Лошадь на крыше

Коррекция

Ничего бы этого не было, если бы без пяти шесть не позвонила Ленка.

— Ты представляешь, какой подлец? — без предисловий выпалила она.

Я в этот момент как раз одной рукой выключала компьютер, а другой пыталась натянуть левый сапог, с тоской думая о том, как бы сделать так, чтобы утром знать, что вечером пойдет дождь со снегом.

— Ага, — вздохнула я и уселась обратно за стол.

В комнату поочередно заглядывали девчонки. У всех из сумок предусмотрительно торчали зонты, я махала им рукой и продолжала слушать Ленку.

— Нет, ты представляешь, я беру трубку, а там детским голосом какая-то стерва говорит: «А Геночку можно?» Я говорю: «Нельзя». А она спрашивает: «А это его мама, да?» Я говорю: «Нет, жена». А она отвечает, ты представляешь, наглая. — «Жена?.. А он говорил, что с мамой живет. Мама еще очень строгая у него…» Сволочь такая!..

Я не стала уточнять, кто именно сволочь — Генка или стерва с детским голоском, потому что в этот момент в комнату заглянул наш новый шеф. Увидев меня за компьютером, он уважительно кивнул и позвенел ключами:

— Подбросить до метро?

Я с сожалением развела руками — не прерывать же было плачущую Ленку, и он прикрыл ко мне дверь. Ну вот, все. Стоять мне теперь на остановке под дождем со снегом, распространяя аромат «Лагуны», которую я купила сегодня утром на последние деньги. Оставила только полтинник на пару огромных груш сорта «Александрина», которые моя давно выговаривающая все буквы дочка по детской памяти упрямо называет «Ликсисина» и съедает за две с половиной минуты. «Лагуну» я купила себе на Восьмое марта, причем заранее, чтобы не очень обидно было ждать этот дурацкий праздник, в который так остро чувствуешь, что упустила свой шанс…

Я так точно упустила. Мой шанс в жизни в виде ненаглядного мужа Вадика попрощался со мной как-то утром четыре года назад, да так больше и не появился. Правда, позвонил через неделю и попросил собрать ему кое-какие вещички на первое время: «Ну там, по мелочи, лапуль, — зимнюю куртку, ноутбук, удочки, футбольный мяч… Остальное я куплю». Но, очевидно, так закрутился в новой жизни, что и за этим не пришел, оставив мне почти новый ноутбук как утешительный приз за разбитую жизнь, а мячик с удочками — на долгую память.

Стояла я промокшая и продрогшая на остановке и думала обо всем этом, прикидывая заодно, не обойдется ли сегодня Сонька без груши, если я возьму и за полтинник доеду до дома. Но тут подошел автобус, я вскочила, не обратив внимания, почему остальные не вскакивают… И только остановки через две я поняла, что села в дурацкий 253-й автобус, который ходит раз в час и везет в противоположную от моего дома сторону. Еще остановку я в оцепенении смотрела на серую бетонную стену какого-то завода — вот уж не знала, что в нашем тихом зеленом районе есть заводы! — а потом выскочила на улицу.

Уже стемнело, и мне совсем не улыбалось идти пешком, пусть и вряд ли нашелся бы маньяк, польстившийся на мой лисий жакет, который мама сшила себе еще к Олимпиаде. К предыдущей, разумеется, восьмидесятого года, когда по опустевшей Москве ходили парами милиционеры в выутюженных мундирах и белых перчатках, а в магазинах продавалось финское соленое печенье и салями в нарезку. Мама сшила летний жакет, чтобы один раз сходить в нем в Большой театр, накинув его на вечернее платье… А я вот уже который год перезимовываю в нем бесконечную, темную, безнадежную московскую зиму.

Я ругала себя за мягкотелость — Ленка с ее глупостями могла бы подождать, а я бы с новым шефом в теплой машине доехала до метро, хотя мне, в общем-то, туда и не надо… За непредусмотрительность — дома лежит большой зонт в белый горошек, которым можно прикрываться от дождя со снегом, расчищать дорогу в автобусе, отмахиваться от стай лохматых грязных собак, плодящихся в Москве, как тараканы. И духи можно было бы не покупать, подождать до следующей зарплаты… Да и зарплату можно было бы уже побольше получать, и не сидеть сиднем в нашей бесперспективной фирме, продающей щетки для мытья полов, а искать что-то, рваться, учить английский язык…

Я корила себя и корила, а сама потихоньку шла по направлению к дому, надеясь, как обычно, что вот сейчас остановится БМВ, «хонда» или «опель», и симпатичный, нестарый и неженатый водитель предложит мне:

— Давайте я вас подвезу! Ну что же вы одна, под дождем, вечером? Не надо никаких денег, что вы!.. Купите Сонечке грушу!

Но все «хонды» и «опели» ехали мимо, нагруженные продуктами, памперсами и бутылками пива, а я шла и шла по длинной улице имени какого-то полузабытого маршала. В нашем районе все улицы — имени маршалов, некоторые из которых дружили лет шестьдесят назад с моим дедушкой. Но дедушка маршалом так и не стал, поэтому внучка сейчас топает одна, в старых полусапожках и древнем мамином жакете, с полтинником в кошельке… А может, и не поэтому.

Я давно не была здесь и даже не представляла себе, что и тут, в совершенно не бойком месте новая жизнь энергично и мощно поменяла облик скромного прежде района. Я машинально читала вывески на первых этажах кирпичных пятиэтажек. Надо же — сплошные салоны и агентства. Салон запчастей для «тойоты», салон немецкой обуви, агентство недвижимости «Ривьера», салон тайской медицины, охранное агентство… Может, посоветовать Ленке заказать слежку за Генкой, чтобы раз и навсегда выяснить, какой он подлец?.. Салон «Джоконда»… Я прошла несколько шагов дальше и приостановилась.

Под большой светлой вывеской была вторая, чуть поменьше, тоже написанная золотыми буквами, поблескивающими сейчас в темноте: «Коррекция прошлого, настоящего и будущего». Я хмыкнула — коррекция прошлого! Ну ладно еще — будущего или даже настоящего. Будущее я и сама, кстати, могу скорректировать. Вот доконаю сейчас единственные сапоги — придется залезать в отложенные на весеннее пальто и летнюю одежду для подросшей Соньки триста пятьдесят долларов — и будущее наше скорректировано. Сыр не дороже восьмидесяти руб., никакой прессы и кремов… Ой, не надо о грустном. Лучше скорректировать настоящее.

Вместо того чтобы стоять и трястись от холода и страха на темной, пустынной улице (а пока не проедет следующий 253-й — народу на ней не прибавится), возьму и зайду в этот салон. Ну, мало ли — спрошу что-нибудь. Никому же не придет, наверное, в голову, что я забежала просто погреться. Независимо от настроения и формы одежды, я всегда произвожу впечатление серьезной, задумчивой дамы, которая вряд ли будет заскакивать в восьмом часу вечера в салон коррекции судьбы без особой нужды.

Я позвонила в маленький золотой звоночек, раздался щелчок, и дверь приоткрылась, ровно настолько, чтобы впустить меня, и снова захлопнулась. Я прошла внутрь и огляделась.

Я оказалась в небольшом, уютно обставленном холле, какие обычно бывают в частных стоматологических кабинетах или недавно отремонтированных парикмахерских. Исключение составляла лишь картина, висевшая прямо напротив входной двери и сразу приковывавшая внимание. Это было изображение Джоконды, вероятно, в натуральную величину, но выполненное в очень странной технике. Джоконда и была там, и ее одновременно не было. Мне даже показалось, что в раму каким-то образом вставлено цветное фруктовое желе, подсвеченное изнутри, которое колыхалось, переворачивалось, как будто кто-то невидимый медленно перемешивал его ложкой.

Я подошла поближе, чтобы рассмотреть необычную картину. Впечатление не менялось. Я огляделась и, убедившись, что никто так и не появился, попыталась дотронуться до этого желе рукой. И, вскрикнув, тут же ее отдернула. На пальцах моих багровело по ровному, как будто нарисованному, пятну. Я обожгла подушечки пальцев о совершенно ледяную странную массу. Приблизительно так, как в детстве обжигались на сильном морозе пальцы, прилипшие к водопроводной трубе или металлической стойке качелей.

Я стояла в замешательстве с растопыренной ладонью, а Джоконда то появлялась, то исчезала. В какое-то мгновение мне казалось — да нет же, это просто мешанина цветов! — и вот уже опять хорошо всем известная полная девушка с высоким округлым лбом наблюдала с мягкой полуулыбкой, как я дую на обожженные пальцы. Не успела я додумать, как же я завтра сяду за компьютер с такими руками, как из боковой двери послышался звонкий девчоночий голос:

— Проходите! Вы ко мне?

«Еще бы знать, а кто — вы», — подумала я и не без сомнений вошла в приоткрытую дверь. За столом сидела тетенька, приблизительно моего возраста, а то и постарше лет на восемь — десять… Чем дольше я на нее смотрела, тем больше убеждалась, что звал меня кто-то другой. Вряд ли этот голос мог принадлежать такой особе.

Тетенька была толстенькой, и не просто толстенькой, а состоящей из нагромождения сплошных округлостей, беспорядочно наезжающих друг на друга, и при этом, по крайней мере сидя, казалась совсем-совсем маленькой. На голове у нее был увязан крепенький пучочек из пегих волос, трогательно украшенный ярко-красным шерстяным платочком, а на лице, как ни странно, был сделан аккуратный, неяркий макияж.

Тряхнув пухлой белой ручкой с широким обручальным кольцом, тетенька попросила все тем же пронзительным голоском:

— А вы не стойте! Садитесь! Садитесь!

И я, не переставая крутить головой, послушно села на один из разбросанных по комнате низеньких желтых пуфиков, похожих на сильно надутые подушки.

— Только один вопрос! — весело продолжала тетенька. — Да — да, нет — нет!

Я кивнула. А обладательница голоса из «Пионерской зорьки» молчала и так же весело смотрела на меня. «Что — „да-да, нет-нет“?», — хотела было спросить я, но вместо этого ответила:

— Да.

— А почему? — засмеялась тетенька веселым переливчатым колокольчиком.

— Потому что я его все еще люблю, — с ужасом услышала я свой голос.

— Ухти-тухти, — еще звонче засмеялась тетенька. — Помнишь такой мультик? «Ухти-тух-ти-ух-тити-тух-тити… титиух-тититух… ухтухтух-тухтухтух…» — залепетала она на простенький мотивчик, отбивая такт своей маленькой ручкой по столу.

Я почувствовала, что стены комнаты качаются и раздвигаются, а меня обволакивает теплый густой туман, почему-то пахнущий ванильным киселем и чем-то еще, приятным и терпким. «Соньке надо позвонить», — подумала я, но не успела даже достать телефон, потому что тетенька в этот момент помахала мне ручкой и стала медленно подниматься над своим круглым столом вместе с прозрачным розовым шаром, на котором она, оказывается, сидела. Я прикрыла глаза, чувствуя, что меня неудержимо клонит в сон, но заснуть тоже не успела. Резко стукнула дверь где-то справа, и знакомый голос громко произнес:

— Ла-ап! Спишь, что ли? Просыпайся! Просыпайся, слышь! Я голодный, как бобик. Как сто бобиков! Мне бы чего-нибудь куснуть и потом… — Кто-то, очень родной, склонился ко мне и потерся носом о мою шею. — Потом еще и кого-нибудь куснуть… И на боковую. А, лап? По-быстренькому?

Вадик… Вадик?! Нет. Ерунда какая-то. И, кстати, как же он вошел?

— И как ты вошел? — спросила я.

— Лап, ты чего? Уснула, что ли? Устала, бедная моя… Давай, я бутылки пустые к мусоропроводу отнесу, пока ты готовишь. Лапуся моя… Есть бутылки-то какие-нибудь? Пепси там шмепси, а?

Я смотрела на заметно полысевшую макушку Вадика и пыталась понять — а который сейчас час? Стрелки на стенных часах напротив меня, по крайней мере, показывали половину восьмого вечера…

Да нет, я, вообще-то, все помню. Я промокла. Потому что села на 253-й автобус, который идет не прямо, а заворачивает совсем в другую сторону от моего дома. И потом… Что было потом? Я вышла и… и мне было холодно и очень обидно, что вообще все так в жизни… Да, точно. И я шла по улице и вспоминала, что раньше, в моем детстве, здесь был большой овощной магазин, один на весь наш район, и мама иногда посылала меня в него купить грейпфрутовый сок в жестяной банке… Греческий… Мама пробивала в крышке три дырки и наливала мне вместо надоевшего морса из черно-смородинного варенья густой терпкий сок, пахнувший далекими островами и солнечными рощами…

Я встряхнула головой. Нет, ничего подобного я тогда не вспоминала. Почему-то сок этот вспомнился мне только сейчас… И магазин овощной там действительно раньше был… Только при чем тут Вадик? И… и что же было дальше, после 253-го автобуса? Кажется, я куда-то зашла… Зачем? Чтобы позвонить Соньке… что ли… На мобильном-то у меня баланс минус восемь долларов… Ну да, правильно. А она не поднимала трубку, и поэтому я поймала такси и за полтинник, тот самый, «грушевый», доехала до дома. Который, оказывается, был уже совсем близко. Но я страшно волновалась и хотела побыстрее попасть домой… А Сонька просто смотрела мультфильм «Муми-тролль и комета», и там был самый ответственный момент, когда Снусмусрик наконец придумывает, как на ходулях пересечь обмелевшее море, и она не могла подойти к телефону.

— Ла-ап!.. — Вадик помешал мне додумать и опять подошел ко мне. — Ты так вкусно чем-то пахнешь сегодня… Типа коньячком…

— «Лагуна». «Сальвадор Дали», — автоматически ответила я, пытаясь все-таки что-нибудь сообразить. — Ты что, пришел к нам опять?

Он пришел… Да нет, это мне снится. И надо поскорее проснуться, иначе разочарование будет очень горьким. Вадик, который ушел давно и навсегда… Которому не нужна Сонька… Которому не нужна я. Вадик, которого я не смогла удержать, потому что у меня ужасный характер и не самые красивые в мире ноги, к тому же располневшие после родов. И я не умею молчать, когда надо, и не умею готовить, как мама Вадика. И я не инициативна в интимных вопросах. И стесняюсь, когда Вадик просит меня что-нибудь придумать, чтобы не было все время одно и тоже. Вернее, стеснялась. И так ничего и не придумала. Ни в постели, ни тогда, когда он ушел. А теперь… Неужели он вернулся?

— Ты пришел к нам опять?

— Лап, а я и не уходил. Так — сделал маленький крючочек по жизни. Но любил я только тебя. А это кто у нас такой большой? Это моя доченька Сонечка, да? С красивыми папиными губками и таким смешным носиком, маминым носиком-курносиком, да? Иди-ка к папе, иди скорей, не бойся… Лап, ты классно выглядишь в этих брючках. Такая тоненькая… Сонечка, какая у нас красивая мама, правда? Ты что, не узнаешь своего папу? Ну вот, какая плохая девочка… Надо же… Плохая девочка-Сонька сначала странно смотрела на него, а потом разревелась и убежала на кухню. Наверняка в утолок за холодильник, где она прячется в минуты горя и отчаяния с тех пор, как научилась ползать. А я стояла и смотрела на еще потолстевшего, но такого же неотразимого, такого же единственного в мире, моего Вадика… Большого, крупного, теплого, чуть мешковатого и уютного, как мягкий, игрушечный мишка, с шелковистой, коротко стриженной шерсткой…

На следующее утро, за завтраком, Сонька была задумчивая и хамоватая. Спихнув локтем блюдечко с черными сухариками, которые я, по старой памяти, поставила для Вадика, она зачерпнула своей ложкой овсяной каши из моей тарелки, поперхнулась и плюнула этой кашкой прямо на Вадика. Он молча утерся. Тогда Сонька набрала побольше воздуха в легкие и проорала:

Самолет летит,

Колеса стерлися,

Вы не ждали нас,

А мы приперлися!..

После чего прополоскала рот остывшим какао, высыпала себе в нагрудный карман остатки сухариков, аккуратно обошла Вадика, нежно поцеловала меня в ухо и ушла в школу.

Я с трудом подняла на Вадика глаза, а он сказал:

— Ничего.

И мы зажили, как будто не расставались. Вадикины вещи появились как-то сами по себе. Просто в квартире стало чуть теснее. Совсем чуть-чуть. Но зато сама она как будто расширилась и посветлела. Рядом со старым футбольным мячом, который все эти годы красовался в комнате на полке, как память о любимом муже, Вадик поставил фотографию своей мамы и смешного желтого медвежонка. Сонька быстро привыкла к папе. А я все не могла отделаться от страха, что вот сейчас проснусь — и ничего больше не будет. И никто не подойдет сзади и не подышит в затылок, шепча глупости, от которых ноет под ложечкой и щекочет в носу. И еще мне не давала покоя одна мысль. Даже не мысль, а ощущение. Что я что-то упустила, чего-то не додумала, что-то забыла… Но мне никак не хватало времени сосредоточиться и подумать.

В один из бесконечных счастливых выходных позвонила Ленка.

— Ну чего? — с ходу спросила она.

— Что — «чего»? — недовольно переспросила я, чувствуя, что подружка хочет поругать мужчин, начиная со своего Генки и заканчивая им же, а где-нибудь в середине обязательно достанется моему Вадику.

— Да насчет счастья хочу поинтересоваться.

— А что ты вдруг этим интересуешься?

— Да я все думаю — ты ведь все время ждала чего-то. То есть не чего-то, а кого-то. Скорей всего, Вадика своего и ждала. А теперь он с тобой. И выходит, ждать тебе больше нечего. И некого. Так ведь?

— А тебе завидно?

— Завидно, конечно, — вздохнула Ленка. — Я вот Генку жду уже третий день, например. Только счастья от этого что-то особого не испытываю.

Мы еще поговорили о счастье и несчастье, совсем запутались в категориях и решили, что разговор не получился.

А меня по-прежнему что-то беспокоило. Месяца через два я поняла, что же именно. Салон. «Салон коррекции». Было это все, или просто мне приснилось, когда я, продрогшая, перепуганная, примчалась домой тем вечером и обнаружила как ни в чем не бывало сидящую на диване Соньку с чипсами и пультом, поглощенную переживаниями смешного зверька Муми-тролля по отношению к его подружке фрекен Снорк? Я тогда отругала Соньку, отобрала у нее полупустой пакет, показала еще раз кнопку «пауза» на пульте, которую надо нажимать, когда звонит телефон, заставила ее умыться и лечь спать. И тут же легла сама. Вот тогда-то и пришел Вадик… Или нет, он пришел утром… Когда я вспоминала про грейпфрутовый сок из моего детства, розоватый, горько-сладкий… В общем, в этом месте история как-то путалась у меня в голове и никак не смогла соединиться во что-то стройное и понятное. Я поняла, что должна во всем этом разобраться. А поэтому для начала нужно найти тот самый «Салон коррекции».

В ближайшее воскресенье, встав пораньше — не в половине одиннадцатого, а без пяти десять, мы с Сонькой позавтракали, оставили Вадику записку:

«Мы уехали в зоопарк, потом — в „Баскин Робине“, может быть, еще зайдем к бабушке и в Детский мир на второй этаж за одеждой для мужа Барби. И еще в Старый цирк. Спи. Если выиграет „Динамо“-Киев — не расстраивайся».

Я представила, как обрадуется Вадик, обнаружив, что он свободен в свой единственный выходной, и никто его не будет мучить, подгонять, донимать вопросами, просить подержать табуретку, чтобы залезть на антресоли за мешком со старыми колготками, или приглашать в зоопарк посмотреть на только что родившегося, трогательного детеныша орангутанши Лизы, которая не хочет кормить его молоком… Я осторожно, чтобы не разбудить мужа, прикрыла ему рот — не то проснется раньше времени от собственного храпа, и распахнула пошире форточку.

Предоставив папе возможность в выходной лениться и отдыхать, как он хочет, мы пошли искать салон «Джоконда».

Первый раз пройдя вдоль той улицы, мы не нашли ничего. Сонька ныла и капризничала, потому что чувствовала, что здесь ничем похожим на цирк и не пахнет, но я поволокла ее обратно — еще раз удостовериться, что салон и тетенька с задорным голоском мне действительно приснились, что ли…

На обратном пути мы шли еще медленнее, перечитывая все вывески. Да, вот они, я точно здесь шла, я даже помнила некоторые: «Тойота»… потом — охранное агентство… коррекция… Стоп! Да нет, тут коррекция зрения — контактные линзы… И вдруг я узнала этот дом. Просто на том самом месте, где был салон, изменяющий судьбу, теперь гостеприимно светилась витрина с красивыми плюшками и мишками под розовой надписью «Детское кафе „Светлячки“.

Мы вошли внутрь. Кафе как кафе. Уютное, небольшое. Я взяла шоколадное мороженое, а Сонька, как обычно, попросила что-нибудь самое экзотическое и дорогое. Здесь таковым оказалось фирменное желе из тропических фруктов с устрашающим названием «Анаконда».

