической эпохи — от «огней городов и потоков машин», в свитере а-ля Хемингуэй и с гитарой под мышкой, в тайгу «за туманами»… Среди них оказался и умный брат Ерофеев — наш отец. В Сибири отец женился по большой и бескорыстной любви. Завел четверых детей и в сорок лет остался вдовцом у разбитого корыта. Кто ж пойдет за такого — хоть и непьющего, но с четырьмя детьми — мужика? Да и в категории непьющих отец продержался недолго, от житейской растерянности и запил и умер от цирроза, оставив нас на попечении бабушки.

А тот брат Ерофеев, что звезд с неба не хватал, учился скромно, но у него хватило ума жениться на москвичке с маленькой дочкой и большой квартирой на Плющихе. Своих детей он не имел, довольствуясь дочерью супруги от первого брака.

Бывают такие категории родственников, которые видят друг друга лишь на свадьбах и на похоронах. Так вот, мы виделись еще реже. На похороны брата дядя нс приехал, отделавшись соболезнующей телеграммой, и на свадьбу своей приемной дочери нас не приглашал… Наши семьи не переписывались, а перезванивались лишь в самых экстренных случаях.

Смотрела я в самодовольное лицо неродной московской кузины Дарьи и заранее ее ненавидела. Везет же некоторым с самого рождения! На одной из фотографий кузина была снята на фоне пальм и архитектурных достопримечательностей какой-то экзотической страны. На другой — запечатлена в самый торжественный момент «брачевания»: жених надевал ей на пальчик кольцо. Из серебряной рамки третьей фотографии на меня таращил непонимающие глазенки малыш нары месяцев от роду. Мой будущий питомец, не иначе. Семейная история в комиксах!

— Значит, ты любишь готовить и ухаживать за детьми? — услышала я вопрос, обращенный ко мне.

Зоя многозначительно наступила мне на ногу.

Я встрепенулась. Подняла глаза на седоватого, с неприятным выражением лица, господина, которого даже мысленно не могла назвать «дядей». Впрочем, о родственных связях и речи не шло. Сестра именовала дядюшку официально, по имени-отчеству: Сергей Сергеевич. Он называл ее по имени: Зоя, и все хором дружно делали вид, что мы просто однофамильцы.

Дядя смотрел на меня насупившись. Рыжеватые усы скрывали короткую безвольную верхнюю губу и делали его похожим на Тараканище. Я нагло выдержала его придирчивый взгляд. В Зоином летнем костюме в цветочек и с белобрысой «проволокой» на голове я напоминала пасхального барашка. Мило улыбнувшись, «барашек» ответил Тараканищу:

— Просто обожаю вкусно готовить, а с малышами у меня большой опыт. В педагогическом училище, где я учусь…

Дядя терпеливо выслушал мои басни, потом посмотрел на часы, и аудиенция окончилась.

— Молодец, ты держалась неплохо. — похвалила Зоя, когда мы вышли на улицу. — Но врать все же не следовало.

«Когда получу работу, тогда и посмотрим, следовало или нет», — подумала я, но от высказывания мыслей вслух временно воздержалась.

День седьмой

Работа оказалась не такой страшной, как ее малюют.

Мы жили с Дашей и малышом в элегантной квартире, на шестом этаже дома послереволюционной постройки на Малой Бронной. Разумеется, вслух я называла нашу хозяйку не иначе как Дарья Борисовна. Точки над «и» кузина расставила в первые пять минут нашего знакомства, особо подчеркнув, что она Борисовна, а не Сергеевна, стало быть мне не родня, даже не седьмая вода на киселе, а просто — никто!

Но в остальном я устроилась великолепно. В моем распоряжении оказались: детская комната с отдельной ванной, кухня и столовая. Кузина королевской коброй царила на оставшемся пятачке квартиры. В ее апартаменты вела раздвижная дверь, за которой скрывались гостиная в три окна, эркером выходящая на Малую Бронную, и спальня со второй ванной комнатой. На той половине квартиры я бывала редко.

Когда к Даше приходили подруги я подавала им в гостиную чай, кофе, шампанское, а также по первому требованию выносила умытого и наряженного малыша, изо всех сил изображая классическое «чего изволите-с?».

— Открыть вам шампанское. Дарья Борисовна? Принести Димочку, Дарья Борисовна?

Порой до меня долетали обрывки светских бесед. Беседы подруг оказались поразительно бессодержательными. А я-то предполагала, что обеспеченные москвички только и говорят между собой что о всяких новинках, премьерах и знаменитостях… Как бы не так! Интересы этих девиц явно сошлись клином на двух именах: неизвестного мне Мити Ханьяна и его подруги Дины.

Обычно первой перемывать кости этой паре начинала подруга с волосами цвета «баклажан». Неумело тряся на руках хныкающего малыша, она заводила сюсюкающим голосом:

— Ах, какие у Димочки глазки, прямо как у папы. Кстати, кого я недавно видела у Дрюли! — Подруга переходила на интригующий тон. — Заехала просто так, — по ее тону читалось, что очень даже не «просто так» она поперлась к этому Дрюле, — и на кого я там наткнулась? На Ханьяна с Диной, представляете? Не знаю, что они там делали, — подруга загадочно округляла глаза, намекая, что делали они там нечто жуткое и запредельное, — но Дина, как только меня увидела, сразу скривилась, будто лимон проглотила. А Митя…

— А мне Дина рассказывала, — подключалась другая подруга, со стрижкой «под ноль» и с кольцом в носу, — что Митя приглашал ее поехать я Суринам. Говорила, что лучше ехать в августе. С июня по июль в Суринаме сезон дождей. Они уже забронировали номера в отеле «Амбассадор» в Парамарибо…

«Сестра-хозяйка» нервно округляла глаза, заливалась неестественным смехом, пожимала плечами: мол, мне-то что за дело? И принималась ведрами хлестать шампанское.

После ухода гостей я уносила плачущего, капризного малыша в детскую, а Даша запиралась в спальне и оглашала квартиру заунывным бабьим вытьем в подушку. Я не знала, кто таком этот Митя Ханьян, после которого я вынуждена до часа ночи носить ревущего младенца на руках, но крепко его невзлюбила.

День десятый

Раз в три дня мне приходилось разгребать авгиевы конюшни на хозяйской половине с пылесосом и влажной тряпкой в руках. О, как много можно узнать о человеке, выгребая грязь из-под его кровати! Однажды я выгребла Дашино свидетельство о браке.

Оно валялось за шкафчиком вместе с маской для сна, берушами, аудиокассетами для похудания и резинками для волос. Раскрыв корочки, я обнаружила удивительную вещь: оказалось, моя дорогая сводная кузина носит в браке фамилию Ханьян.

Хм! Теперь многое становится ясно: Дашу бросил муж и по сему поводу она пребывает в глубочайшей и жесточайшей депрессии.

Обычно «сестра-хозяйка» не покидала свою нору по два-три дня. Там, в спальне, в полутьме задернутых гардин, она курила, валяясь на широком супружеском ложе, смотрела по видео эротические мелодрамы и пила шампанское. Появляясь изредка в детской, она выглядела подобно грозовой туче, набирающей силу для хорошего ливня.

Соседство Даши действовало па меня удручающе. Уж не знаю почему, но в ее присутствии шикарная квартира наэлектризовывалась злобой и черной меланхолией. Каша подгорала, молоко сворачивалось, малыш вопил, как поросенок резаный, и мне приходилось до двух часов ночи вышагивать по детской с ним на руках. Только накопив достаточно громов и молний. Дата вырывалась из ненавистных четырех стен» в водоворот светского разгула, и тогда вся квартира оказывалась в моем полном распоряжении.

Я облегченно вздыхала и расправляла крылья.

Стоило мамаше смыться, как капризный и нервный малыш моментально успокаивался, и я с ним горя не знала. Уезжая по делам, «сестра-хозяйка» имела привычку запирать раздвижную дверь, ведущую в ее апартаменты. Я сделала вывод, что главные сокровища четы Ханьянов прячутся там, и смело распоряжалась оставшимся имуществом.

Первым делом мы с малышом ехали в коляске на кухню, где готовили себе роскошный обед: свежепротертые фрукты и соки для маленьких, аппетитные канапе, кофе и пиво для больших. Затем мы катили в столовую, открывали окно, ведущее во двор, и садились у окна обедать. Под окном цвела липа, гудели пчелы. Малыш ел, пил и затихал, убаюканный чириканьем воробьев, а я роскошествовала, завидуя самой себе. Правда, порой, при мысли о Зое, меня мучило нечто похожее на угрызения совести. Пока я блаженствовала, сестре приходилось в поте лица добывать свой хлеб, играя на Арбате под палящим июльским солнцем. Я же, наевшись, напившись и намазавшись хозяйской косметикой, уходила в прихожую, открывала бездонный хозяйский шкаф-купе и занималась примеркой.

Мое первое знакомство с марками «Макс Мара», «Кензо», «Армани» и «Диор» произошло в интимной полутьме хозяйского гардероба. Не раз и не два, прохаживаясь по ламинированному паркету взад-вперед вихлявой походкой манекенщицы, я бросала загадочные взгляды на свое расфуфыренное отражение в зеркале и… изнывала от зависти!

Черт возьми, у этой отвратительной девицы было все! Все, о чем я и мечтать не могла по той простой причине, что не подозревала о существовании таких вещей! И Даша не пошевелила ни пальцем, ни мозговой извилиной ради того, чтобы это иметь. Ладно, допустим, я тоже не особо старалась преуспеть в этой жизни, но Зоя!..

Почему-то мне было обиднее всего за сестру. Oна-то заслужила все это: шикарную квартиру, одежду из бутиков, французскую парфюмерию, двухместную спортивную «хонду», мужа — Алена Делона… С мечты о том, что бы я делала, если бы Митя Ханьян оказался мужем Зои, все и началось…

День четырнадцатый

Загадочная личность красавца со свадебной фотографии давно волновала воображение. За две недели моего проживания на Малой Бронной блудный муж появлялся дома только раз, в крайне неурочное для супруга время — в полдень и на крайне коротким срок — десять минут.

Мы с малышом только прилегли на послеобеденную сиесту. Дверь детской выходила в ту самую прихожую, где я любила повертеться перед зеркалом в хозяйском «откутюр». Разбудили меня громкий шепот и возня, доносившиеся оттуда.

— Не беспокойся, мальчик спит. Не лезь, не буди его, Митя!

Но дверь приоткрылась, и я услышала тихие шаги. В детскою вошел посторонний. Я почувствовала аромат изысканного мужского парфюма. Шаги остановились рядом с кроваткой малыша, в двух шагах от меня. Очень неприятное ощущение, когда посторонний мужчина смотрит на тебя, спящую. Особенно если ты не спишь, а притворяешься.

Ханьян недолго постоял рядом с кроваткой сына и вышел. Когда дверь закрылась, я услышала, что они заговорили обо мне.

— Дальняя папина родственница из Красноярска, — шептала Даша. — Из многодетной семьи, ухаживала за младшими братьями. Здоровенная кобыла, под метр восемьдесят.

Остатки сна слетели с меня в одно мгновение. Ничего себе! Лестного мнения обо мне кузина. «Дальняя папина родственница» — стало быть, стыдно признаться, что я его родная племянница? «Здоровенная кобыла»?! Еще надо посмотреть, кто из нас двоих кобыла…

Но Митя в ответ лишь тихо рассмеялся. Он знал все Дашины уловки насквозь и, поддразнивая жену, сказал с наигранным интересом:

— Под метр восемьдесят? Любопытно с ней познакомиться.

— Я тебе познакомлюсь! — угрожающе зашипела Даша.

Признаюсь: я испытывала аналогичное желание — увидеть живьем этого во всех отношениях любопытного типа. Осуществить замысел мне оказалось проще, чем ему. Босиком подкравшись к двери, я заглянула в замочную скважину.

Даша стояла у дверей квартиры в позе «Не пущу!» Полы ее халата, как бы ненароком распахнутые, приоткрывали аппетитное содержимое. После родов Даша растолстела и носила трусики-штанишки, в стиле тридцатых годов, которые очень ей шли. Но столь прямолинейное, как столб, обольщение вызывало у разгульного мужа нескрываемую иронию. Снисходительность к дамским слабостям читалась во всей вальяжной позе этого красавца. Митя позволил Даше на минутку себя задержать, но как только ее домогательства приобрели решительный характер, блудный муж высвободился из кольца пухлых ручек и выскользнул за дверь.

Даша, пошатываясь, пошла к себе. Через минуту до меня донеслось горькое бабье вытье. Я знала, что к вечеру она вновь сорвется и поскачет в ночь, на поиски своего красавца, которою смогла окольцевать, но не могла приручить.

Не знаю, что тут меня толкнуло в спину. Не женская солидарность — это точно. Но, войдя в Дашину спальню и плотно прикрыв за собой дверь, я рявкнула:

— Прекрати выть!

Даша вздрогнула и подняла на меня опухшее от слез лицо.

— Уйди, — пробормотала она, — я хочу побыть одна.

— Слезами торю не поможешь. Ты что, не видишь? Чем больше ты за ним носишься, тем больше он от тебя бегает. Оставь его в покое! Сам приползет. На коленях.

Даша смотрела на меня со смешанным чувством. Так смотрят на вокзальную цыганку: с одной стороны, верить ей хочется, с другой — здравый смысл подсказывает уносить ноги.

— Что ты понимаешь? — в нос прогудела кузина.

— Тут и понимать нечего. Хочешь его вернуть?

Даша смотрела на меня с суеверным ужасом. Я же, глядя на нее, подумала, что на месте Мити и сама бы сбежала от такой жены. Но меня уже захватило темное, не поддающееся словесному описанию, сильнее рассудка влекущее чувство: на меня, как горная лавина, снизошло вдохновение. Я опустилась рядом с кузиной на постель и сказала:

— Слушай!..

Идея была проста, изящна и совершенна настолько, что я бы не смогла с полной уверенностью приписать ее авторство себе. Но и утверждать, будто мне ее добрые ангелы напели, я, конечно, не стану.

Кузина была избалованной, глупой, самовлюбленной девицей на пару лет старше меня, но жизнь в розовых очках отучила ее от изобретательности. Все, что следовало иметь, она покупала, а все, что следовало знать, она вычитывай в журнале «Мари Клер». И потому сейчас Даша слушала меня с открытым ртом. Но она вовсе не была наивна, как я полагала. Порой в ее маленьких прищуренных глазах, под тонкими стрелками выщипанных бровей, мелькала затаенная хитрость.

Меня раздражали ее жидкие белобрысые волосы, зачесанные назад при помощи геля с «мокрым эффектом», ее тяжелая нижняя челюсть, высокий лоб и скошенный вниз круглый подбородок. Я давно заметила, что красавцы предпочтительно женятся на уродинах, а красавицы — на уродах, но найти объяснения этому феномену не могла.

Итак! Вкратце идея заключалась в том, чтобы Даша, ни больше ни меньше, организовала похищение собственного ребенка.

Порой, сидя на бульваре с коляской, от нечего делать я почитывала столичные газеты. Мне нравилось делать вид, будто это моя коляска, мой ребенок и моя квартира, окнами выходящая на Патриаршие пруды. Стратегию киднеппинга я позаимствовала из криминальной хроники. Тактика принадлежит мне.

Ребенка должны похитить из колясочки во время прогулки. Роль вороны, потерявшей малыша, согласна была сыграть я. Не убьют же меня родичи, в конце концов? А хоть бы и хотели убить, не успеют. От греха подальше я исчезну из квартиры в неизвестном направлении еще до приезда разъяренного Дашиного мужа.

По словам Даши, ее драма заключалась в том, что Митя решительно увиливал от объяснений с женой. Муж не говорил, что разлюбил ее, что у него появилась другая женщина, что он разочаровался в браке и прочее, прочее.

Ничего подобного! Он пошел другим путем. В один прекрасный день он просто испарился! Слинял! Исчез! Ушел за сигаретами и не вернулся…

С тех пор сведения о местопребывании супруга и его времяпровождении доносили Даше доброхоты из числа общих знакомых. На звонки жены Митя не отвечал. При очных ставках в публичных местах блудный муж вел себя как ни в чем не бывало, был с Дашей вежлив и обходителен. Но стоило им остаться наедине, как Митя делал ручкой и исчезал.

Даша испробовала все способы: публично скандалила с мужем, таскала за волосья его бабенок, заводила у него на глазах флирт с другими мужчинами, чтобы вызвать в супруге ревность, взывала к родителям Мити с просьбой обуздать и посодействовать… В результате она перепортила отношения с доброй половиной знакомых и заработала peпутацию мерзкой стервы. С Мити же все было как с гуся вела. В глазах окружающих он оставался милейшим парнем, которому не повезло — женился на скандалистке с отвратительным характером, и она просто выжила бедолагу из дома…

Итак, муж предпочитал избегать встреч с женой, а многочисленная гвардия общих знакомых считала своим долгом прикрывать его. Уж не знаю, на что рассчитывала кузина… Ожидала, что обожаемый Митя, как в сказках «Тысячи и одной ночи», трижды произнесет слово «развод»? Но в одном она была права: нет ничего хуже неопределенности, и лучше горькая правда, чем сладкая ложь. В этом я мнение Даши разделяла.

— Не могу больше жить в подвешенном состоянии! — бия себя в грудь, повторяй кузина, и я ей верила. Жить в подвешенном состоянии весьма, весьма тяжело. — Пусть скажет мне все в глаза: развод так развод! Я согласна. Но чувствовать себя дурой, от которой бегает муж… Что я ему сделала? За что он так со мной? — И она снова начала рыдать.

По моему мнению, блудный муж избегал объяснений с женой по той же самой причине, по которой не советуют держать все яйца в одной корзинке. Глядя на Дашу, нетрудно было предположить ее реакцию. Если бы муж принял окончательное решение и произнес слово «развод», моя драгоценная кузина взвыла бы пожарной сиреной, вцепилась бы в лацканы стильного Митиного жакета, повисла бы на нем гирей и превратила бы жизнь бывшего мужа в ад. А он этого не хотел! По-моему, его вполне устраивало положение женатого холостяка.

Но на призыв: «Ребенок в беде!» — Митя должен был примчаться, просто обязан. В этом я не сомневалась.

— A если не примчится, значит, он такой придурок, что плюнь из него и забудь! — посоветовала я Даше.

Но вдохновение подсказывало: план сработает. Митя примчится как миленький и останется на ночь у Даши ждать звонка от злодеев. А злодеи будут звонить и требовать за ребенка выкуп — в случае, если муж очень уж легкомысленно отнесется к исчезновению собственного чада. А могут и не звонить — это как сама Даша захочет. Собственно, вся кутерьма с похищением затевалась как отвлекающий маневр, имеющий целью заманить блудного мужа домой и удержать подле жены в течение хотя бы одной ночи. По моим теоретическим расчетам, одной ночи людям вполне достаточно, чтобы выяснить запутанные отношения.

А пока они будут эти отношения выяснять, мы с Димочкой преспокойно проведем ночь на шикарной Дашиной даче за городом. Когда кузина всласть наговорится с любимым Митей, она вызовет нас обратно в Москву.

Единственное, чего я пока не знала, — как сообщить мужу, что мы его разыграли? Не взбесится ли он оттого, что его выставили дураком? Но придумать хорошее решение могла только Даша — ведь она знала характер своего мужа, в отличие от меня.

Даша, выслушав мой план, некоторое время молчала.

Узкие ее глазки влажно поблескивали.

— Ты сама это придумала? — наконец спросила она.

Я кивнула.

— Что сказать? Идея неплохая. Даже, честно говоря, дикая идея! Ты меня удивила. Нс ожидала от тебя…

— Сама от себя не ожидала, — призвалась я.

— Хорошо. А от меня что требуется?

Я объяснила: максимальная выдержка и правдоподобие. Ибо если она в самый ответственный момент начнет глупо хихикать, муж сразу поймет, что его дурачат.

— Если уж засмеешься, то сделай вид, что это истерика, — советовала я.

Для максимального правдоподобия во время «похищения» ребенка Даше лучше всего отсутствовать.

Официальная версия преступления века такова: Даша была в гостях, а нянька (то бишь я) вышла, как обычно, погулять с ребенком. По провинциальной глупости оставила коляску с малышом у подъезда и зачем-то вернулась в квартиру. Когда спустилась обратно — увидела, что коляска пуста.

Попутно замечу: чем мне нравятся московские дворы, в отличие от наших, красноярских, — это своей безжизненностью. Никаких бабушек на лавочке перед подъездом, мамаш с колясками и детишек в песочнице. Никаких теток с авоськами и праздношатающихся подвыпивших мужиков! Пустота, щебет птичек в кронах старых деревьев. Я даже соседей по подъезду ни разу в глаза не видела! Так что мой план был идеален — никаких свидетелей. И хотя милицию в семейную драму впутывать не следовало, для пущего правдоподобия о возможных свидетелях я все же подумала.

Увидела, что ребенок пропал, нянька бросается звонить хозяйке. Даша срочно мчится домой, допрашивает меня с пристрастием (я выдаю ей подробности похищения) и затем в панике звонит мужу… В это время, по сценарию, нянька потихоньку убегает из квартиры, боясь скорого и праведного гнева отца пропавшего ребенка. На самом же деле я уезжаю на дачу, куда чуть раньше увезли Димочку…

Увлекшись планом, мы с Дашей незаметно перешли на «ты». Сидя на кровати, я в лицах изображала мизансцену.

— Ты звонишь Мите. Сообщаешь ему, что случилось. Просишь приехать. Если он нормальный человек — а думаю, он нормальный — то примчится, где бы ни был. Общее горе вас сблизит. Только представь: вы сидите рядом, смотрите на телефон, ждете звонка от бандитов. Ты плачешь, он тебя утешает. Он чувствует свою вину: если бы он был рядом, трагедии могло бы не произойти! Ты вспоминаешь что-нибудь из вашей совместной жизни. Как он забирал тебя с ребенком из больницы…

— Меня папа забирал! Ханьян, скотина, уже тогда пустился во все тяжкие.

— Когда ты сообщила ему, что у вас будет ребеночек…

— Ха! Он сказал; «Поздравляю».

— Как он ухаживал за тобой…

— Ха!

Это саркастичное «ха!» вывело наконец меня из терпения, и я спросила:

— Но хоть что-нибудь хорошее между вами было?

Даша наморщила высокий лоб, который мог бы оказать честь профессору квантовой механики, и произнесла:

— Мы познакомились на вечеринке, и между нами сразу случилось то, что называют «химией». — Она прищелкнула пальцами. — В ту же ночь мы оказались у Мити дома. Он взял меня прямо а прихожей. Это был экстаз… А на следующий день он уехал на Кипр.

Я высказала вслух то, о чем подумала:

— А ты уверена, что хочешь его вернуть?

Даша, надо отдать ей должное, лгать не стала. Она просто посмотрела на меня, как на дауна. В ее прищуренных глазах, как в новогодней гирлянде, мелькали хитрые огоньки.

Если бы я лучше разбиралась в людях, я бы поняла, о чем она думает, ибо Даша принадлежала к категории лиц, чувствующих и думающих одними и теми же нервными окончаниями. Но мои выкладки о жизни имели в основном теоретический характер, а сведения о человеческой психологии черпались из музыкальных комедий. Я и не предполагала, какой клубок змей греет сердце моей кузины.

Всего несколько часов назад, готовясь к встрече с мужем, Даша мучительно долго перемеряла одежду, пока ж расплакалась от злости. Все бесполезно! Никакая одежда не скроет, что ты похожа на корову, а ведь до беременности она весила шестьдесят килограммов. И злость, и обида на того, кто украл ее лучшие годы, украл красоту, посадил па цепь возле вонючих пеленок, бутылочек, слюнявчиков, а сам ускакал, сдавливала ей сердце, доставляя почти физическую муку.

Моя кузина думала примерно следующее: «Хочу я вернуть Ханьяна или нет, еще не знаю, там посмотрим. Но прищучить его так, чтобы навек запомнил, — да, да в еще раз да!»

А я и понятия не имела, что только что собственноручно выкопала себе яму…

С тех пор как мы стали единомышленницами и заговорщицами, жизнь на Малой Бронной превратилась для меня в малину. Даша обращалась со мной как с ровней. Советовалась по любому поводу и без повода, едва ли не о том, в каких туфлях ceгодня выйти в город.

Втроем с малышом мы совершили вылазку на дачу. Все там обустроили, оставили запасы детского питания, аптечку, кроватку, игрушки — чтобы малыш не чувствовал себя обездоленным, пока родители устраивают личную жизнь.

Даша держалась великолепно, удивляя меня с каждым днем. То была курица курицей, ныла, валялась в кровати до обеда, надиралась шампанским до легких заносов на поворотах, а то — оживилась, глаза горят, шерсть дыбом. Приятно смотреть на человека. Даже похудела немного.

— Ты смотри не переусердствуй, — посоветовала я ей. — Худеть и бледнеть начнешь потом, когда все кончится. А то люди скажут: с чего бы это мамаша за пару дней до похищения веселилась и скакала, как коза?

— Какие люди? — отмахнулась кузина.

Димочке я часто читала сказку про Петю-Петушка, которого несет лиса за темные леса, за синие горы…

Порой внутри меня начинало что-то ныть, но я успокаивала себя, говоря, что действую не в ущерб малышу.

Зое я не стала рассказывать о переменах, произошедших в моей нелегкой доле домашней прислуги, а тем более о причине таких перемен. Я знача, что сестра меня осудит. Зое был присущ фамильный авантюризм, в свое время подвигший умного брата Ерофеева на поиски синих туманов… Но сестра привыкла всего добиваться упорным трудом. Она никогда не променяла бы синицу таланта на авантюрного журавля небесного. В затруднительных житейских ситуациях Зоя говорила себе: я могу подождать, все равно рано или поздно я этого достигну, так зачем же торопиться и рисковать? У меня же никаких талантов не имелось, и я не представляла, чего именно мечтаю достичь в жизни. Меня вполне устраивали те временные житейские блага и преимущества, которыми одаривала меня с некоторых ор богатая московская кузина.

Тем временем план осуществлялся сам собой, без особенных усилий с нашей стороны. Мне даже кажется, что, если бы с самого начала мы столкнулись с серьезными препятствиями, наш глупый пыл поугас бы. Но обстоятельства, как нарочно, складывались очень удачно. В первых числах июля дядя Тараканище объявил, что они с супругой улетают на две недели на отдых за границу. К сожалению, не в Акапулько и не на Марс, а всего-навсего на Гран-Канария, но тоже довольно далеко от Малой Бронной — я сверилась с атласом.

Даша сообщила об отъезде господ Таракановых с нервным хихиканьем и влажным блеском прищуренных глаз. Окольными путями она выяснила, что блудный муж в эти же временные рамки не собирается покидать пределы столицы. Все чудным образом раскладывалось по полочкам: родители Даши в отлучке, и логично, что, узнав о пропаже ребенка, ей некому будет позвонить, кроме как супругу.

Затем, за бутылкой олигоминеральной воды, стимулирующей вывод жидкости из организма, мы обсудили проблему нехватки личного состава.

— Не разорваться же мне, — жаловалась кузина. — Одной ногой здесь, истерику изображать, другой ногой тебя на дачу увозить! Да и киндера некому поручить. Ты машину не водишь, а мне алиби нужно.

Да, осуществление нашего плана требовало как минимум еще одного члена команды, умеющего водить машину. Кто повезет Димочку и меня на дачу? Ведь Даша в это время сидит у подруги и разыгрывает полное неведение…

— Что будем делать?

— Нужно искать водителя с машиной

— Может, просто такси вызвать? — предложила я.

Но кузину такой вариант не устроил.

— Никто ребенка на такси не похищает, — поучительно заметила она. — Нет уж, играть так играть.

Даша вошла во вкус и хотела придать мероприятию максимальную правдоподобность. Постучав длинными ногтями по лакированной столешнице, кузина задумчиво произнеси:

— Есть у меня один знакомый… Герман…

И сердце во мне в тот момент не дрогнуло!

День двадцатый

У фонтана присядем молча мы

Здесь, на каменное крыльцо.

Где впервые глазами волчьими

Ты нацелился мне в лицо…

Марина Цветаева

Герман Солодовников оказался другом детства моей беспутной кузины, ее первой неплатонической любовью, учебником жизни и соседом по двору. Это его бронзовый «рено» я видела в тени лип у соседнего подъезда во время ежедневных прогулок с Димочкой.

Как в двух словах описать человека, сыгравшего в моей жизни одну из главных ролей? Скажу лишь, что в ту пору, когда я впервые его увидела, Герман принадлежал к типу молодых людей, которые безумно нравились мне и которым я была совершенно безразлична. Он был красив, высок, строен. Светлые волнистые волосы зачесывал назад над высоким лбом. Худоба придавала его липу мужественности. Возможно, будь он плотнее, его внешность показалась бы слащавой, но Солодовников был поджар, в его движениях сквозила энергия хищника.

Герман пообещал навестить нас вечером, на другой день после того, как мы решили внести в команду третьего игрока.

— Между прочим, — хихикая, сплетничала Даша, пока мы дожидались визита друга ее детства, — одна моя приятельница, та, что с волосами цвета «баклажан», свихнулась на оккультизме и хиромантии. Так вот, она высчитала, что Герман в прошлом воплощении был львом!

Я хотела заметить язвительно, что разрыв между человеком и львом больно велик, и если лев так морально возрос «над собой», чтобы дослужиться до роли человека, то это должен быть не иначе как смиренный травоядный лев Иордан, который водил на поводу монастырского осла… Но ответить я не успела. В дверь позвонили, и перевоплощенный лев появился на пороге нашей квартиры. Увидев его, я поперхнулась словами и весь оставшийся вечер не могла выдавить ни слова, уступив Даше инициативу ведения переговоров.

Военный совет проводили в спальне.

Слушая жалкий лепет кузины, я морщилась при мысли, что сумела бы изложить идею куда стройнее. То ли присутствие Германа действовало на нас подавляюще, то ли что другое, но, когда Даша попыталась облечь эмоции в слова, она смутилась, замямлила, подыскивая выражения, и оттого все окончательно запутала. Я ожидала, что Герман в любой момент перебьет ее вопросом:

— Стоп, ничего не понял. Давай поконкретнее.

Нo Герман молча чистил апельсин, развалясь поперек супружеского ложа, и не перебивал ее.

Даша прохаживалась взад-вперед по комнате, в волнении ломая пальцы. На ее скулах горели малиновые пятна. В распахнутых полах белого хлопчатобумажного халата мелькали аппетитные ляжки.

По лицу друга детства нельзя было угадать его мнение о плане. Зато, приглядевшись внимательнее, я скорее почувствовала, чем догадалась, о чем Герман думает в эту минуту. Он думал о Даше: «Хороша, хоть женись… А что? Может, и женился бы, да Ханьян перехватил и обломал всю малину. Попортил девку. Кто бы мог подумать, что ее эдак разнесет? Какой кошмар жениться на стройной козочке, а в итоге заполучить бабищу с формами мадам Грицацуевой»…

— Слушай, ты можешь не жрать апельсины на кровати? — неожиданно рявкнула Даша, прервав сеанс чтения мыслей на расстоянии. — Заляпаешь соком покрывало, урою!

— Слушай, — парировал Герман, — тебе в детстве не рассказывали сказку о принцессе, у которой изо рта падали змеи и лягушки? Случайно не про тебя?

Кузину аллегория не смутила.

— С вами, козлами, только так и надо, — убежденно ответила она. — Марш мыть руки!

Друг детства поленился спорить. Вышел в ванную, покорно вымыл руки, пригладил перед зеркалом волосы. Ванная комната служила продолжением алькова. Герман усмехнулся, увидев на краю джакузи ароматические свечи в форме фиолетового фаллоса.

Рассматривая отражение друга детства в широком зеркале над умывальником, я снова как будто всей кожей почувствовала. о чем он думает: «Осиротевшее любовное гнездышко! Мило, детка, мило. Но не сработало. Понимаю, обидно! Не выражалась бы, как хабалка, глядишь, и помятый животик не так бы в глаза бросался»…

Герман вдруг поймал в зеркале мой взгляд и неожиданно заговорщицки мне подмигнул, словно между нами были какие-то общие тайны. Я испуганно опустила глаза и весь вечер старалась не смотреть в его сторону.

— Гера, не томи, говори, что ты об этом думаешь? — крикнула кузина.

Я решила, что сейчас он скажет:»Девки, да вы рехнулись!» Но Герман, вернувшись в спальню, спросил:

— Долли, ты это серьезно?

— Еще бы не серьезно! Поможешь провернуть?

Герман засмеялся:

— Не-ет! Я с такими делами не связываюсь…

Я удивилась: с какими такими делами, ведь это лишь розыгрыш? Но промолчала. Дашу же ответ Германа скорее разозлил, чем удивил.

— Но почему нет? — раздраженно спросил она. — Почему?

— Как говорится, ценю оказанное доверие, — друг детства иронично приложил правую руку к сердцу, — но чтобы я с Ханьяном связываться стал? Да за своего отпрыска… отписька… — Герман засмеялся собственной шутке, — они меня паяльной лампой! Ханьян и женился на тебе только из-за пацана! Родила бы ты девку, посмотрел бы я…

— Но похищение не настоящее! — перебила Даша.

— А со стороны все выглядит очень даже натурально. Знаешь, мне не нужны проблемы.

— Но милиции не будет! Никакого выкупа, никаких денег. Ты ничем не рискуешь! Подумай, не дура же я — под себя копать. Все устрою так, чтобы проблема решилась без шума, в своей семье.

— Вот семьи-то я и боюсь больше всего! — с неожиданной серьезностью заявил Герман. — С твоим батей еще можно было бы договориться, но с отцом Ханьяна… Никогда.

На протяжении этого не вполне понятного для меня разговора я только и успевала, как китайский болванчик, поворачивать голову вверх — на Германа, вниз — на Дашу, стараясь уловить скрытый от меня смысл. Почему Герман отказывается? Что такое связано с семьей Ханьяна?

Но ничего понять я не успела. Даша закашлялась, метнула к мою сторону испепеляющий взгляд. Прежним, властным хозяйским тоном приказала:

— Послушай, Лена! Принеси стаканы, из холодильника, достань лед, водку и томатный сок. И захвати мелко нарезанным базилик. В миксере измельчи, не руками!

Золушка послушно сделала книксен и вышла за дверь. «Даже хорошо, — думала я, копошась на кухне, — что перед Германом Даша затирает меня в тень. Перед посторонними лучше изображать из себя бессловесную тварь». И все же во мне зудела ревность и разбирало любопытно, о чем таком кузина хотела пошушукаться с Германом без свидетелей?

С подносом в руках я тихо подкралась к спальне и приложила ухо к двери, но разговор за дверью шел тихий, что уже выглядело подозрительно: кузина и в обычных-то ситуациях разговаривала на повышенных тонах, а в минута волнения просто на стену лезла… Но как я ни старалась, ничего членораздельного уловить не смогла.

Когда я вошла в спальню, Герман и Даша сидели рядком на кровати, как голуби. Разговор перетек в мирное русло. Они обсуждали вечеринку в каком-то клубе.

Я поставила поднос на низкий японский столик. Все переместились на пол и уселись на мохнатом ковре, похожем на мех стриженого барана. Герман сделал нам по коктейлю.

Протягивая мне стакан, он посмотрел на меня как-то иначе, не так, как раньше, и я поняла, что Даша говорила с ним обо мне. Но что она ему про меня рассказала, хорошее или плохое, мне было не ясно. Заметила лишь, что отношение Германа ко мне переменилось. Раньше он разглядывал меня с умеренным любопытством: «Это что за новая мебель?» Теперь он искоса бросал в мою сторону короткие задумчивые взгляды. И вид у него был… Озадаченный? Другого слова я найти не могла, хотя слово «озадаченный» и не совсем точно описывало настроение друга детства. Было в его взгляде еще что-то, чего я пока не понимала…

Не знаю почему, но настроение у меня резко испортилось. План мы больше не обсуждали. Допив «кровавую Мэри», друг детства, что называется, откланялся. Даша вышла проводить его в прихожую. Когда она вернулась в спальню, я поинтересовалась:

— Что Герман? Согласился?

Даша задумчиво смотрела в одну точку на ковре. Ответила не сразу:

— Нет. Но обещал помочь…

Видимо, она не заметила противоречия в собственных словах. У меня же такой неопределенный ответ вызвал массу встречных вопросов. Но кузина, прижимая пальцы к вискам, сказала, что у нее страшно разболелась голова, и попросила меня уйти.

— Поговорим завтра.

Меняя Димочке перед сном памперс, я решила, что завтра откажусь от участия в акции примирения супругов. Пусть сами разбираются в своих чувствах! Если бы Зоя знала, во что я впутываю себя и невинного младенца!..

День двадцать первый

Но наутро Даша была очень мила. После кофе она устроила небольшую ревизию в своем шкафу, вытряхнула ворох новой одежды и, с грустью оглядев в зеркале свою раздавшуюся вширь фигуру, заметила, что купила все эта шмотки незадолго до беременности и теперь вряд ли скоро сможет их надеть.

— Забирай себе!

И у меня язык не повернулся сказать ей, что я передумала.

День двадцать второй

Официально Герман умыл руки, но счел своим долгом помочь девушкам добрым советом. В результате круг посвященных расширился до катастрофических пределов. Друг детства отрядил в помощь Даше одного гниловатого типчика — лет двадцати, коротко стриженного, со смазливыми чертами рано испитого лица и совершенно пустыми глазами. Таких гаденышей любят пригреть на груди стареющие дамочки. Типичный гопник, каких пруд пруди… Удивительно, что общего могло быть у Германа с подобным типом?

На деловое свидание в беседке нашего (то есть Дашиного) двора гопник пригреб не один, а с герлой. Судя по лошадиному лицу девицы, она приходилась ему боевой подругой, а не дамой сердца. На возмущенный вопль Даши:

— Зачем ты ее притащил? — гопник, сплюнув под ноги, ответил:

— Сгодится.

Действительно, для осуществления нашего плана «семейный подряд» оказался лучшим выходом. Женщина с ребенком в машине выглядит не так подозрительно. как малолетний гопник.

С учетом появления новых действующих лиц план подкорректировали. Условились. что в назначенный день сообщник приедет на своей машине и остановится в нашем дворе у соседнего подъезда. Боевая подруга останется в машине, а гопник зайдет в наш подъезд, где его буду ждать я. Он примет у меня с рук на руки замаскированный конверт с малышом, сядет в свою машину и укатит на Дашину дачу. Там их будет ждать Герман. (Доверить ключи от дачи незнакомым людям не самой респектабельной внешности Даша наотрез отказалась.)

В это время я с пустой коляской выйду гулять на бульвар, где, как обычно, проведу около часа. Затем вернусь домой, позвоню на мобильный Даше и покаюсь, что недоглядела за малышом.

Кузина, которая в это время будет находиться где-то в обществе мегеристых подруг, сделает испуганное лицо и, бросив загадочно: «Дома случилось ЧП», незамедлительно примчится на Малую Бронную. Из дома Даша в панике позвонит мужу. По сценарию. она попросят Митю вернуть малыша, ибо уверена, что ребенка похитил или сам Ханьян, или нанятые им люди. Муж, непричастный, естественно, к пропаже младенца, в полной панике примчится на Малую Бронную, где и попадет в западню… В это время гопник срочно эвакуирует меня на дачу, чтобы а) муж Даши сгоряча меня не убил, б) малыш не оставался без квалифицированной опеки. К этому времени гопник уже успеет смотаться на дачу, оставить там малыша под присмотром боевом подруги и Германа и вернуться в город за мной.

А молодые супруги проведут ночь в волнении у телефона, поймут, что жить надо дружно, хотя бы ради детей… Гром фанфар и хеппи-энд!

На том и порешили. Гопник получил от Даши задаток за труды и отчалил, предупредив, что связаться с ним можно будет через Геру.

День «Икс»

С утра подвела погода: полил дождь. Не пойдешь под таким ливнем с ребенком на прогулку. У Даши лопнуло терпение. Она захандрила, а я… Внутренне ликовала! Очень уж расхотелось участвовать в розыгрыше. Но к обеду дождь стих. Даша оживилась. А к трем часам дня выглянуло такое соблазнительное солнце, что ноги сами запросились на бульвар.

Все встало на свои места. Даша созвонилась с Германом и передала сообщение для гопника. Пока сообщник ехал, мы уложили Димочку вместе с конвертом в спортивную спортивную сумку. Малышу эта игра понравилась, он с интересом озирался по сторонам, всем своим существом приноравливаясь к новой обстановке.

Вдвоем с Дашей мы спустили сумку на первый этаж и передали гопнику. Затем я выглянула из подъезда и проследила, как гопник аккуратно поставил сумку на заднее сиденье неприметной бежевой «шестерки», стоявшей у соседнего подъезда. Боевая подруга сидела в машине.

— Они что, так и повезут Димочку в сумке? — спросила я.

— Нет. Отъедут от дома, и она возьмет его на руки.

Дашино хладнокровие действовало успокаивающе.

Когда бежевые «Жигули» выехали со двора, кузина перезвонила Герману и сказала нечто вроде: «Такси уже выехало, жди!» Через пятнадцать минут Даша отбыла из дому, отдав мне последние указания.

