Лишь одна музыка

5.8

Поздно ночью начался дождь. Его сильные удары в окно не давали мне заснуть, а когда я забывался в изнеможении, будили меня.

Бреясь, я заметил, что шишка на лбу почти исчезла.

Репетиция сегодня утром проходит в «Музикферайне». Зал Брамса, где мы играем завтра, занят, так что мы репетируем в длинной, узкой, красивой комнате с видом на Карлскирхе. Репетиция проходит довольно хорошо, но по окончании меня одолевает дурное предчувствие.

Я гляжу на странную, величественную церковь за пышными липами: я вижу ее бирюзовый купол и одну из башен, похожих на минареты. Их странность и утилитарность напоминает мне башни синагоги в Бейсуотере, недалеко от моей лондонской квартиры. Лондон и Вена сливаются друг с другом. Что-то будет нехорошее завтра, очень нехорошее. Я боюсь за себя, и я боюсь за Джулию.

В «Азии», где мы с Джулией обедаем вдвоем, я почти ничего не говорю. Потом я предлагаю зайти в отель.

— Майкл, я должна ехать домой.

— Ну нет, опять!

— Я не могу. Мне надо заниматься. Хочу поработать над некоторыми проблемными местами, которые всплыли сегодня утром.

— Как ты можешь быть так прагматична?

Она смеется и протягивает руку к моей руке на столе. Я чувствую, что дрожу.

— В чем дело? — спрашивает она ласково.

— Я боюсь завтрашнего дня. Как будто вижу Карла в зале, он судит, не одобряет, оценивает... я просто волнуюсь, Джулия. Зря я тебе это говорю.

— Не волнуйся.

— Поехали вместе в Венецию.

— Майкл... — Она выпускает мою руку.

— Не знаю, как я жил все эти годы без тебя.

Как ничтожно и банально звучат эти слова, будто выдернутые из какого-то романа для домохозяек.

— Я не могу, — говорит она. — Я просто не могу.

— Ни твоя мать, ни Мария не знают наверняка, что ты у них остановишься. Почему ты должна жить у одной из них?

— Я не могу... Майкл, как я могу поехать в Венецию с тобой? Просто подумай, о чем ты меня просишь... Пожалуйста, не делай такое несчастное лицо. Если хочешь, мы можем поехать к маме и позаниматься вдвоем. И потом пойти вместе поужинать.

— Я не особенно хочу встречаться с твоей матерью.

— Майкл, перестань гнуть вилку.

Я откладываю вилку.

— Какой у нее рояль? — спрашиваю я первое, что приходит в голову.

— «Блютнер». Он в нашей семье уже сто лет. Почему ты спрашиваешь? Ты сказал «рояль», да?

— Да. И у нее по-прежнему маленькая такса?

— Майкл!

— Кофе? «У Вольфбауера»?

— Мне надо вернуться. Не дави на меня еще сильнее. Пожалуйста, не надо.

— Хорошо, я поеду с тобой, — говорю я.

Время вместе лучше, чем врозь. Зачем портить эту случайную радость размышлениями про то, что будет после, что было до? Мы едем на север. Я представлен матери. От моего появления ее явно коробит. И хотя мы не встретились в аэропорту, она, должно быть, узнала меня по фотографиям. Годами я представлял ее себе крупной женщиной на поводке у тянущей ее маленькой собачки. Джулия спокойна, отказываясь признавать нашу антипатию.

Я занимаюсь на чердаке, Джулия в музыкальной комнате, выходящей в сад. В четыре она приносит мне чаю и говорит, что, в конце концов, мы не сможем вместе поужинать в городе. Мы встречаемся в семь и молчаливо едим под председательством ее матери. Чуть ли не единственные сопровождающие еду звуки — нервное тявканье, доносящееся из дальней комнаты. Для миссис Макниколл одним из основных препятствий, чтобы остаться в Англии, была абсурдность наших законов про карантин животных. Другой причиной переезда, по словам Джулии, было желание снова жить в католической стране. После ужина я говорю Джулии, что с меня хватит и что я возвращаюсь к себе.

— Я тоже больше не буду заниматься, — быстро говорит Джулия. — Решим, что на сегодня — все. Давай поедем покатаемся.

На мою прохладную благодарность миссис Макниколл отвечает прохладным выражением удовольствия по поводу нашей встречи. Она стоит под медным буком в саду — «кровавым» буком, как это называлось бы по-немецки, и говорит Джулии, чтобы та аккуратно вела машину и была осторожной.

В машине я спрашиваю:

— Зачем ты согласилась провести наш последний день вместе с Марией?

— Я не сообразила. Теперь жалею.

Высокие тополя тянутся параллельно железной дороге вдоль Дуная, и мягкий свет затрагивает верхушки длинной гряды каштанов. На другой стороне дороги свет лежит на стенах домов и монастыря в Клостернойбурге.

— Почему Пятидесятница здесь так важна? — замечаю я вслух, по-прежнему злясь на Марию.

— Что ты сказал? — говорит Джулия, поворачиваясь ко мне.

— Почему Пятидесятница здесь так важна?

— Не знаю. Может, потому, что Австро-Венгерская империя была так многоязычна.

— Что ты имеешь в виду?

— Майкл, когда я за рулем, лучше со мной не говорить без особой надобности. Я должна следить за дорогой.

Она сворачивает у Нюссдорфа, и мы начинаем подниматься по серпантину к вершине горы Каленберг.

— Джулия!

Она останавливается на обочине.

— Куда ты едешь? — спрашиваю я.

— Именно туда, куда ты думаешь.

— Джулия, нет. Из всех возможных мест — почему туда?

— Из всех возможных мест — почему бы не туда?

Мы на пути к месту нашей последней встречи, годы назад; правда, в тот день мы приехали на трамвае и потом шли пешком.

Вена раскинулась перед нами за виноградниками на склонах: живая карта воспоминаний. Мы останавливаемся; оставляем машину на расстоянии и идем пешком до места. Может, как и «Ноциль», оно тоже исчезло или изменилось. Но нет.

Рядом с домом два больших каштана с пышной листвой на ветвях. Меньшие листья собрались вокруг стволов. Герани в цвету возле водяной колонки. За длинным столом снаружи молодые пары, друзья, группы студентов сидят, пьют, едят и болтают при свете уходящего дня.

Кувшин вина из соседнего виноградника. Опускается ночь. Мы пьем в дружеском молчании, без горечи. Моя скрипка, не застрахованная от воровства из машины, рядом со мной в футляре. И снова Джулия трогает мой лоб там, где я бился о каменного медведя.

Я отмечаю прожилки на листьях, прозрачных в свете фонарей.

Освещенные веточки блестят белым на фоне неба. За ними — черная ночь.

Мы почти не говорим, может, потому, что свеча на столе искажает мои слова.

Я наливаю ей вина, когда она говорит:

— Я поеду с тобой в Венецию.

Я ничего не отвечаю. На такое я не мог даже надеяться. Я благодарю кого-то где-то в ночи, но ей не говорю ничего. Ни одной пролитой капли. Моя рука не дрожит. Я наполняю мой стакан и поднимаю его молча: за нее? За нас? За духа беглой любви? Что бы я ни имел в виду, она кивает, словно говоря, что понимает.