Любовная лихорадка

События

Эта хроника опирается на четыре основных источника. Перечислим их: это акты Муниципального совета города Кампинас за март-апрель 1889 года; устное свидетельство хрониста и историка Ж. Б. Канастры, справлявшего свой день рождения раз в четыре года 29 февраля; газеты той эпохи, главным образом «Диариу де Кампинас», полная подшивка которой — предмет особой гордости Центра науки, литературы и искусств; и, наконец, моя незаурядная способность к логическим построениям, которую Канастра злонамеренно называл воображением.

А теперь перейдем к самой истории.

В те черные дни углы пустынных улиц освещались кострами, и по городу проезжали иногда две-три коляски — не больше. В них сонно возлежали врачи, окутанные клубами сигарного дыма. Врачи перемещались из одного конца города в другой, ведя учет мертвецов. Они вели также учет отвращения, которое накапливалось внутри города, как навоз копится внутри дворика.

Перед отелем «Европа», между колодцами с гнилой, цветущей водой, днем стояли телеги водовозов. Луис Алвин высунул голову наружу, увидел их и окончательно проснулся. Когда коляска, набирая скорость, свернула на улицу Дирейта, Алвин закрыл окно.

Недалеко от этого места некий старик изнемогал, придавленный грудями нимфы. Барон Да Мата, пахнущий жженой веревкой, с грязными ногтями и желтыми усами, перевел дух, застонал и откинулся в сторону. Вот черт, опять приступ. Он знал, что ревматичен и бессилен — совсем как монархия. Неважно, главное — держать девушку за семью замками. Сдерживая отвращение, прекрасная и недоступная Анжелика подчинилась его воле, прежде чем преклонить колени в часовне. А затем, чтобы не думать об этом, погрузилась в домашние задания своих учеников.

Завернувшись в шелковые простыни, барон начал выискивать причины своей очередной неудачи. Если хорошо поискать, то причины обязательно найдутся, пусть даже и сомнительного свойства. Во-первых, накануне был праздник — свадьба свояченицы, — на котором он выпил изрядное количество мускателя. Затем, он так и не отошел от ссоры с женой, чья необъяснимая неприветливость по отношению к приглашенным — она исчезла через сорок минут после начала — еще ждет того, чтобы за нее отмстить. И наконец, барон не переставал готовиться в уме к завтрашней деловой поездке — предстояло преодолеть пятнадцать лиг. В этот момент единственное, что приносило ему удовольствие — это мысль, что он отправил свояченицу на месяц в Париж. Кроме того, это дорогое удовольствие производило нужное впечатление, от него еще веяло модным по тем временам фальшивым либерализмом. Свояченица запоем читала Жорж Санд.

В конце концов, это любовная история, в которой нет места жалости. Есть место лишь безумной страсти, часто вспыхивающей в тропиках между мужчиной и женщиной. И, говоря о несчастной женщине, павшей жертвой какого-нибудь распутника в красном галстуке (эмблеме республиканцев), которых немало встречается в барах, злые языки тут же заключали: Республика поимела Империю.

Люди читали Золя в подлиннике, и Жулиу Рибейру[1] царил ко всеобщему удовольствию, но литература — это одно, а жизнь — это другое. У жизни всегда трагический конец, что мы вскоре и увидим. Вторая мировая война, казалось, окончательно сдала эту историю в архив. Однако в 1975 году безымянный историк вырыл ее из пыльных папок и сделал всеобщим достоянием, слегка сдобрив собственной фантазией. Этот историк утверждал, что встречался с Алвином в год его смерти в клинике для больных лейкемией и лично почерпнул от него подробности.

Фантазия лучше действительности, но мы будем строго придерживаться фактов, иначе какая же это хроника? Не стоит увлекаться. Вопреки утверждению того самого историка, Алвин был не романтиком, а неутомимым постельным бойцом. И благодаря этому — редкому в мужчинах — качеству он заполучил нежную Анжелику. Та, регулярно испытывая удовольствие, раздалась немного в бедрах. Да Мата отметил это, когда перед ним развернули простыню с обнаженным трупом.

Что за ностальгическая грусть реет в воздухе над этими землями, которые некогда, в туманные доисторические времена, покрывали океанские волны? Грусть по жару человеческих тел, как же иначе. В 1889-м это был обычный субтропический район страны, где процветали болезни и всяческие злоупотребления. Еще хуже: все гостиницы были битком набиты всяким сбродом. Но в городе, именовавшем себя сельскохозяйственной столицей штата, все полагали, что лихорадка — зараза, занесенная откуда-нибудь из Сан-Паулу. Наши горожане были настолько высокомерны и горды, что на улицах вели себя так, будто незнакомы друг с другом: делали вид, что живут в большом городе. За границей, если их спросишь: «Откуда вы?», то сначала говорили: «Из Кампинаса», потом нехотя уточняли: «Из провинции Сан-Паулу», и далеко не сразу признавались, что они… из Бразилии. А когда республиканская зараза разрослась бурно, как сорная трава, кто-то выдвинул лозунг Республики Кампинасских Соединенных Штатов.

Светает. Да Мата приказывает подтянуть подпруги у лошадей. До Сан-Паулу еще далеко, но как истинный монархист Да Мата не получает никакого удовольствия от путешествия на поезде. А если отправляешься в срочную деловую поездку, то ничего не стоит потерять голову и наделать глупостей. Он встает с трудом из-за огромной грыжи. Когда он отправляется в путь вместе с Лусио, бывшим рабом, Анжелика выходит на веранду и машет им рукой. Воздух прозрачен настолько, что на расстоянии оба кажутся нарисованными акварелью.

Зависть — могучее чувство. Бесчисленные кокотки барона, его изысканные манеры дали полную волю злоязычию санпаульцев. Кое-кто с научным рвением доказывает, что мужское население нашего города всегда склонялось к гомосексуализму. На самом деле это пришло позднее. Но неважно, к черту историческую достоверность. Так или иначе, был еще один город, на Юге, название которого лучше сохранить в тайне. Говорили, что санпаульцы толпами устремлялись как туда, так и в Кампинас.

Да Мата ехал неспешно, наслаждаясь окрестным пейзажем.

Годом раньше

Еще не высохли чернила на бумаге с Золотым Законом, еще негры весело плясали на площади перед церковью Матрис, как на двери гостиницы «Униан» была укреплена табличка из металла. Ни один негр не пожелал больше прислуживать, так что хозяину гостиницы пришлось делать все самому, из опасения потерять клиентов. «Газета» отметила этот факт, сообщив также, что в городе поселился доктор Луис Алвин, выпускник Медицинской школы Рио-де-Жанейро, специалист по общим заболеваниям. Временно принимает в гостинице «Униан» с 9 утра до 4 дня. Является по вызову в любое время суток. Холост.

Последнее лукавое слово породило в некоторых зависть и возбудило среди медиков корпоративный дух. И так как почти все они были республиканцами, Да Мата в очередном приступе печеночных колик воспользовался моментом, чтобы выказать нерасположение доктору Анжелу Симоенсу, ставшему его политическим противником. Он послал за Алвином. Так что всего через неделю после выхода Алвина на вокзальную платформу весь город уже относился к нему недружелюбно.

Двумя месяцами позже, когда Алвин прекратил приемы в гостинице и спешно вернулся в Рио, все эти события казались публике вполне логичными и объяснимыми. «Газета» порассуждала на эту тему в разделе светской хроники, но ошиблась. Статья заканчивалась иронической фразой: «Пусть врачи нашего города успокоятся — господину барону больше не на что рассчитывать».

Если бы «Газета» знала о том, как все было на самом деле! Но об этом знала только Анжелика да еще ласточка, однажды вечером присевшая на веранду баронского дома.

Преподобный Менделл, заядлый натуралист, исчислял количество ласточек, летавших над Кампинасом в 1889 году, двумя миллионами. Однако ни одна из них не умела говорить.

Безразличный к ласточкам, что выписывали у него над головой диковинные фигуры, Энрике де Барселос закрыл за собой дверь редакции «Диариу» (ни одна другая газета с ней не сравнится!) и направился к бару «Элой». Сегодня в промежутке между бильярдными партиями он со своими друзьями опять будет мечтать о республике без налогов и о счастье нации. Там, попивая херес и пильзенское, его уже ждали Шико Глисерио, Перейра Лима, Леополдо Амарал, Кампос Салес, а может, и Жулио Мескита. До утра Бразилия будет сто раз построена и перестроена, словно пазл из кубиков. И как жаль, что днем надо возвращаться к своим прямым обязанностям!

Пресса сообщала, что в Минас-Жерайсе женщина понесла наказание, поскольку сообщила судье, что соблазнила освобожденного негра. Барселос полагал, что революция не может считаться полноценной без эмансипации женщин. Алберто Фариа, молодой человек двадцати лет с длинными ногтями, опирался в своих выводах на «18 брюмера Луи Бонапарта»[2]. Перейра Лима — на «Подражание Христу»[3].

Фариа: — Это возможно только после победы коммунизма.

Барселос: — Он еще нигде не победил.

Перейра: — И никогда не победит. Коммунизм нежизнеспособен, что подтверждает опыт Парижской коммуны. Только благодаря христианству установится равенство между мужчинами и женщинами. Но не раньше чем в 2000 году.

Беззаботная анонимная колонка в одной газете на следующий день высмеяла исторические рассуждения Перейры: «Кем станут женщины в 2000 году? Ха-ха! Капитанами, адвокатами, министрами и астрономами? И как с такими людьми делать революцию?»

Бурное разрастание кофейных плантаций вызвало приток разного народа из Европы. Среди них была и швейцарка Роза Бек. Она собиралась давать частные уроки, а также выйти замуж. Жара и тучи красной пыли, влетавшие в окна, вызывали у нее удивление. Хозяин булочной, у которого Роза остановилась, объяснил, что не припомнит такого жаркого февраля. Он также заметил, что, видимо, у нее начинается лихорадка: щеки порозовели, обложенный язык плясал во рту. Скоро у Розы началась рвота. Через два дня ее не стало.