На огромной тарелке, которую принес Соньке маленький кореец, посреди сверкающей, переливающейся массы разноцветного желе, стекала, подрагивая, как будто живая, струйка ароматной розовой подливки. Сонька сосредоточенно съела всю чудовищную порцию, облизнулась и потребовала еще. Я расплатилась с услужливым корейцем и потащила доченьку вон, пока у меня еще оставались деньги на такси до бабушки.

У бабушки Сонька почему-то наврала ей, что мы ели моллюсков и черепаху и что от этого у нее дико болит живот. Поэтому ей надо срочно, не дожидаясь обеда, попить чаю, желательно с пирожными и вареньем.

Сонька ест, как Вадик, а остается стройной, как я. Хорошо бы у нее так было всю жизнь. Съела полкило мороженого и, улыбнувшись, легко влезла в брючки сорок четвертого размера. У меня так не получается. Если я, в счастливые моменты своей жизни, начинаю много есть, я тут же поправляюсь. Но потом приходят несчастные моменты, и я ничего не ем неделями. Если бы не Сонька, я бы и не готовила, и в супермаркеты не ходила. Когда несколько лет назад ушел Вадик, я похудела на два размера…

Домой мы вернулись только к вечеру. По телевизору сладко кричала реклама — был как раз перерыв между таймами. Вадик спал в пижамных штанах и моем старом растянувшемся свитере с разноцветными бабочками, прижавшись щекой к телефонной трубке, из которой неслись короткие гудки. Рядом с пустой — к счастью, единственной — бутылкой из-под пива лежала наша записочка, на которой аккуратным Вадикиным почерком было написано: «557-13-38. Рита (блонд.)» Значит, есть еще и Рита «брюн.» Или «рыж.» Ну и ладно! Я выбросила бутылку, выключила телевизор, потом, подумав, выбросила и записку тоже.

И однажды Вадик пропал. Не то чтобы мы поругались и он ушел или что-то в этом роде. А пропал, исчез, как будто его и не было никогда. Сначала я заметила, что в ванной перестали появляться клочки плотной мыльной пены с кусочками толстых черных волос в ней. Исчез характерный запах яблочного дезодоранта в туалете… Куда-то подевалась с кухни его любимая чашка с Каем и Гердой, которые сидят на олене и смотрят на чертог Снежной Королевы, и еще не знают, что их ждет впереди. Вадик, думая о своем, всегда задумчиво ковырял крохотную фигурку Кая в синей шапочке с помпоном, и с годами отковырял и помпон, и всю голову маленького храброго Кая, не побоявшегося отпихнуть глупышку Герду, сесть в сани к незнакомой прекрасной даме и уехать с ней неведомо куда…

Дня через два я поинтересовалась у Соньки:

— Сонь, а папа ничего не говорил, куда он делся?

Она равнодушно пожала плечами и, ничего не ответив, уселась за компьютер. Я услышала, как с ней весело поздоровалась бабка Ёжка: «Привет, давненько тебя не было, умненькая девочка!» и зачавкали лягушки, которых нужно было сосчитать.

— Привет-привет! — очень бодро ответила Сонька и защелкала мышью. Я подошла к ней, обняла и тихо спросила:

— Сонька, где же наш папа?

Сонька долго считала лягушек, прятавшихся в болотной траве, а потом все-таки спросила:

— А кто это?

Я расстроилась и всплакнула. Из-за Вадикиной подлости, из-за бедной Соньки, не виноватой в своей черствости.

Еще когда она была совсем маленькой, я однажды дала зарок не орать на нее ни при каких обстоятельствах и никак не обзывать. А зареклась я на собственные зубы, пообещав себе остаться вообще без них, если буду из-за своей не очень счастливой женской судьбы орать на беззащитную девочку, которая не просила меня ее рожать и ни в чем вообще не виновата — ни в моей любви к ее папе, ни в его равнодушии ко мне. И надо признаться, этот страшноватый и глупый зарок часто помогал мне, когда Сонька доводила меня до белого каления, и мне очень хотелось сказать ей, что она уродка и идиотка и ужасно похожа всем этим на своего сбежавшегося папашу. Однажды я охнула, обнаружив, сколько пломб я сделала за последние полгода…

А сейчас мне казалось, что все-таки, когда девочка так похожа на папу, нужно, чтобы она папу своего любила или хотя бы знала. Нужно. Наверное… Найдется теперь Вадик или нет, но я хотела разобраться во всей этой загадочной истории.

Не дожидаясь воскресенья, я повела Соньку в «Светлячки». Не скрою, что была у меня где-то глубоко внутри надежда, что на месте «Светлячков» мы вдруг все-таки обнаружим таинственный салон с забавной толстенькой хозяйкой и странной картиной на стене. Но ничего более таинственного, чем то же самое желе с розовой подливкой и молчаливый улыбающийся кореец, который, скорей всего, был и не корейцем, а каким-нибудь российским удмуртом, мы не обнаружили.

Сонька тем не менее была довольна. Быстро съела объемный десерт с зефирами и малиной и стала с тоской смотреть на вертящуюся витрину с аппетитными пирожными.

— Сонь, ты не наелась? — спросила я.

— Наелась, — вздохнула она, глядя на меня несчастными глазами.

Но тут неожиданно подошел кореец и преподнес ей в качестве комплимента от кафе маленький пряник — розовую змейку с белыми бантиками из марципана на голове и на хвосте. И Сонька успокоилась и улыбнулась, облизывая глазурь со змейки. Я же, разочарованная, решила дотратить оставшиеся в кошельке деньги любимым способом — доехать до дома на «такси», то есть поймать машину, причем желательно поприличнее. Тем более я помнила, что пятидесяти рублей здесь хватает с головой. Я проверила, остался ли у меня этот неразменный полтинник, и подняла руку.

В первой остановившейся машине было сильно накурено, во второй водитель совсем плохо говорил по-русски, и от этого его лаконичные вопросы «Куда? Сколько?» казались грубыми и угрожающими. Третий сразу категорично объявил: «Сто!» Я уже решила дойти до дома пешком и взяла за плечо Соньку, стоявшую рядом со мной на бортике дороги. И тут ехавшая с приличной скоростью темно-синяя иномарка резко затормозила около нас. Водитель приветливо улыбнулся, услышав адрес. И жестом пригласил нас садиться. Я на всякий случай, чтобы у дома не вышло несуразицы, пояснила: «Пятьдесят рублей». Мужчина кивнул, снова улыбнувшись.

Когда мы тронулись, он для начала похвалил Сонькину модную шапку с рожками. Соня, которая сама как-то выбирала эту шапку в магазине, сразу же зарделась от удовольствия и пустилась с ним в разговоры. Через несколько минут водитель вдруг приостановил машину у тротуара и обернулся ко мне. Я в это время как раз делала страшные глаза Соньке, чтобы она замолчала наконец и перестала кокетничать с незнакомым дядей, который всего лишь навсего за деньги подвозит нас домой.

— Разрешите представиться… — все так же приветливо начал он.

— Еще скажите, что вы подполковник ФСБ… — от растерянности ответила я, не дав ему договорить.

После известной смешной песни Пугачевой мне стыдно признаться, что мне тоже нравятся настоящие полковники, хотя, к сожалению, только .заочно.

А сказала я так, потому что уже успела рассмотреть и чудесный салон небольшого, но новенького «форда», и самого «подполковника» — коротко стриженного, чуть седеющего, ужасно симпатичного и, главное, действительно похожего на мужчину моей мечты, который однажды возьмет и увезет нас с Сонькой в прекрасную светлую жизнь… Или хотя бы из нашей крохотной однокомнатной «распашонки» с сидячей ванной. И Сонька будет ложиться спать в тишине на свою кровать, а не на наш с ней общий диван, под грохот стиральной машины «Малютка», а также под мой собственный топот, гудение холодильника «ЗИЛ» и компьютера, когда я, уложив ее, открываю в Интернете сайт про дальние страны и сижу до трех утра, смотрю картинки и читаю, как, скажем, в Таиланде на улице готовят тончайшие блинчики с начинкой из сочного манго и нежнейших розовых креветок…

Да, и еще мне всегда хотелось, чтобы мужчина моей мечты имел какую-нибудь нормальную профессию — в смысле, чтобы он что-нибудь все-таки делал и что-нибудь за это получал. В отличие, к примеру, от Вадика, дипломированного врача, который все открывает «свой бизнес» — с тех пор, как я его узнала. Поэтому я и подумала про подполковника.

— Нет, зачем же… — улыбнулся наш водитель, услышав мой вопрос. — Я — генерал-лейтенант сухопутных войск. — Он подмигнул Соньке: — А вы кто?

— А я — генерал-майор ракетных войск, — неожиданно сострила моя доченька и разулыбалась незнакомому дяде.

Я посмотрела в окно. Со стороны Тушина летели разноцветные мотодельтапланы с крохотными человечками в огромных мотоциклетных шлемах. Из-за этих непропорциональных шлемов они были похожи на инопланетян из Сонькиных мультиков.

— Мам, смотри, тебе какая-то тетенька рукой машет, — сказала Сонька и показала рукой куда-то наверх. Но не на дельтапланы, а совсем в другую сторону, где ничего вроде бы не было. Она часто выдумывает разную ерунду и до слез требует, чтобы я в нее поверила. Но сейчас я вдруг на самом деле увидела в небе, над деревьями с едва распустившейся листвой толстенькую тетеньку в синей болоньевой куртке и высоких, выше колена, охотничьих сапогах. Она стояла на крыше трехэтажного дома, построенного пленными немцами после войны, и махала красным платком — то ли неровной кучке дельтапланов с инопланетянами в сверкающих шлемах, то ли нам.

Генерал-лейтенант открыл свое окно, высунулся из машины, помахал ей в ответ, снова улыбнулся нам и повторил:

— Так вы все-таки разрешите мне представиться?

Разрешим, — степенно ответила моя дочка и, переложив недоеденную марципановую змейку в левую руку, протянула ему правую. — Софья. А это моя мама Александра Андреевна. Она живет со мной, много работает — каждый день ходит на работу и совсем не отдыхает. Если приоденется, то она еще ничего.

— Сонька!.. — Я аж задохнулась.

— Ты ж сама так говоришь! — удивилась Сонька. — А папа наш приходил и опять пропал. Он мне не понравился.

— Сонька! Замолчи сейчас же!

Генерал-лейтенант серьезно кивнул Соньке и укоризненно посмотрел на меня в зеркальце заднего вида.

— А что, если я приглашу вас на танцы? — спросил он, так в результате и не представившись, немного смутившуюся под моим напором Соньку.

— На та-анцы? — сразу же приободрилась доченька. — А маму?

— Маму… Может, мама машину посторожит, пока мы с вами танцевать будем? — задумчиво спросил генерал-лейтенант.

Сонька посмотрела на меня, взяла мою руку и ответила:

— Нет, пусть она пока поест мороженое. Она танцевать любит, но стесняется. А потом мы поедем к нам домой, я покажу вам свои рисунки… и разные… игры… — Она вздохнула, по-своему истолковав мое замешательство, и замолчала.

— Последнее слово за мамой, — сказал генерал-лейтенант и опять взглянул на меня в зеркальце, улыбаясь одними глазами. — Насчет танцев. Да — да, нет — нет.

— Да, — сказала я. — То есть… нет.

— То есть — да, — быстро подытожила Сонька и довольно бесцеремонно махнула ему рукой. — Поехали. — Она поерзала на сиденье и добавила: — Пожалуйста.

Я посмотрела на небо. Ветер сбивал мотодельтапланы друг к другу. Они летели близко, образуя смешную фигуру, похожую на раздувшееся в одну сторону сердечко. Генерал-лейтенант тронул с места машину. Пристукивая рукой по рулю, он тихонько напевал: «Та-ра-ра-ра-рам-пам-па, руки-ноги, го-ло-ва, воздух выдувая ртом, поднимая пыль столбом…»

Сонька слов не знала, поэтому слушала-слушала, горестно подперев голову кулачком, как она делает в минуты наивысшего блаженства, и, когда генерал замолчал, она неожиданно громко затянула: «Куда идем мы с Пятачком — большой, большой секрет, и…» Она сбилась, видимо, забыла слова или просто застеснялась. Я опять попыталась сделать ей страшные глаза, но генерал-лейтенант не растерялся и стал подпевать: «И не расскажем мы о нем — о нет, о нет…»

И тут вдруг такая странная мысль пришла мне в голову, что мне даже стало горячо в затылке. А ведь хорошо — хорошо!!! — что четыре года назад я упустила свой шанс в виде мужа Вадика. Даже если этот неизвестный генерал-лейтенант высадит нас на нашем перекрестке и потребует законный полтинник за проезд. И даже если не высадит, но окажется, скажем, учителем физкультуры (что вряд ли…), а также примерным мужем, отцом и дедом, ну и так далее. Генерал-лейтенант в этот момент полуобернулся ко мне и, шутливо приложив руку к виску, сообщил, как будто услышав мои мысли-.

— Иван Бойко. Иван Селивестрович. Разведен, живу одиннадцать лет с сыном, сейчас сын поступил в институт…

— Доложили по всей форме… — не удержалась я.

Сонька неодобрительно посмотрела на меня и приветливо улыбнулась нашему неожиданному знакомому. Тот козырнул и ей тоже, а она совсем осмелела и весело предположила-.

— А вы ищете подругу жизни.

Я не знала, куда деваться от стыда за себя и Соньку, а милый генерал Иван Селивестрович покачал головой, и я увидела улыбку у него в глазах-.

— Увы. Никак нет.

Сиди смирно! — зашипела я на дочку. Дети бывают такими бестактными в своей наивности, любимые до абсурда дети. На самом деле, мне, наверно, очень хотелось, чтобы кто-нибудь так же зашипел на меня, и чтобы непонятно откуда взявшаяся обида не испортила всем настроение.

— Никак нет, — повторил генерал-лейтенант. — Я ее уже нашел. Месяца… три назад. Как только переехал в новый дом, так и нашел. — В зеркальце я увидела наши глаза: свои растерянные и Сонькины откровенно возмущенные. — В соседнем дворе… Такая суровая подруга жизни мне и нужна. В очках, розовом берете и с очень серьезной маленькой дочкой.

— Я большая! — молниеносно сориентировалось мое дитя. Детство не знает сомнений. Почти не знает…

— Так то же было три месяца назад, — кивнул генерал-лейтенант. — А теперь, разумеется, большая.

Сонька радостно закивала ему в ответ, а я посмотрела в окно — не покажется ли опять где-нибудь на крыше та тетенька…

— Мам, смотри, дельтапланы похожи на звездочку, — затеребила меня Сонька.

— У вас такая же на погонах? — спросила я моложавого генерал-лейтенанта.

— Почти, только побольше, и по две на каждом, — улыбнулся он.

— А мама плохо готовит, — вдруг встряла моя дочка. — Так бабушка Валентина говорит.

— Все правильно, — пожал плечами Иван Селивестрович. — Потому что хорошо готовлю только я.

— А мусор по вечерам вы регулярно выносите? — сама не знаю зачем, в глубочайшей растерянности спросила я.

К счастью, больше я ничего не успела сказать, потому что нас вдруг затормозил гибэдэдэшник, прятавшийся в своем обычном месте — в редких придорожных кустах напротив бывшей булочной, нынешнего казино «Золотой век», и сейчас вальяжной походкой приближавшийся к нам. Буква «й» в названии казино перестала гореть почти сразу, и вечером на разукрашенном одноэтажном домике светится странная и завораживающая надпись «Золото век»… Серебро ресниц… И медные, налившиеся кровью лбы проигравших в игорной лавочке последние пятьсот рублей вечных открывателей «своего дела»…

— Документики, — лениво козырнул в окошко милиционер.

Иван Селивестрович вежливо протянул ему какую-то книжечку. Гибэдэдэшник тут же подобрался:

— Виноват… Погодка… Да-а-а… На дачу, товарищ генерал? Счастливого пути!

И вам того же, — ответила за генерал-лейтенанта моя Сонька и аккуратно потрогала его за рукав тонкой замшевой куртки. — Поехали? Генерал обернулся к нам:

— А что, может, действительно на дачу? Здесь совсем близко… Если вы не возражаете… И погода — просто на удивление…

— А… почему номера тогда у вас — не генеральские? — спросил неисправимый реалист, сидящий в самой глубине моей романтической души.

— Конспирация. — Генерал-лейтенант снова подмигнул, теперь уже только одной Соньке. — Так и у вас тоже — пальтишки не королевские.

Соньке отчего-то очень понравился неожиданный ответ Ивана Селивестровича.

— Не королевские! — подтвердила она, хохоча.

Я же лишь неуверенно кивнула, так, что, наверное, было непонятно, насчет чего. Иван Селивестрович, еще раз вопросительно взглянув на меня в зеркальце, тронул машину с места.

Сонька совсем осмелела. Просунув голову вперед, между сиденьями, она взахлеб стала болтать с генерал-лейтенантом, который достаточно энергично проехал все наши перекрестки, и уже скоро мы пересекли кольцевую дорогу.

Мы ехали с хорошей скоростью по трассе. Генерал смеялся, Сонька повизгивала от восторга, а я молчала и смотрела на коротко стриженный крепкий затылок незнакомого генерал-лейтенанта, который издалека выбрал меня в подруги жизни из-за того, что я ношу свой школьный розовый берет и скрываю морщинки дымчатыми немодными очками. Мне захотелось срочно выйти из машины. Или срочно выяснить, не шутит ли он… Или что-нибудь спеть, хотя бы про себя. Надо же, я столько лет уже не пела — ни вслух, ни про себя. В голове вертелась какая-то давно забытая песенка, и я стала тихо-тихо отбивать такт своими некоролевскими полусапожками: та-ра-ра-ра-рам-пам-па… та-ра-ра-ра-рам-пам-па… Я не сразу поняла, что напеваю про себя ту же песню, которую только что пел Иван Селивестрович, я даже вспомнила конец припева — он не допел до этих слов: «Чтоб по жизни прошагать, как первый гром!» Надо же…

Ветер разогнал тучи и унес дельтапланы. Я посмотрела в профиль на Соньку и подумала-, какая же она симпатичная, потому что, слава богу, на самом-то деле похожа на меня, а не на Вадика. Сонька в этот момент откинулась назад, чуть было не сшибив головой мои очки, привалилась ко мне и вздохнула:

— Да-а… Очень жаль! Очень!..

Я вздрогнула:

— Ты о чем, Сонечка?

— Ты что, все прослушала? А вы можете для мамы сначала рассказать? Только с самого-самого! — Она очень изящно облокотилась локотками сбоку на сиденье генерал-лейтенанта, а он послушно начал-.

— В тридевятом царстве — в тридесятом государстве жила-была принцесса. Звали ее Александра. Когда она подросла и стала королевой, у нее родилась дочка, Сонечка…

— Принцесса, принцесса Сонечка! — уточнила Сонька и посмотрела на меня, чтобы убедиться, что и мне очень нравится такое начало.

Генерал кивнул и продолжил:

— И вот в один прекрасный день король им сказал: «Собирайте свои вещи и уходите, потому что никакие вы не принцесса и не королева, а глупые никчемные нищенки…»

— И очень некрасивые!.. — негромко добавила Сонька и прижалась ко мне коленкой.

— Именно так он и сказал: некрасивые и ненужные. И они ушли. И шли они долго-долго, через лес, через поля и равнины…

Я смотрела, как Сонька, не отрывая глаз от генерал-лейтенанта, восхищенно слушает милую и безыскусную сказку о прекрасной королеве и еще более прекрасной принцессе, которые все искали по городам и весям свое счастье, а счастье, поманив издали, оказывалось то обманом, то глупостью, то горем…

— Про поляну еще… — подсказала Сонька, потому что генерал перевел дух и на некоторое время замолчал.

— Ну разумеется! Еще все впереди, — улыбнулся он. — И так вот… Шли они шли, пока в один прекрасный день не вышли на большую солнечную поляну, на которой росли чудесные цветы и пели белые птицы…

Я увидела, как улыбнулась Сонька, и почувствовала, как знакомое чувство тревоги и нежности заскребло мое сердце. Я-то — ладно. Генерал — так генерал. Женщины тоже всегда говорят, что им на десять лет меньше, чем на самом деле. У каждого свой козырь… А вот если девчонка моя поверит? В погоны, в принцесс и белых птиц, поющих на рассвете… И ошибется…

— Нет, — вдруг прервал мои мысли генерал.

— Что — нет? — Я первый раз посмотрела в серые, чуть насмешливые глаза Ивана со светлыми, как будто растрепанными ресницами. Я и не заметила, что мы уже остановились у большого двухэтажного дома с красивой зеленой крышей.

Не ошибется, — ответил мне генерал, снова будто прочитав мои мысли. Повернувшись к нам, он протянул руку и слегка дотронулся до головы прижавшейся ко мне Соньки. — Правда, принцесса?

