Утопия о бессмертии. Книга третья. Любовь и бессмертие

День первый

– Хабиба! – окликнул, поднимаясь из кресла, Стефан, до того праздно сидевший на террасе и, по-видимому, поджидающий меня. – Удели мне время, хочу поговорить с тобой.

– Что-то случилось? – встревожилась я. – С Дашей? С Анютой?

Моя тревога была оправданной. Анюта училась в Петербурге, и Даша уже несколько дней как уехала туда же – знакомиться с мальчиком дочери, о котором та, начиная с марта, упоминала в каждом разговоре с матерью.

– Ничего не случилось, – усмехнулся Стефан, – за исключением того, что Анютка беременна.

– И это «ничего»?! – засмеялась я. – Стефан, дедом скоро станешь! А свадьба когда?

– Не знаю, Хабиба. Даша вчера была расстроена, разговаривать не хотела, а сегодня на звонки не отвечает. Телефон Анюты тоже молчит.

– Я чем-то могу помочь?

– Я хочу говорить не об этом.

– Та-ак, – я уставилась на часы и решила, что лишний часок времени у меня есть. – Хорошо, давай поговорим и прямо сейчас! Позже не получится, мы сегодня едем знакомиться с родителями Эдварда. – Я вновь хохотнула. – Кажется, в семье череда свадеб намечается!

– Нет, Хабиба! – нахмурясь, прогудел он. – Не отдавай Катю за Эдварда. Не любит Катя его, ты и сама знаешь!

– Я, Стефан, не знаю! – отрезала я. – Катька сама настаивает на свадьбе, её никто замуж не гонит! По мне, так и встреча эта сегодня – дурацкая! Я вообще не понимаю, почему это мы к родителям Эдварда едем знакомиться, а не они к нам? Сватают вроде как невесту! Нет? – шумно выдохнув, я уже спокойно спросила: – Ты об этом хочешь говорить?

– Нет, – односложно ответил он.

– Ну хорошо, пойдём под липу, там никто не помешает, – решила я и, развернувшись, скорым шагом направилась в беседку под липой.

Беседку эту, укромно удалённую от ушей и глаз домочадцев, Серёжа выстроил для наших с ним разговоров, но со временем она превратилась в место уединённых встреч для всех членов семьи и обросла историями.

Старая-старая липа со сломанной макушкой, состарившаяся ещё до того, как Серёжа основал здесь наше родовое гнездо, окончательно утратила свою прежнюю крону, когда-то нависающую над беседкой раскидистым куполообразным шатром, но была жива. Три года назад у неё отсохла большая ветвь, и Василич, испугавшись, что дерево умирает, решился на его омоложение. «Я это… Сергей Михалыч, попилю, однако, у липы часть веток, – почёсывая затылок, озвучил он своё решение, – некрасивая она, конечно, станет…» – «Сомневаешься, Вася, давай специалиста пригласим», – предложил Серёжа. «Да я в этом… в гугле́ специалистов уже начитался, один одно пишет, другой – другое. Консилиум, что ли, будем собирать? Нет, Сергей Михалыч, завтра буду пилить». От меня он потребовал, чтобы я ходила к липе почаще. «Придёшь, ручки свои к стволу приложи и говори с ней, – напутствовал он. – Она нужность свою будет чувствовать и новые побеги взамен отпиленных веток даст. А я подкормлю её назьмом, вот и выходим красавицу!» И липа выхаживалась. Дала новые побеги – пока ещё тоненькие, пока ещё чужеродно торчавшие из старого остова, но и они со временем окрепнут.

«Весна в этом году торопится, – думала я, шагая по дорожке впереди Стефана и слыша за собой его тяжёлые шаги, – ещё немного и у липки полетят наземь чешуйки-прилистники, и сама она заневестится зелёной дымкой. Слово-то какое славное на ум пришло… заневестится…» – я улыбнулась и полной грудью вдохнула вкусный, будоражащий кровь воздух, напоенный теми особыми флюидами весны, которые и не запах вовсе, а предощущение чего-то тысячи раз изведанного и всё же таинственно-нового, желанного и волнующего.

В беседке я села на ту её сторону, с которой видны были длинные голые стебли почвопокровных роз, уже высвобожденные Василичем из-под зимнего укрытия. Розы эти я высадила на могилах наших пёсиков – над Графом цвета фуксии, над Лордом двухцветную, бело-розовую. Шипастые красавицы давно переплелись между собой. Василич их не разбирает, так переплетёнными и укрывает на зиму. Так переплетёнными они и зацветут.

«И холмиков могильных уж не видать, совсем сравнялись с землей, – с грустью отметила я и тут же тряхнула головой. – Прочь! Пора отпустить печаль по псам, пора новых пёсиков взять в дом. Сегодня же поговорю с Серёжей!»

– Я уезжаю, Хабиба, не знаю, вернусь или нет, – подал голос Стефан.

– Как? Куда? – забыв, о чём думала, всполошилась я. – Стефан, что случилось?

Он не смотрел на меня, сидел, глядя на вытянутые перед собой огромные ноги, достигая ими почти середины беседки.

– Что ты молчишь?

– Домой, – пожал он чуть оплывшими плечами, – в Черногорию. Я уже в прошлом году не хотел возвращаться. Вернулся, потому что не попрощался. Получилось бы, будто сбежал.

– Но почему?

Он вновь пожал плечами.

– Стефан!

– Хабиба, я устал ждать, – сказал он и взглянул на меня.

У меня перехватило дыхание – вместо внимательных и спокойных глаз Стефана на меня смотрели глаза парня с обрыва – того, в Черногории, больше двадцати лет назад, перед которым я встала, перегородив собою его шаг в пропасть. Я протянула руку к заросшей смолистым волосом щеке и провела по ней пальцами. Он накрыл мою руку ладонью и, закрыв глаза, прошептал:

– Хабиба… инта насиби.

– Стефан, милый, я не понимаю.

– Старуха так сказала. Помнишь старуху у деревенской корчмы? Ты шаньги там пекла. Старуха сказала – ты моя судьба. Ты решила, она Сергею говорила. Она мне говорила, Хабиба.

Я с отчётливой ясностью вспомнила неряшливую старуху, сидевшую в лучах по-осеннему тусклого солнца перед входом в корчму, вспомнила клетчатый, изъеденный молью плед, которым были укрыты её ноги. Кривым, как коготь птицы, пальцем тыча мне за спину, она глядела на Серёжу поверх моей головы и настойчиво твердила, что я его судьба. Я не оглядывалась, я знала – Серёжа стоит позади меня. «Выходит, Стефан стоял там же? – попыталась переосмыслить я давно минувшее. – А Серёжа?.. Выходит, он понимал… видел, к кому обращалась старуха, и промолчал мою ошибку?»

– Старуха сказала, у меня будет шанс сделать тебя моей. Я к ней ездил, как из Чехии вернулся. Она сказала, что я должен этот шанс обязательно использовать, иначе Сергей тебе много боли причинит.

– Стефан, ну что ты говоришь? – очнувшись от воспоминаний, возмутилась я. – Ерунду наговорила твоя старуха! Сергей меня из боли вытащил, подарил новую счастливую судьбу.

– Нет, Хабиба! Ты сама себе новую судьбу подарила и ему заодно. Старуха сказала, что тебе подвластно изменять судьбы людей.

«Судьбы людей подвластно изменять кому угодно, – ворчливо подумала я, – в том числе и мне, и ей, направившей тебя ложным путём».

– Я не знаю, когда этот шанс был, и был ли он у меня? – продолжал Стефан. – Я всё время ошибался и только отталкивал тебя. Я помню, какой я тебя увидел в первый раз – маленькая худенькая девочка. Мы договаривались с Сергеем об оплате и маршруте пути, ты стояла спиной к нам, и Сергей всё время вставал так, чтобы не терять тебя из виду. Я подумал: «Дочка». Мы договорились, и он не позвал тебя, а сам пошёл за тобой. Подошёл, обнял, и вы стали целоваться прямо посреди площади. Я подумал: «Не дочка. Мужик любит маленьких девочек», решил не связываться с вами, вдруг ты несовершеннолетняя. Когда Сергей привёл тебя, я увидел взрослую женщину с глазами лучистыми и любопытными. А потом ты заступила мне дорогу в пропасть. Я бывал на этом обрыве и всегда думал: два шага и я встречусь с моей любимой Джамилой, попрошу прощения, освобожусь от тоски, от вины, в груди болеть перестанет. Я не собирался в тот день прыгать. Зачем при посторонних? Ты так неожиданно возникла предо мной, у меня сердце остановилось. Одно движение – и ты улетишь в пропасть. Когда прижал тебя к себе, ощутил твой аромат, под ладонью хрупкость тела, грудки маленькие упёрлись мне в грудь… Я почувствовал желание, Хабиба. Я рассердился тогда не на тебя, я на себя рассердился, на это своё желание, – вздохнув, он отнял мою ладонь от щеки, прижал её на миг к губам и отпустил. – Потом старуха с её предсказаниями… потом ты, Хабиба, раскрасневшаяся от жара печи, лицо мукой перепачкано, глаза сияют, торопишься попробовать ещё горячую лепёшку, кусочек откусила и во рту перекатываешь… Я любовался тобой и в первый раз тогда смеялся, в первый раз забыл о своём горе.