Тут же заразился и девятилетний мальчик, покупавший в булочной хлеб для своей семьи. Он тоже умер от лихорадки: пожелтевшая кожа, рвота, белок в моче. Несколько дней спустя слег хозяин булочной. Затем — итальянец с улицы Бон Жезус. Однако город взволновался лишь тогда, когда оборвалась жизнь любимой дочери доктора Симоенса.

«И я заканчиваю, любимый мой, не надеясь получить ответ. Ты знаешь, я не могу пойти на риск открытой дружбы с тобой. Мне снятся дурные сны, я просыпаюсь вся в слезах, обессиленная. Непонятно, что это: грустные мысли или начало лихорадки. Иногда мне кажется: хорошо, если бы несчастье охватило весь город, чтобы император прислал сюда всех врачей страны. Твоя Анжелика».

Обстоятельства возвращения Алвина в Кампинас остаются туманными. Известно лишь, что в апреле 1889 года его включили в состав группы медиков, посланной в город императором вследствие газетной кампании, организованной Руй Барбозой. Безымянный персонаж, видевший Алвина в 1937-м на смертном одре, рассказывал об этом от первого лица, будто видел все своими глазами. Алвин говорил так: «Мое тело словно было пронизано железными иглами и спицами, так что гигантское магнитное поле притянуло меня». Он прибыл в город с письмами от Анжелики в кармане, в которых та описывала свои эротические фантазии (или сны — это не вполне ясно), а также жаловалась на одиночество и страх перед старостью.

«Мое тело словно было пронизано железными иглами и спицами, так что гигантское магнитное поле притянуло меня. Я не испытывал к ней любви, а хотел лишь столкнуть с действительностью, вырвать ее из мечтательной задумчивости, окунуть с головой в океан свободы и наслаждения, чтобы жизнь наконец-то завертелась. Еще я, возможно, хотел отомстить городу, который отверг меня, овладеть его самым мощным укреплением, а по сути — всего лишь униженной, одинокой женщиной. И вот жарким и пыльным вечером я вновь увидел фасад гостиницы „Европа“, перед которым скучились телеги водовозов. Утомленные врачи из нашей комиссии должны были собраться на следующий день и оценить положение в городе. Надвинулась душная ночь, мною овладела бессонница. С улицы доносился запах горячего гудрона, кровь закипала в жилах. И я почувствовал, как у меня встает».

В день, когда члены комиссии получали прощальную аудиенцию у императора, Алвин явился в красном галстуке. «О чем думает это отродье хромой кобылы?» — пробормотал сквозь зубы лейб-медик. В зале для приемов повеяло холодком. Алвин, чувствуя себя неловко, потянулся снять галстук. Дон Педро II — само добродушие — сказал, чтобы тот не беспокоился. Император готов был до конца отстаивать право своих подданных носить галстук любимого цвета.

И, подмигнув, он сказал, что у него самого есть пара красных галстуков, на случай, если придется перекраситься в республиканца.

Фантазия

Анжелика идет обнаженной по полю, усеянному цветами. К ней приближается всадник, подстегивающий коня. Это бандит из города. При виде Анжелики у коня начинается эрекция. Всадник изо всей силы стегает его. Конь падает и превращается в ангела. Человек говорит: «Как известно, ангелы бесполы».

Некий д-р Флоренсе написал в рио-де-жанейрской газете, что эпидемия проявляет центробежные тенденции, расползаясь из одного места, как пятно чернил на промокашке.

Да Мата двигался небыстро, наслаждаясь окрестным пейзажем и картинками собственного воображения. Лошади, священники, газовые рожки. Страховые агенты, телеги, извозчики. Итальянцы, собаки. Ласточки, лужи, возницы, фотографы. Нищие, могильщики, колокола, ласточки. Поезда, скрипки, бродяги. Кафтаны, виконты, бароны. Трамваи, конторы, банкиры. Мухи, республиканцы, социалисты. Поэты, пальмы, ласточки. Ласточки. Ласточки.

Одни говорили — малярия, другие — излияние желчи. При Дворе доктор Домингос Фрейре после экспериментов с птицами и водяными парами, что содержатся в воздухе, пришел к заключению: недуг вызывается ядовитым веществом, распыленным в воздухе, — возможно, какими-то солями синильной кислоты. Он сумел выделить это вещество и дал ему имя «ксантогенический криптококк». Но советник Торрес Омень утверждал, что криптококк на самом деле находится внутри птиц.

Это ничего не прояснило. Газеты полны издевок. И, чтобы окончательно все запутать, группа лиц утверждала, что речь идет о желтой лихорадке. Другие же, наоборот, говорили: все, что угодно, только не желтая лихорадка. Зеленая, желтая, синяя — неважно: народ повалил в бары в поисках забвения. Дни были жаркими и прозрачными, ночи прохладными и звездными.

И вот настал момент, когда все традиционные средства оказались бессильными: коньяк, белый ром, он же с лимоном, он же с лимоном и порохом. Торрес Омень рекомендовал сульфат хинина, Домингос Фрейре — салицилат натрия. Осторожное большинство ставило свечку и богу, и дьяволу, прописывая одновременно салицилат с хинином.

Там, где собирались три врача, нельзя было встретить двух совпадающих мнений. Из этих споров рождалась порой смертельная вражда. Доктор Гимараенс публично обвинил доктора Мельхерта в ложно поставленном диагнозе. Мельхерт исступленно кричал: «Этот болван полагает, будто он — последний представитель аристократии талантов». Анжело Симоенс попытался вмешаться, но неудачно, и задел муниципального чиновника, который вообще был ни при чем. Однажды Симоенс с чиновником столкнулись во дворе Санта-Каза.

Симоенс: Чего вы хотите?

Чиновник: Ударить вас.

И наносит Симоенсу удар тростью по голове. Тот уклоняется, удар приходится по запястью. Симоенс замахивается хлыстом. Однако из-за поврежденной руки хлыст падает на пол. Видя, что дело проиграно, Симоенс вскакивает на коня и удаляется прочь, но в воротах вываливается из седла. Прежде чем он вновь забирается в седло, чиновник успевает нанести ему еще два-три сильных удара.

Инструкции доктора Симоенса, председателя муниципальной комиссии по гигиене:

1. Умершие от лихорадки должны быть похоронены сразу после вскрытия.

2. Необходимо сжечь все их личные вещи, мебель, инструменты.

3. У всех домов, где проявилась инфекция, необходимо засыпать канавы, колодцы, отхожие места.

4. Водостоки следует обработать хлорной известью.

5. Все извозчики в течение пяти дней должны переместиться из центра города на окраины.

Да Мата. Быки, мойщицы белья, лужи, заборы. Ордена, кофейные плантации, плотины. Мосты, векселя, коровий навоз. Термитники, лачуги, козлята. Банановые деревья, бродячие торговцы, махинации. Малярия и дворянские титулы.

Как будто вони от хлористой извести было недостаточно, комиссия по гигиене открыла неизвестные до того профилактические свойства гудрона и дегтя, которые стали разбрасывать и лить прямо на улицах. На углах поставили бочки, в которых днем и ночью жгли угольную пыль, распространявшую сильнейший запах гнилой рыбы. Каждый, кто вступал в это море черной грязи, вскоре отравлялся испарениями и выглядел возбужденным. В воздухе витало что-то похожее на желание. Энрике де Барселос, до последнего сражавшийся со странными способами дезинфекции, сделал вполне научный вывод о том, что деготь обладает свойствами афродизиака.

Из окна своего номера в отеле «Европа» Алвин наблюдал, как нищий бродит от дома к дому, нигде не встречая сочувствия. Помои в лицо, дверь, захлопнутая перед носом. Он просил немного молока или сульфонового раствора, чтобы облегчить свои страдания. Несчастный прошел так, шатаясь, по всей улице, наконец, прибрел к церкви Матрис Велья и вошел в нее. Там служили мессу, церковь была переполнена.

Сцена, последовавшая затем, была достойна пера писателя. Тот, кто остался снаружи и не знал, что происходит внутри, увидев, как народ выскакивает из двери и бежит по улице со всех ног, мог подумать, что храм через секунду взорвется.

Отец Менделл отказался служить мессу за упокой души масона. Жара усилилась; Менделл стоял, как приклеенный, у двери Республиканского клуба, поскольку договорился перекинуться в карты с Энрике де Барселосом. Кто-то приподнял его сутану сзади. Менделл отреагировал как мужчина, нанеся удар кулаком прямо в лицо кроткому Максимиано де Камарго. Последовала безобразная потасовка, из которой священник вышел целым и невредимым, но с сутаной, разорванной надвое. Первым антимасоном, оказавшимся поблизости, был депутат муниципального совета Риккардо Даунт. Истинный ирландец, Даунт просто остолбенел от увиденного. Потом обратился к священнику: «Святой отец, вы оказали огромную услугу императору, избив этого козла». И хлопнул его по спине. Падре, засмеявшись, ответил, что император тут ни при чем.

Даунт, рассуждая о политике:

«Поскольку республиканская зараза хуже любой другой, падре Менделл доказал, что с республиканцами невозможно прийти к соглашению».

Этот самый падре Менделл время от времени упоминается в школьных пособиях как автор изобретений столь же необычных, сколь и прочно забытых, как то: калефон, эдифон, телетирон и геофон. Он успешно работал над изучением магнетических явлений, однако не имел никакой склонности к популяризации своих открытий. Поэтому Менделл остался в лучшем случае одним из отдаленных предшественников Маркони, не получив, разумеется, никакого признания со стороны историков. Как известно, в 1885 году Маркони впервые продемонстрировал беспроволочный телеграф в действии. Но по меньшей мере тремя годами раньше Менделл публично доказал, что человеческий голос может передаваться на расстояние до двенадцати километров без помощи проводов. Он провозгласил принцип: «Обеспечьте мне вибрацию, соответствующую по интенсивности расстоянию от нас до других галактик, и звук вашего голоса дойдет до них». Менделл умер, не успев закончить свои исследования звука, света и электричества. Ему приписывают изобретение не только радио, но также микрофона и трехэлектродной лампы.