— Правда, — еле слышно ответила ему моя Сонька и еще тише добавила: — А если ошибусь… — Она переплела пальцы каким-то хитрым способом и выбросила их вперед, над головой генерала. Да, конечно, это же знак могучих мышат… Они способны на месть, они сильны и благородны…

Наш спутник засмеялся, легко схватил ее ручонку и тут же отпустил. И посмотрел мне в глаза:

— Вам страшно?

— Страшно… — ответила я, ощущая, как неровно толкается в груди сердце. — Я не знаю…

— Но так бывает. Иногда.

— Наверно, — вздохнула я и первой вышла из машины.

…Мы стояли с Сонькой в чистом поле. Ни спереди, ни сзади не было и намека на дорогу. Я взяла ее за руку.

— Пошли, малыш.

Сонька улыбнулась мне и кивнула. Мы пошли по едва пробивающейся траве, чувствуя под ногами неровную, живую землю. Было тепло, солнечно. В ясном весеннем небе не было ни облачка, и только вдалеке виднелась ярко-красная точка.

— Может, какой-то ребенок случайно выпустил из рук воздушный шарик, да, мам? И переживает теперь…

— Ну да… Или дельтаплан летит…

— Или дельтаплан… — согласилась Сонька. — Или волшебница…

— Или волшебница, — согласилась я.

Здравствуй, Таня…

«Здравствуй, дорогая… Даже не знаю, какое слово подобрать… Ну, просто — дорогая моя! Вот, решила написать, потому что покоя мне нет, а звонить очень волнительно. Буду потом думать: это не так сказала, и самого главного тебе не посоветовала, да и ненаглядный наш еще растревожится, до утра не уснет, будет тяжело вздыхать в темноте, ворочаться и молчать, молчать… Хуже нет, когда он страдает и молчит, правда? Или ты пока еще этого не знаешь, наверно…

Ну, как он там?

Как его здоровье? Как десны? У него во время еды все кровь шла последнее время, ты не обращала внимания? Я ему накупила полосканий, гелей, но он ни в какую не хотел лечиться, плевался… Полоскания действительно очень противные, но надо его заставлять. А то зубы выпадут очень быстро. И смотри, чтобы он потом не заедал их шоколадками. Вообще шоколад домой поменьше покупай, ему вредно.

Кашляет он по ночам? У него такой кашель нехороший, боюсь, как бы это не была астма. Я его хотела повести к врачу, уговаривала, но он все упирался. Ты уж его как-нибудь замани в поликлинику, пообещай что-нибудь. Таблетки от кашля ему не давай, это бесполезно и опасно, потому что непонятно, отчего он кашляет. Если он во сне закашляется, ты его не буди, а тихонечко обхвати ему живот и поверни на правый бок. Только не поворачивай за плечи, а то он проснется.

Как он ест? Ты, главное, не заостряй его внимание на этом, я боюсь, как бы у него не развился комплекс. Просто старайся не соблазнять его едой, от которой он поправляется. Он плохо жует, сразу все заглатывает, поэтому и поправляется. Я уж пробовала ему такую еду давать, чтобы надо было долго разжевывать, но он все равно глотает, а потом у него болит живот. Ты следи, чтобы дома всегда была какая-нибудь суспензия от вздутия.

Жареного, жирного готовь поменьше, он любит, конечно, но потом ему плохо — изжога, отрыжка, тяжесть в желудке. Будет ругаться, клясть судьбу, жалеть, что не уехал жить в Канаду или в Германию, когда все бежали в начале девяностых… Пойдет и выбросит все продукты из холодильника. И тебя будет ругать — мол, ты нарочно готовишь то, что ему нельзя, что потакаешь самым его животным страстям. А попробуй не потакать — еще хуже будет. Ты уж как-нибудь посерединке… Что ему нельзя — съешь лучше сама потихоньку, если он купит.

А скажи, что и не было ничего. В шутку переведи — как он обычно делает, когда не знает, что соврать.

Да, вообще с едой его — беда… Сейчас-то он похудел, это так всегда, когда интерес новый появляется, я это проходила не раз. Когда он в меня был влюблен, так, знаешь, стал совсем как мальчик, хотя ему тогда уже около сорока было. Кости даже берцовые обозначились. Он еще все колесо делал, юность вспоминал, радовался, что живот не перевешивает. И потом, когда вдруг резко садился на диету на месяц-два, я понимала, что он кем-то увлекся. А затем снова начинал есть с аппетитом, даже утроенным, и мне улыбаться, с облегчением — что дождалась, хватило терпения, не помешала ему играть…

Ты заметила, что ему все скучно? Читать — скучно, фильмы смотреть — скучно. Ты обязательно води его куда-нибудь — в театр, на концерты. Сама бери билеты или ему точно скажи — когда, где, во сколько, он очень любит точные задания. Тогда он не мается, не решает, а выполнит, что ему сказали — и рад… Только ты выбирай что-то попроще, повеселее. А то я однажды повела его смотреть одну классическую пьесу, так он прямо весь извелся. Вроде уйти неудобно — все смотрят, не один же он такой глупый, что от Шекспира ему плохо становится, а смотреть — невмоготу…

Имей в виду, лучше выбирать что-то посмешнее, он еще потом и пересказывать будет, всех смешить. И не на новых клоунов и юмористов, а на тех, из времен его молодости, новые его только раздражают. Отведи его на Жванецкого, например, или на Карцева. Его от телевизора не оторвать, если показывают их миниатюры. И уж сама смейся, если он по многу раз одно и то же будет рассказывать… У него так голова устроена. Не то чтобы он забывал, что уже рассказывал это, а просто ему нравится — повторять одно и то же, забавное, смешное. Чтобы всем вокруг весело было, чтобы он всем нравился, был в центре внимания…

Смотри, из одежды лучше не покупай ему ничего голубого или светло-серого. Ему не идет, а он не понимает, может надеть. И сразу такой толстый, такой смешной становится… Только ты не говори, что ему не идет, он обижается.

Как ты-то сама? Довольна? Если что не так, старайся при нем не плакать, он расстраивается. Ужасно не любит, когда кому-то рядом плохо. Ему самому сразу тошно становится. Может просто впасть в депрессию. Потом очень трудно его оттуда доставать.

Ну и, наверно, самое главное.

Люби его, как я любила. Пусть он и с тобой верит, что он самый умный, самый молодой, сильный, любимый и желанный. Пусть он будет с тобой счастлив, если уж не был счастлив со мной.

И… вот еще что. Если ты вдруг когда-нибудь, не скоро, через год-два, а может через пять, заметишь, что он бегает по дому с телефоном и прячется от тебя в дальних углах, и при этом на лице у него появляется задумчивое и загадочное выражение — ничего не спрашивай. Постарайся сделать вид, что ты ничего не заметила. И себе скажи: ничего нет. Скорей всего, это у него пройдет. Вдруг это маленькая игра, глупость, вроде желания ребенка съесть именно такую шоколадку и никакую другую. И завтра — опять съесть, и послезавтра… Ну и пусть себе ест. Объестся, скорей всего, особенно если никто останавливать не будет.

Если же нет… Если не пройдет — ни через три дня, ни через месяц — не мучай себя. Отпусти его. Пусть бежит. И если ты не побежишь следом, есть небольшой шанс, что еще вернется. Ну, а уж если не вернется… Будет плохо — позвони мне. Ты же хорошо знаешь наш, то есть теперь мой, телефон.

Я расскажу тебе, как можно жить без него. Ходить по тем же комнатам, спать в той же постели, только одной — то на его подушке, то на своей, для разнообразия монотонных ночей… Сидеть на кухне и смотреть каждое утро на тот стул, на котором много лет сидел он… И не умирать при этом. Дети не в счет, имей в виду, если собираешься их заводить. Дети только усугубляют боль. За них больно втройне, и лучше сейчас не надо о них, давай только о лирике и романтике.

Когда-нибудь, возможно, и тебе придется отпустить его на волю, где смеются веселые свободные девушки. А какая-то одна смеется громче всех, победно и торжествующе, самая прекрасная, та, что не озабочена протертыми супами, низкокалорийными блинчиками и суспензией от вздутия — она этих слов пока не понимает… Пока у нее только волнующие разговоры по телефону, обжигающие встречи и упоительные полеты к звездам — он любит называть свои интимные подвиги именно так, правда?.. А тебе в это время постоянно будут сниться сны, в которых он, как прежде, будет близким и родным. И просыпаясь, ты будешь отчаянно пытаться вернуться туда, в тот сон, где он был рядом. А потом и эти сны пройдут. И пройдет боль. И ты поймешь, что с тобой осталась твоя собственная любовь, которая была прекрасной и долгой. Главное, от нее не отказываться, не говорить, что все было напрасно.

Ты звони, не стесняйся, в случае чего… И заходи, познакомимся, наконец. Не совсем чужие все же люди. Удивительно, правда?

Я покажу тебе наши фотографии, где он был моложе, стройнее и отчаяннее, чем теперь. Так долго не маялся, вдруг круто беря в сторону…

И еще я покажу тебе одно письмо. Думаю, она не была бы против. Когда мне трудно, я всегда достаю это письмо и уже на третьей строчке успокаиваюсь.

«Здравствуй, моя милая! — начинается это письмо. — Ничего, что я на „ты“? Просто я так привыкла с тобой разговаривать, мысленно, а теперь и вслух, в тишине моей опустевшей квартиры. Дети — не в счет, ты когда-нибудь это сама поймешь. Хорошо, что они есть, иначе все вообще было бы бессмысленным, но они не спасают от одиночества. Потому что уходят. И задолго до ухода начинают собираться. Отдаляются, уединяются, вдруг пробуют резко развиваться по-другому, чем тебе бы хотелось, и смотреть на тебя, как на когда-то очень любимую, но совершенно бессмысленную теперь игрушку, из далекого детства. Которую выбросить невозможно, но и играть в которую смешно и стыдно…

Ну, ладно, как там он? Все еще порхает? Или уже начал позевывать и толстеть? Плохой признак, имей в виду. И запомни, если он обмолвится ненароком, что у тебя отвратительный характер, надо срочно менять что-то во внешности. Постричься, покрасить волосы, не знаю… Может, татуировку сделать где-нибудь в пикантном месте… Ничего, что я о таком интимном? В общем, придумай что-нибудь, чтобы ему на какой-то миг показалось — ты стала совсем другой. И вообще это не ты…

Мне грустно, да, грустно от его предательства. Ведь я ему очень верила. Но я никогда не забывала, что и ко мне он пришел, разочаровавшись в своей большой любви к девушке Юле, вмиг ставшей ему неинтересной, когда он встретил меня. Девушка так плакала и так отчаянно пыталась его вернуть. Но у нее не было шансов. Я была и красивей, и моложе ее. И я уже ждала нашего первого ребенка…

Так что владей, моя милая, тем счастьем, что тебе досталось. Но на всякий случай не рассчитывай, что оно будет длиться вечно. Себя подстрахуй. От неожиданных ударов, от шока, который, к примеру, испытала в свое время я. Себе я сказала: это был приз, переходящий приз — за молодость и красоту. Сама понимаешь, что пожизненно его не дают…

Я не желаю тебе плохого, поверь мне. И не держу зла. Никакой замены ему, увы, найти не удалось, да и не очень-то я и пыталась, имея в виду мой уже критический, для романтических встреч и очарований, возраст. Мне хорошо одной. Я даже все чаще и чаще думаю — как сложно мне было бы сейчас с ним. Он ведь не успокоится никогда, в поисках красоты, ее все новых и новых форм…

А в редкие, очень редкие минуты отчаяния и одиночества я вдруг понимаю: вот и все, что у меня было. Это вся твоя, Таня, любовь на этой земле. И другой не будет. И если бы не одна милая девушка, ты бы сейчас не сидела одна на кухне, а ходила бы по набережной, в каком-нибудь далеком средиземноморском городе, за руку с тем, кто вообще-то обещал тебе, а не ей, быть до конца дней своих рядом, и в горе, и в радости. Почему-то, когда мне плохо, я всегда думаю о тех городах, в которых я так и не бывала, прекрасных, далеких, ненастоящих, как будто в них потерялась моя любовь…

И тогда я достаю одну записку, короткую, в ней всего несколько строк. Мне почему-то кажется, что ее оторвали от длинного, сумбурного письма. Знаешь, как пишется иногда о своей любви, которой больше нет, и о боли, которая наполняет каждую клеточку твоего существа, заменяя все обычные чувства и желания — эти слова, которые никому в мире не нужны, те, что пишутся в никуда, просто чтобы высказать то, что крутится и крутится внутри, мучая, разрывая, превращая тебя в сгусток страдания… Впрочем, может, ты этого и не знаешь.

Вот тогда я и достаю эту записку, этот обрывочек чужой боли, в которой я тоже повинна, и читаю-перечитываю несколько строчек, написанных крупным, неровным почерком: «Здравствуй, Таня! Ну, как ты, счастлива? А мне так больно, так, что я просто не знаю, что мне делать…»

И больше ничего нет, ни одной строчки… Но ведь что-то она писала мне в том длинном письме, от которого оторвала первые строчки… Позвонила как-то в дверь, протянула холщовую сумку, с ручками, в ней были его книжки и вот этот клочок бумаги, с широкими, выгоревшими за годы линейками… И я как будто слышу, уже много лет слышу голос этой девушки, как она говорит, глядя в окно, а он уходит, уходит, чтобы никогда не вернуться, и нет на свете силы, способной его удержать…

«Но это ведь пройдет, правда? Главное, не возненавидеть тебя, его и весь мир. Ведь он есть по-прежнему, этот мир… Где-то там, вдалеке… Так трудно поверить, что в тот миг, когда тебе больно, невыносимо больно, кто-то смеется, счастлив, любим и любит… И как же трудно сказать в этот миг, но я знаю, что я должна это сделать, просто обязана, чтобы выжить самой, чтобы остаться такой, какой я была прежде, не сойти с ума от боли, ненависти, одиночества… Как трудно сказать: будьте счастливы. Как трудно так сказать и быть при этом искренней. И я говорю это снова и снова, убеждая саму себя, что во мне не живет ненависть, ее просто не выдержит моя душа. У меня никого на всем свете не было, кроме него. И сейчас, когда он ушел, я… Но я заставляю себя сказать: я есть и без него. И эта боль когда-нибудь пройдет…»

Фокус

В четверг мы пошли с детьми в цирк. Обычная родительская суббота была перенесена на четверг, потому что так оказалось удобно нашему папе, моему бывшему мужу. Начался дачный сезон, и, конечно, тратить драгоценный день на капризных, требовательных, легко устающих детей ему было жалко. Поэтому он купил билеты на четверг и встретил нас около цирка с предусмотрительно заготовленной в руке салфеткой.

— Папа, ты что, плачешь? — крикнула еще издалека маленькая Машка.

Старший брат Леша дернул ее за руку:

— Не надо! Обидится — убежит!

Леша мой знает, как папа может убежать, не увидев заранее заготовленных улыбок на лицах.

Когда мы приблизились, папа чихнул, два раза откашлялся, сморкнулся и только тогда взглянул мне в глаза.

— Заболел? — с ужасом спросила я, надеясь, что он представляется. Я боюсь всяческих инфекций, как огня. Заболеет младший — неизбежно потянется и второй, и наоборот. Если же болею я, то в доме жизнь вообще останавливается.

— Увы… — печально ответил отец моих детей и протянул мне конверт с билетами. — Жаль, пропадет один билет. Продай, а?

Дети не очень расстроились, что уже через минуту и след папин простыл. Они расстроились два года назад, каждый по-своему, когда папа стал задыхаться в отсутствии некоей симпатичной девушки с короткими пепельными волосиками, постоянно цеплявшимися за подголовник переднего сиденья в нашей машине. Чтобы не помереть в одночасье от тоски, наш папа пошел на жертвы.

Пожертвовал он Лешей и Машей ради большой любви. Осуждать его было трудно, потому как с нами ему стало слишком плохо. Это было так очевидно, что мы его отпустили с миром и только просили не забывать, что дети хотят есть каждый день, хотят ходить в театр и в цирк, читать хорошие, разные, красиво иллюстрированные книжки и, главное, не понимают, почему какая-то чужая тетя вдруг стала для их папы дороже всего на свете. Дороже наших совместных завтраков в воскресные дни, веселых поездок в Крым на машине, секретных подготовок к семейным праздникам и всей нашей вполне счастливой и беззаботной прошлой жизни.

Билет мы продавать не стали. Машка, как большая девочка, села на отдельное место. Правда, уже минут через десять она пересела на высокие ступеньки, и еще через пять минут к ней перебрался и Леша. И так они там и сидели, пока не начался страшный номер с арбалетами, стрелявшими одновременно в три стороны. Тогда дети по очереди быстро перепрыгнули опять поближе ко мне и смотрели, затаив дыхание, как из огромных, быстро вращающихся арбалетов вылетают короткие стрелы и попадают точно в нужное место.

А потом вышли клоуны.

— Вот придурки… — тяжело вздохнула моя соседка слева, толстая немолодая женщина с большим количеством золотых украшений в ушах и на шее.

А по мне так — я еще никогда в жизни не видела таких замечательных клоунов. Леша повизгивал от хохота. Обычно более сдержанная Маша вскакивала и начинала прыгать при каждом их появлении… Я же выбрала себе одного, среднего росточка, с обаятельной улыбкой и оттопыренными черной круглой шапочкой ушами. Наверняка уши у него были совершенно нормальные, и отогнул он их просто чтобы было смешнее.

Мне и остальные клоуны очень понравились. Такая знакомая компания… Вот большой, в полосатом костюме и широченных штанах на помочах, похож на моего педагога, в которого я была отчаянно влюблена в институте… А этот длинный — на мальчика Пашу, которого я любила в школе… И рыжий, с большим белым бантом, постоянно сползающим набок — на мальчика Севу, которого любила на третьем курсе целых полгода… Не хватает первого мужа… Ну и хорошо, не самые приятные воспоминания остались… Но зато есть похожий на мужа второго, срочно заболевшего к родительскому дню. Конечно, мне же последние десять лет так нравится этот типаж. Крепенькие, не очень высокие, смешливые. Вот потому я и сейчас выбрала этого — симпатичного, с нарочно оттопыренными ушами…

Всю свою жизнь, сколько я себя помню, я любила только придурков. Возможно, виновата в том не я, не природа и даже не моя мама, воспитывавшая меня почти в пуританской строгости духа, а цыганка, которая прокляла меня, когда я была еще у мамы в животе.

Мама ходила со мной на восьмом месяце и однажды почему-то оказалась далеко от дома, на Кузнецком мосту. Она зашла в туалет, который, как ни странно, сохранился там до сих пор. Меняется облик Москвы, переименовываются улицы по-революционному и обратно, на месте булочных открываются банки, старые библиотеки переоборудуются в игровые клубы, а туалеты остаются на своих местах. Как некий оплот стабильности в нашей безалаберной стране.

В туалете том к моей маме привязалась молодая цыганка. Мама всегда производит на людей впечатление беспомощной и наивной. Она говорит, что ничего плохого цыганке не сказала, и я ей верю. Маме очень трудно обозвать кого-то и вообще произнести грубое слово. Зато она может так посмотреть на человека, что он с ходу лезет драться.

Цыганка драться не полезла, но сказала:

— Мертвый мальчик у тебя родится!..

Она как в воду смотрела, в том смысле, что мама и все родственники ждали мальчика. Но родилась я, и притом совершенно живая и абсолютно здоровая, хотя мама рожала меня трое суток. Так что, когда я все-таки родилась, все были счастливы, что и я, и мама остались в живых после трех дней отчаянных мук. И думать забыв о долгожданном сыне, стали любить меня.

Я росла, искренне любимая полным комплектом бабушек и дедушек и, разумеется, мамой с папой.

Я росла в достатке. Была крупная, умная, здоровая и красивая. Занималась музыкой и фигурным катанием. Мне все легко давалось — и учеба, и музыка, и спорт. Меня любили хорошие умные мальчики из интеллигентных семей. А я любила придурков. С восьми лет и по сей день.

Первого звали Павлик. Мама говорила, что хорошего в нем только — звучные имя с фамилией — Павел Веретенников… Так и кажется, что за ним встают тени благородных, аристократичных предков, которые очень наивно ценились в нашей семье, как залог порядочности и вменяемости. А на самом деле он просто — смазливая безродная дворняжка. Мама точно видела, что у него бегают глаза, не останавливаясь ни на чем определенном, в том числе и на мне, умнице-красавице, и ей не нравилось, что Павлик учится совсем плохо, почти на двойки. А мне казалось, что он похож на юного греческого бога. Белокурого сероглазого Павлика я любила со второго по десятый класс, верно и безответно.

После уроков Павлик никогда не оставался ни на какие школьные мероприятия, он убегал на тренировки. Павлик занимался баскетболом. И мне эта игра все мое школьное детство казалась наполненной какого-то прекрасного тайного смысла. Я никогда не видела, как Павлик играет, но могла себе представить, как он ловко, лучше всех, ведет большой оранжевый мяч, и легко бросает его, высоко и пружинисто подпрыгивая… Павлик учился в параллели «А», и ему не нравились никакие девочки ни в моем классе «Б», ни в его собственном. Ему нравились девочки на три года старше, учившиеся вместе с его братом. И он очень нравился им.