Безо всякого энтузиазма я отравилась на бульвар и ровно час катала пустую коляску по аллее вокруг пруда. Затем вернулась домой и позвонила Даше на мобильный, как условились. Дожидаясь приезда кузины, собрала свои вещи. ведь предстояло провести ночь за городом. К тому же, пользуясь машиной, я рассчитывала по пути заскочить к Зое и отдать ей часть подаренных кузиной тряпок.

На душе кошки скребли… Но вернулась Даша — вздрюченная и веселая, — и от сердца отлегло. В квартире все было готово к торжественной встрече блудного мужа: куплено его любимое вино, его любимые персики, из ресторана заказаны его любимые блюда. Даша, пританцовывая перед зеркалом. перебирала одежду. В ванной лилась вода, наполняя квартиру благоуханием пенки. Все эти мирные, празднично-семейные приготовления не вязались с тревожным ожиданием звонка от похитителей.

Я подумала: зря переживаю! Малыш всего лишь проведет теплый летний вечер за городом. что полезно для его здоровья. А то зачахнет в этой загазованней Москве…

— Как ты считаешь, волосы завить? Или лучше зачесать гелем назад, как обычно? — спрашивала кузина.

— Лучше зачесать как обычно.

— Идет мне этот пуловер? Или лучше надеть без рукавов?

— Идет.

— Юбку или брюки? Скажи!

Я ответила легкомысленной кузине. что, если она расфуфырится, как на бал, муж сразу заподозрит подвох и сбежит.

— Правда, правда, — сказала она. — Ну, пока! Потом выберу момент, позвоню Герману, узнаю, как ваши дела. Подожди этого типа во дворе. Зачем ему знать, где мы живем? Ну, чао, чао!

И она вытолкала меня за дверь.

Вокруг знакомого оркестра на Арбате плотным кольцом стояли слушатели. Студенты исполняли «Бранденбургский концерт» Баха. Зоя играла, закрыв глаза, склонив голову набок, словно наслаждалась звучанием виолончели. Когда «Бранденбургский концерт» кончился. многие зааплодировали. В открытый скрипичный футляр полетели деньги.

Зоя открыла глаза, огляделась по сторонам отрешенным, словно только что со сна, взглядом. И увидела меня.

— Привет! А ты что здесь делаешь?

Я почти не солгала:

— Еду к Даше на дачу. Там ждет машина, — я махнула рукой в сторону кинотеатра. — Как тебе мой прикид?

Я повертелась, чтобы сестра могла рассмотреть меня во всех ракурсах. Зоя одобрила:

— Нравится. Откуда дровишки?

— Из лесу, вестимо? Сестра-хозяйка подкинула.

— Да? — удивилась Зоя. — Не ожидала от нее такой щедрости.

— Хочу с тобой поделиться гуманитарной помощью.

Зоя незаметно оглянулась, показала глазами — только не здесь.

— Поняла. Закину сумку в общагу, оставлю у Соломоновны на вахте.

Зоя улыбнулась.

— Спасибо. Пока?

— Пока!

— Лена! Я через два дня уезжаю, помнишь? — крикнула она мне вслед.

— Помню. Обязательно приеду проводить!

Пробираясь сквозь нарядную вечернюю арбатскую толпу, я долго еще слышала звучание Зоиной виолончели, которая провожала меня грустной и светлой баховской мелодией из Сюиты № 3, словно прощалась…

Долгое время я не понимала, как бабушка Гедройц смогла пережить смерть Зои? Но, повзрослев и тоже много пережив, я поняла: страдания закаляют душу. Нет, не сердечную черствость я имею в виду. Страдания делают человека сильнее… Все, кто помнил Зою Ерофееву по Гнесинскому институту, говорили: «Была звезда. Не повезло!» Впрочем, даже если бы Зоя прожила жизнь серой мышкой, смерть сделала бы ее знаменитой…

— Такого ужаса у нас никогда не случалось ни раньше, ни потом! — говорили все, кто оказался свидетелем трагического происшествия. — Убийство в общежитии нашего института? Поймите, у нас не тот контингент!

Зою обнаружили соседи по этажу. Дверь ее комнаты оказалась не заперта, в комнате все было перевернуто. Зоя лежала на полу ничком, в луже крови. Соседи бросились на вахту. Никто с перепугу ничего не понял, думали, она вскрыла вены, боялись до нее дотрагиваться.

С вахты прибежала Эмилия Соломоновна. Нервы у старой вахтерши оказались крепкие. Она подошла к Зое и перевернула ее. Зоя была мертва. Ее убили выстрелом в спину…

Гопник оказался типом немногословным. По дороге я едва вытянула из него, что ребенок доставлен по назначению, сейчас с ним возится герла, Герман тоже на даче, и все с нетерпением ждут моего приезда.

Сначала мы заехали к Зое на Арбат. Затем я попросила отвезти меня в общежитие. Пока я болтала с Эмилией Соломоновной, гопник ждал в машине. Оставив пакет с одеждой на вахте, я вышла и села на заднее сиденье «Жигулей». По дороге на дачу мы почти не разговаривали. На окраине Москвы, в спальных районах, приятель Германа долго объезжал одному ему известные точки, так что до дачи мы добрались уже в девятом часу. Я сразу бросилась кормить Димочку и не заметила. как гопник со своей герлой уехали. В двухэтажном доме остались лишь Герман и я.

Малыш держался молодцом. Он устал на свежем воздухе и проголодался. С аппетитом выти бульон, попросил сока, затем съел две ложки фруктового пюре. Живот у него стал круглый и выпуклый, как у щенка. Я немного поиграла с ним, почитала сказку про Лису и Петушка. уложила в кроватку, немного покачала, и Димочка сразу уснул.

Я накрыла его одеялом, включила ночник и вышла из комнаты» прикрыв дверь.

Герман сидел в холле у телевизора.

— Даша не звонила? — спросила я.

— Нет.

На кухне я кое-что приготовила на скорую руку и пригласила друга детства к столу.

— Идем ужинать!

Не знаю почему, но Германа эта простая фраза удивила. Может, он привык общаться только с «эмансипе», которые считают ниже своего достоинства пачкать белы ручки о кастрюли и сковородки? Во всяком случае, уплетая спагетти с сыром и салями. Герман нахвалил мое кулинарное искусство так рьяно, что я возмутилась:

— Прекрати, а то я решу, что ты издеваешься! Можно подумать, я лобстера с артишоками приготовила.

— Ты знаешь, что такое лобстер? — спросил в ответ Герман.

— Не имею никакого понятия, но звучит, согласись, неплохо!

И хотя Герман посмеивался, взгляд у него был не веселый, а задумчивый, словно он пытался меня раскусить, поняты что я такое? И пробовал меня на зуб то так, то эдак…

Разговор у нас шел самый обыкновенный, какие случаются между двумя слушанными попутчиками в поезде. Говорили «за жизнь». И почему-то, не помню уже, почему и зачем, заговорили о том, кто как мечтает жить… Я призналась. что хочу иметь свой большой дом в сосновом лесу, чтобы был бревенчатый сруб и мансарда… Никаких заборов и оград. Может быть, живая изгородь.

— А лучше — литой чугун, — подсказал Герман. — Кованые фонари, ручки с львиными мордами…

— Дорога от дома ведет через лее к шоссе, — продолжала рассказывать я. — Город недалеко, но и не близко, примерно в часе езды. Во дворе бегает собака, рыжий охотничий сеттер.

— Или лошади, — подсказал Герман. — Белые в яблоках, орловские рысаки. И за домом в лесу — дорожки для верховой езды…

— В доме все скромно, гораздо проще, чем здесь, — я обвела взглядом Дашину дачную кухню в хайтековском стиле, — но есть все необходимое. Обязательно деревянная долгая мебель. Живой огонь, очаг в углу, не знаю — камин или изразцовая печь? Все равно, но чтобы можно было вечером смотреть на огонь…

— И в спальнях прохладные льняные простыни, немного сырые, — подсказал Герман.

Меня охватило странное чувство, словно этот человек лучше меня знает, чего я хочу. Ощущение неловкости растаяло. Дашин друг детства показался мне ближе. чем был. Казалось даже, будто мы знаем друг друга очень давно.

В начале первого я отправилась спать в комнату малыша, так и не дождавшись Дашиного звонка.

Второй день после дня «Икс»

Первая половина следующего дня прошла в загородной скуке. Проснувшись, я поняла, что осталась на даче одна. Городской телефон не работал. Мобильный Герман увез с собой, когда я спала. Чувствуя себя, как на необитаемом острове, я после завтрака вывела малыша на прогулку во двор. Погода выдалась теплая, солнечная. От посторонних глаз дачу защищала высокая каменная ограда. Ворота оказались заперты, калитка тоже. Ключи Даша доверни только Герману. Друг детства исчез с ключами и связью. Я рассердилась. Случись что, даже пожарников не вызовешь!

Но что плохого могло случиться? Разумеется, ничего. На самом деле я злилась потому, что потеряла контроль над ситуацией…

А Димочка радовался жизни. Он ловил руками бабочек, порхающих над цветами, прислушивался к пению птицы на дереве. Играл на траве, на разостланном одеяле, учился поддать. Я то думала, лежа рядом с ним, то из-под руки рассматривала высокие белые облака, быстро плывущие над крышей дачи, и думала, какая славная у меня жизнь. А Герман все не ехал и не ехал.

Даша ему до сих не позвонила? Интересно, как у нее дела? Понравилось играть в казаки-разбойники или давно во всем призналась мужу, и теперь они заняты чем-то другим? Счастливые часов не наблюдают, как известно. Вечером мы все вместе посмеемся над розыгрышем, но на этом — зарекаюсь отныне вмешиваться в чужую жизнь. Баста, хватит!

Ох и тяжелая это работа из болота тащить бегемота!

— Правда. Димочка?

Так протекали, как вода сквозь пальцы, последние часы моей спокойной жизни, а я об этом и не догадывалась…

Вечером, уже в сумерках, за воротами послышался шум автомобиля. Вернулся Герман. Но приехал он не один и не на своей машине. Гопника я знала, остальных двоих — нет, но в то время меня волновало другое: поместимся ли мы всей компанией в машину? Впятером, да еще коляска с ребенком? Тесновато.

— Куда ты? — остановил меня Герман, поймав за локоть.

Вопрос мне не понравился, но я не заподозрила в поведении Германа ничего, кроме желания показать, кто из нас двоих хозяин положения.

Я ответила:

— Иду собирать вещи. Ведь мы возвращаемся в Москву?

Герман ответил:

— Хорошо. Иди.

Я собралась, взяла на руки Димочку. Мы вышли во двор и сели в машину: Герман — на переднее сиденье рядом с водителем, я с малышом — сзади. Справа и слева от меня сели незнакомые парни.

Стемнело. Я не видела, куда мы едем, но даже если бы видела, это ровным счетом ничем бы нс помогло. Подмосковье — местность для меня не менее чужая, чем тропические джунгли.

Проехали какой-то населенный пункт, по-провинциальному скупо освещенный, и снова потянулся с обеих сторон дороги лес. Один раз пересекли железнодорожный переезд — я заметила сигнальные красные огни семафоров и будку дежурного.

Меня охватывало беспокойство, но, когда я вопросительно смотрела на Германа, он спокойно кивал в ответ, и я… Не знала, что и думать. Одно знала точно: мы едем не в Москву. Наконец машина въехала во двор какого-то частного дома и остановилась.

— Вылезай! — сказал сидевший рядом со мной парень.

— Зачем?

— Говорю, вылезай.

Я вышла и огляделась по сторонам, но получила толчок в спину.

— Не оглядывайся!

— Мешок бы ей на голову, — посоветовал кто-то.

— Ребенка уронит.

— Смотри в землю, ты!

Меня зажали с трех сторон и буквально поволокли под руки к крыльцу. Я успела заметить, что это снова дача, но уже чужая, гораздо скромнее Дашиной. Обычный дом-скворечник, окна закрыты ставнями, три ступеньки под козырьком крыльца, темные сени. Из сеней меня втолкнули в комнату. Зажегся тусклый верхним свет. Я увидела старую мебель. Рядом была крошечная кухня с газовым баллоном и плитой. Крутая деревянная лестница вела в мансарду.

Я обернулась к Герману, единственному человеку, которого знала и уже поэтому нс могла бояться.

— Гера, что это значит? Почему мы приехали сюда?

— Потому. Все остаются на своих местах.

— Что случилось? Даша звонила?

Герман оглянулся на своих приятелем и кивком предложил мне подняться наверх. С Димочкой на руках я с трудом вскарабкалась следом за ним в единственную комнату на втором этаже. Вошли. Герман плотно прикрыл за собой дверь. Обернулся и посмотрел на меня.

И тут вдруг я поняла, что именно появилось во взгляде Германа в тот вечер, когда мы держали военный совет в Дашиной спальне и я вошла с подносом… Я почувствовала в Германе перемену, но не могла найти для нее нужное слово. Он смотрел на меня озадаченно, задумчиво, с интересом, с уважением — да, все это так… Но было в его взгляде еще что-то, чего я не могла угадать.

Теперь я поняла!

Он смотрел на меня с сожалением!

Сожаление! Вот нужное слово.

У меня упало сердце. Я поняла, что попала в беду, в очень, очень большую беду. Прижимая Димочку к груди, прошептала:

— Гера, что ты задумал?

Почему-то я сразу поняла, что он здесь главный и это его решение…

Герман подошел, присел на кровать. Сказал:

— Ты, детка, дура, хоть и умная. Попадаются среди женщин такие экземпляры. Странные вы, женщины. С мужиками в этом смысле все гораздо конкретнее, сразу видно: этот умный, этот дуб дубом. А женщины — не пойми что. Вроде вот только что была дура дурой, хоть в лоб стреляй. А вдруг брякнет что-нибудь, так и упадешь — гений, бриллиант чистой воды! Да за такую идею, как ты подкинула, хочется вот что с тобой сделать!

Он привлек меня к себе и поцеловал. Димочка на моих руках недовольно заерзал. Герман забрал его у меня, поднял под мышки, комично пропищал голосом Пети-Петушка:

— Несет меня лиса-а за темные леса-а, за синие горы!.. — и, обернувшись ко мне, добавил: — Кто сказал, что выкупа не будет? — подмигнул, совсем как в тот вечер у Даши, словно между нами была общая тайна.

Я молча смотрела на Германа, боясь поверить своим ушам.

Он сунул ребенка в манеж, стоявший в углу комнаты и наверняка заранее припасенный. Бросил ему для развлечения резиновую игрушку:

— Сиди тихо, пацан, не мешай дяде с тетей разговаривать!

Присел рядом со мной на кровать, взял меня за руки повыше локтя, сказал:

— Не бойся. Тебе мы ничего не сделаем.

— А я и не боюсь, — совершенно спокойным голосом ответила я, глядя Герману прямо в глаза.

Больше всего мне не хотелось, чтобы он заметил, как мне страшно!

Герман взял меня за подбородок, словно хотел рассмотреть повнимательнее.

— Другая на твоем месте стала бы визжать, плакать. А ты ничего, держишься.

— А мне поможет, если я заплачу?

Он криво усмехнулся:

— Вряд ли.

— Тогда зачем?

Он признался:

— Всегда считал, что женщин надо употреблять только по прямому назначению, но ты…

Я перебила его:

— Пожалуйста, без биологии. Даша уже знает? О том, что ты затеял?

— Ее муж знает, — ответил Герман. — Меня в данный момент больше интересует он.

— Но ведь Даше известно, что ты в этом участвуешь. Неужели ты думаешь, что она не догадается? Ведь это же глупо…

Герман широко улыбнулся. Доверчиво сообщил:

— Долли просто глупая кошка. Знаешь, каким местом кошки думают?… Долли будет молчать, я уверен. Она побоится пикнуть. Думаю, она уже все свалила на тебя. Собственно, почему я и согласился участвовать: когда ты ходила за дринком, Долли сказала, что в случае чего она выкрутится, свалит все на тебя. Вот так вот. Жизнь груба, девочка!

Двусмысленность своего положения я давно поняла, но еще не до конца осознала его безнадежность. Потому и спросила почти вызывающе:

— И все же не понимаю, почему ты так уверен, что муж Даши не заявит в милицию?

— Послушай, ты мне нравишься?

Герман неожиданно привлек меня к себе, и… Не знаю, чем бы все кончилось, но тут заплакал малыш. Как в сказке: пропел в полночь петух, и нечистая сила рассыпалась в прах. Я прошептала:

— Нужно идти, — и высвободилась из объятий Германа.

Он задержал мою ладонь и своей.

— Слушай, детка! Мы с тобой одной крови. Ты — то, что надо! Хочешь, десять процентов с прибыли твои? Я готов. Отпустить тебя мы не можем, сама понимаешь. Ты должна смотреть за ребенком, чтобы все с ним было в порядке, я обещал его папаше. С ментами Ханьян связываться не станет, он мужик с понятием. Проблему решит сам, нужные деньги у него есть, а я лишнего не прошу. Долли сидит тихо, как мышь. Слушай, детка, что я предлагаю: ты можешь войти в долю и разделил, деньги с нами, а можешь отказаться.

— И что потом со мной будет?

— А вот это хороший вопрос, — сказал Герман уже без улыбки. И вышел из комнаты.

Третий день после дня «Икс»

Ночью у Димочки поднялась температура. Он проплакал всю ночь. Я измучилась носить его на руках. Порой малыш затихал, устав от слез, забывался тревожным сном, но и во сне продолжал всхлипывать. В аптечке напьюсь детское жаропонижающее, по ребенку лучше не становилось.

— Ему нужен врач!

Герман отмалчивался.

В пять утра малыша забрали у меня и куда-то повезли. Мне приказали сидеть в комнате и даже не приближаться к лестнице. Со мной оставили одного охранника.

— Извини, девочка, но он получил приказ стрелять, — предупредил Герман.

Приоткрыв дверь и встав на стул в своей комнате, я видела внизу угол освещенного холла, журнальный стол, на столе — пистолет и нога охранника, сидящего на диване. Оставалось сесть на кровать и ждать. Спать я не могла, хоть и провела ночь на ногах.

К восьми утра они вернулись. Я услышала голоса внизу. Затем — детский плач. Через несколько минут Герман принес мне малыша.

— Вы были у врача?

Он ничего не отвели, лишь раздраженно хлопнул дверью. Наверное, у них что-то сорвалось, но я не знала, что именно. В свои планы Герман меня не посвящал, лишь намекал — в самых общих чертах…

Димочка лежал в конверте, закрыв глаза. От него, как от печки, шел жар. Я взяла его на руки. Мальчик был вялый и не хотел шевелиться. Я попыталась дать ему попить, но сок продался из уголков рта. Димочка застонал, открыл глазки и тихо, тихо заскулил… Я высунулась на лестницу и крикнула:

— Эй, вы! Ребенок умирает! — ожидая, что все посрываются с мест.

Но бурной реакции на мои слова не последовало. Герман неторопливо поднялся в спальню, прикрыл за собой дверь. Устало посмотрел на Димочку, на меня и ответил:

— Так сделай что-нибудь.

— Кто? Я?

Он кивнул.

— Ему нужен врач, у него температура, он горит, а у меня даже градусника нет!

— Я все понимаю, — очень спокойно произнес Герман. — Но ты ведь не хочешь, чтобы он умер? Значит, ты должна что-то сделать для него.

Он подошел ко мне и заботливо застегнул верхнюю пуговку на моей кофте.

— А градусник сейчас привезем. Скажи, что еще нужно, тоже привезем.

— Я не врач!

— Да, — хладнокровно подтвердил Герман. — У тебя проблема. Но думаю, мальчишка все же нужен отцу живым, а не мертвым. Так что постарайся. Иначе ты сама позавидуешь покойникам.

Я заказала кое-что из лекарств и книгу «Справочник фельдшера», которой обычно пользовалась бабушка Гедройц, когда мы болели. Герман не обманул. К часу дня все доставили, но мне это мало помогло. У малыша началась рвота, и я не могла влить в него ни капли лекарства. На меня напало тупое оцепенение. Герман, возбужденный, красный, поднялся в комнату.

— Как он?

— Плохо.

— В чем он лежал? Где эта штука?

Я протянула ему конверт.

— Давай сюда.

— Что вы собираетесь делать?

Герман весело подмигнул мне. Глаза у него были сумасшедшие, блестящие.

— Знаешь, детка, на твоем месте я бы выпил, — сказал он. — Хочешь? — Он поставил на тумбочку ополовиненную бутылку коньяка. — Помогает. Честно. Не скучай, скоро все кончится.

Чмокнул быстро меня в губы, нажал на кончик носа, улыбнулся. Ваял ребенка и вышел из комнаты.

Но у них снова что-то сорвалось! В три часа дня Димочку привезли обратно. Я слышала внизу его плач, но мне малыша не принесли. Внизу слышался шум голосов, все кричали, перебивая друг друга. Затем временно наступала гнетущая тишина, потом — взрыв голосов. Через некоторое время — снова тишина. До меня дошло, что они говорят по телефону. Снова ругань, крики, затем вдруг выстрелы. И гробовая тишина. Перестреляли они друг дружку, что ли? Я вжалась в угол, умирая от страха.

— Идем! — На пороге стоял мой охранник.

Я узнала его по черным туфлям с металлическими пряжками. Охранник взмахом ствола приказал идти за ним.

Стараясь не думать, куда он меня ведет и зачем, я спустилась на кухню. Под ногами, на полу, на плитке, я увидела пятна крови.

— Посмотри, что с ним, — приказал охранник, ткнув стволом мне в спину.

Знакомый гопник, согнувшись, сидел на табурете, держался за окровавленный бок и тихо выл. При виде раненого тупое оцепенение слетело с меня вмиг.

— О, господи, я же не врач!

— Заткнись, сука! — сквозь слезы провыл гопник.

Ах так? Раз ты можешь материться, значит, еще не подыхаешь! — решила и, стиснув зубы, осмотрела его рану. Это была даже не рана, а царапина. Пуля вырвала кусок мяса в боку и прошла по касательной. Я промыла ее марганцовкой, с удовольствием прижгла йодом, залепила пластырем и забинтовала. Закончив свою работу, вызывающе посмотрела на Германа.

— Все?

Он мягко ответил:

— Все. Молодец. Иди наверх.

Странно, но похвала его была мне приятна. Я осмелела окончательно.

— Где Димочка? Я хочу его видеть.

Герман неопределенно махнул рукой.

— Его пора кормить! — сказала я.

— Не надо.

— Ребенок болен! — настаивала я.

Запищал на столе телефон, облепленный проводами. Герман сделал жест рукой — всем застыть и заткнуться. Все застыли. Телефон тоскливо звонил, на экране бежали цифры… Вдруг Герман рявкнул:

— Да отведите же ее наверх!

Охранник толкнул меня стволом между лопаток.

— Вперед!

Затем они снова уехали и снова вернулись. Уже был вечер. Меня позвали вниз, к ребенку. Когда я увидела Димочку, мне стало страшно. Он похудел, осунулся и стал похож на печальную обезьянку в зоопарке. Мне разрешили его покормить, но через полчаса малыша снова стало рвать.

— Скоты. Гера, они ничего не дадут! — услышала я приглушенный разговор на кухне. — Скорее пацан сдохнет, вот увидишь. Что будем делать?

Ответ Германа я не расслышала. Раненый гопник, спящий на диване в холле, повернулся и захрапел, заглушая все звуки. Рука его безвольно свесилась на пол, челюсть отвисла.

За мной никто не следил. Охранник присоединился к совещанию на кухне и стоял, повернувшись ко мне спиной. Я обернулась на входную дверь. Какой соблазн — попробовать тихо подойти и повернуть ручку… Словно услышав мои мысли, охранник обернулся ко мне.

— Закрыто, — предупредил он, стволом указывая на дверь. — Можешь даже не посматривать в ту сторону.

На кухне громко захохотали. Вышел Герман, сел со мной рядом, дружески обнял за плечи.

— Что вы ржете? — с упреком сказал он, поправляя прядь волос у меня над ухом. — Зачем обижаете девушку? Это наш маленький духовный вождь, организатор и вдохновитель. Куда ей бежать? Ей бежать некуда. На свободе ее, в отличие от вас, ждет Бутырка. А что? Вас она не знает. Меня при любом раскладе выгородит мамаша младенца. Считайте, меня вообще здесь нет. Эта гнида, — он кивнул па раненого гопника. — зашьется так, что за сто лет не откопаешь. Одну ее все знают, и ей одной париться за всех. И если киндер, не дай бог, помрет… Ей придется сидеть за убийство, лет эдак семь-восемь. А вы ржете, обижаете девушку!

Его речь возымела действие: у подельников настроение резко повысилось. Зато у меня оно упало до минусовой отметки.

Если даже Димочку вернут родителям живым, то меня живой отсюда выпускать не было смысла. Слишком много знаю… Даша в самом деле будет молчать или все свалит на меня… Если уже не свалила! На месте ее мужа я бы давно заподозрила няньку. А если нянька дала деру, значит, замешана и виновна.

Ребенка у меня снова отняли. Может, думали. что это я его напичкала чем-нибудь до температуры» надеясь таким образом ускорить освобождение? Меня заперли наверху.

Оставшись одна, я осмотрела стены и потолок мансарды. Если я хоть что-нибудь смыслю в строительстве, под двускатной крышей обязательно находи гея чердак. А на чердаке — слуховое окно, хотя бы крошечное окошко. Подельники Германа про меня забыли, даже охранник не проявлял особой бдительности. Кажется, они на самом деле решили, что деваться мне некуда.

Я открыла дверь на лестницу, чтобы услышать шаги, если кто-нибудь захочет проведать меня. Среди прочих вещей, прихваченных на дачу, я нашла косметичку со всякими причиндалами вроде зубной щетки, пилки для ногтей и маникюрных щипчиков. Где при помощи ножниц, где руками я принялась отдирать от потолка лист гипсокартона. Хорошо, гипсокартон оказался не импортный, а отечественный, тонкий.

В лицо мне полетела белая крошка, пыль, куски отшелушившейся водоэмульсионной краски. Под гипсокартоном оказался слой пенопласта. Я тыкала его острым концом пилки, крошила руками. За пенопластом нащупывались шершавые, нетесаные доски… Я чуть не заплакала от отчаяния — руками и ножницами доску никак не оторвать! Но, отковыряв порядочный кусок пенопласта, я убедилась, что доски прибиты к балкам жиденько, между ними оставались довольно широкие пробелы.

Я решилась. Прикрыла дверь, ведущую на лестницу, и изо всей силы потянула на себя лист гипсокартона. Отодрала. За ним вывалился и метровый блок пенопласта. Передо мной открылась узкая щель между досками. Я вскарабкалась на спинку кровати и стала протискиваться в щель. И в прежней, нормальной жизни я не отличалась крупными габаритами, а за последние сутки высохла в щепку…

Просунула в щель руки, плечи, подтянулась… Не вовремя вспомнился детский анекдот, как Чапаев, Петька и Анка через трубу убегали из бани: «Василий Иванович, у Анки таз застрял!» — «А зачем она его с собой потащила?» Истерично хныкая, я проползла на чердак. Согнувшись крючком и боясь угодить лицом в густую паутину (не выдержу, завизжу!), добралась до чердачного пыльного оконца и выглянула наружу.

Свет! Мне в глаза ударил яркий свет заходящего солнца. Он слепил глаза после суток, проведенных за наглухо закрытыми ставнями. Сквозь алые лучи я едва различала силуэты дач, золотистые кроны приусадебных насаждений. Ветер доносил аромат дымка и шашлыка. Соседи мирно отдыхали на своих участках…

Маникюрными ножницами я отогнула гвозди, вытащила из рамы кусок стекла. Узковато, не пролезy! Нужно ломать всю раму, но как? Услышат! На всякий случай подергала — рама старая, трухлявая… Если крепко рвануть изо всех сил…

Меня спас трактор. Он появился на горке и, тарахтя и подпрыгивая, покатил через поселок по нашей улице Когда трактор поравнялся с соседним домом, я обеими руками ухватилась за перекладину рамы, уперлась ногой в стену и рванула раму на себя. Затем еще и еще раз, пока рама не развалилась на отдельные трухлявые составляющие…

Не дожидаясь, пока рассеется спасительная шумовая завеса, я задом наперед вылезла в окно, поболтала ногами в воздухе и спланировала на кусты георгинов. Забор вокруг палисадника оказался символическим — две жерди на столбах. Я нырнула между ними и очутилась на пыльной песчаной улице. Можно было броситься за помощью к соседям, но инстинкт самосохранения велел полагаться только на себя. До леса было рукой подать, всего пять домов. И я рванула не оглядываясь.

Через несколько минут меня скрыли из виду заросли орешника. Не останавливаясь, я бежала через лес куда глаза глядят, не боясь заблудиться. Что за страх — потеряться в подмосковном лесу? Только бы бандиты не нашли…

Когда сгустились поздние летние сумерки, я отважилась выйти из леса к реке. Вымыла руки и лицо, привела в порядок одежду. Солнце село. На западе небо горело, по реке плыли подсвеченные снизу розовые облака. Из леса тянуло грибной сыростью.

Дрожь в руках и коленях прошла. Сначала я долго отдыхала в лесу, затем двинулась наугад по лесной тропе, проложенной грибниками. Так и выбралась на шоссе… У въезда на мост стояли синие дорожные указатели. Подойдя ближе, я сориентировалась, в какой стороне Клин, в какой — Москва. Легковых машин я боялась, понимала: если организуют погоню то на легковой. Голосовала только грузовикам. Мирный, желтый молоковоз бесплатно подкинул меня до станции. Последняя электричка на Москву уходила через семь минут.

Пассажиров было много, все — дачники с рюкзаками и корзинами.

Мне удалась затесаться в толпу и незаметно протиснуться в вагон.

Примерно через час я вышла на платформе где-то в спальном районе на окраине Москвы, решив, что безопаснее не доезжать до конечной станции, не появляться на вокзале. Там меня запросто могли поджидать.

С какой завистью смотрела я в тот вечер на москвичей, едущих в автобусах к метро, проносящихся мимо меня в освещенных салонах троллейбусов и трамваев! Эти люди жили своей обычной жизнью. Возвращались вечером с работы домой, к своим семьям. Им было невдомек, кто я и что со мной произошло… А мне хотелось одного: провалиться сквозь землю! Исчезнуть?

Четвертый день после дня «Икс»

В первом часу ночи, еле волоча ноги, я пешком добрела от метро до Зоиного общежития. Я, конечно, понимала, что на ступеньках общаги меня запросто может поджидать толпа разъяренных родственников Ханьяна, готовых отвинтить мою дурную голову, но я так измучилась, что мне было все равно. Пусть хоть сразу закуют в наручники и повезут в камеру. Я готова ответить на все вопросы. Только бы наступил конец этому кошмару!

Странное везение — но никто меня не ждал. Вахтерша Эмилия Соломоновна — это всевидящее Око — смотрела в своей каморке — очередную серию — «Твин-Пикса», и мне удалось проскользнуть мимо нее незамеченной. Пешком я поднялась на пятый этаж и дошла к знакомой двери, где рядом со звонком черным маркером на стене были написаны имена веселых хозяек блока 415 — Химена, Хисела, Светлана, Зоя…

Увидеть Зою, рассказать ей все, и пусть она придумает, что делать дальше… Завтра, в одиннадцать часов утра, сестра должна лететь в Германию. Воображаю, как испорчу ей планы своим чистосердечным признанием? Но ничего не поделаешь.

Я открыла дверь своим ключом. В прихожей было темно, но из-под двери Зоиной комнаты пробивалась широкая полоса света. По музыкальному каналу радио передавали модную песенку о босоногом мальчике. В ванной лилась вода… Должно быть, сестра принимала дуги. Хоть минутная, но все же отсрочка покаяния.

Я заварила себе кофе и села в прихожей на перевернутый посылочный ящик, служивший нам табуретом. Отхлебнула кофе и задумалась, как бы подипломатичнее выложить Зое мои приключения. И чем больше думала. тем яснее понимала, что ничего, ничего не могу ей рассказать. Все возможные варианты покаянной речи имели общий недостаток: они не отвечали на вопрос, чем, собственно. Зоя сможет реально мне помочь?

Ответ: только добрым советом.

А нужен ли мне добрый совет?

И, положа руку на сердце, я сказала себе: нет, мне не нужны добрые советы, потому что я и сама отлично понимаю, как следует правильно поступить. Но в том-то и дело, что поступать правильно я не хочу! Для этого у меня не хватает ни сил, ни смелости! Зоя смогла бы, а я — нет.

Пора признать, что я — трусливое ничтожество. И больше всего мне хочется сейчас не восстанавливать справедливость, а накрыться с головой одеялом, заснуть и проснуться через сто лет, когда вся эта история забудется. Да, я безответственная страусиха. И мне не нужен добрый совет! Мне нужна самая обыкновенная помощь, которой Зоя не может предоставить.

Ничего я не могу рассказать своей сильной, независимой, самоуверенной сестре. Не могу я вот так пасть перед ней на колени с воплем: «Зоя, мне нужно исчезнуть, помоги!» Трудно сильному человеку оценить чувства такого ничтожества, такого паразита, как я? Зоя не поймет…

И, изобразив неунывающее выражение на лице, я крикнула:

— Зойка, ты дома? — думая, что выпутываться, уж не знаю как, придется самостоятельно.

Сестра мне не ответила. Я толкнула дверь ее комнаты, и она легко распахнулась…

Первое, что бросилось в глаза, — жуткий хаос, словно по комнате пронесся ураган. Все было перевернуто: книги, ноты, одежда, вещи…

Посреди комнаты (а комната была такой маленькой, что свободной оставалась именно ее середина) лицом вниз, лежало накрытое одеялом человеческое тело… Я тупо смотрела на него, не в силах отвести взгляда. Из-под одеяла виднелись каштановые пряди волос, протянутые вперед руки и ноги в белых носках. Как дико смотрелся идеальный маникюр на мертвых скрюченных пальцах. И эти новые белоснежные хлопчатобумажные носки, как жутко и жалко выглядели они на мертвом теле…

Мои колени подломились, я с деревянным стуком рухнула на пол и привалилась спиной к косяку. Но сознание меня не покинуло. Как загипнотизированная, я смотрела на эти мертвые пальцы. Затем нашла в себе силы подползти к сестре и дотронуться до ее руки. Рука была холодная, безвольная. Я дотронулась до ее шеи, нащупывая артерию. Затем поднялась на ноги.

Воздуха не хватало. Чтобы не смотреть на Зою, стащила с кровати покрывало и накрыла тело с головой. Попутно подумала: наверное, убийца сделал то же самое, вот почему на Зое одеяло.

Дотянулась до форточки, высунула голову на улицу и глотала, глотала теплый ветер, глядя на огни Москвы, пока в голове не прояснилось.

О том, кто и почему это сделал, я старалась не думать. Но кое-что бросалось в глаза сразу: в пепельнице на столе лежал окурок, а Зоя не курила. Значит… Убийца? Он провел здесь какое-то время. Знакомый сестры? В комнате царил хаос. Что-то искали?

Я выдвинула ящик стола, где Зоя хранила документы и авиабилеты, заранее думая, что ничего там не обнаружу. Деньги исчезли, но паспорт, авиабилеты и все нужные документы лежали на прежнем месте: в старом конверте для фотографий «Кодак». Денег у Зои было немного — долларов пятьсот, запас на первое время… Самая дорогая вещь в ее комнате — виолончель — по-прежнему лежала на шкафу в футляре. Музыкальный центр тоже не пропал, его веселое завывание я слышала из-под груды тряпок и нот, наваленных сверху.

Мне казалось: еще немного — и я пойму, что здесь произошло. И одновременно в голове словно опускались стальные переборки, изолируя мысли в мозговых отсеках,… Срабатывал инстинкт самозащиты. Мне нельзя было терять время на раздумья. Мне нужно было спасаться.

С Зоиным паспортом в руках я подошла к зеркалу и довольно долго сравнивала собственную жалкую вытянутую физиономию с фотографией в паспорте. Зоя была выше ростом, но рост в паспорте не указывался…

Я пригладила руками свои высветленные лохмы, собрала хвостом на затылке, приспустив на ушах, чтобы выглядели, как стрижка каре. \прищурилась. На черно-белой фотографии не разберешь, какого цвета глаза: янтарные, золотисто-карие, Зоины или мои — цвета ржавой болотной водицы.

«И вся ты такая, — сказала я своему отражению. — Убийца. Слизняк. Мутная водица…» Словно камень бросила в ряску, а камень бултыхнулся — и ничего, даже кругов по воде не пошло… Мертво в болоте. Никаких эмоций.

Да, я мерзкая тварь, отвратительная дура. И во всем виновата! Виновата! Именно поэтому — простите, ради бога, простите меня, слабую, бесхребетную идиотку! — но ничего не остается!..

Мои знакомые неоднократно утверждали, будто я — смелая. Смелая? Нет! «Безумству храбрых поем мы песню», я же — страусиха, от трусости сунувшая голову в бочку пороха. Только трус знает, на какое безумство может толкнуть страх. Я поняла это, когда спускалась ночью с третьего этажа по решетке балкона пожарного хода. Перед этим я спустила на бельевой веревке вниз спортивную сумку с одеждой и футляр с Зоиной виолончелью. Благополучно спрыгнула на землю, отвязала бельевой шнур, выбросила его в помойку. Подхватила виолончель, закинула сумку на плечо и пошла по знакомой дороге в сторону проспекта.

В висках молоточки выстукивали: «Мне уже нечего терять! Хуже, чем есть, не будет!»

Остаток ночи я провела на скамейке, на улице. Времени хватило с избытком подумать и решить, что же я собираюсь делать…

Когда молодой офицер таможни взял мой паспорт и пристально посмотрел мне в глаза, я нервно захихикала. Он удивился и попросил снять очки. Я сняла солнечные очки, поправила рассылающиеся волосы.

— Простите, — сказала я, пытаясь унять ненужный смех. — Простите, — повторила уже серьезно. — Первый раз в жизни лечу самолетом. Ужасно трушу. Всегда только на поезде…

Это была чистая правда. Мне предстояло лететь самолетом первый раз в жизни. Таможенник невозмутимо проштамповал и вернул мне паспорт.

Волосы я остригла и перекрасила в каштановый цвет этим утром, в парикмахерской в районе Арбатской площади — единственном месте Москвы, который хорошо изучила за месяц пребывания в гостях у Зои.

Бредя по улице со спортивной сумкой в одной руке и виолончелью в другой, я смотрела на собственное отражение в витринах. Словно Зоя шла со мной рядом, ее призрак провожал меня по Москве.

В одном из арбатских переулков я забрела в церковь. Ноги сами понесли в открытые двери.

— Перед дальней дорогой кому свечку поставить?

И сама ужаснулась тому, что сказала «дальняя дорога» — все знают, это тюрьма. Но тетушка в черном платке не обратила внимания.

— За плавающих и путешествующих поставь святителю Николаю.

— А кто это?

Меня терпеливо взяли за руку и подвели к образу в застекленном киоте.

Белобородый старец смотрел на меня сухо, словно знал, что я задумала. Я не посмела поднять на него глаза, попросить о чем-то. Поставила свечу, поклонилась до земли и пошла обратно. Виолончель и сумка, к сожалению, лежали на том же месте, где и их бросила — в углу у стены.

В самолете меня занимала только одна мысль: как я буду играть? Можно пройти таможню вместо Зои, но играть вместо нее в оркестре нельзя. Я присматривалась к пассажирам, оценивая их с точки зрения вероятной помощи. Можно ли подойти к нему или к нему и сказать: я совершенно случайно оказалась в Берлине, у меня нет ни денег, ни крыши над головой, ни знакомых, ни планов на будущее. Вы не подскажете, что мне делать? И по их лицам видела, что с подобным вопросом невозможно обратиться ни к кому…..

Все складывалось так гладко, что я подумала, не попадет ли самолет в катастрофу? Но в такую перспективу мало верилось. Чем ближе мы подлетали к Берлину, тем меньше оставалось времени на раздумья. Я знала, что еще немного — и у меня не хватит духу решиться.

Раз я не могу играть, нужно изобрести причину, по которой я играть не буду!

Я встала со своего места и пошла в хвост самолета, к туалетной кабинке. Закрыла за собой дверь и огляделась внутри. Любопытно, кто-нибудь когда-нибудь кончал с собой в туалете самолета? Вряд ли. Колюще-режущие предметы отнимают на входе, а повеситься на пластиковом крючке для полотенец проблематично.

Я встала на колени перед металлическим унитазом. Скомкала носовой платок и сунула его в рот на манер кляпа. Зажмурилась… Духу не хватало, но я представила убийцу сестры. Вот его рожа передо мной… И, представляя, на счет «три» со всего маху врезала ребром ладони о край посудины. Наверное, мой приглушенный вой услышали в салоне, потому что через некоторое время в туалетную кабинку постучали:

— С вами все в порядке? Пожалуйста, откройте дверь!

Я с трудом левой рукой справилась с замком. По лицу градом катились слезы. Стюардесса, увидев меня, шагнула назад.

— Что с вами?

— Мне плохо, — не солгала я.

От боли мутилось в глазах.

— Мне стало плохо… Я упала. Наверное, сломала руку…

Стюардесса поддерживая меня за плечи, помогла вернуться на место, укутала одеялом. Пассажиры оборачивались в мою сторону с выражением сдержанного сочувствия на лицах.