Народ несправедливо считал его чудаком и называл сумасшедшим. «Отступник», — говорили о нем и клеймили «пособником дьявола». Правительство подпевало недоверчивой публике, замалчивая труды Менделла. В то же время за границей гремели имена Маркони, Брэнли и Элиши Грея. Единственной заслугой Менделла в глазах общественности было открытое признание своим сыном рыжего негритенка, который в 1936 году погиб от лап гориллы.

Преподобный Менделл не относил плотский грех к подлинным грехам и вообще уверял, будто ад — изобретение теологов. Он даже считал, что сам оказывает дурное влияние на общество, живя без женщины, которую он мог бы оплодотворить.

Алвин должен был рано с утра прийти в холл отеля «Европа», где была расквартирована врачебная комиссия. То было первое рабочее совещание, и Алвин на него опоздал. Это не понравилось главному медику, который наговорил Алвину всяких гадостей. Тот, не сказав ни слова, принес шприцы, вещества для прижигания и склянки с йодом. Его послали работать в Санта-Каза, где больные сотнями лежали на помостах, но Алвин туда не добрался. В девять часов, потный и сонный, он проник во двор Храма науки, где увидел Анжелику, окруженную детьми. Говорили они мало. Она повела его в класс, где Алвин два часа подряд выслушивал чтение Овидия в оригинале. Потом потащила к себе домой и послала за бутылкой портвейна. «Да Мата говорит, что любовь к вину — мой единственный недостаток», — произнесла она, смеясь. «In vino veritas» — философски заметил Алвин; этой фразе Анжелика научила его в прошлом году. Та была счастлива, что Алвин все запомнил. В окно влетела ласточка.

День клонился к вечеру, и Алвин предложил куда-нибудь пойти. Даже такой разговор, как у них, не может продолжаться бесконечно. Но от вина веки отяжелели, да и с палящим солнцем шутить не стоило. Делалось противно при мысли о том, что придется объясняться с главным медиком. Полусонного Алвина чем-то накрыли, положили под голову подушку. Он уснул почти мгновенно. А когда проснулся, была уже глубокая ночь, и внизу на улице блестели фонари.

Зал был неосвещен. Кто-то пробирался через горшки с папоротниками. Анжелика. Алвин, притворившись спящим, наблюдал за ней. Он был обескуражен, увидев сигару у нее в зубах. Позже, когда он сидел у ее ног между бархатных подушек, Анжелика призналась, что курит тайком с двенадцати лет.

Ничего удивительного, сказала она, это наследственное. Моя тетка была первой женщиной в Португалии, начавшей курить.

Они переместились на диван, и колокол церкви Матрис томно зазвонил, когда Анжелика принялась рассказывать о зимнем визите в город Жулиу Рибейру. Почти везде во владениях барона на полках стояла «Плоть»; девушки читали ее украдкой, и на это смотрели сквозь пальцы. Но наличие в доме возмутительной книги еще не означало, что автор будет в нем желанным гостем. Даже напротив. Только Рибейру приехал, как женщины перестали выходить на улицу. Все занавески были плотно задернуты. Да Мата, ничего не знавший, увидел, как тот поднимается на веранду, спрашивает, есть ли кто-то в доме. Затем Рибейру вошел, снял шляпу, попросил воды. Анжелика нашла его манеры безупречными. Если бы не осуждающий взгляд барона, она пригласила бы его на обед. В нескромной заметке, помещенной в «Газете», утверждалось, что неподражаемая Анжелика заставила писателя позабыть о своей прежней беспорядочной жизни. И вместо очередного натуралистического романа он намеревается создать жизнеописание святого Франциска Ассизского. Жулиу послал туда письмо с сообщением о том, что всевозможные достоинства госпожи баронессы впечатлили его, но замысел нового романа от этого никак не пострадал. Насчет святого Франциска никаких уточнений не последовало.

Во вторую неделю апреля наблюдался настоящий всплеск заболевания. В три больницы поступило двести человек, а еще ста другим пришлось заменить уколы шприца на укусы могильного червя. Как-то в воскресенье изможденные могильщики заснули при свете луны среди трупов, терпеливо ждавших, когда же наконец они сойдут под землю. Луна бросала блики на днища гробов.

Родственники рыдали у ворот дома или же агонизировали в тошнотворно пахнущих кроватях в присутствии медбратьев, не знавших, что делать, и вливавших им в рот сульфоновый раствор. Из семи аптек только две еще работали. Отель «Кампинейра», первоклассное заведение, закрылся в мгновение ока. На улицах выстроились ряды конок — их водители теперь управляли облаками. На четвертой неделе закрылись три из восьми мясных лавок, на пятой — половина школ, на шестой прекратились судебные заседания. Четверых почтальонов свалила болезнь, и почтовые услуги больше не оказывались.

Из города бежали — верхом, пешком, в каретах, в тильбюри и на простых телегах. Поезда останавливались в Кампинасе на какую-нибудь минуту, в них садились только люди с состоянием.

Но напрасно: эпидемия быстро распространялась по всей провинции. Больного продавца прикончили выстрелом из поезда в окрестностях Жундиаим.

Жулиу Рибейру писал, что некогда гордая столица процветающего края стала Ниобеей, распятой на кофейном дереве, гигантским кладбищем, городом мертвых. Натурализм местного разлива крепко стоял ногами на греческой почве. Ничего удивительного, ведь Патмос омывают воды Атибайи.

Перейра Лима находил в лихорадке нечто расистское: она пренебрегает неграми и поражает только носителей европейской крови! Чем больше европейской крови в венах, тем скорее вы сойдете в могилу. Гаити, негритянская страна, обязана своей независимостью желтой лихорадке: из тридцатипятитысячного войска, посланного Наполеоном для восстановления порядка на острове, двадцать три тысячи погибли еще до того, как хоть один гаитянский солдат взялся за оружие.

Барселос иронически предлагал Перейре бросить вызов Двору и провозгласить Республику Кампинасских Соединенных Штатов. Возможно, императорская армия, еще не оправившаяся после парагвайской войны, натолкнется на стену эпидемии, как это случилось на Гаити. Перейра соберет народ на главной площади и поднимет трехцветный флаг — желтый, зеленый, черный. Так он отблагодарит желтуху, кровоизлияния в мозг и черную рвоту.

Мелхерт находил подозрительными с точки зрения гигиены итальянских коммерсантов, которые присылали с побережья рыбу, фрукты, сыры. Бацилла — или что там еще — вполне могла прятаться в этой скоропортящейся продукции. Итальянцы протестовали, обвиняя во всем негров и бродячих собак, наводнявших город. С неграми ничего было не поделать: отныне их как свободных граждан защищала конституция. И потому за все расплачивались собаки.

Всего лишь за две недели восемьсот собак погибли насильственной смертью. Их бросали в бассейн с соленой водой, покрытый брезентом. Собаки плавали, пока у них не иссякали силы, после чего тонули.

Барселос, Перейра и падре Менделл идут по улице Формоза, избегая лужиц с гнилой водой. Из двух двориков сильно воняет испражнениями. Из открытых баров тянет зловещим запахом.

Перейра: Я слышал, что один из членов врачебной комиссии сбежал.

Менделл: Это не доктор Алвин, который практиковал здесь в прошлом году?

Перейра: Он самый.

Барселос: Кажется, я знаю, где он.

Они проходят мимо вывески:

Антонио Эшел

Изготовление катафалков

Урны 1, 2,3-го классов

Продажа, прокат, транспортные услуги

Затем они видят Эшела, стругающего сосновую доску. Это старик. Количество заказов удваивается ежечасно. Говорят, будто он наживается на чужой беде, но это неправда. Эшел обслуживает лишь тех, кто способен платить, а таких немного.

Похороны по первому разряду включают музыку и катафалк, убранный цветами. По второму — благословение священника, но без музыки. Единственная роскошь при похоронах по третьему разряду — кусок черной ткани, которой обивают гроб изнутри. Во всех случаях бесплатно прилагается деревянный крест.

Умирали в домах, на улицах, в больницах. Едва человек испускал последний вздох, как его вытаскивали на тротуар, а там уже поджидала телега, посланная муниципалитетом. Часто внутри ее друг на друге уже громоздилось несколько тел. Их отвозили на кладбище и сбрасывали в общую могилу, в последний путь их провожали извозчик и лошадь. Одежда, простыни, личные вещи выбрасывались в окно, обливались гудроном или дегтем и сжигались. Потом в воздухе часами стоял едкий чад.

Барселосу надоело видеть в зеркале одно и то же лицо, и он начал отращивать бороду. Несчастный — ему от всего становилось скучно. И даже смертоносный спектакль с его бесчисленными вариациями уже утомлял его. Чтобы развлечься, он начал на страницах «Диариу» дискуссию по вопросам грамматики с безбородым Фариа.

Барселос предложил Перейре пари. Каждый ставит тысячу рейсов. Выиграет тот, кто первым протянет ноги. Таким образом победитель получит заупокойную мессу на седьмой день. Эшел и падре Менделл присоединились к пари и также внесли по сто тысяч. Менделл заявил, что в случае выигрыша жертвует эти деньги на науку.

Барселос: Но, святой отец, как же Матерь Божья?

Менделл: У нее денег хватает. И кроме того, она в долгу перед наукой.

Уже рассвело. Алвин нащупал ногой домашнюю туфлю из Туниса и вдохнул полной грудью воздух комнаты, пропитанный ароматами. Портрет Да Маты смотрел на него с укоризной. Скривившись, Алвин повернул барона лицом к стене. Анжелика расхохоталась. Они долго говорили про Да Мату, и Анжелика объяснила, не смущаясь интимными подробностями, почему зараза ее не коснулась.

Но девственницей она не была.

«Дорогая сестра!

