Лишь одна музыка

4.21

Пирс живет на Уэстборн-парк-роуд, на краю облагороженного района, в подвальной студии. Потолок нехарактерно высок для подвала, что удачно, особенно учитывая рост Пирса. Над ним размещается агентство путешествий, предлагающее в основном дешевые туры в Португалию; с одной стороны от агентства — пицца навынос, с другой — газетный киоск. Напротив — массивная высотка, а рядом — темно-кирпичный жилой дом.

Пирс пригласил меня к себе выпить и теперь открывает бутылку красного вина. Он гостеприимен, но выглядит обеспокоенным. Репетиция была вчера.

— Летом на эту стену падает вечерний свет, — говорит Пирс.

— Разве это не северная сторона? — спрашиваю я.

— Вроде да, — рассеянно отвечает Пирс. — Я купил эту квартиру у художника. — Потом, проследив мою мысль, добавляет: — Ты прав, это странно. Свет идет оттуда в течение нескольких минут на закате посреди лета. Может быть, он отражается откуда-то. Чудесный красноватый блик. В прошлом году газетчик приковал к забору огромный железный бак, и света стало меньше. Очень раздражает.

— Может, с ним поговорить?

— Я говорил. Он сказал, что люди начали воровать газеты и журналы из-под его двери и у него не было другого выхода. Не надо, наверное, так оставлять, хотя бы попросить его отодвинуть от моего окна, но... — Пирс пожимает плечами. — Ты знаешь, о чем я хотел с тобой поговорить?

— Нет, я думал, у нас свидание!.. Да, я знаю. Уверен, что знаю.

Пирс кивает.

— Скажи мне, я не понимаю. Что именно не так с Джулией? Она чудесная пианистка, она так музыкальна; ты понимаешь, о чем я. С ней очень приятно играть, но мы все в недоумении... Не то чтобы напуганы или что еще, но, ну, ты можешь объяснить, что произошло в начале скерцо? Просто случайная странность?

Я делаю глоток вина.

— Это ведь разрешилось, да?

— Ну да, — устало говорит Пирс.

— Я гарантирую, что, когда к нам присоединится Бен Флэт, большинство проблем отпадет.

— К нам? — говорит Пирс с улыбкой.

— Точнее, к вам.

Возможно, Пирс заметил следы сожаления. Как бы то ни было, он кладет меня на лопатки следующими словами:

— Я хочу, чтобы в «Форели» на скрипке играл ты.

— Не может быть!

Мой непроизвольный возглас, конечно, означает «Да!».

Указательным пальцем правой руки Пирс постукивает по узкой серебряной зажигалке.

— Я всерьез, — говорит он.

— Но ты же ее так любишь, Пирс! — восклицаю я, вспоминая, что произошло, когда Николас Спейр издевался над «Форелью».

— Что на самом деле произошло в перерыве? — спрашивает Пирс, избегая ответа.

— В перерыве?

— Ну, когда нас не было в зале.

Я пожимаю плечами:

— Ну, мы поиграли, попробовали немного другой подход к сложным местам...

— Что-то произошло, — говорит Пирс тихо. Потом: — Слушай, не обижайся, я хочу тебя спросить, но...

— Спрашивай.

— Тебя не пугает, что ты не сможешь это сыграть? Не пойми меня неправильно. Я имею в виду, что, играя в другом регистре, чем ты обычно...

— Ты имеешь в виду, удастся ли мне сыграть эти писклявые вариации в четвертой части?

Пирс смущенно кивает:

— Да, это, и другие куски тоже. Там ведь все очень слышно.

— Я справлюсь, — говорю я, не обижаясь. — Я играл его раньше, в колледже. Это было сто лет назад, но должно вспомниться. Но послушай, Пирс, я знаю, что ты очень хотел играть «Форель». Ты уверен, что готов на такую щедрость?

