Любопытная

«Любопытная» Жозефена Пеладана: Femme fatale или «материя для идеальной страсти»?

ФРАНЦУЗСКИЙ писатель-оккультист, идеолог мистического начала в искусстве и основатель Католического Ордена Розы-и-Креста Жозеф(ен) Пеладан (1858–1918) появлялся на публике в тунике венецианского дожа, называл себя Сэром (Волшебником) и неизменно оказывался центральным персонажем собственных «литературных фантазий».

Пеладан родился в Лионе в семье журналиста и стал известен в парижских литературных кругах после выхода в свет своего первого романа «Высший порок» (Le Vice suprême; 1884), – рамки жанра не помешали писателю подвергнуть тщательному анализу дьявольскую природу роковой женщины. Эротико-идеалистическая этопея[1] «Закат латинского мира» (La Décadence latine, буквально – «Латинский декаданс»; 1884–1905) составила впоследствии 21 роман – в Древней Халдее математическая пропорция выступала одним из принципов эстетики, а протагонисты «Декаданса» носили имена халдейских богов: Самас (Шамаш) – бог Солнца, Син – Луны, Адар (Ану) – Сатурна, Меродак (Мардук) – Юпитера, Нергал – Марса, Иштар – Венеры, Небо́́ (Набу) – Меркурия.

Творчество писателя условно можно разделить на две параллельные серии: написание каждой книги «Декаданса» сопровождалось подготовкой теософского трактата или искусствоведческого эссе. Романы были адресованы широкой публике – «профанам», теоретические и критические сочинения предназначались для интеллектуалов или «посвященных».

Усматривая в науке «преграду, надевающую – вместо того, чтобы сорвать – завесу тьмы на реальность мира»[2], Пеладан призывал к познанию сверхъестественного начала и создал собственный «Амфитеатр мертвых наук» (L’Amphithéâtre des sciences mortes; 1891–1901) – цикл трактатов об этике («Как стать Волшебником» (Comment on devient Mage; 1891)), эротике («Как стать Волшебницей» (Comment on devient Fee; 1892)), эстетике («Как стать Художником (Comment on devient Artiste; 1894)), политике («Книга скипетра» (Le Livre du sceptre; 1895)), мистике («Католический оккультизм» (L’Occulte catholique; 1898)), метафизике («Трактат об антиномиях» ((Traité des antinomies; 1901)).

Автор цикла критических работ, объединенных под названием «Эстетический декаданс» (La Décadence esthétique; 1881–1906), Пеладан находил искусство «великим чудом» и «великой тайной», а «начертавшего безупречную линию» художника – посланником небес[3]. Выступая с резкой критикой «охлократического искусства», Пеладан возлагал надежды на «традицию, идеал, иерархию» как три основополагающие ценности французского искусства[4]. Малоизвестен вклад Пеладана в дело охраны исторического и культурного наследия – составление, отдельно для каждого департамента, перечня церквей, подлежащих включению в число исторических памятников[5].

Пеладан вошел в историю и как предводитель художников-символистов, практиковавших «мистическое искусство» и стремившихся раскрыть на холсте идеальное начало мироздания[6]. Более шестидесяти мастеров «живописи души», среди которых были Гюстав Моро и Пьер Пюви де Шаван, выставляли свои работы на Салонах Розы-и-Креста, организованных Пеладаном и проходивших в Париже с 1892 по 1897 год.

Литературное наследие Пеладана насчитывает не менее сотни книг – десятки романов, критические статьи о живописи, трактаты по теократии, христианскому эзотеризму, искусству любви и даже «практическое руководство по самовозвеличиванию». Пеладан был также одним из первых исследователей и переводчиков рукописей Леонардо да Винчи, удостоившись в 1908 году премии Шарля Блана – за «Идеи, теории, предписания, басни и сумасбродства Леонардо да Винчи» (Léonard de Vinci. Textes choisis. Pensées, théories, préceptes, fables et facéties, traduits dans leur ensemble pour la première fois d’après les manuscrits originaux et mis en ordre méthodique par Péladan; 1907).

Пеладан хорошо известен исследователям европейского эзотеризма, читателям – почти незнаком. Тем не менее, в предисловии к роману «Высший порок» Жюль Барбе д’Оревильи сопоставил «фреску, синтезирующую закат латинского мира», с наследием Бальзака[7]. Жорж Роденбах упоминал об аллегории «зонта в портупее»[8], которую писатель-эксцентрик практиковал преднамеренно, заслоняя перед публикой свои идеи «карнавальной маской». Действительно, открыв «Нью-Йорк Таймс» от 28 июня 1918 года, мы можем прочитать о смерти в Париже «необычного персонажа», посвященного в «тайну оккультного знания» и обладавшего «самой необузданной шевелюрой в Латинском квартале»[9].

Роман «Любопытная» (Curieuse!; 1885) – вторая книга «Декаданса». Интрига – проста. Философ и волшебник Небо́ пишет карандашный портрет русской принцессы Поль[10] – «материи для идеальной страсти» – и приглашает девушку на прогулки-по-порочному-парижу, призванные «заполнить ее душу бесчисленными извращениями» и «потопить в разочаровании всплески любопытства». Путешествие-инициация начинается в парке-пустыре («зажатый между железными рельсами парк знал, что дни его сочтены – мрачный массив разрезали мосты и тоннели, паровозный дым чернил яркую зелень деревьев»), состоит из «пятнадцати ночей без сна» и завершается оргией-фантасмагорией, инсценированной философом.

