Лишь одна музыка

2.21

Два последних аккорда гайдновской фуги получаются превосходно — радостное au revoir34, легкое, но не небрежное: никакого массивного Dämmerung35 после демонической схватки — мы оставляем это на три грандиозных аккорда из двенадцати нот в конце Бетховена.

Нас вызывают на сцену несколько раз. Мы с Эллен улыбаемся до ушей, Пирс старается держаться солидно, а Билли пару раз чихает.

Дальше идет Моцарт. Над ним мы попотели гораздо больше, чем над Гайдном, несмотря на более удобную для наших инструментов тональность. Всем, кроме меня, нравится этот квартет, но у Эллен есть пара оговорок. Билли находит его захватывающим; но я бы затруднился назвать произведение, которое Билли не находит захватывающим с композиторской точки зрения.

Я от этого квартета не в восторге. Самый упрямый в мире человек Пирс утверждал, что это мое упрямство, когда на одной из репетиций я высказался по поводу этого квартета. Я попробовал объяснить. Я сказал, что не люблю эпидемию динамических контрастов: они мне кажутся вычурными. Почему Моцарт не позволяет нам выбрать, как играть даже первые такты? Мне также не нравятся излишние хроматизмы. Они кажутся странно неестественными, совсем не моцартовскими. Пирс думал, что я сошел с ума. Как бы то ни было, мы играем, и играем неплохо. К счастью, то, что я думаю об этой пьесе, не передалось другим. Получилось наоборот: их энтузиазм вдохнул жизнь в мою игру. Как и с Гайдном, моя любимая часть — трио, только на этот раз я рад, что тоже должен играть. В последней части — в фуге, или, лучше сказать, фугато — именно обрывки не-фуги по-настоящему получаются живыми и делают то, что должна делать фуга — особенно быстрая фуга, — они бегут. Ну да ладно. Так или иначе, мы вполне рады аплодисментам.

В антракте мы сидим в артистической, сбросив напряжение, но не до конца. Я нервно поглаживаю скрипку. Иногда она ведет себя как строптивый зверь, но в течение следующих сорока минут у меня не будет возможности подстроить ее — между семью частями Бетховена нет перерывов.

Билли музицирует на пианино, и это меня еще больше напрягает. Он наигрывает несколько тактов нашего необычного биса, над которым мы так долго работали, и мурлычет разные партии, отчего я беспокоюсь и мучаюсь. И в лучшие времена я ненавидел антракты.

— Билли, пожалуйста! — говорю я.

— Что? О. О, хорошо, — отвечает Билли и перестает. Нахмурившись: — Скажи, почему люди должны кашлять сразу после того, как кончается часть? Если они сдерживались десять минут до того, почему не подождать еще две секунды?

— Публика! — говорит Пирс, как будто это все объясняет.

Эллен предлагает мне глоток виски из серебряной фляжки, живущей в ее сумке.

— Ему нельзя напиваться, — рычит Пирс.

— В медицинских целях, — отвечает Эллен. — Нервы. Посмотри: бедный Майкл, он дрожит.

— Я не дрожу. Во всяком случае, не больше, чем обычно.

— Все идет очень хорошо, — говорит Эллен успокаивающе.

— На самом деле хорошо. Кажется, всем нравится.

— На самом деле им всем нравится твое красное платье и открытые плечи, Эллен, — говорит Пирс.

Эллен демонстративно зевает.

— Билли, сыграй нам немного Брамса, — говорит Эллен.

— Нет, нет! — кричит Пирс.

— Ну тогда как насчет тишины? — спрашивает Эллен. — Без неприятных замечаний и пререканий, только взаимная любовь и поддержка.

— Хорошо, — говорит Пирс примирительно, подходит и гладит сестру по плечу.

— На самом деле я с нетерпением жду продолжения, — говорю я.

— Правильный настрой, — отвечает Пирс.

— Меня в дрожь бросает от этого медленного начала фуги, — говорит Билли себе под нос.

— Вы так горячо все воспринимаете, мальчики, — говорит Эллен. — Вы не могли бы поменьше кипятиться? Тогда бы вам было менее нервно.

Мы молчим. Я встаю и выглядываю в окно, опираясь на батарею.

— Я беспокоюсь, будет ли скрипка держать строй, — бормочу я почти неслышно.

— Все будет хорошо, — успокаивает Эллен. — Все будет хорошо.