— Я не щедрый, — довольно раздраженно говорит Пирс. — Эту вещь можно сыграть либо гениально, либо никак. И это настоящий диалог между скрипкой и фортепиано. И в данный момент для меня облегчение — не играть ее. Я слишком много чем занят. И я полагаю, если «Музикферайн» готов принять одну замену, точно так же они примут и две.

— Чем именно ты занят? — спрашиваю я с улыбкой.

— Ну, — уклончиво говорит Пирс, — и тем и этим.

— И другим? — говорю я, не думая.

— Что?

— Прости, прости — просто первое, что пришло в голову. Машинально. Забудь.

— Странный ты, Майкл.

— Ну?

— Что «ну»?

— Чем ты эдаким занят?

— Я играю Концертную симфонию с «Академией святого Мартина в полях», и у меня грядет сольный концерт сразу после Вены, и Бах, на котором у вас всех свет клином сошелся.

— А у тебя нет?

Пирс разводит руками.

— Я только начинаю отходить от мысли, что он был навязан мне против воли. Вчера я почему-то это играл в два часа ночи. Оно как-то странно затягивает.

— Твои соседи по дому, наверное, употребят другое слово.

— Какие соседи? — говорит Пирс с кривоватой улыбкой. — У меня нет соседей по дому. Над нами агентство.

— Да, конечно.

— В любом случае, — говорит Пирс, — как ты знаешь, я уже не первый раз чувствую противостояние со стороны коллег, или партнеров, или когорты, ну или кто вы есть. Должно быть для этого слово.

— Соквартетники?

Пирс продолжает, мое словотворчество его не то что не трогает — он его просто не слышит:

— Квартет — страннейшее образование. Я не знаю, с чем можно сравнить. Брак? Фирма? Взвод под обстрелом? Эгоцентрический и саморазрушающийся монашеский орден? Так много разных противоречий вперемешку с удовольствиями.

Я доливаю нам обоим вина.

— Не думаю, что я заранее представлял себе, как много боли во всем этом, — говорит он, частично сам себе. — Сначала Алекс, потом вся история с Тобиасом. Каждые несколько лет случается что-то ужасное — не может не случаться.

— Алекс был до меня, — говорю я, пытаясь избежать разговора про то, как это затронуло нас всех четверых, когда душой Пирса владел Тобиас.

— Одно хорошо в этой монструозной башне, что около одиннадцати утра в ней отражается солнечный свет, — говорит Пирс. — Без нее тут было бы еще мрачнее.

Я киваю и ничего не говорю.

— В Венеции вся проблема была со светом, — говорит Пирс почти что себе. — Мы провели там месяц. Сначала у него были жуткие головные боли, потом они вдруг отступили, и он начал любить Венецию. А через несколько дней и родилась великая идея создать квартет. На самом деле это была идея Алекса. — Он опять смотрит на зажигалку и говорит, теряя терпение: — Да к чему я об этом?

— Интересно, «Маджоре» останется жить? Даже когда мы все исчезнем один за другим? — говорю я. — После того, как мы станем маститыми и знаменитыми, конечно.

— Надеюсь, — говорит Пирс. — Двенадцать лет — не так уж много в жизни квартета, полагаю, даже если временами кажется, что прошло лет сто. Ну вот, у Такача двое новых, у бородинцев остался только изначальный виолончелист, состав «Джульярдского» вообще полностью сменился. Но они по-прежнему то, что были.

— Как топорик Джорджа Вашингтона? — предлагаю я.

Пирс хмурится, ожидая объяснения.

— Топорик поменял лезвие дважды, топорище трижды, но это по-прежнему топорик Вашингтона.

— Ну да, понимаю... Да, еще: помнишь бетховенский квинтет, где ты хотел играть первую скрипку?

— Думаешь, я могу забыть? — настороженно говорю я.

— Полагаю, нет. Я рассматривал это. Скорее, пересмотрел. Я хочу избежать конфликтов, которые у нас были с Алексом, когда мы менялись партиями первой и второй скрипки.

— Да, конечно.

— Но может, тебе надоедает все время быть второй скрипкой. Или это тебя расстраивает. — Пирс отпивает глоток и смотрит на меня, превращая последнюю фразу в вопрос.