Когда я парил тебя в бане, то как вор рассматривал твоё тоненькое и одновременно женственное тело. А потом ты упёрлась лбом в моё плечо и плакала, когда я разминал твои ягодичные мышцы. Ты не жаловалась, кусала губы и терпела, а слёзы лились мне на грудь. Я жалел тебя, как жалеют ребёнка, целовал, стараясь унять боль. А когда боль ушла, ты звонко рассмеялась. Такой контраст – мокрые от слёз глаза и весёлый смех! – он рассмеялся. – Ты застала меня врасплох – обняла и поцеловала, но тут же выскользнула из рук и побежала целоваться с Сергеем. Я смотрел на тебя и видел женщину, любившую другого мужчину, счастливую в своей любви, а сам по ночам не мог спать от желания. Моя ладонь чувствовала хрупкость твоего тела, грудь ощущала упругость грудок, как будто я держал тебя в объятиях.

– Я думала, что пробудила у тебя желание тем нашим поцелуем… обвиняла себя… – пробормотала я, но он как будто и не услышал, оставаясь в своих воспоминаниях.

– Потом, в Чехии, я увидел, что ты сделала с Сергеем. Я до сих пор помню его обезумевший от страха взгляд, когда ты танцевала с тем наркоманом. Тот одну девочку уже сделал калекой, а ты зачем-то захотела танцевать с ним. Сергей следил за каждым вашим движением, боялся не успеть поймать тебя, если тот уронит. Он был похож на зверя, изготовившегося к прыжку. Я такой любви не понял. Зачем так рисковать? Он мог запретить тебе танцевать и не запретил. Я спросил потом. Он сказал, что поклялся наполнить твою жизнь всем, что ты пожелаешь, – Стефан помолчал и добавил: – Я и клятвы такой не понял.

– Сергей считает, что риск там, где плохо просчитаны действия.

Он покачал головой.

– В жизни есть место случайности.

«Каждая случайность – это закономерность или следствие», – хотела возразить я, но вовремя прикусила язык – незачем было бередить его рану, Стефан и так жил в аду чувства вины.

– В Париже, куда ты позвала меня лечить графа, я и сам попал в ту же ловушку. Я сердился на тебя, потому что не мог устоять против твоих желаний, и шёл к Сергею, надеясь найти поддержку, но видел, что он готов позволить тебе ещё больше. Я сердился на него и не заметил, как и сам захотел радовать тебя, сам захотел исполнять твои желания. А теперь я устал, – повторил он и взглянул на меня привычным спокойно-внимательным взглядом, – да и поздно уже, мне пятьдесят один, а тебе опять надо менять год рождения в паспорте.

– Я думала, ты Дашу любишь. Стефан, если ты уедешь, как же…

– Хабиба, я тебя люблю. Люблю твоих детей. Макс в тебя – надёжный, твёрдо идёт своим путем. А Катя на отца похожа, не знает, чего хочет. Эдвард ей не пара, не будет она с ним счастлива, из упрямства и ему, и себе жизнь испортит. Отговори её, Хабиба, ты сможешь!

– Слушаю тебя и поражаюсь, мы будто о разных людях говорим! Это Макс в отца! А Катя – в меня! Это я всю жизнь не знаю, чего хочу, а Серёжа всегда твёрдо идёт к своей цели!

Стефан усмехнулся, всем своим видом давая понять, что не согласен. Спорить я не хотела и вернулась к тому, что меня интересовало сейчас больше всего:

– А Даша, Стефан? Как же Даша?

– Захочет, приедет ко мне. Нет, значит, нет, – равнодушно отозвался он.

Меня потрясло это равнодушие. Я помнила его любовь к Даше – в старом доме не было уголка, где бы их не застали целующимися. «Как же Даша? – продолжала я тупо вопрошать уже молча, вглядываясь в темень его глаз. – И… и зачем?.. если ты ждал своего часа, зачем же ты с Дашей? И как теперь Даша?»

– Поцелуй меня, Хабиба! – вдруг попросил он. – Как тогда, много лет назад, когда я проснулся после долгого сна. Я увезу твой поцелуй с собой.

– Я поцелую, Стефан, – согласилась я и попыталась выставить условие: – Но ты возвращайся! Слышишь? Нельзя, чтобы ты не вернулся! Стефан, я люблю тебя, – я помотала головой, увидев его усмешку, и возразила: – Да, не так, как ты хочешь, но люблю! Без тебя не знаю, как будет… Как Даша, Анюта?.. И дети! Как Катька без тебя? Она тебя любит, она тебя очень любит! Ты уедешь, она за тобой помчится!

– Хабиба, ты ошибаешься, Катя любит – тебя. Ты – главный человек в её жизни, она восхищается тобой и хочет твоей любви.

– Боже мой, ты говоришь так, будто Катя не верит, что я её люблю!

– Ты тоже не веришь, что она любит тебя.

Я охнула и закусила губу. Стефан был прав, я давно приняла нелюбовь дочери и смирилась. С первых дней жизни Катя была привязана к Серёже и не очень нуждалась во мне. А потом я и вовсе превратилась для неё в игрушку – пока в руках, она любит и лелеет, но лишь выскользнула из рук, она сердится. «Я смирилась», – убеждала я саму себя после каждого нашего конфликта, но как же больно было каждый раз, когда Катя кричала и обвиняла! В конце концов я перестала стремиться к пониманию, я даже перестала защищаться, я отступила, но чем больше я закрывалась в молчании, тем с большим напором Катя меня ковыряла.

«Я смирилась! – повторила я про себя и на этот раз. – Смирилась, только пока ещё боль унять не умею».

Прекращая этот разговор, я поднялась и повернулась к Стефану.

Следя за мной взглядом – не веря и надеясь, он подтянул к себе ноги, и я встала меж его колен. Расправила и пригладила его космы, как всегда, всклокоченные на макушке и в буйном беспорядке спадающие на лоб. Некогда чёрные до синевы, теперь они были густо пересыпаны сединой. Он выпрямился, и наши глаза оказались на одном уровне. Я медленно приблизилась к его лицу и губами прикоснулась к его губам. Его ответный поцелуй был нежным, таким же нежным, как и в тот, первый, раз.

Между поцелуями Стефан шептал слова любви, а я просила не уезжать, не покидать семью и меня. Поцелуи стали продолжительнее и жарче, и я отвернулась.

– Стефан, всё… пусти…

– Хабиба… любовь моя…

– Стефан, пожалуйста, отпусти.

Его руки упали, и я отошла.

– Прости, Стефан. Не надо было этого делать.

– Ты мне сделала подарок, теперь мне будет, что вспоминать, – возразил он. – Спасибо, Хабиба. Ты иди. Я ещё посижу.

Я вышла из беседки и…увидела Серёжу. Прочно расставив ноги и засунув стиснутые кулаки в карманы брюк, он стоял в нескольких метрах от меня. Я подошла, меня встретили бесстрастное лицо, прищуренный взгляд и шелест вопросов:

– Понравилось? – он ощупал моё лицо взглядом. – Часто вы так?

– Второй раз. О первом ты знаешь.

– А на первый вопрос не ответишь?

За моей спиной встал Стефан. Серёжа на него даже не взглянул.

– Стефан, пожалуйста, иди, – попросила я.

Он несколько мгновений колебался, но потом обошёл меня, Сергея, чуть не задев его плечом, и пошёл к дому.

– Серёжа, я не хочу оправдываться, я могу всё объяснить, но не заставляй меня оправдываться.

– Я не требую объяснений, Маленькая, и оправдания мне твои не нужны, – сказал Серёжа, провернулся ко мне спиной и вслед за Стефаном зашагал к дому.

«Он уходит не от меня, – с ужасом подумала я, – он уходит из моей жизни. Он не простит». Я вернулась в беседку и осела на пол, тупо повторяя вслух:

– Что же делать?.. Что же мне делать?.. Что мне делать?..

Я легла на бок и свернулась калачиком. За закрытыми веками виделся прищуренный взгляд Серёжи, а в ушах звучал его голос: «Понравилось? Тебе понравилось? Часто вы так?» Я до боли закусила губу, надеясь болью заглушить этот голос, но голос не унимался. Тогда я закрыла уши ладошками и, думая перебить голос звуком, вновь начала говорить вслух:

– Серёжа, не уходи… ты не можешь оставить меня… не уходи, пожалуйста, не уходи… – как молитву, я повторяла и повторяла свою просьбу.

Вдруг совсем рядом, где-то в ветвях липы, засвистала, запела птица. Я прислушалась. Невидимый певец пробовал себя в пении. «Уже запели? Неужели зяблик? Надо Серёжу спросить… Да! Надо спросить Серёжу… надо поговорить! Что же я разлеглась? Конечно надо поговорить!» – и я заторопилась вон из беседки.