Наконец-то! Избежав лихорадки, я беззащитна теперь перед молодцами графа Фальяубера. Их столько, а я одна! И еще вот что: моя душа никак не освободится от нежного плена майора Бретеля, француза-южанина и мужчины из мужчин. Вместе с ним я беззаботно пересекла Атлантику на борту такого ненадежного судна, как „Ориноко“. Он сказал мне, как называются созвездия, мы вместе прощались с Южным Крестом и приветствовали Полярную звезду.

О, ностальгия!

Я пролила слезы в воды Гаронны, когда узнала, что майор намерен со мной расстаться. Я зашла в его каюту и — о да! — подарила ему последний поцелуй… я подарила бы ему тысячу, будь у меня время.

Вся в слезах, я пересела на другой корабль, идущий в Бордо. На нем я беспрестанно мерзла. И все же я посетила церковь Сен-Мишель и помолилась там за Бретеля. У него больная дочь в Лионе. Вечером я села на скорый поезд до Парижа и в пять часов уже была на Орлеанском вокзале, где меня ждал — угадай кто? Педриньо Кавако. Я вспомнила, что мы ведь двоюродные. Ах, эти кровные узы!

Счастливо,

Твоя Билота».

Алвин прижался к овальному зеркалу: «Открой мне тайну! Если она — не девственница, а Да Мата — импотент, значит, в эту комнату входил еще кто-то. Слуга? Родственник? Жулиу Рибейру?» Она сладострастно изгибалась, смеялась в ответ на его слова, кусала его губы: остроклювая ласточка.

Когда один из двух слуг заболел и напуганная кухарка сказала, что уйдет, Алвину пришла в голову идея. После некоторых колебаний второй слуга тоже объявил, что не собирается оставаться. На самом деле его склонила к этому хозяйка по наущению Алвина. Остался лишь дурачок-садовник, годами сражавшийся с сорняками, но неизменно терпевший поражение.

Кухарка зашла наверх, чтобы попрощаться, и нашла госпожу в постели. Дыхание было прерывистым. Кухарка побежала за доктором. Тот явился демонстративно, и через час весь город уже знал, что несчастье коснулось и дома Да Маты.

Но город знал также, что доктор Алвин, друг семьи, полностью посвятил себя делам этого дома, за что и был исключен из состава императорской врачебной комиссии.

Барселос узнал эту историю, когда писал очередную редакционную колонку. Он нашел ее странной: об исключении Алвина все болтали уже со вчерашнего дня. Что это за басни в таком случае? Он послал за кухаркой, которая все подтвердила, но прибавила, что доктор Алвин спит в доме. Барселос закусил губу и с силой ударил по подлокотнику кресла.

Узловатый указательный палец перемещался от лопаток к ребрам, от ребер к лопаткам, бороздя нежную персиковую спину.

Алвин: Признайся, ведь был еще один мужчина. Был?

Анжелика: Да, но только одну ночь.

Алвин: Кто?

Анжелика: Ах, я не знаю. Не спрашивай.

Педро А. Андерсон на площади Матрис предлагал «Дезинфектин противоболотный», тысяча рейсов за пузырек. Это мощное средство состояло из лошадиных доз фенола, хлорной извести, хлористой соды, фенола и купоросной камфары. После распрыскивания в воздухе оно приближало смерть, как удар копытом мула ускоряет кончину паралитика. Так говорили. Но продавалось оно «на ура».

«Газета» сообщала, что в город прибыл сеньор Урбано Азеведо, достойнейший агент нью-йоркской страховой компании.

С утра до ночи он продавал сотни страховок на улице Каракол.

Перейра поддерживал свой дух, ежедневно читая в «Диариу» «Воспоминания дьявола» Фредерика Сулье. Повествование было явно затянутым, но оно не отягощало мозги и помогало забыть о творившемся вокруг несчастье. Как-то после завтрака Перейра зашел в Шале-ду-Пинту купить лотерейный билет. Там он произнес пламенную республиканскую речь и собрал немного пожертвований на строительство Монумента Независимости.

Поздно вечером Барселос в одиночестве бродил вокруг усадьбы Да Маты. Спрятавшись в кустах, он курил, подняв воротник дождевого плаща, и наблюдал за освещенными окнами. Щенок, проходивший мимо, поглядел на него. Барселос в ответ кинул ему кусочек хлеба, который носил в кармане. «Это для тебя, дружок», — сказал он, и в этот миг в доме погас свет.

Может, и к лучшему, что в детстве Барселос оглох на левое ухо, стоя рядом с пушкой в момент выстрела. Так он не слышал недвусмысленных звуков и смеха Анжелики, когда на верху лестницы ее преследовал доктор Алвин с орудием, взметнувшимся высоко, словно республиканское знамя.

В этом и заключалась тайна Анжелики: за неделю до свадебного торжества, обильно приправленного мускателем, она позволила «бедненькому Энрике» (да-да, Барселосу) поднять свое знамя, пусть только на сорок минут. Но с тех пор оно вздымалось над мягким монархическим животом со страстностью конкистадора.

Днем и ночью реяло оно гордо.

Не вдаваясь в объяснения, Алвин забрал свои вещи из гостиницы и расплатился по счету. Служащий не выказал никакого удивления. Он протянул Алвину письмо, пришедшее явно не издалека: оно было не запечатано, а клапан конверта был загнут внутрь. В конверте содержалось уведомление главного медика о том, что Алвин уволен. Плюс — просьба явиться к нему, главному медику, для подписания нужных бумаг. В получении денег Алвину категорически отказывалось. Алвин прикинул в уме, что если он будет питаться в доме Да Маты, то протянет несколько месяцев на те гроши, что у него остались. Но решил все же зайти в банк для верности — и там чуть не подпрыгнул. Кто-то неизвестный положил на его счет почти полтысячи рейсов.

Бродячий цирк кружил по окрестностям, не решаясь въехать в город. Наконец он расположился неподалеку от борделя. Звездами цирка были два акробата, виртуозы трапеции. Но они объявили забастовку, считая что хозяин, г-н Ла Табль, из-за простого каприза подвергает всю труппу риску заразиться. Г-н Ла Табль принес обет перед иконой Богородицы, непорочно зачавшей, и теперь желал его выполнить. Богородица вылечила от артроза прекрасную Жанну, его лучшую балерину и по совместительству — жену. История была по-человечески интересна и тронула Барселоса. Он был так впечатлен икрами жены Ла Табля, что написал в газете: «Богородица сделала больше, чем от нее просили».

Тем утром Республиканский клуб гудел как улей. Телеграмма от Двора гласила, что граф Эу, обладатель кругленького капитала, от имени императора объедет все города, пострадавшие от заразы. В данное время он инспектировал побережье близ Сан-Паулу на броненосце. Либералы и консерваторы втайне готовились дать ему роскошный ужин на четыреста приглашенных. По их мнению, это могло поспособствовать поднятию престижа империи. Граф мечтал о Третьей империи и даже не отвечал на обвинения в том, что его поездка имеет политический подтекст.

Алвин перешел через улицу, все еще в потрясении от чудесного пополнения счета, и натолкнулся на Барселоса собственной персоной. Они знали друг друга и раскланивались, но более тесных отношений Алвин завязывать не хотел. Он прозревал в беспокойной душе журналиста неведомые пропасти. Барселос схватил его за руку. Он был подвыпивши и потащил Алвина, словно старого приятеля, в Республиканский клуб. Там они поиграли в бильярд. Когда ввалилась группа людей с острыми бородками, Барселос объявил: «Господа, вот человек, который отказался быть на содержании Империи». А Алвин добавил про себя: «Чтобы жить за счет барона Да Мата».

Что касается острых бородок, то республиканская партия могли похвастаться немалым их количеством. Как и красный галстук, такая бородка сделалась символом республиканца, и многие монархисты сочли своим долгом побрить лицо.

Работы в городе больше не было, народ начал голодать. Объяснялось это просто: все торговцы и ремесленники сбежали из Кампинаса. По прикидкам Барселоса, население сократилось на две трети, то есть до десяти тысяч человек. Напротив театра Ринка был открыт пункт по выдаче съестных припасов. В первый же день его осадила орущая толпа. Провиант исчез за каких-нибудь полчаса, не обошлось без потасовки.

Граф Эу сошел с экстренного поезда и проследовал в отель «Кампинейро», прошедший дезинфекцию и открытый специально по такому случаю. Графу уже доложили о недовольстве жителей. На стенах — оскорбления в адрес империи, графа и даже наследника Педро Аугусто! Пресса утверждала, что поездка графа — прямое издевательство над населением города. Анонимный памфлетист молил Господа опустошить город до конца, чтобы ни у кого не возникало желания подбирать объедки с императорского стола. Возмущение еще больше усилилось, когда граф поднял тост за горожан и бросил на украшенный цветами стол мешок с деньгами: подачка ценой в шестьсот тысяч рейсов. Лестницы, забитые республиканцами, чуть не рухнули вниз.

Барселос делал подсчеты. Государственной казне визит графа обошелся в тридцать тысяч. Все это — ради удовольствия небрежно швырнуть на стол жалкие шестьсот тысяч! И графу не пришлось ничего платить за обед, который обошелся в четыреста тысяч.

Граф оценил архитектуру и внутреннее убранство собора; особенно же понравилось ему густое, глубокое мощное звучание колокола «Байя».

О славный собор Кампинаса, самое величественное глинобитное сооружение в мире!

В день, когда два акробата решили прекратить забастовку, г-н Ла Табль дал небольшой ужин для избранных под куполом цирка. Он послал за Барселосом и позвал, кроме того, полдюжины проституток. Поскольку бордель находился в двух шагах, те даже не дали себе труда переменить одежду. Самой большой трудностью было преодолеть забор, отделявший их от цирка. Девицы были очарованы, когда Жанна принялась танцевать полуголая при тусклом свете двух фонарей. С трогательной простотой они сказали Жанне, что она может разбогатеть года за два, если предоставит свои ноги в распоряжение мадам Зила, хозяйки борделя. Жанна со смехом ответила, что любит покувыркаться в постели, но презирает деньги.