К моменту приземления в аэропорту Тэгель моя правая ладонь посипела и раздулась, как грелка, пальцы шевелились с трудом. Но чувствовала я себя гораздо веселее. Стюардесса предложила мне обезболивающие, какие нашлись в ее аптечке.

— Вам нужно показаться врачу.

Заплетающимся языком (от лекарств его кончик онемел) я произнесла:

— Вы не знаете, это дорого?

Я слышала, что на Западе врачи страшно дерут.

— Если билеты оформлялись через кассу «Аэрофлота», у вас должна быть дорожная страховка.

Я левой рукой протянула стюардессе все свои (Зоины) бумажки:

— Пожалуйста, посмотрите. Возможно, она здесь.

Девушка вынула из вороха документов зеленый бланк с надписью «Versicherung» в заголовке.

— Держите, не потеряйте. Вас кто-то встречает?

Ответ отрицательный. Нет, меня в Берлине никто не встречает.

— Если хотите, я отведу вас к врачу в аэропорту, когда сядем.

Посещение врача в мои планы не входило, но боль в распухшей руке и страх оказаться в чужой стране с переломанной граблей оказались сильнее осторожности. Я подумала: хуже, чем есть, не будет, и согласилась.

Стюардесса ушла. Я закрыла глаза. Мне было хорошо и спокойно. Через минуту я спала как убитая…

Часть II НАСТОЯЩЕЕ

Полюбил богатый — бедную.

Полюбил ученый — глупую.

Полюбил румяный — бледную.

Полюбил хороший — вредную:

Золотой — полушку медную.

Марина Цветаева

Каждому свое…

Положение римского права

Глава I ТРИНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ

Муж

Проснувшись, как от толчка, с тревожно бьющимся сердцем, Зоя по старой, еще в юности приобретенной привычке некоторое время лежала неподвижно, с закрытыми глазами, собиралась с мыслями: где я? куда должна идти? что должно случиться? Постепенно мысли прояснялись, и сердце успокаивалось, успокаивалось… Все, глаза можно открыть.

За тонкой кисеей гардины торжественно падал январский снег. Лебяжий пух ложился на купол старинной церквушки на Ордынке, укутывал крыши соседних домов. Часы на комоде показывали четверть восьмого.

Привычку просыпаться рано Зоя приобрела в Париже. Там работающая фотомодель не залеживается по утрам в постели. Съемки начинаются с рассветом, кастинги — в семь-восемь утра. В России все наоборот. Московские модели чаще заняты по вечерам и ночью. Презентации походят в прокуренных ночных клубах, и утром девушки похожи на оживших покойниц. Несколько лет такой жизни — и увядает самая роскошная красота. И хотя все профессиональные красавицы твердят в один голос: «гены, гены», никто лучше них нс знает, каких усилий требует привлекательность…

В первые дни московской семейной жизни у Зои началось хроническое расхождение с мужем во времени. Она привыкла ложиться рано и рано вставать. Борис же оказался классической «совой»: ложился за полночь. просыпался не раньше десяти часов. Зоя пригласила архитекторов, и за пару месяцев квартиру «перекроили». На отвоеванном пятачке появилась ее собственная спальня и ванная комната с сантехникой дизайнера Филиппа Старка.

Зоя любила наполнять пространство вокруг себя изысканными вещами. Покупая их, она покупала себе новую биографию. Розовое дерево на самом деле напоминает обыкновенную сосну, которую пропитали розовой краской и промокнули тальком. А венецианское зеркало Зоя купила по дешевке на блошином рынке городка Экс-Прованс. Оно лежало во вдовьем сундуке. Из-за трещины его отдавали совсем дешево. Бабушка Гедройц настояла на том, чтобы купить его, оно напомнило ей зеркало ее молодости, подаренное матерью на свадьбу. Бесценное по тем временам, о ссыльном красноярском быту, зеркальное стекло в самодельной раме! Только вместо пары голубей с кольцами в клювах ненастный гравер из ссыльных изобразил на бабушкином зеркале букет васильков. Бабушка Гедройц, Людвига Карловна, бабушка Люда едва не заплакала, обнимая венецианское зеркало с трещиной обеими руками.

Она сама была похожа на прованскую вдову в своем коротком черном расклешенном пальто с широкими рукавами «три четверти», из которых выглядывали руки в длинных черных перчатках. Бабушка прижимало зеркало к груди, счастливая, словно обрела частицу самой себя, частицу своей молодости…

Сидя за туалетным столиком, Зоя тонкой кисточкой накладывала макияж. Когда-то, выехав из Германии с большими деньгами, она всерьез подумывала об изменении внешности при помощи пластической операции, но, узнав подробности, отказалась от этой идеи. Оказывается, даже обыкновенная ринопластика — изменение формы носа — требует полного наркоза и двух-трехчасовой операции. На два-три часа потерять контроль над своими мыслями и чувствами? Болтать во сне? Нет. такой роскоши она не могла себе позволить.

Узнав потом, какой опасности подвергался ее драгоценный нос, Шарль пришел в священный ужас:

— О, боже! И ты могла бы изуродовать это лицо? Одно из самых прекрасных лиц, какие мне доводилось видеть?!

Шарль был ее крестным отцом, Пигмалионом, исповедником… Зоя долго собиралась с духом, да так и не успела спросить:

— Шарль, почему ты никогда не предлагал мне выйти за тебя замуж?

Интересно что бы он ответил? Наверное, сжал бы в кулак седоватую бороду, выпятил вперед округлый живот. Отшутился бы:

— Для этого я слишком старый и толстый!

Шарлю было за сорок, когда они познакомились в лифте знаменитого Дома на рю Камбон, 19 (адрес, который следовало произносить с придыханием!), и за пятьдесят, когда его похоронили. Его состояние разделили две бывшие жены и четверо детей, живущие по разные стороны океана…

Шарль признавался 3ое: — первое, на что он сразу обратил внимание, были ее глаза.

— У, какие у тебя глаза! Выразительные, прозрачно-зеленые, с тем редким ореховым ореолом вокруг зрачка, которым обладают только драгоценные камни топазы. Глаза сарматской княжны!

Они проехали имеете два этажа, прежде чем Шарль помял: у девушки. что поднимается рядом с ним в чугунной клети довоенного лифта в Доме Шанель, не просто еще один запоминающийся look, как щебечут на своем жутком жаргоне все эти девицы с мускулистыми треугольными торсами. У этой девочки было свое лицо — редчайшая драгоценность! И в этом лице читалось гордое равнодушие варварки, для которой имя Дома и имя Шарля — пустые звуки, терра инкогнита, которую она намерена покорить.

Шарль залюбовался этим лицом. Он уже видел в своем воображении яростную всадницу на рыжей лошади без седла, босоногую, в мехе лисицы, с тяжелым кольцом золота вокруг шеи, в широких браслетах… Сарматская княжна, дикая лесная властительница. Новую коллекцию ювелирных украшений от Хелен Ярмарк должен представлять только этот образ! Только! Шарль будет требовать, настаивать, грозить… Он откажется работать. Он хлопнет дверью и настоит, чтобы с Зоей подписали контракт.

Отсутствие рабочей визы? Формальность, которая его не волнует. Это проблемы адвокатов. а он — фотограф, стилист и человек моды — все для себя решил. Ему нужна именно эта девушка, именно это лицо!..

Модели Шарля никогда не выглядели глянцевыми красавицами. Забавно было наблюдать, с каким трепетом этот эксцентрик, высокомерно обращавшийся со знаменитыми топ-моделями, получавшими многомиллионные гонорары, относился к своим работам. Ради одного эффектного кадра он заставлял девушку зимой на улице вылить на голову ведро ледяной воды. Мог набрать в рот томатного сока и выплюнуть ей в лицо… Однажды (Зоя обедала с ним в саду) с дерева упала гусеница, тутовый шелкопряд, и поползла по краю стола. Она забавно перебирала ножками, словно исполняла танец живота. На ее пути оказался журнал «ELLE» с фотографией Зои на обложке. Гусеница ткнулась вправо, влево, приподнялась на задние лапки (казалось, она принюхивается) и изготовилась к покорению «ELLE», но… Шарль неожиданным брезгливым жестом смахнул ее салфеткой в траву. Ему казалось кощунством прикосновение холодных пупырышек к лицу на обложке!

Шарль шутя, создавал легенды. Это он посоветовал Зое взять бабушкину фамилию — Гедройц, он научил Зою относиться творчески к деталям своей биографии.

— Действительность никого не волнует! — говорил он. — Толпе плевать на действительность. Ей нужна красивая сказка.

Он был вдохновенным лгуном и таким же вдохновенным фотографом. Жизнелюбом, обожавшим комплименты и сладости. Он до смерти ругался с владельцами знаменитых Домов, посмевших диктовать ему, как снимать коллекцию: в цвете или черно-белом. Ревниво следил за карьерой девушек, которых «открыл». Обижался, когда они долго не звонили. Шарль смотрел на мир странными глазами. Познакомившись с бабушкой Гедройц, он пришел в полный восторг и настоял, чтобы Зоя всюду таскала ее с собой. Она пыталась перечить.

— Ты не понимаешь! — восклицал Шарль. — Пользуйся своим капиталом. Пользуйся тем, что у тебя есть! Пользуйся тем, чего нет у других. Создавай себя! А правда — это лучшая пряность, который приправляют легенду.

И бабушка Гедройц монументально дремала в креслах, пока шел кастинг или работа в примерочных. Глядя на ее неподвижную черную фигуру. Зоя подозревала, что смысл событий ускользает от бабушкиного стенания. Она не понимала, что происходит на подиуме, зачем и кому рукоплещет зал, но все сомнения Зои бабушка отметала тоном человека, пребывающего в здравом уме и твердой памяти:

— Я всегда в тебя верила! Ты и в детстве была реалисткой. Я всегда твердо знала, что ты добьешься успеха.

Зоя так и не поняла, кого бабушка имеет в виду: ее или ту, другую, настоящую Зою? А может, бабушка Гедройц благополучно забыла, что когда-то у нес были две внучки с пальчиками-лебедушками, и соединила их черты в один знакомый образ? Только дети и старики умеют так смотреть на жизнь: все принимая как должное. Зоя многое стерла из своей памяти, но примирить обе свои половины так и не смогла…

Когда бабушке Гедройц суждено было увидеть внучку из партера зрительного зала, она уже ступила за черту того блаженного периода жизни, в котором человек ничему не удивляется. Артрит мешал ей поднимать голову, поэтому Зоя обычно усаживала бабушку подальше от подиума, в середину престижного седьмого ряда. Там, за спинами фотографов, занимали места бесполые ведьмы, пишущие о высокой моде, сказочно богатые клиенты знаменитых кутюрье и байеры влиятельных торговых домов, от которых зависела коммерческая судьба коллекций.

На Неделе парижской моды бабушка Гедройц, вся в черном, как грузинская княжна или прованская вдова, восседала между юной предстательницей клана Бушей и импозантным господином европейской наружности. Весь вечер бабушка то неодобрительно косилась вправо, на туповатый профиль блондинки в лисьем воротнике, то более благосклонно влево, на идеально подобранный к жемчужной булавке галстук соседа. К концу дефиле бабушка Гедройц, наклонившись влево, вполголоса поделилась с своим соседом своим геополитическим открытием. Она сказала: по-немецки (французского языка не знала):

— Неприятная девица, сидящая рядом со мной справа, весь вечер не вынимает резинки изо рта. Неужели не ясно, что вид жующего человека вызывает у окружающих рефлекторное слюноотделение?

Слюна разъедает стенки желудка. Теперь я понимаю, почему американцы захватили весь мир.

Сначала белозубая американская улыбка, затем отбеливающая американская жвачка, затем их быстрая еда, а потом — их лекарства. Это заговор. — И, безо всякого логического перехода (в бабушкины годы дамам позволено не озадачивать себя излишней логикой), сообщила: — Видите вон ту девушку на сцене, первую в ряду? Это моя внучка. Я всегда знала, что она добьется успеха.

Сосед слева с любопытством посмотрел в указанном направлении, улыбнулся и ответил бабушке по-немецки изысканным комплиментом. Так Зоя познакомилась со своим будущим мужем…

Борис отважился заговорить с ней на следующий день, во время коктейля на презентации нового аромата от Кристиана Лакруа. Зоя пришла на вечеринку с подругой.

— Ваше лицо так знакомо, что кажется, вы — единственный человек здесь, кого я по-настоящему хорошо знаю, — смущенно улыбнувшись, обратился к ней Борис. — Вам очень идет ваше имя. По-гречески оно означает…

— Жизнь. Я знаю.

Зоя перебила собеседника, может быть, излишне резко, но это был ее излюбленный прием: сразу выясняешь, с кем имеешь дело. Она старалась избегать скользких типов, всего этого плейбоистого сброда, отирающегося вокруг подиумов… Зоя никогда не считала себя красавицей. Красавицей была ее сестра, она — всего лишь ее бледная тень. Когда она входила в комнату, далеко не все мужчины оборачивались и ее сторону. Зои предпочитала тех, что не оборачиваются…

Нo собеседник не скорчил оскорбленную мину, не замкнулся в ракушке уязвленного самолюбия.

— Совершенно верно, — подтвердил он, — ваше имя означает «жизнь». Я хотел спросить у вас. Зоя… могу я так вас называть?

Она кивнула.

— Как вы считаете, у коллекции Терри Мюглер есть рыночное будущее в России?

Если бы собеседник пожелал узнать ее мнение о котировке нефтяных акций или видах на урожай зерновых в Ставропольском крае, вряд ли он повеселил бы ее больше. Подобный вопрос (да еще самым серьезным тоном!) мог задать только мужчина, напрочь лишенный талантов обольстителя.

Борис смотрел на нее с застенчивой улыбкой, и бокал шампанского слегка дрожал в его руке. Он ничем не напоминал типа, одержимого идеей самоутвердиться за счет обладания женщиной с гламурной внешностью.

«Стареющий лев, — подумала она. — Дамский любимчик. Сколько ему? Лет сорок с хвостиком… И все еще очень хорош. Настоящий породистый денди. Напоминает Шона Коннери в ранних сериях «Агента 007» …»

И, сдерживая смех, она ответила с максимальной серьезностью:

— Увы, не могу сказать ничего определенного, я слишком давно не живу в России.

— Да, я слышал, — признался собеседник с обезоруживающим неумением скрывать свои мысли.

— Но мне кажется, — продолжила Зоя («не тупицей же себя выставлять?»), — мне кажется, ни одна русская женщина, способная заплатить за платье от Терри Мюглер две с половиной тысячи долларов, не воспримет всерьез костюм с оторочкой из искусственного чебурашки. Пусть он стоит три тысячи, но норка должка быть натуральной.

Борис рассмеялся:

— Наша проклятая московская ментальность! Вещь должна кричать о том, сколько она стоит.

— В России к одежде относятся слишком серьезно, — пожала Зоя плечами. — А ведь одежда — это лишь игра. В моде всегда должна оставаться ирония — сегодня одно, завтра другое.

— Серьезное отношение к одежде — важный элемент бизнеса, — заметил собеседник. — Иначе мы все остались бы без работы.

Он представился: Борис Ардатов.

— Зоя Гедройц.

— Рискуя нарваться на отказ, все же осмелюсь предложить: Зоя, вы не хотите поужинать со мной сегодня? — Борис посмотрел на часы и виновато поправился: — Скорее даже, позавтракать.

— Люблю ранние завтраки! — ответила она, смеясь.

Остаток ночи они провели в отеле «Риц» на Вандомской площади, и Зоя смогла по достоинству оценить юмор Хемингуэя, сказавшего: «Когда я представляю рай, действие всегда происходит в «Рице».

На Неделю парижской моды Борис Ардатов прибыл не один. Как директор внешнеэкономического отдела крупного российского концерна, он руководил закупками коллекций для сети московских бутиков. В командировке его сопровождали коллеги. О том, что среди коллег находится и его «герлфренд», Борис при первом знакомстве скромно, по-мужски, умолчал. Но на каждый роток не накинешь платок и вскоре Зое удалось подглядеть его «половину» за завтраком в ресторане «Рица». И при ближайшем рассмотрении любовницы Ардатова Зоя пришла к утешительному заключению, что серьезной опасности она не представляет.

Вера (так звали пассию Бориса) находилась в том возрасте, который французы именуют «элегантным». Видимо, в свое время она сделала принципиальный выбор между внешностью и интеллектом в пользу последнего и в зрелые годы превратилась в типичную бизнесвумен. Она носила короткую стрижку, элегантные брючные костюмы и туфли в мужском стиле, на устойчивом квадратном каблуке — эта дама предпочитала иметь твердую опору под ногами…

За завтраком в «Рице» она с аппетитом уплетай грушевый флан («пожалей свою фигуру! «), курила крепкие сигареты («пожалей свою кожу!») и работала, разложив на белой скатерти между тарелок и чашек серую коробку ноутбука. Вряд ли ее с Борисом связывало нечто более серьезное, чем заурядный служебный роман…

Все семь дней, пока шли презентации весенне-летних коллекций прет-а-порте, Зоя с Борисом встречались поздно вечером, после показов. Их роман был стремителен.

— Я все еще не могу привыкнуть видеть твое лицо на рекламных щитах, — шутил Борис, когда они прогуливались по Рив Гош, любуясь мартовским, дождливым, туманным ночным Парижем.

Сразу после показа коллекции Стеллы Маккартни для Chloe, в пятницу рано утром Зоя улетала в Марракеш на двухдневную съемку для журнала «ELLE». Ее участие в Неделе парижской моды завершилось. Борис не мог ее сопровождать, дела удерживали его в Париже. Они простились по телефону без всякой надежды на встречу в будущем. И каково же было ее удивление, когда спустя восемь часов в дверь ее номера в шикарном отеле «Ла Мамуни» постучали!

— Вот, решил не упускать возможность лично познакомиться с маэстро Татинжером, — объяснил Борис, стоя на пороге с букетом.

Мужчина, лишенный талантов обольстителя, выносил за скобки слова о чувстве одиночества, настигшем его в опустевшем Париже, и о том, как тоска погнала его в аэропорт… Но невысказанные комплименты сияли в его глазах, а жажда счастья рвалась наружу в нетерпеливых крепких объятиях прямо в коридоре, у двери…

Пятница в Марракеше — день святого затишья, выходной, все базары закрыты. Но с наступлением сумерек в центр медины, на площадь Джема-эль-Фиа, выходят представителя древнейших профессии… Извращенные европейцы понимают под словосочетанием «древнейшая профессия только одну, вполне конкретную, забывая, что я сами лет эдак семьсот назад теряли голову при виде странствующих жонглеров.

Фоном съемок для модного журнала служили заполонившие центр медины факиры, акробаты, татуировщики, толкователи Корана, заклинатели змей, водоносы в эффектных костюмах, увешанных колокольчиками… Воду у них давно никто не покупает, это лишь антураж — приманка для туристов, охочих до восточной экзотики… Во время съемки Зоя ловила на себе восхищенные взгляды Бориса. Пока стилисты и гримеры готовили ее, они успевали перекинуться парой фраз.

— Представляешь, по-арабски Джема-эль-Фиа обозначает «Площадь отрубленных голов»?

Зоя делала вид, будто впервые это слышит, и Борис с восторгом первооткрывателя угощал ее новой порцией сведений, почерпнутых из гостиничного рекламного буклета:

— В Средневековье на этой площади выставляли на пиках засоленные головы неверных…

Остаток ночи после съемок они провели в клубе модного дизайнера Пьера Татинжера, с которым Зоя давно приятельствовала. Маэстро моды угощал дорогих гостей мятным чаем, который местные в шутку зовут «марокканским виски». Разливая его, клубный официант высоко поднимал над стаканом носик металлического чайника, чтобы чай получился с пенкой.

— На пенку дуть нельзя, это считается дурным тоном, — шепотом по-русски инструктировала Зоя своего несведущего спутника. — Хороший марокканский чай должен быть с пенкой.

Ардатов полночи безуспешно уговаривал Татинжера открыть в Москве эксклюзивный бутик. Но для Татинжера Россия — снега и дичь. Он отшучивался, качал головой:

— Нет-нет, это слишком рискованно.

А Зоя засыпала от усталости, но даже сквозь дрему радовалась чувству обладания дорогим се сердцу человеком. Она примеряла его имя, как примеряют дорогое платье: «Зоя Ардатова… Это звучит очень даже неплохо: Зоя Ардатова!» Ее избранник породист, аристократичен, тактичен, немолод, умен, обеспечен и… и… Она уснула, не додумав, и проснулась уже в такси, ощущая под щекой твердое мужское плечо.

Перед отлетом в Москву Борис старался сдерживать чувства, но голос его дрожал.

— Я хочу сделать тебе подарок, но не знаю какой, — признался он. — Пожалуйста, скажи, чего бы тебе хотелось?

Она знает множество женщин, которых подобное признание повергло бы в ярость. Разве алмазные россыпи Картье и черный жемчуг Микимото не способны подстегнуть ослабевшую мужскую фантазию? Да они созданы для подобных случаев! Но Зоя ответила словами Шарля:

— Когда мужчина действительно хочет сделать женщине подарок, он женится на ней.

Слегка опешив, Борис провел рукой по седеющему затылку. В эту минуту он ужасно напоминал студента, застигнутого врасплох беременностью подружки…

Век модели короток. Короче, чем жизнь мотылька. Сегодня ты — богиня, ты идешь нарасхват, гонорары льются золотым дождем.

За тобой присылают лимузины, тебя селят в пятизвездочный «люксах» с видом на океан… Голова идет кругом и кажется, что так будет всегда. Но сказка заканчивается именно в тот момент, когда ты меньше всего этого ждешь…

Они обвенчались в последний день лета, в маленькой русской церкви Святителя Николая в Версале. Телохранитель Ардатова стал их свидетелем. Со своей стороны Зоя пригласила только Хелен. В момент обручения, когда молодые трижды обменивались кольцами, Зоя неожиданно выронила свое кольцо. С тонким «тинь-нь» оно запрыгало, побежало по залитым солнцем мраморным плитам. Телохранитель Бориса успел его поймать и протянул Зое на раскрытой ладони.

Хелен едва не прослезилась, слушая трехголосое пение православного хора, и подарила молодоженам чудесное музыкальное яйцо в стиле Фаберже.

— Шарль сделал бы из твоего замужества шикарный репортаж для следующего номера «ELLE», — шепнула она, целуя невесту в обе щеки. — Жаль, что вы с Борисом решили хранить инкогнито.

Падчерица

Ровно в десять Зоя вышла из своей комнаты. Борис пил кофе и, как Юлий Цезарь, одновременно совершал несколько дел: читал «Коммерсанть-власть», смотрел утренний блок новостей и беседовал по телефону. Зоя подставила мужу щеку для поцелуя. После кофе Борис отправился одеваться, а Зоя в переднике встала к плите и быстро поджарила омлеты, следя по таймеру: ровно три минуты с одной стороны, три минуты — с другой.

Омлет с грибами и сыром — любимое «завтрашнее» блюдо Бориса. До женитьбы ему готовила приходящая прислуга, но сейчас завтрак обходился без домработница — еще одно новшество, отвоеванное Зоей у старых привычек мужа.

— Мы и так слишком мало времени проводим вместе, — заявила она в первое утро московской супружеской жизни, неприятно шокированная неожиданным вторжением постороннего лица в их с Борисом столовую.

— Зорик, для тебя это странно прозвучит, но некоторые люди по утрам привыкли завтракать нормально, а не разбухшей мякиной (так муж в шутку называл ее мюсли).

— Хорошо, — сказала она. — Я научусь готовить нормальный завтрак, но никаких посторонних по утрам в нашем доме!

И Борис сдался.

Выйдя замуж, Зоя изо всех сил хотела доказать (кому? себе, Борису, окружающим их людям?), что она может быть хорошей женой. С тем же удовольствием, с каким она по утрам просыпалась в собственной спальне, Зоя смотрела на жующего мужа.

— Зорин, м-м! Вкуснятина необыкновенная! Как это у тебя получается?

И радовалась.

Чувство собственницы — ни с чем не сравнимое чувство! Это пряная смесь независимости от мира и детской привязанности к дому, вещи, человеку, дорогим твоему сердцу лишь потому, что принадлежат они одной тебе…

— Зорик, ты меня балуешь. Ладно, это последний кусочек.

Oмлет с грибами и сыром никакая домработница не могла приготовить лучше Зои, так же как и закуску «тар-тар» с копченой индейкой (Шарль предпочитал по-французски — с сырой рыбой), и хрустящий салат с тунцом, и холодный суп из помидоров в «разгрузочные» дни. Жить во Франции и не полюбить французскую кухню? C’ est imposible!

Бабушка Гедройц, наставлявшая их с сестрой в детстве в искусстве держать половник, всегда повторяла:

— Талантливый человек талантлив во всем! — и личным примером подтверждала избитую формулу.

Никто лучше нее не готовил творожные пасхи с миндалем и цукатами, не пек пирожки с тыквенным джемом (а казалось — с абрикосами!), не варил клубничного варенья и не пек пирожные «безе»… Бабушка Гедройц… Добрая фея их остывшего и разбитого семейного очага! Это она заразила всю семью мечтой увидеть Зою в длинном струящемся платье, сосредоточенную, отрешенную, невероятно красивую, если смотреть из партера зрительного зала.

Зоя сдержанно кланяется публике. Садится к роялю. Ее спина пряма, как спинка вольтеровского кресла. Взмах белоснежных пальцев, словно лебединых крыльев… Это бабушка Гедройц первой назвала Зоины пальчики «лебедушками»:

— Поплыли, поплыли наши лебедушки, до-ре-ми-фа-соль-ля-си… Похлопали крылышками, отряхнули перышки, поплыла назад! Си-ля-соль-фа-ми-ре-до!

Гаммы, гаммы. Жили у бабуси два веселых гуся. Как на наши именины испекли мы каравай. Вдоль по улице метелица метет…

— Зорик, я готова! — донесся из холла голос мужа. — Не задерживайся.

Торжественное открытие модного магазина «Пьер Татинжера в Мякинине было назначено на двенадцать, и Борис, как президент бутика, не мог опаздывать. Часы на консоли в гостиной показывали половину двенадцатого но едва Зоя появилась в холле, как легкая тень пробежала по лицу мужа. Тщательно выбирая слова, Борис промямлила:

— Только не обижайся… Ты выглядишь великолепно, но…

— Но?

— На презентации будет моя дочь.

Он был беспощаден в своей мягкости!

— Ты не хочешь, чтобы мы с твоей дочерью выглядели ровесницами? — угадала Зоя.

Муж развел руками:

— Боюсь, ты будешь выглядеть даже моложе. Прости, Зорик, я не должен так себя вести, но она никогда тебя не видела, и… и…

Нет существа в природе беззащитнее мужчины!

— Одну минуту.

Зоя повернулась на каблуках и удалилась в свою комнату. Вышла почти сразу же, как сотни раз выходила на подиум. за мгновения успевая преобразиться до неузнаваемости.

— Макияж поправлю в машине.

Борис облегченно вздохнул.

— Все равно ты останешься самой красивой из всех, кто там будет, — шепнул он, чмокая жену в щеку.

В машине Зоя промокнула салфеткой губы. Помада модного оттенка «руж магнетик» оставила на салфетке кровавый отпечаток.

Они жили семейной жизнью первую зиму. Бесконечно долгие пять месяцев, особенно трудные после медового месяца на Маврикии. Медовый месяц пролетел как во сне, а потом как-то сразу все навалилось: разлуки, встречи, переезды, ремонт, Москва, русская зима, от которой она, оказывается, совершенно отвыкла…

Когда машина мчалась по Садовому кольцу. Зоя всматривалась в городской пейзаж, пытаясь разглядеть, узнать, вспомнить, что было на этом месте тогда. Но Москва изменилась до неузнаваемости, стала похожей на Манхэттен без небоскребов, на Будапешт, если смотреть с мостом, ужасно напоминала Хельсинки и в то же время — ни один из городов мира!

Мужу Зоя преподнесла усредненную версию своей биографии. Ардатов знал, что его жена в ранней юности выехала с родителями, этническими немцами, на постоянное место жительства в Германию. В середине девяностых ее родители погибли в самой крупной за последние пятьдесят лет железнодорожной катастрофе, когда недалеко от Франкфурта скоростной состав оторвался от локомотива, сошел с рельсов и врезался в опору автомобильного моста. Из двухсот пассажиров тогда выжило несколько человек, включая машиниста, который узнал о потере состава, когда локомотив прибыл на станцию. Чтобы избежать сложностей о оформлению наследства и опекунства, бабушка Гедройц удочерила несовершеннолетнюю по немецким законам Зою. Обычное немецкое юридическое крючкотворство!

В начале их романа Зоя первой предложила полушутя-полусерьезно:

— Обо мне ходит много легенд. В действительности между мной и той Зоей Гедройц с обложки журнала так мало общего, что я боюсь показался тебе пресной. Не хочешь узнать о моем прошлом из первых рук?

Борис притворно нахмурился с видом плохого следователя: «Так-так! Сейчас сверюсь со своим черным списком», но свел разговор к шутке. Окажись он серьезнее, Зоя могла бы рассказать правду, она готова была рассказать… Но Борис не стал спрашивать.

— Никогда не начинаю читать роман с конца, — заявил он. — У нас достаточно времени разобраться друг в друге…

Потом она поняла причину, по которой муж избегал откровенных разговоров о прошлом. В молодости Борис был известным ловеласом, это качество премило сочеталось в нем с природной застенчивостью! Ни одна женщина в мире не способна устоять перед застенчивы соблазнителем. Она решительно берет дело в свои руки, и… не замечает, как в один прекрасный момент превращается в рабыню, маму, няню, кормилицу, а робкий мальчик — в капризное чудовище.

«Сейчас-то он остепенился. но представляю, каким был раньше!» — часто думала Зоя с тайном улыбкой, глядя на мужа, когда он этого не замечал.

Борис был дважды женат, и оба раза на красавицах. От первого брака, заключенного им едва ли не на школьной скамье и, как все скоропалительные союзы, закончившегося разрывом, у Бориса осталась дочь, ныне великовозрастная девица. Несмотря на активные попытки мужа их познакомить, Зоя до сих пор всячески избегала встреч со своей падчерицей. Они пару раз беседовали по телефон), и Зоя успела составить нелицеприятное мнение об этой наглой самовлюбленной девице.

— Дарена не такой уж плохой человек, каким хочет казаться. Она очень несчастна, — часто повторял Борис.

Зоя не видела в жизни великовозрастной особы поводов для несчастья, но любящему папочке, одержимому угрызениями совести за долгие годы неучастия в жизни «дочуры», многое не объяснишь…

Меня беспокоит ее внутреннее состояние, — говорил муж. — Дарена ужасно одевается! И это не равнодушно к мнению окружающих, это равнодушие к самой себе… Поделись с ней секретами женского обаяния, постарайся ее оживить.

«По-моему, о себе твоя дочь как раз очень высокого мнения!» — подумала Зоя, но вслух ответила:

— Вряд ли у меня получится. Твоя дочь выбрала такую форму самовыражения. Что-то вроде запоздалого подросткового бунта. Только в данный момент она бунтует не против папы с мамой, а против диктата моды и общества. Смиряйся, папочка!

Но в действительности она испытывала к дочери Бориса самое настоящее отвращение. История знает множество примеров, когда влюблялись заочно. Оказывается, в жизни возможны и зеркальные варианты — заочной нелюбви. Это нехорошее, тягостное чувство нелюбви к падчерице родилось в первую неделю Зоиной московской супружеской жизни.

Зоя недавно вернулась из Нью-Йорка после двухмесячной разлуки… Два месяца — это бесконечно долго для пары, чей семейный стаж едва перевалил за три месяца. В первое время после замужества она еще пыталась совмещать работу и семью. В начале их совместной жизни Борис всерьез обсуждал вариант своего переезда в Париж. Тогда и речи не шло о Зоином возвращении в Москву, но… Они поженились, провели медовый месяц в отеле и разъехались в разные стороны земного шара: Зоя — в Нью-Йорк, Борис — в Москву… Оказавшись в родной стихии, муж с головой ушел в работу, и, когда Зоя попыталась вернуть его мысли в прежнее русло, Борис с милой мальчишеской улыбкой заявил:

— Зорик, когда-нибудь ты вырастешь и поймешь, что в жизни нет ничего увлекательнее бизнеса.

А мой бизнес слишком тесно завязан на Москве. Уходить на заслуженный отдых я не собираюсь. Рано ты меня списываешь на берег.

— Что ты! — ответила она. — Джеймс Бонд не стареет!

Одному из двоих нужно было жертвовать карьерой…

Шарль часто ее предупреждал:

— Пока ты на вершине и под ногами еще не разверзлась пустота, нужно решиться на следующий шаг. Иначе — и это участь большинства! — тебя ждет озлобленное одинокое существование на пепелище собственных воздушных замков. Запомни, девочка! Замужество — это как вложение денег в покупку недвижимости. Если ты сделаешь правильный выбор, то всегда получишь тысячу процентов с каждого потраченного доллара. Здесь важно угадать. Ведь можно купить дворец, а потом окажется, сто его нельзя сбыть с рук. А можно купить заброшенный риад в марокканской медине и превратить в такую жемчужину, что за арендой к тебе будут выстраиваться в очереди саудовские шейхи и кинозвезды…..

И Зоя сделала выбор… Переехав в Москву, она осталась не у дел. Работы для модели ее уровня здесь не было, а когда подворачивались случаи, она, приходя на кастинг, наталкивалась на недоуменные опасливые взгляды:

— Жена Ардатова? Не-ет…

Это в Европе ты можешь быть замужем британским лордом и свободно дефилировать по подиуму. В России это странно. Как сказал бы Борис: «Наша проклятая московская ментальность!» Порой Зоя ощущала себя на родине иностранкой… Но выбор был сделан. Жертва принесена. Она получила взамен то, что хотела: семью. А крик души «Ради тебя я пожертвовала всем!» — не лучший припев для семенной жизни. Зоя делала вид, что все идет по плану.

После возвращения из Нью-Йорка, после двухмесячной разлуки, в первую неделю она практически не виделась с мужем. Борис работах по четырнадцать часов в сутки над проектом нового торгового центра в Мякинине, весь день пропадал в офисе, на стройке, в разъездах. И вот выдался мерный за неделю свободный вечер. Зоя выпроводила прислугу, приготовила ужин, оделась и села ждать…

Проснулась она в гостиной на диване от щелканья ключа в замке. Борис вернулся в начале первого и, как ей показалось, был слегка пьян. Раздеваясь, он полез во внутренний карман пальто и вынул живой бело-розовый комочек, которым Зоя сначала приняла за морскую свинку…

— Что-о это? — стараясь не рассвирепеть в первую же минуту, с улыбкой протянула она.

Слюнявый щенок французского бульдога неловко заскользил лапами по паркету и тут же, возле бюро из карельской березы, сделал лужу.

— Свадебный подарок, — объяснил Борне.

Зоя присела на корточки перед щенком.

— Подарок немного запоздалый, — заметила она, лихорадочно соображая, как избавиться от чудовища: выдумать аллергию на собачью шерсть? — А от кого он?

— От моей дочуры, — отметил Борис.

Зоя не поверила своим ушам.

— Ты что, сегодня встречался с дочерью?

— Да, я ужинал с ней. — смущенно признался муж. — Извини, что не предупредил. Я собирался тебе позвонить, но Даренке так много хотелось обсудить со мной с глазу на глаз, что… В общем, мы с нем засиделись и заговорились. Ведь мы так редко видимся.

А видеться раз в два месяца с молодой женой — это часто?! Но Зоя проглотила обиду, изобразив улыбку.

— И она решила подарить щенка нам на свадьбу? Мило… И как зовут это сокровище?

— Сынок.

Зоя резко выпрямилась, как от пощечины. Глаза ее полыхнули холодным огнем, но Борис ничего не заметил. Он ласково трепал щеночка за ухом.

— Симпотяга, да? Бульдожка, булька… Дай лапу, Сынок, дай лапу! Когда я сказал Дарене, что мы с тобой собираемся занести кучу мальчишек, которые будут ставить на уши весь дом…

Зоя вспыхнула до корней полос:

— Ты говорил с ней об этом?!

Это была ее тайна, ее мечта, которую она доверила Борису во время медового месяца на Маврикии, лежа на песке под пальмами. Зачем было посвящать посторонних?

— А что такого? — легкомысленно пожал плечами муж. — Даренка подложила нам вместе заботиться о Сынке, чтобы проверить свою боевую готовность. Готовы мы завести настоящих детей?

— Не знаю, кто из вас более чокнутый, — сквозь зубы прошипела Зоя.

К счастью, муж не расслышал.

— Неужели ты на самом деле думаешь, что собака поможет тебе оценить свои отцовские качества? А если она надоест, так что выходит — нет смысла и о детях говорить, так?

Борис опешил.

— Зорик, ты злишься?

— Нет! Я счастлива!

Это был их первый за время знакомства настоящий семейный скандал, со слезами и взаимными упреками. Пока они ругались, щенок прокрался в спальню и острыми молочными зубами изгрыз каблуки Зоиных любимых туфель… Наутро она хотела отвезти чудовище к ветеринару, но, взяв дурачка на руки, пожалела. С тех пор Сынок спал в корзинке в ее комнате. Зоя назвала его Тито.

…Сейчас, сидя а автомобиле, несущемся в сторону модного московского пригорода, Зоя не могла подавить нарастающее чувство отвращения к девице, встречи с которой сегодня ей, кажется, не удастся избежать…

На разделительной полосе Московской кольцевой автодороги, через каждые двадцать пять километров, красовался десятиметровый рекламный щит с лицом Зои:

ОДЕЖДА — ЭТО ИГРА. НЕ ПРОИГРАЕШЬ!

Бутик «Пьер Татинжер»

66-й км МКАД. Крокус-Сити.

— Ты не сердишься? — первым спросил Борис, нарушая границу молчания, разделившего их после мимолетной утренней размолвки. Он обнял Зою за плечи. — Сегодня у меня важный день. Ты — мой счастливый талисманчик. Если все пройдет хорошо… — Он постучал но деревянной обшивке салона.

— Это пластик, — усмехнулась Зоя.

— Знаешь, — издалека начал Борис, смущенно теребя мочку уха, — я хочу тебя кое о чем предупредить… На презентацию приедет Роберт, мой шеф, а также по совместительству друг, товарищ и брат…

— Но все-таки шеф? — уточнила Зоя.

— Я вас познакомлю. Попробуй заинтересовать его идеей детского модельного агентства. В бизнесе Роберт может дать тебе много дельных советов.

Зоя ничего не ответила.

Водитель совершил невозможное: они опоздали всего на десять минут, и еще пятнадцать пришлось ждать, пока утрясутся организационные моменты. Впрочем, публика не возмущалась. Москвичи не одержимы маниакальной пунктуальностью. Затем Борис произнес прочувствованную речь о красоте и краткости жизни. Была перерезана красная ленточка, и обрезки в качестве сувениров разошлись по рукам. Модная публика хлынула в зал…

Бутик «Пьер Татинжер» сочетал, казалось бы, несочетаемое: модную одежду и африканские аксессуары для дома в стиле «винтаж». Оформление торгового пространства в стиле традиционного марокканского дома-риала переносило покупателя из снежно-слякотной Москвы под знойное африканское небо, Медь и латунь, резьба по гипсу, глазурованная плитка фонтанов и каминов… Кедровые резные балки под стеклянным потолком. Роспись на стенах — виды Атласских гор. Двух- и трехцветные берберские ковры, запах пряностей и мяты, тягучая мелодия «маальлем», льющаяся из скрытых динамиков… Приглашенные модели из агентства «Престиж» прогуливались по шоу-pyумy в коллекциях «весна-лето».

Рискованный проект оправдывался, это было заметно, и причастные к открытию магазина лица не скрывали своего глубочайшего удовлетворения…

В конце презентации, по доброй традиции награждения непричастных, Зоя поднялась на подиум шоу-рума и встала перед хрустальным барабаном.

— А сейчас будет разыгран приз!

Она проделывала это и раньше, много раз, но сегодня, передавая в руки счастливца выигранную вазу муранского стекла, Зоя впервые чувствовала себя не подставной красивой куклой, халявным довеском к драгоценной вазе, а Хозяйкой, одаривающей своего гостя. Ради одного этого стоило выходить замуж!..

Борис протянул ей руку, помогая спуститься с подиума.

— Дорогая, познакомься…

Рядом с мужем у сцены стояла худощавая, крайне невыразительная девица лет двадцати пяти, одетая безобразно, чего и следовало ожидать.

— Познакомься, это моя жена. — Борис жестом представил Зою.

Она протянула девушке руку:

— Здравствуй, очень рада тебя видеть.

Дочь Бориса вяло ответила на рукопожатие.

— Привет.

— Ну как тебе такая взрослая падчерица? — рассмеялся Борис.

При слове «падчерица» девушку передернуло. Муж поздно заметил, что сморозил глупость, и поспешил развеять ситуацию. Подхватив женщин под руки, он увлек их на галерею, отгороженную от шоу-рума тропической зеленью. Во время презентации там стояли столы и подавались закуски. С галереи, по замыслу архитекторов, словно с крыши риада, открывалась панорама торгового зала бутика.

Какая странная девица, думала Зоя, исподтишка разглядывала падчерицу. Лицо без следов косметики, одежда — словно вытащила наугад из стиральной машины и надела первое, что под руку попало. Полное отсутствие намека на прическу.