В доме ко мне кинулась Женя. Я отмахнулась: «Не сейчас!», и растерянное лицо её осталось позади. «Серёжа. Где ты, Серёжа?» – немо взывала я. Мой взгляд фиксировал встречающиеся лица и искал единственное, нужное мне сейчас. Андрэ что-то говорит, я не слышу звуков, но вижу открывающийся рот и прохожу мимо. Маша выглядывает из кухни. Наверх. Спальня тоже пуста. Назад. Максим идёт по коридору навстречу.

– Мама… – пытается он что-то сказать.

Я прервала его выставленной перед ним ладонью и спросила:

– Папа где?

Не слушая ответа, пошла дальше. «Куда же ты делся, Серёжа? Я не могу тебя найти! – сбежав по лестнице на первый этаж, я зашла в кабинет и захлопнула за собой дверь. – Сейчас подумаю, где тебя искать. Позову, может, услышишь и сам придёшь?»

Я обошла диван, упала в кресло и… выдохнула с облегчением:

– Серёжа…

Невидимый от входной двери за спинкой дивана, он лежал на нём, держа книгу перед глазами. Я подошла, опустилась коленками на пол и попросила:

– Серёжа, поговори со мной.

– Конечно, Маленькая, о чём ты хочешь поговорить? – с охотой откликнулся он, не отводя взгляда от книги.

– Серёжа, я люблю тебя.

– Я знаю, Девочка, и меня, и Стефана, и всех, кто крутится около тебя все эти годы. Я не хочу это обсуждать, Маленькая.

– Серёжа, посмотри на меня.

Он повернул лицо. В его глазах не было обычного для них тепла. Так уже бывало раньше, когда мы ссорились, но сейчас в его глазах не было и гнева… в них царила усталость.

«Скука!!! – вдруг осознала я, и у меня замерло сердце. Вся моя решимость испарилась, а страх ожил опять: – Это всё. Это конец».

Боясь поддаться панике, я заспешила словами:

– Вечером, Серёжа, мы решим всё вечером, когда вернёмся домой, хорошо? Сейчас надо сделать вид, что всё в порядке. Я тебя прошу, не надо ломать планы Кати нашей размолвкой!

– Ты называешь это размолвкой? – усмехнулся он.

– Серёжа, раз ты нашёл определение случившемуся, ты мне скажешь об этом вечером. Не сейчас! Мне очень страшно, милый! Я боюсь не справиться с собой, если ты дашь определение сейчас.

Боясь вновь увидеть скуку в его глазах, я избегала смотреть ему в лицо, мой взгляд метался по сторонам и упал на книгу – он держал её вверх тормашками. Это обстоятельство почему-то немного успокоило меня, и я попыталась пошутить:

– Ты осваиваешь новый метод чтения?

Он непонимающе взглянул на меня… на книгу… захлопнул её и бросил на пол. Книга упала титульной стороной вверх.

– Кафка. Дневники, – механически прочла я и с той же интонацией уведомила: – Стефан решил уехать навсегда.

– И это был последний поцелуй на память? – вновь усмехнулся Серёжа.

Я кивнула.

– Звучит глупо, но так и есть. Серёжа, я не хочу его терять, не хочу, чтобы из моей жизни уходили родные мне люди.

«Зачем я говорю это сейчас?» – пронеслось у меня в голове, но было поздно.

– В твоей жизни слишком много родных тебе мужчин, – снова усмехнулся Сергей, – я чувствую себя лишним.

Его ироничный, отстранённый, чужой тон окончательно выбил меня из равновесия, я истерически закричала:

– Нет, Серёжа, не говори так! Это – неправда!!!

Но даже моя истерика вызывала только скуку. Я глубоко вздохнула, беря себя в руки, и уже спокойно произнесла:

– Стефан сказал, в чём суть моих разногласий с Катей.

– Я рад, что Стефан помог тебе разобраться, – с тою же усмешкой отозвался Сергей, но вдруг оживился, повернулся ко мне и спросил: – Почему же ты со мной на эту тему не поговорила? Маленькая, почему ты избегаешь обсуждать домашние дела со мной? Твои взаимоотношения с детьми, с домочадцами, их взаимоотношения между собой, помнится, мы говорили на эти темы. Раньше! Теперь уже много лет ты просишь совета у кого угодно, но никогда не делишься переживаниями со мной. Ты и детям внушила не прибегать к моей помощи.

Я лишь ахнула в ответ на эти несправедливые обвинения, а он продолжал:

– Макс вообще всё держит в себе, а Катя со Стефаном шепчется, он её слёзы утирает, не я. Почему так? Ты мне не доверяешь?

– Серёжа, ну зачем ты так? Я ничего не внушала детям! Что ты? Я доверяла и доверяю тебе. Я ценю твоё мнение. Серёжа, это ты молчишь, вопросов не задаёшь! Ты всё время занят!!! Я… я понимаю, ты много работаешь, содержишь нас всех… неужели ты ещё будешь заниматься возникающими то тут, то там разногласиями между домочадцами? Зачем тогда нужна я? И потом, когда я не справляюсь, я всегда обращаюсь к тебе. Не-ет, ты несправедлив! Я знаю, тебе известно всё, что происходит в доме. Тебе известно даже больше, чем мне! Ты сам не принимаешь участия в жизни семьи!!! – частила я, то и дело срываясь на крик. Мой крик ранил мои собственные уши и унижал меня, я умолкла, опять глубоко вздохнула и продолжала медленнее и тише: – И с детьми… Макс всё про всех понимает и знает. И про себя тоже. Мне иногда кажется, он наблюдает за нами как за маленькими детьми, вовремя корректирует, а если надо, поддерживает. А Катя…

– Весь в мать! – улыбнулся Сергей. В незнакомых, доселе безучастных усталых глазах вспыхнули знакомым теплом искорки и остались.

Я радостно рассмеялась.

– Что?! Не-ет! Максим в отца! Его взгляд с первых месяцев жизни дарит тепло, как твой сейчас! – и я погрузилась в родную тёплую зелень любимых глаз, успокаиваясь и вновь обретая себя.

Он не принял, прикрылся веками, опустив взгляд на уровень моего подбородка.

– Ровно теми же словами Маша говорит о тебе, – сказал он мягко, – говорит, что ты всё про всех понимаешь и наблюдаешь за ними как за маленькими детьми, а нашалят – исправляешь.

– Серёжа… – позвала я едва слышно, не в силах отвести глаз от его губ, и не решаясь просить о поцелуе.

Он взглянул на меня, вновь криво усмехнулся и отвернулся.

– Надеялась, поцелуешь, – промямлила я и вернулась к разговору о дочери: – С Катей всё сложно. Зачем она со свадьбой торопится? То ли доказать мне что хочет, то ли убежать от меня. Я спрашивала, она отшучивается.

– «Птенцу пора покидать гнездо!» – понимающе кивнув, воспроизвёл слова Кати Серёжа.

– Да. Или дерзит: «Не волнуйся, мамочка, всё хорошо! Настало время узнать, чему ты дочку учила-учила и выучила. Чему меня папа научил уже известно – прокормить себя я смогу, а вот сумею ли я быть любящей матерью и женой – это вопрос!» – озвучила я тираду Кати, а озвучивая, опять видела перед собой её пытливый и одновременно насмешливый взгляд и вдруг поняла: – Она же намекала на моё утверждение: «Ребёнок, которого любят родители, умеет любить сам»! О господи! а я обратной связи не уловила. Она меня дальше спрашивает, уже напрямую: «Ты ведь хочешь узнать, научила ты меня любить или нет, правда, мама?», а я и на этот раз не поняла. Не поняла, что Катя моими же аргументами стремится уличить меня в отсутствии любви к ней! – растерявшись от собственных умозаключений, я взглянула на Серёжу и спросила: – Катя что, правда думает, что я её не люблю? Мне это и Стефан сегодня сказал.

– Катя ревнует, Лида, и повод для ревности ты ей даёшь сама. Ты зачем-то стремишься быть с нею суперматерью. Если по отношению к Максу ты естественно проявляешь материнскую любовь, то с Катей очень стараешься. Она это и видит, и чувствует.

– Почему ты мне раньше этого не сказал?

– Я говорил. Ты не слышишь. Ты не хочешь расстаться с парадигмой: «Катя любит Серёжу и не любит меня». Тебе почему-то непременно нужно, чтобы твоя дочь любила своего отца в ущерб любви к тебе, к матери, а Катя одинаково любит и тебя, и меня, и если мне не требуется доказательств её любви, то тебе она отчаялась доказывать и в конце концов избрала путь конфликта, собственно, как делают все подростки. В её понимании, Лида, только любящий способен почувствовать и принять любовь.

Столь простое объяснение многолетних обид и претензий Кати обрушивало затейливую конструкцию причин и следствий, выстроенную мной, и я мысленно застонала: «Господи-и-и, когда же фантомы прошлого перестанут искажать мою жизнь? Я так долго страдала, что недолюбила Настю, так долго корила себя, что посвятила жизнь борьбе с её болезнью, вместо того чтобы просто любить – обнимать, целовать, дарить ласку словом и взглядом, что потом…»

– …убедила саму себя, что не способна на любовь к собственной дочери, – механически, уже вслух, произнесла я. – А когда родилась Катя, я на всякий случай решила перепоручить всю родительскую любовь тебе. Вот и создала парадигму – Катя любит тебя, не любит меня, а следовательно, и не особо нуждается в моей любви. Так славно сладила!

