Лишь одна музыка

5.7

Я репетирую в своем гостиничном номере, играя с сурдиной. Пальцы, голова и сердце после почти часа непонятного сопротивления успокаиваются.

Моя комната на верхнем этаже. Тихо. Высоко на стене окно, в нем видна башня собора Святого Стефана.

Эллен звонит и спрашивает, не хочу ли я вместе поужинать: я все время не с ними; и как единственный из них говорящий по-немецки и знающий город, я был бы прекрасным гидом. Придумываю неубедительный предлог и уверяю их, что они легко могут обойтись и с английским. Ночное групповое веселье в этом городе сведет меня с ума.

В восемь вечера я подумываю заказать легкий ужин и рано лечь спать; но в сгущающихся сумерках выхожу из комнаты, пробираюсь в лабиринте коридоров к лифту и оказываюсь в фойе. Лилии, папоротники, подсвечники, зеркала, подставки для зонтов; из-за стойки за мной следят глаза Шуберта. Администратор рвет гостиничные анкеты.

Я облокачиваюсь на стойку и закрываю глаза. Мир помешан на звуках: бумага рвется, гремят проходящие трамваи, сотрясая пол под ногами, кофейные чашечки звенят, и поверх гудения заполненного бара я слышу некие утробные механические звуки — что это? Факс, принтер? Что про все эти шумы думает Шуберт?

— Я могу вам помочь, сэр? — Нет, он не ве́нец. Что это за акцент? Сербский? Словенский?

— Нет-нет. Я просто жду знакомого.

— Номер вас устраивает? — спрашивает он, протягивая руку к телефону, который начал звонить.

— Вполне... Я пойду закажу выпить в баре. Или можно здесь, в фойе?

— Конечно. Я скажу официанту. Пожалуйста, усаживайтесь где хотите... Алло? Отель «Ам Шубертринг».

В углу фойе, вдалеке от продымленного бара, я пью бокал холодного кремзерского вина. Передо мной проходят Эллен, Билли и Пирс. Я опускаю глаза на пионы и розы в корзине на моем столе.

— ...и не вздумай взять путеводитель и исчезнуть в «Бермудском треугольнике», — говорит Эллен.

— Я храню силы до концерта, — спокойно отбивается Пирс.

— О чем это вы там? — спрашивает Билли, удаляясь, и я их больше не слышу.

Второй бокал вина; и уже темно. Время прогуляться; но сейчас на три часа раньше, чем было вчера, и город намного живее. Память и отчаяние поочередно накрывают меня: то невыносимое давление, то облегчение, почти эйфория. Рядом с Высшей музыкальной школой я чувствую, что могу переделать прошлое, что все плохое может быть исправлено, что я могу просто зайти в «Ноциль» и увидеть там старика Ноциля, подобного какому-то древнему Цезарю, который, уставившись перед собой невидящим взглядом, отвечает краткими необязательными репликами на все вопросы невидимого за углом завсегдатая. Семейные заботы, увольнение, проблемы с деньгами. Страннейшие вопросы и признания: зачем кто бы то ни было будет откровенничать со старым грубым Ноцилем, превратившим мастерство обрывать разговор в отдельное искусство?

Я не помню ни единого настоящего разговора с ним; возможно, полутора лет визитов в его заведение, сначала самостоятельных, потом с Джулией, было для этого недостаточно, хотя в первую серую счастливую зиму около Рождества на нашем столе стояла празднично упакованная бутылка вина. Фрау Ноциль редко выглядывала из кухни, но ее богемско-венское присутствие было щедро представлено в меню: Knodel Suppe, или Krenfleisch, или Schoko Nuss Palatschinken...70 череда вкусностей. Не то что мы могли часто себе их позволить. Иногда, больше не в силах выносить блюда студенческой столовой, мы брали картофельный суп за сорок шиллингов и тянули время посреди чесночной, табачной, кофейной духоты.

Он никогда не опускался до того, чтобы подавать еду. Официант шел к стойке, и герр Ноциль, уже слыша заказ, передавал ему выпивку. Он не признавал новомодные веяния. Когда один несчастный турист попросил минеральной воды, последовал возмущенный, с глубоким венским акцентом, вопрос, хочет ли тот помыть ноги: «Wusta die Fuss’ bod’n?» На испуганное: «Что бы вы порекомендовали вместо этого?» — ответ хозяина был без экивоков: «A andres Lokal!»71

Я был тут однажды счастлив. Но какую жизнь мог бы я ей предложить? И как я мог дальше оставаться под руководством моего ментора? Он тоже приходил сюда, но мы сидели далеко друг от друга. В конце мы почти не разговаривали. Я прохожу мимо; все изменилось, изменилось полностью: сверкающие, негостеприимные столы, место, неотличимое от тысячи других мест. И вот моя память становится исторической.

К стойке прилегал стеклянный прилавок с овощами — редис, перцы и так далее, — а также с колбасами и завернутыми в бумагу сырами. Забавно, что никто никогда оттуда ничего не заказывал. Мы поспорили с Джулией: кто первым увидит покупку с этого прилавка, будет приглашен другим на обед. Прошло больше года между нашим спором и расставанием, но никто из нас так и не выиграл.