Поздно ночью несколько клиентов мадам Зилы, не стерпев, перепрыгнули забор в поисках двух беглых овечек. С приятным удивлением они обнаружили на новом месте весьма располагающую обстановку, не слишком отличную от только что виденной. Правда, здесь было побольше живости. Играла музыка, а манеж превратился в танцевальную площадку. Пьяный Ла Табль расслаблялся на груди у двух проституток. Жанна и Барселос убежали, укрывшись под кровом безутешной Зилы. Только эти трое и нарушали наутро мертвую тишину борделя.

Утром шум праздника окончательно затих, и приглашенные побрели вместе в направлении города. Шлюхи решили, что после ночи, изобильной на любовь, но скудной на деньги, самое лучшее — это посетить шестичасовую мессу. Кто знает — может, Богоматерь непорочного зачатия пошлет им мужа.

Полковник Деусдедит, чья безупречная репутация могла продаваться на вес золота, был застигнут неподалеку от собора с женщиной, в малопочтенной позе. Падре Менделл спросил полковника, сошел ли тот с ума или просто паясничает. Тот ответил, что это неважно, но что он не умрет, прежде чем не наверстает упущенное за годы католической юности. В задумчивости непризнанный изобретатель побрел к себе, уселся там за письменный стол и принялся разглядывать блестящий тротуар улицы Конститусан.

Город превратился в кладбище. Залитые гудроном улицы оживлялись только телегами водовозов да катафалками. Алвин бродил по центру, размышляя о полумиллионе рейсов, оставленных на его счету неизвестным. Здесь чувствовалась рука баронессы. Алвин улыбнулся и ускорил шаг, хотя никуда не торопился. В их любовной связи денежные дела были необходимой частью наслаждения.

В окрестностях улицы Формоза слышались крики. Алвин поспешил туда и обнаружил скопление людей вокруг телеги. Рядом дрались мужчина и женщина, нанося друг другу удары головой и руками. Одна только лошадь оставалась безучастной к происходящему. В телеге неподвижно лежал мальчик лет восьми, светловолосый, хорошенький и мертвый. Женщина громко рыдала, пытаясь приблизиться к телеге и одновременно помешать ей уехать. Наконец, женщину оттащили прочь, кучер вспрыгнул на козлы и хлестнул лошадь. Колеса заскрипели по гудрону, и телега последовала дальше.

Кто-то пришпилил к двери монархиста Даунта молитву следующего содержания: «Император наш, сущий во дворце! Да будет имя твое упоминаться с уважением, да прольются на нас твои милости, да будет воля твоя и в провинциях, как в парламенте. Государственные ассигнования дай нам днесь, прости наше воровство, как и мы прощаем единоверцам нашим. Ниспошли нам умеренность в чаевых и избавь нас от республиканцев. Аминь».

Жозе ду Патросинио: «В Кампинасе всего шестьсот избирателей-республиканцев. Но ведь и спартанцев при Фермопилах было только триста человек!»

Именем республики друг друга приветствовали студенты, масоны и позитивисты. Скоро к ним примкнули и плантаторы, недовольные про себя тем, что их обобрали 13 мая. Ну а народ… что народ?

Придворный хронист, устроивший свой наблюдательный пункт на улице Увидор, в иронических выражениях описывал короткую прогулку императора под руку с императрицей. От него не укрылись ввалившиеся щеки, свисающая клочьями борода, сплюснутый в висках череп, тусклый, рассеянный взгляд. «Наш государь — старик лет шестидесяти», — так писал хронист.

Роясь в старом чемодане, стоявшем в гостиной, Алвин обнаружил, что Анжелика ведет дневник. Место было малоподходящим для хранения такого предмета, и Алвин заподозрил, что его положили туда нарочно. То была тетрадь пепельного цвета, в твердом переплете, с эпиграфом из Бенжамена Констана на первой странице: «Отвергай сколько угодно вещи и живых существ — ты не сможешь отвергнуть себя самого».

Что это могло значить? Алвин почувствовал ревность к тому, кто разделял с Анжеликой тонкость переживаний. Просидев несколько часов над записями, он ночью, с остекленевшим взглядом, появился перед Анжеликой и без единого слова накинулся на нее. Потом швырнул тетрадь ей в лицо. Анжелика разрыдалась.

«Дорогая сестра!

Наши родственники здесь, во Франции, — очень милые люди, кроме Кавако: он жесткий в обращении, как наждак. Я сняла удобную комнатку над конторой „Креди Лионнэ“, несмотря на протесты дяди Теодорико и Конде: дорогая, я открыла настоящую золотую жилу! Золото здесь, надо сказать, замечательное. Кавако подарил мне луидор в прелестной коробочке из металла, обтянутой золоченой кожей. Мне так хотелось расстаться с этим беднягой, но я все же дошла с ним до рынка у церкви Мадлен. Там какой-то парень с бельгийским акцентом, не обращая внимания на Кавако, всучил мне букет астр. Что за день!

Прощай,

Твоя Билота».

Ясно, что речь не шла о временном помутнении рассудка. Последние записи Анжелики были недвусмысленны: Алвину отводилась роль сексуального орудия, не более того. Вот запись от 12 апреля: «Жаль, что он ничего не дает уму, как давал Э. Б. Но зато если говорить об ощущениях, — это что-то необыкновенное. И это уже немало». И чуть подальше: «Вчера он был просто великолепен. Он извергал из себя республиканские убеждения с пеной на губах, словно конь маршала Деодору». Прочитав это, Алвин покраснел. Действительно, было нелепо обращать Анжелику в свою веру, ведь ей это сулило сплошную невыгоду. И он почувствовал себя тем самым конем — глупым, но полезным.

Встав на дыбы и обхватив за бока передними ногами лучшую кобылу империи, конь маршала Деодору весело покрыл ее. Это могло продолжаться не одну ночь. Отличный конь, превосходный для такого дела — и для того, чтобы нести на спине статного военачальника. Непревзойден в случке, незаменим в политике.

Алвин: Посмотри на своего коника.

Анжелика: Смотрю.

Алвин: Ну и как? Хорош собой?

Анжелика: Могучий.

Алвин: Хм, вот подожди, я сейчас тебе как вставлю.

Анжелика: Постой…. а-а-а!

Алвин: А-а-а! А-а-а!

Хотя Барселосу хватало забот с женой Ла Табля, которая вела себя как мартовская кошка, он пристально следил за всеми движениями Алвина. Жанна вновь пробудила в нем чувственность, и воспоминания об Анжелике уже не так ранили его. В остальном Барселос был убежден, что Жанна безумна, а Ла Табль — редкостный болван. Единственными разумными людьми в цирке были два жонглера. Но они оказались закоренелыми гомосексуалистами, что было довольно неприятно.

Барселос заплатил пятьдесят рейсов мальчишке, чтобы тот исполнил одно «репортерское поручение». Среди городских журналистов это было обычным делом, сам Барселос раскрыл таким путем два-три значительных политических заговора. Сегодня поручение чуть отличалось — впрочем, мальчишке было все равно. Ему предстояло проникнуть в имение Да Маты и выяснить, что же там происходит на самом деле.

Слуховое окно, как правило, оставалось открытым; Барселос точно знал, что оно ведет в спальню.

Алвин: Цок-цок-цок, а-а-а.

Анжелика: Цок-цок-цок, а-а-а.

Цок-цок-цок по комнате. Конь, неодетый, скачет под слуховым окошком и видит голову мальчишки. Поколебавшись мгновение-другое, конь натягивает кальсоны, выбегает на лестницу, но на веранде обнаруживает, что парня и след простыл.

В тот же день один из агентов Барселоса сел в поезд, получив задание отыскать Да Мату. Барон остановился в Жундиаи, чтобы навестить родственницу — строго говоря, не совсем родственницу, а молочную сестру. Да Мата спокойно выслушал агента, а затем, сняв шляпу и вытерев пот со лба, продолжил свою поездку. «Всему свое время», — так выразился он.

Анонимный хронист обвинял санитарную комиссию в некомпетентности и моральном разложении. Главе комиссии это не понравилось, и он пригрозил газете судебным процессом. Газета замолчала, однако на другой день вышел анонимный памфлет, прибавивший к обвинениям непристойные стишки: история слабого духом монархиста, который согласился разделить ложе с республиканцем. Едкая издевка! В завуалированной форме утверждалось, что все это было подстроено Двором, а республиканец подослан самим императорским величеством.

Барселос, борец за чистоту нравов, требовал, чтобы его величество был обследован психиатром. Что же касается торжествующего республиканца, то хорошо бы все же ему слезть с монархического тигра. Даже этот безобидный зверь может взять и укусить.

Но он не укусил.

Император писал стихи по-гречески и по-французски, посвящая их выродившимся европейским принцессам. Когда конь маршала поднялся по лестнице, как бы приглашая императора проехаться, ящики стола в кабинете его величества были набиты стихами, письмами, женскими портретами.

В Бразилии тогда насчитывалось восемь миллионов квадратных километров девственного леса.

По утверждению все того же придворного историка даже цветочницы с улицы Увидор задавали себе вопросы насчет душевного здоровья и твердой памяти императора. Они питали к нему безграничную жалость, но никак не уважение. Ходили слухи, что Его Величество уже не управляет, что от него скрывают государственные бумаги, что ему не показывают даже газет. Запершись во дворце Сан-Кристован, император посвящал все свое время переводам великого Виктора Гюго.

Императорская комиссия рекомендовала держать все окна и двери открытыми для лучшей вентиляции. Ночью легкие тени крались вдоль стен, пугая какое-нибудь семейство, мирно спящее или склоненное над постелью больного. Благопристойность была изгнана из обихода, и уголовные дела против воров в те дни не возбуждались. Члена комиссии Алберто Миллера гораздо больше заботили проститутки, наводнившие город.