Иногда я звонила Павлику и слушала, как он говорит-. «Алло». И этого было достаточно, чтобы пережить длинные выходные или каникулы.

За девять лет своей первой влюбленности я поняла, что на самом деле любовь — это вовсе не радость, не беготня по вечерам с накрашенными тайком ресницами и не поцелуи, к которым я относилась заочно иронически из-за своего комплекса длинноватого носа. Любовь — это муки, поняла я. И, устав безответно любить Павлика, мужественно приготовилась к большому чувству.

Большое чувство пришло не сразу. Перед этим я несколько раз влюблялась, каждый раз попадая в давным-давно расставленную мне мстительной цыганкой ловушку. Ведь она бы наверняка порадовалась, узнав, что вместо мертвого мальчика получилась страдающая от несчастной любви и очень одинокая девочка.

Второго моего избранника звали Сева Воробьев. С Севой я сидела в школе за одной партой, терпеть его не могла за вечные сопли и полуоткрытый рот и иногда, когда он пытался списать у меня что-то, молча била учебником по голове. А потом встретила его как-то, учась на третьем курсе института.

— Я шла из исторической библиотеки в библиотеку иностранной литературы. В читальном зале я проводила шесть вечеров в неделю, учась старательно и поверхностно, много читая, конспектируя, но никак не связывая одно прочитанное с другим и плохо помня, что читала в прошлом семестре. Мне было скучно и непонятно, зачем я выбрала этот факультет, но даже мысли бросить учебу у меня не появлялось.

Я не сразу узнала Севу, когда он помахал мне рукой. Бывший одноклассник очень вырос, учился в университете на факультете стран Азии и Африки, изучая язык хинди, что совершенно не укладывалось у меня в голове. Безнадежный троечник Воробьев Сева и вдруг — хинди… Рот у него закрылся и оказался очень милой и правильной формы. А в глазах, серых и ясных, был обращенный ко мне ненастойчивый и простой вопрос. Которого я не поняла. И переспросила-.

— Что?

Сева улыбнулся загадочно и промолчал.

— Сев, ты хотел что-то спросить?

Он задумчиво посмотрел на меня и спросил:

— Кого позвать?..

Я была покорена… Это было так смешно! Кто не сидел по семь часов подряд в библиотеке, обложенный томами скучнейших монографий, тот меня не поймет.

Сева был единственный из моих избранников очевидно русский. Меня неожиданно очаровала его симпатичная славянская внешность, с неяркими веснушками, аккуратным неправильным носом, улыбчивыми глазами и светлыми прямыми волосами, сразу выгорающими на солнце до цвета льна. Волосы эти казались мягкими и приятными на ощупь, мне всегда хотелось их потрогать. Глядя на Севу, я представляла, что у меня могут родиться такие вот дети — светлокожие, светловолосые, сероглазые…

У Севы была совершенно очаровательная манера ходить, лениво загребая длинными, чуть полноватыми в бедрах ногами. Мне так нравилась его походка, что я даже стала невольно копировать ее, думая о нем, пока однажды случайно не увидела себя в витрине магазина…

Сева был точно таким, как я представляла себе Иванушку из всех русских сказок. Сильный — только силу некуда приложить, с приятной ленцой, смешливый, загадочный в своем нежелании серьезно воспринимать этот мир. Он же вовсе был не дурачок, Иванушка. Это он с точки зрения скучных и рациональных братьев был дурачком. Просто он жил не так, как все, в каком-то своем, светлом и радостном мире…

Я еще и еще раз встретила его у библиотеки. Сева шел мимо, а мне, увидев его и поговорив пять минут, уже совсем не хотелось в тот день читать книжки.

— Странно, а почему я никогда не встречаю тебя утром, когда еду в институт? — спросила я его.

— Утром я сплю, — улыбнулся Сева.

— У вас занятия позже начинаются? Не в девять? — уточнила я.

— Не знаю, — пожал плечами Сева. — Утром я сплю…

Как-то раз я видела его недалеко от своего дома, мы ведь жили на соседних улицах, ходили в одну школу. Но окликать не стала — Сева явно кокетничал с аппетитной, красиво одетой блондинкой и сделал вид, что не заметил меня.

Но однажды в моей квартире под вечер раздался звонок. Я спокойно открыла ее, а за дверью стоял он. Сердце мое подпрыгнуло и остановилось.

Сева спокойно вошел в мою квартиру, будто был здесь не раз. Оглядевшись, он выбрал себе удобное место в кресле, чуть выдвинув его к телевизору. Высыпав на пол штук пятнадцать кассет из пакета, с которым он пришел, Сева стал выбирать, что бы посмотреть.

— У тебя есть видеоплеер? — чуть запоздало спросил он.

— Да… — замерев, ответила я, глядя на его огромные рыжие ботинки из толстой кожи. Ну, понятно — европейский человек, тапки в гостях надевать не будет…

Сева поставил видеокассету с музыкальными клипами, с полчасика посмотрел их, потом лег на мой диван и уснул. Часа через два он проснулся, собрал кассеты, помахал мне рукой и ушел. Пару раз он потом звонил мне, каждый раз спрашивая в случае заминки в разговоре: «Кого позвать?», и я каждый раз смеялась. Это уже был словно код, наш с ним код.

— Поедешь со мной в Гданьск? — однажды спросил меня Сева без долгих предисловий, позвонив в половине третьего ночи.

— А… зачем?

— У тебя загранпаспорт есть?

— Есть, но он просроченный.

Сева вздохнул.

— Там вообще классно должно быть… Ребята ездили…

Я никогда особо не мечтала о Гданьске, но стала срочно делать новый загранпаспорт. Сева перезвонил только через пару месяцев, ни слова больше не сказав про поездку в Польшу.

Мои школьные подружки, часто посещающие встречи одноклассников, говорят, что Сева стал многовато пить, что не помешало ему очень удачно вписаться в новую жизнь и открыть кредитный банк.

Теперь я иногда встречаю его на улице, потому что живем мы по-прежнему в одном районе. Раз Сева вдруг разговорился и похвастался, что купил себе стовосьмидесятиметровую квартиру в новомодной башне, с тремя туалетами и тридцатиметровой террасой.

— Зачем тебе такая огромная квартира? — удивилась я. — Ты что, женился?

— И не женюсь никогда, — засмеялся Сева.

— А как же дети? Так и останешься один?

— Мне хорошо одному… — потянулся Сева. — А впрочем, у меня же есть сын, ему уже девять лет. Ты не знала?

Он всегда бывает на хороших машинах, с разными девушками. Как-то я с грустью заметила, что у него не хватает нескольких зубов в пределах видимости… Но, кажется, ни Сева, ни его хорошенькая спутница вовсе не грустили об этом.

Годы идут, а Сева всегда одинаково загадочен и молчалив. «Как дела?» — спрашиваю я, встречая его раз в два года, внимательно глядя на него и пытаясь вспомнить, как я была в него влюблена. Сева молчит, улыбается, в лучшем случае жестами показывая, что у него все отлично. И мне кажется, что у него не так уж все и хорошо, если он молчит столько лет.

Я пережила свое фиаско с Севой достаточно легко, потому что на самом деле я тогда любила уже третий год одного человека. Короткая, хоть и испепеляющая влюбленность в Севу не мешала мне благоговеть и таять каждый раз, когда в коридорах института я видела Лесика, декана нашего факультета.

Лесик был чрезвычайно хорош собой, выглядел гораздо моложе своих пятидесяти. Если он шел мне навстречу по вестибюлю, видный, статный, уверенный в себе, то я забывала, куда шла. Полтора года он вел у нас какой-то курс. На семинарах, когда он произносил мою фамилию, мне казалось, что у него во рту очень сладкая и приятная конфетка, с растекающейся, нежной начинкой, и у меня что-то тренькало в этот момент то ли в душе, то ли где-то еще. С восхищением внимая на занятиях красавцу Лесику, я думала: вот родить бы от него ребенка, если бы он не был уже в третий раз женат… Ребенок вышел бы крупный, умный, спокойный…

Пять лет профессор благосклонно улыбался, зная, что я в него влюблена, а вручив мне диплом, пригласил к себе на дачу. Дача у Лесика оказалась большая, красивая, с камином и ухоженным садом. В саду я рассматривала коллекцию пышных хост, аккуратно окученные розовые кустики с набухшими бутонами и представляла — какая же она, третья жена Лесика, отвечающая по телефону легко и насмешливо: «Вас слушают! Девочки, говорите!»

Лесик поил меня не очень дорогим болгарским коньяком и угощал шоколадными конфетами из коробки «С Новым годом!», которую он взял на полке из большой стопки разных коробок. Конфеты были, наверно, вкусные, обсыпанные мелко дробленными орешками, но я совершенно не чувствовала вкуса, зная, что сегодня свершатся одновременно два самых важных события в моей жизни.

Затянувшееся девичество было моим тайным стыдом. Жить одной — родители отселили меня в однокомнатную квартиру, чтобы я когда-то наконец начала взрослеть — и не понимать, о чем уже не шепчутся, а смеются или серьезно переговариваются, с глубоким знанием предмета, подружки!.. А тайная любовь к декану была моей второй самой важной проблемой. Я не могла поцеловать ни одного влюбленного в меня мальчика из порядочной семьи, потому что в самый неподходящий момент у меня накатывали слезы от сознания-. «Это — не то! Не настоящее! Это же не он, не Лесик!»

Сейчас, держа в руке быстро тающий трюфель, я старалась, чтобы Лесик не увидел моего необыкновенного волнения, и от этого еще больше волновалась. Он шутил, рассказывал длинные анекдоты, а я напряженно старалась поймать момент — где смеяться, потому что совершенно не понимала, о чем он говорит. Выпив пузатую бутылочку коньяка, Лесик с большим аппетитом съел всю жареную курицу, которую мы купили по дороге в палатке. Потом напоил меня кофе и аккуратно убрал коробку с оставшимися конфетами обратно в шкаф.

В свою супружескую спальню, где, как я мельком видела, стояла традиционно широкая кровать, застеленная шерстяным покрывалом серо-голубого цвета, он меня не повел. Переодевшись в очень неожиданный домашний костюмчик с едва доходящими до колен велюровыми штанишками, Лесик встал в дверях и взглядом позвал меня к себе.

Я поняла: ну — все. Настал мой час. Это случается только раз в жизни. Завтра я уже буду другой. Буду по-другому смотреть на мужчин и на других девушек… И буду думать, кто из девушек такая, как я была вчера, а кто уже все знает о жизни… Наверно, и я совсем по-другому пойму, что такое жизнь…

Мне немножко мешало, что в своем костюмчике цвета шоколада Лесик стал похож на приятного медвежонка. Как-то мне он никогда раньше не казался похожим на медвежонка. На царя — да, ассирийского или шумерского, могущественного, пышущего здоровьем, приводящего в ужас врагов и в восхищение подданных, но только не на медвежонка… Но я посмотрела ему в глаза, добрые, ироничные, умные и сразу же забыла о его смешных штанишках.

„Взявшись за руки, мы поднялись на третий этаж, в небольшую комнату. Там не было кровати, но на полу лежал большой, пышный ковер с длинным светлым ворсом. От ковра пахло дымом и вином. На стене висело несколько картинок и украшений. Я почему-то никак не могла оторвать глаз от большой керамической кошки, с ярким малиновым бантом в горошек. И все думала: как же она держится на стенке, на чем — дырка там специальная сзади у нее или петля какая-нибудь? Ведь если упадет — от резкого движения — столько будет острых осколков, ковер ни в жизни не вытряхнуть до конца…

На следующее утро мы выпили кофе с теми же ореховыми трюфелями, и Лесик галантно проводил меня домой. Довезя меня прямо до подъезда, он улыбнулся:

— Подожди! — и вышел первый. Открыв дверцу машины, он протянул мне руку, помогая выйти, и проговорил, тепло глядя на меня: — А мне понравилось!

«А мне нет!..» — чуть было не сказала я вслух, глядя, как Лесик, надев старомодные темные очки, кряхтя, влезает в свой видавший лучшие дни «мерседес». Я слегка махала ему рукой, жалея, что у меня тоже нет темных очков, чтобы он не видел моих слез и не решил, что нужно побыстрее закончить все дела, взять из кабинета еще пару коробочек конфет и вернуться сегодня же к такой милой, неопытной, трогательной девочке, которая плачет ему вслед… Он ведь, наверное, не поверит, отчего я плачу.

«Если это и есть любовь — то я просто ничего не понимаю в жизни!» — решила я тогда.

В жизни я, конечно, ничего не понимала и через год вышла замуж, будучи знакомой с женихом чуть больше месяца. Мне показалось, что вот это точно — любовь. Ну, должна же она когда-нибудь ко мне прийти…

И вот она пришла, в лице Поли, Аполлона Федоровича Сучкова, который подошел ко мне в метро и очень встревоженно спросил, не видела ли я тут поблизости полного мужчину, говорящего по-эстонски, в зеленой куртке, который украл у него сумку со всеми деньгами… Я мужчину не видела, но мне очень хотелось чем-то помочь сильно расстроенному, почти плачущему человеку, и я дала ему пачку сока, пятьдесят рублей и свой домашний телефон. Сок он тут же жадно выпил, деньги взял с очень большим трудом, а телефоном не преминул воспользоваться в тот же вечер, узнав по нему адрес и приехав ко мне внезапно в гости…

Меня не смутило ни наше несколько необычное знакомство, ни то, что жених чрезвычайно уклончиво отвечал на все вопросы о своем прошлом, а выпив, туманно намекал на близкое, совсем близкое родство с одним очень известным актером… Я быстро поняла по перечисленным им фильмам, кого имеет в виду Поля, и мне стало его безумно жаль. Почему-то я знала, чувствовала, что нет у него ни знаменитого отца, и никого вообще нет. Как многие сироты, не знающие родителей, он просто придумал себе родню, славную и знаменитую.

Когда милая дама в загсе спрашивала нас по очереди, добровольно и продуманно ли мы совершаем такой серьезный поступок — вступаем в брак, она не смогла сдержать улыбки, проговаривая имя-отчество моего будущего супруга. Мне почему-то казалось, что сейчас захохочет мой папа, один из всех родственников пришедший на торжественную церемонию. Но папа стоял и очень грустно на меня смотрел, и потом тоже грустно смотрел, когда уже все свершилось и мы с гостями фотографировались на фоне буйно цветущей сирени и папиного красного заграничного автомобиля.

У меня до сих пор на полке стоит эта фотография. Я смеюсь от счастья, красуясь в платье собственного изобретения, на скорую руку сооруженном за три дня, с белым плюмажем на голове и огромным букетом, делавшими меня похожей на развеселую крестьянку, набравшую полную охапку цветов и часть из них водрузившую себе в растрепанные кудри (перед свадьбой я проснулась в пять утра и, не зная, чем заняться, дожидаясь судьбоносной встречи с Полей в загсе, взяла ножницы, подстриглась, а потом сильно накрутила обычно прямые волосы). Рядом на фотографии стоит очень серьезный Поля, в великоватом пиджаке и желтом галстуке, с толстой золотой булавкой, купленной им специально к свадьбе, вытянув руки по швам, как будто готовясь ответить на заранее известный ему и, возможно, трагический вопрос. А по другую сторону, взяв меня под руку, печально смотрит в камеру мой обычно брызжущий весельем и энергией папа.

Каким-то образом папа понял про Полю то, что не сразу поняла я. Поля любил золото и драгоценные камни, мог купить на всю скромную зарплату большую печатку и любоваться ею несколько дней. А потом вдруг прийти без нее. И мечтать, как он купит еще одну печатку, другую, и выгравирует на ней свои инициалы, и тогда уже никогда не утратит ее по воле злых людей. Злых и завистливых людей Поля встречал всюду. И поначалу глубоко тронул мое сердце душераздирающими рассказами о тайных завистниках, недоброжелателях и просто бессовестных воришках, практически ежедневно лишавших Полю какой бы то ни было возможности заработать приличные деньги или хотя бы донести то малое, что ему, скромному труженику метрополитена, доставалось после того, как все поделили между собой сытые, нахальные начальники.

Поля был, под стать своему уменьшительному имени, субтильным, с неразвитой мускулатурой, но высоким и очень быстрым и резким в движениях. На лице у него волосы росли плохо, Поля мог спокойно не бриться неделю, хотя, судя по паспорту, уже давно справил свое тридцатилетие. Но зато на спине у него клочками росла почему-то темно-рыжая и довольно длинная шерсть. Из-за крупного носа и черных прямых маслянистых волос с необычным медным отливом его часто принимали за грека или цыгана… Кто он был на самом деле, я так и не успела узнать. Мне он казался похожим на героя индейских мифов, внешне похожим, если героя не кормить года два и не разрешать ему скакать на коне и заниматься тяжелой физической работой…

Однажды я решила сделать ему сюрприз и приехать встретить его после работы. Вместе доехать домой, по дороге пообщаться… А то почему-то выходило так, что приходя с работы, Поля был настолько уставший, что не мог ни слова со мной сказать. Разложит карты или домино — я еще до свадьбы знала, что он очень любит разные игры — посмотрит на меня, вздохнет, сметет все длинной, мосластой рукой на край стола и ляжет спать. Поля мог проспать двенадцать часов кряду, а то и больше. Он уставал — под землей, без воздуха, тяжелая, ответственная работа… Поля работал диспетчером на станции «Тульская», отправлял поезда.

И вот я, взяв с собой бутерброды с его любимой белой рыбкой и баночку финского пива «Кофф», которую специально для Поли попросила у папы, поехала на станцию «Тульская». Очень странно, но никто не знал там ни Аполлона, ни Полю Сучкова. И в полностью автоматизированной диспетчерской работала только одна женщина-техник, следила за тем, чтобы все компьютеры были включены и работали…

Я вернулась обратно домой. Поля уже лежал на диване и недовольно поглядывал на меня, пока я неторопливо раздевалась, думая, как же начать трудный разговор. Как следует рассмотрев, что я очень привлекательно одета (он разрешал мне одеваться так только на выход с ним), и заметив, что я достала из сумки баночку редкого пива, Поля рванулся с дивана и, не очень хорошо нацелившись, врезал мне кулаком в лицо. Как он говорил потом, он целился в пиво, а попал мне прямиком в челюсть. Почему уцелели зубы — остается для меня приятной загадкой, не хочу ее разгадывать. Возможно, все же, несмотря на несоблюдение мною ортодоксальных правил православия, мой ангел-хранитель летал тогда рядом и все, что мог сделать, это отвести Полину руку от глаз, куда явно метил Поля, и ослабить удар.

Со свернутой набок челюстью я пошла к папе. Папа взял было дедушкино фамильное ружье, с великолепным резным прикладом, из которого последний раз стрелял прадедушка на охоте как раз перед русско-японской войной, и хотел проучить Полю. Но я пожалела папу, уже зная хитрый и непредсказуемый нрав супруга. Могло произойти что-нибудь неожиданное, и ружье оказалось бы в руках Аполлона…

Кое-как мы с папой вдвоем вправили мне челюсть обратно. Я переночевала у него, а на следующий день решилась пойти домой, поговорить с Полей, предложить ему расстаться с миром, если так все сложно у нас получается. Вернее, не получается никак. Сворачивая к своему дому из папиного двора, я увидела, как из подъезда стремительно вышел Поля. Не знаю, почему я вдруг это сделала, но ни разу потом не пожалела о своем не очень красивом поступке. Я пошла за ним следом.

Поля сел в троллейбус, а я поймала машину и попросила водителя ехать за троллейбусом.

Поля доехал до метро. Я вышла из машины и, стараясь затеряться в быстро редеющей толпе пассажиров (было уже около двенадцати дня), вошла вслед за ним в метро. Поля доехал до станции «Беговая» и вышел. Я обратила внимание, что походка его была непривычно легкой и как будто радостной.

Я с трудом поспевала за ним, прячась за столбами и деревьями. Я даже не могла предположить, куда мы сейчас придем. У него есть любовница — это понятно. И что я узнаю — в каком доме она живет? Зачем? Но почему-то сомнения были не убедительные, и я продолжала идти за Полей, сама не зная зачем. За одним из домов он вдруг резко свернул вправо, вскинул голову, и я, не видя его лица, была уверена — он глубоко и радостно вздохнул. Так вздыхаешь, добравшись наконец до дома после длительной поездки, шестичасового ожидания самолета, долгой дороги домой по забитым машинами улицам…

Я сначала не поняла, куда он устремился, почти подпрыгивая на ходу, а когда прочитала слова на фасаде огромного, похожего на спорткомплекс сооружения, остановилась. «Ипподром». Ну конечно. Как же это я сразу не догадалась! Карты — покер, «очко» и просто «дурак», домино, совершенно неожиданные для такого взрослого мужчины «ножички»… Поля, испросив у меня разрешения, частенько резался сам с собой в углу коридора на паркетной доске в «ножички». Справа и слева у него лежали заранее заготовленные выигрыши, к примеру: двести рублей и бутылка пива справа — это Поля сам себе проиграл, триста рублей слева — это выиграл…

Но главное было здесь. Именно здесь «диспетчер метрополитена» выигрывал и проигрывал все, что у него было. А в среднем, по жизни, у него не было ничего. Где он жил раньше, до того, как переехал ко мне, он так и не собрался мне рассказать. «Ты будешь очень смеяться», — говорил он и смешно морщил лицо, становясь похожим на гуттаперчевую игрушку.