— значит, ты есть та самая Даренка? — в рамках дружелюбия беседы уточнила она очевидное.

— Дарья, — сухо поправим дочь Бориса, давая понять, что не намерена поддерживать светских любезностей в разговоре. Она старалась как можно реже встречаться с Зоей взглядом.

— Выпьем мятого чаю? — предложил Ардатов, открывая меню. — Что тут у нас на закуску? Пуало, — прочел он вслух, — кхеер, шами-кабоб. Что за тарабарщина?

К хозяину поспешил администратор ресторана, вовлекая в разговор о винах и закуске. Запищал мобильный Бориса. Муж отвели на звонок и поспешно поднялся из-за стола.

— Девочки, приехал Роберт, не разбегайтесь, — предупредил он. — Сейчас я его встречу, и мы к вам присоединимся.

Застегивая на ходу пиджак, он сбежал по винтовой лестнице, широкими шагами пересек торговый зал. Президент концерна уже шел ему навстречу в окружении крепких парней с сосредоточенными лицами. Борис поздоровался с Робертом за руку и с видом увлеченного профессора археологии повел на экскурсию под своды магазина-риада…

Перегнувшись через перила галереи, Зоя наблюдала за ними сверху. Она часто слышала от мужа о Роберте и сейчас пыталась составить о шефе Бориса свое собственное мнение. Даша, стоявшая рядом, помахала рукой кому-то внизу, крикнула:

— Я здесь!

От свиты Роберта отделился один из крепких парней, поднял голову, заметил их на галерее и в три прыжка взбежал по винтовой лестнице.

— Привет, — он обнял Дашу за плечи. — Я тебя всюду ищу.

Зоя тактично отвернулась. Какие странные случаются в природе сочетания! Кажется, что мог найти этот симпатяга в блеклой, как размытая акварель, великовозрастной папиной дочке? Нo ведь нашел же! И жил с ней под одной крышей много лет в гражданском браке. Борис туманно намекал, что дочь никак не может «окольцевать» человека, с которым поддерживает огонь в семейном очаге долгие годы. И в этом тоже было немало поводов для несчастья этой вечной папиной страдалицы…

Дарена о чем-то пошушукалась со своим — кем? — другом? мужем? Затем громко объявила:

— Кстати, Зоя, познакомься, это мой муж, Герман. А это новая жена моего отца.

Таким тоном говорят; «Это новая машина моего отца». Ах так?! Ну, держись, малявка! Зоя обернулась к парочке с одной из своих самых красивых, теплых улыбок.

— Здравствуйте! — Элегантным жестом она протянула красавцу руку, как учил Шарль: только кончики пальцев, только кончики!

Перстни на женской ручке должны оставаться открытыми, никаких панибратских рукопожатий, лишь легкое нежное касание, от которого вниз по позвоночнику пробегают тонкие иголочки и становится жарко и весело…

Друг Дарены смотрел на нее с царственным спокойствием, ни бровью, ни взглядом не выдавая своих чувств. С таким равнодушием мужчины смотрят на красивых женщин только при женах, чтобы замаскировать непристойные фантазии, которые выскажут наедине… О, ей хорошо знакома эта порода! Чему так победно ухмыляется папина дочка? Знала бы ты, как мужчины вроде твоего красавца ведут себя без свидетелей! Взглядом срывают не то что одежду — кожу!

Вдруг Зое померещилось что-то знакомое в хищных серых глазах красавца, в его царственно-спокойном взгляде….. Где впервые глазами ты нацелился мне в лицо? Улыбка окаменела на ее лице, словно Зоя смотрела в глаза горгоны Медузы. Герман до боли знакомым жестом откинул со лба светлую кудрявую прядь. Сжал ладонь Зои в своей. Спросил с улыбкой:

— Значит, мы с вами родственники? Деверь и золовка — так, кажется?

Зоя непринужденно рассмеялась, ответила:

— Лучше по-европейски — кузены.

— Отлично! — согласился Герман. — Кузены — и не нужно ломать голову и копаться в словаре.

Он подал ей бокал шампанского (его жена пила воду), они пригубили по глотку. В ушах звенело. Зоя кивала, заученно улыбалась, как привыкла улыбаться даже тогда, когда боль птицами рвет сердце…

Она не помнила, как поставки бокал на стал, как, цепляясь за перила, спустилась по винтовой лестнице в торговый зал. Ничего не видя и не слыша, прошла сквозь толпу к выходу, больно ударилась лбом о стекло двери. Вышла на улицу в платье, не чувствуя порывов январского ветра. Сделала несколько шагов по ступенькам вниз, в темноту, и потеряла сознание…

Саша

В жизни Грушевского бывали минуты счастья, когда рядом появлялась она.

Она его не замечала, и в этом тоже заключалось счастье, потому что тогда он мог быть возле нее постоянно, как тень. Она смеялась, шутила, рассказывала о прочитанном… Выходила мокрой из бассейна, и ее тело новорожденном Афродиты покрывали алмазные бисеринки воды. Она ложилась в шезлонг отдыхать, накрыв лицо соломенной шляпой, или просила:

— Пожалуйста, подайте с подноса чай со льдом…

Он протягивал ей запотевший стакан в дорожках упавших капель, и она благодарила.

Если бы Грушевский мог овладеть искусством древних самураев, умеющих становиться невидимыми, он находился бы рядом с ней ежедневно и ежечасно, но в жизни все гораздо сложнее. И он решил принять меры, испугавшись этого безнадежного и сильного чувства, которое не мог побороть и которое едва доставало сил скрывать. Грушевский сам попросил ее мужа о переводе на другую работу.

Хозяин долго не хотел расставаться с телохранителем, к которому привык и которому доверял, наконец уступил и предложил Саше место менеджера по охране сети модных магазинов. Грушевский предложение принял.

Так он оказался в «офисе», затерянном в лабиринте подсобных помещений нового торгового центра в Мякинине, в десятиметровом кабинете без окна, с вечно мигающей лампой дневного света, с продавленным диваном и доставшимися от предшественника плакатами гологрудых девиц на стенах… Девиц Саша оставил — по принципу «клин — клином», но не помогало. Боль притихла. но не прошла, из острой формы перешла в хроническую и время от времени напоминала о себе тупыми горячими толчками в сердце.

Лучшим лекарством от любви было стопроцентное признание се безнадежности. Никаких иллюзий Грушевский не строил, все понимал, знал свое место, сто раз на дню повторял: «Забудь ее!» Он был опытным, битым, тертым, умным. Это в двадцать два года старший лейтенант Грушевский мог самозабвенно верить в то, что своими невероятными внутренними и внешними достоинствами прельстил генеральскую дочку Нату, которая ставила на уши всю русскую военную часть восточногерманского пограничного городка на реке Нейсе…

Накануне свадьбы папа-генерал произвел «осмотр» будущего зятя и остался доволен, похлопал Сашу по плечу и даже сказал что-то насчет Наташиной московской квартиры… Стыдно вспоминать! Ослеп и оглох. И ладно бы ослеп и оглох от большой любви, а то обалдел от счастья: такая женщина! Стыдно теперь до скрипа зубовного, до бессонницы…

После Германии они жили с Натальей в Москве, жили плохо. Связи, карьерные перспективы — ничто не имеет смысла, если в доме война. Почему не разбежались? Сына жалел, да, может, еще потому, что Наталью ни один из ее «бойфрендов» замуж пока не звал, и она осторожничала.

А однажды (уже много лет прошло после женитьбы — папа-генерал рухнул, карьерные перспективы увели Грушевского в «горячие точки», он успел повоевать) взял Саша в аэропорту Домодедово пассажира, по виду командировочного. Пассажир, приглядевшись, неожиданно ахнул: «Сашка? Грушевский? Ты?»

В холеном госте столицы с большой натяжкой угадывались черты худощавого капитана Виктора Михалыча Когтева, калининградского земляка, с которым Грушевский служил в Германии. За эти годы Когтев раздался, полысел, отпустил усы, и по всему видать — не бедствовал. По дороге в гостиницу рассказал, что живет по-прежнему в Калининграде, в Москву часто мотается по делам, с армией давно завязал, организовал транспортную контору, занимается международными грузоперевозками — Россия. Прибалтика, Восточная Европа.

Женат, и дети есть, — капитал протянул Грушевскому бумажник с семейными фотографиями. Из бумажника смотрели на Грушевского улыбающиеся темноглазые мальчишеские рожицы, как братья-близнецы похожие на его собственного Вовку.

— Ну а ты как? — спросил Когтев. — Устроился?

Чувствуя, как мелко-мелко бьется сердце, Грушевский полез во внутренний карман. Достал свой «фамильный архив» в таком же, только потертом, бумажнике. Посмотрел на Вовку. Затем молча подал фотографию Когтеву.

— Твой пац…? — капитан не договорил, поперхнулся, словно подавился костью. Долго кашлял в кулак, багровея до пятен на лысине. Наконец выдавил: — Ты это, того… Сашка, блин! Ну, сам понимаешь.

Он все понимал. Просто хотел знать, как же все было?

И Когтев рассказал, как…

Выбросив его из машины возле гостиницы и денег не взяв, Грушевский помчался домой. Застал Наталью в халате, с сигаретой и кофе, на кухне. Сидела, обхватив мокрую голову, даже головы не подняла, когда он вошел, читала газету. Вовка, к счастью, был в школе.

С холодной яростью Грушевский смотрел на жену. Все понял, все простил, только одно хотел знать: но почему я? почему меня выбрала?

Наталья устало взглянула на него, отвернулась, даже лгать не стала.

— Почему? — И рассказала байку про багдадского золотаря.

Этот парень целыми днями чистил выгребные ямы, но однажды слуги зазвали его в роскошный дом, отмыли, отскребли, надушили, разодели как падишаха, накормили яствами, отвели в комнату госпожи, и золотарь провел ночь с прекраснейшей из женщин мира. Наутро, лопаясь от самодовольства, золотарь решил поинтересоваться, за какие такие качества красавица его полюбила? (На комплименты небось мечтал нарваться.) Нo красавица ответила: да я тебя и в глаза никогда раньше не видела. Мои слуги получили приказ отыскать и привести ко мне самого худшего из мужчин Багдада, потому что я поклялась отомстить мужу, изменившему мне со служанкой. Хуже тебя, извини, не нашлось…

У Грушевского помутилось в глазах. Испугался — сейчас убьет. Чтобы дать выход ярости, со всей силы ударил кулаком в стену, выбил кусок штукатурки, и еще, и еще раз…

— Не бесись, — спокойно сказала Наталья, глядя в окно, словно мечтала стать птицей и улететь. — Я себе жизнь исковеркала…

Расстались почти по-хорошему.

Первое время Грушевский каждую неделю приезжал к Вовке, пока однажды дверь ему не открыл Когтев. Видно, в капитане взыграли отцовские чувства… Или надоело, приезжая и Москву, останавливаться в гостиницах?

Но с тех пор Грушевский равнодушно смотрел на женщин.

То есть не на всех, конечно, а только на таких — с топазовыми глазами, бронзовой кожей и волосами, небрежно спутанными, как трава. Он знал, что параллельные прямые не пересекаются.

Большинство народонаселения — я, ты, он, она, вместе целая страна. — живет в одном мире, где рождаются в роддомах, женятся в загсах, ездят на работу в метро, скандалят с женой из-за денег, отдыхают на даче… И утешаются мыслью, что, слава богу, во вселенной существуют параллельные мирки и похуже нашего — скажем, в Чечне. или на эоне, или там, где пять лет подряд зимой нет отопления. Но женщин с топазовыми глазами вы никогда, никогда не встретите в измерении «тридцать три квадратных метра». Они живут на перекрестке дорог, как призраки, а вы, в свою очередь, призрак для них. В этом легко убедиться — достаточно встретиться с одной из таких женщин взглядом где-нибудь в салоне «бентли». Даже если вы привлечете ее внимание, она посмотрит сквозь вас, словно вы — тень, и сосредоточится на более достойном объекте.

А жизнь, как в насмешку, взяла да и столкнула его лбом с ней… Влюбиться, как мальчишка, — что глупее могло с ним произойти?

Грушевский проводил до машины очередного «вип»-клиента и торопливым шагом возвращался обратно, под теплый кров магазина-риада, когда из стеклянных дверей на крыльцо вышла бледная, с остановившимся взглядом жена хозяина.

После безумия, охватившего его на Маврикии, Грушевский не видел ее с того самого дня, когда по возвращении из Порт-Луи в Париж по просьбе ее мужа провожал Зою в аэропорт на рейс до Нью-Йорка.

Она, в облаке снежной вьюги, не замечая холода, нетвердо шагнула вниз по ступенькам ему навстречу. Саша подбежал, спросил:

— Вам плохо?

Она что-то пробормотала и осела в снег, Саша едва успел ее подхватить. И вот… Продавленный диван, мигающая лампа под потолком, коробки, ящики под ногами, бесстыжие девки на стенах, и среди всего этого разора и позора — она, как спящая царевна в хрустальном гробу. И хочется прикоснуться губами к ее нежным бледным губам, вдохнуть всей грудью горьковатый аромат ее духов, которые сводили его с ума в Порт-Луи… Ему ночами снился этот запах осенней терпкой хризантемы и яблоневого цветущего сада и чего-то еще необъяснимого, невыразимого, желанного, как ее имя. Зоя… Зоя…

Вот так и становятся некрофилами! — зазвенела в пустой голове злая мысль. Грушевский осторожно похлопал ее по восковым щекам. Она медленно приходила в чувство. Дрогнули пушистые ресницы. Жена хозяина дернулась всем хрупким телом, вскочила па диване, ошарашенно глядя по сторонам.

— Где я? Что со мной?

— Вы в магазине, — объяснил Саша. — Вы упали в обморок. Помните?

Она не ответила, окинула быстрым взглядом комнату, стены, — наверное, не понимала, какой магазин, какой обморок, что она здесь делает?

— Попейте, вам станет лучше.

Грушевский протянул ей маленькую бутылку минеральной воды. Извинился, что нет стакана.

— Я не хочу пить, — недоверчиво, почти враждебно ответила она.

Грушевскому стало досадно за жуткий интерьер офиса, он подумал: кофе бы ей предложить, но придется идти в соседнюю комнату, к знакомым девчонкам за кипятком, а это ни в какие ворота…

Постепенно она пришла в себя. Щеки ее порозовели.

Она опустила ноги с дивана, поправила волосы.

— Надеюсь, вы не догадались вызвать «скорую»? — спросила, глядя на Грушевского так, словно это он был виноват в ее обмороке. — Не хватало только устроить шоу с выносом тела.

Саша усмехнулся:

— Не догадался.

Она решительно кивнула — ну слава богу, хоть что-то вы сделали правильно!

— Может, все же позвать врача? — предложил он. — Как вы себя чувствуете?

— Отлично. Мне ничего не нужно. Я уже ухожу. — Она решительно встала, сделала несколько шагов к двери и остановилась в нерешительности, положив пальцы на косяк. — Послушайте…

Она посмотрела на Грушевского, но не в лицо, а куда-то в область правого плеча. «Читает мое имя на карточке». - догадался он. Действительно, жена хозяина впервые назвала его по имени.

— Послушайте, Александр, не говорите никому, что я… что мне стало плохо. И вызовите такси.

— Я могу вас отвезти куда нужно.

Она согласилась.

Запутанный лабиринт коридоров вывел их к служебному входу, на задний двор торгового центра, где сотрудники парковали свои машины. Грушевский шел впереди, прислушиваясь к тихому постукиванию ее каблуков по плитке пола и думал, что она забыла одеться, на улице снег, а она в тонком костюме — когда он нес ее на руках, сквозь ткань слышался стук ее сердца.

— Вы не хотите вернуться и надеть пальто? — не оглядываясь, спросил он, и почувствовал, что она содрогнулась от отвращения.

— Нет.

— Я могу принести его вам.

— Нет! — резко выкрикнула она. И уже тише добавила: — Муж потом захватит. Поехали скорее.

По дороге они молчали. Грушевский отдал ей старый плед, завалявшийся на заднем сиденье со времен последнего летнего сабантуя на даче у друзей. Она закуталась и сидела, закрыв глаза. Со стороны казалось, будто она спит.

Но я не спала.

Господи! Какой маленькой, слабой и жалкой казалась я себе перед навалившейся глыбой горя… Не горя даже! Не беды. Беда, горе — понятия, оставляющие человеку место для жизни внутри себя. Можно жить в беде, в горе. Жить и выжить. Уж я-то знала!

Но то, что навалилось на меня сегодня, не оставляло места для жизни. Нельзя выжить под гранитной глыбой. Под махиной ледника. Можно — инфузории, микроскопической тле, беспозвоночной твари… Твари — можно. Человеку — нельзя. И имя этой глыбе — Герман.

В моей жизни давно не случаюсь потрясений. С тех пор как я стала Зоей Гедройц, девушкой с обложки, моя жизнь не выходила из берегов. Я жила бурно, кипуче, но более-менее ровно: работа, работа, снова работа… Немного расслабиться на вечеринке с друзьями, и опять — работа. Вдохновение меня не посещало, да и боялась его накликать. Мне нравилась сытая тихая бюргерская жизнь, счет в банке. английский пансион для братьев, шикарный санаторий в Альпах (язык не поворачивается обозвать его «домом для престарелых») для бабушки Гедройц.

Когда благодаря неожиданному знакомству с Шарлем, мое лицо стали тиражировать модные журналы, я боялась «звонков» из прошлого. Конечно, теперь у меня было другое имя, другая внешность, другой круг общения, но долгие годы я панически боялась столкнуться нос к носу с бывшим «гостем» или с Хозяином, боялась быть узнанной… Но вот парадокс: за эти годы ни одна тень из прошлого не заслонила мне неба.

О том, что в моей жизни были другие темные стороны, я… не забыла, но старалась не думать, не вспоминать, не ворошить. Ведь иначе можно сойти с ума!

Узнал ли он меня? Кажется, нет, иначе вряд ли остался бы так невозмутим. А можно ли меня узнать?

Дома я сразу бросилась к зеркалу. Уставилась на свое отражение, словно ожидая, что зеркало заговорит. Узнал ли меня Герман? А похожа ли я на себя ту, прежнюю? Я не знала. У меня даже не осталось фотографий той, прежней Лены… Уезжая из Красноярска, бабушка Гедройц тянула на себе все пожитки семьи Ерофеевых и двух десятилетних мальчишек, одного — в инвалидном кресле. До альбомов ли ей было? Все, что не смогла увезти, рассовала по знакомым, и там где-то у кого-то до сих пор хранятся наши фамильные фотоальбомы, если, конечно, их не выбросили на помойку…

От Лены у меня осталось лишь смутное воспоминание, ощущение, не имеющее внешности. Я не знала, глядя в зеркало, кого вижу перед собой: себя или сестру? Все эти годы я жила, как Зоя, старалась думать, как Зоя, одеваться, как Зоя… Можно ли теперь меня узнать? Думаю, нет. Люди со временем меняются.

«Нo ведь ты же узнала Германа! — шепнуло отражение. — Герман не изменился!»

Да, но мужчину проще узнать. Если мужчина не растолстел, не полысел и не отпустил бороду, ему трудно измениться до неузнаваемости. А Герман не изменился, остался таким же хищным красавцем, перерожденным львом. И тот же излом темных бровей, и те же светлые, чуть деющиеся волосы над высоким лбом…

Боже мой, боже мой! неужели я проделала такой далекий путь только для того, чтобы сейчас столкнуться лицом к лицу с этим человеком? Выходит, да…

«Ничего» держись! — шепнула сестра из Зазеркалья. — Ты многое пережила. Значит, надо пережить и это! Просто держись от Германа подальше. Ведь не узнал же он тебя? И ты успокойся, прекрати паниковать и представь, что тоже его не узнала. Представь, что ты по-прежнему ничего но знаешь. Ведь растолстел бы и оплешивел за эти годы друг детства твоей беспутной кузины, и, встретившись с ним, ты не ведала бы ни сном ни духом, с кем тебя угораздило породниться».

Угораздило… И ох как крепко!

Киндер

Борис вернулся домой как обычно, около одиннадцати. Шутливо упрекнул жену за то, что сбежала, не предупредив. Долго и увлеченно рассказывал, как прошла презентация, что сказал Роберт… Потом заметил, что Зоя не в себе.

— Зорик, что с тобой? Ты заболела?

Она попросила, ломая пальцы:

— Борис, давай уедем.

Он удивился:

— Куда?

— Все равно куда. В Марракеш, в Нью-Йорк. Уедем жить за границу. Я больше здесь не могу! Мне не нравиться этот город, люди, я чувствую себя чужой…

Она говорила долго, но, как все женщины, не сказала ничего нового. Борис успел зажечь камин, включить расслабляющую музыку и разлить по бокалам вино.

— Моя девочка захандрила!

Он обнял жену одной рукой, к другой держа бокал. Сколько раз Зоя начинала один и тот же пустой разговор о переезде за границу. Как все женщины, она сама не понимала, чего хочет: то ли дом — полную чашу, то ли собственный бизнес?

— Ну не грусти, не грусти, — потрепал он ее по руке

Зоя пробормотала нечто неопределенное.

Борису хотелось развлечься, и атмосфер была подходящая: за огнеупорным стеклом камина горит огонь, за окном падает снег, у ног на ковре похрюкивает Сынок… Хочется любви и ласки, как говорил Остап Бендер, а тут у жены кислая физиономия и претензии вселенского масштаба. Ей подавай Париж!

Да, Москва не Лазурный Берег, но как Зоя не понимает? Это — реальность, а то все — фуфло. Здесь интересно жить и бороться, чтобы видеть через поды реальные результаты своих усилий: из коммуналки в Большом Каретном — в пятикомнатную квартиру в доме, на «фасаде которого мраморных плит «здесь жил и работал…» больше, чем звезд на парадном мундире генсека.

Зоя этого не понимает. Что она помнит о совковой нищете? Не успела нахлебаться. Знает только сытую красивую жизнь: Франция. Америка, модельный бизнес! Разве она понимает, как делаются деньги?

— Ну ты познакомилась наконец с Дареной?

Жена промычала сквозь зубы «угу». Сердится, злится… Не видела она настоящих трагедий.

— Знаешь, Зорик… Я об этом никогда тебе не рассказывал, как-то к слову не приходилось… — задумчиво начал Борис, глядя на огонь сквозь янтарную жидкость в бокале. — Несколько лет назад Даша пережила большое горе.

— Какое? — равнодушно спросила жена.

Откинувшись на мягкие подушки, Борис неторопливо повел беседу. Он начал издалека, и Зоя долго не могла понять, к чему идет сюжетная нить.

Он стал рассказывать, как тяжело и трудно жил в юности — обычная история всех, кто сам пробивал себе дорогу. В институте он познакомился со своей первой женой. Девочка была из другого круга: родители — сотрудники торгпредства, жизнь за границей, квартира, как в фильме «Москва слезам не верит»… Борис не вписывался в этот крут. Он приходил к ней в гости в своем единственном костюме, всякий раз одалживая новый галстук. Галстуки носили ему соседи со всего подъезда!

Однажды подруга пригласил его к себе на дачу, и там…

— В общем, потом оказалось, что я ее соблазнил, хотя она была не против и я был уверен, что мы приято проводим время по обоюдному согласию. Вскоре она сказала, что у нас будет ребенок.

Они зарегистрировалась (Борис так и сказал — «зарегистрировались», не поженились, и Зою это слово покоробило, будто гвоздем процарапали по железу). Скороспелый брак через пару лет развалился… Правда, к тому времени, благодаря связям жениного отца, Борис уже работал во внешней торговле. Вскоре его бывшая супруга вышла замуж во второй раз и на прощание попросила экс-мужа не вмешиваться в жизнь их дочери. Этот договор Борис свято соблюдал до тех пор, пока Даша не выросла и сама не отыскала отца. Произошло это в начале девяностых, и у Бориса к тому времени уже имелся свой бизнес

— Жаль, что ты не познакомилась с Робертом…

Он так неожиданно сменил тему, что Зоя решила — на этом вечер воспоминаний закончен, но ошиблась. Борис просто зашел с другой стороны.

В ту пору о котором шла речь о семейной саге, у его друга Роберта был взрослый сын подходящего возраста. Сын Роберта был красив, богат, избалован женским вниманием и эгоистичен, как вся современная молодежь.

— Впрочем, моя дочь была не лучше, — справедливости ради добавил Борис.

В один прекрасный день «дети» познакомились, а дальше все покатилось как снежный ком.

— Даша объявила, что ждет ребенка… Мы с Робертом с самого начала знали, чем все кончится. Роберт был против женитьбы. Он ругался с сыном, но этим только подхлестнул его желание сделать все по-своему. Молодые поженились и почти сразу же разбежались. Причина мне слишком понятна, что греха таить? В свое время я поступил точно так же… Может, поэтому и не могу считать Митю подонком, искалечившим жизнь моей дочери. Мы до сих пор друзья.

Зоя вдруг выпрямилась так резко, словно в нее воткнули стальной прут. Борис подумал, что у нее что-то болит.

— Ты в порядке?

— Да. Ты сказал: твоя дочь вышла замуж… Постой… — Зоя рассмеялась нервным смехом, пригубила бокал. — Постой, я запуталась в твоей семейной саге. За кого твоя дочь вышла замуж?

— За сына Роберта Ханьяна. За Митю. Ты его сегодня видела на презентации.

— Я?

— Да, это он выиграл вазу.

— Ты мне не говорил. О господи, и что же?

Глаза жены возбужденно блестели, меланхолию как рукой сняло.

Борис продолжал:

— Дарена родила мальчика. Митя дома не появлялся. У Даши началась депрессия. Чтобы помочь, ее отчим нашел няньку, какую-то девушку, которая согласилась стирать, готовить, вставать по ночам к ребенку…

— Налей-ка еще, — попросила жена, подставляя пустой бокал.

Обычно она мало пила, но, выпив, становилась такой веселой, словно с нее спадала личина деловитой резкости. Борис до краев наполнил боках.

— Однажды… нянька оставила коляску с ребенком во дворе без присмотра, а сама зачем-то вернулась в подъезд. Когда вышла, ребенок исчез. Его украли.

— Что с ним случилось? — произнесла Зоя одними губами.

— Подонки потребовали за него выкуп: двести тысяч долларов. Деньги мы собрали, но так и не успели передать. Мальчик умер. Мертвый, он им не был нужен и, наверное, даже мешал. Они подбросили его в спортивной сумке в кабину таксофона, недалеко от дома, где жила Даша.

Зоя вытерла глаза салфеткой. Борис тактично смотрел в сторону, давая жене привести себя в порядок.

— Кто это сделал?

— Мы этого никогда не узнаем, — спокойно ответил он.

— А что сделали с нянькой?

Борис пожал плечами:

— Не помню, куда она делась. Кажется, с перепугу сбежала. Да и что с нее взять? Быть дураком у нас не преступление…

Он еще подлил Зое вина.

— И дальше? Что дальше?

— Ничего. Дарена перенесла смерть ребенка стоически, но с тех пор сильно изменилась. Если бы ты видела ее тогда и теперь, ты бы ее не узнала. Эта трагедия отдалила Дашу от матери, от друзей, она резко порвала с прошлым. Из старых приятелей рядом с ней остался только Герман. C Митей она развелась, хотя он умолял подождать. Нам казалось, что его мучила совесть. Сейчас Даша ведет жизнь затворницы, ты сама видела ее. У нее нет близких друзей, подруг, она постоянно живет за городом, редко приезжает в Москву. Вот почему я хочу, чтобы вы подружились.

Зоя встала, сделала шаг и пошатнулась, словно у нее затекла нога.

— Что с тобой? — спросил Борис, поддерживая ее за локоть.

Жена прижала пальцы к вискам:

— Ничего. Страшно болит голова.

— Хочешь массаж?

Он утешал жену, как маленькую девочку, котором рассказали страшную сказку, а она и расплакалась. Затем посмотрел на часы, поставил пустой бокал.

— Ого, как поздно. Идем-ка спать!

Митя

Каждый год тринадцатого января, в день рождения Димочки, Даша ездила к нему на Востряковское кладбище. Так уж повелось и шло из года в год.

Прошло время, притупилась и боль. Самые страшные воспоминания побледнели, выгорели, как старые фотографии. Сейчас Даша понимала, что не любила своего сына. Хуже! — смотрела на Димочку, как на главную причину своих несчастий. Любовь к малышу родилась позже, имеете с бесплодным раскаянием. Вместе с тоскливым взглядом в сторону счастливой семейной пары с детьми. С мыслью: «Димочке сейчас было бы столько же»…

Какой смысл иметь дом с зеленым газоном, если на нем некому играть? Зачем деньги, если некому покупать качели и надувные бассейны?

Митя тоже приезжал на кладбище каждый год. При носил цветы и маленькие мягкие игрушки, которые оставлял в снегу возле черного мраморного памятника с выгравированным портретом веселого полугодовалого малыша. Глядя на бывшею мужа, Даша не могла сдержать мстительных мыслей: «Теперь ты приходишь! Теперь ты помнишь! А тогда? За полгода всего пару раз заскочил на полминуты, посмотреть на сына. Посмотреть! Как на неведому зверушку, не имеющую к тебе никакою отношения?»

Но бог с ним. О чем это она? Ведь все в прошлом. Все в прошлом…

В этом году день рождения Димочки совпал с открытием нового магазина, и отец не смог поехать с ней на Востряковское. Без него Даше казалось пусто. В прошлые годы папа брак на себя миссию миротворца: он разговаривал с Митей и с Дашей, получалась такая цепочка, телефонным провод… Втроем гораздо легче находить общую тему для разговора. Даша обращалась к отцу, отец — к Мите… Получался разговор втроем. Но сегодня весь день отец занят на презентации. Даша решила, что Митя не поедет без Бориса, но он приехал. Привез пушистого зайчика. Усадил в снег, под черный мрамор. Помолчали…

Слава богу, что рядом Герман. Герман никогда не оставлял ее с Митей наедине. Она сама так просила. В первое время, когда страх ушел и осталась одна боль. Даша могла не выдержать к покаяться во всем бывшему мужу. Хоть бы и убил — пусть! Но Герман ее хранил.

Даша посмотрела на него. Ей показалось, что после презентации Герман приуныл и задумался. Почему? Она взяла мужа под руку, заглянула и лицо, толкнула:

— Эй! Все прошло хорошо. И презентация отличная, и магазин шикарный. Будет пользоваться у богатеньких буратино сумасшедшей популярностью.

Герман печально усмехнулся, не ответил.

Свою работу он выполнил на отлично, отец им доволен, и Роберт им доволен… Почему же он еще ни слова не сказал с тех пор, как они выехали из Мякинина? Спрашивать бесполезно, все равно не скажет.

Мужчины выпили по стопке водки, и Герман, посмотрев на часы, неожиданно извинился и сказал, что вынужден раньше уехать. Он обещал Роберту вернуться.

Даша вопросительно посмотрела на мужа.

— Митя тебя отвезет, — предложил он. — Ты не против?

Даша оглянулась на Митю. Он кивнул:

— Конечно, я отвезу тебя домой.

Мужчины пожали друг другу руки, и Герман ушел.

Даша и Митя некоторое время помолчали, не находя слов для общего разговора.

— Холодно сегодня, — первым сказал Митя.

Она согласилась:

— Да, холодно.

— Обещают в этом году снежную зиму.

— Да, — подтвердила она, спиной поворачиваясь к ветру. — Второй день метет.

— Как твои дела? — спросил Митя.

— В двух словах всего не расскажешь…

Ближе к вечеру снегопад усилился. Воздух посерел, наполнился снежными хлопьями. Они липли к ресницам, таяли на кончиках меховых волосков.

Возвращаясь с кладбища по узкой, засыпанной снегом дорожке, которую не успели расчистить. Митя предложил Даше руку. Она взяла его под локоть, и они медленно пошли дальше в молчании, не мешая друг другу думать.

Как это хорошо, когда можно просто молчать вдвоем… Раньше она не могла найти слов, чтобы задержать Митю, удержать его рядом. А сейчас… Как мирно, как тихо на душе, когда все прощено. Как спокойно, когда не любишь… А может, тогда была не любовь? Любила ли она Митю, когда мучила его и себя ревностью, скандалами, звонками? Была ли тогда любовь, или… или? Страшно думать…

Так молчать вдвоем раньше Даша могла только с Германом. Их отношения с самого начала строились спокойно, без бурных чувств. Поначалу Даша была к Герману равнодушна, ровно настолько, насколько вообще в первое время после смерти ребенка была равнодушна к мужчинам. В ней словно умер какой-то орган, способный переживать. Но Герман держался рядом. Он приезжал, садился в ее ногах, у кровати и молчал. И Даше становилось легче в его присутствии, потому что отпадала мучительная необходимость лгать.

Герман все знал. Они были сообщниками. Они знали друг о друге все.

Даша не успела заметить, когда поменялись их роли. В какой момент не он стал цепляться за нее, а наоборот?

Может, тогда, когда она впервые по-настоящему испугалась одиночества? Несколько лет панически старалась ухватить ускользающее женское счастье, но две попытки закончились пыткой. Пустотой и чувством обреченности: вряд ли когда-нибудь еще у меня будут дети…

— Заедем ко мне? — неожиданно предложит Митя в машине. — Это рядом, — он махнул рукой в сторону современной высотки, похожей за снегопадом на гору Килиманджаро. — Ты ведь у меня никогда не была.

Даша подумала: почему бы и не зайти? Герман вернется домой, как всегда, поздно, дома ее ждет тоска смертная.

— Хорошо, — согласилась она.

Митя жил в лофте на последнем двадцать втором этаже откуда на Москву открывался головокружительный вид.

— Здорово, — оценила Даша, разглядывая крошечные, со спичечный коробок, здания внизу.

— И по вечерам можно не задергивать шторы, — пошутил Митя, гремя бокалами.

Даша от вина отказалась:

— Я сейчас совсем не пью. И курить бросила.

— Тогда тебе сок. Какой ты любишь? — крикнул он из кухни.

Она ответила:

— Вишневый! — и подумала: это же надо! пережить любовь, обиду, ревность, ненависть, перемучиться, разойтись, чтобы наконец получить возможность просто говорить друг с другом: «Какой сок ты любишь?» — «Вишневый».

Митя вошел с пакетом сока. Они присели на диван в просторной гостиной, не разделенной стенами.

— Рад тебя видеть! — сказал бывший муж, словно они только что встретились, а не провели вместе полдня на холоде, под снегопадом, — Ты хорошо выглядишь.

Даша невольно бросила взгляд на свое отражение, подумала: бледная поганка!

— Хорошая у тебя квартира, — похвалила она. — Уютная.

— Только хозяйки нет, — шутя, пожаловался Митя.

— Сам виноват, почему не женишься?

— Да вот… — Он развел руками. — Не выходит.

— Все ищешь идеал бестелесный?

— Нет. — Он усмехнулся, опустил глаза. — Нашел уже, но… опоздал. Она замужем.

— Бедный ты, бедный! — усмехнулась Даша, потрепала его по густым каштановым волосам.

— Как давно я тебя не видел, — произнес Митя, рассматривая ее лицо в пятнышках веснушек, с едва заметными морщинками под глазами. Он взял Дашины ладони в свои. Спросил, заглядывая ей в глаза: — Скажи, ты счастлива?

— Да, — торопливо ответила Даша, опережая желание выплакаться в жилетку ближнего. — Конечно. Я очень хорошая жена.

— Знаю. — Митя сжал ее пальцы. — Я знаю, что ты хорошая жена.

«Почему же тогда ты этого не ценил?» — с болью отдалось в ней эхо, и захотелось ответить вслух, но удержалась, смолчала.

Ведь все в прошлом. Она больше не любит Митю. Любовь кончилась. Исчезла в одно мгновение. Превратилась в отвращение, затем — в равнодушие. Это случилось в тот день, когда они вдвоем, втайне от родителей, ездили в милицию на опознание Димочки.

К счастью, ей показали только фотографии мертвого малыша и вещи: одеяло, костюмчик, соску с медведем… А еще сумку» в которой его подбросили.

Даша узнала сумку. В этой сумке они вдвоем с нянькой, хихикая и шушукаясь, тащили малыша вниз по лестнице, к дверям подъезда…

Вы узнаете сумку? — спрашивал следователь.

— Нет, — качала она головой. — Первый раз вижу.

После опознания, когда они сели в машину. Митя неожиданно уткнулся лицом ей в колени и заплакал страшно, навзрыд. Даша в оцепенении смотрела на вздрагивающую спину мужа, на его круглый кудрявый затылок. По ее ногам щекотно ползли капли слез.

«Как это неприятно, — думала она, рукой тихонько вытирая мокрые дорожки на ногах. — Зачем он так?»

И в эту минуту она почувствовала отвращение к Мите и поняла, что любовь прошла. Сколько страсти, слез, нервов, бессонных ночей, глупостей, телефонных звонков, пьяных исповедей на плече у подруг, сколько слов потрачены впустую! Пустота… Вог все, что осталось от любви. Пусто-та…

Митя что-то глухо бормотал сквозь слезы. Она не прислушивалась.

— Это я!.. Я виноват… я!..

— Да, ты, — бросила она равнодушно. — Кто ж еще?

— У меня были деньги, все это время они были у меня…

— Какие деньги? — механически переспросила она, думая: да хоть бы ты перестал выть, и так — хоть в петлю!

Митя поднял мокрое от слез лицо с красными, припухшими, некрасивыми глазами. Попытался взять Дашу за руки. Она брезгливо отдернула их.

— Какие деньги?

— Двести тысяч, — признался муж, — как они просили. Лежали у меня дома в сейфе. Все это время…

Даша круглыми глазами смотрела на мужа.

— Кто-нибудь знал об этом?

Митя отрицательно помотал головой:

— Никто? Всего пара человек… Даже отец не знал. А я, я — скот! — жался, до последней минуты жалел расстаться со своими деньгами! Надеялся на отца. Злился, почему он не спешит помочь? Надеялся, что как-нибудь обойдется. Мой бизнес, мои бабки… Скотина!.. Скотина!

Митя бил себе кулаком в лицо, плакал навзрыд, а Даша смотрела на него со стороны и думала: какое счастье, что Герман не принимал в этом участия, что его даже не было в Москве в то время. Иначе… Можно подумать… Но нет, Герман с самого начала наотрез отказался участвовать в розыгрыше. Даша с трудом уговорила его всего дождаться на даче приезда гопника с ребенком и нянькой.

Все произошло именно так, как они запланировали: Митя примчался как на пожар, стоило только заикнуться, что с малышом ЧП… Едва не разнес квартиру и не придушил Дашу, потом разорался — где нянька, где эта идиотка?! Ей-богу, убил бы, если бы они вовремя не сообщили отправить Лену на дачу.

После первой вспышки ярости на блудного мужа напали угрызения совести, и он, свалившись с диван, принялся рвать на себе волосы и бормотать слова самообличения. Пока Митя предавался скорби, Даша незаметно споила ему полбутылки мартини. Химическая реакция последовала с планируемой скоростью: после приступа скорби Митя набросился на жену с жадными поцелуями… Правда, в самый ответственный миг он сорвался с дивана с криком: «Какой же я скот! Как я могу об этом думать, когда мой сын!..»

«Да все нормально с твоим сыном!» — чуть было не ляпнула Дата.

Но вовремя прикусила язык. Играть так играть! Эту ночь Митя запомнит надолго…

До утра муж периодически впадал то в ярость, то в самобичевание, наконец прикорнул в кресле и затих. Даша вышла в спальню и позвонила на дачу узнать, как ребенок. Телефон молчал. Тогда Даша перезвонила на мобильный Германа. Ответ Германа пригвоздил ее к полу.

— Как, разве ты не передумала? — сонным голосом спросил друг детства.

— Что значит «передумала»? Ребенок разве не с тобой?

— Нет, — был ответ.

У Даши потемнело в глазах.

Поняв, что она не шутит. Герман стряхнул с себя остатки сна и объяснился. Вчера он, как и договаривались, ждал па даче приезда гопника с младенцем. Но не дождался! Он решил, что Даша в последний момент образумилась и передумала. Мысленно ее за это похвалил. Попробовал перезвонить в Москву, но ее номер был занят… («Конечно, занят, Митя пол-Москвы вчера на уши поставил!») Тогда Герман запер дачу и уехал в Тверь, где его ждали срочные дела. Звонок Даши разбудил его в номере тверской гостиницы.

— А где тогда мой ребенок? — только и смогла выдавить Даша.

Дальнейшее слилось в памяти в один сплошной кошмар, каждая следующая новость была хуже предыдущей. Герман сказал, что не может найти гопника, тот исчез с концами, и он понятия не имеет, где его искать. Посоветовал

Даше не рассказывать мужу про розыгрыш. Конечно! Она и сама не дура! А днем Мите уже позвонили настоящие похитители и потребовали выкуп… Двести тысяч долларов…

Глядя на плачущего мужа, Даша лениво думала: самое время и мне покаяться. Но на нее вдруг навалилась такая усталость, что язык не шевелился. Приехав домой, она свалилась в постель и проспала четырнадцать часов без снов, как мертвая. А когда проснулась, рядом уже был Герман, ее верный хранитель и страж. Если бы не он, она бы не выдержала.

Митя держал Дашины ладони в лодочке своих. Сказал, не сводя с нее взгляда:

— Я давно хочу задать тебе один вопрос.

— Да, — кивнула Даша, — спрашивай.