— На самом деле — нет, — говорю я, спрашивая себя, верю ли в это сам. — Ну, вторая скрипка — это не первая. Это такой хамелеон, меняющийся от мелодии к аккомпанементу и обратно. Это больше... ну, в общем, мне интересно. — Пожалуй, в целом я в это верю.

— Но ты ведь хотел играть первую скрипку в этом квинтете? — настаивает Пирс.

— На то была своя причина, Пирс, я тебе так и сказал. Этот квинтет для меня очень много значит.

— Ну, — говорит Пирс, — теперь такой вопрос: хочешь ли ты, не возражаешь ли ты, играть первую скрипку, или единственную скрипку, когда мы играем что-то помимо струнных квартетов? — Замечая, как я удивлен, он продолжает: — Например, струнный секстет или квартет с флейтой или кларнетом, ну или что-то подобное.

— Пирс, — говорю я в сильном удивлении, — это тебе вино ударило в голову. Или ты ходишь к психологу?

— Ни то ни другое, уверяю тебя, — говорит Пирс несколько отстраненно.

— Ну я, конечно, не против и могу об этом подумать, но не уверен, что хочу.

— Это какой-то сложный ответ и несколько противоречивый.

— Да, конечно. Я имею в виду вот что, раз уж ты сам заговорил. Это касается не только нас, мы не можем решать такое вдвоем. Билли и Эллен это не понравится. Им было неуютно, когда вы менялись с Алексом. И в струнном квинтете или секстете будет тот же эффект.

— Ну а в квартете с флейтой? Или в фортепианном квинтете, в «Форели»?

— Это может быть немного по-другому, ты прав. Хорошо, я подумаю, и — да нет, на самом деле нечего тут думать. Меня все устраивает как есть.

— То есть ты не будешь играть «Форель»?

— Буду! — выпаливаю я.

— Почему? Еще одна конкретная ассоциация?

— Нет, все проще. Я хочу сыграть с Джулией. Возможно, это одно из последних ее...

— Последних ее — что?

— Выступлений с другими музыкантами.

— Что ты имеешь в виду? — Пирс внимательно смотрит на меня: в нем проснулось чутье детектива. — У нее действительно серьезные проблемы с ансамблевой игрой?

— Нет, на самом деле нет.

— Майкл, по-моему, ты темнишь.

— Нет-нет, просто я тебе говорю, что она хочет сосредоточиться на сольной карьере. И это означает постепенно перестать играть с другими. Но я не знаю, когда именно она решит перестать. И даже не знаю, перестанет ли.

— То есть ей не нравится играть камерную музыку? — уточняет Пирс.

— Я совсем не это говорю, — горячо возражаю я.

— А что ты говоришь? Что с ней на самом деле? Что случилось на репетиции? У нее вдруг пропала способность концентрироваться? Проблема с этим конкретным произведением? Или это ваша, так сказать, дружба? Ты должен знать. Или хотя бы догадываться.

Я чувствую себя под обстрелом.

— Я не знаю, Пирс, — говорю я. — В любом случае проблем больше не будет.

— Но ведь это проблема, — говорит Пирс. — Я начинаю жалеть, что не смог с тобой связаться, прежде чем мы согласились с ней играть. Ты явно что-то знаешь, чего не знают остальные. Ну, что это? Давай говори, не томи.

Меня загнали в угол. Я соврал вынужденно, но ведь соврал, и Пирс это понял.

— Я не могу тебе сказать, пока не поговорю с Джулией, — отвечаю в конце концов.

Пирс буравит меня инквизиторским взглядом.

— Майкл, черт возьми, я понятия не имею, что это, но я точно знаю: меня это сильно беспокоит. И очевидно, тебя тоже. Поэтому, что бы это ни было, ты обязан мне рассказать — и рассказать прямо сейчас.

— Это проблема со слухом, — говорю я еле слышно, глядя в пол.

— Со слухом? Какого рода проблема?