По моим щекам обильно потекли слёзы, в них смешалось всё – и боль за Катю, и боль за давно умершую Настю, и моя собственная боль обид и потерь. Сергей взглянул на меня и, сорвавшись с дивана, подхватил на руки.

– Ну что ты? О-о-о, моя Девочка… – прижав меня к себе, он опустился обратно на диван, целуя и успокаивая: – Всё наладится! Не плачь! Катя поймёт. Мы всё исправим.

– Серёжа, я по себе знаю, как тяжело сознавать себя нелюбимым ребёнком. Катька же мне кричала… о своей детской боли кричала! Господи, и почему я всем приношу одни только несчастья?

– Неправда, глупенькая, ты даришь счастье, потому-то так много людей вокруг тебя.

Сергей покачивал меня на руках, а я плакала, оплакивая то Настю, то конфликты с Катей. Наконец наплакавшись и отирая остатки слёз ладошками, я проговорила:

– Катя и тебя стремится от меня защитить… она и в мою любовь к тебе не верит…

– Катя ревнует… то меня к тебе, то тебя ко мне.

– Не знаю, Серёжа, – уныло покачала я головой, – верно ли всё списывать на ревность? Эдвард в лице переменяется, когда Анюта в гостиную входит, а Катя остаётся спокойной.

– Ревнуют, Маленькая, любимых.

– Так зачем же она рвётся за него замуж?

Сергей помрачнел.

– Ты озвучиваешь мой страх, Девочка, я смотрю на Катю и встречаю себя. Правильно ведьма сказала, я передал Кате не только ревность, но и похоть. Потерять девственность Катя мечтает лет с пятнадцати.

– Серёжа, нет! Катя девственна! Ох, ну зачем ты так думаешь о дочери? Катя девственна в самом полном смысле этого слова, в ней не только похоть, в ней и чувственность ещё не проснулась!

Я знала, о чём говорила. Подтверждением моих слов могла бы послужить одна из глупых выходок Кати, о которой я Серёже не рассказала и никогда не расскажу.

…Катьке было шестнадцать, и она уже несколько месяцев встречалась с Эдвардом – вполне взрослым двадцатипятилетним мужчиной. В тот вечер они должны были пойти на концерт какой-то группы, но рассорились. Эдвард, обидевшись, уехал, и Катя решила отправиться на концерт одна.

– Катюша, как ты доберёшься? – спросила я. – Послать с тобой Павла?

– Я уже вызвала такси.

– А обратно?

– И обратно я тоже закажу такси, мама! Я у тебя уже большая девочка!

И вот, часы пробили полночь, потом час ночи, а Катя ещё не вернулась, и телефон её не отвечал.

В тревожном ожидании мы втроём сидели в гостиной – я, Макс и Стефан.

– Мама, не волнуйся, – сделал попытку успокоить меня Макс, – если бы с Катькой что-то случилось, я бы почувствовал.

– Макс, я тоже умею чувствовать! Я жду, потому что не хочу поднимать шум – разыскивать несовершеннолетнюю загулявшую девочку с помощью полиции.

– Ты думаешь… – Стефан взглянул на меня исподлобья, – ты думаешь, Катя с кем-то выпивает?

– Думаю, доказывает свою независимость! Она сегодня опять поругалась с Эдвардом.

В молчании мы просидели ещё полчаса.

Взглянув в тысячный раз на часы, я объявила:

– До двух! До двух не появится, пойду будить Павла, и начнём искать! – я поморщилась, представив себе процесс поиска: Катькина фотография, имя Серёжи… из рук в руки, из уст в уста. – Господи, как в бульварной книжонке! – прошептала я.

Часы зашипели, готовясь к бою, когда по окнам чиркнул свет автомобильных фар. Мы дружно бросились к двери.

У террасы стоял чужой автомобиль. Рядом с открытой водительской дверью высился незнакомый мужчина, а через другую дверь, с заднего сиденья, Паша выуживал Катю. Молчаливо сопротивляясь, она почему-то не желала выходить из машины.

– Катя! – окликнула я.

– Мама… – то ли выдохнула, то ли всхлипнула Катя.

Стараясь вырваться из захвата Пашиной руки, она продолжала дёргаться и вне машины. Усмиряя, Паша чуть встряхнул её, довёл до меня и только тогда отпустил. На меня пахнуло табачным дымом и чем-то кислым.

– Катюша, иди в ванную, – проговорила я тихо, – я позже зайду к тебе.

Стефан обнял её и повёл в дом, а я спустилась с террасы к незнакомцу. Фонари не горели – Паша, вероятно, из желания скрыть от домочадцев постыдное возвращение Кати, вырубил всю наружную иллюминацию – а в падающем из окна гостиной луче света лицо незнакомца было плохо различимым. Я решила, что лет ему около сорока.

– Здравствуйте, – протянула я руку. – Я мама девочки. Спасибо, что доставили.

– Не за что, – ответил он, неловко пожимая мою руку. – Я знаю, кто вы. Мы встречались, вернее, я видел вас на одном из приёмов. Девочку в баре увидел, она… я её не сразу узнал, потом только… она на отца похожа, на Сергея Михайловича. Она предложила… то есть, уговаривала… молоденькая совсем… – слова мучительно тяжело покидали его рот.

– Моя дочь домогалась вас? – спросила я.

Он с облегчением кивнул и тотчас испугался:

– Вы не… Нет! Она… не знаю, зачем…

– Моя дочь предложила вам себя?

Он вновь кивнул.

– Она плакала, что её не хотят му… му… глупенькая ещё… – он окончательно стушевался и вдруг испугался: – Ничего не было, вы не бойтесь! Молоденькая совсем… вы не ругайте… Ей плохо было! Рвало сильно!

– Как вас зовут?

– Я Рустам. Рустам Даев.

– Как я могу вас отблагодарить, Рустам?

– Нет-нет, что вы? Я рад… то есть, хорошо, что я.

– Благодарю, Рустам. Хотите чаю?

– Нет! Поздно уже, я поеду! Спасибо.

Я вновь подала ему руку.

– Спасибо вам, Рустам! Большое спасибо!

Так и не проронив ни слова, всклокоченный и сердитый Павел прошёл мимо меня к машине Катькиного спасителя, чтобы сопроводить того до выезда из усадьбы, и я поблагодарила в спину:

– Паша, спасибо.

Не дожидаясь, пока отъедет автомобиль, я взошла на террасу. Максим молча открыл передо мной дверь, мы в молчании пересекли холл, потом гостиную и поднялись на второй этаж. В конце коридора, у нашей с Серёжей спальни, маячил Стефан.

– Доброй ночи, сынок, – простилась я с Максом.

– Мама, ты только себя не вини! Катя дурит, ей завтра стыдно будет.

– Лучше бы Кате было стыдно перед тем, как она начинает дурить. Добрых снов, милый. Я люблю тебя.

Я поцеловала его и пошла дальше. Стефан пошёл мне навстречу.

– Хабиба, Кате плохо, её рвало.

Заглянув в тревожный мрак его глаз, я поднялась на цыпочки и успокаивающе провела пальцами по смолянистому шёлку его щеки.

– Не тревожься, Стефан. Доброй ночи.

Катя сидела на диванчике, задрав к груди коленки и обняв их руками.

– Катька, ты почему не в ванной? Иди купаться. Ты дурно пахнешь.

Она тотчас вскочила и неровной, подпрыгивающей походкой направилась в ванную. Я открыла окно и, чтобы не терять времени, решила принять душ в Катиной комнате.

«Счастье, что ни Серёжи, ни Андрея нет дома, – думала я, медленно вращаясь под струями воды в душевой кабине, – Серёжа бы расстроился, а граф бы сгорел со стыда. Как так случилось, что я научила сына бережному отношению к чувствам близких и не научила тому же дочь?»

Вернувшись, я услышала в ванной шум фена и присела на диванчик. Наконец дверь отворилась, и чистенькая разрумянившаяся Катя с туго стянутыми в косу волосами, мельком взглянув на меня, устремилась к кровати.

– Я с тобой буду спать, – буркнула она и запоздало спросила: – Можно?

Прямо в халате она легла на бочок, спиной к другой половине кровати. Я выключила свет и тоже легла. Всхлипнув, Катя прошептала:

– Он меня не хочет.

– Глупости, Катя, говоришь.

– Он же взрослый! Как может взрослый мужчина отказываться от секса? Как попугай твердит: поженимся – тогда, поженимся – потом! – она порывисто повернулась ко мне. – Мама, в наше время, где это видано?

– Катюша, Эдвард любит тебя. Именно потому, что он взрослый мужчина, и именно потому, что он любит тебя, он и относится к тебе бережно.

– И этот тоже не захотел! – будто не слыша, продолжала она травить себя.