Покидая с большой неохотой мою квартиру и мою жизнь, Аполлон, похоже, хотел напоследок тронуть мне сердце тем, что надел пиджак, который подарил ему со своего плеча папа. В пиджаке этом Поля стоял в загсе на регистрации брака и в нем же и ушел. В папином пиджаке могли поместиться еще два таких Аполлона и застегнуться на все пуговицы.

Чуть позже обнаружилось, что в пиджаке Поля, ушедший демонстративно налегке — руки в карманах, унес все мои сбережения, к тому времени в твердой валюте составлявшие полторы тысячи американских долларов. «Ох, дочка, живем-то однова… — сказал мой папа и посоветовал мне плюнуть на Полю, на потерянные сбережения и поскорее забыть эти несчастные восемь месяцев, что я с ним прожила.

Сейчас он, если жив и на свободе, наверняка просиживает сутками в плодящихся со скоростью навозных личинок игровых клубах, но я этого, к счастью, никогда уже не узнаю.

Никто не понимал тогда, зачем я вышла за него замуж. Мне было двадцать пять лет, и мне уже просто очень хотелось выйти замуж, надеть кольцо на безымянный палец и, как большинство моих подружек, небрежно произносить «мой муж», «а вот мы с мужем…» Поэтому, наверно, я и не разглядела Полю.

Кольцо я сняла тут же, как только он, обиженно посвистывая, ушел, решительно оформила развод и забыла Аполлона Сучкова быстрее, чем когда-то влюбилась в него.

А потом пришел он.

…И упало небо, и остановилось солнце, и время потеряло свой смысл…

И сыпались звезды с моих ресниц, каждый день, каждую ночь…

Потому что в доме моем поселилась любовь. Я ее узнала сразу, я всегда знала, что она будет именно такой — бесконечной, безумной и совсем не похожей на все, что было раньше.

Он был остроумен, красив, удачлив, быстр на слова и решения. Он не был похож ни на Иванушку-дурачка, ни на древнего царя. Я даже не успела понять, на кого же из сказочных персонажей он похож, и помечтать, какими бы получились от него дети, как обнаружила, что уже два месяца живу не одна — во мне растет наш будущий ребенок.

Он вошел в мою жизнь спокойно и настойчиво. И прочно, надолго расположился в ней — была уверена я и все вокруг. Семь лет промчались, как один месяц. На какое-то время мои представления о любви, как о сплошной муке, были поколеблены. А потом вновь и окончательно утвердились. И смог это сделать он же, отец моих умных и красивых детей, тот самый, заболевший в день циркового представления, убежавший от нас с Лешей и Машей к юной диве с выпадающими пепельными волосиками.

Тот, кто был моим светом и моей нежностью, моей единственной настоящей любовью, ушел, не оглядываясь, к девушке, которую знал два с половиной месяца. Может быть, надо было лечь у порога и сказать: «Переступай!» или сделать что-то подобное. Но я просто молча помогла ему собрать вещи, только чтобы чем-то заняться, чтобы не умереть от боли. И первые полгода я ждала сама и не запрещала ждать детям, что он подумает-подумает и вернется обратно.

А потом случайно узнала, что у моих детей скоро появится сводный братик или сестричка… Значит, наш папа пустил корни в другом месте и надо, с некоторым запозданием, отпустить его по-настоящему, насовсем.

Это я все к тому, что цыганка из туалета на Кузнецком мосту тридцать пять лет назад наколдовала мне, ничего не подозревающей, ни в чем еще не виноватой и ждущей в маминых водах своей очереди увидеть этот замечательный свет, что-то такое, что я расхлебываю по сей день. Прямо как в детской сказке про спящую красавицу.

Иногда рано утром, наплакавшись всласть, пока дети спят, я думаю: а может, я, как мертвая царевна, она же спящая красавица, тоже просто сплю? И в этом долгом мучительном сне вижу всех придурков моей жизни, влюбляюсь в них, какое-то время думаю, что люблю, плачу, жду, прощаю их до бесконечности… А потом в один день прозреваю, смеюсь и ухожу, чтобы никогда больше не вспомнить?

И, быть может, одним солнечным весенним утром придет мой принц, настоящий принц, и поцелует меня. Я проснусь наконец и скажу ему:

— Как же долго я ждала тебя! Как же долго я спала…

А он мне ответит:

— Это я тебя искал так долго, полжизни, пока ты влюблялась и влюблялась в совершенно невероятных персонажей… Но это ведь все позади, правда?

— Правда, — ответила бы я, наперекор злобной цыганке, наперекор своей жестокосердной судьбе, разочарованиям и утратам, и одиночеству. — Правда! Пусть полжизни уже прожито, но, ведь может, осталось еще хотя бы столько же?..

Иногда, в минуты отчаяния, я думаю: жалко, что у той зловредной цыганки не хватило колдовской силы, чтобы вместо меня, здоровой и жизнерадостной, действительно родился какой-нибудь полуживой мальчик. Вот ему бы мою судьбу — с колдобинами, катастрофами и придурковатыми избранниками. Но мальчик бы точно не дожил до моего возраста. И не появились бы на свет мои прекрасные дети. Вот и думай — что было зря, а что совершенно правильно и закономерно в жизни.

— Мам, — оторвал меня от размышлений Леша. — Я тебя уже сто раз спрашиваю: кто этот человек?

— Где? — Я посмотрела на арену, куда показывал Леша, и никого не увидела.

— Да вот же он стоит! Ты что, мам! — Маленькая Маша тоже протянула ручку, настойчиво мне на кого-то указывая.

Я оглядела пустую арену, по которой катились большие серебристые шары, видимо оставшиеся от предыдущего номера.

Дети смотрели на меня, а я переводила взгляд с них на арену.

— Вы что, смеетесь надо мной?

Маша уже собиралась плакать. Леша нахмурил брови и стал очень похож на мою маму…

И тут я увидела. Тот, на кого они показывали, был на арене… И в то же время его не было.

— Видишь, да, мам? Видишь? — Маша первой поняла, что я его увидела, и даже захлопала в ладоши.

Я на мгновение перестала его видеть и тут же опять разглядела светлый, чуть мерцающий силуэт.

— Мам, только не отворачивайся! Если уже увидела… Ты же все прослушала… Это фокус такой. Кто увидит его, тот… — Леша не договорил, потому что человек на арене поднял вверх обе руки, и через мгновение в них засверкали блестящие ленты. — Это фокусник, мам, понимаешь! Самый лучший в мире фокусник… Здорово, правда?

— Здорово, — вздохнула я.

Свет изменился, и теперь было хорошо видно, что на арене стоит темноволосый человек в светящейся облегающей шапочке и абсолютно черной одежде, которую не видно при специальном освещении. Он поклонился и руками стал притягивать к себе шары. А в это время на арену вышли клоуны. Большой в полосатом костюме нес на голове громадный разноцветный куб. Тоненький, похожий на Павлика, крутил в руках красную веревочку и сам спотыкался об нее. Рыжий подпрыгивал, стараясь сбить куб с головы большого, и хохотал. Ему очень шел пышный белый бант под подбородком, съехавший набок.

А вот и мой, крепенький, с оттопыренными ушами. Он подошел к фокуснику и одним ловким движением руки проткнул все его серебряные шары. Рыжий клоун засмеялся, мой стал кланяться во все стороны, а фокусник широко развел руки, постоял так секунду и хлопнул в ладоши. Зал ахнул. Я почувствовала, как вздрогнула прижавшаяся ко мне Маша.

Арена была пуста. По полу медленно катился один серебряный шар, который не успел проткнуть чем-то острым клоун с оттопыренными ушами. Чуть подальше валялся куб с разноцветными гранями и лежала красная веревочка, на которой был привязан большой белый бант. Фокусник сдержанно поклонился и под лирическую музыку с прозрачным звоном колокольчиков ушел за красный бархатный занавес в кулисы.

— Мам, а где они все? — громким шепотом спросил Леша. Маша просто сидела с округлившимися глазами и все смотрела на опустевшую арену.

— Они исчезли, — тоже шепотом ответила я.

— Насовсем? — спросила Маша.

— Не знаю. Думаю, что да…

Мне понравился фокус. Только было немного жалко, что я больше не увижу крепенького, с оттопыренными ушами, клоуна. Он так забавно улыбался и подмигивал в нашу сторону, как будто знал самый большой в мире секрет — про меня лично.

Но еще больше мне понравился сам фокусник. Хотя я и не разглядела его лица. Но я почти уверена, что он очень симпатичный, сероглазый и еще не старый. Лет тридцати пяти… Или сорока… Или, на худой конец, сорока пяти… Думаю, что он любит маленьких детей и никогда не побежит без оглядки за первой встречной, даже если у нее будет то самое мощное оружие, которым я никогда толком не умела пользоваться, пока оно было у меня у самой, — брызжущая светом и прекрасными надеждами молодость.

Он вряд ли женат. Вряд ли. Скорей всего, он всю жизнь придумывал фокусы и просто не успел жениться. Забыл. Или не встретил прекрасной принцессы, измученной сказочными принцами до такой крайности, что она уже и перестала ждать и надеяться. Перестала смеяться в цирке, танцевать под веселую музыку и верить в чудеса. А вот он как раз такой фокус и придумывал всю жизнь. Специально для той, что сносила семь пар башмаков по дорогам слез.

Формула К.

Не знаю, как поступить. Я не знаю, что ответить тому, кого столько лет любила и ждала. Как странно. Вот он наконец и сказал те слова, или почти те… А я… Я уже на двенадцать лет старше той девушки, которая когда-то не могла жить без него.

Конечно, лучше поздно, чем никогда. И французы так говорят, и англичане, и немцы, и, мы, русские, само собой. Как раз успеешь семь раз отмерить, пятьдесят семь — обсудить с соседями и подружками, чтобы один раз ка-а-ак шарахнуть! И промахнуться…

Я вела машину и думала: если серьезно, то раз у нескольких наций есть одинаковая пословица — значит, это общечеловеческая или хотя бы общеевропейская мудрость. Интересно, говорят ли так на Востоке? Японцы, скажем? Нашей, европейской, культуре лет меньше, некоторые вещи мы воспринимаем еще по-детски… И все же надо, наверно, последовать этой мудрости. Даже если японцы не считают, что, опоздав на много лет, стоит все-таки заходить туда, где тебя ждали-ждали и ждать уже перестали. У кого бы спросить, кстати, — про японцев? Хотя и мои славянские предки за полторы тысячи лет обозримой истории наверняка лучше узнали жизнь, чем я за свои тридцать семь…

Просто я действительно давно перестала его ждать, я уже построила свою жизнь без него. Да, мне, конечно, хотелось бы, чтобы Ваня видел отца каждый день, а не раз в две недели — чаще не получается то у нас, то у него. И, если честно, мне самой много лет подряд хотелось здороваться каждое утро с очень любимым, единственным человеком, а не провожать его тайком от Вани. И не встречаться тайком от него с не очень любимым, но верным другом Кириллом Сергеевичем… Но теперь, когда он решил в очередной раз переделать и свою жизнь, и мою, я не знаю, как мне быть. Сколько уж раз он принимался за новые программы…

Была, например, программа «Молодой холостяк», окончившаяся когда-то встречей со мной. Он долго не мог понять, что с ним произошло, отстаивал принципы, сопротивлялся… А потом вдруг в один день понял. Разработав за ночь программу «Женюсь, чтобы создать семью!», он пришел ко мне очень счастливый и вовсе не побежденный. И рьяно принялся за подготовку свадьбы и семейной жизни, пригласил на празднование начала совместной жизни даже мою учительницу музыки, давно переехавшую в другой город.

Потом была программа «Живем один раз», она же — «Холостяк средних лет». Она несколько подорвала его здоровье, поэтому года через полтора-два сменилась программой закаливания организма и общего оздоровления духа и тела.

От очищения организма Ванин папа плавно перешел к жесткой экономии средств, с подсчетом каждого истраченного рубля и записью в большом гроссбухе, с которым он не расставался ни на секунду, записывая даже то, что ему лишь пришло в голову купить или сделать, потратив на это деньги. От этого он совсем затосковал, бросил считать деньги, объявив, что дело это не русское, противно душе и вскоре утвердился в программе «Я — русский!», резко войдя в сокровенное лоно православия с помощью строгих постов и ежедневных молитв. Я пропустила момент, когда произошла резкая смена курса, и он, вдруг вспомнив своего ростовского дедушку Фиму, увлекся приобщением к глубине еврейской культуры, что сопровождалось полным отказом от традиционных русских продуктов и привычек питания.

Соответственно, недолго продержалась программа приобщения к глубине русской культуры, включавшая в себя насильственное, мучительное чтение неторопливых, многотомных классиков… Но зато уже сравнительно долго держится курс «Я — европеец!», с посещением спортивных клубов три раза в неделю, вложением текущих мимо нас с Ваней средств в европейские банки и поеданием огромного количества суши — сыросоленой рыбы, облепленной рисом. Да, кушанье японское, но вся Европа сейчас ест суши, для продления жизни. Гораздо проще надеяться на продление жизни, съев что-то, а не заставив себя воздержаться. А был когда-то один китайский император (кажется, самый великий, который построил Великую китайскую стену), так он ел небольшими порциями ртуть и мышьяк — из тех же соображений: очень хотел жить вечно. Умер в сорок восемь лет от острой сердечной недостаточности…

Была у Ваниного папы и знаменитая программа «Дачник в Эквадоре». Он сдал свою квартиру, попросив меня присмотреть за жильцами и регулярно забирать у них квартплату, часть из которой разрешил мне тратить, а остальное попросил ежемесячно отсылать ему в Эквадор. Там он снял очень недорого двухэтажный домик, с прислугой. Денег хватало и на жизнь, и на увеселения. Через три месяца он вернулся, страшно испуганный, и побежал сдавать какие-то анализы. После этого долго ходил в темных очках и не ел ничего соленого. Чем он болел, он так и не сказал, но я с тех пор старалась близко с ним не общаться. И вот на тебе — опять двадцать пять…

— Мам! А сколько будет к двум прибавить двадцать? — прервал мои размышления Ваня, маявшийся на заднем сиденье машины.

Он уже прослушал все сказки по дороге с дачи, теперь выключил свой собственный дорожный магнитофон, отложил его и по моему совету смотрел в окно. Но ведь это взрослый человек может долго созерцать и находить в том удовольствие. Да и то не каждый.

— Двадцать два… — машинально ответила я.

— А к трем? Что к трем? Тоже прибавить двадцать? — Я посмотрела на сына в зеркальце заднего вида. Он кивнул. — Двадцать три.

— А к четырем?

Я не успела ответить. Машина, ехавшая передо мной, безо всякого предупреждения вдруг резко сбавила ход и начала сворачивать влево, хотя не было ни перекрестка, ни прерывистой линии для поворота во двор. Я еле-еле успела затормозить и вильнуть в сторону и все-таки на полной скорости чуть задела его бампером. Услышав характерный звук и почувствовав слабый удар, я остановилась, посмотрев назад. Хорошо, что сзади никто не ехал… И не просто хорошо, а удивительно. Машин еще полно, восьми вечера нет.

Бампером своего огромного джипа, белого, грязного, мордатого, я задела ярко-синюю чисто вымытую малышку «Оку»… Миниатюрное авто остановилось. Я, разумеется, тоже, и ждала, пока незадачливый водитель выйдет из своей машины. Мне-то что — у меня все застраховано по самые уши. Машину подарил нам с Ваней наш мастер программ по переделке жизни и ее продлению до полной бесконечности, а страхую ее раз в год я сама. Вот уже третий раз отдаю около полутора тысяч долларов, чтобы в случае чего не отдать пять.

Из «Оки» вышел мужчина приблизительно моих лет, в легкой ярко-желтой куртке и, обойдя свой автомобиль, покачал головой — вмятина на его крыле получилась приличная. Потом он подошел к моему окну. Я приветливо кивнула, опустив полностью стекло.

— И что вы скажете? — показал он на вмятину.

— Мигать надо, когда поворачиваете, вот что я скажу, — миролюбиво ответила я, глядя на него и понимая, что я знаю этого человека, причем очень хорошо. Только… только не знаю, откуда… — И не поворачивать в неположенном месте…

— А я не мигнул? — почти утвердительно спросил он, тоже заинтересованно разглядывая мое лицо.

— Не мигнули, — подтвердила я. — И решили поворачивать на сплошной линии.

Я все смотрела на незадачливого хозяина «Оки», пытаясь вспомнить, где же я его видела раньше. До невозможности знакомое лицо. Сосед… Нет, не сосед… Что-то из прошлого… Как зовут, убей, не помню… Интересно, может, он меня вспомнит?

— Да я забыл, что мне в магазин надо. А тут разворот так далеко…

— Ну, ясно… Так что, милицию будем вызывать или обойдемся?

Он вздохнул.

— Настена… Коростылева. Ну, тебя не узнать. Хотя в общем ты такая же… А я — Каштанчик. Лева Каштанов. Не узнала?

— Левка!

Ну конечно же, это был Левка Каштанов, одноклассник, мы с ним десять лет учились в одном классе. Просто к сорока годам все так меняемся…

— Настена… — Он опять вздохнул, посмотрел на мою машину, потом на свою. — Ты, небось, вся застрахована?

— Ну да, — сдержанно ответила я.

Мне совершенно не хотелось вешать на свою страховую компанию чью-то безалаберность. Одно дело, если виновата я. Но я так стараюсь, чтобы не нарушать…

— Не включил я поворотник, говоришь, да? Я часто не включаю… Слушай, давай отъедем. А то народ уже начал собираться…

Действительно, мы перегородили и без того узкую дорогу, и машин семь-восемь с трудом пробирались по половинке оставшейся полосы. Мы отъехали дальше, и я попросила Ваню:

— Ванюша, я встретила одноклассника… Выйди тоже из машины, подыши, пока мы поговорим, хорошо?

— Ты его не встретила, а врезалась в него, — недовольно проговорил Ваня.

Я прекрасно знала — он недоволен тем, что я собираюсь разговаривать с незнакомым мужчиной. Ваня терпеть не может, если в нашей жизни появляется кто-то, хоть чем-то похожий на возможного соперника. Не Ваниному папе, а ему самому. Мама принадлежит Ване, полностью, до конца. «Ты моя, ты не своя» — придумал он как-то милую фразу и с тех пор ее с удовольствием повторяет. Цена этой детской узурпации давно известна: когда малыши, вырастая, вдруг резко высвобождаются из кокона маминой опеки и любви, делая нестерпимо больно растерянной мамочке и тут же теряясь во враждебном, незнакомом мире, где все оказывается несколько иначе, когда тебя больше не держит надежная мамина рука. Поэтому я всячески стараюсь не потакать Ваниному трогательному эгоизму.

— Ванюша, выходи. Заодно посмотришь, сильно ли я врезалась. Расскажешь потом всем: бабушке с дедушкой, папе…

Левка уже стоял на тротуаре и ждал, пока выйдем мы с Ваней. Я мимоходом отметила, что он вполне прилично выглядит — ни сильных залысин, ни мешков под глазами, ни огромного живота…

— Что смотришь? — усмехнулся он. — Наверно, думаешь, Левка совсем неудачник, если гоняет на «Оке»?

— Да прямо! Я смотрю, сильно ли ты постарел, и как раз думаю, что не очень. Всегда страшно встречать одноклассников, которые плохо выглядят. Сразу думаешь — вот, наверное, и я такая же. Возраст ведь тот же.

— Так ты же была самая младшая в классе, — засмеялся Каштанчик.

— Ага… на полгода… Когда-то это было большой разницей в возрасте.

Слушай, да и не так уж сильно бок помят… — деликатно заметил Левка, разглядывая свой аккуратный автомобильчик. — Да я, знаешь, как задумаюсь… У меня вообще-то у самого хорошая машина была… Разбил в прошлом году. «Форд», не самый новый, правда… Вот я на нем и подрезал одного Шумахера. Сам еле жив остался. Выплачиваю ему теперь, потому что там тоже я виноват был, задумался, не заметил, что светофор повесили… Всю жизнь там езжу, никакого светофора отродясь не было… — Левка засмеялся, я же покачала головой, радуясь, что с таким водителем не лоб в лоб встретилась. А он продолжал: — «Форд» мой, говорят, и не починить. Стоит в гараже — весь всмятку. Надо собраться с духом да на свалку оттащить. Вот купил на первое время малолитражку… Мне Нельку мою надо на чем-то возить. Не в электричке же ей, бедной, трястись на дачу…

— Ясно, — кивнула я. Значит, Левка наконец женился. Сколько я помнила, девчонки всегда говорили, что он самый последний из класса все в холостяках ходит, весь в науке. Некоторые успели уже и по второму разу жениться и развестись, а Каштанчик только все собирался и вот, выходит, собрался. — А чем ты вообще занимаешься? Ты же, кажется, физтех заканчивал?