— Если бы можно было все вернуть назад… Если бы ничего не случилось… Ты смогла бы простить меня и вернуться?

Даша вспыхнула. Сразу стало мучительно неловко находиться здесь, рядом с Митей, один на один. Она встала с дивана, отошла к окну.

— Не надо, Митя! Не мучь ни себя, ни меня.

— Извини, я не хотел.

Он тоже встал, но приблизиться не решался. Даша поняла, что зря согласилась прийти.

— Мне пора, — сказала она и придумала оправдание. — Герман ждет.

— Подожди, не уходи! Ну давай сделаем вид, что я тебе ничего не говорил? Могу я взять свои слова обратно? — Митя с веселым лицом, как ни и чем не бывало, порылся на стеллажах, протянул ей пачку фотографий. — Ты не видела мои бразильские снимки. Я недавно вернулся из Рио.

Даше стало жаль: он не знал что еще придумать, какие еще игрушки ей предложить,

— Извини, Митя, — она дотронулась губами до его щеки. — Мне правда пора.

Я тебя отвезу.

— Нет-нет, не надо! — Даша сделала серьезное лицо. — Не надо, или мы поссоримся. Я поймаю такси.

Митя помог ей одеться.

— Звони мне иногда, — попросил он, — Ведь ты не обиделась?

— Нет, я не обиделась.

Она ушла», а он так и но сказал ей главного: что порой, глядя вниз с двадцать второго этажа, он думает о смерти.

Глава 2. ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ

Записка

В ту ночь, измученная бессонницей, Зоя сделала то, чего не делала много лет: напилась допьяна. Сочетание коньяка «Камю» с крепким кофе она называла «коктейль а-ля Райман».

Она сидела по-турецки на постели в своей комнате, выключив свет, смотрела на ночной московский пейзаж за окном и курила… В таком состоянии ее посещали тени всех, кого она знала в своей жизни. Как читала она в одном немецком стихотворении (Гейне?): «Узкая кровать, словно гроб, тени воспоминаний встали вокруг… знаю, это последняя ночь, завтра лопнет терпение, и палач предложит мне выбор: меч или яд?»

Курить она бросила три года назад. Однажды агент организовал ей визит к «консультанту звезд по вопросам здорового питания» — знаменитой мадам Жеста. Поговорив с Зоей пять минут, мадам изрекла: «Вам, Зоя, может быть, и не идо худеть, но вам необходимо бросить курить». Она последовала совету мадам и рассталась с сигаретами, но теперь поняла, что не может без них обойтись.

Она никогда прежде не рылась в карманах мужа, не читала его писем, не обыскивала его вещей в поисках вероятных улик адюльтера, ей и в голову не приходило, что Борис может что-то от нее скрывать… Но сегодня Зоя вышла в холл и обшарила висящее в гардеробе пальто Бориса, ожидая нащупать в кармане плоскую квадратную коробку, — муж предпочитал сигареты «Собрание-минтс». Вместо сигарет она обнаружила затертый лист бумаги. Может быть, оттого, что была пьяна, Зоя не положила его обратно, а развернула и прочитала.

«Здравствуй, милый, сегодня не было возможности с тобой поздороваться. В «Рице» наблюдала за твоей цыпой. Ты был прав, поздравляю, она именно во вкусе Poберта! Но будь поаккуратнее. Цыпа показалась мне неглупой, острожной и скрытной. Но как все люди, излишне сосредоточенные на своей внешности, должна видеть не дальше своего носа. Узнай, чем она увлекается? Кроме пудры и помады, конечно. Для меня было бы проще, если бы ее интересовали только пудра и помада, по боюсь, она не из таких. Боря, и уже знаю, как мы решим проблему нашего старого друга Роберта, это просто до гениальности!»

Хотела бы она знать, что это значит?!

В открытое окно врывались волны холодного воздуха. Доносились давно забытые запахи зимы, хвои, мандаринов…

Что значит — «во вкусе Роберта»?’ Почему она должна быть и чьем-то вкусе? И почему именно Роберта? В авторстве записки Зоя не сомневалась. Ее написала бывшая пассия Бориса, та самая Вера. Почему она так решила? Да нипочему! Так ей подсказывало внутреннее чутье, то самое вдохновение, вырвавшееся этой ночью, как джинн из бутылки. Какому Роберту? Да Ханьяну, конечно, других Poбертов на ее жизненном пути пока не попадалось.

Записка была написана давно, это видно по бумаге. Может быть, в то самое время, когда они с Борисом только познакомились? Ну, конечно! Именно поэтому она и залежалась в кармане пальто. Борис его не носит. Для повседневной московской носки оно слишком тонкое и шикарное. Борис носил его в Париже, когда приезжал на Неделю моды, и сегодня надел снова только ради презентации.

О-ля-ля, как сказал бы Шарль, какая ты умная! Только это ничего не значит. Ты все равно не понимаешь, что эта ведьма имела в виду. «…Будь поаккуратнее… Цыпа показалась мне неглупой… должна видеть не дальше своего носа…» Что это? Инструкция? Предупреждение? Предостережение?

Да, предостережение! — громко крикнуло ей вдохновение, перекрывая шум в пьяной голове. — Но не Борису, дура, а тебе! Это предостережение тебе! Они что-то замышляют, а ты не видишь дальше собственного носа, потому что слишком увлечена своими проблемами.

«Да, увлечена, — ответила пьяная Зоя жеманной, сухой, глянцевой самовлюбленной девице, глядящей на нее из серебряной рамы треснувшего венецианского зеркала. — Что, скажешь, у меня нет проблем, от которых голова пухнет? Ты, намалеванная кукла! Тебя нет! Не командуй. Сижу и пью. Что мне остается делать? Что еще может делать глупая страусиха, как я? Только сунуть голову в песок…»

Женщина во вкусе Роберта

Но даже если бы Зоя узнала, с какими чувствами и мыслями была написана эта записка на почтовой бумаге с водяными знаками отеля «Риц», это ничего не изменило бы в ее судьбе. А дело было так: два человека, мужчина и женщина, давно знающие друг друга, прошедшие плечом к плечу огонь и воду русского бизнеса, любовники с многолетним стажем и сложившимися холостяцкими привычками прилетели в командировку в Париж…

Эти два человека были знакомы десяток лет, изучили друг друга насквозь, дополняли друг друга и верили, что их недостатки — продолжение их же достоинств. Некоторое время назад эти двое поняли, что им не хватает третьего. Точнее — третьей… Образ ее складывался из многих черточек, присущих другим женщинам: молода, красива, элегантна, обаятельна, темпераментна, не дура, но и не профессор математики… брюнетка… список можно продолжить. Перечень этот объединяло одно, наиглавнейшее качество: женщина во вкусе Роберта!

Это был их план, их детище, их грандиозным проект, который Вера, катаясь от хохота по шелковым простыням «Рица», озаглавила «Операция «Троянский конь».

— Боря, Боря! У тебя не вышло надолго породниться с Ханьяном тогда, семь лет назад, и ты считал, что все потеряно? Какой парадокс — не пройдет и ста лет, как вас снова свяжут узы кровного родства! Кровосмесительного, как ужаснулся бы принц Датский. Вас объединит одно ложе! — Вера драматично постучала по резной спинке кровати и рассмеялась до слез: — Ха-ха-ха, бедный Роберт! Сначала получить такое чудовище, как Даша, потом…

Потом они нашли то, что искали. То называлась Зоей Гедройц. Обнаружил сей кладезь Борис…

— Я достаточно давно тебя знаю, чтобы не удивляться, как ты мог клюнуть на такую тривиальную приманку? Манекенщица! — рассмеялась Вера, когда он похвастался находкой. Борис оправдывался:

— Девчонка на пятнадцать лет моложе Роберта. Я навел справки, — в настоящее время свободна, как ветер. Метит в топ, но вряд ли пробьется — там нужны плечи, а она без высоких покровителей. Предполагаю, девчушке хочется замуж. Не чувствуешь, до чего обоюдны наши желания?

— Ах ты, старый развратник! — Вера ударила Бориса по щеке цветком розы, который несла в руках. — Вижу, у самого глазки разгорелись…

Эго была шутка. Они давно — миллион лет назад! — прожили этап ревности в отношениях. Все это глупости. В бизнесе нет ревности. Есть взаимные интересы и взаимные обязательства по отношению друг к другу, и этот неписаный «брачный контракт» Вера с Борисом соблюдали свято…

Вскоре Борис устроил ей «свидание» с Зоей в ресторане отеля. Вера хотела поподробнее ознакомиться с предметом их обоюдного желания. Результат осмотра, с одной стороны, удовлетворил ее, с другой… Чем-то насторожит… Чем? Она и сама пока не знала, но инстинкт женского соперничества подсказывал: красотка не так проста. Она скрытна… Осторожна… Да, как минимум два недостатка: скрытна и осторожна. И все же, черт возьми. Борис прав! Эта женщина во вкусе Роберта!

Не имея возможности высказать Борису лично с глазу на глаз свои впечатления, Вера там же, за столиком ресторана в «Рице», написала ему записку и попросила портье передать ее месье из 127-го номера, как только он вернется.

Благословляя любовника и сообщника перед бракосочетанием, Вера насмешливо предупредила:

— Только смотри, часом, не влюбись в эту куклу.

Борис поцеловал ее руки, упрекнул:

— Вера, как ты можешь?

— Ладно, ладно, ступай… Молодожен!

Со дня этого разговора миновали сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, приближалась середина января, а Вера так до сих пор и не смогла добиться от Бориса истинной причины, по которой до сих пор не произошло рокового знакомства его молодой красавицы жены с их общим другом Робертом…

А ведь казалось бы, что может быть проще классического любовного треугольника? Роберт принадлежал к типу людей, для которых соперничество вошло и кровь, мозг и суставы. Он был человеком властным, жестким, не знающим преград своим желаниям…

Пассия

— Тебя не добудиться! Вставай, соня!

Зоя продрала глаза:

— Который час?

— Да скоро двенадцать, — обиженным тоном заявил муж, — я есть хочу. Ты что, приняла снотворное?

Зоя села на кровати, посмотрела на часы. Муж не врал, без пяти минут полдень. Так, в зеркало на себя сегодня лучше не смотреть… Сколько же она выпила накануне?

Поздравляю, уже могла бы дать фору Кате! — язвительно заметило вдохновение, свившее ночью гнездо в ее душе.

Она ответила ему: заткнись, гадюка! И без тебя тошно.

Долго стояла под душем, к завтраку вышла с мокрыми волосами, бледная без косметики. Борис тактично промолчал. Только после чашки чаю с лимоном (на кофе смотреть не могла!) Зоя заметила: сегодня муж не уехал в офис, остался дома. В чем дело? Ах да, аврал накануне открытия бутика кончился! Конец четырнадцатичасовому рабочему дню и нервному перенапряжению. Некоторое время — денька два! -

Борис мог позволить себе почивать на лаврах. До следующего сногсшибательного проекта…

Впервые после Маврикия они остались на весь день вдвоем. Какими неожиданно тягостными показались Зое эти часы…

Она уже привыкла к утренней бодрящей спешке Бориса, привыкла оставаться одна в этой огромной квартире, на весь день предоставленная себе. Выходить гулять. Идти, сунув руки в карманы, накрывшись зонтом, по незнакомым улицам города, который был родным и чужим одновременно, как потерянные в детстве и вновь обретенные родители…

— Как продвигаются дела в твоем агентстве? — поинтересовался Борис. Просто так поинтересовался, для вежливости или от скуки, и сразу закрылся газетой. — Давно заметил, в выходные дни по телевизору смотреть совершенно нечего! — Он с раздражением нажал кнопку пульта, выключил телевизор.

— Хорошо, — ответила Зоя.

— Что хорошо?

— Дела в моем агентстве.

— А!

Зоя с удивлением обнаружила, что им не о чем разговаривать!

Борис выглянул в окно.

— Кажется, погода наладилась. Как ты смотришь на поездку за город? Полюбуемся на заснеженный лес? Ты перестанешь хандрить и поймешь, что в Москве масса приятных мест.

Да уж! Кто бы мог подумать, что всего за несколько лет Москва догонит и перегонит Европу, не по уровню жизни, но по уровню удовольствии — точно!

— Я не против, — согласилась Зоя. — Как одеться? Взять лыжный костюм?

— Как хочешь, — из своей комнаты крикнул муж.

Предвкушая все виды зимнего удовольствия, почти как в Альпах, она наскоро собралась в дорогу.

«Хватит хандрить! — сказала она себе. — Жребий брошен, мосты сожжены, жертва принесена, и мои мертвецы похоронены. Надо жить дальше! Прав Борис, реальная жизнь здесь, а все то — фуфло. Опору нужно находить на земле.»

Они выехали на джипе Бориса, с новым телохранителем.

Только сейчас, увидев новое лицо, Зоя смутно припомнила, что это не тот телохранитель, что работал у Бориса раньше, когда они венчались и отдыхали на Маврикии. Хотя эти ребята все немного похожи друг на друга. Профессия накладывает отпечаток. (Зоя по ассоциации вспомнила Монику, их первую встречу в туалете «Матрешки».) Когда она летала на съемки на Коморские острова, из-за угроз со стороны исламских террористов ко всем моделям приставили телохранителей — гвардейцев президентской охраны. Вот когда она прочувствовала на своей шкуре, что значит быть венценосной особой! Идешь к трапу самолета, улыбаешься, машешь ручкой, а вокруг тебя — крепкие бритоголовые парии с сосредоточенными лицами, в бронежилетах, темных очках, с короткоствольными автоматами на изготовку…

В стороне от поселка Яхрома джип свернул в лесопарк. Несколько минут они ехали сквозь солнечный, светлый березняк, пока впереди, словно в глубине туннеля, не показался красивый двухэтажный дом усадебного типа.

Высокая чугунная ограда пряталась среди кустарника.

Двор был вымощен цветной плиткой. На заснеженных газонах — молоденькие голубые ели. У правого крыла дома виднелась плетенная из лозы беседка для летнего чаепития. В центре двора, посреди круглой клумбы, — фонтан с бронзовой скульптурой.

— Кто в теремочке живет, кто в высоком живет? — пошутила Зоя, уверенная, что это загородный клуб. Поскромнее, чем «Волен» или Ильинское, зато атмосфера более «одомашненная».

— Свои, свои живут, — ответил Борис, хитро посмеиваясь.

Подросший Тито нетерпеливо похрюкивал на заднем сиденье, метался от окна к окну, предвкушая скорое приволье.

Они вошли в дом.

— Дарена! — крикнул Борис под своды высокого холла, украшенного оленьими головами. — Гера, ау! Встречайте гостей!

Зоя изменилась в лице. Борис, заметив это, даже рассмеялся:

— Зорик, ну что за детская ревность? Я вас люблю обеих, тебя как жену, ее как дочь.

Зоя попыталась натянуть дежурную улыбку.

— Не бойся, у моих здесь все по-простому, без снобских претензий. Днем бильярд, вечером турецкая баня. Отдохнем, подышим воздухом. А если Герман соблаговолит показать нам своих лошадей… У! Какая Швейцария? Какой Давос?… — предвкушал Борис, помогая жене раздеться.

Он даже помыслить не мог, в какую медленную пытку превратятся для Зон сорок восемь часов загородной идиллии!

— А у меня для тебя тоже сюрприз! — с радостным видом объявила Даша отцу, едва кивнув Зое. — У нас Вера.

Борис смутился, но Даша сделала вид, что не понимает причины:

— А что тут такого?

Они вошли в столовую. Бывшая пассия Бориса сидела на диванчике, с ножом в одной руке и сочной грушей в другой. На столе перед ней стояча глубокая тарелка с ломтиками нарезанных фруктов, формы для пирогов и всякие кулинарные приспособления. Мизансцена «Как провести приятный день за городом»…

Неизвестно, была ли бывшая «герлфрендиха» мужа извещена об их приезде, но имидж для встречи она избрала самый подходящий. Эдакая обаятельная, зрелая, сочная, как дюшес, барынька в просторном вязаном кардигане. Ничего общего с той бесполой финансовой хищницей, которую Зоя наблюдала (как выяснилось, обоюдно!) за завтраком в «Рице».

Прищурившись на гостей, Вера поправила очки и сделай удивленное лицо.

— Боря! Здравствуй, мой хороший.

Она протянула ему обе руки, словно для поцелуя. Муж неловко пожал их.

— Здравствуйте, Зоя! — обратилась к ней пассия. — Как приятно, что вы наконец решили к нам присоединиться. Боренька, ну как твои дела? Прости, что не смогла приехать на твою презентацию. Ужасно простудилась после Милана, до сих пор не могу отойти. Надеюсь, не подхватила в самолете какой-нибудь гонконгский грипп…

Они принялись болтать, как старые друзья, и вскоре первая неловкость от встречи растаяла. Все кругом чувствовали себя как дома. Борис так и вовсе окунулся в родную стихию. Даша, стуча ножом по разделочной доске, крошила кубиками яблоки.

— Папа, сегодня твой любимый пирог… Сынок! — взвизгнула она от радости при виде щенка. — Сынулька! Как он вырос, папа! Не узнаешь меня, ты, нос картошкой?

— Его зовут Тито, — вмешалась Зоя, но никто ее не услышал.

Женщины по очереди стали бросать щенку теннисный мяч, за которым бульдожка гонялся с радостным лаем.

При появлении Германа муж сделал лучшее, что мог бы сделать в сложившейся ситуации: увлек потенциального зятя к бильярду, бросив Зою на съедение волчицам… За обедом она не притронулась к аппетитному фруктовому десерту — во время готовки пирог насквозь пропитался ядом.

— Чем вы занимаетесь сейчас? — мягко, вежливо, дипломатично поинтересовалась Борисова пассия, аккуратно орудуя ножиком для фигурной нарезки фруктов.

— Привыкаю к Москва, — отшутилась Зоя. — В России я все еще чувствую себя иностранкой.

— Думаете открыть свое дело? Вряд ли вас привлекает роль домохозяйки.

— Почему бы и нет?

— О! — тонко улыбнулась Вера, обмениваясь с Дашей многозначительным взглядом, — Потому что это очень тяжело. Гораздо тяжелее, чем кажется. Не так ли, Даренa?

Замешивая тесто, мегеры пофилософствовали о прелестях и недостатках «золотой клетки», акцентируя внимание на ее недостатках. И, с высоты своего опыта и знания ардатовской натуры, пришли к потрясающему заключению, что Борис вовсе не жаждал обзавестись женой — домашним животным. И что его всегда привлекали дамочки умные и деловые.

— Конечно, на Западе бывшей модели легче адаптироваться в бизнесе, чем у нас в России, — пробуя тесто на вкус, авторитетно мудрствовала бывшая пассия. — Можно продавать видеокассеты с упражнениями для беременных или желающих похудеть. Вы, Зоя, не увлекаетесь йогой? Можно создать линию одежды для занятий йогой или линию косметики на основе Аюрведы, что сейчас модно и выгодно.

— Вообще-то мы с Борисом обсуждали идею создания детского модельного агентства, — сказала Зоя.

Даша презрительно фыркнула:

— Идиоты те родители, которые посылают своего ребенка в подобные заведения. Я бы не стала так нравственно калечить свое дитя. — И, глядя Зое в глаза, преспокойно добавила: — По-моему, модельный бизнес — это одна из форм проституции.

Шокированная неожиданным откровением, Зоя не сразу нашлась, что ответить.

— При чем здесь это? Работа модели — тяжкий труд, упорство, характер. Все видят только улыбки девушек, а их пот и слезы остаются за кулисами. Может, в России случаются свои перегибы, но везде и всюду модельный бизнес — уважаемая профессия…

— А почему ты думаешь, что работа проститутки не тяжелый труд? — ухмыльнулась Даша. — Вы обе зарабатываете своим телом, остальное — нюансы. Просто одним подавай шмотки «от-кутюр», а другой купит китайскую подделку с лейблом «Версаче», и будет рад. Ты — товар «от-кутюр», а придорожная шлюха — рыночный ширпотреб, подделка под тебя. Но смысл тот же. Вы обе торгуете своим телом.

Вера с улыбкой наблюдала за обеими, не вмешиваясь и не высказывая своего мнения.

Зоя почувствовала легкий озноб. Перед глазами поплыли обрывки воспоминаний, которые она никогда, ни при каких обстоятельствах воскрешать в памяти не хотела!

Руки зачесались надеть куль с мукой на голову этой самовлюбленной, наглой, пошлой, вульгарной дуре! А затем подняться, одеться и уехать одной в Москву. Пусть Борис делает, что хочет!

«В чем дело? Что случилось? — то-то удивится, вскинув брови, муж. — Что тут у вас произошло?»

Вера дипломатично отшутится: маленькая техническая неполадка! А Даша, отфыркиваясь и отплевываясь от муки, пожмет плечами и скажет: «Твоя жена безрукая раззява! Не знаю, что на нее нашло! Мы спокойно разговаривали, а она…»

Дома Борис, вооружившись своим мягким упрямством, обязательно станет допытываться, что же между ними произошло? И если Зоя скажет правду, муж смущенно проведет рукой по седеющему затылку, заахает, перезвонит дочери.

Даша ему скажет: «Что ты, папа! Она меня неправильно поняла!»

И Борис окажется меж двух огней. Между двух враждующих женщин. Интересно, чью сторону он выберет? Обожаемой дочери? Или молодой жены?…

Зое не хотелось додумывать эту мысль, потому что единственно правильное решение — вообще не ставить Бориса перед подобным выбором!

— Ты ошибаешься, — очень спокойно ответила она Даше. — Я такая же женщина, как ты. Такая же личность с душой, с принципами, мечтами, слабостями…

— Все говорят, что продается только тело, — нагло пропела Даша. — Душу и принципы ты на ночь снимала и прятала под подушку, чтобы не протерлись.

Зоя почувствовала, что у нее дрожит подбородок.

— Какое право ты имеешь оскорблять меня?

— Протии тебя лично ничего не имею. — все так же вполголоса спокойно ответила Даша. — Мужчина в любом случае выглядит смешнее. Бедный папа! Неужели ему так не везло в личной жизни, что в конце концов, он решил пожизненно нанять профессионалку? Или у вас с ним договор на пару лет?

Вера, молча улыбавшаяся во время этого невероятного разговора, взглядом дала понять Даше, что на этом лучше поставить жирное многоточие.

За обедом бывшая пассия Бориса много и интересно рассказывала о своей поезде в Милан, звала Дашу — Дареной, а Германа — Герой, всячески разыгрывая из себя задушевную подругу семейства. Зоя не сказала ни слова. Сидела, опустив глаза в свою тарелку, ни на кого не глядя.

После обеда Герман устроил гостям небольшую экскурсию по своим владениям. Зоя держалась рядом с Борисом, надеясь улучить минутку — попросить, умолить, уломать мужа не оставаться в этом вертепе на ночь. Но Борис наслаждался загородной идиллией, обществом дочери и зятя, и Зоя решила делать счастливое лицо.

«Многое пережила, переживу и это!» — решила она.

Вечером Вера сделала всем ручкой и возвратилась в город. Видимо, сочла свою миссию выполненной. Борис предложил выйти на лесную прогулку, перед тем как отправиться в сауну. Даша повисла на локте отца, демонстрируя затянувшееся детство девицы, недополучившей вовремя отцовской любви и заботы.

Зоя уныло плелась позади них, сунув руки в карманы, уткнув нос в меховой воротник куртки. Герман весь день держался от нее на почтительном отдалении. Долгих загадочных взглядов не бросал, намеками не беспокоил, чем усыпил ее бдительность окончательно. Совершенно уверенная, что с этой стороны опасаться ей нечего, Зоя брела рядом с ним по заасфальтированной дорожке аллеи.

И это еще называется лесной прогулкой?!

Герман увлеченно рассказывал о лошадях. Слушая его, Зоя не могла поверить: неужели это тот самый человек, который цинично и страшно сказал ей однажды в лицо: «Кто сказал, что выкупа не будет?» Что же случилось после того, как она выпрыгнула из окна дачи? Впрочем, понятно… Димочке стало плохо. Они побоялись его вернуть или ждали денег, но малыш умер, и все сорвалось. Как сказал Борис, мертвый, он им не был нужен. Могли бы поступить еще циничнее: выбросить его, как собачонку, закопать в лесу. Ни креста, ни могилы… Герман поступил человечнее, вернул умершего малыша матери.

Как странно, как странно все это, как нереально, словно кошмарный сон! Идти теперь рядом с ним, говорись обыкновенным голосом: «Да, да… Что вы говорите? Орловец? Нет, ахалтекинец… Ах, как интересно!» — а самой думать: вот идет рядом со мной убийца невинного ребенка.

«Нет, не можешь ты называть Германа убийцей! — ответила Зоя самой себе. — Ты такая убийца, как и он. И даже хуже! Не будь тебя, твоего змеиного, подлого языка и ума, и ничего бы этого не произошло.»

— Ну так как? — спросил вдруг Герман. — Ты узнала, что такое лобстер с артишоками.

Ей показалось, что этот вопрос прозвучал у нее в мыслях, и промолчала.

— Мне удалось осуществить свою мечту, — продолжал Герман. — А тебе — свою?

Она ответила так, как ответила бы Зоя Гедройц, девушка с обложки, давая интервью:

— Никогда об этом не задумывалась. Мое кредо — не надо мечтать, надо жить.

Герман замедлил шаг. Нащупал ее руку в меховой оторочке рукава, до боли стиснул пальцы.

— Помнишь, о чем мы говорили с тобой в тот вечер у Долли на даче? Про дом, в котором ты хотела бы жить. Я построил такой дом. У меня получилось. А у тебя?

Душа съежилась, обледенела и загремела, падая, как гремит кубик льда, ударяясь о стенки заиндевелого бокала. Я остановилась, не в силах сдвинуться с места. Впереди раздавались голоса Бориса и Даши, их беспечный смех. Они доносились до меня, как сквозь вату, из другого намерения.

— Я тебя искал. Долго искал! — прерывающимся от нетерпения голосом скалил Герман, до хруста сжимая мои пальцы, словно хотел убедиться, что я не призрак. — А когда решил, что уже все, поздно, ты взяла и сама пришла… Как слава. Как кошка. Я тебе говорил, что мы похожи? Мы с тобой одной крови.

— Не понимаю, — дрожащим голосом продолжала я играть свою роль, хотя маски давно были сорваны. — Ты о чем?

Какая жалкая защита… Германа она только разлила.

— Все ты понимаешь! — раздраженно оборвал он. — Значит, теперь тебя зовут Зоя? Как сестру?

Я сжалась — откуда он знает? Хотя ведь сказал: искал меня, долго… Значит узнал…

— Ты забрала документы сестры? Можешь не отвечать, я знаю. И кто ее убил, тоже знаю.

Этого я не выдержала, вскрикнула:

— Кто?! — и выдала себя с головой.

Герман тихо рассмеялся счастливым смехом. Поднес мои пальцы к губам, поцеловал, прижал к щеке.

— Я тебя ждал, девочка моя. Я знал, нам друг от друга никуда не деться. Нам определено быть вместе.

Силы меня покинули. Не хотелось ни лгать, пи оправдываться, ни продолжать игру. Только сейчас я поняла, в каком капкане застряла всеми четырьмя лапами… Меня охватило паническое состояние, подобное боязни замкнутого пространства. Не хватало воздуха. Я почувствовала, что задыхаюсь. как тогда, а торговом центре, когда я потеряла сознание. Герман обнял меня за плечи, иначе бы я упала.

— Долли тебя не узнала, — прошептал он мне на ухо. — Ведь ты ее тоже?… Она сильно изменилась с тех пор. И ты тоже изменилась, но я тебя узнал сразу. Твое лицо все эти годы стояло у меня перед глазами. Ведь ты тоже меня помнишь, правда? Мы ничего не забыли…

Он с жадностью рассматривал мое лицо. Взгляд сумасшедших серых глаз прожигал меня насквозь, но я дрожала от холода.

Борис с Дашей ушли далеко вперед, растворились в сгустившихся ранних зимних сумерках. Им было невдомек, что происходит у них за спиной.

Герман прижимал к губам мои ледяные пальцы, согревал их своим дыханием.

— Мы должны с тобой встретиться.

— Хорошо. Только не здесь, не в Москве. — поспешно сказала я.

Уже тогда что-то подсказывало мне, чем это кончится, и я не могла рисковать.

— За границей? — предложил Герман.

— Хороню.

— Через неделю я буду в Лондоне. — сказал он.

— Хорошо. Я смогу вырваться на пару дней.

— На пару дней?! — усмехнулся он, и в серых глазах блеснул лед. — На неделю, девочка моя, на целую-прецелую неделю… Это будет самая длинная неделя в твоей жизни. Наконец-то я поквитаюсь с тобой за ту ночь, когда ты сбежала от меня, как кошка, по крыше… Тогда я пережил самую долгую ночь в своей жизни!

Герман говорил шутя, но смысл его слов показался мне страшным…

Остаток вечера и все утро следующего дня я избегала оставаться с ним наедине хотя бы на минуту. Порой я чувствовала всей кожей, спиной, затылком его прожигающий взгляд, но разговор один на один у нас больше не случилось.

На другой день после обеда Борис наконец натешился загородным раем, надышался свежим воздухом, накислородился на месяц вперед и благодушно позволил увезти себя домой.

Едва переступив порог квартиры. я услышала писк моего телефона, оставленного на бюро в гостиной.

— Твой! — крикнул Борис.

Я ответила, уже зная, чей голос сейчас услышу.

— Почему ты уехала, не простившись? — близко, словно в самое ухо, шепотом спросил Герман.

Борис взглядом поинтересовался: кто звонит? Я небрежно отмахнулась: так, мелочи.

— Не знаю, как тебе, а мне у молодых понравилось, — падая на любимый диван, сообщил муж. — Как тебе Герман? Мне он кажется самой подходящей парой для Дарены. Жаль, что они застряли на полпути к свадьбе и не спешат довести начатое до конца. В мое время эти вопросы решались без лишних трагедий: жениться так жениться, развод так развод, а сейчас…

— … Не пытайся снова от меня убежать, — шептал в трубку Герман. — Я тебя больше никуда не отпущу, глупая, вредная кошка! Девочка моя! Скажи: ты вспоминала меня? Честно признайся: вспоминала?

От этого голоса у меня мурашки ползли по коже.

— Причина, конечно, и в деньгах тоже, — философствовал Борис, переключая телевизор с канала на канал. — В наше время страдали оттого, что денег не было. Теперь страдают оттого, что их слишком много. Тут уж невольно начнешь рассматривать нового члена семьи как троянского коня. Мол, ты что еще за штучка? Какие черти сидят у тебя внутри? Вдруг ты меня разоришь или погубишь мою карьеру? Молодые сейчас прагматики, больше думают о деньгах, чем о чувствах…

Я опустилась на стул, потому что ноги меня не держали.

— Дай мне твой адрес в Лондоне, я сам тебя найду, — шептал Герман. — Встретимся в следующий четверг. Скажи «да».

— Да, — произнесла я.

— Признайся, ведь ты вспоминала меня?

Я рассмеялась от отчаяния:

— Конечно!

— Я тоже, тебя вспоминал, — обрадовался он. — Все, что тогда с нами произошло, в то лето. Безумие! Я многое хочу тебе рассказать… Ты ведь не знаешь, что случилось с твоей сестрой?

— Нет. Что?

— Не сейчас. Когда увидимся. Жди…

Борис заметил, что я сижу с отсутствующим видом, прижимая мобильный к уху. Поскольку я молчала, муж решил, что мой собеседник отлучился на минутку и я просто жду продолжения разговора. До начала вечернего выпуска новостей оставалось несколько минут, и ему хотелось закончить свою мысль.

— …Троянского коня! — продолжал он. — Как ни обидно это признавать, в свое время Роберт именно по этой причине невзлюбил мою Дашу. Он даже не пытался этого скрывать. Я не понимал, чего он добивается. Казалось, Роберт не допускает мысли, что его сын приведет в семью постороннего человека, и в то же время хотел заполучить принца-наследника! В конце концов, он добился, чего хотел: Митя остался одиноким волком, только не знаю, кто от этого выиграл? Теперь я даже рад, что Даша с ним рассталась. Сомнительное счастье — оказаться невесткой Роберта Ханьяна. Герман и надежнее, и проще…

Глядя на мужа, я утвердительно кивала: конечно, конечно, я полностью с тобой согласна…

Но не слышала ни единого его слова.

Глава 3. ШЕСТНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ

Ультиматум

Борис не удивился, когда в понедельник утром жена сообщила ему, что собирается в Англию повидать племянников.

— Конечно, если тебе хочется, поезжай, — спокойно согласился муж.

Для Зои эта поездка окажется полезной, решил он. Раз жена затосковала по загранице, пусть проветрится. Нигде человек не ощущает тоску по дому сильнее, чем за границей. Затоскует — вернется, тем приятнее будет встреча.

Он попытался пошутить, что дружба с Дашей повлияла на жену в обратную сторону — вместо того чтобы расшевелить его дочь, Зоя сама поддалась ее «тлетворному» влиянию… Но шутка не удалась. Жена посмотрела на него с затаенной болью и молча ушла в свою комнату. Эти тонкие натуры никогда не поймешь! Но Бориса беспокоило не настроение жены. Его беспокоило настроение Веры. Позавчера, когда они встретились и доме у Даши, Bера снова затронула болезненную тему;

— Мне показалось, что в последнее время ты избегаешь меня…

Борис почувствовал себя прижатым к стенке. Он стал оправдываться. Он так занят! Работа, открытие торгового центра…

Вера усмехнулась:

— О твоей работе я все знаю, это и моя работа тоже. Борис, я не понимаю, почему ты до сих пор нс свел свою фифу с Робертом? Чего ты ждешь? Или тебя увлекла безоблачная супружеская жизнь? Пора с этим завязывать. Уговор есть уговор. Поразвлекался, и хватит, пора заняться делом!

Она говорила долго и жестко, как на собрании директоров. Борис терпеть не мог, когда на него давили. Чем больше правды было в словах сообщницы, тем сильнее ему хотелось послать ее к чертовой матери! Спохватившись, что перегнула палку, Вера сменила тон.

— Боря, скажи, что тебя беспокоит? Ты передумал? Он сам не мог понять.

— Может быть, пока отложим? — предложил он. — Дела идут неплохо.

— Дела идут неплохо благодаря мне! — жестко отрезала любовница. — Благодаря тому, что я подсовываю Роберту липовую финансовую отчетность. Я сижу на пороховой бочке! Роберт не идиот, и я не хочу сложа руки дожидаться того прекрасною момента, когда он поймет, что мы с тобой элементарно его обворовываем!

— Тихо, не кричи. — испугался Борис, хотя в бильярдной, кроме них, никого не было. Герман вышел за мелом.

Вера резким жестом поправила короткие волосы, нервно потянулась за сигаретой.

— Короче, мой милый! Я знаю тебя как облупленного, ты привык выезжать на хрупких женских плечах…

Борис возмутился:

— Прекрати!

Вера ткнула в его сторону сигаретой.

— Нет, это ты сейчас заткнись и дай мне договорить.

Ты женился ради карьеры — раз, ты женился ради денег — два! Ты перетрахал пол-Союза — три, и всегда бабы тебя вылизывали и опекали — четыре? И не пытайся мне лгать, милый мой, я знаю тебя с тех пор, как Даша пешком под стол ходила, и знаю насквозь. Так вот: или твоя распрекрасная мамзель перекочует в постель Роберта, или…

Вера сделала паузу. Борис напряженно слушал. Не выдержал, первым спросил:

— Ты что, ставишь вопрос ребром: или ты, или она?

Вера едва нс расхохоталась.

— Заметь. Боря, я не ставлю вопрос ребром: «Я или она!» — сказала она с милейшей миной и неожиданно рявкнула:

— Я ставлю вопрос по-другому: «Ты или я?» Понял? Я не собираюсь спокойно ждать, когда Роберт заметит, что я ему лгу! Если ты вдруг решил сохранить статус-кво — ради бога, оставляй себе эту куклу, а я выхожу из игры и умываю руки. Правда, я не знаю, как ты объяснишь Роберту пропажи кучи денег, но это не моя головная боль. Я не собираюсь дальше прикрывать тебя. И не гарантирую, что буду молчать, если Роберт захочет с пристрастием допросить меня, куда утекли мани!

Борис понял, что Вера потеряла терпение и жутко разозлена. Она выплескивала с эмоциями накопившуюся за эти месяцы досаду и страх. Он постарался убедить любовницу, что вовсе не передумал и что в самое ближайшее время приложит все усилия для того, чтобы Роберт закрутил роман с его женой. Вера сделала вид, что поверила, по крайней мере, расстались они более тепло, чем встретились, но примирение следовало сцементировать, или, как говорил Моруа, вбить «золотой костыль дружбы». Любовницу терзала ревность, и поездка жены в Лондон показалась старому ловеласу лучшим выходом из ситуации: у него оставалось время для Веры.

Следовало умилостивить разбушевавшуюся фурию романтическим вечером в интимной обстановке…

Глава 4. ВОСЕМНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ

Ожидание

В Лондон Зоя прилетела в среду утром. Остановилась в отеле «Хемпбелл» в районе Портобелло-Роуд, в номере на первом этаже (по русским меркам на втором, окнами выходящем в японский сад. Здесь она часто останавливалась во время своих прежних приездов в Лондон на дефиле или съемки. В этом городе, где ей так часто приходилось бывать раньше, сейчас — одна, без мужа, — она почувствовала себя свободной, словно и не было в ее жизни замужества, переезда, скучной работы над организацией детского модельного агентства и всех других гнетущих проблем.

Казалось, она снова в Лондоне по работе. Загляни за угол, и встретишь знакомое лицо. Она могла бы позвонить кому-то из лондонских знакомых, съездить в гости к Ясмин Лебон, порадоваться ее супружескому и материнскому счастью… Но нужно было побыть одной, подумать. Гуляя по Кенсингтон-Парк-Роуд, из магазина в магазин, она думала: «Зачем мне все это? Убегу! Убегу!» И змеюка, свившая гнездо в ее душе, поднимала голову и отвечала: «От себя не убежишь! Рано или поздно это должно было случиться».

«Но как же мне теперь выпутаться? Как выпутаться?»

В ответе Зоя не нуждалась. Она и так знала, как следует правильно поступить. Следует все честно рассказать Борису! Но в том-то и дело. в том-то я дело, что поступать правильно не хватало сил. Настоящая Зоя могла бы, а она — нет?

И так же, как семь лет назад, она не могла взвалить на себя бремя ответственности за содеянное. Она ничего не могла рассказать мужу…

Глава 5. ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ ЯНВАРЯ

Рубен

Черные лебеди выходили на берег и, смело разгуливая между столов, получали из рук гостей пансиона кусочки хлеба. Ваня и Миша во время завтрака с Зоей скормили лебедям все круассаны. После чая братья убежали на занятия греблей. Проплывая вдоль берега, они что-то кричали Зое из лодки и махали руками.

Мальчикам уже исполнилось по шестнадцать, и, глядя на них, Зоя задумывалась: что дальше? Куда пристроить братьев? Нужно их учить… Хоть бы они учились! Ваня (в школе сверстники зовут его Иван, с ударением на первый слог) похож на маму: красив, даже слишком красив для мужчины, с обаятельной веселой улыбкой, душа компании… На него уже засматривались девушки, и каждый такой взгляд ей, старшей сестре, — ножом по сердцу. Зое хотелось, чтобы Ваня был осторожнее! Чтобы он хоть немножко походил на брата.

Миша (в школе его называли Майк) все еще чуть заметно прихрамывал. В детстве он перенес три операции, возможно, врачи назначат четвертую… Из-за перенесенных в детстве страданий он вырос задумчивым и не по годам взрослым. Глядя на него, Зое хотелось, чтобы Миша поучился у брата беззаботному отношению к жизни.

Хорошо, что братья дружат между собой, как это хорошо! Она им миллион раз говорила: держитесь друг друга. У вас больше никого на всем свете нет!

Они смеялись:

— А ты?

— А я ваша злая тетка, — отвечала она с суровой миной.

…Братьям это нравилось. Им нравилось, что у них есть настоящая семейная тайна!

Появилась эта тайна давно, еще тем летом, когда из Москвы пришло сообщение, что Зоя умерла, что ее убили. Бабушка Гедройц одолжила кучу денег и поехала в Москву, за Зоей и Леной. Вернулась она в почтовом вагоне, с огромным свинцовым ящиком, пропахшая валидолом и валериановыми каплями, но твердая, как всегда. Только лицо у бабушки Гедройц почернело. Встречал ее Ваня. Опережая готовый вырваться Ванин крик: «А где Ленка?» — бабушка отвела его в сторону и приказала молчать. «Лена пропала. Никому ни слова, это тайна, ты понял?» Ваня понял: это тайна для всех знакомых, соседей и любопытствующих.

Лицо бабушки просветлело только в тот день, когда неожиданно почтальон принесла письмо из-за границы. Из-за огромной важности ею не бросили в почтовый ящик, а позвонили рано утром в дверь и попросили бабушку расписаться в ведомости. Братья смотрели, открыв рты. Никогда они не получали ниоткуда таких важных писем, избушка Гедройц равнодушно взглянула на конверт и как бы слух самой себе пробормотала: «А, это от Вали, он уже выехал из Казахстана в Германию». Любопытство в глазах почтальонши сменилось разочарованием. Закрыв дверь, бабушка надорвала конверт, прочла письмо, затем отвела братьев подальше от двери в комнату, закрыла форточку и сказала: «Это от Лены. Она в Германии. Никому не говорить, вы поняли? Это наша тайна».