– Я рада, что на твоём пути встречаются порядочные мужчины.

– А тебе встречаются непорядочные? Или ты у нас профессионалка? – вскинулась она. – Любой мужик, как только ты ему улыбнёшься, сразу хочет тебя!

Из моей памяти услужливо вынырнуло лицо Карины, и её ярко накрашенный рот, насмешливо кривясь, проговорил: «Профессионалка не знала, на что способна?» Я поморщилась.

– Катя, ты вульгарна!

– Ты бы хоть о папе подумала! Каково ему? – не унималась она.

– Катя, ты как угодно можешь судить меня, но не смей судить мои отношения с твоим отцом.

– Почему?

– Потому что это мои и твоего папы отношения. Личные! Неужели это не понятно? – сделав паузу, я впервые не пожалела дочь и без обиняков, наотмашь, ударила: – И вот ещё что. Какой бы профессионалкой я не была, у меня не было маниакального желания лишить себя невинности, да ещё не особо утруждаясь с выбором исполнителя! В отличие от тебя, я себя уважаю!

Катя судорожно вздохнула, будто захлебнулась моими словами, а я повернулась к ней спиной. О том, каково будет отцу узнать, что любимая дочь предлагает себя любому, кто согласится, я говорить не стала.

«Мужчины угадывают в Кате ребёнка и не желают травмировать её грубостью секса, а отвергая секс, наносят раны её самолюбию…» – думала я в ту ночь, лёжа без сна и слушая размеренное дыхание уснувшей дочери…

«А теперь Катя собралась замуж, хотя за эти два года в ней мало что изменилось», – продолжила я ту же мысль и тяжело вздохнула.

– Что ты? – шепнул Серёжа. – О чём подумала?

– Знаешь, Серёжа, Катя очень рано нашла себя профессионально и, кажется, именно в этом её беда. Изобразительное искусство пронизано чувственностью, собственно, чувственность и стала предметом её изучения с раннего детства. Из детской стыдливости она собственную чувственность закрыла на сотню замков, и теперь женщина в ней формируется как-то уж очень мучительно, – я вновь вздохнула и сползла с его колен. – Пойду. Спасибо, что взял в тепло своих рук. Прости меня.

Он не остановил. Уже открыв дверь кабинета, я вспомнила про птичку.

– Ты ушёл, мне птичка песенку спела. Наверное, зяблик?

– Рано ещё, Маленькая, зяблику петь, – с грустью отозвался Серёжа.

– Рано. Но кто-то мне пел и отправил на поиски тебя, чтобы я про себя и про Катю поняла. Конец фразы я договорила, уже выйдя из кабинета.

Надо было спешно собираться в дорогу, но прежде надо было выяснить, что от меня хотели все те, кого я встретила, блуждая по дому в поисках Серёжи.

– Маша, ты что хотела? – спросила я, заглянув на кухню.

– Я, Маленькая? – недоуменно воззрилась она на меня. – Ничего.

– Значит, мне показалось.

– Случилось что, Маленькая? – крикнула она уже в спину и, чуть помедлив, проворчала: – Стефан – бирюк бирюком, не слышит, когда к нему обращаются, Сергей Михалыч прошёл, никого не увидел, потом ты, будто что потеряла.

Вбежав на второй этаж, я стукнула в дверь Максима и, перевесившись через порог, повторила тот же вопрос:

– Макс, что ты хотел?

– Мама, зайди! Сейчас по всему дому вонь разнесёшь!

Он что-то паял, сложившись втрое на полу, в комнате воняло канифолью.

Максим похож на Серёжу так, что их многие путают. Он выше отца и одевается иначе – проще и дешевле, а в остальном – прямая копия. Хотя нет, есть ещё одно отличие – Макс волосы отращивает длиннее. Сейчас он подвязал их кожаным плетёным ремешком, таким же, каким за работой подвязывает свои космы Стефан.

Я опустилась подле сына на пол и на минутку прижалась лицом к его затылку.

– Ты плакала, – сказал он и, выждав некоторое время, добавил: – Стефан тоже ничего не хочет говорить.

– Стефан ни при чём, сынок, я плакала из-за Кати.

– Мама, с Катькой всё будет хорошо, – вразумляющим тоном заверил он, поставил паяльник на подставку и выпрямился, оставшись сидеть на пятках. – Что с папой?

– Что с папой узнаю вечером, когда вернёмся. Ты что хотел, когда мы встретились?

– Спрашивал, что случилось.

– У меня что-то Женя ещё спрашивала, Андрэ о чём-то говорил.

– Вопрос Жени я разрешил, а дед сетовал, что ты на себя не похожа.

– Ясно. Благодарю, совсем взрослый мой сын! – я оперлась на его руку и поднялась на ноги. – Пойду собираться, Даши-помощницы нет, боюсь, не успею.

Макс удержал меня и молча прижал к себе.

– Люблю тебя, милый, – прошептала я в его макушку и погладила пушок на его щеке.

Уходя, ещё раз заглянула в тепло его зелёных отцовских глаз, и на душе стало светлее.

В спальне Серёжа собирался в дорогу. Приготовленные сорочка и бельё лежали на диванчике, а костюм он как раз укладывал в портплед.

– Ты определилась с туалетом? – не взглянув на меня, спросил он. – Давай я сразу положу.

Я прошла в гардеробную, открыла шкаф и оглядела содержимое, потом открыла другой. Понравлюсь я или нет родителям Катькиного жениха, мне было всё равно, мне нужен был наряд, в котором я понравлюсь Серёже, и я выбрала платье от Мишеля, сшитое из полосок плотной чёрной ткани разной ширины, хаотично перекрещивающихся между собой. Кое-где полосы сходились неплотно, образуя разные по размеру дыры. Платье требовало особых украшений, и я подошла к Сундуку Сокровищ. Так я называла ларь ручной работы из красного дерева с множеством ящиков и ящичков для колец, браслетов и колье. Серёжа заказывал его по собственным чертежам в Италии. Стефан ради удовольствия смастерил точно такой же ларь – в том же дизайне, но другой формы, получившийся ничуть не хуже, чем итальянский. В нём я стала хранить украшения для волос. Поразмыслив, я выбрала старинный гарнитур – ажурные бронзовые браслеты, один на запястье, другой, более широкий, на плечо выше локтя. Из второго сундука я достала бронзовую же, вертикальную заколку для волос, застегивающуюся на пикообразный стержень. Сложился туалет воительницы – соблазняющей и уверенной в себе, пожалуй, несколько экстравагантный, но как нельзя лучше уравновешивающий моё сегодняшнее унылое, изобильно-плаксивое состояние. Украшения я сложила в специальную сумку, платье в чехол и, захватив туфли, всё вместе вынесла из гардеробной и отдала Серёже.

Засмотревшись, как он кладёт в сумку чехол с платьем, я спохватилась о времени и, бросив на ходу:

– Я в душ, – скрылась за дверью ванной.

Под тёплыми струями воды тело, скомканное в узел пережитыми волнениями, расслабилось, размякла и ослабла воля, и на свободу вновь вырвались мой страх и отчаяние.

«Страшно. Господи, как же мне страшно! – думала я. – Я встретилась с самым беспощадным врагом, и поцелуй со Стефаном никакого отношения к этому врагу не имеет. Скука! Серёжка, ты соскучился жизнью, которая у нас есть, ты соскучился мною. Мне даже осознавать это страшно. Я не знаю, что с этим делать! Мне хочется кричать, бить кулаками по своему телу, кусать губы и пальцы, так мне больно и страшно. Я не на краю обрыва, когда после падения ещё остаются мгновения полёта, я уже на земле – распластанная, раздавленная тяжестью случившегося. Мне нечем развеять твою скуку! Я от тебя себя не прятала. Во мне нет ничего, неизведанного тобой. Стефан рассказал мне о твоей клятве. Ты, милый, исполнил её, ты подарил мне жизнь, которую я хочу. Правда, до встречи с тобой я не знала, что я хочу именно такую жизнь, многое, что есть в моей жизни сейчас, и к чему я привыкла, мне даже в мечтах не грезилось. Это ты взрастил мои желания, сформировал потребности, это ты создал условия для развития моих способностей. У меня есть большой дом, обставленный роскошной мебелью, с галереей и маленькой солнечной студией для занятия танцем; есть участок земли, где поместились и лес, и сад, и многочисленные клумбы, на которых я рассадила любимые мной розы. Ты выстроил конюшню и заселил её лошадьми, выстроил крытый манеж, где я и дети могли заниматься выездкой даже зимой. По примеру старого дома ты рядом с бассейном оборудовал Аквариум, ещё более роскошный, чем раньше, где время от времени назначаешь мне свидания, и мы наслаждаемся друг другом. Серёжка, ты даришь незабываемый секс! Даже сейчас, по прошествии стольких лет, секс с тобой не утратил для меня первоначальной новизны, и я всякий раз волнуюсь, когда собираюсь к тебе на свидание. Ты любишь и умеешь делать подарки! У меня много украшений, иные из которых стоят не одно состояние, но самый ценный твой подарок – ты подарил мне счастье материнства. У нас с тобой замечательные дети! Они унаследовали твою, здоровую, генетику. Они и внешне похожи на тебя, и столь же талантливы и успешны в делах. Макс замечательный пианист, умелый организатор и управленец. В нём есть твой дар привлекать к себе хороших людей. Полагаю, он уже заменил меня в управлении домом, только я ещё об этом «не знаю» и, наверное, «не узнаю» никогда, так наш сын деликатен. Столь же умело он справляется с бизнесом. Ты, Серёжа, сам восхищаешься его новаторскими преобразованиями, которые и упрощают ведение дел, и одновременно повышают безопасность. По крайней мере, мои финансовые активы ты уже передал под его управление. Дед Андрей тоже не стесняется брать консультации у внука и предлагает даже платить за них, настолько они ценны. Катька – твоя любимица, в свои юные годы уже признанный эксперт в области современного и классического искусства. В вопросах бизнеса она ничуть не уступит брату, просто предпочитает другой путь заработка. Ещё в четырнадцать она заявила, что «не будет бегать за деньгами, а сделает так, чтобы деньги бегали за ней». Я не очень понимаю, как это возможно практически, но суммы, что вращаются в её деловитых маленьких ручках, весьма убедительны. У Кати великолепная пластика и с обретением женственности, она могла бы стать непревзойдённой танцовщицей; вот только этот путь её мало привлекает, нашей девочке больше нравится носиться по миру и искать шедевры искусства. Мы, Серёжа, хорошо воспитали наших детей, и я безумно горжусь ими.