Проституток действительно стало больше чем, скажем, девушек, состоящих в обществе «Дочери Марии». Так заявил Миллер падре Менделлу в присутствии Барселоса. Они обследовали сначала улицу Конститусан, потом Дирейта и, наконец, старую площадь Матрис. С сожалением глядели они на немногочисленных женщин, выходивших на улицу и флиртовавших с чужими мужьями у входа в церковь. Барселос согласился, что для небольшого, пострадавшего от заразы города их многовато, но заметил, что отец Менделл мог бы основать Легион Дочерей Евы и учредить специальный орден на ярко-красной ленте.

Миллер, потеряв терпение, отправил на порку двух козочек, мывшихся полуголыми в фонтане на улице Дирейта. Барселос пробился сквозь толпу и посреди всеобщего замешательства оттащил прочь двух полицейских, работавших плеткой. Те, познав на себе власть прессы, посчитали свою работу законченной. Барселос посадил заплаканных женщин в фиакр и всю ночь поил их коньяком и пильзенским. Утром они захотели отблагодарить Барселоса известным всем способом, но тот сказал, что ему пора зарабатывать на жизнь.

Целый день Барселос выжидал удобного момента, чтобы предстать перед комиссией. Ему хотелось устроить драку с врачами и быть задержанным полицией за неуважение к официальным лицам. Но вечером пришла новость, что Миллер заболел. Он подцепил лихорадку.

На площади Матрис это известие было встречено громким «ура» и пожеланием здоровья… Барселосу.

Несчастный воришка едва не сломал себе хребет, упав с крыши. Шум был такой, что на место происшествия тут же сбежались люди и в их числе — четыре проститутки. Неожиданно пострадавшему стало хуже, его затошнило. Проститутки, вооруженные дубинками, забили бы его на месте, не появись отец Менделл. Женщины столпились вокруг него, начав целовать священнику руку.

В это время бедняга сообщил прерывистым голосом, что падение — это пустяк, хуже то, что он подхватил заразу пару дней назад. В считанные секунды на улице никого не осталось.

Миллер испустил дух, окруженный дочерьми Марии. Смерть наступила быстро, и падре Менделл счел это наградой за достойную жизнь.

В борделе устроили праздник, и мадам Зила повела себя снисходительно. Ей не нравились столкновения с законом, а комиссия, в конце концов, кое-как, но боролась с параллельным рынком любовных услуг. Однако энтузиазма девочек было не сдержать. «Я старею», — пожаловалась мадам Барселосу. Тот сказал в утешение, что напишет для нее эпитафию.

Но ничего не написал.

Неизвестно откуда пришедший табун лошадей расположился на площади Матрис. Лошади съели всю траву, прораставшую между булыжников мостовой, а затем разбежались по окрестностям города. Похоже, это не были цыганские лошади; хозяина их не обнаружилось.

Кое-кого животные напугали своим необычным поведением. Они поднимались по лестницам, а однажды даже забрались в кафедральный собор. Им нравилось прижиматься мордой к стеклу и смотреть, что делается внутри домов.

Белый конь забрался в сад Да Маты и съел куст герани. Безутешный садовник пытался выгнать его, но конь все равно расположился на веранде. Анжелика сказала, что это конь из ее видений и приказала вволю кормить его люцерной и поить водой.

Устав, написанный Барселосом и переданный им падре Меделлу тайком в Республиканском клубе, под столом для покера:

* Учреждается Легион дочерей Евы.

* Принимаются женщины любого возраста, цвета, объема груди, вероисповедания и гражданского состояния, испытывающие потребность в нравственном очищении.

* Легион проповедует не радость плоти, которая является божественным даром, а, напротив, дисциплину.

* Дочери Евы вольны действовать по своему усмотрению, если все происходит за закрытыми дверями.

* При этом из политических и религиозных соображений, а также сообразуясь с текущей ситуацией, приветствуется сдержанность, дабы не размывался уже и без того размытый нравственный фундамент нашего несчастного общества.

* По четвергам и субботам устраиваются собрания в помещении церковного прихода, причем женщинам следует появляться чистыми и пристойно одетыми.

* За свои многочисленные добродетели и безупречный моральный облик господин Энрике Барселос назначается гражданским советником при Легионе.

Толпа школьников высыпала из дверей Храма науки, крича на все лады. Скоро Алвин узнал, что Муниципальный совет закрыл последние еще действовавшие школы. Стоя в центре пустого класса, слегка сбитая с толку Анжелика увидела, как он слезает с извозчика и входит в гимназию. Он нашел ее очаровательной, а тишину пустых аудиторий — восхитительной. Они закрыли окна и собирались уже выйти из зала, когда Алвин обнял Анжелику за бедра. Сорок парт вокруг снисходительно молчали, святой Фома Аквинский в черной рамке словно говорил: «этому природа учит все живые существа», оба катались по столу, и Алвин сполна наслаждался ее телом, когда в дверь постучали.

Но оба ничего не слышали, пока, трепеща, как обезьяна на трибуне, Алвин исторг в нее свою влагу и свалился с небес. «Ты с ума сошел», — сказала она, поправляя подол платья, и тут они расслышали снаружи голос директора. Тот не переставая стучал и стучал в дверь.

Объявление от Ассоциации итальянцев, вывешенное на стене (на итальянском):

«Санитарное состояние города внушает опасения. Прошу всех заболевших не искать меня, не пытаться связаться со мной и не искать никакого выхода из положения. Председатель».

Алвин перечел объявление трижды, прежде чем вернуться к действительности.

Из дневника Анжелики:

«Никаких сомнений: он хочет моей погибели. Он говорит, что я выгляжу, как святая, и это невыносимо. Он говорит, что хочет вывалять меня в самых грязных местах, например, в курятнике, чтобы выпачкать мои белые бедра. Если бы он мог, то сдал бы меня в бордель».

Выпрыгнув из окна, они, по счастью, наткнулись на все того же извозчика. В планы Анжелики не входило публичное появление вместе с Алвином. Она пыталась изображать из себя выздоравливающую. Но это было нелегко при ее совершенно здоровом облике.

Улицы были запружены народом: Менделл организовал процессию, чтобы молить Господа о дожде. Менделл не верил в действенность таких молитв, но считал, что и особого вреда от них нет. Раньше в городе устраивались великолепные процессии, но теперь на заседаниях Республиканского клуба собиралось куда больше народу.

Небольшая прямоугольная старая площадь Матрис изобиловала резкими контрастами.

В Республиканском клубе гремели речи о французской революции.

В двух шагах располагалось прибежище кроткого назарянина: Святой Августин напротив Вольтера.

А посередине втиснулось ветхое уродливое строение, где обитала власть: суд, тюрьма и муниципалитет.

С прибытием сюда нескольких проституток и бесхозных лошадей местность вполне могла соперничать с бульваром Сен-Мишель в самом Париже.

Кинтино Бокайюва:

«Так же, как мусульмане совершают паломничество в Мекку, чтобы просить пророка о поддержке, каждый республиканец должен ехать в Кампинас, но не за поддержкой, а чтобы видеть вблизи, как растет и ширится живительное республиканское учение».

Алвин все еще был взволнован после приключения в классе. Одна лишь мысль об этом воспламеняла его, и он не мог сосредоточиться больше ни на чем. Ему хотелось осквернить еще какое-нибудь место: он подумывал о том, чтобы застигнуть Анжелику в часовне. Но вместо этого застал ее на лестнице в доме, согнул пополам, задрал на ней платье и овладел ею.

Из дневника Анжелики:

«Он обошелся со мной как с самкой, как с животным, и назвал меня императорской кобылой. Покрытая и униженная».

Вечером заявился директор с дурацким выражением на лице. Алвин скрылся в комнате для гостей и не слышал ничего, но Анжелика оказалась на высоте. Да, извозчик увез ее сразу после уроков. Да, она оставила дверь открытой. Да, дверь закрылась сама. Такое случается. Разве господин директор не читал трудов выдающихся оккультистов, например, Аллан-Кардека? А кроме того, увы, двери теперь не те, что прежде. «И двери, и гимназии», — вздохнул директор.

Явно получив удовольствие от того, что случилось, Анжелика захотела повторить сцену на лестнице. С одной только разницей: теперь она возьмет инициативу в свои руки. Но Алвин, не будучи сторонником теории дежа-вю, идею отверг. Кроме того, как истинный сибарит он хотел этим ранить ее самолюбие.

Той ночью Алвин почувствовал отвращение в душе, выскользнул на улицу, где его подхватила веселая компания, направлявшаяся в бордель. Ночь была прохладной и звездной, жизнь ничего не стоила. Философия Барселоса.

Алвин был поражен обилием газовых рожков в заведении мадам Зилы. Даже на главной улице Кампинаса не было столько.

Убегая от яркого света, он зашел в какой-то тупичок с белеными стенами. Толстый и яркий, словно апельсиновая корка, матрас. Длинноногая девушка покачивала бедрами. Под юбкой ничего не было. Звали ее Пурезинья.

Алвин открыл окно и вновь испытал удивление: цирк придвинулся вплотную к владениям мадам. Брезентовый купол его парил над бордельными комнатками навозного цвета. Вероятно, Ла Табль хотел исподтишка воспользоваться светом газа. Музыка в обоих заведениях играла одинаковая, и посетители свободно переходили из одного в другое.

По этой причине зрителей в цирке было всегда много, и настроение у них было на редкость веселое. Мадам же, с ее природной коммерческой жилкой, могла временно усилить свои кадры за счет кордебалета. Выручку она делила честно пополам с Ла Таблем, за вычетом налогов и расходов на содержание заведения.

Похоронщик Антонио Эшел сокрушался, сидя в баре «Элой» за бокалом пива. Никто никогда не видел его пьющим. «Я прожил скверную жизнь, — объявил он с высоты своих семидесяти четырех лет. — Надо было заняться продажей колыбелей. Так тяжело провожать в последний путь своих приятелей! С каждым гробом я хороню частицу самого себя».

Перейра: Значит, изготовление гробов действует вам на нервы?