Братьев разбирало любопытство, что делает Ленка в Германии? Бабушка ответила односложно: работает. По малолетству такой ответ восприняли как должное.

Следующее письмо они получили не скоро. Лена писала из Франции и звала их к себе. Сначала бабушка Гедройц слетала на разведку, братьям приказав держать язык за зубами, куда и к кому она едет. Официально (т. е. для соседей) она ездила в Казахстан на похороны к дальней родне, для чего на старости лет и выправила заграничный паспорт. Соседи, поймав Ваню с Мишей, задавали наводящие вопросы, но братья молчали, как партизаны.

Вернулась бабушка через месяц со светлым лицом, даже слегка золотистым от загара, и развила кипучую деятельность. В считанные летние месяцы продала квартиру, и в сентябре, вместо того чтобы скучно, как все, учиться в школе, Ваня с Мишей полетели на самолете. Сначала в Москву, видели почти всю столицу из окна такси, ночевали в настоящей гостинице в городе Химки. Аж на двух такси добирались от аэропорта Домодедово до Химок — столько везли с собой мешков и чемоданов!

Лейка источала их в аэропорту Франкфурта. Братья едва ее узнали, зато она их увидела сразу. Ну еще бы их не заметить, и так народ оборачивается с любопытством: старый осел молодого везет! Старуха катит в инвалидном кресле мальчика, а другой едва за ними поспевает.

После первых поцелуев, объятий и восклицаний братья выяснили удивительную вещь: Лену теперь следует называть не Леной, а Зоей. И не сестрой, а тетей. И фамилия у нее не Ерофеева, а Гедройц, и по документам она теперь выходила родная бабушкина дочь. От всех этих метаморфоз у братьев голова пошла кругом, но бабушка им строго наказала:»Слушайтесь во всем Зою. Она ваша тетя. Не удивляйтесь и не спрашивайте. Это наша тайна, вы понимаете?» Братья трясли русыми чубами, как жеребята…

Бабушка первой подала пример, ни разу, ни в глаза, ни за глаза, ни в разговоре не упомянув настоящего Зоиного имени. Поначалу братья путались, о какой Зое в данный момент идет речь: «Ба, ты о ком? О настоящей Зое или о ненастоящей?» Бабушка Гедройц подобные разговорчики пресекала: «Я говорю о тете Зое, а не о нашей Зое. Пора давно понять». И постепенно братья так привыкли, что и в глаза, и за глаза называли Зою «our aunt» — наша тетя…

Официант протянул Зое розу, завернутую в золотой креп. Она удивленно вскинула голову. Официант пояснил: вам послал цветы господин, что завтракает в ротонде. Зоя обернулась, удивленно прищурилась: кто бы это мог быть? Увидела тяжелый взгляд из-под насупленных бровей, властное лицо с крупными чеканными чертами, но не узнала, не вспомнила и равнодушно отвернулась, воткнув розу в пансионную вазу с цветами, стоявшую на каждом столике.

Не дождавшись благодарности, приставший цветы господин поднялся, прошел по зеленому газону и сел за ее столик.

— Простите, мы знакомы? — уточнила Зоя.

— Нет, но я вас знаю. В прошлый раз вы убежали так неожиданно, что я не успел с вами познакомиться, — тоном, каким делают замечания своим подчиненным, заметил собеседник. — Вы здесь одна или с супругом?

Зоя вспомнила: ну да, презентация, Роберт! Ответила:

— К сожалению, Борис не смог приехать.

— Правильно, с мужем путешествовать скучно.

Роберт велел официанту подать тосканское, урожая особого года.

— Кто у вас здесь учится? — спросил он, разглядывая Зою, словно она была не одета.

— Племянники.

— Да? Хорошее совпадение. Я тоже привез племянника. Рубен, — окликнул он, — подойди сюда!

К столу подошел худенький светловолосый мальчик лет семи. Остановился рядом с дядей, разглядывая носки своих туфель. Зое сразу стало его жаль. Вспомнились рассказы братьев, как в пансионе над ними издевались в первое время, особенно над хромым Мишей, и Ване приходилось постоянно драться за брата…

— Здравствуй, Рубен, — с улыбкой обратилась она к мальчику. — Хочешь, я тебя познакомлю со старшими ребятами? В случае чего, они смогут тебя защитить.

В затравленном взгляде мальчика блеснул лучик надежды, но радость погасла, когда Роберт заявил:

— В случае чего этот слюнтяй сам должен уметь постоять за себя! Я хочу, чтобы из тебя вырос настоящий мужчина. Ты понял, Рубен?

— Да, дядя Роберт.

К Ханьяну подошел телохранитель, передал, что директор пансиона приехал и желает видеть его в своем кабинете.

— Можешь посидеть здесь, — вставая из-за стола, позволил Роберт племяннику. Скоро я за тобой приду.

Рубен сел на краешек стула. Зое казалось, что мальчик готов расплакаться, но крепиться из последних сил. Она принялась его утешать, пообещала покровительство старших Майка и Ивана, сказала, что часто навещает их, и его будет навещать, когда приедет к своим.

— Хочешь, я тебе кое-что подарю? предложила она, показывая Рубену электронную записную книжку, которую собиралась подарить Мише.

Мальчик взял дорогую игрушку, повертел в руках, вздохнул и вернул Зое.

— Лучше не надо. Все равно отберут.

- Кто?

— Ребята. Они все забирают и еще бьют. В школе, где учился раньше, в Швейцарии, меня били. Один раз сломали зуб, — он показал щербину между зубами. — И на колене шрам до сих пор.

Зоя не удивилась. Она знала о нравах, царящих в закрытых учебных заведениях.

— Поэтому дядя решил отдать тебя в эту школу?

— Нет, — покачал головой мальчик. — Дядя Роберт считает, что я должен уметь давать сдачи. Он не понимает, что нельзя всем сразу дать сдачи. Они ночью набрасывают одеяло на голову и душат. Я даже не видел кто. Или просто, когда спишь, выливают на тебя ведро холодной воды и убегают. Просыпаешься, весь мокрый, и не можешь спать до утра от холода. Бывало, я несколько ночей подряд спал в мокрой постели.

— А за что они так?

Рубен пожал плечами. Как эта взрослая тетя не понимает элементарных вещей? Просто — за все! За то, что маленький. За то, что у тебя нет мамы и папы. За то, что ты русский. И даже не совсем русский. Дети богатых москвичей сторонились его. Он мог бы дружить с мусульманами. У них в школе были ребята из мусульманских семей, они держались отдельным сплоченным кружком и не приставали к Рубену, просто не замечали его. Но он с ними не сошелся.

— Ведь я — Ханьян! — с недетской серьезностью объяснил мальчик.

— О, господи! — ужаснулась Зоя. — А воспитатели? Почему ты не жаловался им?

— Вы что? — удивился Рубен. — Я не стукач!

— А дяде? Почему ты не рассказал дяде?

— Дяде Роберту нельзя знать, он будет считать меня слабаком. Вы только ему не рассказывайте! — испуганно спохватился мальчик.

— Не бойся, Рубен, я не расскажу. Хочешь мороженого? Или шоколадный торт?

Мальчик ел с таким видом, словно это был последний завтрак в его жизни.

Зоя утешала его, как могла. Говорила: не грусти, у меня в Москве есть модельное агентство для детей, и, когда ты приедешь на каникулы, я обязательно тебя разыщу. И ты выйдешь на подиум в Лондоне или Милане в свадебном костюмчике с бутоньеркой и будешь нести за невестой пышный шлейф свадебного платья от Кристиана Лакруа. А рядом с тобой будет идти девочка в красивом платьице и сыпать из корзинки лепестки роз…

— А за это платят деньги? — неожиданно спросил Рубен.

Зоя удивилась. Обычно для детей деньги не главное, важен сам процесс.

— Да, платят, — ответила она.

— И я смогу заработать много денег?

— Ну… Как получится… А зачем тебе много денег?

Рубен огляделся по сторонам.

— Вы не скажете дяде Роберту?

— Не скажу.

— Мне нужно много денег знаете для чего? — Он перешел на шепот. — Чтобы уехать. И чтобы дядя меня не нашел.

— Куда же ты поедешь? — тоже шепотом спросила Зоя.

Мальчик задумался:

— Не знаю. Ка вы думаете, может быть, меня кто-нибудь усыновит?

— А что случилось с твоими родителями?

— Наверное, они умерли. Я их не помню. Я жил с тетей Кариной в Ереване, дядя Роберт приезжал к нам. Потом он меня забрал, привез сначала в Москву, потом в Швейцарию.

— Ты бы хотел вернуться к тете Карине?

Мальчик покачал головой:

— Она мне на самом деле нс тетя. Она сама однажды так сказала. Ей просто платили деньги за то, что я у нее жил…

К ним подошел телохранитель Роберта и сказал, что дядя ждет мальчика в кабинете директора пансиона.

Рубен побледнел и вскочил со стула, даже не доев кусок торта.

— Возьми! — Зоя сунула ему в карман куртки электронный блокнот. — Даже если потеряешь, ничего. Купим другой!

Она могла бы уехать в Лондон, не задерживаясь, но решила дождаться возвращения Роберта, чтобы узнать, как решился вопрос с его племянником, принят ли он в школу?

Выйдя из административного корпуса, Роберт подошел к ее столику, грузно опустился на стул.

— О чем задумалась? — спросил он, но, поймав на себе ее недоуменный взгляд, спохватился: — Ах да! Мы вроде были на «вы». Не вижу причин, почему не перейти на «ты»? Можем выпить шампанского на брудершафт, если хочешь.

Зое не понравились ни его тон, ни его взгляд. Она спросила: как дела у Рубена?

— Отлично. Когда привыкнет, ему здесь понравится. Знал бы он, в каких условиях я провел свое детство! — тряхнув накрахмаленной салфеткой, заявил Роберт. — Ты представляешь, что такое бакинская коммуналка? По сравнению с этим Рубен воспитывается, как принц.

Зоя заметила:

— Мне показалось. что мальчик немного напуган. В его возрасте тяжело жить вдали от родных, одному…

Роберт презрительно отмахнулся:

— Я хочу вырастить из Рубена бойца! В нашем мире нужно уметь драться. В свое время я вовремя не сумел оградить своего сына от женского воспитания, а когда взялся, было поздно: бабы испортили его. Мои сын вырос бесхарактерным, безвольным, не способным ни к какому серьезному делу.

Мужское воспитание с точки зрения Роберта заключалось в хождении мальчишки по ночным клубам, казино, стриптиз-барам и саунам. Неудивительно, что к восемнадцати годам из сына вырос полноценный свин.

— А потом этот дебил решил жениться! Тьфу, кретин!

Единственный ответственный поступок Мити отец воспринял как личное оскорбление: «Лучше бы шлялся по бабам…»

Собственно» именно этим Митя и занялся сразу после женитьбы.

— Не такого сына мечтал я иметь! — жаловался Роберт. — Мне нужен боец, наследник, в котором я увижу продолжение себя…

Когда Зоя сказала, что возвращается а Лондон, Роберт властно удержал ее руку и предложил довезти ее до Лондона в своем «роллс-ройсе».

— В какой гостинице ты остановилась?

Зоя назвала отель «Хемпбелл». Роберт повел бровью.

— Вижу, у тебя есть вкус к жизни. Но твоему мужу такой отель не по карману.

— Я сама оплачиваю свои расходы.

— Ну да, — усмехнулся Роберт, — у красивой женщины всегда найдется, кому oплатить ее счет.

Зоя сделала вид, что это шутка.

Ваня и Миша после гребли уходили на учебные занятия в корпус. Она попросила братьев разыскать во время ланча Рубена Ханьяна из младшего класса и обязательно познакомится с ним. Затем велела сделать Мише сбегать за ее сумочкой, подарила братьям по стофунтовой банкноте, пообещала на следующий день забрать их в город и потихоньку сбежала в Лондон на такси.

Роберт

Вечером Роберт прислал в ее номер корзину роз и записку с предложением поужинать с ним в семь часов в ресторане на Лэйнсборо. Глядя на цветы, Зоя удивлялась: в каком цветочном магазине Лондона можно отыскать веником составленный букет?

Раздумывая, как ответить на неожиданное предложение, она машинально сосчитала бутоны. Их оказалось ровно сто… Эти цветы так много говорили о том, кто их послал! Зоя приставила, как бывший бакинский босяк вылезает из «ролс-ройса» у дверей цветочного магазина в самом элегантном районе Лондона, на Найтсбридж. Как он выбирает цветы, руководствуясь собственными представлениями о жизни.

Роберт выбрал розы — естественно, розы! — потому что их воспевали поэты, потому что сейчас январь, потому что все новомодные композиции из экзотических растений напоминали ему метелки лекарственных трав. Роберт выбрал розы сорта «Филипп Нуаре», желтые с розовой каймой по краю лепестка, потому что у этого сорта самые крупные бутоны, самые высокие и крепкие стебли — это соответствовало его представлению о качестве… Он не думал о той, кому предназначались эти цветы. Ее вкусы, ее желания не волновали его. Фактически он выбирал цветы для себя. И ресторан он тоже выбирал для себя, под свой размер и размах.

Зоя позвонили мужу в Москву и спросила, как ей поступить? Его шеф Роберт (конечно, друг, но все же шеф!) приглашает ее на ужин. Что ответить? Вопреки ожиданиям, Борис посоветовал ей предложение Роберта принять.

— Хочу предупредить, твой друг ко мне клеится, — без обиняков заявила Зоя.

Муж рассмеялся:

— Зорик, но ты же взрослая женщина, неужели не знаешь, как себя вести в подобных ситуациях?

— Знаю. Обычно я надевала таким типам ведерко со льдом на голову. Чтобы поостыли!

Борис закашлялся.

— Дорогая! Надеюсь, ты все же не станешь надевать Роберту ведро на голову? Я его знаю тысячу лет.

— Ты материально зависишь от этого хама?

— Дорогая, это не телефонный разговор. Кстати, а ведь ты могла бы мне помочь! Я недавно писал Роберту деловую записку насчет твоего детского модельного агентства, но пока не получил ответа. Ты не могла бы во время ужина прощупать почву?

Зоя с тоской посмотрела на корзину желтых роз, но представила Бориса — милого, растерянного, как мальчишка, ужасно беззащитного.

— Ладно, — сказала она. — Разумеется, я пойду.

Она пожалела о своем обещании, как только увидела тяжелое лицо Роберта, его неподвижный взгляд, прикованный к декольте ее платья…

Любовь

Вначале двенадцатого в двери тихо щелкнул замок. Тонкий женский силуэт мелькнул на фоне освещенного коридора и растворился в полутьме гостиничного номера. Притаившись в спальне, Герман с едва сдерживаемой яростью ждал появления того, с кем Зоя провела этот вечер. Если бы следом за ней в номер вошел мужчина, в следующую минуту Герман, наверное, убил бы его… Но Зоя вернулась обратною-

Ее никто не провожал. Она заперла дверь, сбросила туфли, босиком бесшумно заходила в темноте по гостиной. Она не заметила Германа, не ожидала найти его здесь, даже не предполагала, что он останется дожидаться ее возвращения, мучаясь от ревности — нового, неизвестного, ранее не испытанного им чувства.

Лежа в темноте поперек кровати в спальне, Герман прислушивался к легким шагам Зои за стеной, к шуршанию ее платья и плеску воды в душе. Вдруг до него донесся сдержанный всхлип. Другой, третий… Прислушиваясь к рыданиям, Герман с тяжелым сердцем думал, что никогда, никогда не узнает, почему она сейчас плачет… Кто обидел ее, что у нее болит? Зоя не делилась переживаниями.

Глядя в потолок, на причудливо перекрещенные тени ветвей японской вишни за окном, Герман не понимал, отчего эта женщина так мучит его.

Зоя мучила его бессознательно, но оттого — еще больнее. Чем ближе он старался быть с ней (а куда ближе-то?), тем острее ощущал, как она далека. Порой, держа ее в своих руках, он хотел вытрясти из нее душу, только бы убедиться, что она есть там, внутри.

Всякий раз, когда он приходил, у Зои становился такой взгляд, будто она ожидала увидеть не его, а кого-то другого. Это доводило Германа до бешенства. Кого, кого еще было нужно этой дряни, этой ведьме? Он хорошо разбирался в людях, еще лучше — в женщинах, но почему жe он не понимал ее, словно они говорили на разных языках? А ведь сначала общаться с ней показалось так легко! Когда они встретились в первый день его приезда в Лондон, с Зоей ему было легче, чем с самым близким другом, потому что друг в определенных обстоятельствах все же может стать врагом, а она — нет… Словно они заранее договорились принимать друг друга такими, какие есть.

Герман не сказал ей, где остановился в Лондоне, — Зоя не поинтересовалась. Он ушел — она не спросила, вернется ли. Он позвонил — она не предупредила, что уходит. Он пришел — а она не оставила записки, не сообщила, куда ушла… Это была его женщина! Они подходили друг другу, как две платоновские половины.

— Мы с тобой горы свернем, девочка моя! — говорил он всего пару дней назад.

Зоя задумчиво улыбалась, глядя мимо него. Чему она улыбалась? О чем думала?

— Смотри, как странно карты легли: ты замужем за папиком, я женюсь на его дочке. Разве не интересный расклад? Тебе ничего в голову не приходит?

Зоя молчала. Герман гладил ее по руке, заглядывал в глаза.

— Всегда мечтал иметь женщину-подругу.

Глаза ее полыхнули, губы презрительно скривились.

— Подругу или сообщницу?

Тогда он легкомысленно ответил:

— А разве это не одно и то же?

Теперь, лежа в одиночестве на холодной постели, Герман со скрежетом зубовным думал, что сообщницу так не ревнуют.

Тихий плач в ванной был прерван назойливым стуком и дверь. Герман тигриным прыжком перемахнул с кровати за выступ двери. Сердце его застучало гулко: сейчас он увидит того, с кем Зоя была. Кто еще мог явиться среди ночи, кроме любовника?

Стук повторился.

— Кто там? — спросила Зоя ровным голосом, словно и не плакала только что.

— Рассыльный, мэм. Вам посылка.

— Ночью?

— Простите, мэм, мне сказали, что вы не спите. Просили срочно передать.

Щелкнул включатель. Зоя распахнула дверь.

— Вот, мэм. Распишитесь.

— Что это? Печень для пересадки?

Портье захихикал.

Герман выглянул из-за выступа двери. Зоя разворачивала оберточную бумагу. Внутри пакета оказался черный бархатный футляр.

— Верните это человеку, который его принес?

— Сожалею, мэм. Этот человек только что уехал.

— Черт бы его побрал? — по-русски выругалась она, a затем по-английски обратилась к рассыльному: — Ну что стоишь? За чаевыми обращайся к Картье. Он будет рад услышать, что сбагрил еще пару бриллиантов.

Портье снова хихикнул:

— У вас хорошее чувство юмора, мэм.

— Эго не чувство юмора, это жизненный опыт. Вот тебе десять фунтов, и не буди меня завтра, даже если приедет с визитом сама Елизавета. Я хочу выспаться.

— Приятного сна, мэм!

Зоя захлопнула дверь перед его носом, обернулась и застыла, увидев фигуру Германа в дверном проеме спальни. Он стоял, опершись о косяк, и не сводил с нее глаз.

— Странно, и почему я не вздрагиваю, когда ночью натыкаюсь у себя в номере на мужчину? — насмешливо сказала Зоя и через всю комнату бросила ему бархатный футляр. Нараспев продекламировала: — Вдруг из маминой из спальни… Кривоногий и хромой, выбегает… Умывальник… И качает головой.

Она прошла мимо, задев Германа кистями шелкового халата, и снова заперлась в ванной.

Герман щелкнул крышкой футляра. с ревностью рассматривал драгоценности, думая: кто их Зое послал? Среди разорванной оберточной бумаги он нашел записку, написанную на фирменной бумаге отеля «Метрополитен» по-русски: «Завтра заеду за тобой в десять».

Только сейчас он заметил корзину роз, заткнутую в дальний угол, хотя им самое место было в центре комнаты. Их послал тот же тип, что и бриллиантовые серьги?

— Почему ты плакала? — спросил он, когда Зоя вышла из ванной.

Она села, обхватив руками колени, промолчала.

— Кто он?

Зоя отрицательно покачала головой, мол: не спрашивай, не отвечу.

— Нет, не знаю, не скажу?

Герман схватил ее за горло, притянул к себе, заглянул в дымчатые кошачьи глаза. Прошептал:

— До чего же я тебя сейчас ненавижу!.

Ни тени страха не мелькнуло в этих глазах. Герман оттолкнул ее от себя, заорал:

— Ну что, что? Что ты так на меня смотришь?! О чем ты думаешь?

Зоя повела худыми плечами. Ответила:

— За кого меня принимают люди?

Герман усмехнулся: вон оно что!

— Что, тяжела ты, шапка Мономаха?

Зоя чуть улыбнулась в ответ:

— Скорее, шапка-невидимка.

Герман согласился:

— Один черт!

— Ну и как же я выгляжу в ней? — спросила Зоя.

Герман провел рукой по ее щеке.

— Ты сексуальная… Независимая, изворотливая, авантюрная… Живучая… Смелая…

Он говорил и покрывал поцелуями ее длинную тонкую шею. Зоя безвольно уронила голову на его плечо, смотрела в зеркало за его спиной.

— Это не я, — шептала она. — Это другой человек.

— Ты, ты, — отвечал Герман. — Ты такая, какая есть. Такая, как я. За это я люблю тебя… И убью когда-нибудь за это…

Она пропустила мимо ушей самоуверенный мужской пафос. Напомнила:

— Ты обещал рассказать, что случилось с моей сестрой.

— Не сейчас, девочка моя. Расскажу, расскажу обязательно. Позже…

Глава 6. ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ ЯНВАРЯ

Ужин

Утро следующего дня Зоя встречала в полном одиночестве в суши-баре на первом этаже «Хемпбелла». Вот для чего в отелях существуют места, работающие всю ночь! Куда деться человеку, в постели которого наверху хранит спящий лев?

В четыре утра зал бара был пуст. Конвейером медленно плыли по барной стойке тарелки, накрытые прозрачным космическим куполом. И вся атмосфера бара напоминала внутренности космического корабля, не хватало лишь невесомости. Но ее с избытком компенсировали алкоголь и усталость.

От бессонницы собственное тело казалось ватным, пустым, как воздушный шар, и мысли плавали в голове одинаково легкие — от самых ж разрешимых и путающих, которые и додумывать-то не хотелось, до самых простых: как собран чемоданы и выехать из отеля раньше десяти часов?

Впечатления вчерашнего вечера отошли на задний план, больше не угнетали. Пожалуй, думала Зоя, еще пару коктейлей, я она сможет вспоминать вчерашний ужин в обществе Роберта Ханьяна с юмором. Жаль, не с кем поделиться впечатлениями. Мужу о таком не расскажешь, зачем ставить его в дурацкое положение? Порой полезно представлять себя на месте другого. Что Борис сделает, если узнает? Проведет рукой по затылку, виновато улыбнется, скажет: «И как мне теперь подавать Роберту руку? Не на дуэль же его вызвать?»

Разумеется, нет…

Можно рассказать Герману. Даже любопытно, как он отреагирует?

Зоя позволила себе помечтать, но не более. Дразнить спящего льва глупо и небезопасно, науськивать на врага — еще глупее. Полетят клочки по закоулочкам и от тебя, дорогая!

Ее дипломатическая миссия накануне вечером блестяще провалилась. Зря Борис настаивал! Едва чеканный профиль римского императора мелькнул за тонированным стеклом «роллс-ройса», как Зоя раскаялась в своем скоропалительном обещании «прозондировать почву». Ее речь длилась около десяти секунд — ровно столько, сколько по времени занимает дегустация мартеля. Когда глоток был сделан, и вкусовые ощущения усладили нёбо Роберта, он прервал ее на полуслове. Не отводя тяжелого взгляда от лица визави, он жестким тоном ответил:

— Обычно я очень грубо поступаю с теми, кто, прикидываясь дураком или другом, ворует мое время!

Зоя примолкла.

Роберт продолжал:

— Я пригласил тебя не затем, чтобы обсуждать финансовые проблемы твоего мужа. Но раз уж ты завела этот разговор, можешь передать Борису, что денег на агентство я ему не дам! Он больше года носится с этим проектом…

«Больше года? — удивилась Зоя. — Вообще-то это моя идея… То есть не мои, а Бориса, но он подкинул ее мне, когда я осталась в Москве без дела. Этой идее пару месяцев от силы».

— …В последнее время его проекты приносят мне больше убытков, чем прибыли. Так и передай: денег ни от меня, ни от кого другого Борис не получит, пока не возместит нанесенный ущерб, — продолжил Роберт. — Все! На этом разговор исчерпан.

«Ущерб? Какой ущерб?»

Зоя убедилась, что Ханьян не зря считался гениальным бизнесменом: он читал по лицам. Как она ни старалась скрыть охватившие ее противоречивые чувства, Роберт угадал:

— Ты впервые слышишь о долгах Бориса? — Он снисходительнo усмехнулся. — Так я и думал. Тогда нам вообще не о чем разговаривать, все вопросы к твоему мужу. Эта тема закрыта. Итак, что ты делаешь одна в Лондоне? Кроме того, что навещаешь племянников…

Давно Зоя не чувствовала себя в таком глупом положении.

«О каких долгах идет речь?» — думала она, глядя на руки императора, на короткие плебейские пальцы с треугольными ногтями, на массивные перстни, широкий платиновый браслет часов марки «Филипп Шарриоль» — маленькое произведение ювелирного искусства.

«Борис говорил, что его дела идут хорошо. При всем своем мальчишеском легкомыслии вряд ли он смог бы скрывать от меня свои проблемы. Кто-то из вас двоих врет… Ты врешь! — решила она, глядя на Роберта. — Ты просто сбиваешь мне цену, вот что ты делаешь!»

И сама удивилась собственной хитрости. Но змееныш поднял голову со своего насеста и прошипел: «А может, ты просто плохо знаешь своею мужа?»

За ужином Роберт вел себя более-менее пристойно, хотя цель беседы видна насквозь, как говорят в Одессе: «Мадам, мне интересно с вами переспать». Зоя ехала на встречу с твердым убеждением, что именно этим предложением все и завершится. Она демонстрировала прописное «нет», но, кажется, Роберт не знал такого слова.

В течение ужина каждая из сторон решила, как далеко она готова зайти по пути к желанной цели и чем готова поступиться. Самое отвратительное произошло в машине.

Зое сразу не понравилось то, что, садясь в «роллс-ройс», Роберт приказал своему телохранителю сесть вперед, рядом с водителем. В машине от слов Роберт перешел к делу. Весовые категории были неравны, поэтому Зоя без колебаний разбила о колено мужниного шефа бутылку шампанского. От боли Роберт разъярился, и в какой-то момент она испугалась: вот сейчас он забьет ее насмерть… Но то, что произошло затем, было одновременно смешно и гадко. Сначала Роберт пытался ее купить, затем — изнасиловать, а когда не вышло ни то, ни другое, предложил занять пост его официальной любовницы.

— Жениться на тебе я не могу, петому что уже женат, но ты женщина в моем вкусе, и поверь, у меня есть что тебе предложить, в отличие от твоего проходимца-мужа, который тебя обманывает. Соглашайся, ты не раскаешься, — тяжело дыша от боли, ярости и страсти, на одном дыхании произнес он.

Зоя забилась в угол автомобиля, ощетинилась, вооружившись горлышком разбитой бутылки, и не пикнула, пока «роллс-ройс» Ханьяна не остановился у освещенной маркизы над входом в «Xемпбелл».

Бегство

Рано утром Германа разбудил непонятный визгливый звук. Он с трудом разлепил глаза и на фоне окна, освещенного розовыми лучами солнца, увидел Зою, уже одетую, в пальто. Стараясь не шуметь, она медленно застегивала «молнию» на своем чемодане.

— Ты куда? — сонно спросил Герман, приподнимаясь на локте.

Зоя обернулась, улыбнулась:

— Возвращаюсь на планету Земля. В твоем кармане лежит письмо.

Вошел носильщик с багажной тележкой. Зоя кивнула Герману:

— Прощай! — взяла со стола сумку и вышла следом за носильщиком в коридор.

Он не придал значения ее словам, повернулся на другой бок и закрыл глаза.

«Никуда ты от меня не денешься! — подумал, проваливаясь в сон. — Поздний ужин, Картье в посылке… Меняешь стойбище? От меня не убежишь».

У стойки портье Зоя задержалась. Джентльмену в «роллс-ройсе», который будет искать ее сегодня в десять часов, она попросила передать письмо и ценный пакет…

Проснувшись, Герман забыл ее прощальные слова. Выйдя из отеля и сунув руку в карман за сигаретами, он с недоумением прочел три строчки, оставленные Зоей на бумажном спичечном коробке с эмблемой «Хемпбелла»:

«Не звони мне больше.

Я с тобой за все рассчиталась.

С лихвой…»

Герман почувствовал, будто его ударили ниже пояса.

Когда ночью я вошла в свой номер, меня душили слезы, но позже, встречая утро в суши-баре, я уже почти смеялась. Больше всего меня смешили бриллиантовые серьги. Представила, как являюсь домой в этих серьгах — в каждом мочке по пять карат! — и какое лицо сделает Борис, когда на его вопрос: «Что это?!» — я небрежным топом отвечу: «Роберт подарил за ужин в ресторане».

Змееныш внутри меня подло захихикал: «А если Борис просто сделает вид, что не замечает в тебе ничего нового? Какой смысл отказываться от подарка? Не будь дурой, хватам, пока дают».

Меня покоробили слова гадины: почему именно «сделает вид»? Борис, как все мужчины, может не заметить во мне ничего нового, явись я хоть с кольцом в носу. В крайнем случае, спросит: «Кажется, ты поменяла прическу?» Почему же змея говорит, что он сделает вид?

«Да потому же, почему Борис настаивал, чтобы ты поужинала с его другом Робертом, — хихикнул змееныш. — Он что, так плохо знает Роберта и не предположил, чем может кончиться ужин с его женой? И про какой ущерб и долга Бориса тебе наболтал Роберт? И почему Вера поздравляла Бориса в записке: ты был прав, она во вкусе Роберта! Ну почему? Может, ты просто плохо знаешь своего мужа?»

Дома меня поджидал сюрприз. Надушенный шифоновый шарф, сунутый опытной женской ручкой между подушек кресла — место, куда мужчина вовеки нс догадается заглянуть по тон простой причине, что нс предполагает о его существовании. Намек на присутствие предназначался именно мне, а метка с инициалами рассеивала сомнения в том, кому принадлежала улика: «В. К.» Шифоновый флаг женской победы, водруженный на крыше моего дома!

Я положила шарф на комод в прихожей. Через некоторое время он дематериализовался без посторонней помощи, куда — я не стала интересоваться. Но вечером в день моего приезда Борис как бы невзначай обронил:

— На днях заезжала Вера, мы допоздна работали над документами. Нужно было все подготовить…

Что эта женщина могла делать в спальне моего мужа? Не картину над кроватью разглядывать!

Нет, я не ревновала, даже не чувствовала обиды. В конце концов, я проводила время в Лондоне не в гордом одиночестве. Поразило меня другое: оказывается, мой муж умеет лгать с невинным выражением лица! Впервые со стороны взглянув на Бориса, я задумалась: а что, если он всегда лжет? Что тогда?

«Тогда вы квиты!» — пискнула гадина внутри меня, но я щелкнула мухобойкой, и она быстро юркнула в щель.

— Роберт сказал, у тебя крупные долги? — заметила я за ужином.

Борис вскинул брови. Ответил своим обычным, искренним тоном:

— Шуточки в стиле Роберта! А сам наблюдал за твоей реакцией. верно? Не побежишь ли ты немедленно подавать на развод?

Я улыбнулась: да-да, забавный старый шутник Роберт!

С его милыми шуточками я успела познакомиться…

Но душа ушла в пятки: а если и сейчас Борис мне лжет? Если у него долги перед Робертом, тогда что же все это значит? От множества предположений и догадок земля уплывала из-под ног, все переворачивалось, как во время катастрофы «Титаника», и не хотелось докапываться до правды. Хотелось сунуть голову в песок!

— О чем ты думаешь? — внимательно приглядевшись ко мне, спросил Борис.

(С каких это пор его стало интересовать то, о чем я думаю?)

— О страусах.

Муж не понял, но допытываться не стал. Умел сохранять чужие границы в неприкосновенности. Я вдруг с отчаянием заметила, что между нами никогда не возникало настоящей близости. Даже с Германом я чувствовала себя роднее, Герман…

Глава 7. ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЕ ФЕВРАЛЯ

Ревность

Ревность! Вот имя сосущей змеи, с недавних пор проснувшейся в сердце Даши, хотя казалось, с ней покончено навсегда! Отсечены ядовитые головы, питавшие душу злобой и ненавистью. Столько лет не беспокоила ее змея ревности, и пот… У Германа появилась другая!

Даша чувствовала это. Она видела угрожающие признаки, призраки той женщины, се зловещую тень на стене их спальни. И с отчаянием понимала, что не удержит Германа, как в свое время не удержала Митю.

Герман уйдет. Что его остановит? Ни детей, ни финансовой зависимости от жены… Уйдет! А она останется одна, стареть в одиночестве.

Весь день, как безумная, Даша слонялась по дому, не находя себе места.

«Мама, мама, у меня зубная боль в сердце» — кто сказал? Маяковский? Есенин? Или это фраза из какой-то песни? Как верно, как точно! Такое мог сказать лишь тот, кто сам пережил подобную боль. Только, в отличие от зубной боли, от явности не придумано лекарств. Выпить что ли? Во всем доме только спиртное Германа, его любимые коньяки и текила. Даша попробовала, но обожгла гортань, выплюнула, запила водой. Отвратительно!

И страшно… Неужели скова возвращается то же жуткое, мерзкое, как приступ малярии, состояние, когда она бесилась от отчаяния, теряя Митю?

Даша обрадовалась, увидев в окно подъехавший к дому автомобиль Веры. Бывшая пассия отца вошла, излучая бодрость и оптимизм. Посмотрела на Дашу и удивилась:

— Ты плохо выглядишь. Заболела? Ты что, плакала?

И как-то само собой получилось, что Даша все ей выложила. Вера по-матерински обняла ее и отнюдь не по-матерински, а по-женски, по-дружески посоветовала:

— Подожди, не торопи события. Ты только предполагаешь или есть очевидные признаки?

Даша хлюпнула носом.

— Ну да, о чем я спрашиваю! — спохватилась Вера. — После Мити ты просто эксперт по изменам. Но кто бы мог подумать, что Герман окажется таким….мерзавцем?

Даша тихо завыла, размазывая слезы по щекам.

— Вера, ты умная женщина, подскажи, что делать?

Бывшая пассия, задумчиво постукивая сигаретой по зажигалке, ответила тоном, каким вела деловые совещания: — У тебя два варианта. Первый: закрывать на все глаза, прощать и терпеть Германа таким, какой он есть. Минусы: не оценив твоего благородства, он все же уйдет. В тридцать лет мужчины склонны на резкие перемены в жизни. Плюсы: выиграешь время, подыщешь ему замену. У тебя никого сейчас на примете? Плохо, дорогая, плохо, под рукой всегда нужно иметь запасной вариант…

— Я так не могу, — Даша покачала головой.

— Что ж, тогда вариант второй: поставить вопрос ребром. Имен в виду, мужчины ненавидят, когда их загоняют в угол. Ты хочешь войны? Готовься к войне. А для войны нужно вооружиться. Кто предупрежден, тот вооружен. Тебе нужна точная информация: с кем он? Как долго это длится? Какие у них отношения? Только после этого ты все взвесишь и примешь правильное решение. Иначе… — Вера затянулась сигаретой, выпустила дым из уголков аккуратно подведенных губ. — Иначе ничего у вас, кроме пустого скандала, не выйдет. Ты превратишься в подозрительную истеричку-скандалистку, Герман с пеной у рта будет отстаивать свою невиновность. О, поверь мне, мужчины — это двуногие ничтожества, даже самые лучшие из них! Ни один мужик никогда не признает открыто, что вел себя как подлец! Будет клясться, что ни разу не покосился в сторону другой юбки. Что я результате? Он хлопнет дверью и уйдет от тебя с оскорбленной миной, с видом жертвы, которого стерва жена довела… А ты останешься в дурах! И потом тебя изъест совесть, что ты зря обидела хорошего человека.

Даша улыбнулась сквозь слезы:

— Вера, какая ты умная! Ты все так хорошо понимаешь! У Германа есть другая женщина, я это знаю, я чувствую, и это у него серьезно… Что же мне делать?

Вера провела рукой по лбу, словно колеблясь.

— Ну хорошо, — решилась она. — У меня есть знакомым, который иногда и очень неохотно берется за дела такого рода. Но тебе нужно поехать к нему самой. Учти, наш разговор должен остаться между нами. Знаешь ведь — муж да жена одна сатана. Не хочу встревать между тобой и Германом, чтобы не остаться врагом на всю жизнь.

Даша поклялась, что никогда никому не расскажет, а Герману тем более.

— И отцу не говори. Борис хорошо знает этого человека, к которому я тебя отправляю.

— Папин знакомый? Какой стыд, — прижав ладони к пылающим щекам, простонала Даша. — Ладно, согласна. Лучше горькая правда…

Она не заметила, как Вера чему-то улыбнулась, листая пухлую алфавитную книжку.

— Записывай номер…

Вера вообразить не могла, что сложная проблема так просто решится. А ведь всю дорогу ломала голову, как убедить дочь Бориса последить за своим благоверным. На то имелись у нее собственные интересы…

Когда, после возвращения Роберта из Лондона, Вера заметила в походке шефа легкую хромоту, на вопрос:

— Что с тобой? — Роберт, смеясь. отмахнулся:

— Не поверишь! Жена Бориса приложила бутылкой «Клико» по коленной чашечке.

Новостью лондонская «стыковка» Ханьяна с фифой не стала. После долгих проволочек и эту часть общей работы Вера взвалила на свою спину. Раз Борис за полгода не удосужился свести жену с Робертом, сделать это придется самой. Борис предупредил, что жена отправляется в Англию навестить племянников, а Роберт как раз искал новую школу для своего Рубена, которого называл племянником, хотя все знакомые полагали, что мальчик — его внебрачный сын. Так что встреча фифы с Робертом в Лондоне — не дело случая.

Вера прикинулась дурочкой и вытянула из Ханьяна подробности. Рассказ ее шокировал. Черт побери! Эта тварь оказалась «самых честных правил» и выкобенивалась перед Робертом, как Орлеанская девственница. Вера была озадачена, разъярена, взбешена! Потом поостыла, взяла себя в руки, сказала: фифа набивает себе цену. День-другой, и Роберт заполучит ее с потрохами, а мы с Борисом получим дойную корову. Потеряв бдительность, Ханьян подмахнет любую документацию, поданную нежными ручками новой неофициальной жены и подруги. Это было доказано историей… На этом строился их с Борисом расчет.

Но дни шли, Роберт ухаживал за женой друга с медвежьей грацией, фифа воротила от него нос, возмущалась и даже, кажется, убедила Бориса в своей неподкупности. Борис впал в смятение.

— Господи, Вера, но мы же не можем заставить ее насильно стать его любовницей?

— Еще как можем, — ответила она. — Роберт пригасит тебя на охоту-рыбалку, что там сейчас по сезону? Бери с собой жену. Привози к нему и оставляй в лесу, как в сказке про красавицу и медведи. Денек повизжит и станет как шелковая.

Борис пришел и ужас:

— Но ведь это же… Преступление?

— Милый мальчик! А то, чем они раньше занимаюсь, — не преступление?

— Но то — деньги, а это — живой человек, — объяснил Борис.

И тут у Веры лопнуло терпение. Она едва не разорвала Бориса в клочья. Она орала: я рискую своей головой! Это не вопрос денег уже, мой милый, а вопрос жизни, и я не собираюсь валяться с пулей в башке в своей машине оттого, что твоя жена не хочет спать с Робертом! Эго твои проблемы. Делай что хочешь. Умоляй ее, убеждай, упрашивай, уговаривай, обманывай — что хочешь! Дави на жалость, скажи, что Роберт угрожает тебя убить…

— Иначе, повторяю, я не стану выбирать, кто — она или я… — угрожающе прошипела Вера. — Я буду выбирать между твоей шкурой и моей. И моя мне дороже. Ты понял меня, дорогой?

Борис поклялся, что все уладит, но Вера ему не поверила. На всякий случай она подождала еще немного. Роберт приглашал Бориса с женой на уик-энд к себе, в охотничью усадьбу на Оке, поохотиться на кабана, но Ардатов полетел один. Фифа не соблаговолила. Вера даже не сильно гневалась на любовника, спросила скорее для порядка;

— Боря, в чем дело?

Сообщник отделался отговорками.

Глядя на него, Вера поняла: Борис обманул ее, и предал, как обманывал и предавал всех своих женщин, жен и любовниц. Осознавать это было горько. Особенно потому, что она этого от Бориса не ожидала.

— Послушай, милый, — сказала она, — неужели ты в самом деле веришь в моральную стойкость твоей шлюшки?