О, я счастливая женщина! В течение этих лет я часто чувствовала себя Золушкой, прибывшей на бал жизни. Я безмерно благодарна тебе. И я люблю, люблю, люблю тебя! Люблю! И это не приговор, моя любовь к тебе – это главное моё обретение, с которого всё и началось. Я благодарна тебе за саму возможность любить тебя!

Но, как и для Золушки, видно, настал час и для меня. Мой дом не превратится в тыкву, а красивые наряды в рваньё. Всё намного хуже. Если ты оставишь меня, в моей жизни наступит ночь. Это как Землю лишить Светила – Земля останется, но всё живое на ней вымрет. Так и со мной – во мне умрёт жизнь, и останется только прошлое.

Да, милый, ты исполнил свою клятву, и теперь, вероятно, для тебя настало время ставить новые цели. Тебе жизненно важно быть нужным – спасать, оберегать, дарить, изменяя судьбы людей, и созидать, изменяя материю мира. Именно это я люблю и ценю в тебе, именно эти качества я связываю с образом Мужчины. И я не могу стоять у тебя на пути, мне придётся научиться быть без тебя…»

В стекло душевой кабины постучали, и через мгновенье Серёжа спросил:

– Маленькая, с тобой всё в порядке?

– Я выхожу, Серёжа! – сообщила я громко и выключила воду.

Где-то под толщей отчаяния вспыхнула надежда: «Он ждёт… из кабины я шагну в его объятия», но едва вспыхнув, надежда моя скукожилась и увяла. Уже зная, что в ванной Сергея нет, я раздвинула дверцы и пробормотала:

– Со мной всё в порядке, если не считать, что я почти умерла.

Его не было и в спальне.

Я быстро оделась и, поторапливая саму себя, занялась причёской. Изогнувшись назад, я старалась собрать волосы в высокий хвост, но они не слушались – какая-нибудь прядь то справа, то слева да ускользала из захвата ладони.

Голос Кати раздался одновременно со стуком в дверь:

– Мама, давай помогу!

– О-о-о, Катя, тебя ангел-хранитель послал, – с облегчением выпрямилась я, – замучилась уже. Здравствуй, детка.

Катя склонилась ко мне и обняла. Я расцеловала её в душистые щёки и в который раз восхитилась, как удивительно приятно она пахнет, сама, своим естественным запахом.

– Не думала, что заедешь.

– Макс звонил, сказал, у вас что-то стряслось.

– Стряслось. Не знаю, каков результат тряски будет. Ты с Эдвардом?

– В гостиной ждёт. Там папа уже одетый и с сумкой. Велел альфа ромео из гаража выкатить. Павлу отказал, сказал, сам поведёт, – выдавая информацию фразами, Катя после каждой пытливо взглядывала на меня. – Дед сразу решил, что со мной поедет, – добавила она со смехом и, оборвав смех, деловито поинтересовалась: – Ты что хочешь?

– Давай, наверное, косу потуже, – решила я, усаживаясь в кресло перед туалетным столиком, – в дороге всё одно растреплется, а уже на месте соорудишь мне что-нибудь. Я заколку с пикой взяла.

– Которая бронзовая? А платье?

– Дырявое.

– Ух ты! Родитель Эдварда в транс впадёт!

– Думаешь, лучше заменить?

– Не-ет, наоборот! Я просто его напыщенную м… лицо представила.

– Катюша, нельзя так. У всех есть недостатки, его не самые худшие.

– Да, мам.

Начав ото лба, Катя забирала пряди волос с висков и дальше с боков головы и вплетала их в одну тугую косу. Я любовалась её отражением в зеркале. Те же, что у отца, зелёные, но более яркие – ближе к изумрудному оттенку – глаза лучатся, очаровывают, не отпускают. Уже потом разглядишь чистый высокий лоб, резко очерченную припухлость рта и нежность округлого подбородка. «И носик, к счастью, не отцов, а скорее мой, маленький», – с нежностью отметила я и вслух сказала:

– Катя, мне надо с тобой поговорить. Я думала в гостях придется время и место искать, но раз ты приехала, то сейчас и поговорим.

Не замечая того, Катя тотчас подобралась, как подбирается зверёк в минуту опасности, и напряжённым тоном осведомилась:

– О чём?

– О ком, – мягко поправила я. – Обо мне и о тебе.

Она метнула на меня взгляд и вновь спрятала его за работой, а я… я задала себе вопрос – как я добилась того, что на простое предложение поговорить моя дочь готовится к бою?

– Ну вот! – Катя опустила руки и пошутила: – Конечно, я не Даша-мастерица, но думаю, если плясать на крыше машины на ходу не будешь, то до дома Эдварда доедешь прибранная!

– Благодарю, детка, – я поцеловала её и под её пристальным взглядом пересекла спальню и села на диванчик.

Катя упала поперёк кровати лицом ко мне.

– Катюша, я устала от наших отношений и предлагаю их обнулить, – начала я без предисловий. – За много лет у нас сложился невозможный, болезненный тип отношений – обращение в форме претензии, ответная реакция в форме защиты или, того хуже, в форме нападения. Я предлагаю забыть обиды и начать с чистого листа, – видя её всё возрастающее удивление, я поспешила пояснить: – Я понимаю, Котёнок, это тот случай, когда легко сказать, трудно сделать. Но не делать, детка, нельзя! Я люблю тебя! Очень люблю! Но… видимо, выражаю любовь как-то не так. Делаю ошибки. Поэтому хочу услышать твои… как бы это сказать… твои требования в свой адрес, и, если это станет мне по силам, я начну что-то в себе менять, – я беспомощно развела руками и добавила: – Катька, я просто уже не знаю, что делать.

К концу моей, прямо скажем, дурацкой речи, Катя от простого удивления перешла к крайней точке изумления. Она уже не лежала на кровати, она села, высоко подняв плечи и вытянув шею, вся устремившись ко мне.

– Мама, какие требования, что ты говоришь? – спросила она.

– Давай назовём это не требованиями, а пожеланиями.

– Требования, пожелания! Какая разница, как назвать? У меня нет ни требований, ни пожеланий! – Катя слетела с кровати и подбежала к диванчику. – Ты зачем так?.. – она упала на коленки и обняла мои ноги. – О мама! Что ты себе напридумывала? Я не могу с чистого листа! Как я могу с чистого листа, если в моей жизни так много дорогих мне воспоминаний? Я хочу их помнить! Ну, например, как мы уборку делали в моей комнате. Помнишь, я решила, что уборка, это пустая трата времени? Комнату запустила так, что не знала, за что в первую очередь браться! Я тогда и о помощи просить не могла – стыдно было, и обижалась на весь свет, что я совсем одна. Плакала от обиды и злилась на саму себя. А ты будто почувствовала, пришла и игру из уборки устроила. И без всяких нравоучений! Нет, мама, я не хочу это забывать! Помнишь, как мы хохотали, когда потихоньку от Эльзы вёдра и тряпки из бытовой комнаты тащили? Помнишь? Я тогда насмеялась так, что у меня мышцы лица заболели! Помнишь, окно мыть стали, а Женя и Эльза пришли бельё развешивать прямо под окном! Ты чуть ведро наружу не опрокинула, прячась от них, помнишь, когда спрыгнула с подоконника? Мамочка, я люблю тебя, а ты про какие-то требования. Мне с тобой всегда хорошо было! – Катя положила голову мне на колени и, понизив голос почти до шёпота, спросила: – А помнишь, когда Лорд умер? Вначале Граф, а потом Лорд. Мне тогда так страшно было, я решила, что теперь все друг за другом умрут. Я тогда попросила, что если так надо, то я согласна, пусть и дед, и Стефан, и даже папа, все пусть умирают, только… только, чтобы ты осталась жива, чтобы ты осталась со мной.