Эшел: Мне никогда не нравилось наживаться на смерти.

Затем он поведал, что один из членов санитарной комиссии обнаружил в его моче белок.

Но Эшела беспокоило не это, а поведение Круга, его приятеля из немецкого общества, который вот уже восемь лет не появлялся на людях, поскольку рак мог в любой момент свести его в могилу. Несколько месяцев назад он стал хиреть прямо на глазах и заказал Эшелу урну первого разряда. Но за время эпидемии его болезнь отступила, а теперь, на фоне всеобщего мора, он поправлялся буквально с каждым днем. И громко хохотал, когда мимо его окна проезжал катафалк.

Он подвесил свою изумительную урну на балконе, вне досягаемости солнца и дождя, но у всех на виду.

Эшел опасался, что вечно будет слышать раскатистый хохот Круга.

Алвин поднялся на второй этаж: шея испачканная, губы красные от помады. Анжелика испугала его своей минутной вспышкой — столь же сильной, сколь и непредсказуемой. Она расколотила посуду, стоявшую на столе, разбила овальное зеркало, порвала на Алвине рубашку и угрожала выброситься в слуховое окно. А еще она поранила любовнику голову бронзовым распятием.

Когда кровь стала стекать Алвину на грудь, Анжелика бросилась к нему в объятия и закричала, вложив в этот крик всю силу своих легких, свою душу и свой рассудок, — что она любит его, любит, любит.

Кто-то видел, как по улице Бон Жезус проскакал белый конь с ласточкой на спине.

Эшел умер на следующий день, извергая черную рвоту и повторяя, что наживаться на смерти плохо. В его лавке не нашлось ни одного гроба. Прежде чем Барселос успел обратиться к конкурентам Эшела с улицы Розарио, Круг спустил свой гроб с балкона. Никогда еще не было гроба, так идеально подходящего покойнику по размерам.

Эшела похоронили под звуки шопеновского марша, с чувством исполненного муниципальным оркестром. Дирижировал Сантана Гомес, брат известного Антонио Карлоса, чья опера «Гуарани» в 1870-м произвела фурор в миланском Ла Скала. Ничего больше для старика Эшела сделать было нельзя.

Смерть обычно подчеркивает не лучшие из человеческих качеств. Но в случае Эшела она оказалась снисходительной. Гробовщик похоронил сотни горожан своими собственными руками, вид которых наводил ужас даже на кучеров катафалков.

Случайно или из-за огорчения Барселос приплелся на кладбище пьяным. Он выступил с зажигательной речью, стоя перед желтым трупом, и цитировал Ницше. Барселос оперся на никелированный борт урны, сработанной самим Эшелом, и в особенно драматический момент речи едва не свалился вместе с ней в яму. Его поддержал репортер. Выпрямившись, Барселос издал громкий пук, сопроводив его забористым словцом. Даже гипсовые ангелы покачнулись от всеобщего хохота.

Закончив речь, взволнованный Барселос направился к плачущей вдове. Он вручил ей пакет новеньких, хрустящих банкнот. То были четыреста тысяч рейсов — Эшел выиграл пари, заключенное некогда им, Барселосом, Перейрой Лимой и Менделлом. Вдова зарыдала еще сильнее, и деньги оказались в кармане Круга, который таким образом компенсировал свои затраты на урну и теперь был просто обязан воздвигнуть памятник старине Эшелу.

Изречение.

«Великий человек кричит от боли, и к нему тут же спешит человек незаметный, высунув язык, исходя слюной от радости. И это называют состраданием».

Перейра: Что это за Ницше, которого он без удержу цитировал?

Фариа: Реакционер на содержании у немецких правых политиканов.

Перейра: В первый раз слышу.

Фариа: Он очень моден в Европе, с тех пор как закатилась звезда Эмерсона. Но это бенгальский огонь, он сгорит быстро.

Сгорит быстро.

Из дневника Анжелики:

«Я положила еще тысячу двести мильрейсов на счет моего жеребчика. Это неосторожно и наносит ущерб финансам бедного барона, но я ведь сошла с ума и за себя не отвечаю. Довольный, мой жеребчик провел со мной три ночи подряд и не ходил к проституткам. Он ласкал меня так, как никогда раньше».

Кто платит, тот покупает. Кто платит и покупает, тот порабощает.

Таков закон капитализма.

Отчет о забое скота на городских бойнях с 10 по 15 апреля 1889 года:

10 апреля — 25 животных

11 апреля — 20

12 апреля — 17

13 апреля — 14

14 апреля — 8

15 апреля — 2

Последняя мясная лавка закрылась 17 апреля.

«Диариу» сообщал, что казна покрыла плавающий долг в семь миллионов мильрейсов, и в Бразильском банке остается еще двадцать в ценных бумагах. «В не слишком славной истории наших финансов, — отмечала газета, — это первый подобный случай. Плавающий долг погашен».

Сан-Паулу каждый год приносил в казну двадцать миллионов мильрейсов — шестую часть национального дохода, — получая взамен каких-то два миллиона. В парламенте от города заседали восемь молчаливых представителей. Провинция Амазонас приносила восемьсот тысяч, и два депутата от нее шумели в парламенте, словно базарные торговки.

Славные наши санпаульцы: незаменимые у станка, жалкие в политике.

Число жертв лихорадки не волновало Барселоса, а бюджет страны был слишком скучной материей. Он бросил на стол надоевшие бумаги и погрузился в грамматику профессора Хелбута. Пусть город хоть совсем исчезнет с карты, но полемика с Алберто Фариа насчет положения местоимений в предложении должна быть продолжена. Барселос боялся, что может умереть прежде, чем диспут дойдет до относительных местоимений, знатоком которых он считался.

Даунт выступил на заседании муниципалитета по вопросу о пагубном влиянии эпидемии на молодежь. Он не упомянул проституток, зато много рассуждал о безработных, которые толпами шатаются по барам и улицам, пренебрегая опасностью заражения. Среди них было и несколько девушек. Даунт находил это чудовищным и приписывал растлевающему влиянию республиканской пропаганды.

Одно из окон в квартире Даунта разбили камнем. «Если кто и достоин читать мораль нашей молодежи, — писалось в газете, — то пусть это будет чистокровный бразилец».

Молодежь.

Сбежав от полиции и безутешных вдов, часть ее обосновалась в бараках за чертой города, там, где улица Бон Жезус переходила в поле. Это служило как бы противовесом цирку на другом конце города. Они убивали время, играя на гитаре и сочиняя томные песенки. И вывесили, к огорчению Даунта, транспарант: «Ни республиканцы, ни монархисты».

Покуривая сигару на веранде дома Да Маты, Алвин с неудовольствием наблюдал за всей этой суматохой. Песни, шум, гам, хохот. И так целую ночь. Почему они выбрали именно это место, рядом с усадьбой? И вообще, этой территорией распоряжаются городские власти. Он дошел до бараков и обнаружил там знакомые ему лица. Завязался разговор. Алвина повели к рыжебородому здоровяку с северо-восточным выговором, который пощипывал гитарные струны. Прозвище его было — Буффало Билл.

Билл: Если тебе не нравится вид с веранды, дружище, присоединяйся к нам.

Алвин: Это почему?

Билл: Многие ушли сюда. Они что, хуже тебя?

Алвин: Нужно, чтобы все вернулись домой.

Билл: Здесь куда лучше, дружище. Садись и попробуй нашего гашиша.

В бараках жили человек сто, включая лошадей и проституток. Лошади явно соскучились по человеческому теплу, а проститутки — по деньгам. Они слонялись между бараками. В одной Алвин узнал Пурезинью. Ему пришла в голову мысль, и он подозвал девушку к себе.

Дрожа от возбуждения, Алвин поднялся с ней на веранду, открыл дверь, представил девицу Анжелике. При неярком свете она читала письмо из Парижа.

Из дневника.

«Итак, он поимел меня в зад. Его радует мой позор. И он заставил меня принять столько же денег, сколько заплатил шлюхе».

Анжелика сидела голая на кровати, перемежая рыдания с упреками в адрес Алвина. Тот, удовлетворив свою похоть, молча слушал. Пурезинья курила, накинув пеньюар, копчик ее отражался в зеркале венецианского стекла.

На веранде, ночью, после примирения. Сверху — луна и старый Южный Крест.

Пурезинья: Очень приятно с вами обоими познакомиться.

Анжелика: Такие люди, как мы, рождаются раз в сто лет.

Алвин: Ну, как сказать. Вспомни старину маркиза. И древних римлян, они-то были таким же извращенцами. По-моему, в 1989 или 2000 году все станут как мы. Хочешь пари?

Анжелика: Какой смысл? Мертвые не возвращают долгов.

Алвин: Мертвые — нет, природа возвращает. Представь: все те же звезды, все та же луна в том же небе. Разве это не чудесно? Хм, у меня сегодня что-то романтическое настроение.

Пурезинья: Если честно, говорите вы как-то непонятно. Можно, я пойду?

«Chérie[4],

Моя поездка превращается в настоящий приключенческий роман. Я начала вчера дневник с описания прелестной вещицы, которую мне купил Кавако. Но он ревнует к тому парню с рынка, чье имя, если не путаю, Ален. Счастливо.

Твоя Билота».

Пианисту Каэтану Витту, лучшему в Кампинасе, стало плохо на концерте в театре «Сан-Карлос». После водопада диезов он, уронив голову на клавиши, испустил дух. В две минуты театр почти полностью опустел. Посмертное утешение для д-ра Симоенса, умершего при входе в Санта-Каза: его хоронили под звуки банджо и песенки компаньонов Буффало Билла. У кладбища кортеж пополнился группой шлюх. Три белых коня наблюдали издалека.

В баре «Элой» Перейра, прижимая к груди «О подражании Христу», утверждал, что удивительный кортеж и запах гашиша — это приметы конца всех времен. Близится Армагеддон.