Борис благородно вступился за честь жены:

— Не говори о ней так!

Вера горько покачала головой:

— Боря, Боря, Боря, ты меня повеселил! Неужели в самом деле ты серьезно думаешь, что в лице этой особы столкнулся с высоком моралью и неколебимыми нравственными принципами? Ха-ха-ха! Прости, дорогой, что под удар попало твое драгоценное мужское самолюбие, но юные жены не путешествуют за границу в гордом одиночестве. Женщина может оказаться морально стойкой только в одном случае: если ее сердце уже занято другим. И вряд ли она до дрожи влюблена в тебя. Говоря откровенно, выбирая между тобой и Робертом, я бы предпочла Роберта. Он хотя бы мужчина и решает свои дела по-мужски, не взваливая на женские плечи. А ты — слизняк!

Эго был тот разговор, после которого друзья, расходятся заклятыми врагами.

Вернувшись домой и выкурив полпачки сигарет, Вера оценила свои плюсы и минусы. Сорвавшиеся с языка злые слова о любовнике Зои — выдумка, которой хотелось позлить Бориса и побольнее его ударить, — внезапно показались ей не такими уж далекими от истины.

А если у жены Бориса в самом деле завелся дружок?

Чем это может быть выгодно Вере в сложившейся ситуации? Она подумала и поняла: очень выгодно.

Если Борис думал, что она шутила, когда говорила, что будет выбирать между своей шкурой и его, то он крепко ошибся. Вера не шутила! В сложившейся ситуации, если Роберт начнет докапываться, кто его обворовал (а докапываться он обязательно станет, и в самом скором времени!), чтобы спасти себя, Вера может свалить вину только на одного человека — на Бориса. А для того чтобы он не ответил ударом на удар, Борису нужно связать руки… Как? Да просто. Так, как они и задумывали с самого начала, изобретая любовный треугольник «Борис — его жена — Роберт». Только теперь на месте Роберта со связанными руками будет стоять старый друг Боря… Прекрасно!

Когда Зоя погибнет, все подозрения упадут на ее мужа, и тут уж Борису будет не до того, чтобы махать кулаками после драки. Вера свалит на него все грехи и долги, а он будет только успевать уворачиваться от летящих камней.

Одним выстрелом — все мишени! Разделаться с ненавистном фифой, отомстить Борису за предательство, отвести от себя гнев Роберта… И даже больше! В случае, если Роберт проявит особое упрямство и не поверит, что Борис смог проделать все финансовые финты без ее ведома, Вера имеет чудный компроматик на шефа: а не ты ли, Роберт-джан, на почве ревности убрал жену своего друга, за которой безуспешно ухлестывал?

Одним махом — семерых побивахом…

Войдя в арку, Грушевский увидел черный джип «тойота-лендкрузер», припаркованный у служебного входа. Машины такого класса не часто посещали этот замусоренный двор на задах торгового центра. Покупатели обычно парковались у фасада. Бес тщеславия дунул в ухо: «А ты становишься популярным!» Грушевский отмахнулся от этой мысли. Просто сезон слежки за неверными особями можно считать открытым. Первая примета надвигающейся весны! С другими приметами пока жидковато: ветрено, зябко, колючий снег подметает отшлифованный лед.

Действительно, в кабинете его дожидалась молодая женщина, одетая дорого, но небрежно.

— Александр? — уточнила она, оборачиваясь к хозяину кабинета.

— Да, это я.

Женщина сняла дымчатые очки.

— Мне посоветовала вас подруга.

Все так обычно начинают. Засим последует песня акына о несчастной любви… Грушевский наелся их до оскомины. А затем, блеснув глазками, это ангельское создание нежным голоском потребует переломать ноги той суке, к которой ускакал ее зайчик…

— Мне нужна помощь в семейном вопросе, — теребя перчатки, сказала женщина. — Мне кажется… У меня возникло такое ощущение… Я подозреваю… что у моего мужа на стороне появилась женщина. Я хочу убедиться.

Грушевский кивнул — понимаю. Не спеша разложил перед собой ежедневник, ручку. Отодвинул на край стола элегантную дамскую сумочку, нагло вторгшуюся на его территорию.

У него была профессиональная память на лица. Эту женщину он определенно видел раньше.

— Вы уверены, что вам это нужно? — спросил Грушевский, потому что всегда задавал этот вопрос. — В семейной жизни иногда лучше ничего не знать, чем любой ценой устанавливать истину.

(Чья бы корова мычала!)

Женщина нахмурилась. Лицо ее стало жестким. Ответила с вызовом:

— Да, уверена!

Грушевский вспомнил, кто она: дочь Ардатова! Он никогда не брался за дела людей, лично ему знакомых. Германа он знал и поэтому сразу отказался. Но женщина неожиданно расплакалась навзрыд:

— Пожалуйста! Поверьте, мне больше некуда идти. Я в отчаянии…

Этот монолог он тоже мною раз слышал… Нo в конце концов согласился. Уходя, дочь Ардатова задержалась возле зеркала, приводя в порядок заплаканное лицо. Полюбопытствовала:

— Давно занимаетесь частным сыском?

— А я им вообще не занимаюсь, — ответил он и в ответ на недоуменный взгляд пояснил: — Это мое хобби. В свободное от работы время.

За полгода «частного сыска», как выразилась дочь Бориса через этот убогий офис прошагал полк обманутых жен и любовниц. Стоило однажды случайно облагодетельствовать одну даму, как вереницей за ней потянулись другие… Работало «сарафанное радио». Но первая клиентка запомнились надолго.

Она появилась в шубе из щипаной норки и, излагая суть подозрений, металась по кабинету, напоминая хищного зверька. Грушевский никогда не спрашивал их имен и эту про себя назвал Норка. Заполучив вожделенный «компромат», Норка неожиданно утихомирилась. Отвернувшись к окну, рассматривала фотографии мужа с застывшей на лице презрительной гримасой. Затем чуть дрогнувшей рукой сунула снимки в конверт, посмотрела в окно, сказала хрипло — не Грушевскому, другому: «Мерзавец!» Решительно сбросила с плеч шубу, обвила опешившего детектива за шею и, призывно глядя в глаза, прошептала:

— Здесь? Или поедем ко мне?

Едва отбился.

Такие сцены не часто, но повторялись и, что отрицать, льстили его мужскому самолюбию. Но Саша вовремя вспоминал байку про багдадского золотаря…

Герман

Только женщина способна понять, как исподволь из рабыни можно превратиться в хозяйку положения! Общая тайна сковала их крепче, чем наручники. Лондон поменял их ролями. В Лондоне, поостыв и разумно все взвесив, Зоя поняла, что Герману тоже есть что терять и она ничем не рискует: Герман будет молчать о ее прошлом, потому что оно — и его прошлое тоже.

В Москву она возвращалась с твердым намерением не продолжать завязавшиеся в Лондоне отношения. Сидеть на двух стульях — не самая удобная позиции… То, что произошло между ними, лишь плата по старым счетам. Но Герман не оставлял ее в покое, требовал встреч, обольщал, упрашивал…

В чувстве власти над сильным, самоуверенным и жестоким человеком был свой соблазнительный вкус. Словно она приручила льва! А какое облегчение быть с кем-то самой собой, не лгать, не играть роль, насколько это возможно, потому что насовсем избавиться от образа Зои Гедройц ей уже нельзя. Маска приросла с мясом, не оторвать.

Зоя не отвечала на звонки Германа, избегала встреч, но кто ждет — тот всегда найдет, и однажды он настиг ее в спортивном клубе. Зоя только что прокатилась по трассе на горных лыжах и теперь отдыхала в баре. Герман вошел, равнодушно щурясь на окружающих — с таким выражением голодный лев смотрит в сторону стада антилоп. Он сел, развалясь, на диван напротив. Нетерпеливо позвенел черенком виден по пустому бокалу. Кивнул Зое:

— Ну чего? — словно это она, а не он добивался встречи.

Старательно выдерживая ледяной тон, она произнесла заранее приготовленную речь в смысле «давай останемся друзьями». Герман слушал, кривил губы в усмешке, поглядывал на нее исподлобья с таким видом, словно у нее сидел паук на голове, а она об этом и не догадывалась.

— Слушай, ты не писала в детстве сочинения на тему «Верю ли я в дружбу между мальчиком и девочкой»? — весело блеснув глазами, спросил он. — Не писала?

Зоя встала, чтобы уйти. С заботливым выражением лица Герман снял у нее с груди невидимую пушинку, а когда Зоя посмотрела вниз, неожиданно поймал ее за нос:

— Попалась!

Она пнула его носком лыжного ботинка. Герман ойкнул — больше и шутку, чем всерьез, и отпустил ее.

— Не дотрагивайся до меня! — прошипела она сквозь зубы. — Не звони, не подходи и не говори со мной, понял?

— Подожди! — Герман неожиданно крепко ухватил ее за руку и нахально напел гнусавым, издевательским голосом: «Па-ада-жди, дожди, дожди жди! Я оставил любо-овь позади? И теперь у меня впереди… Дожди, дожди, дожди…»

Вдруг резко дернул Зою за руку, и она, потеряв равновесие, шлепнулась ему на колени.

— Дурочка! — ласково сказал ей на ухо. — Не шевелись, руку сломаю.

— Пусти, мерзавец!

На них уже оборачивалась публика. Подошел охранник заведения, но Герман остановил его жестом:

— Все нормально, командир! Мы с дамой уже уходим освежиться.

Не особо церемонясь, он выволок Зою на свежий воздух.

Она с ужасом смотрела по сторонам: в этом клубе постоянно встречались общие знакомые! Вечером Борис все узнает…

— Значит, нам с тобой не о чех? разговаривать? — Герман припер ее к стенке в самом буквальном смысле слова.

Мимо проходили любители зимнего спорта в лыжных комбинезонах, с лыжами на плече. С любопытством поглядывали в их сторону. День, как назло, выдался самый лыжный — яркое солнце, весеннее небо в белесых прорехах облаков. И народу в клубе, как в альпийском Давосе.

Ну вот, пожалуйста, и первое знакомое лицо! Выворачивая шею на сто восемьдесят градусов, гадая — она это или не она? — шел с детьми к фуникулеру один тип из отдела Бориса, она помнила его еще по Парижу. Тип так засмотрелся в их сторону, что едва не угодил под фуникулер… Дети вовремя развернули папу лицом вперед.

— Герман, уйди! — умоляюще зашептала она. — Меня увидят знакомые…

— Плевать я на них хотел! И не делай со мной эту наглую морду. я отлично знаю, какая ты на самом деле. У нас больше общего, чем тебе кажется! Едем сейчас за твоими вещами. Собирайся и переезжай ко мне! Так больше продолжаться не может.

Герман встряхнул ее с силой, словно хотел вытрясти из нее душу. И как всегда, от страха и отчаяния, Зоя рассмеялась, тряхнула головой.

— Убери грабли, на мне яблоки не растут!

Герман опустил руки. Сказал;

— Вот такую тебя люблю. Хочешь, уедем? Навсегда, хоть в Акапулько. Что тебя здесь держит? Плюнь на них, мы нужны друг другу. Ну?

— Не нукай, не запряг!

Он схватил ее за плечи:

— Что тебя останавливает? Долли? К черту ее, ты сама ее ненавидишь. Твой сивый мерин Ардатов? Он не настолько уж богаче меня. Да в любом случае, тебе стоит только захотеть, и он…

Зою обожгла страшная догадка, она вцепилась в Германа:

— Оставь Бориса в покое, слышишь? Мне не нужны его деньги. Неужели не понимаешь, что между нами стоит? Нет? Не понимаешь? Ну как же, — хохотнула она, — ведь мы с тобой так похожи!

Гермам коротко бросил:

— Киндер?

— Да, да, да!

— Ты серьезно?

— Серьезно! Не знаю, как ты можешь есть, пить и спать с матерью ребенка, которого мы убили!..

— Цыц! Тихо…

Он зажал рот Зои рукой, потащил ее по ступенькам веранды за угол, на парковку, к своей машине.

Втолкнул ее в машину, захлопнул дверку, сам сел за руль. Когда отъехали подальше, остановился в лесу, не глуша мотор.

Зою как прорвало:

— Ребенок, Гера, ребенок! Я столько лет старалась все забыть, чуть с ума не сошла и сошла бы, если бы не заставила себя думать, что с ребенком все в порядке, что ты вернул его Даше… А он умер, умер, умер, и я не могу спокойно с этим жить! Пойми, я не такая, какой ты меня представляешь! Видишь, я сейчас не лгу, не кривляюсь, не играю… Я не виню тебя в его смерти, я себя виню, если бы не мой змеиный язык тогда, — все было бы по-другому! Но когда я тебя вижу… Прости, Гера, ко у меня перед глазами встает умерший ребенок. Мы не сможем жить вместе, мы друг друга возненавидим. Не живут сообщники под одной крышей, в одной постели, потому что знают, что сделали! И мы не сможем жить…

Он слушал ее, не перебивая. Зоя говорила долго. Говорила, пока запас слов не иссяк. В машине повисла тягостная тишина.

Герман молча смотрел перед собой. Вид у него был очень серьезный. Таким Зоя еще никогда его не видела.

— Хочешь знать, как я мог есть, пить и спать с его матерью? — повторил Герман ее собственные слова и усмехнулся без улыбки, одними губами, глядя себе под ноги. — Я знал, что ребенок жив-адоров.

Зоя не проронила ни звука. Она не могла до конца осознать, что именно только что услышала.

— Ребенок жив, — повторял Герман и впервые посмотрел ей в глаза.

Зоя молчала, сцепив руки на животе, куда провалилось, упало сердце.

— Я говорил, что знаю, кто убил твою сестру…

— При чем тут Зоя?

Все эти годы, вспоминая смерть сестры, она надеялась (глупая страусиха!), что убийство Зои не связано с похищением ребенка. Роковая случайность, Страшное стечение обстоятельств. Сестру ограбили, зная, что она копит на дорогу. Ведь денег она в комнате так и не нашла…

Но…

— Именно, при всем! — воскликнул Герман. — Хочешь знать правду? Хорошо, я расскажу тебе правду…

Зоя

…Он не успел понять, как это произошло. Раздался выстрел, девушка с каштановым каре взмахнула руками, как подстреленная птица, и рухнула лицом вниз.

Герман не собирался стрелять, тем более — убивать. «Плохо! Плохо вышло!» — мысленно повторял он, безвольно опустив руки, не в силах отвести взгляд от лица умирающей. Под ее левой лопаткой на халате расплывалось черное пятно. Ковровая дорожка набухла, пропитывалась кровью. Девушка умирала у него на глазах. Лицо ее покрывалось восковой желтизной, глаза стекленели, губы пытались что-то произнести.

Стук в дверь повторился, мужской голос из коридора крикнул:

— Зоя, ты дома?

Затем Герман услышал удаляющиеся шаги… И наступила тишина. Нет, тишина наступила только у него в голове, потому что в комнате продолжало громко играть радио: «Май дежавю… Май дежавю-у…» — завывали шведки из группы «Эйс-оф-Бэйс».

Герман посмотрел на пистолет, который сжимал в правой руке. От оружия сильно пахло стреляным порохом. Пистолет выстрелил сам, Герман не собирался стрелять. Зачем эта девушка так внезапно дернулась на стук, бросилась бежать к двери? У любого не выдержали бы нервы. Палец дрогнул на спусковом крючке.

Зачем же он держал палец на курке?

А как еще он мог ее остановить? Он не хотел ее убивать, даже не собирался причинять ей боли. Да если бы он знал, что этим кончится, то, отбросив джентльменство, просто сразу связал бы ей руки и ноги и заклеил рот скотчем. Но вместо этого он всего лишь наставил на нее пистолет и спокойно, с улыбкой, сказал:

— Не бойся, я тебе ничего плохого не сделаю. Я просто хочу дождаться здесь Лену. Она сейчас приедет. Сядь спокойно на диван, положи руки на колени и молчи.

Девушка с каштановым каре смотрела на черное дуло пистолета расширенными от ужаса глазами. Она сразу сделала шаг назад и послушно опустилась на диван.

Герман сел рядом, закурил. Девушка ни о чем не спрашивала. Сидела прямо, как манекен, смотрела в одну точку перед собой. По всей комнате валялись открытые чемоданы, лежала стопками одежда. Наверное, она собиралась уезжать, когда Герман постучал в ее дверь. На столе громко играло радио, каждые полчаса выдавая в эфир краткие блоки новостей. Время от времени Герман обращался к своей пленнице:

— Веди себя спокойно, и ничего плохого не будет. Все нормально, не бойся. Мне всего лишь нужно поговорить с твоей сестрой.

Девушка молча кивала, соглашаясь. Герман был уверен, что контролирует ситуацию. Но вдруг неожиданно раздался стук в дверь, и она вскочила и молнией метнулась к выходу. О чем она думала в эту минуту? О своей сестре, которой угрожает опасность? Что она намеревалась сделать? Предупредить сестру, позвать на помощь?

О чем бы она ни думала, сделать ничего не успела. Пистолет выстрелил. Девушка упала как подкошенная. И Герман понял, что теперь он точно вляпался по самые уши…

Чтобы не видеть перед глазами мертвое тело, он накрыл убитую одеялом, а сам упал на диван и обхватил голову руками. Вce повернулось в неожиданную сторону, и как выпутаться, Герман не знал. Даже желанные двести тысяч долларов отступили на задний план. Спасти свою шкуру хотелось сильнее всего.

Для начала следовало замести следы, превратить все в обычное ограбление. В комнате и так был хаос, Герман его дополнил парой живописных деталей. Нашел в столе конверт с деньгами и положил деньги в карман. Документы, тем более вещи, трогать не стал. Впрочем, за полштуки баксов наркоман не то что застрелит — живому кишки выпустит. Для убедительности Герман подкинул в пепельницу косячок. Просто везение, что завалялся в кармане. В принципе Герман особо никогда этим делом не увлекался, так — временами, для разнообразия ощущений. Но накануне с киндером провозились всю ночь, так чтобы не уснуть — вздернул нервы. Надо же, как пригодилось.

Он вышел из комнаты, захлопнув дверь. Никто не видел ни как он приходил, ни как уходил — летом в общежитии тихо, словно ночью на кладбище.

Через вахту не пошел, спустился по решеткам балкона, спрыгнул на землю возле помойных баков, отряхнулся. Машину он оставил в соседнем дворе, никто его не заметил. Оружие по дороге выбросил в Москву-реку. Не идиот — оставлять у себя такую улику.

Теперь нужно было думать, что делать дальше. И он думал.

Не зря Герман Солодовников считался (а сам он в этом и не сомневался!) одним из лучших студентов Института международных отношений. Свое дипломатическое будущее он сегодня перечеркнул жирным крестом. Но все же из самой безвыходной ситуации дипломат умеет извлечь выгоду. Необходимо только правильно расставить силовые акценты.

Мозги трещали… Герман чувствовал: решение есть, он просто пока его не видит! Еще и еще раз он перечислял участников игры: Даша, Митя Ханьян, нянька, он сам, его подельники, ребенок. Думал, думал, выстраивал комбинации… Кому эта ситуация может быть выгодна? С кем ему выгоднее объединиться?

С матерью ребенка? С отцом ребенка? С нянькой?… Не то, нс то! Никто из них не поможет замять убийство девушки с каштановыми волосами.

Он писал в столбик имена, обводил их в кружки, соединял стрелками одно имя с другим, но все было не то… В его цепи не хватало звеньев! Да всех ли участников игры он включил? Ведь бывают еще и косвенно заинтересованные стороны! Например… И как только Герман подумал о косвенном интересе сторон, в памяти салю собой всплыло одно имя, не включенное в список: Роберт Ханьян!

Роберт, отец Мити, то есть дед Дашиного киндера. Старый Ханьян не имел никакого отношения к игре, но в сложившейся ситуация именно у него на руках оказались все выигрышные карты. А выигрышем был мальчик.

Ай, блестяще! Ай, гениально! Герман торопливо доводил комбинацию до логического конца, и как ни вертел, с какой стороны ни подходил — недостатков своей концепции не видел. У Роберта были все возможности замять убийство девушки с каштановым каре. Только одно «но»: старый Ханьян мог отказаться участвовать в игре. Значит, теперь задача Германа — убедить его…

Умение убеждать — главный козырь всех дипломатов.

В тот же вечер Герман позвонил Роберту из таксофона в метро и предложил встретиться.

— У меня есть сведения о вашем внуке. Но поговорить надо с вами лично.

Роберт коротко буркнул и трубку:

— Хорошо.

Самыми страшными оказались первые минуты разговора. Герман опасался, что его сразу скрутят телохранители Ханьяна, сунут и зубы обнаженный электропровод и выпытают, где ребенок, без долгих дипломатических проволочек. Поэтому для встречи место он выбрал людное и нейтральное: бар своего знакомого. Приехал первым, занял позицию лицом к двери. Ханьян вошел через пятнадцать минут. Его сопровождали амбалы.

Роберт сел на специально поданный хозяином стул. С каменным лицом уставился на Германа.

— Если ты один из них, сразу предупреждаю: разговора у нас не выйдет. Я не торгуюсь. Если замешан, живым отсюда не выйдешь.

Герман поклялся: ни сном ни духом! Он всего лишь свидетель, который много знает. Не похищал, не участвовал…

Рассказать Ханьяну пришлось все, иначе бы Роберт ему не поверил. Герман рассказал, как однажды вечером месяц назад Даша пригласила его к себе и сообщила, что задумала разыграть похищение ребенка, чтобы вернуть мужа… И как Герман ее отговаривал от этой затеи, пока она не сказала, что пошутила… И как теперь, узнав, что ребенок все же похищен, он сразу понял, на кого думать и где искать… И нашел.

— Мой внук у тебя? — скрипнув зубами, спросил Роберт Ханьян.

На плечи Германа легли тяжелые руки телохранителей.

— Не совсем. Пока я искал, у меня возникли серьезные осложнения. Я случайно подстрелил одну девчонку…

Герман сам не понимал, как может говорить о таких страшных вещах таким легкомысленным тоном. На самом деле у него поджилки тряслись при мысли о том, что он убил человека.

— Мой внук у тебя? — с металлом в голосе повторил Роберт.

— Я знаю, где он.

— Едем! Подробности по дороге.

Амбалы Ханьяна швырнули Германа в машину, сковали ему руки пластиковыми наручниками — западная новинка, на разглядывание которой ушло время поездки. О том, что произойдет на даче. Герман старался не думать. И когда услышал в доме выстрелы, только зажмурился и втянул голову в плечи… Когда все было кончено, амбалы принесли в машину мальчика.

Увидев, в каком состоянии малыш, Роберт взревел, как разъяренный бык. Двинул Германа кулаком в морду, разбил нос.

— Умрет, — пообещал, — придавлю своими руками! В больницу, живо!

И Герман, вытирая кровавую юшку, понял, что наступает решающий момент переговоров. Пока кортеж машин мчался по темной проселочной дороге, распугивая поздних дачников, Герман хладнокровно выложил свои условия:

— Я вам помог. Помогите теперь вы мне. Я подстрелил девчонку, чтобы узнать, где ваш внук. Теперь у меня большие проблемы.

— Я никому ничего не должен! — рявкнул Ханьян.

Герман вытер кровь с разбитого лица. Очертил рамки конкретнее:

— Я мог бы пойти к вашему сыну, но пришел к вам. Потому. что понимаю ваши чувства. Неужели после всего, что случилось, вы вернете ребенка Даше? Или вашему сыну? Им, как видите, мальчик не нужен, у них другие заботы. Мальчик нужен вам. Поэтому я к вам и пришел. Вы оставите его у себя, и никто ничего не узнает. Вce будут думать, что он умер. Так вы накажете и сына, и невестку… Он будет вашим сыном!

Роберт слушал его с непроницаемым выражением лица. Затем, когда Герман уже стал бояться, что все пропало к чертям собачьим, а его слова отскочили как горох от стены.

Ханьян сделал жест телохранителю:

— Сними с него браслеты.

Амбал ослабил хитроумную пластиковую петлю. Герман высвободил руки. Роберт слегка улыбнулся, не выпуская сигары изо рта.

— Так о чем ты говорил? — спросил он с равнодушием игрока, которому выпало двадцать одно очко.

Содрогаясь от волнения и азарта, Герман продолжал:

— В любом детском доме, в больнице — конечно, не в Москве, а в провинции — нужно найти, купить умершего ребенка того же возраста…

Слушая его, Роберт Ханьян многозначительно переглядывался со своими амбалами. До Москвы успели все обсудить.

— Хорошо, — напутствовал его Роберт, прощаясь, — если сам все устроишь с подкидышем, я помогу решить твои проблемы. Работай.

Такими предложениями не разбрасываются. Герман сделал все. И официально полугодовалый Димочка Ханьян умер и был похоронен на Востряковском кладбище. Ни Даша, ни ее муж никогда не узнали правды…

Зоя сидела, закрыв лицо руками. У нее перед глазами стоял Димочка… Но не тот полугодовалый карапуз, каким она его запомнила из прошлого. Она думала о худеньком, затравленном, одиноком мальчике, которого дядя Роберт держит в застенке престижного английского пансиона и учит, что в этом мире надо уметь драться… Рубен Ханьян… Димочка…

Герман молчал. Все слова уже были произнесены. Он ждал, что Зоя скажет.

— Смерть твоей сестры — это несчастный случай. С тем же успехом я мог бы случайно сбить ее на перекрестке.

— Я тебя не виню, — поспешно ответила Зоя. — Я одна во всем виновата. Даже удивительно… — добавила она и осеклась, не договорила.

— Что удивительно? — переспросил Герман.

— Что до сих пор по большому счету я так и не заплатила за все, что сделала…

Герман обнял ее, прижал к себе.

— Не думай об этом. Лучше собирай вещи. Теперь нам ничто не мешает быть вместе. Уедем в Акапулько и будем жить там долго и счастливо.

— Дай мне пару дней, — попросила Зоя.

— Не дам ни дня. Едем сейчас же к твоему мужу…

У нее хватило терпения убедить Германа подождать.

— У меня остались дела в агентстве. Я вложила в него кучу денег. Нужно подумать, что теперь делать.

Они долго не могли проститься в тот вечер. Говорили, говорили, и не могли наговориться.

— Странно, мне известно о тебе все, но я даже не знаю, какая твоя любимая песня… — усмехнулся Герман.

Зоя пожала плечами.

— Если бы меня спросил не ты, а другой, я бы ответила не задумываясь. — призналась она. — А тебе говорю: не знаю. Я ведь никогда не спрашивала себя, что люблю я лично. Выбирала только то, что должно нравиться Зое Гедройц!

— Как же ты выкарабкалась? Как оказалась в Германии? Чем там занималась?

Лицо Зои исказила гримаса.

— Не люблю вспоминать то время. Может, потом когда-нибудь расскажу.

— Не надо, — ответил Гермам, целуя ее руки. — Ничего не говори. Просто будь рядом.

Глава 8. ПЕРВОЕ МАРТА

Тайный друг

Около десяти часов утра Грушевский вошел в солидный холл офисного центра на Кутузовском, где на третьем этаже располагалось ее модельное агентство. Она была там. В сопровождении архитектора переходила из помещения в помещение, вникая во все детали ремонта: где расположить розетки, где дать дополнительное освещение… Саша терпеливо переминался с ноги на ногу в коридоре. Выбрав момент, когда она осталась одна, подошел и сказал:

— Нам нужно поговорить.

Она снова его не узнала. Нахмурилась, опасаясь, что незнакомец станет что-нибудь клянчить. Поспешно предупредила:

— Я никого не принимаю на работу. Позвоните через месяц моему помощнику…

Саша объяснил, что в работе нс нуждается, что дело у него личное и срочное. Брови-чайки взметнулись вверх, топазовые глаза подозрительно прищурились.

— Чего вы хотите?

Он попросил ее зайти в кабинет. Она вошла, села по-ковбойски на стул, широко расставив ноги и упершись локтями в колени, выжидательно глядя на Грушевского снизу вверх. Сегодня она была бледнее обычного, с припухшими после бессонной ночи глазами. Каштановые волосы, небрежно схваченные заколкой на затылке, рассыпалась по плечам. Смотрела она настороженно, почти враждебно.

Прошедшую ночь Грушевский тоже провел без сна, что, в общем, к делу не относилось… Он протянул ей конверт, сказал: откройте, там кое-что для вас.

— Что? Пластиковая бомба? — усмехнулась она.

В конверте кроме фотографий лежала кассета с записью разговора с Германом и видеокассета — для особо упрямых любовников, готовых все отрицать по принципу «а ты видел?». Жена Германа настояла на полном «пакете услуг».

Как и все, она начала с фотографии, но едва увидела первый снимок, как ее бледное. с прозрачной золотистой кожей лицо вспыхнуло, пошло малиновыми пятнами. Она впилась в Сашу испуганным взглядом.

— Откуда это у вас? — И тут же. разозлившись на себя, с вызовом уточнила, глядя мимо Грушевского, словно ем было гадко видеть его лицо. — Мой муж приставил вас следить за мной, да?

Он отрицательно покачал головой:

— Борис ничего не знает. Меня просила жена вашего… друга.

Кусая губы, она небрежно отшвырнула снимки в сторону. Фотографии рассыпались веером на заляпанном краской рабочем столе. Она вытряхнула из конверта кассеты и расшифровку разговора, пробежала глазами строчки из середины распечатки. Пожар на ее щеках мгновенно погас, лицо залила смертельная бледность, руки покрылись мраморными прожилками.

— Чего ты хочешь? — прошептала она сдавленным голосом.

Ее пальцы слепо шарили по сумочке, нащупывая замок.

— Вам нужно быть осторожнее, — не глядя ей в глаза, ответил Саша.

Ему казалось, что она ищет в сумочке платок или лекарство, но вместо этого она достала крокодиловое портмоне.

— Сколько? Вот, держи! — Трясущимися руками она выдернула из пластиковой ячейки банковскую карточку, сунула ее Саше. Севшим от шока голосом, хрипло не крикнула даже — просипела: — Забирай все! Бери, только оставь меня в покое! Забирай, на!

Она выхватила кредитные карточки, рассовывала по его карманам. Кровь снова прилила к лицу, голос прорвался, стал громче:

— Все забирай, на! Я еще заработаю! Заработаю на вас на всех, мерзавцев, скотов, уродов. Жри! Рви меня на части. пользуйся! — Она бросила ему в лицо пустое портмоне, выкрикнула в истерике: — Что еще тебе от меня надо?!

Этот крик могли услышать рабочие в соседнем помещении, и Грушевский спиной толкнул дверь, чтобы она захлопнулась. Она расценила его движение по-своему. Прохрипела:

— Ты этого хочешь? — Она рванула на груди меховое пальто так, что на пол посыпались пуговицы. Расхристала шифоновую блузу, глядя не на Сашу — мимо него, сквозь него — черными пустыми глазами: — Вам всем этого надо? На, бери меня, жри!

В этом рычащем крике, до крови расцарапанной ногтями груди Саше показалось что-то знакомое, жуткое, словно он снова видел и переживал то, что видел и переживал на войне — той, настоящей, о которой не пишут и не показывают по телевизору, потому что это невыносимо стыдно и гадко, и никто не хочет признаваться, что ему пришлось это пережить.

Саша никак не ожидал, что она примет его за шантажиста. Он растерялся. Попытался уговорить ее, успокоить, что-то объяснял, но она уже не понимала и слышала никаких объяснений. У нее началась настоящая истерика, с пеной у рта, с искусанными в кровь руками… Тогда он схватил с подоконника банку, в которой отмокали малярные валики, и выплеснул белую, как молоко, воду ей в лицо.

Она захлебнулась, раскашлялась и умолкла, закрывшись руками. По волосам, по воротнику текли молочные реки. Она всхлипнула, обессиленно сползла по стене, уткнулась лицом в колени и тихо заплакала. Давая ей возможность успокоиться. Саша медленно подобрал с пола деньги, кредитные карточки, сложил все в ее сумку. Рядом положил конверт. Задержался в дверях, посмотрел на нее, вспоминая, все ли он сделал и сказал. Негромко пробормотал:

— Я ничего никому не говорил и не скажу. Вам с Германом лучше некоторое время не встречаться.

Она ничего не ответила, и Саша не удержался.

— На вашем месте я бы все рассказал… — он хотел назвать ее настоящим именем: Лена. — Подумайте если не о родителях ребенка, то о себе. Это плохо кончится. Нельзя вечно жить во лжи.

Она ничего нс ответила. Саша тихо вышел, прикрыв за собой дверь. Она догнала его у лифтов:

— Эй, послушайте! Стойте.

Саша задержался, обернулся.

— Вернитесь, выслушайте меня, — быстро проговорила она и добавила: — Пожалуйста…

Почему нам проще доверить свою боль чужому, совсем незнакомому человеку? Только потому, что он готов выслушать? Или потому, что, глядя в глаза собеседника, мы на самом деле говорим сами с собой?

Порой она забывалась настолько, что кокетничала с ним как ни в чем не бываю, словно игра стала ее второй натурой. Ее смех звучал серебряным колокольчиком, напоминая слова старой песни Бориса Гребенщикова: «Колокольчик в твоих волосах звучит соль-диезом…» Но, вспомнив вдруг, что Грушевский все знает, она приходила в себя, и тогда взгляд ее зеленовато-карих глаз становился растерянным, беззащитным, как у разбуженного лунатика…

Они медленным шагом двигались по набережной Москвы-реки в сторону Нового Арбата. Водитель Зои ехал чуть впереди. Она приказала ему держаться поблизости, и водитель то останавливался, поджидая их, то уезжал вперед.

— У меня отвратительная память на лица, — призналась она. — Понимаю. что людей оскорбляет, когда их не узнают, хотя не понимаю почему. По-моему, прекрасное — уметь измениться до неузнаваемости. Сужу по горькому опыту. Ведь мы с вами встречались раньше?

Hапомните…

Саша напомнил:

— Первый раз — летом прошлого года… Франция, Версаль… Церковь…

Она замахала руками: вспомнила!

— Вы были свидетелем на нашей свадьбе? Телохранитель Бориса? Как я могла забыть!

Она красиво сжала виски тонкими пальцами, спросила, блестя глазами:

— И ведь это вы сопровождали вас на Маврикии? И везли меня в аэропорт, когда Борис не смог? А в торговом центре, когда я так глупо хлопнулась в обморок, это тоже были вы? Ну, конечно, вас зовут Александр, как же я могли забыть?

Грушевским не понимал, зачем она затеяла разговор? Что надеялась услышать? Рассказывая о своих страданиях, она искала одобрения, восхищения или хотя бы сопереживания: «Ну, ты даешь! я бы так не мог, хотя… на твоем месте… кто знает?…» И была не особенно рада, когда Саша высказывал свое мнение, отличное от ее собственного, а уж тем более — поучал, что ей делать…

— На вашем месте я бы все рассказал мужу.

Но его мнение ничего для нее не значило. Оно не интересовало ее. Разве для того мы открываем собеседнику свою ранимую, чуткую душу, чтобы в ответ услышать: иди и больше так не делай, чтобы не случилось с тобой чего худшего…

— Нет, это невозможно, — качала оно головой. — Вы не понимаете. Впрочем, я сама себя не понимаю. Ничего другого не хочу, только уехать на край земли… В Акапулько! И забыть эту жизнь как кошмарный сон.

Они дошли до площади и остановились на перекрестке.

— И когда вы уезжаете? — спросил Грушевский.

— Наверное, скоро, — с облегчением вздохнула она. — Не хочу откладывать. Такие решения лучше принимать сгоряча! Может быть, мы с вами больше не увидимся.

Замети», как погрустнело его лицо, она заглянула Саше в глаза — так, словно хотела навсегда запечатлеть в своем сердце образ тайного друга, малознакомого человека, которому она, оказывается, была странно дорога. Взгляд янтарно-зеленых глаз пронзил душу Грушевского насквозь. Она вдруг сказала, словно прочла по лицу.

— А хотя кто знает? Вдруг мы с вами еще встретимся где-нибудь далеко-далеко отсюда? Обычно я не люблю встречать людей из прошлого, но вас буду рада видеть. Мы встретимся случайно, в неожиданном месте, и будем молча смотреть друг на друга из разных концов заполненного людьми зала… Вас под руку будет держать милая, очаровательная спутница… А я… — Она не договорила, погрустнела, опечалилась, словно солнце зашло за облако. Потом добавила быстро, глядя в сторону. — Ну. прощайте! И простите меня за все.

Она поцеловала Грушевского в жесткую, обветренную щеку.

Кровь прихлынула к его лицу. Он покраснел, как мальчик, прижал ладонь к щеке, повернулся навстречу ледяному ветру. Боялся, что сейчас заплачет. Взмолился всем существом, глядя в серое, промозглое небо: пусть больше никогда не увижу, только бы не успела! Только бы знать, что она здесь, рядом, в этом городе, ходит по одним с ним улицам, дышит одним воздухом. Пусть никогда не полюбит, пусть забудет, пусть возненавидит — только бы не уехала…

Почувствовала она что-то или случайно подумала о своем, но собиралась сесть в машину и раздумала. Снова подошла к Саше. Сказала, положив руку ему на плечо:

— Отгадайте для меня одну загадку.

Сказала бы: прыгни с моста — не раздумывая прыгнул бы.

— Отгадаете? — Брови-чайки стремительно взметнулись ввысь. — Тогда едем. Разговор выйдет долгий, а в ногах правды нет.

Она привезла его в хороши знакомую квартиру на Ордынке, привела в свою комнату, усадила в кресло, сама по-турецки села на кровать и стала рассказывать. Разговор в самом деле вышел долгим, когда Грушевский уходил, на улице начало темнеть. Она рассказала без утайки, без женских недомолвок и обиняков, нелицеприятно — о себе, муже, его бывшей пассии и его шефе. Обо всех странных совпадениях. намеках, сказанных словах. И попросила разгадать: что значил этот странный любовный четырехугольник?

— Мне должно быть все равно, раз я уезжаю, но хочу разобраться, что со мной было? Если у Бориса с Верой продолжение романа — очень хорошо. Значит, я не разобью ему сердца своим предательством. Но… возникает масса всяких «но», тут и долги, и записка, и эти странные попытки сблизить меня с Робертом, и я не могу успокоиться, не разобравшись. Вы сделаете это для меня?

Грушевский ответил «да».

— Сколько я вам должна за услуги?

Он удержал ее руку:

— Можно наше кольцо?

Она протянула ему свои пальцы, украшенные перстнями.

— Выбирайте.

Саша снял с безымянного пальца тонкое недорогое колечко с самоцветами. Зоя улыбнулась:

— Это хорошее кольцо. Мне подарила его подруга, ювелирша Хелен. Это ее работа, — она сама надела кольцо на мизинец Грушевского. Заглянула в его глаза, усмехнулась: — Вот мы с вами и обручены. Тогда — вы мне, теперь — я вам…

Глава 9. ВТОРОЕ МАРТА

Предательство

Утром, едва выпроводив мужа на работу, Зоя приказала онемевшей от неожиданности домработнице собрать и упаковать ее одежду и вещи. Если не хватят чемоданов — отправить водителя в ГУМ, пусть купит новые, деньги она оставляет на столе. Картины в ее комнате тоже снять и упаковать. Мебель накрыть чехлами…

— Вы уезжаете? — пролепетала домработница.

— Если позвонит Борне Сергеич, не говорите ему об этом. Если он приедет, увидит и спросит, скажите — генеральная весенняя уборка, я приказала.

— Хорошо…

— Вернусь вечером, часов в семь.

— Что приготовить на ужин?

Зоя задумалась.

— А ничего не готовьте. Как справитесь с вещами, можете сразу ехать домой.

— Хорошо…

Зоя в последний раз оглядела свою спальню. Сколько надежд, сколько напрасных усилий… А, не впервой! Видно, так уж ей теперь и жить — цыганкой, перекати-полем…

Она сложила в саквояж личные ценности — украшения, деньги, документы, письма. Подержала в руках конверт с компроматом, подумала: а с тобой что делать? Сжечь? Тогда где? Здесь, в квартире Бориса, камин газовый. хитроумный, она так и не научилась его зажигать. Значит у Германа…

Зоя сунула конверт в саквояж, закрыла кодовый замок. Переоделась, привела в порядок голову, взглянула на часы… Позвонила из холла:

— Гера, это я. Сейчас приеду.

Он понял по голосу: что-то случилось. Заволновался: — Что?

— Ничего, но… — Зоя запнулась, решила: нет! О Саше, о там. что он все знает, Герману говорить нельзя. — Я соскучилась.

Она не видела лица Германа, ко почувствовала, как оно просияло.

— Оставлю у тебя кое-какие личные вещи, хорошо?

— Помочь перевезти?

— Спасибо, нет необходимости. А как с Дашей?

— Она сейчас в Москве, у матери. Нам никто не помешает. Приезжай, я тебя жду. Очень сильно.

Зоя улыбнулась. Да, наверное, Герман прав: и они предназначены друг другу.

С саквояжем в руках она спустилась в подземный гараж, села за руль своей машины, которой пользовалась редко. В Москве, оказывается, практичнее держать водителя и не думать о дороге.