– О-о-ох, детка! – только и смогла я простонать.

– Я к вам с папой ночью в спальню пришла, помнишь? Я уснуть не могла, хотела убедиться, что ты живая. Ты тогда от папы ушла и почти месяц в моей спальне спала. Мама, это мои самые дорогие, самые счастливые воспоминания! Ты тогда только моя была.

– Катюшка, но неужели тебе меня не хватало? Я же всё время с вами была!

– Ты всегда была с нами – со мной и Максом. А мне не хватало – со мной, не хватало, когда вот так, как сейчас, – ты и я, мы плачем и смеёмся, ты слушаешь меня и гладишь по голове, а я чувствую, что ты любишь меня. Так хорошо. Мамочка, забудь всё, что я тебе обидное говорила, я так люблю тебя, так люблю!

– Любимая моя, славная моя девочка! – я потянула её к себе. – Иди ко мне. Не смей думать, что я не люблю тебя!

Катя в отчаянном порыве переместилась с пола на диванчик и, неловко изогнувшись, – бог знает как сложив свои сто семьдесят семь сантиметров роста – распласталась на моей груди. Обхватив её руками, я плакала вместе с ней и смеялась. «Неужели всё-таки ревность делает Катю несчастной? – чутко внимая её откровениям, одновременно размышляла я. – Да-а, Катя хочет, чтобы я принадлежала только ей… но ведь это уже деформация… ах нет! какая деформация? Катя – ребёнок, пока ещё ребёнок! Катя деньги зарабатывает как взрослая, а в остальном она ещё совсем-совсем ребёнок. Ребёнок повзрослеет, и искажения пройдут. Правильнее будет с собой разобраться! Исковерканные дети вырастают только у кривых родителей. Серёжа сказал, что я с Максом естественна, а с Катей «очень стараюсь». Что же это «очень стараюсь»? Это верно, я с Катей всегда вела себя иначе, но это потому, что она девочка. С Макса я требовала и требую сейчас, с самого его детства я опиралась на его ответственность. Выходит, и с Катей так же надо было? Ответа, как всегда, нет».

Выговорившись, Катя высвободилась и смущённо пробормотала:

– Нас ждут, а я… Пойдём умываться, а то дед там, наверное, уже сердится.

Мы умылись холодной водой, что мне помогло мало. Рассматривая в зеркале измельчавшие в распухших веках глаза и распухший нос, я протянула:

– Да-а… в самый раз для знакомства! В моём возрасте вредно увлекаться слезами!

– Сегодня солнце, можно очки тёмные надеть, – неуверенно предложила Катя.

– Придё-ё-тся! – я вздохнула и, переведя на Катю глаза, спросила: – Пойдём выбирать?

Андрэ играл в шахматы с Эдвардом. Катя подбежала к нему со спины и, подкупая лаской, обвила его шею руками; попеременно перевешиваясь то через одно его плечо, то через другое, она принялась целовать графа то в одну щёку, то в другую, попутно тараторя:

– Деда, я тебя люблю! – чмок. – Ты не передумал со мной ехать? – чмок. – Деда, я гнать не буду! – чмок. – Я тебя бережно доставлю в наследственный замок мистера Эдварда, – чмок. – Деда мой любимы-ы-ый…

Заворожено улыбаясь, за Катей наблюдал её друг.

– Добрый день, Эдвард! – поздоровалась я.

Отторгнутый от приятного видения, он с торопливой неловкостью встал, уронив с шахматного стола пешку, и наклонился к моей руке.

– Здравствуйте, Лидия!

– Простите, что пришлось ждать, – извинилась я и повернулась к Стефану, – Стефан, до Даши дозвонился?

– Да. Всё в порядке, – кивнул он. Его глаза пытались определить моё состояние, прочесть в лице хоть что-нибудь, но большие, в половину моего лица, чёрные очки не позволили это сделать.

– Мы едем или ещё кого-то ждём? – спросила я, ни к кому не обращаясь.

– Едем, – ответил Серёжа, встал, подхватил сумку и двинулся к выходу.

Все, кто был в гостиной, с немым удивлением уставились ему в спину, а потом так же дружно перевели взгляд на меня. За более чем двадцатилетний стаж совместной жизни Серёжа ни разу не оставил меня за своей спиной, напротив, он всегда либо сам оставался за моей спиной, либо увлекал меня за собой, взяв за руку или обняв за плечи. «Какой, однако, насыщенный событиями день! – усмехнулась я. – Я нежно простилась со Стефаном, кажется, вернула дочь и потеряла мужа!» На помощь мне устремился Макс и, закрыв собой от перекрестья взглядов, повёл к выходу.

Но на террасе меня встретил ещё один пытливый взгляд – Пашкин.

– Сынок, отойди в сторонку, – попросил он Максима.

Максим не двинулся с места, Паша пожал плечом – как хочешь, мол, и, щурясь на грузившего сумку в багажник машины Сергея, спросил у меня:

– Вижу, у тебя сегодня день плача? Он тебя обидел?

– Паша!

– Маленькая, я же вижу…

– Детка, иди ко мне, я тебя поцелую, – вмешался подошедший Андрэ. – Ты сегодня сама не своя. Что вы с Катей опять выясняли?

И Макс, и Паша отошли, а я прижалась к груди графа. Обняв, он на минутку приник ко мне, потом отклонился и приподнял мои очки. Я задвинула их на макушку. Укоризненно покачав головой, Андрэ нежно прикоснулся губами к моим векам, а потом шепнул:

– Детка, никогда не пытайся слезами вернуть уходившего от тебя мужчину. От такой, как ты, может отказаться только дурак!

– Спасибо, Андрей, я запомню! – сказала я.

Он ободряюще кивнул и молодцевато сбежал по ступенькам с террасы. Катя услужливо открыла перед ним дверь своего суперкара, подождала, пока он сядет, захлопнула дверь и, направляясь на своё место, помахала нам рукой.

– Догоняйте!

Отъезжая от дома, я взглянула на раскачивающегося с пятки на носок Павла. Прищурившись и глядя прямо перед собой, он о чём-то размышлял. В последние пару лет… нет, пожалуй, в последние года три, оставаясь безупречно вежливым словесно, Павел не скрывал неприязни к Сергею. Что послужило причиной неприязни, я выяснить не смогла. Павел невразумительно процедил: «Есть причина», и намертво умолк, а Серёжа и вовсе пожал плечами и отмахнулся: «Чепуха! Павел верен тебе – и это главное!»

«Павел верен мне, – повторила я про себя и поправила Серёжу: – Павел не просто верен, Паша мне брат… когда-то он поклялся служить мне, и я расценила это как шутку, но потом, когда я убежала в Алма-Ату, Паша бросился за мной, и с тех пор он всегда со мной…»

– Мама, поспи, – оборвал мои мысли Максим. Привлекая меня к себе, он чуть-чуть подался вперёд, усаживаясь так, чтобы мне было удобнее.

Я сняла очки и положила голову ему на плечо. И когда Макс прижался щекой к моей макушке, моё сердце зашлось от нахлынувшего чувства признательности. «А-ах… славный мой мальчик!.. Серёжа, не устаю благодарить тебя за наших детей. Спасибо! Только любящий жену мужчина может воспитать внимательного к матери сына».

А Серёжа в это время гнал машину вперёд. Стрелка на спидометре ушла за 200. Казалось, машина летит, не касаясь полотна дороги. Катька два раза догоняла нас на своём спорткаре, обходила, торжествующе сигналя, но Сергей не реагировал, даже головы не повернул, и Катя отстала, поняла, видимо, что отцу не до гонки, или, быть может, Андрэ потребовал снизить скорость.

«О чём ты думаешь, Серёжа? Какое решение рождается в твоей голове? – спросила я мысленно, зарылась лицом в расстёгнутую куртку Макса и закрыла глаза. – Катя такая же… когда обдумывает важный для себя вопрос, выезжает на трассу и тоже несётся на огромной скорости… Серёжка, если мы расстанемся, Катин мир рухнет…»

Меня разбудили нежные поцелуи и ласковый шёпот. Улыбаясь, открывая лицо навстречу губам Серёжи, я потянулась его обнять.

– Серёжа…

– Мама, просыпайся, мы приехали.

Я открыла глаза и встретила теплый участливый взгляд Макса. Поспешно отстраняясь от него, я смущённо пробормотала:

– Максим… сынок, прости, думала, папа.

Машина стояла на узкой улочке, по обеим сторонам которой тянулись глухие заборы.

– Мы Катю ждём? – спросила я.

– Да, мама.

– Да, Маленькая, – ответили одновременно оба.

Серёжа, отвечая, взглянул на меня в зеркало заднего вида. Я отвернулась и надела очки. «Я, милый, уже устала искать в твоих глазах тепло. Оставим поиски на вечер».

– Я выйду. Пройдусь, – уведомила я и отжала ручку двери.