Отправной точкой повествования служит миф об андрогине: убежденный в незыблемости абстрактного идеала, Небо́́ предлагает Поль – андрогинной девственнице – платоническую любовь («плод пустит сок в моих ладонях, не коснувшись ее губ»). Философ-неоплатоник выступает «избранным» среди «недостойных», ополчается на нравы «конца века» и социальную жизнь парижан (всему виной оказывается то обстоятельство, что «вино в трактире слаще домашнего», а «для поцелуя желанны живые, мягкие губы»), ведет принцессу в кафе, где стоят «гроб из сосновых досок» и «ящик с мумией», и предлагает задушить Оффенбаха струной виолончели.

Перед глазами философа и принцессы появятся и исчезнут «предусмотрительные Улиссы», проститутки «с преувеличенно сложными прическами», «талантливый автор поэм о насилии», порочная девственница «в ночной сорочке и со спутанными волосами», сутенер, куртизанка, колдунья, грабитель-убийца. Непризнанный поэт лишится чувств «подле листка бумаги, исписанного строками равной длины», священник – прочтет «трехминутную молитву, целиком состоящую из бранных выражений». В эпизоде промелькнет и сам Пеладан – как «бессмертный автор “Форм и идей”[11]», чей костюм окажется «дурно скроен», виски – «тронуты сединой».

Подобно осколкам разбитой принцессой чаши (ритуал розенкрейцеров —?), на гладкой (линейное повествование, всезнающий автор-волшебник) поверхности романа возникают, тем не менее, элементы параллельной интриги[12]. Небо́, «избегавший общения с женщинами даже в публичных домах», непричастен к «порочной страсти». При этом он знает о разврате все до мельчайших подробностей – разве «соглядатай не уподобляется участнику»? Небо́ не тщеславен и уступает место другим, когда «возникают и сталкиваются притязания». Но он желает управлять судьбой принцессы («оглянувшись, она увидит лишь Небо́»), Наконец, философ безразличен к альковной любви – и женственности Поль. Тем не менее, он скрывает свое эротическое прошлое (о бывших возлюбленных Небо́ расскажет в последней части трилогии, когда Поль обнаружит в ящике его стола «засохшие цветы, перчатки, фотоснимки, пачки писем») и испытывает принцессу разлукой (обещанный новый опыт – посвящение в чувственность – состоится лишь «будущей весной»).

Образ Поль написан в становлении: интрига «Любопытной» не нарушает равновесия между фигурами потенциальной femme fatale («его влекла таившаяся в ней опасность») и терпеливой, преданной, женственной спутницы. Писатель-монархист, считавший революционеров преступниками, восхищается «мятежной, рожденной для непослушания, истинно русской» принцессой. Культивируя в сознании Поль андрогинное начало, Небо́ называет принцессу мужским вариантом ее имени (Раи!) и женскими версиями имен «гениев» (Горация, Алигьера). Перевоплощение принцессы (в русского графа) позволяет философу экспериментировать с ее идентичностью, балансируя на недвусмысленных гранях (в переодетую Поль время от времени влюбляются женщины). Стремясь же поразить воображение принцессы картинами разврата и злодеяний, Небо́ (Пеладан) иной раз достигает неожиданного эффекта, возникающего если не в сознании принцессы, то в воображении читателя: в финале одного из пятнадцати эпизодов неторопливое повествование неожиданно ускоряется, творящееся вокруг зло сгущается до гротеска, а добродетельная Поль выхватывает нож и закалывает одного из злодеев. Принцесса, похоже, не верит в свое идеальное предназначение даже тогда, когда рефлексия Небо́ обрывается на полуслове, а в дверь дома автора стучит судебный исполнитель: Поль желает «быть счастливой» здесь и теперь, «в водовороте жизни». Но опытная куртизанка предупреждает Поль – любовь к «мужчине, одержимому несбыточной мечтой» едва ли принесет счастье («когда женщина бросит к его ногам свою красоту, доброту, молодость, он выпьет все в одно мгновение, словно раскаленная на солнце земля – первую каплю дождя»), Пеладан не скрывал, что его тексты походят на книги «лишь тем, что имеют переплет»[13], и «Любопытная» – задолго до «нового романа» – становится примером смешения жанров. Так, метафизическая рефлексия о происхождении человека, судьбе христианства и месте художника в обществе помещается в контекст оргии в парижском особняке: принц, сожительствующий с проституткой, ностальгирует о былой славе своего титула и пытается выяснить, отчего талантливый портретист Небо́ прячет ото всех свои рисунки.

Рисунки Небо́ – поиски формы – выполнены карандашом или куском угля. Атмосфера романа – тьма, со скользящими по ней отсветами и бликами («тусклый свет висевшей над дверью лампы тонким лучом разрезал темную гравюру»), Париж – современный Вавилон, символ «конца века» – предстает средоточием порока, городом-оргией, но также серией внезапных, таинственно-прекрасных, оккультных эскизов:

В Париже Пеладана площадь Пигаль – место легкомысленных удовольствий – называлась площадью Мартир, Внешние Бульвары были границей города, а базилика Сакре-Кер – еще только деревянными строительными подмостями на земляном полотне. Но художник (писатель?), «непостоянный в любви и мятежный душой», стремился запечатлеть фрагмент уходящего столетия, придав ему «самую отчетливую форму, самое красноречивое выражение».

Елена Быстрова