Падре Менделл, смеясь, заявил, что не видит никакой приметы, посланной свыше, в банджо, песенках и бородатых парнях. И курение гашиша не говорит о том, что небеса решили наказать этого человека. Он, Менделл, экспериментировал с этой травой в научных целях. Правда, он не рекомендует ее никому, но после курения он не стал хуже Перейры Лимы.

Перейра ответил ему, что не спорит с нарушителями закона.

Если возможно передавать звук на расстоянии, то почему нельзя передать и картинку, пользуясь тем же принципом? Менделл целыми днями работал над новым изобретением. И вправду конец времен. Он говорил так, будто знал наперед, что случится в двадцатом веке, и в двадцать первом тоже, и в двадцать втором. Когда над ним смеялись на улице, он советовал обидчикам пожить еще лет двести — и тогда они увидят разницу между безумцем и болваном.

Кстати, о масонах: Менделл мистификатор и психопат. Непонятно, как только епископ терпит его.

Круг не вынес смерти Эшела. У него стали случаться нервные приступы, появления которых были слышны на другом конце города. Затем он перешел к продолжительным рыданиям, перемежая их обрывками немецких слов. Барселос уловил в них стихи Гете: одинокая молитва застигнутого бурей.

В день кончины Круга — перед смертью тот сделался необыкновенно кротким — Барселос выявил ошибку в употреблении местоимений, допущенную Фариа. Он посвятил целую газетную страницу этому казусу, и для некролога места не осталось. Оскорбленный Фариа накинулся на Барселоса прямо у гроба Круга. Его знаменитые ногти в тот день насчитывали два с половиной сантиметра.

Барселос: Он бросился на меня, как женщина.

Паровозный кочегар привез весть о том, что барон Да Мата собрался в обратный путь. Он запряг в карету еще пару лошадей и не намеревался вновь останавливаться в Жундиаи. Воздух Сан-Паулу пошел ему на пользу, а его внушительные рога задевали за ветки деревьев. Единственной проблемой барона было пищеварение.

Да Мата двигался небыстро, наслаждаясь окрестным пейзажем и картинками собственного воображения.

Дворянские титулы и малярия. Махинации, бродячие торговцы, банановые деревья. Козлята, лачуги, термитники. Коровий навоз, векселя, соты. Плотины, кофейные плантации, ордена. Заборы, лужи, мойщицы белья, быки.

Из дневника Анжелики:

«Я жила так беззаботно и счастливо, как в далеком детстве, в Ламбари, где предавалась невинным занятиям. Но о них я никогда не рассказывала священникам, чтобы те не сочли меня порочной от природы. Сейчас я понимаю, что они были бы правы и совершенно законно не дали бы мне отпущения грехов. Но, как и вчера, я не испытываю — честное слово — никакого раскаяния.

Почта снова заработала, и мне пришло письмо от барона. Он пишет, что приедет не позже чем через неделю. Алвин подпрыгнул на месте и захотел тут же покинуть дом. Я успокоила его поцелуями, и он отнес меня в постель».

Карета Да Маты медленно катится, рога задевают за ветки деревьев. Одна из лошадей прогибается под благочестивым грузом: распятия, иконки, жития святых. Все по заказу Анжелики.

На третьей неделе желтая лихорадка стала отступать. Мелкий дождик прибил пыль, катафалки с изможденными возницами вновь скопились у отеля «Европа». Город понемногу начинал возвращаться к прежней жизни. В шесть вечера на улицы опять выходил фонарщик. Но это был другой человек — или же прежний сильно изменился.

Восстанавливалась торговля. В какой-то день двенадцать городских ворот заскрипели — но от облегчения. Они устали пропускать через себя катафалки. Около тысячи горожан пропутешествовали за месяц на этом виде транспорта.

Из Рио приходили слезные письма, наполняя тоской членов санитарной комиссии. На столе главного медика все еще множились свидетельства о смерти, но 21-го, прозрачным утром, со стороны моря повеяло бодрящей свежестью. Главный медик приказал паковать чемоданы. «Эпидемия под контролем», — заявил он. Но женщины города под контролем пока не были.

Из дневника:

«Он схватил меня в ванной, помешанный, и потащил в сад. Я не сопротивлялась. Когда у него начинает работать воображение, его не остановить. Он заставил меня залезть на ветку и забрался туда сам. Надо оживить детские воспоминания, сказал он: полезно для сосудов. Так мы сидели на дереве, словно две бесстыжие обезьяны, когда нас заметил проходивший мимо фонарщик».

Фонарщик был настолько ошеломлен увиденным, что не зажег на улице фонари и лег спать раньше времени, проведя, впрочем, бессонную ночь. На следующий день о происшествии стало известно. Историю повторяли на каждом углу, расцвечивая такими подробностями, которые были просто немыслимы, учитывая, где и когда все происходило.

В газете анонимный автор заклеймил Кампинас как бразильскую Гоморру, обвинив Алвина в упадке общественной нравственности. Анжелика выставлялась жертвой, и выражалось самое искреннее сочувствие барону. «Для таких растлителей, как Алвин, существует только одно: смертная казнь!» — говорилось в листке. Население призывали творить расправу своими руками, если правосудие бессильно. Но тут подоспело божественное правосудие.

Несколько всадников, посланных Барселосом, встретили барона недалеко от Жундиаи, торжественно вручив ему экземпляр пресловутой газеты. Они приехали утренним поездом и наняли лошадей в Жундиаи. Да Мата прочел статейку от начала до конца. Ни один мускул на его лице не дрогнул. «Не верю», — сказал он. Один из всадников заявил: «Бог свидетель, что я не хочу выказать неуважения к вам, господин барон, но позвольте мне утверждать, что этот тип — настоящая скотина и закоренелый развратник». Барон покраснел и пообещал болтуну высечь его по приезде в Кампинас.

Ла Табль свернул шатер цирка и засобирался в дорогу. Он проклинал последними словами Барселоса: Жанне явно не хотелось садиться в телегу. Две балерины решили остаться у мадам Зила и заняться постельной гимнастикой. Два виртуоза трапеции предлагали себя в качестве скульптур у входа в бордель, но мадам запретила им соваться в почтенное заведение. Надо придерживаться естественного порядка вещей, считала она. Ни в географии, ни где угодно еще север и юг никогда не сходились.

Когда первая кокотка появилась на улице, помахивая широкой юбкой и шелковым веером, стало понятно, что теперь все пойдет как раньше. Народ высыпал на улицы, просто радуясь солнцу и покупая лотерейные билеты. Ласточки летали взад-вперед между дымящихся труб. В разделе светской хроники объявили о предстоящем бале. Город пробуждался от тяжелого сна.

Алвин: Сколько денег еще осталось?

Анжелика: Две тысячи.

Алвин: Давай уедем. Он нас не простит.

Анжелика: Надо не простить, а понять. Барон честен с самим собой.

Алвин: Не знаю. Ему может взбрести в голову что угодно. Пошли.

Анжелика: Хорошо, но только в кровать. Я вся разомлела от ожидания. Открой бутылку вина. Напьемся. А потом ты будешь употреблять меня. И злоупотреблять мною тоже.

Три телеги выехали со стороны улицы Дирейта, запряженные тощими лошадьми. Их преследовала свора дворняг. На первой сидел оскорбленный в своем самолюбии Ла Табль собственной персоной, выставив подбородок. Возле дома Да Маты у последней телеги отвалилось колесо. Ла Табль соскочил на мостовую, изрыгая французские ругательства в адрес неуклюжих акробатов. Те возражали ему, но напрасно. В конце концов оба они спустили брюки и показали хозяину две пары белоснежных ягодиц. Со стороны бараков послышались бурные аплодисменты.

Когда взбешенный Ла Табль вернулся к своей телеге, то не нашел в ней Жанны. Пользуясь неразберихой, та незаметно сбежала. Но Ла Табль не слишком-то обеспокоился. За два дня он рассчитывал починить телегу и найти беглянку.

Барселос грыз перо, когда Жанна с горящим лицом предстала на пороге и бросилась ему на шею. «Милый, — взмолилась она, — спаси меня от этого чудовища и от этого цирка! Я создана не для этого. Если бы не ты, я продала бы себя мадам Зила, только чтобы остаться в городе. Но тебе я отдаю мое тело бесплатно».

— Закрой дверь, — сказал ей Барселос, не поднимая глаз от листа.

Статья Барселоса.

«Так или иначе, мы приветствуем восстановление порядка в городе. Главная опасность миновала. Жизнь — это не цирковая арена. Пора заняться делом восстановления. В этот час нам так необходима старая, проверенная мораль…»

Струя шампанского вырвалась из бутылки золотым фонтаном, оросив спину, рот, груди, пупок.

Анжелика: Как хорошо!

Алвин: Только одна вещь лучше этого.

Анжелика: Еще раз, мой жеребчик? Давай!

Алвин: Я еще не начал по-настоящему.

В семь вечера редакцию предупредили, что барон вернулся в город. Барселос вскочил с импровизированного ложа из листков бумаги, оставив Жанну в одиночестве, и поспешил вниз по лестнице. Вокруг баронского экипажа увивались зеваки. Голова Да Маты была освещена неверным сиянием уличных фонарей, лицо было высохшим, как у мумии. У барона разболелась грыжа, и он мечтал только о мягкой постели.

Барон так устал, что не проявил никакого интереса к лагерю Билла, приняв его за цыганский табор. «Это потом», — пробурчал он себе под нос.

Алвин открыл очередную бутылку. Хлопок пробки, смех Анжелики — и в комнате внезапно стемнело.

Алвин: А эту давай выпьем на балконе.

Анжелика: Если доберемся туда.

Алвин: Надо посмотреть на звезды.

Анжелика: Ну ладно.

Подойдя к окну, они увидели экипажи, притаившиеся в темноте. А за ними — лагерь, сверкающий красными огнями под брезентовыми навесами. Между лагерем и экипажами медленно двигалась толпа народу. Толпа остановилась у экипажей и глядела наверх — на балкон. Холодок пробежал по спине Алвина. Он захлопнул окно.