— Ну да… Заканчивал… Занимаюсь… — Левка закинув голову, взъерошил волосы и улыбнулся. — Настена! Такой у меня проект сейчас!.. Э-эх! Рассказать — не поверишь! Если нормально сделаю и продам… Вот по такой суперинвалидке смогу всем нашим учителям подарить на следующий Новый год!.. — Он кивнул на свою «Оку».

Я заметила, что в глазах его появился характерный блеск, предшествующий у мужчин рассказам о том, как надо правильно ловить карася или чем отличается карбюратор от инжектора, или же — и это самый страшный для меня рассказ — как прошла последняя футбольная игра наших с голландцами…

— Да ладно… — Я краем глаза посмотрела на Ваню, скучающего рядом. Что ж, так и нет никого вокруг, ни одного нормального мужчины, на которого можно показать и сказать сыну: «Вот, Ванечка, смотри, какой он молодец, какой хороший человек, умница, труженик, порядочный… Не пьет запоями, не дерется, не меняет жен к каждым майским праздникам, не ворует, не наживается на бедах и слабостях людских, не лентяйничает, не болтает, не сплетничает, не завидует чужому успеху, не носится полжизни с наполеоновскими планами и невыполнимыми прожектами, забывая при этом смотреть на светофоры и дорожные знаки…»

— Правда-правда! Вот расскажу тебе, сама скажешь…

Я вежливо ответила Левке, думая при этом, что встречу одноклассников пора сворачивать:

— Молодец, весь в науке, значит…

— Ну да… А ты?

— Я занимаюсь дизайном и ращу Ваню. Вот сейчас думаю, выходить ли замуж за его папу или нет.

Сама не знаю, зачем я это вдруг сказала. А Левка неожиданно заинтересовался:

— Да-а? И что? Сомневаешься? Есть варианты?

— Ох, Лёв, да не то слово! Наш папа сам по себе — вариант… В том смысле, что у него семь пятниц на неделе…

— То есть ты не можешь решить, как тебе поступить, точно? — продолжал допытываться Левка.

Я почувствовала в его любопытстве какой-то особый интерес.

— Не могу. А что?

— Слушай, Настен… Ты понимаешь, я ведь… Сейчас я тебе все объясню. А вы вообще куда ехали?

— Вообще — с дачи домой. Почти уже приехали.

— Да? А я тут тоже недалеко живу… Не хочешь зайти ко мне в гости?

Я посмотрела на Ваню и представила, как он весь истоскуется в гостях.

— А у тебя дети есть? — спросила я Каштанчика.

— Дети? — почему-то засмеялся он. — Детей нет.

— Ну, тогда Ване будет очень скучно. Да и устал он… Да, Ванюша?

Ваня ужасным взглядом посмотрел на Каштанчика и отвернулся, прижавшись ко мне.

— Ну, ясно. Лёв, давай как-нибудь в другой раз…

— Подожди, — заторопился Левка, — ты просто не поняла. Я знаешь чем занимаюсь? Я разрабатываю формулу вероятности… Ну, как тебе это объяснить…

— А что тут объяснять? — вздохнула я. Я прекрасно помнила, что учился-то Левка очень средне, даже странно было, как он попал в физтех. — Все понятно. Есть теория вероятности, ее сформулировал Эйнштейн, а ты решил теперь вывести единую формулу. Что-то в этом роде, да?

— Точно! — обрадовался Левка. — Я делаю компьютерную программу, практически закончил уже, которая позволит смоделировать любую ситуацию — производственную там, финансовую или жизненную. Вот, к примеру, ты сказала, что не знаешь, как поступить… А хочешь посмотреть, что будет, если ты выйдешь замуж? Или не выйдешь…

— А как же — хаотичность, случайность? Фактор третьих лиц…

— Ага, читала, значит, да?

— Ой, Лёв, чего я только ни читала, маясь с Ванькой в песочницах! Ну что, Ванюша, давай-ка мы пойдем домой. А к дяде Леве я потом съезжу одна. Постараюсь разобраться в его компьютерных программах, может, мне это тоже в работе пригодится.

Пусть он сам к нам приходит. И с женой, — хамовато ответил Ванюша и отошел к нашей машине.

— Левка, извини, он меня очень ревнует. Давай так: я его завтра или когда мы с тобой договоримся, отвезу к бабушке с дедушкой, а сама с удовольствием приеду к вам. Жена не будет против? Как, ты сказал, ее зовут? Неля?

Левка усмехнулся.

— Ну да… Вообще-то она Леонелла… гм… по паспорту…

— Не русская, что ли?

Он покачал головой.

— Не русская. Девушка она у меня австрийская, но вполне милая и без лишнего гонора.

— Да что ты! Повезло. Ну, покажешь, похвастаешься! Расскажу потом девчонкам, что Левка Каштанов женился на австрийке и возит ее на «Оке» последней модели. Ты не слышал, кстати, — американцы хотят запустить линию «Оки», как пятую или шестую машину в семье. Только надо поменять двигатель, тормозную систему, сделать потолще корпус и побольше колеса… В общем укрупненный американский вариант нашего позора…

Левка, улыбнувшись, протянул мне визитку.

— Ну и ладно, их соевые котлеты еще позорнее наших машин… Вот, смотри, тут все мои телефоны. И всегда все включены. У меня два мобильных. Потому что один я все время теряю где-то…

Я посмотрела на одноклассника. Он на самом деле удивительно хорошо сохранился. У меня даже возникло ощущение, что он младше меня лет на десять. Стройный, лицо гладкое, глаза ясные… В светлых, чуть рыжеватых волосах ни одного седого волоска, и паклей не торчат, что обычно является первым признаком грядущего облысения… Не мудрено, что какая-то австрийка на него позарилась. Хотя надо посмотреть, конечно, что это еще за австрийка, может, стопудовая девушка какая-нибудь… Я остановила свои завистливые мысли.

— Лёв, а у тебя степень научная есть?

— А то! Я уж два года как доктор… — Он улыбнулся.

Я успела заметить хорошие, крепкие зубы. Ну почему такие юноши всегда или не нашей ориентации, или иностранкам достаются? Кстати, а в классе Каштанчик красавцем отнюдь не считался — и откуда что берется…

— Ты — молодец.

Брось! — Левка махнул рукой. — Просто сейчас это не так сложно, как раньше. На Западе наши дипломы и степени — сама понимаешь… Подтверждать по три года нужно, что ты на самом деле синус от косинуса отличить можешь… А здесь они дают прибавку аж четыреста рублей к зарплате… Поэтому такой грызни, как раньше, теперь не бывает. Тема есть, идея есть, возиться охота с формальностями — иди, ради бога, защищайся, тешься… , — Ма-ам… — подал голос удивительно долго молчавший Ваня. Думаю, он тоже слушал Каштанчика. На самом деле он слишком мало общается с мужчинами, вот поэтому я и не гоню его папу со всеми его ум за разум заходящими предложениями. — Я устал…

Левка чуть наклонился, чтобы заглянуть в лицо отвернувшемуся, но исподлобья поглядывавшему на него Ване:

— Ты прости… Мы просто сто лет с твоей мамой не виделись. Настен, в общем, ты звони и приходи обязательно. Давай прямо завтра. Сможешь?

— Я постараюсь, Лёв. Мне самой интересно.

Мы распрощались с Левкой и поехали домой. Ваня был грустный. Я отнесла это на счет его ревности и усталости. Но когда он отказался от ужина, я затревожилась.

— Вань, ты как себя чувствуешь? Он вздохнул:

— Хорошо.

Обычно Ваня на такой вопрос отвечает: «Йес!», и я успокаиваюсь.

Я потрогала его лоб и ахнула.

— Что болит?

— Ничего… Горло немного щекочет…

— Ты же на даче пускал кораблики в ледяной воде!.. В бочке… Руки по локоть мокрые были, а на улице-то холодища какая… Ах ты, Господи…

Я быстро достала градусник, измерила ему температуру. Ну, естественно — тридцать восемь и пять.

— Ложись, пожалуйста, Ваня…

Несколько дней мы боролись с ангиной. Весь дом мгновенно заполнился чашками с полосканием, пузырьками с каплями. Я заставляла бедного Ваню пить кислые морсы и компоты, промывала ему нос морской водой, грела солью, вечером мы парили ноги и ставили горчичники. Как обычно, я боролась с Ваниной простудой так, чтобы в следующий раз неповадно было — ни простуде, ни ему…

Про Левку Каштанчика я не то чтобы забыла, а все думала: «Вот сейчас позвоню… Нет, вечером… Да ладно — завтра утром, все равно непонятно, на какой день договариваться…» Ему-то я телефон свой не дала, поскольку была уверена, что позвоню сама.

Приходил два раза Ванин папа, приносил фрукты и игрушки, заглядывал мне в глаза и пытался ненароком ущипнуть за бочок да прошептать на ушко что-то очень смешное про возможные способы интимного общения, чего я никак не понимала, но он сам смеялся и розовел от предвкушения. А я тоже очень внимательно смотрела ему в глаза, чтобы понять, какого цвета у него белки — белого, желтого или красного… И не гноятся ли они. Потому что я могла и пропустить момент, когда программа «Наконец женюсь на Настьке!» сменилась курсом «Гуляю по полной!» — со всеми, кто тоже весел и полон задора… Среди них могут попасться и совершенно непонятные девушки, ветерком занесенные с берегов далеких стран, куда без восемнадцати прививок не пускают… Да и наши — тоже, очень разные бывают, те, что с задором-то… Или без смены курса, в рамках все той же матримониальной программы, наш легкий на подъем папа мог смотаться на прощальный «мальчишник» в Таиланд или индийскую провинцию Гоа и вернуться оттуда с полным букетом заморских бактерий.

Тут же сильно забеспокоился мой не очень любимый друг Кирилл Сергеевич, который все мои материнские обязанности всегда воспринимал как отлынивание от романтических свиданий. И сейчас, поняв, что я пропускаю давно подаренный ему для утех и его неиссякаемой с годами нежности четверг, взялся непрестанно звонить и тем не менее настаивать на встрече.

А потом Ваня благополучно выздоровел, и как раз подоспели следующие выходные. Погода была очень средняя для мая — прохладно, ветрено, накрапывал по несколько раз в день дождик. Мы взяли побольше продуктов, пару фильмов, мой ноутбук и Ванину новую книгу сказок и отправились на дачу. Мне надо было закончить-таки заказ, который я обещала на работе сделать еще неделю назад.

На даче мы прекрасно провели два дня. Топили печку ароматными березовыми полешками, горящими легко и без дыма, я с удовольствием работала, Ваня читал, играл, незаметно перебираясь за мной из одного места в другое, и совершенно неожиданно, первый раз в жизни помог мне приготовить обед. А когда мы возвращались в воскресенье вечером домой, по той же дороге, что и в предыдущий раз, я вдруг вспомнила, как недавно помяла здесь однокласснику машину. И как он обещал помочь мне разобраться в моей непростой личной ситуации…

Я, конечно, не очень верила, что кто-то может мне дать правильный совет. Потому что, когда не знаешь, чего ты хочешь на самом деле, очень трудно последовать какому-то совету. Так что же мне может подсказать другой человек? Который не знает, как скучно мне бывает с Кириллом Сергеевичем в те недолгие часы, что мы проводим вместе, и как одиноко и страшно иногда становится в праздники, когда все куда-то едут, спешат… И мне кажется, что все едут в большие дома, где много детей, благожелательных родственников, где все смеются, никто не болеет, никого ни в чем не упрекает… Что может посоветовать человек, никогда не провожавший Ваниного папу до завтра и не сидевший в ожидании этого завтра неделю, две, месяц…

Как может понять мужчина, даже доктор наук, что чувствует девушка, когда в загс вместо жениха приходит его друг Боря и предлагает обмыть «это дело» — где-нибудь подальше от загса и приглашенных родственников, знакомых и учительницы по музыке, специально приехавшей на свадьбу из Керчи… Это было очень давно, в другой жизни, как будто бы не со мной. Как будто… И повторения этого я не хочу.

Не доезжая до своего дома, я позвонила Каштанчику Он ответил сразу и, похоже, очень обрадовался моему звонку.

— Настена! Пропала!.. Я уж думал, не позвонишь. Хотел даже кому-нибудь из наших звонить, телефон твой спрашивать… Ну как ты, решилась?

— Лёв, а что, если я сегодня вечером приеду? Это ведь недолго?

— Нет… Часа два максимум… Фотографий возьми побольше, разных, чтобы там были… гм… все участники эксперимента…

Я посмотрела на часы. Было около семи. Поздновато, конечно. Но если мама с папой дома и возьмут Ваньку… Я позвонила родителям, мама стала ворчать, что отец плохо себя чувствует, но Ваню привезти разрешила.

Каштанчик жил в новом, не очень дорогом доме. Он не был огорожен, в подъезде не блестели мрамором стены и не стояли кадки с мясистыми фикусами и разлапистыми монстерами, но все равно чувствовалась разница с хрущевскими и брежневскими строениями для бедных. Все чуть выше, шире, просторнее…

Левкина квартира оказалась на седьмом этаже, и при большом желании из его окон можно было разглядеть и наш сталинский дом, когда-то очень хороший, а теперь известный во всей округе тем, что в соседнем с нами подъезде в прошлом году люди что-то праздновали и во время веселого танца провалились этажом ниже, прямо на стол со скромной закуской отставного полковника и его жены… Никто не убился насмерть, но все очень испугались и поранились.

Левка развел руками:

— Только извини, Настена, у меня такой бардак… Места много, вот я и бросаю все куда попало… Потом ищу…

Я протянула ему свою куртку и осмотрелась. Да, другой дизайнер бы схватился за голову, а мне даже понравилось. Полное отсутствие стиля — это тоже стиль. Некоторые изо всех сил .стараются достичь подобного: кружева, спадающие на солдатские сапоги, классическая мебель с обивкой в мелкий горошек на темно-зеленом атласе, освещаемая геометрическими светильниками из белого металла. Вот что-то вроде этого и было в квартире у Каштанчика.

Я не сразу заметила большую рыжую собаку, молча лежавшую на подстилке в углу прихожей и смотревшую на меня выразительными темно-коричневыми глазами.

— Познакомься, Настена, это Леонелла. Собака невероятно умная и преданная, австрийская гончая. Понимает любые, самые сложные слова. В отличие от жен… Я правильно говорю? — Он оглянулся на собаку. Та два раза стукнула хвостом по подстилке, потом встала, подошла ко мне, обнюхала и вернулась обратно.

— Она старая, да? Такая спокойная… Не вскочила, когда я вошла… Голоса даже не подала.

Нет, ей всего три года. Просто у нее такой характер. И она страдает в квартире, это же охотничья порода. Когда на улицу выходит — несется, как ветер… А дома у нее тоска. И потом, я ж ее предупредил заранее: «Цыц, Нелька, важные гости идут!» Ну, ты проходи, проходи… У меня, видишь, везде кабинет: и там, и здесь…

Мы прошли в просторную комнату, где стояли два монитора, отдельно висел большой жидкокристаллический экран на стене, и я заметила несколько процессорных блоков на полу, опутанных кучей проводов. Кроме этого, в комнате было три черных крутящихся стула и стол.

— Вот, главная лаборатория… Присаживайся. Лучше вот сюда. — Каштанчик подкатил мне стул, а сам сел напротив. — Ну, давай, теперь рассказывай. Точнее, ответь мне на несколько вопросов… Я уже сделал болванку, пробный сценарий для тебя… — Он заметил мой недоуменный взгляд и пояснил: — Ты не вдавайся, не вдавайся… Это так… Тебе надо только по возможности поточнее ответить на мои вопросы, я все это введу в программу, и потом мы посмотрим… что да как.. — Он взглянул на меня. — Поняла, да? Ответить искренне и точно…

Говоря это, Каштанчик быстро щелкал мышью, открывая какие-то файлы. Я успела увидеть слово «Версии А».

— А версии «Б» есть?

— Что? — Левка на секунду оторвался от монитора.

— У тебя там было написано «Версии А»…

Левка засмеялся.

— Это версии «Автомобиль». Я их для себя делал, когда «форд» разбил. Не обращай внимания. Вот, например, «Версии П»… Это я пытался просчитать, кто будет следующим Папой Римским…

— Просчитал?

— Почти. — Левка открыл какую-то картинку и тут же закрыл ее. Я увидела смеющееся лицо не очень молодой блондинки. — Так, это тебе не надо… это ерунда… Вот. Ну что, Настена Коростылева… Ты фотографии, кстати, принесла?

— Конечно. — Я протянула ему папку с фотографиями. На всякий случай я взяла даже фотографию Кирилла Сергеевича, с его интеллигентной, терпеливой женой и двумя взрослыми сыновьями.

— Но ты не за него, надеюсь, замуж собираешься? — сразу выделил чужого Каштанчик, показав на моего не очень любимого друга.

— Нет, конечно. Ванин папа вот.

— Ваня — милый мальчик. На тебя очень похож, — ответил Левка бестактно.

Он, наверно, не знал, что женщинам — и замужним, и особенно не получившим документального подтверждения своей порядочности в виде официальной регистрации интимных отношений, нужно говорить, что ребенок похож на отца, даже если он копия матери.

— А я вот начал ощущать какое-то беспокойство оттого, что у меня еще нет детей… — продолжал Левка, не глядя на меня и быстро вводя какие-то длинные формулы после того, как на мониторе появлялось изображение каждой фотографии. — Ну ладно. Так… Сейчас мы их все подряд отсканируем… Какая ты здесь красотка… Тебе идет ездить на верблюдах… Лицо такое светлое… Так, сейчас мы верблюда уберем, а лицо оставим… Опять Ванин папа… И опять ему, похоже, плохо отчего-то… — Левка перебрал оставшиеся фотографии. — А больше никого у тебя нет? Ну, то есть… мужчины какого-нибудь… Может, из прошлого? Хорошо бы для равновесия хотя бы еще одну персону. Для вариантности…

— Нет, Лёв, извини. Если кто и был, то это было давно и случайно. И уж фотографий точно не сохранилось.

— А в школе тебе нравился Димка Муренов. Помнишь? Чем только он тебе нравился, непонятно…

— Он был красивым и загадочным, Лева. И он мне не просто нравился — я была в него влюблена…

— Ну вот, тогда давай мы Димкину фотографию тоже подключим. У меня есть, со встречи класса, когда ты не пришла, года три назад…

Левка быстро пощелкал мышью, и я увидела на мониторе фотографию полноватого, лысоватого дядьки с небольшими прищуренными глазами и скошенным в ухмылке на одну сторону ртом.

— Это кто?

— Это твой Муренов… Вот рожа, да? — Очень довольный, Левка увлеченно щелкал мышью и начал быстро что-то набирать на клавиатуре.

— Лева, убери, пожалуйста, Муренова, — негромко попросила я. Черт, а ведь это только начало. Вряд ли я вообще сейчас услышу что-то приятное… И увижу…

Левка обернулся ко мне:

— Что? Не нравится? А помнишь, как ты не пошла со мной в театр в пятом классе? Мама моя взяла билеты, договорилась с твоей… А ты мне сама позвонила и сказала, что Димка Муренов тебе обещал показать коллекцию бабочек.

Я с удивлением смотрела на Левку.

— Нет, Лёв, если честно — не помню. А зачем твоя мама взяла для меня билет?

— Затем… — Левка ловко соединил две фотографии из разного времени, и я увидела, как я за мгновение стала чуть старше. — Затем, что ты мне нравилась. Не знала?

— Нет, конечно…

Левка засмеялся:

— Ладно! Это было — сто лет в обед… Так, пока я буду тут загружать и перезагружать, ты мне скажи вот что: ты этого кренделя любишь, Ваниного папу?

— Ну… — я вздохнула. — А это важно, да?

— Коростылева! — Левка крутанулся на стуле и подперся руками, глядя на меня своими очень ясными серыми глазами. — Я — доктор физико-математических наук, ты в курсе? Я даже не психолог. Мне нужны точные величины, числа, понимаешь?

— Не очень. А как ты запишешь в числах, что я, допустим, м-м-м… не знаю теперь, люблю ли я Илью…

— Илья? Его зовут Илья? Ты мне еще не говорила… Так, ясно… А чтобы объяснить тебе, каким образом я это запишу, тебе придется, как минимум, прослушать курс теории математических случайностей…

— А есть такой? — удивилась я. На самом деле, я много читаю и люблю журналы вроде «Знание — сила», где можно, не обладая предварительной подготовкой, узнать новости астрономии, археологии, высшей математики, психологии…

Нет — так будет, — ответил мне Левка, по-прежнему с невероятной быстротой перебиравший пальцами по клавиатуре. — Здорово… — прокомментировал он что-то, что выскочило у него на экране. — А если так? Нет, это не для нас… Ладно. И еще скажи: а Ваня его любит? Илью вашего?