Я молчу. Мне невыносимо оттого, что пришлось выдать ее тайну. Но не я ли приоткрыл эту дверь, чтобы уж дальше он вломился в нее сам?

— Ну? — говорит Пирс. — Давай уже, Майкл. Или я звоню Лотару прямо сейчас и узнаю от него. Я серьезно. Прямо сейчас возьму и позвоню.

— Она глохнет, Пирс, — безнадежно говорю я. — Но ради бога, не говори никому.

— Только и всего? — говорит Пирс, резко бледнея.

— Да, только и всего. — Я качаю головой из стороны в сторону.

Пирс, возможно, озадачен, но я знаю, что он мне поверил.

— Это правда? Да или нет? Только одно слово.

— Да.

— Надо позвонить Лотару, — говорит он тихо. — Это катастрофа.

Он привстает. Я хватаю его за руку и почти силой усаживаю.

— Не звони, — говорю я, глядя ему в глаза. — Даже не думай. Это не катастрофа.

— Билли знает? А Эллен?

— Конечно нет. Я им не говорил. И тебе не должен был говорить.

— Ты должен был нам сказать заранее, — говорит Пирс с неким презрением. — Как ты мог от нас это скрывать? У тебя обязательства перед квартетом, перед собой.

— Не указывай мне на мои обязательства, — с отчаянием говорю я. — Я предал ее доверие, сказав то, что сказал. Одному богу известно, простит ли она меня когда-нибудь. Я не собирался тебе говорить. Я только надеюсь, что ей это поможет так или иначе — ну, если мы все будем понимать, какие знаки ей подавать и когда идти за ней...

— То есть нам придется вместе с ней ковылять?

— Она замечательно сыграет. Она потрясет и вас, и добропорядочных венских бюргеров, и Билли обратится к духу Шуберта, чтобы тот благословил нас всех до единого.

— Включая меня, молчаливого зрителя?

— Включая тебя, поскольку он будет знать, как многим ты пожертвовал.

— В данный момент это не похоже на жертву, — говорит Пирс с кривой усмешкой.

— Ты увидишь! — пылко говорю я.

Я жду какого-нибудь резкого замечания про Джулию, но он меня удивляет.

— Ох, я очень надеюсь, — говорит он. — И ради нас, и ради Шуберта.

И после несколько секунд размышлений обескураживающе спокойным тоном продолжает:

— Возможно, меня так раздражили замечания Николаса, потому что я сам испытываю двойственные чувства по поводу «Форели». Забавная старая вещица. Она останавливается и начинается снова, в ней столько повторений... но я по-настоящему люблю ее. Трудно поверить, что Шуберту было только двадцать два.

— Ну, мы можем и отказаться, — говорю я.

После еще одной продолжительной паузы Пирс говорит:

— Ну да, я так тоже довольно долго думал. Но теперь я не считаю, что если творить, то только шедевр, что все остальное не имеет смысла. Я спрашиваю себя: «Что я тут делаю, каково мое место во Вселенной? Будет лучше, если я это сделаю или если не сделаю? И лучше делать это или что-то еще?» — Он останавливается, потом говорит: — И полагаю, я только что добавил еще один вопрос: «Лучше ли будет, если это сделаю не я, а кто-то еще?»

— Понимаю, Пирс. Спасибо тебе за это. Я благодарен до глубины души.

Пирс поднимает бокал довольно серьезно:

— И до дна бокала?

Я киваю и пью за его здоровье.

— Ты, наверное, удивился, что я не сказал, как я сочувствую Джулии.

— Нет, не удивился, — подумав секунду, отвечаю я.

Но я удивляюсь самому себе, как это я так вдруг предал ее доверие, как я смог моими ответами, даже если не планировал заранее, почти незаметно освободиться — и, очень надеюсь, освободить ее — от груза этой тайны. Но как мог я так поступить без ее разрешения? Я потребовал Пирса поклясться, что он не скажет Эллен и Билли, условившись, что завтра скажу им сам.