Как только за хозяйкой захлопнулась дверь, домработница бросила обмахивать метелкой для пыли солидные чемоданы, извлеченные из недр чулана, и, не чуя под собой ног, бросилась на кухню. Плотно прикрыла дверь и достала из своей дешевой сумочки дорогой мобильный телефон. Аккуратно открыла его, опасаясь что-нибудь повредить. Сдвинула на кончик носа очки и, медленно тыкая одним пальнем в кнопки, набрала нужный номер. Захлебываясь, затараторила в трубку:

— Але? Вера Андреевна? Это я, да… Уезжает! Точно! Вещички велела собрать, а сама к хахалю своему помчалась. Сказала, в семь часов вернется. Нет, Борис Сергеич не знает, она потихоньку… Звонила своему, перед тем как уехать, договаривалась. Номер посмотреть? А как этим определителем-то пользоваться? Хорошо, говорите, постараюсь…

Выслушав ценные указания, доносчица оставила мобильный на кухонном столе, а сама вышла в холл, где стоял городской телефон. Потыкала пальцем в кнопки, проверяя, какой высветится номер, и вернулась на кухню.

— Диктую…

Поделившись информацией, домработница спрятала телефон в сумку, самодовольно улыбаясь, повернулась к двери и вскрикнула от неожиданности, увидев темную фигуру на пороге:

— Тьфу, напугал! Чего тебе?

Водитель покачал головой:

— Смотри, Нюрка, длинным язык укорачивают.

Оскорбленная доносчица завопила:

— Да не лезь не в свое дело, ты! Защитничек выискался! Много понимаешь!

Водитель только рукой на нее махнул и вернулся к телевизору. Позже он не раз вспомнит об этом странном звонке…

Чуть раньше, на Малой Бронной, в хорошо знакомой Зое квартире раздался другой звонок.

— Даша! — крикнула мать. — Это тебя, подойди.

У каждого человека в критический период жизни оказывается под рукой пара-тройка добрых знакомых, готовых безвозмездно поставлять информацию в обмен на интригующие подробности любовной драмы, которые касаются лишь двоих.

Звонившая Даше приятельница работала под одной крышей с Германом и поставляла бесценные сведения в режиме реального времени.

— Я тебе клянусь, это звонит она! Не первый год на свете живу! Ты бы видела лицо своего Геры, он прямо светится… Говорит негромко, отворачивается к окну. Так… О чем-то договариваются. Дашка! Лети пулей домой! — Оглушительный шепот в трубку заставил Дашу отдернуть голову. — Он сказал: «Нам никто не помешает, Даша сейчас у матери». Клянусь, слышала своими ушами! Если хочешь поймать его, лети…

Бросив трубку, не говоря ни слова, не отвечая на удивленный возглас матери, Даша бросилась вон из квартиры. Ничего другого ей так сильно не хотелось в ту минуту, как только узнать: с кем Герман закрути любовь?

Черный «лендкрузер» рванул со двора, едва не задев бортом мусорные баки, и помчался по Новому Арбату в сторону Дмитровского шоссе…

Стечение роковых обстоятельств начинается задолго до часа «Икс», когда катастрофа всем становится очевидна и поздно что-то предпринимать… Эта сумасшедшая заочная гонка сводила в одну точку линии жизни всех ее участников.

По доброй привычке семь раз проверять, прежде чем отрезать, Вера запустила руку в сумочку, нащупала холодную рукоять пистолета. В чувстве риска было что-то радостное. волнующее. Сердце замирало, обрывалось в груди, как перед первым свиданием, как после первого поцелуя. Ах, прав был тот, кто говорил, что это чувство ни с чем нельзя сравнить! Приятное тепло разлилось в животе.

Вера вспомнила, как инструктор учил ее стрелять.

Мишени выделялись на снегу черными человеческими силуэтами, снег слепил глаза, Вера мазала, злилась. Ей мешали защитные очки. Инструктор летал позади нее, взял ее руку в свою… Вера чувствовала, как его дыхание щекочет ей ухо. Он стрелял, почти не делясь. Бах, бах, бах! — словно вкладывал одну пулю возле одной…

— Давайте, это же так просто.

Действительно, оказалось — просто! Всего лишь тренировка.

Если бы Вера внимательно следила за дорогой, то заметила бы неброский серый «опель», ехавший за ней от самой Москвы. Нo она не опасалась слежки, даже не думала о ней.

Грушевский, сидевший за рулем «опеля», уже за Яхромой понял, куда направляется объект слежения, и особо не светился, держался от шикарного «судзуки» на приличном расстоянии. Когда «судзуки» свернул с шоссе на лесную дорогу, ведущую к дому, Саша проехал вперед и оставил машину в зарослях на обочине леса. Дальше он шел пешком.

Задумавшись и почти не обращая внимания на дорогу, Зоя подъехала к дому Германа. Ворота были открыты. Въехав во двор, она несколько раз посигналила, но никто не вышел. Не хотелось оставлять свою машину на виду посреди двора. Вдруг раньше времени вернется Даша? Зоя объехала дом по аллее, ведущей в глубь участка, и остановилась возле кирпичного хозблока. Герман предупредил, что за ним можно спрятать машину. Дверь хозблока оказалась заманчиво приоткрыта.

— Гера? Ты здесь?

Зоя толкнула дверь, шагнула в темноту, слепо щурясь. Вдруг сверху на голову обрушилось ведро с какой-то жидкой дрянью, похоже — соляркой или бензином. Залило волосы, одежду… Зоя зажмурилась, чтобы не попало в глаза. Крикнула:

— Что за черт!.

Протерла глаза углом косынки, подняла голову. Увидела болтающиеся на веревке пластиковое ведерко, привязанное за гвоздь. Кто-то поставил ведро на косяк приоткрытой двери. Когда она вошла, дверь приоткрылась, ведро опрокинулось.

— Что за пионерские шутки? — крикнуло она, оглядываясь.

Но выйти не успела, кто-то с шумом закрыл снаружи дверь на засов. Зоя испуганно забарабанила по двери:

— Эй, не запирайте! Кто там? Выпустите меня!

Вместо ответа она услышала шаги.

Бабах! — кто-то запустил камнем в окно хозблока.

Полетели осколки разбитого стекла, под ноги Зое упал кирпич. Снова — бабах! Второй кирпич. С полок посыпались банки с машинным маслом, полиролью. Зоя накрыла руками голову, вжалась в угол, ожидая, когда прекратится неожиданный обстрел. Наконец наступила тишина.

Зоя вскочила, на цыпочках пробралась к разбитому окну, хотела выглянуть и едва успела отпрянуть в сторону. Прямо ей в лицо шаровой молнией влетел моток горящей пакли. Упал на бетонный пол, в лужу разлитой солярки. По поверхности лужи заплясали голубовато-розовые язычки пламени. Вспыхнув мгновенно, огонь пошел плясать по стенам, по брезенту, под которым хранился водный мотоцикл.

Зоя как завороженная смотрела на огонь…

Больше она ничего не помнила.

Часть III. БУДУЩЕЕ

Без времени

Сознание вернулось ко мне в палате ожогового центра. Когда я открыла глаза, за окном, за белыми лентами жалюзи, цвела розовая сирень. Наверное, сознание возвращалось ко мне и раньше, в промежутках между операциями. Точнее сказать, сознание меня не покидало, это я то уходила, то приходила в себя…

Медсестра, с которой я подружилась за время болезни, призналась позже, что в первое время пациентка из меня оказалась буйная. Я все время порывалась куда-то бежать, срывала кислородную маску, пыталась говорить, но обожженные голосовые связки издавали нечленораздельный хрип… Я беспокоила окружающих неадекватными разговорами о каком-то живом ребенке, не откликалась на свое имя, кричала, когда мне делали усыпляющие уколы…

— Как вас зовут? Скажите, как вас зовут?

Зовут? Как меня зовут? А зачем меня должны как-то звать? Я задумалась, перебирая в памяти имена, и ни одно из них никак не соотносилось с моей личностью… Наконец вспоминаю:

— Лена.

— Она не слышит.

Неправда, я все отлично слышала.

— Она не понимает.

И все я понимала… Я боялась навсегда уйти из этого мира со своей тайной в кармане. Кто хоть раз умирал, знает, какое это удивительное состояние. Этот мир остается, а ты из него уходишь. Этот мир остается, а ты из него уходишь. И все, что тебя в этом мире волновало: мечты, страхи, желания, стремления — жухнет, вянет и осыпается, как листья в конце октября. Они принадлежат этому миру. С тобой они не могут уйти.

И вот я остаюсь одна, голая, беззащитная… Странное слово: «раз-облачение». Похожее по смыслу на «раз-девание», ведь облачаться и одеваться — одно и то же. Разоблачение — словно с тебя срывают красивые одежды, и ты предстаешь во всей своей бесприкрасной (или прекрасной, все равно беззащитной?) наготе. Не потому ли говорят «голая правда»?…

Несостоявшаяся смерть разоблачила меня.

Ой, как истошно кричала я, стоя на пороге, в распахнутую передо мной дверь: «Подожди, смерть! Я еще не жила!» Ведь это не моя жизнь, моя — кончилась в тот памятный день семь лет назад, протекла как вода сквозь пальцы, когда мы с Димочкой лежат на одеяле в саду под деревьями и смотрели на облака… В тот день моя жизнь, жизнь Лены Ерофеевой, кончилась!

Гусеница уснула, стала панцирем-коконом, из него выпорхнула красивая бабочка — Зоя Гедройц, которая ко мне никакого отношения не имеет. Сейчас Зоя Гедройц умирает, а я — глупая девчушка Ленка Ерофеева — чувствую себя погребенной в ней заживо и колочу, колочу кулачонками в панцирь этого саркофага, ору: «Выпустите меня! Пожалуйста! Выпустите! Я хочу жить!»

— Она не реагирует. Все время вспоминает пожар…

Постепенно я научилась не подавать окружающим беспокойных реплик. Раздумав умирать, я торопилась окрепнуть, чтобы впоследствии никто не смог меня обвинить в бреде сумасшедшего. Зоя Гедройц умерла, а я, Лена Ерофеева, чувствовала себя новорожденной и, чуть не плача от счастья, старательно училась есть, пить и ходить.

День сороковой после пожара

Врачи перестали беспокоиться за мою травмированную психику. Сегодня мне разрешили посмотреться в маленькое зеркало от пудреницы. Заведующий ожоговым отделением принципиально не разрешал давать пациенткам больших зеркал. Держа забинтованной двупалой культяпкой обломок заветного стекла, я с умеренным любопытством рассматривала то, что от меня осталось.

Моя голова напоминала гипсовый бюст, на котором скульптор еще не вылепил нос, подбородок и щеки, но успел воткнуть стекляшки глаз. Лишенные ресниц и бровей глаза казались ненастоящими, как у манекена.

— Не волнуйся, лицо сможешь выбрать на заказ, какое захочешь. Хоть Мерилин Монро! — с напускным спокойствием пообещал пожилой врач. — Ринопластику тебе сделаем и все остальное.

Закрепившаяся за мной репутация буйной больной не оправдалась. Я не стала впадать в истерику. Мне было проще, чем они думали… Я не помнила своего лица. А лицо Зои Гедройц своим я не считай.

Кожу мне пересадили от ближайших родственников. Ближайшими назвались близнецы. Они приехали в Москву сразу же, как только узнали, что со мной произошло, и бывали в больнице каждый день. В промежутке ясного сознания между операциями я успела у них спросить:

— Где вы остановились?

Ваня отмахнулся:

— Не переживай за нас. Борись, тетка! Давай! Борись!

Когда их не пропускали в палату, они часами стояли в коридоре и смотрели на меня через стеклянное окно, словно я была рыбкой в аквариуме.

На днях меня навестил Борис. Придерживая крылья зеленой больничной накидки, присел на стул рядышком с моей кроватью. Мягко улыбаясь, смотрел на меня, качая головой. Я рассматривала мужа Зои, радуясь, что не пугаю его своим видом. Продолжая все так же мягко улыбаться, Борис произнес:

— Я так разочарован…

Не знаю, чем он был так разочарован: аморальным поведением своей жены или моим нынешним безобразием? — но договорить не успел. Из моей груди вырвался кашляющий смех.

Я с трудом разлепила обмазанные жирной желтой мазью губы — щель рта. Просипела обожженными кислородом связками:

— А уж как я… Разочарована!

Как всегда поздно сообразив, что сморозил глупость, Борис провел рукой по затылку, наивно округлил глаза и похлопал ресницами.

Больше я мужа не видела, и это хорошо, потому что считать этого типа своим мужем мне не хватало чувства юмора. Зато меня регулярно навещал его адвокат. Всякий раз — с корзиной фруктов и открыткой с пожеланиями скорейшего выздоровления. Авторство послания адвокат упорно приписывал моему супругу, но я знала стиль Бориса. Слова «солнышко» и «любимая» не входили в его словарный запас.

Кроме адвоката меня навещал следователь. Я отвечала на его вопросы, затем забывала, о чем рассказывала, и, когда он снова приезжал, начинала рассказывать заново. Наверное, я его вымотала, потому что в последнее время следователь запропал. Я могла бы рассказать следователю все и незамедлительно, но — Герман! Мысль о Германе держала меня за язык. Сначала предупрежу Германа, решила я, пусть уезжает, а потом во всем сознаюсь.

День пятидесятый после пожара

Я шла на поправку, и постепенно, в гомеопатических дозах, мне стали давать правду. Когда я и трелила близнецов разыскать Германа, братья переглянулись со смущенным видом.

— Тетка, ты знаешь…

И я все поняла.

— Что, он умер? Погиб на пожаре?

— Мы тебе ничего не говорили, о’кей? — предупредил Ваня. — Доктор нас убьет.

Смерть Германа не потрясла меня — то ли я утратила способность потрясаться, то ли… Мне вдруг показалось, что о смерти Германа я знала давно, только забыла…

Кнутом и пряником я вытянула из братьев правду. Германа обнаружили в том же хозблоке, где, по версии автора поджога, я должна была сгореть синим пламенем. Его лишили жизни гуманно: застрелили. Почему меня не отправили следом за ним тем же экспрессом? Загадка. Хотели заставить меня помучиться? Тогда им это удалось…

Почему я говорю «им»? Ведь мой несостоявшийся убийца был схвачен недалеко от места преступления. Им оказался бывший телохранитель моего мужа. Грушевского задержал милицейский патруль, когда он улепетывал через лес к своей машине, спрятанной неподалеку от дома Германа. При аресте он оказал сопротивление, чем усугубил и прочее… В настоящий момент мой убийца дожидался окончания следствия в Бутырском следственном изоляторе. Это были факты, с которыми мне следовало смириться и жить.

Мотивы убийства следствию долго искать не пришлось. Следователь располагал вещдоками, свидетельствующими о моих близких отношениях с Германом. Об этом мне донесли близнецы, всезнающие. как все подростки. Я догадалась, что к следователю попали те самые фотографии, которые незадолго до несостоявшейся кончины я, то есть Зоя, намеревалась сжечь. И вряд ли что-то еще, кроме фотографий, иначе бы следователь все обо мне узнал. Кто-то, прежде чем подкинуть компромат, отфильтровал улики.

Но если с мотивом все было ясно, то заказчик убийства оставался тайной. Близнецам понравилась новая игра: наперебой угадывать всевозможные версии преступления. Сидя рядом со мной в палате, они едва не ссорились, споря, кто и почему пытался таким способом меня убить… Слушая их, я порой не понимала, жива я или нет? Версии следствия мы не знали, но, по мнению близнецов, покушение на меня было делом рук Бориса. Муж ревновал меня, следил за мной, а когда узнал, что я собираюсь его бросить, приказал своему бывшему телохранителю расправиться с женой и ее любовником…

Поскольку я выжила, адвокат Бориса стремился изо всех сил внушить мне веру в крайне широкие взгляды моего мужа на такие устаревшие понятия, как супружеский долг и супружеская верность. Со слов адвоката выходило, что Борис скорее бы свечку держал над ложем любовников, а уж такое средневековье, как ведро с сборкой на голову! Фи…

— Почему же средневековье? — ответила я. — Совершенно нормальный, мужской поступок. Я его очень понимаю.

Адвокат зеленел, как тропический овощ авокадо…

— К тебе авокадо пришло, — мстительно объявляли близнецы, завидев знакомую лысину в конце коридора.

Каждое посещение адвоката напоминало древнерусскую засылку сватов: у вас товар, у нас купец, ясный сокол, свет Борисушка!

Верила ли я сама в то, что Борис пытался меня убить? Не знаю… А Саша Грушевский? Неужели это он хладнокровно запер меня и бросил в разбитое окно подожженный моток пакли? Неужели он стоял и слушал мои крики? Неужели Борис правда его подкупил, заставил?… Или Роберт? Неужели Роберт отомстил за отказ таким изысканно-жестоким способом?

Я пыталась это вообразить, но не могла. Во мне умерли чувства, словно выгорели. Даже к боли я стала относиться равнодушно, как к обыденному фону моей жизни. Но постепенно сквозь слой пепла стали пробиваться первые слабые ростки интереса к жизни. В голову пришел вопрос: каким образом я сумела выбраться из полыхающего хозблока?

Времени для раздумий имелось в избытке. Память понемногу возвращалась, но последнее, что я помнила, — как в разбитое окно хозблока влетела шаровая молния и как голубые язычки пламени заплясали по бетонному полу… Как же я смогла выбраться, если дверь хозблока снаружи закрыли на широкий засов? Прибывший на анонимный вызов наряд милиции нашел меня, лежащую без чувств, в дальнем сугробе возле дома. Рядом со мной валялась обгоревшая мужская куртка. Двери хозблока были нараспашку, внутри полыхал крематории. Я обгорела, но не до костей, даже глаза остались целы.

Самостоятельно выбраться я не могла, разве что в беспамятстве прыгнула в разбитое окно, в чем сама очень сомневалась, потому что лужа пылающей солярки отрезала меня от окна еще в начале пожара… Меня кто-то спас. Кто? Сам поджигатель? Попугал, пожалел и выпустил… А зачем ему это надо? Чтобы я увидела его лицо? Врач говорил: судя но тому, что я осталась жива, сразу после спасения мне делали искусственную вентиляцию легких, по методу рот в рот. Опять же кто? Патрульные милиционеры от благородной миссии моего спасения наотрез открещивались.

Было и еще кое-что странное в этом и без того запутанном происшествия. Как в руки следователя попали материалы слежки Грушевского за мной? Я точно помнила, что не взяла с собой саквояж, когда вышла из машины. — ведь когда на меня опрокинулось ведро с соляркой, обе мои руки были свободны. Я помню это очень четко, потому что вытирала лицо шейной косынкой… Значит, саквояж остался лежать в машине, на переднем пассажирском сиденье. Логично предположить, что он достался убийце, который разбил стекло машины и украл его. Близнецы донесли, что во время задержания у Грушевского при себе ничего, похожего на желтый кожаный саквояж от Tod’s, не оказалось… И еще не разузнали, что Грушевский тоже здорово обгорел, хотя и не так здорово, как я… И видели в этом торжество справедливости. Я же…

Затруднялась по сему поводу сказать что-либо. Самым странным и необъяснимым мне казалось то, что никто так до сих пор и не узнал, кто я такая на самом деле: ни следствие, ни муж, ни новые родственники… Если следователь располагал содержимым саквояжа, то у него должны были быть записи моего разговора с Германом, то есть следователь должен был знать обо мне все… А между тем самого-то главного он обо мне не знал! Возникало ощущение, что следствию подбросили только фотографии. Для чего? Придать мотив убийству.

Мне очень хотелось вспомнить, как я выбралась из огня на улицу, кто меня спас? Но вот ведь парадокс: всю жизнь Зоя Гедройц просила свой мозг отключить тот кусочек памяти, где прятались мучившие ее воспоминания. Теперь я упрашивала свое серое вещество, как Гюльчатай: «Покажи личико!» — но черная паранджа над памятью не поднималась. Я не могла вспомнить лица своего спасителя.

День шестидесятый после пожара

Итак, май цвел сиренью и гремел грозами. Борис изнемогал под тяжестью свалившихся на него уголовных обвинений. Лысый адвокат пытался втемяшить мне, что его клиенту присущи широкие взгляды на супружескую верность. Мой несостоявшийся убийца Грушевский парился на нарах следственного изолятора. Герман пребывал в вечности. А меня из палаты интенсивной терапии ожогового центра переместили в частную клинику пластической хирургии…

Наступила пора распрощаться с Зоей Гедройц навеки и помахать ей ручкой. Господи, какое же это облегчение: сбрасывать с себя лягушачью кожу! Помешать мне расквитаться с собственным вторым «я» мог только потолок палаты, упади он раньше времени мне на голову.

Во всех фильмах главную героиню, по глупости державшую язык за зубами, обязательно успевали придушить раньше, чем она раскрывала свою тайну. Но я не идиотка, подобного промаха от меня не дождетесь. Правду знали близнецы, правда лежала за семью печатями у нотариуса на случай моей внезапной кончины. Правду фиксировала крошечная видеокамера, на всякий пожарный замаскированная под тропический «фрухт». Продвинутый в электронике Миша смастерил ее за два дня, чтобы мне было спокойнее засыпать, зная, что из кокоса смотрит на меня крохотным глазок скрытой видеокамеры. Как говорил водочный Распутин: «Я вам подмигиваю…»

Я ни секунды не сомневалась в том, что намерена сделать, и жалела лишь, что не сделала этого раньше.

Известный всей стране пластический хирург слепил мне новый нос. Со штрипками лейкопластыря поперек лица я напоминала карнавальную маску «Кот в сапогах». Причем кот явно хулиганистый — под глазами после ринопластики наливалось по огромному фонарю. Когда синяки под глазами поубавились, я решила: «Пора, мой друг, пора…»

Бывший муж моей непутевой кузины сразу же согласился навестить болящую, даже почти не удивился, чего это жена Бориса Ардатова от него хочет? Нравятся мне мужчины, не задающие лишних вопросов. Митя Ханьян из их числа. Затем я позвонила Даше.

— Приехать к тебе? Зачем? — враждебно спросила падчерица. — Лучше бы ты сгорела, ведьма!

Приятный она человек, ничего не скажешь. Хотя могу ее понять. Зоя Гедройц, покойница, никогда мне самой не нравилась! Пришлось на Дашу слегка прикрикнуть:

— Заткнись и слушай! Сейчас за тобой заедет Митя, и вы вместе поедете ко мне в больницу. Можешь сделать одолжение умирающей?

— Не понимаю, — не своим голосом прошептала кузина. — Это кто? Лена, это ты?

Я тяжко вздохнула.

— Да, да, это я. Даша, прошу, не напрягайся. Приедешь ко мне и все поймешь.

Жаль, не могла смеяться обожженными губами, а то бы хохотала во весь рот.

Братья Ваня и Миша стояли справа и слева от моего ложа, как пажи вокруг королевы, и спорили, на что я буду похожа, когда выйду из клиники.

— Как будто ей сделали неудачную подтяжку! — выносил свои вердикт Миша.

— Не-е… Как будто она в детстве болела оспой, — отвечал Ваня.

— Пошли вон! — обиделась я. — Дождитесь, когда помру, тогда и будете при мне обсуждать мою внешность, а пока я еще все слышу. И, между прочим, сразу после смерти человек тоже все слышит, так что воздержитесь от бурных плясок на моей могиле.

— Интересно, с чего бы мы плясали на твоей могиле? — удивился Ваня. — Наследства от тебя не дождешься…

— Bo-во, одни грехи и долги! — подтвердил Миша.

И братья покинули меня на время «тихого часа».

Я лежала на высокой подушке в цветочек и с удовольствием читала «Грозовой перевал» Эмилии Бронте, когда внезапно дверь палаты открылась, и пошел Роберт Ханьян, чернее грозовой тучи.

Гостей я ожидала, но не таких. Что бы это значило? Я отложила книгу и с умеренным удивлением уставилась на гостя. Взглянув на меня, Роберт взмахом руки удалил за дверь своих телохранителей. Затем подкрутил, опуская, жалюзи. Теперь из коридора моя палата не просматривалась. После этого Роберт сел и склонился ко мне, как исповедник к умирающему. Его тяжелый взгляд бегал по моему лицу. Он смотрел на меня, я на него. Затем мы хором одновременно сказали:

— Ты все знаешь? — и, опешив от неожиданности, так же хором умолкли.

— Значит, ты все знаешь? — не дождавшись, что я заговорю первая, повторил Роберт.

Отрицать не имело смысла, и я с ленивым любопытством стала ждать, когда он примется душить меня подушкой. Но для этого Роберту не хватило фантазии. Он решил договориться миром. Склонившись надо мной, он для начала предложил за молчание миллион.

— Ты думаешь, что это я, и хочешь отомстить? — сказал он. — Уважаю твои чувства. Но что даст месть, кроме минутного морального удовлетворения?

Видимо, на моем лице взыграла такая радуга эмоций, что Роберт Ханьян поспешил согласиться: моральное удовлетворение тоже много значит, особенно для дамы в моей ситуации.

— Но клянусь, что не трогал тебя и пальцем! Я тут ни при чем. Твой проходимец-муж пытается меня подставить. Послушай, что я предлагаю, — шептал он. — Я оплачиваю любое лечение. Самое лучшее. Сегодня же самолетом отправляю тебя в Италию, Японию, Штаты, куда захочешь. Там лучшие лаборатории. Если понадобится, вырастят из клетки новую кожу и пересадят… Все, что захочешь. Только не говори Мите, что Рубен — его сын. Он мне этого не простит. А у меня, кроме этого мальчика, никого нет!

— Как ты узнал, кто я? — спросила я.

Роберт признался: ему показали распечатку моего разговора с Германом.

— Кто показал? Борис?

Он покачал головой — нет.

— Кто?

— Вера.

Может быть, страх заставил мои мозги так быстро работать? Или. избавившись от этой вечной докуки — Зои Гедройц, красавицы и надменной зануды. — я снова обрела возможность дышать полной грудью и думать за себя? Только вдруг мне все стало ясно, как если бы убийца написал собственноручное признание на белой стене моей палаты.

Роберт тоже внезапно что-то понял. Пробормотал:

— Вера? Но зачем ей? Хотя…

Он быстро просчитал в уме комбинацию и ударил кулаком по тумбочке, отчего тропический «фрухт» подпрыгнул и едва не скатился на пол. Досталось бы мне от Миши за порчу дорогой вещи.

— Ах, стерва! — изумленным голосом воскликнул Роберт. — Она меня обманула. Ну ничего, я до нее доберусь, она во всем сознается. Воровка, мерзавка! С ней я позже разберусь… Но вот же стерва!

Впрочем, ахал Роберт недолго, быстро взял себя в руки. Вспомнил, ради чего приехал, пообещал мне:

— Бориса прощу, оставлю его в покое. Если боишься, что он тебя бросит… Ну, чисто внешне ты — сама понимаешь… Так вот, гарантирую, этот козел… Прости, твой муж! Никуда не денется. Будет тебя на руках носить и благодарить всю оставшуюся жизнь. Это я сумею ему внушить. Хорошо? Договорились? Ты ведь умная женщина.

Я улыбнулась. Роберт тоже улыбнулся, похлопал меня по руке.

— Значит, договорились? Вот и умница… Такую раскрасавицу из тебя сделаем, лучше. чем была. Значит, ничего не скажешь Мите? Вот и умница, вот и правильно.

Роберт смеялся. Настроение у него улучшалось с каждой минутой. Я тоже улыбалась все шире и шире.

— А что будет с мальчиком?

— Как что? — удивился Роберт. — Плохо ему, что ли? Да у него все самое лучшее!

— Но почему ты так решил? Ладно, Даша не лучшая в мире мать, но твой сын? Почему ты хотя бы Мите не скажешь, что мальчик жив? Ведь он мучается.

— Потому что мой сын раздолбан! — рявкнул Роберт. — Нет у меня сына! Этот придурок, что носит мою фамилию, мне не сын!

На какое-то мгновение я в самом деле поверила, что Митя не сын Ханьяна, и даже хотела издать удивленный возглас типа: «Надо же. а вы так похожи!» — но, к счастью, не успела выставить себя круглой дурой.

Из последовавшей затем филиппики разгневанного отца выяснилось, что Митя ему не сын в переносном, нравственном значении, ибо совершенно не удовлетворяет отцовским требованиям.

— Но ведь теперь твой сын изменился, посерьезнел…

— А что толку? Ему же на все наплевать, и на баб наплевать, и на деньги, и на бизнес. Чем он по жизни занят? А ничем! Шляется. дур-рак, по свету, чего-то ищет, сам не знает чего. Сколько давал ему шанс! Говорил: на, займись делом. А он! «Мне это не интересно, все это ерунда!» Что ерунда? Шмотками торговать? Так займись чем-нибудь другим, если ума хватает… То-то и оно, что не хватает. Лентяй, дурак, паразит! Лучше бы у меня вообще не было сына, чем такой — моральный урод!

Я слушала Роберта и представляла маленького запуганного мальчика, больше всего на свете не желавшего, чтобы дядя счел его слабаком. И его ждет такое же мужское воспитание?! И ему, когда исполнится шестнадцать лет, заботливый дядя наймет профессионалку, чтобы «сделала из парня мужчину»?! И превратит в морального урода, не знающего, зачем живет?

В палату вошли встревоженные Ваня и Миша, кивнули мне: тетка, все в порядке?

— Да, — сказала я, — все хоккей. Гости сейчас уходят.

Роберт значительно посмотрел на меня:

— Считаю, мы договорились.

Я кивнула:

— Почти.

Ханьян остолбенел:

— Как почти?

— Еще одно условие, последнее. Вера должна лично передо мной извиниться… За все, что сделала.

Роберт, как слон, топтался на одном месте. Должно быть, представлял, как трудно ему будет убедить женщину извиниться перед другой женщиной. В миллион раз труднее, чем убедить Бориса жить с женой-уродиной!

— Но ведь это она меня поджарила! — утвердительно кивнула я, показывая на свою физиономию. — Хотя я ей ничего плохою не сделала. И Германа она застрелила, не так ли?

Роберт утвердительно кивнул:

— Хорошо. Вера перед тобой за все извинится.

Я помахала ему рукой. Жаль, что придется его обмануть. В чем-то мне были понятны стремления этого человека. Он думал, воспитав внука на свой манер, исправить старые ошибки? Значит, он слишком буквально понял песню «Не надо прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас…». Очередная попытка прогнут мир под себя, любимого, Роберту Ханьяну не удастся… И хватит на этом! Не хочу ни осуждать, ни обсуждать. Я не судья. И не мстительница, хотя он именно за таковую меня и принял.

— У меня, кроме этого мальчика, никого нет!

Верю! Очень даже правдоподобно, что у такого человека, как Роберт, к старости не осталось ни одного близкого человека, кроме запуганного несчастного ребенка.

Время на размышления кончилось, пора было на что-то решаться. Не знаю, что для кого будет лучше и с кем. Если качать думать — голова треснет. В конце концов, я не чужую жизнь устраиваю, а исправляю собственную.

«Ха! Уже раз исправила! Сидела бы лучше со своим длинным языком и помалкивала в тряпочку!» — зудел внутри язвительный голос змеюки, я если бы я дольше думала, вполне возможно, что чаша весов и смогла бы поколебаться в пользу Роберта… Но в палату влетели (не преувеличиваю, влетели или, лучше сказать, ворвались!)Митя Ханьян и моя непутевая кузина.

Даша с порога уставилась на меня немигающими пятаками. В ней боролись сложные чувства: с одной стороны, ей хотелось стащить меня за волосы с кровати и пинать ногами, с другой…

А может, в кузине присутствовали и третья сторона, и четвертая?… Человек она многогранный, впоследствии мне пришлось в этом убедиться.

— Садитесь, — сказала я. — А то упадете. И не перебивайте? А то никогда не закончу. И слушайте…

День сто пятидесятый после пожара

Вот и все! Остальное можно вынести за скобки. Но с тех пор как я обрела свой голос, меня неудержимо тянет поболтать, а моей единственной собеседницей за все эти долгие летние месяцы была Даша.

Подруг из нас не получилось. Три месяца — слишком короткий срок, чтобы подружиться бывшим врагам. Но, провожая меня на Белорусский вокзал, к поезду Москва-Берлин кузина произнесла слова, от которых я бы расплакалась, если бы во время пластики лица мне не повредили слезные каналы:

— Ты самый близкий мне человек после Димочки и Мити! Ты мне больше, чем сестра.

— Да ладно, — я растроганно хлюпнула носом. Плакать нельзя, ресницы отклеятся.

Митя и Рубен, которою после возвращения из Англии домашние снова звали Димочкой, караулили у вагона гору моих чемоданов. Когда я зашла в вагон и выглянула в открытое по случаю августовской жары окошко, Митя, ребенок и Даша стояли на платформе, сцепившись руками, как Вицин, Моргунов и Никулин. Счастливые молодожены махали мне на прощание. Димочка тоже хотел помахать, но у него не оказалось третьей. свободной руки, и тогда он принялся мотать головой, как молодой бычок.

Итак, я уезжала из этого города. Уезжала далеко и навсегда. И меня не мучила дорожная ностальгия. Уезжала я с легким сердцем и с таким же легким кошельком, в полную неизвестность. После множества операций мне не рекомендовалось летать самолетом, потому пришлось довольствоваться поездом. Берлин не был конечным пунктом моего назначения. В Германии я хотела повидаться с бабушкой Гедройц, которую давно не видела. Я не опасалась травмировать старушку своим внешним видом. Братья сказали, что бабушка Гедройц давно перестала их узнавать и принимает близнецов за своих давно умерших братьев, Людвига и Франса, с чем мальчишки не спорят.

Из Германии я думала переехать в Англию и там ждать, когда братья окончат школу и определяться с дальнейшей учебой. Чем я буду заниматься в Англии, не хотелось задумывать наперед.

Достижением отечественной косметической хирургии было то, что при встрече лоб в лоб от меня не шарахались незнакомые люди. Но каждый раз, когда я ловила на себе слишком пристальные взгляды, мне становилось неуютно.

Вот и сейчас: стоило мне появиться в купе, как мой попутчик — приличный пожилой господин — поерзал, поерзал на своем месте, схватил кейс и вышел в коридор. Я не удержалась и посмотрела на себя в зеркальце пудреницы. Ничего страшного я там не увидела, но за полгода ежедневных встреч даже горбун из Нотр-Дама покажется симпатягой.

Наконец поезд плавно тронулся. Поплыли мимо кирпичные вокзальные пакгаузы, стоящие на запасных путях составы, грузовые вагоны, бетонные ограждения, расписанные уличными художниками… Вечерняя Москва промчалась мимо в последний раз: с ультрамариновым вечерним небом, с красным горизонтом, с розовыми прожекторами осветительных мачт, острыми силуэтами здании, мостами, проспектами, китайскими стенами спальных районов…

Даша согласилась выполнить мое последнее поручение, оно же и пожелание: встретить Сашу Грушевского у ворот Бутырки, передать ему конверт с деньгами и своими словами извиниться от меня за все… На прошлой неделе Грушевского выпустили на свободу, сняв с него обвинения. Вряд ли деньги могли компенсировать человеку потерю полугода жизни и подорванное здоровье, но это все, чем я могла отблагодарить своего ангела-хранителя.

Кузина поручение выполнила. Вернулась задумчивая, сказала:

— Жаль, что Вера не попала на его место! — И больше ничего членораздельного я из нее не вытянула.

Вере удалось сбежать за границу… Впрочем, мне ли злобствовать? Давно ли я сама дрожащей лапкой протягивала таможеннику чужой паспорт и блеющим голоском отвечай на его вопросы? Может, в том и заключается высшая справедливость, что мы с Верой поменялись местами и теперь она оказалась в моей шкуре?

Вместе с Верой в неизвестность канул и мой желтый саквояж, который не давал ни сна, ни покоя Даше, оказавшейся еще одной свидетельницей преступления. Кузину угораздило вернуться домой именно в ту минуту, когда Вера, возбужденная, ошеломленная, бежала по аллее от дома к своей машине. В охапке она сжимала желтый саквояж с лейблом Tod’s — это кузина запомнила хорошо.

Столкнувшись нос к носу с дочерью Бориса, Вера от неожиданности изменилась в лице. Не проронив ни звука, она прыгнула в машину и умчалась, оставив Дашу стоять с разинутым ртом посреди подъездной аллеи.

В планы Веры не входило оставлять меня в живых. Если бы у нее все получилось, — о! Борис влип бы лет на сто! В тот день, незадолго до пожара, Вера организовала Борису и Роберту деловой ужин в загородном клубном ресторане. И у обоих — никакого алиби… Оба, теоретически, могли за считанные минуты напрямик через лес домчаться до дома Германа, совершить убийство и вернуться в ресторан. Ревнивый мужчина способен и не на такие подвиги.

Но Вера неожиданно для себя привела к дому Германа «хвост»… Меня спас Саша. Это он открыл дверь хозблока, вынес меня, едва живую, на снег, курткой сбил с меня пламя. Вере пришлось срочно вносить корректировки в идеальный план. С Грушевским проблем не возникло, она быстро сообразила, как сделать из моего спасителя козла отпущения.

Нo я оказалась живучей, как кошка, и болтливой, как попутай. Даже странно, почему мне не ввели цианистый калий вместо глюкозы, пока я лежала в реанимации без сознания? Наверное, Вера не допускала мысли, что человек в моем положении способен разоблачать самое себя. Ведь правду можно говорить только из выгоды. В моей ситуации выгода приказывала молчать,

Вера подкинула следствию фотографии, запечатлевшие меня с Германом в недвусмысленной ситуации. Главным подозреваемым оказывался мой муж. Но Роберт не очень-то поверил, что Борис сумел без ее помощи провернуть всe финансовые махинации, и тогда Вера использовала тяжелую артиллерию: намекнула Роберту, что она знает его главную тайну…

Дверь моего купе с шумом отъехала в сторону. Я старательно загородилась от приятного пожилого господина газетой, не желая травмировать его эстетические чувства.

При нашей последней, прощальной встрече с Борисом — он пригласил меня отметить тет-а-тет наш развод, а я явилась с Дашей и Димочкой, вот была сцена! — мой уже бывший супруг закончил начатую еще в больничной палате мысль:

— Я так разочарован. Я верил, что ты любила меня, когда выходила замуж.

Я ответила, что тоже верила, что он меня любил. когда женился. Кто виноват, что мы обоюдно обманулись в своих надеждах? По крайней мере, я не вынашивала коварных планов, как повыгоднее продать своего мужа.

Борис предпочел перевести разговор на другую тему:

— Но выглядишь ты сейчас гораздо лучше, чем в прошлый раз.

— Конечно, — согласилась я, — учитывая, что в прошлый раз на мне вообще лица не было.

К Борису я относилась как к человеку, о котором много слышала, но которого никогда не видела.

— Я обязательно верну тебе деньги за квартиру, — пообещал он, имея ввиду мои затраты на ремонт и меблировку семейного гнездышка.

Прекрасно понимая, что никогда не получу назад ни копейки, я великодушно простила ему долг. Какой смысл расставаться врагами?

— Сначала постарайся вернуть долги Роберту, — напомнила отцу Даша.

Борис целый вечер убеждал нас, что его дела идут прекрасно и все долги (он называл их кредитами) будут Роберту возвращены. Он даже называл дату. Не смейтесь, но мы с Дашей почти поверили и чувствовали себя паршиво, когда в один прекрасный день Митя принес новость: Борис исчез из Москвы со всеми деньгами и долгами. Уже давно и планомерно Зоин муж все личные, а также взятые напрокат финансы накапливал в офшоре Гибралтара. Вот такого странного человека заполучила в мужья покойница Зоя Гедройц. Мне ее искренне жаль!

— Кх-м! — кашлянул мой сосед по купе и странно знакомым голосом сказал: — Простите, девушка, можно с вами познакомиться?

Поверх газеты я взглянула на нахала взглядом горгоны, чтобы отбить у него всякую охоту на знакомства. О господи! Газета едва не выпала из моих рук. Напротив, на месте, которое занимал мой сосед по купе, сидел Саша Грушевский.

Саша почти не изменился со времени нашей последней встречи, только осунулся и побледнел, словно провел лето в погребе.

— Можно с вами познакомиться? — повторил он, улыбаясь. — Вы напоминаете мне одного человека. Одну девушку, которую я знал…

На долю секунды я сверила, что он в самом деле меня не узнает, но… Но ведь так не бывает?!

Мое лицо мелко задолжало. и я заплакала без слез. Саша испугался.

— Ты что? Ты испугалась? Прости, я пошутил.

Нo я плакала и закрывалась руками, а он мягко пытался отнять ладони от моего лица.

— Вы тоже, — пробормотала я, — тоже напоминаете мне одного хорошего человека, с которым я так и не успела познакомиться ближе.

На рассвете, когда спящий поезд на полторы минуты остановился на промежуточной станции, Саша выбросил на пустынный перрон гору моих чемоданов и, как пушинку, вынес следом меня.

— О чем ты мечтаешь?

— Сама не знаю.

— А о чем мечтала в детстве?

— В детстве? Мечтала иметь большой дом, в котором всем будет хватать места: Зое с ее виолончелью, братьям с их играми, мне с моими книгами, бабушке Гедройц с ее рукоделием… Об этом я и думала в последний день своей жизни, там, на Дашиной даче.

— Так что нам мешает? — спросил Саша. — Построить большой дом — для этого не обязательно уезжать в Англию?

Я давно заметила, что красавцы предпочтительно женятся на уродинах, а красавицы — на уродах, но найти объяснения этому феномену не могла. Может, теперь я узнаю эту тайну?

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.