— Сложно, Левка. Это сложно. И любит, и обижается — за меня, за себя…

— Ясно… А он, кстати, богатый?

— Временами бывает.

— А в промежутках?

— У него папа — бывший зам. министра иностранных дел, так что совсем Илья никогда не тонет, сам понимаешь.

— Да-а… Ну и крендель… А фамилия у него какая?

— Коркин.

— Как-как?

— Коркин.

— Это от слова «корка», что ли?

— Нет, — засмеялась я. — Это у его деда потеряли слог, когда писали свидетельство о рождении. Прадед был Коровкин. А когда «ов» потерялось, так все дальше и стали Коркины. Ваня только мой — Коростылев. Илья уж сколько лет обижается, что я сыну свою фамилию записала, из-за благозвучия, чтобы «коркой» в школе не дразнили…

Значит, Коркин Илюша хочет жениться на Коростылевой Настене, чтобы на старости лет… Он старше тебя? — Левка посмотрел на меня, я кивнула. — На старости лет фамилию поменять с какой-то подозрительной на очень приличную русскую… Я засмеялась.

— Да нет, конечно, Левка, ничего менять он не будет. Ну, просто мы все равно живем вроде как вместе… То есть не вместе, а временами… Может, он ошибку юности хочет исправить, когда свадьбу сорвал… Двести тридцать человек тогда пригласил, благо папочка ресторан оплатил. А сам Илья на свадьбу прийти не смог — решил отправиться в горы, попробовать себя в альпинизме…

— Да ты что? — Левка с интересом смотрел на меня. — Ну, так и ты теперь то же самое сделай. Пусть гостей назовет, а ты не придешь. Поедешь в горы…

— Не уверена, что он заметит мое отсутствие на свадьбе, Лёв.

— Вот даже как? А зачем тогда жениться хочет?

— Наверно, в чем-то разочаровался опять… Захотел тепла и блинчиков, не знаю…

— Слушай, а как же тогда с гостями поступили? Когда он в загс не явился?

Я вздохнула.

— Ну, что гости — пошли, конечно, в ресторан… не пропадать же добру… Все съели, выпили, потанцевали… Да это давно было!.. Ладно.

— Хорошо. А вот, кстати, скажи мне… А ты бы ребенка еще одного хотела родить?

— От Ильи?

— От Ильи, не от Ильи — не принципиально… — Он взглянул на меня. — Или это для женщины принципиально?

. — Знаешь, наверное, бывает по-разному. Иногда женщина просто хочет ребенка. А иногда — конкретно от какого-то мужчины. Чтобы был похож на него. А я… Не знаю, сейчас от Ильи — еще одного ребенка… Я не думала.

— А он? — быстро спросил Каштанчик, записав тем не менее мой невнятный ответ.

— Он? Говорил как-то, что еще бы двоих или троих не прочь… Чтобы была большая американская семья… Ну, как положено, знаешь, — много детей, три машины, большой дом в Калифорнии…

— Он хочет уехать?

— Да нет, конечно. Хотя кто знает… Я думаю, ему просто нравятся американские сказочные фильмы, где совершенно удовлетворенный папа, обвешанный покупками, входит в дом, а ему навстречу бегут пятеро веселых детишек. И красивая молодая жена держит на руках шестого, полугодовалого. Илья просто ищет счастья и гармонии. Всегда и всю свою жизнь… И никак не может найти ни того, ни другого…

Слушай, Коростылева. — Левка перестал стучать по клавишам и слушал меня с интересом. — А почему ты так мне и не сказала ни разу — а ты-то чего хочешь? Что ищешь ты? Он да он… Кочкин… или как его… Коркин, извини. А ты хочешь большой семьи? Или много денег? Или пятерых детей? Или любви? Или, допустим, — объехать весь свет?

— Честно? — Я не знала, стоит ли говорить об этом Левке. — Я хочу, чтобы Ваня весной не болел аллергией, чтобы я получала за свои дизайн-проекты больше денег и… Ну, да, наверное… — Я вздохнула.

— И еще чего-то романтического, да? При свечах?

Я засмеялась:

— Да ладно! Без свечей. Но я не могу уже влюбиться, мне так кажется… Так влюбиться, чтобы, знаешь, голова пошла кругом…

— И хорошо! — засмеялся Левка. — Ты ж за рулем! Да еще машина у тебя неслабая… Если у водителя такой коровенции голова пойдет кругом — кричи караул… В общем, ясно. Дети — карьера — любовь. Ничего сверхъестественного. Нормальный пучок интересов продвинутой девушки твоего возраста. Так… — Левка опять что-то записал. — Видишь, приходится работать психологом… по совместительству… А я это пока не очень умею… Ну что, в принципе, почти готово, сейчас компьютер все проработает, в программку втиснет твои запросы… Могла бы и не так скромно…

— Так у тебя же не центр исполнения желаний, а бюро прогнозов, правильно?

— Ну, в общем, да… — Левка почесал нос, и я заметила у него неяркие веснушки по обеим сторонам переносицы.

— Лёв, а почему ты до сих пор не женился? — неожиданно для себя самой спросила я.

— Ты же не пошла со мной в театр в пятом классе, — улыбнулся Левка. — Вот я тогда в любви и разочаровался. Понял, что ближе мамы никого у меня нет и не будет.

— Он жива, Лёв? — негромко спросила я.

Он покачал головой.

— Нет. Заболела два года назад и… прямо сгорела на глазах…

— Прости, пожалуйста…

— Да нет, ничего. Я Нельку тогда купил, на охоту с ней пытался ходить… А не женился… Да вот — поверишь? — не успел как-то. Так все быстро в жизни, оказывается, происходит… Помнишь, какой долгой казалась жизнь лет в шестнадцать? А потом все быстрее и быстрее стало… У меня ощущение, что я физтех только в прошлом году закончил. Я считаю время не по годам, а по тому, что придумал, сделал. Знаешь, защищался, кучу лишнего приходилось делать, читать, рефераты какие-то готовить. Потом придумал вот эту программу, докторскую защищал, статьи, книжки писал… Третья сейчас выходит…

Я вдруг подумала — а не зря ли я его про женитьбу спросила? Может, Левка совсем по другой части? Так у него все мило, гладко, так по-девичьи трогательно и невинно… Собачка да книжки… Он увидел мой взгляд:

— А-а-а… Конечно, думаешь, все ли у меня в порядке? Все в порядке…

— Да нет, я не о том. Просто сейчас много мужчин, особенно симпатичных, которые любят друг друга, а не женщин…

Левка нахмурился, а я засмеялась:

— Почему нормальные мужчины так обижаются, если их подозревают в нетрадиционности? Ну, прости, я поняла, что ошиблась. Просто очень у тебя сказочный рассказ про жизнь получился. Или я уже совсем что-то… — Я взглянула на часы. — Может, мы уже посмотрим мои… версии, или как ты их называешь?

— Да, практически все готово. Только это будет на большом экране. Садись вот так, бери сама мышку… Сейчас… Когда появятся картинки, щелкай на любую — произвольно, или на ту, которая тебе чем-то нравится. Они будут почти одинаковыми, ты увидишь. Почти… И хочешь, вот еще для спецэффекта… я купил недавно… Надень стереоскопические очки… Совсем по-настоящему будет… Прочувствуешь все…

Я с некоторой опаской — не люблю ничего надевать ни на голову, ни на лицо — надела большие тяжеловатые очки, закрывающие обозрение с боков, сверху и снизу. Кочкам были приделаны короткие проводки, похожие на антенны. Теперь я видела только экран. На нем появилась моя фотография. И я точно знала, что у меня такой фотографии не было!..

— Лёв, а как ты это сделал… — Я хотела повернуться к нему, но он опередил меня:

— Головой только не верти, закружится.

Я кивнула. В это время фотография стала уменьшаться и повторилась на моих глазах семь раз. Два раза по три в строчку и еще одна отдельно.

Я присмотрелась внимательно. Это была одна и та же фотография. Я стояла вполоборота к снимавшему и смотрела в окно. Разглядеть выражение моего лица возможности не было. Я что-то держала в руках, прижимая это к себе, или же просто обнимала себя руками… Я стала вглядываться. Мне показалось, что я разглядела голову ребенка. Ничего себе!.. На соседней фотографии, изображение было четче. Нет. Нет, конечно, это не ребенок. Это… это кошка. И, похоже, игрушечная… И я улыбаюсь, точно… Хотя нет! Вдруг я увидела очень четко, что лицо мое перерезает ужасный шрам, из-за него мне и показалось, что я улыбаюсь… Ужас! Я перевела взгляд на самую первую фотографию. Да нет же, нет никакого шрама. Он только на той, на шестой, кажется, фотографии… Не буду ее ни за что открывать… Я быстро щелкнула мышкой по первой.

И тут же услышала детский плач где-то рядом. Я не успела обернуться, потому что внизу, под окном, в которое я смотрела, появился Ваня. Он так вырос… Ваня шел, размахивая огромным рюкзаком с учебниками и привязанными к нему за оранжевые шнурки кроссовками, и с удовольствием сшибал рюкзаком посаженные по бордюру тюльпаны.

— Ваня! — закричала я.

Я прекрасно услышала свой голос. И увидела, как Ваня, повернув ко мне голову, скорчил страшную рожу и показал мне кулак. Ну надо же… Я тоже показала ему кулак и быстро пошла в другую комнату, где плакал малыш.

Я точно знала, что кроватка стоит слева от двери. Да, конечно. Только я никогда не видела эту комнату… Хотя вот знакомая люстра, детская, с шариками… Она же висела в старой Ваниной комнате! Он, еще маленький, все пытался снять с нее шарики: ставил книжку на книжку и тянулся кверху. Я взяла малыша на руки и в то же мгновение поняла, что это — мальчик, и зовут его Илюша. Увидев меня, малыш плакать перестал и головкой ткнулся в мою грудь. Да, его же пора кормить… Я смотрела, как малыш чмокает губками, и знала, что сейчас что-то произойдет. И точно — входная дверь с громким стуком распахнулась, и в квартиру ввалился совершенно пьяный Коркин.

— Плесень! — заорал он с прохода. — Ты где там прячешься?

Я вышла в прихожую с маленьким Илюшей на руках.

— Илья! Ты что так… — Я увидела, что он совершенно грязный. Роскошное черное пальто было вымазано чем-то светлым и очень неприятным…

— Что?! Ты еще спрашиваешь? Ты, белковая плесень! Что ты стоишь, смотришь? Да я повешусь с тобой! Понимаешь? Повешусь! Вот так! — Он передавил себе горло рукой и захрипел, показывая, как он будет вешаться.

Стенки вокруг него, вероятно, закачались, и он, растерянно озираясь, стал хвататься за них руками, пока наконец не упал лицом на телефонный столик. Как это часто бывает с пьяными, лицо у него совершенно не пострадало, а новый многофункциональный телефон при этом разбился вдребезги. Услышав крик, малыш снова начал плакать. Коркин, не глядя, нашарил рядом с собой беспроводную трубку и кинул ею в меня. Я успела увернуться. И щелкнуть мышкой. Картинка застыла.

— Фу-у… — Я перевела дух и сняла очки. — Левка… Ужас какой… Зачем ты это сделал?

— А что там было? — с любопытством спросил Левка.

— Как? Ты что, не видел? Экран-то один. Вот, перед тобой висит…

— Экран-то один… — засмеялся Левка. — Ладно, смотри дальше.

Я навела курсор на следующую фотографию. Теперь я уже точно видела, что они совсем разные… Почему же вначале изображения показались мне похожими? Или они не сразу стали разными? Ну конечно, вот этой вообще не было… Я тоже стою вполоборота, как на первой, но смотрю вовсе не в окно, а на море. Я быстро щелкнула по ней мышью.

Ваня закричал мне из моря:

— Мам, сколько можно там стоять? Ты обещала сплавать со мной за буйки!

— Сейчас, Ванюша… — Я потрогала воду ногой. Как он сидит в такой холодине, ни за что не зайду…

— Боишься? — Кто-то подошел сзади и обнял меня за плечи. Я ощутила знакомый запах старинного одеколона «Фаренгейт» и обернулась. Это же Кирилл Сергеевич, мой муж… Куда-то подевался его живот, но залысины стали больше, хотя при загорелой коже они не так ужасно смотрятся… Ему вообще идет загар. И, пожалуй, непривычно короткая стрижка тоже. — Хочешь, я на руках тебя занесу?

— Не надо, — ответила я и, освободившись от его рук, стала входить в воду. Кошмар, как холодно, никогда не войду, больше не сделаю ни шагу мне просто плохо от такой ледяной воды… Как же все эти люди плавают и смеются?

— Вот и умничка. — Кирилл Сергеевич вошел в воду за мной и опять попытался обнять меня, теперь уже за талию. Что же ему так хочется прилюдно меня хватать… Не забыть сказать ему, что душиться так сильно в жару не надо, что неприлично на море пахнуть огурцом — это офисный, служебный запах, так пахнут клерки в банках, с серо-зелеными от искусственного воздуха и освещения лицами, а не загорелые мужья на прекрасном Эгейском море…

Я нащупала мышь и щелкнула по ней, опять сняла очки.

— Левка, ну, а что-нибудь приятное-то будет? Уже понятно, что и так плохо, и так плохо…

— Вот ты мне потом и расскажешь, было ли что приятное, — усмехнулся Левка. — Смотри дальше, ты же пока только два варианта попробовала. Как ты отвечала, так и получилось… Там все хитро получается…

Я со вздохом вновь надела очки. Так, ну и что же мне выбрать? Посмотрю еще один и хватит. Одно расстройство… Еще мне Кирилла Сергеевича в мужья не хватало… Я щелкнула по фотографии, где я стояла совершенно одна у какой-то стены и, похоже, улыбалась. В руках у меня не было ни детей, ни кошек, и моря тоже не было видно. Когда я рассмотрела, что я не улыбаюсь, а как-то странно кривлю губы — кусаю их, что ли… — было уже поздно.

— Готово! Налево теперь! Налево, а не направо, тебе сказано! — Дядька в мешковатой одежде грубо заорал на меня, а я послушно повернулась к другой стене. — Снято! Ну, просто красотка! Приходи еще!

Я кивнула, а он заржал.

— Понравилось, да? Э-эх, дали бы мне тебя на пару часиков, тебе бы еще не так понравилось… — Он обернулся на конвой и с сожалением сказал: — Все, свободна.:.

Я вздрогнула, услышав это слово… Да, я действительно свободна — от всего и от всех. От сластолюбца и предателя Коркина, от хамоватого Вани, от каждодневной суеты, от своих сомнений, скачущих по кругу… Я свободна в замкнутом пространстве тюрьмы и сознания совершенного. Я убила Илюшу Коркина и таким образом наконец избавилась от него. От всех его неизбежных и жалких предательств, от своих унижений, от дурацких и убогих надежд — на счастье с этим человеком.

Пусть у меня не получилось сделать все так, как я хотела, и следователь, подслеповатый толстый мужик с одышкой и гнилыми передними зубами, как-то меня вычислил. Ему так этого хотелось, он так долго сопел, задавая бесконечное количество раз похожие вопросы… И все-таки свел концы с концами. Жаль, конечно. Но я сделала то, что хотела. Это было мое решение, и я его выполнила.

В какой-то момент я поняла — Илюша испортил мне всю жизнь. Я стала грубая, нетерпимая, я не верю больше ни во что. Меня раздражают мужчины, все без исключения, потому что в каждом я вижу Коркина с его позорными болезнями и унизительной манерой обходиться в любви без слов вообще, при случае молча расстегивая штаны и призывая меня жестами к исполнению своих желаний, с годами становящихся все более и более странными… Меня раздражают также все женщины, потому что мне кажется, что ни одна из них не соглашается на то, на что столько лет шла я… Вероятно, по глупости, по слабости характера, по привычке подчиняться — очень избирательно… Хотя Илюша Коркин имел обыкновение становиться неизбежностью, с упорством бетонной стенки вставая на моем пути время от времени… Вот я и подправила свою жизнь, как смогла…

Я почувствовала сильный толчок в спину и уперлась лбом в серую стену.

— Встать! Руки за спину!..

Я быстро нажала на левую кнопку мыши и вышла из этой картинки.

— Да что ж такое? Лева, ты издеваешься надо мной? — Я обернулась к однокласснику и не увидела его. Видимо, я нечаянно навела курсор на следующую фотографию. Это была как раз та фотография, где я держала на руках кота.

Он, мяукнув, спрыгнул с моих рук и пошел к своей миске.

— Сейчас, мой мальчик… Сейчас мамочка тебе насыплет «Фрискис», мы с тобой вчера купили такие вкусненькие печеньица… Ты мой сладкий…

Кот сидел, поглядывая на меня оранжевыми глазами, и слегка подрагивал хвостом. Я взяла коробку и, тяжело передвигаясь, подошла к нему. Ох, как бы так наклониться, чтобы не тянуться к миске и не поднимать ее… Нет, наверно, не получится. Рассыплю все печенья, придется ползать, собирать… Я с трудом взяла миску и поставила ее на стол у окна. В свете лампы я увидела свое отражение в окне. Да, ничего не скажешь… Дама… Сто два .килограмма… Ну, ничего, похудею как-нибудь. Не так уж это и сложно. Вот сейчас схожу на день рождения к папе, а потом сяду на диету. И как раз, месяца за два…

Вздохнув, я откусила кусочек «Фрискис». Прелестное печеньице, чуть солоноватое, но прелестное. Остренькое, ароматное… Ай… Не купила себе «Дэниш кейкс», с сырной прослойкой и нежным кунжутом сверху — а зря. Решила себя помучить… Но есть-то что-то надо! Хлеб, зерновые — обязательно. Белки нужны для здоровья, протеины… Это одно и то же, кажется.

Нет, все-таки хорошо быть большой… Никогда не мерзнешь, место в троллейбусе уступают, в машину не влезешь — как ни отодвигай кресло, руль давит на живот, вот и экономия на бензине .получается… Столько вкусненького можно купить…

Я услышала, как звонит телефон в прихожей. Надо бы трубку и на кухню сделать, а то пока дойдешь… Но кто-то, видимо, очень хотел дозвониться и настойчиво ждал, пока я подойду.

— Да! Я! — задохнувшись от быстрой ходьбы, проговорила я. Голос-то у меня какой стал — грудной, приятный… Конечно, с таким бюстом и голосу есть где укрепиться…

— Ваньку возьмешь на выходные? — спросил меня Коркин очень усталым, еле живым голосом.

— Но я же в те брала, Илья! — Я услышала, как он тяжело вздохнул, но ничего не сказал мне в ответ. Мне даже стало его жалко. — Ну… Я пока не знаю… Не уверена. Понимаешь, у папы день рождения, а Ванька так действует ему на нервы… Прическа эта его…

— Да он постригся вчера, специально… — заторопился объяснить Коркин. — Говорит: а то мама меня не возьмет на субботу-воскресенье больше… Насть…

— Постригся? Молодец… Как он вообще? Не болеет? — озабоченно спросила я. Главное, чтобы дети не болели.

— Да вот — сопли второй день. То ли аллергия, то ли что…

— Ну да, ну да… Вы лечитесь тогда — уж, Илья! Какие гости! Не надо, пусть из дома не выходит. Куда я его, больного, возьму…

— Ладно, — опять вздохнул Илья.. — Но он вообще-то скучает по тебе очень…

— Это хорошо, что скучает, — улыбнулась я и взглянула на себя в зеркало над телефонным столиком. Как же мне идет такая персиковая помада! Надо пойти еще купить. Дорогая, правда, зараза, но зато мягкая и держится прекрасно, а губы — ну просто две конфетки, с помадкой и нежным сливочным ликером… Я не расслышала, как Илья о чем-то меня спросил. — Что ты говоришь? Извини, я отвлеклась, тут у меня бумаги важные, делаю проект дорогой…

— Говорю, ты бы хоть позвонила ему, спросила — что да как… У него в школе, знаешь…

Сейчас начнется! Рассказы об учителях, которых я в глаза не видела, о Ваниных успехах… Хотя уже понятно, что Ваня — середнячок и так и будет всю жизнь с троечки на четверочку перебиваться…

— Ага! Конечно! — с энтузиазмом отозвалась я, пытаясь достать с полки книгу. Вот она где стоит, а я-то все у мамы с папой ее искала. Там была такая хорошая мысль, надо ее найти… Про возраст, про свободу одиночества и еще что-то, не помню, но очень светлое и мудрое… Созвучное моему состоянию. Книга выскользнула у меня из рук, и я случайно нажала на мышь, хотя мне тамошней отчего-то совершенно не хотелось выходить из той реальности…

Очутившись опять перед экраном с семью фотографиями, я поежилась, пытаясь прогнать наваждение. Неужели это была я? Ужас какой… Да, точно, снова ужас.

— Левка, знаешь что… — При попытке обернуться я опять увидела, как одна из фотографий увеличивается до размера экрана. И фигуры на ней начинают двигаться. «Наверное, это Левка специально так делает, чтобы я не отвлекалась», — успела я подумать.

— Мам! — Ваня протягивал мне на ладони маленький кусочек какой-то горной породы с красными прожилками и золотистыми точками на сколе. — Что это?

— Дай я посмотрю…

Ваня присел рядом со мной на корточки.

— Не знаю, сынок, может быть, полудрагоценный камень какой-нибудь. Давай возьмем с собой, положи в рюкзак. Ты отдохнул? Можем ехать дальше? Ваня кивнул.

— Хорошо здесь, правда? — Я окинула взором прекрасную долину с виднеющимися вдали маленькими деревянными домиками с красными и зелеными крышами. — Жить бы здесь всегда, дышать этим воздухом, смотреть на горы…

— А гимназия, мам? И здесь, наверное, нет художественной школы. И немецкий пришлось бы учить…

— Вот именно, — со вздохом согласилась я. — Хотя бы дачу здесь иметь, приезжать каждое лето…

— А давай купим?

— Дачу? — Я с сомнением покачала головой. — Думаю, сынок, что нам с тобой дачу в Австрии пока не потянуть… Но у нас и своя дача хорошая, там все друзья твои…

— Ну да, — кивнул Ваня. — Поехали, мам?

— Поехали.

Он сел сзади, а я, нетуго пристегнувшись, завела двигатель. Опять этот звук… Второй день не дает мне покоя…

— Ванюша, ты не слышишь? В двигателе как будто что-то то ли скребет, то ли… не пойму… Звук какой-то посторонний…

— Ты не привыкла просто, машина другая.

— Может быть… Ты бы пристегнулся все-таки. Там есть же средний ремень, сзади! Пристегнись, а…

— Дорога до следующего городка, куда мы хотели попасть, чтобы посмотреть развалины древнего замка, вела через небольшой горный перевал. Я не уставала восхищаться, как хорошо, как тщательно сделаны здесь трассы, как продуманно огорожены все повороты, сто раз повторяются знаки, ограничивающие скорость, предупреждающие, что сейчас надо быть внимательнее, осторожнее. И само шоссе — гладкое, будто вчера только залитое асфальтом и укатанное…

— Мам, смотри, кажется, виден уже замок! — Ваня показывал мне куда-то влево, но я не стала смотреть, потому что увидела, как сзади появилась и догоняла нас на бешеной скорости ярко-желтая спортивная машина с черным верхом.

Такую машину просто так не покупают… Понятно, что это супергонщик, которого хорошо бы сейчас с миром пропустить, прижавшись к горе справа, но дорога как раз резко поворачивала направо, а затем сразу влево, я это видела. И указатель только что был — «опасный поворот»…

Сбавив скорость, я как можно ближе прижалась к бордюру и тут же услышала страшный удар в заднее крыло. Наша машина как-то странно наклонилась, большая жесткая подушка больно ткнулась мне в лицо, рот мгновенно наполнился теплой соленой кровью, и свет померк.

Когда я открыла глаза, надо мной склонился очень симпатичный врач в зеленой шапочке и что-то спросил по-немецки. Я попробовала говорить, но с ужасом почувствовала, что челюсти у меня не двигаются. Нижняя была плотно прибинтована к верхней. Рот не открывался совсем. Я посмотрела на врача. Он улыбнулся и показал мне большой палец. Тогда я, пошевелила рукой, одной, второй, потом ногами, они ныли. Но все шевелились. Чуть приподняла голову, чтобы убедиться, что это действительно мои ноги, ничем не перебинтованные, ни к чему не привязанные… Вон вижу свои пальцы, из-под гладкой светло-зеленой простыни… Врач засмеялся, опять что-то сказал и показал мне уже два больших пальца. Я откинулась на тугую подушку. В затылке от резкого движения что-то звякнуло и тут же затихло. Ну, кажется, все хорошо. А где…

От мгновенной мысли, словно прострелившей меня, мне стало душно, и горячо запульсировала голова. Я замычала, пытаясь спросить врача о Ване, и замахала руками, насколько смогла их поднять. На одной из рук я машинально заметила туго завязанный бинт, под которым, похоже, лежала шина. Врач, кажется, понял, о чем я спрашиваю, и крикнул что-то в приоткрытую дверь. Через несколько секунд в палату вошла миловидная женщина невысокого роста и села рядом со мной на кровать. Она неторопливо и доброжелательно заговорила со мной по-английски. Я понимала почти каждое слово: что все хорошо, а будет еще лучше, что я молодец, мне сделали операцию, и я очень красивая и скоро смогу сама есть.

Я пыталась приподняться, чтобы спросить ее — о самом главном — и никак не могла. Я не могла сказать ни слова. Я мычала, а она, благожелательно кивая головой, отвечала мне на каждое мое мычание, что все просто отлично. Тогда я заметила ручку прикрепленную к кармашку ее халата. Я изловчилась и почти дотянулась до нее левой, незабинтованной рукой. Она поняла, чего я хочу, подала мне ручку и протянула блокнот. «Мой сын?» — написала я по-английски. Она кивнула и обернулась к врачу, стоявшему поодаль, что-то ему сказала, уже по-немецки. Он ей быстро ответил. Тогда она сказала еще несколько слов, тише. И он тоже ответил тише, как будто я могла их понимать. Что они говорят? Что?! Почему они не дают мне встать? Где Ваня? Почему я не могу к нему пойти?

Я снова попыталась привстать, и на сей раз у меня это получилось. Врач тут же подошел ко мне, предупредительно маша рукой, но я собрала все свои силы и села. И даже спустила ноги с высокой кровати на сверкающий светлый пол. Пол был ледяной и очень чистый. На нем лишь сиротливо белела застывшая капля какой-то жидкости, то ли молока, то ли хлорки… И в это время дверь в палату распахнулась, и Ваня, с большим зеленым пластырем на лбу, заглянул в палату. Увидев меня, он радостно замахал мне рукой и быстро подбежал ко мне. Он очень внимательно посмотрел на меня и дотом прижался головой к моему плечу.

— Мам… Я сам тебя нашел… — Ваня неожиданно погладил меня по голове. — Тут у меня друг есть, он тоже в аварию попал… Мы с ним по-немецки говорим… Я выучил столько слов… Мам, ты не можешь говорить, да? А ходить можешь? Хочешь, пойдем, я покажу тебе свою палату, она на другом этаже… У тебя такой шрам на лице, как будто ты улыбаешься все время, мам… Ты плачешь? Мам… — Ваня обнял меня и прижался ко мне коротко стриженной головой. «Хорошо, что постриглись перед поездкой», промелькнула у меня мысль. Хотя что тут особенно хорошего…

Забинтованной рукой я нажала на мышь, не надеясь сразу попасть на левую клавишу… И, вероятно, не попала, потому что теперь, сидя, я отлично видела себя в зеркале, висящем напротив на стене. Мое лицо перерезал свежий безобразный шрам. И правда, казалось, что я улыбаюсь ярко-красным, узким, бесконечным ртом… Я закричала и увидела, как этот рот приоткрылся длинной кривой щелью. Я кричала и кричала, и смотрела, не в силах оторвать глаз от того, что осталось от моего лица…

Картинка перед моими глазами вдруг застыла и резко уменьшилась.

Все. Я решительно сняла очки и повернулась к Левке, отодвинув от себя маленькую серебристую мышь.

— Спасибо, дорогой друг, за доставленное удовольствие.

— Подожди! Там еще, знаешь, сколько интересного будет!

— Так это ты придумывал эти идиотские сценарии! Варианты… Это не варианты, а бред какой-то! Бредовый ужастик на тему моей жизни…

— Да подожди, Настена, не кипятись, все совсем не так просто. Я…

— Все, Лева. Какое это имеет отношение к моим сомнениям, выходить ли мне замуж, я не понимаю.

— Нет? — грустно переспросил Левка. — Жаль. Я думал, тебе это поможет. Может, еще посмотришь?

— Нет уж, спасибо. Если из четырех сюжетов ни одного оптимистичного не было, вряд ли что-то будет лучше дальше.

— Из пяти, — вздохнул Левка. — Ты пять посмотрела… Но ты же сама так отвечала на вопросы… Вот и получилось не очень весело. Может, все-таки досмотрим?

— Сам смотри! — Я встала. — У меня, случайно, седых волос не появилось?

Левка посмотрел на меня, но почему-то не на волосы, а куда-то ниже — то ли на подбородок, то ли на губы.

— Что? Что-то не так?

— Да нет… Все нормально… Просто я… Да ладно. Самому мне досмотреть не получится. Тут хитрость одна есть… Вот антенки, видишь, короткие?

— Небось, собиратели психической энергии, а, Левка? — засмеялась я.

— Вроде того… — Каштанчик заметно погрустнел. — Не понравилось тебе, значит. А зря ты еще два варианта попробовать не хочешь… Зря. Вот так всегда и бывает — человек до своего счастья двух шагов не доходит…

— Нет уж, друг, спасибо. И так теперь буду ходить и думать, как бы не растолстеть, не попасть в аварию, не убить Коркина…

— И не забеременеть от него… — добавил Левка.

— Кстати. Самым лучшим вариантом в результате был тот, где Коркин упал мордой на очень дорогой телефонный столик. Ну, подумаешь, нарезался мужик, испачкался в чем-то неприличном, ругает жену…

— И сам повеситься хочет, убивать не надо… — добавил Левка.

Я засмеялась.

— Точно, в случае чего — пусть сам вешается… Да, пожалуй, никуда мне от него не деться, а ему от меня.

— Никуда? — уточнил Левка.

— Не-а. Тут уж… Ну ты сам видел… Ладно, спасибо, Лёв, пойду я.

Левка проводил меня до лифта. На прощание не удержался и снова предложил мне досмотреть оставшиеся «варианты».

— И все-таки… Вдруг там… А ты даже не хочешь узнать, какие у тебя еще могут быть возможности. Так и уйдешь, не узнав…

— Давай как-нибудь в другой раз, ладно, Лёв? Не обижайся, я на этом шраме жутком перегрелась.

— Хорошо, давай в следующий…

Я увидела, как его собака ревниво проводила меня взглядом красивых коричневых глаз и отвернулась первой. Ничего себе, гордыня какая. Мне бы хоть половинку такой царственной спеси…

Придя к родителям, я застала Ваню одиноко сидящим на полу в большом холле холодной родительской квартиры. Мама с папой любят ходить в теплых кофтах, носках и чтобы по всем комнатам гулял ветер, а температура в доме была бы не выше восемнадцати градусов…

Папа сидел у себя в комнате, оттуда раздавалась тихая музыка. Я прислушалась. Шуберт. Понятно. Значит, папа сегодня не хочет жить. Он всегда, когда не хочет жить, слушает «Блаженство» Шуберта.

— А бабушка где? — спросила я Ваню.

— Делает вареники с картошкой, для дедушки, — ответил Ваня, подняв голову от сломанной машинки, которой он играл еще в два года. — Пошли домой, мам…

— Тебе понравилось у дяди Левы? — спросил Ваня в машине. Но не сразу, а когда мы обсудили, как бабушка пыталась кормить Ваню по правилам: салат, первое, второе, компот… Бедный Ваня компот на дух не выносит, но сказал, что выпил половину, чтобы бабушка не ругалась.

— Вот и молодец, — вздохнула я. Ну почему все так получается, почему… — А у дяди Левы… страшновато было.

— Не смешно? — уточнил Ваня.

— Нет, сынок, не смешно.

— Ну и хорошо, что я не пошел, — небрежно заметил Ваня, который всегда считает, что если куда-то приглашают меня, то автоматически приглашен и он.

Дома нас ждал сюрприз. У нашего подъезда стоял, лоснясь чистыми боками, аккуратно припаркованный синий «опель» Кирилла Сергеевича. Его автомобиль всегда был сверкающим укором мне, хозяйке эффектного, но вечно забрызганного и немытого джипа, хозяйке, отлынивающей, но наотрез не отказывающейся от нечастых встреч с импозантным, начитанным и темпераментным владельцем «опеля».

Кирилл Сергеевич заметил нас и вышел из машины, застегивая на ходу добротный пиджак. Как обычно, он шел, будто вовсе не замечая Ваню, к одной мне. Он широко распахнул руки и даже чуть оттеснил Ваню. Обдав меня пронзительно-огуречным запахом «Фаренгейта», он проговорил:

— Предлагаю поужинать в итальянском ресторане «Лидо ди Езоло».

— Отказываюсь, — улыбнулась я, высвобождаясь из его рук.

— Настасья… Так сразу! — Кирилл Сергеевич неодобрительно покачал головой. — А я тебе букет приготовил…

Он полез в машину. Зацепившись там за что-то пиджаком, он крякнул и охнул. Ваня засмеялся, а я слегка дернула его за рукав. Кирилл Сергеевич в это время вытащил из машины довольно большой букет белых роз. Почему с белыми розами приходят не те мужчины, не тогда и, главное, — не по тому поводу? Не жениться же на мне мой не очень любимый друг надумал…

— Вот что я скажу, Настена…

— Вы скажите лучше, чего мама не видела в этом… как там его… «Людоеде»? А? — неожиданно перебил его Ваня и, резко размахнувшись, сшиб своим тяжелым рюкзаком сразу несколько тюльпанов, растущих на клумбе возле нашего подъезда. Узкие желтые и белые лепестки легко посыпались вниз, и теперь вместо цветков беспомощно качались черные толстые пестики, окруженные яркими тычинками на тончайших, почти не видимых ножках.

Кирилл Сергеевич не успел ничего ответить Ване, потому что в наш большой двор на сумасшедшей скорости ворвался желтый спортивный автомобиль и, обдавая брызгами из луж спокойно бредущих с вечерней прогулки мамаш с детишками и колясками, промчался мимо нас. Я еле-еле успела отпихнуть Ваню в сторону почти из-под его колес.

— Класс… — только и выдохнул Ванька, провожая зачарованным взглядом роскошную машину с бешеным водителем. Куда тот ехал, мы так и не узнали, потому что автомобиль вынесся из двора на такой же скорости и мгновенно исчез из виду.

— Я не человек! — раздался знакомый и очень пьяный голос. — Я — плесень! Белковая плесень на этой земле! Я думал, что я… А я!.. Потому что ты меня… А я тебя… А ты всегда меня обманывала… использовала…

— Ага, — вздохнула я. — Особенно когда тебе алименты в Гондурас посылала…

— В Эквадор! Я был в Эквадоре! И ничуть об этом не жалею! Ясно? Тебе ясно?

— Да ясно, ясно… — Я чуть придержала Илью рукой, чтобы он не упал на Ваню и на застывшего в ужасе около своей отполированной машины Кирилла Сергеевича. — Ты что пришел-то, Гондурас, а?

— Эквадор! Эквадор… Э-эх… — Илья вдруг всхлипнул и махнул рукой. — Вот так всегда… Пришел, чтобы жить с тобой наконец, Анастасия Коростылева… На-ко-нец! На весь конец нашей жизни! Ясно? А ты… Гондурас!.. А я… Эх, Настька…

Я увидела, что вся спина его любимой черной куртки — дорогой, но очень похожей на кожезаменитель — испачкана чем-то красным, вроде томатной пасты, густой, с кусочками лука, перца… Соус Карибских островов…

— Ты очень грязный, Илюша, — негромко заметила я.

— Зато ты очень чистая! — горько усмехнулся Коркин. — Вот это кто? Кто?! Думаешь, я не знаю? Это — кто? — Он широким жестом указал на отступившего на шаг Кирилла Сергеевича и чуть не упал.

— М-м-м… Кирилл Сергеевич, — слегка поклонился тот и сделал движение, намереваясь протянуть Илье руку. Но потом, похоже, передумал и почесал этой рукой ухо. — Я — хороший друг Анастасии. А вы, простите?..

— Э-эх! — Илья тоже почесал голову.

Я не выдержала и засмеялась.

— Может, вам в баню вместе сходить? Обсудить, как да что?

Они, вытаращив глаза, смотрели на меня и друг на друга. А я приветливо помахала рукой соседке, живущей этажом ниже. Она прошла мимо нас, ведя на поводке серого крупного кота с короткой, очень густой шерсткой, широкой симпатичной мордой и ярко-оранжевыми глазами. Британец… Конечно, эта порода называется британец. Умный, привязчивый и не очень пушистый.

Соседка оглянулась, посмотрела на обоих моих кавалеров и показала большой палец. Потом увидела огромный букет белых роз на капоте автомобиля и подняла большой палец на второй руке. Я развела руками и, чуть подумав, тоже показала большой палец, кивая на ее британца. Соседка величественно улыбнулась и пошла дальше, слегка колышась большим, мягким телом под длинным платьем. Она шла, а рассыпанные на черном фоне ее платья оранжевые и малиновые цветы медленно шевелились, заворачиваясь широкими гладкими лепестками" и снова расправляясь вместе с легкой струящейся тканью.

— Мам, — позвал меня Ваня. — Я писать хочу. Пошли домой.

— Пойдем, сынок, — Илья попытался увести Ваню к ближайшему кустику, — не надо терпеть!

Ваня вырвался и взял меня за руку. Я сделала два шага к подъезду и решительно вернулась за букетом.

— Все, друзья, сегодня уже нет сил… Ни на что. Даже на «Лидо ди…» Как ресторан называется?

— «Лидо ди Езоло», — сдержанно ответил не очень довольный всем происходящим Кирилл Сергеевич.

Илья просто помахал сцепленными в кулак руками над головой, очень стараясь, чтобы это выглядело независимо и хамски. Я послала воздушный поцелуй, особенно не адресуя его никому, и не оборачиваясь пошла к подъезду. Уже захлопнув дверь, я услышала вызывающе-громкое:

— «Путана — путана — путана…»

Была когда-то такая ужасная песня во времена нашей юности. Я понадеялась, что это кричит не Илюша. С чего бы ему называть меня так? Хотя это, конечно, лучше, чем плесень.

Той ночью мне приснился удивительный и странный сон.

Я отчаянно обнимала Илью, почему-то ставшего маленьким и толстым, и знала, что никогда его больше не увижу. Я чувствовала под своими руками его напрягшуюся спину, туго обтянутую белой рубашкой, на которой были отчетливо видны следы моей крови.

У меня не было никакой раны, но я точно знала, что кровь — моя. И от этого мне было еще печальнее. Я обнимала его в последний раз, а он как-то небрежно посмеивался и не знал, как больно мне прощаться с ним.

Потом я изо всех сил старалась взлететь, убегая от Кирилла Сергеевича. Мне это почти удалось, но земля как будто тянула меня к себе, и время от времени мое тело снова обретало вес и устремлялось вниз, к земле, где мчался на своем сверкающем автомобиле Кирилл Сергеевич. Я даже видела сверху, как блестят его вспотевшие залысины, и мне было его очень жалко, потому что я знала, что ему меня никогда не догнать. Ему никогда не попасть в эту прозрачную, легкую пелену облаков, в которой я лечу, не чувствуя вокруг себя потоков воздуха.

Зато я чувствовала, как крепко в меня вцепился Ваня и не отпускал — до самого утра.

— Вань, а не страшно ночью бродить в одиночку по квартире? — спросила я его утром.

— Так я же не бродил… Я к тебе бежал, — резонно ответил он.

— А зачем?

— Не зачем, а от чего, — грустно опустил глаза Ваня.

— Отчего же, сынок? — Я поцеловала его волосы, так еще приятно пахнущие детством.

— От страха, — честно сказал он, прижался ко мне и неожиданно спросил: — Мам, а Каштанчик женат?

— Конечно, нет, — ответила я.

— А почему?

— Потому что я с ним в пятом классе в театр не пошла.

— Ну какая же дура! — искренне сказал Ваня. — Машина, конечно, у него не очень, но я думаю, тебе надо сходить с ним в театр.

— Ты точно знаешь? — спросила я.

Ваня улыбнулся. И ничего мне не ответил. А я подумала: хорошо, когда у тебя остаются еще два варианта. Целых два.

Я вздохнула и решительно набрала Левкин номер.

— Жалко, что все так грустно, — неожиданно сказал Ваня, так и стоявший рядом.

— А как бы ты хотел, чтобы было? — Я услышала, как Левка ответил «Слушаю», и нажала клавишу отбоя.

— Ну… — Ваня показал руками что-то очень большое над собой и вокруг себя. — Чтобы… чтобы ты всегда смеялась.

— А в небе всегда светило солнышко, да, Вань?

Он совершенно серьезно кивнул и спросил:

— А так нельзя? Так не бывает?

Он ждал ответа. Я знала, что должна сказать ему правду. И я ответила:

— Так бывает, Ванюша.

Я посадила его к себе на колени и обняла. Вот оно, мое большое — надо мной и вокруг меня… Любит, ревнует, страдает оттого, что я мало смеюсь. И очень, очень быстро растет. Быстрее, чем я успеваю что-либо понять о себе, о нем и о том, сколько же на самом деле в году солнечных дней.