– Подожди, мама! – требовательно остановил Макс.

Он вышел, обошёл машину, открыл дверцу с моей стороны и подал руку. Мой славный, юный сын продолжал исполнять роль моего кавалера. Крепко ухватив мою ладошку, он повёл меня вдоль заборов, над которыми в унылой, ещё зимней, наготе высились деревья.

Мы прошли совсем немного, может быть, метров сто, когда на улочку из-за поворота вывернула машина Кати. Спорткар проехал мимо машины Серёжи, мимо нас и, посигналив, остановился. Тотчас с левой стороны улочки лязгнули и пришли в движение кованые ворота, гостеприимно открывающие проезд во двор.

Дом за воротами отличался от соседних домов – он был единственным, выставившим себя напоказ. Вокруг ни кустика, ни деревца, а вместо глухого забора кованая решётка. Уползающие вбок ворота открывали взгляду двор, незатейливо закатанный в асфальт. «Не надо Катьке сюда», – вдруг подумала я. Облитый солнцем, горделивый краснокирпичный особняк с белыми глазницами окон вызвал у меня смутное чувство тревоги.

Катя въехала во двор, следом проехал Серёжа, а потом, через тот же проём, не торопясь, прошли я и Макс. Хозяин – рослый, грузный мужчина, встречал гостей на нижней ступеньке крыльца, выложенного кафельной плиткой с пёстрым цветочным орнаментом. Одет он был демократично – потёртые джинсы, пиджак с нашитыми снаружи бирками производителя, под пиджаком футболка, на ногах мягкие замшевые мокасины. Его широкоскулое лицо с мясистым, несколько вздёрнутым носом и раздвоенным подбородком не имело ничего общего с лицом Эдварда. Мужчина шагнул на серый асфальт и с почтительным уважением поздоровался с Андрэ. Потом он долго и энергично тряс руку Сергея, столь энергично, что нарушил аккуратный, волосок к волоску, пробор своей причёски, а потом очередь дошла и до нас с Максом. Я подняла очки на макушку и протянула руку.

– Здравствуйте.

Крупная, мягкая, теплая ладонь бережно объяла мою руку. Глаза, прищуренные от солнца и, кажется, карие, приветливо блеснули, мужчина улыбнулся скромной мягкой улыбкой. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, проникаясь взаимной симпатией.

– Здравствуйте, – наконец сказал мужчина, – добро пожаловать! Я Виталий Сергеевич. А-а-а… вы?..

Катька, болтавшая до того с Эдвардом, умолкла и с насмешливым интересом уставилась на будущего родственника.

– Меня зовут Лидия, – сказала я. – Я мама Кати.

Виталий Сергеевич смутился и, желая, видимо, лучше меня рассмотреть, прикрыл глаза от солнца ладонью, словно козырьком. Все терпеливо ждали. Он ещё больше сконфузился и, запинаясь, пробормотал:

– Графиня… эээ… Лидия… Ивановна…

– Я понимаю ваше замешательство, – пришла я на помощь, – Катя похожа на своего отца и совсем не похожа на меня. Виталий Сергеевич, зовите меня Лидия.

– Ну тогда и вы зовите меня Виталий! – воскликнул он и с видимым облегчением рассмеялся.

– Договорились! Познакомьтесь, Виталий, мой сын Максим, брат Кати.

С тем же энтузиазмом, с каким тряс руку Сергея, Виталий принялся трясти руку Макса.

Хозяйка встречала внутри дома, в холле. Дама слегка увядшая и полноватая, с замысловатой причёской и пухлыми, любовно ухоженными руками. Голубые глаза – мечтательные и наивные, по-детски розово-бутонистый ротик и полное отсутствие подбородка – всё в её внешности взывало к покровительству и защите от превратностей жизни.

– Это моя супруга, мать Эдварда, Алевтина Марковна, – представил Виталий. На фоне жены он выглядел чрезмерно живым и энергичным.

– Аля, – тоненьким голоском едва слышно пискнула Алевтина Марковна.

После знакомства хозяева пригласили пройтись по дому. Виталий, откровенно гордясь собой, рассказывал, как шестнадцатилетним мальчишкой приехал из сибирского посёлка в Москву, как учился и одновременно работал – ночами мыл посуду в ресторане и грузил мусор, а ранними утрами подметал дворы, в общем, делал всё, чтобы «выбиться в люди». Экономя каждую копейку, вкладывал деньги в чужой бизнес, а потом, скопив первоначальный капитал, открыл своё дело. Опять много работал, чтобы заработать и на этот дом, и на машину, и на то, чтобы в доме было всё необходимое, он похвастался, что и обязательные счета на старость и жене, и себе открыл. Но особенно Виталий гордился образованием, которое дал сыну.

– Эдвард у нас умница, и в школе хорошо учился, и в университете! Потом в Англии образование пополнял. Дорого, конечно, но в такого сына не жаль вкладывать! Вошёл в дело и за два года вернул всё на него затраченное!

Хозяйка как-то незаметно растворилась в коридорах дома, а мы дошли до цокольного этажа.

– А это наш мужской салон! – объявил Виталий и распахнул двустворчатые двери в большое, красиво оформленное помещение, обшитое дубовыми панелями и разделённое на две части четырьмя колоннами. По одну сторону от колонн располагался домашний кинотеатр, а на другой разместился этот самый «мужской салон» – в центре большой бильярдный стол, вдоль стен диваны в кожаной обивке, винные шкафы, стеллаж с более крепкими напитками, тут же витрина с посудой и тумба с кофе-машиной.

Пока мужчины обсуждали винную карту хозяина, я прошла на другую половину помещения и подошла к одиноко висевшей и плохо освещённой картине, явно повешенной здесь только для того, чтобы занять пустое пространство стены.

А между тем картина была хороша, и чем дольше я в неё всматривалась, тем большее волнение она во мне вызывала. Волновал основной посыл полотна: в самом глухом, отрицающем жизнь отчаянии всегда остаётся лучик надежды. И поскольку описывать картину бессмысленно, могу лишь сказать, что на ней была изображена женщина, юная и прелестная, изломанный скорбью рот и тусклый взгляд которой сжимали сердце. Общий фон картины угнетал безысходностью. Хотелось вдохнуть, но воздуха не было. Лишь мелкие детали – из ниоткуда взявшийся крохотный лучик, притаившийся в безвольно упавшей на колени ладошке женщины, да жившая своей жизнью кокетливая прядка волос на её худеньком плече, да ещё повернувший головку к зрителю цветок, единственно живой в увядшем букете, – приоткрывали тайную надежду на возрождение к жизни.

Я почувствовала взволнованное дыхание Кати за спиной и спросила:

– Кто это, ты знаешь? Это так хорошо!

– Мама, это не просто хорошо, это очень, очень хорошо! Темно тут, надо света больше.

Мы оглянулись в поисках помощи.

– Виталий! – окликнула я.

Он услышал не сразу, стоя к нам спиной в окружении Серёжи и Макса и что-то им втолковывая на тему инвестиций и фондовых рынков.

– Он что, их поучает? – изумилась Катя. – Кого?! Макса? Или папу? – и, фыркнув, упала лбом на моё плечо.

– Катя! – шёпотом урезонила я и повторила призыв пространнее: – Виталий, простите, что прерываю…

Он недоуменно оглянулся, и я добавила:

– Окажите нам помощь, пожалуйста.

– Конечно-конечно! – поспешил он на зов. – Лидия, Катенька, чем я могу помочь?

– Мы хотим лучше рассмотреть картину, но здесь не хватает освещения.

– А-а-а, это… – он стал оглядываться вокруг себя, бормоча при этом: – Сейчас… сейчас решим…

– Виталий Сергеевич, вы позволите перенести картину в центр мужского салона под люстру? – разрешила его затруднения Катя.

– Да-да, конечно! – обрадовался он и рассмеялся. – Я о лампе думаю, а так даже проще!

Картину водрузили прямо на бильярдный стол. Её писал, безусловно, талантливый художник. При ярком освещении она зазвучала ещё пронзительнее – тени сгустились, контраст между отчаянием и надеждой стал ещё более драматичным. «Именно так я сегодня чувствовала себя в душевой кабине», – подумала я и взглянула на Виталия. Я хотела понять, насколько он дорожит картиной, ведь неудачный выбор места для её размещения мог быть просто ошибкой. Но тот крутил головой, недоумевающе рассматривая сосредоточенные лица гостей. Встретившись со мной взглядом, словно извиняясь, он произнёс:

– Это нарисовал мой сводный брат, художник-неудачник.

– Если позволите, я хочу купить картину, – сказала я. – Простите мой каприз, но тема картины мне очень близка.

Мужчина смотрел так, словно не понял моих слов, и я добавила:

– Я заплачу двойную цену.

– Бог с вами! – вскричал он наконец. – Какую двойную цену? Если картина вам нравится, я подарю её вам! Брат уехал искать счастья в Америку, а свои художества оставил в моё полное распоряжение! Их полно!

– Вы позволите посмотреть другие работы вашего брата? – тотчас встрепенулась Катя.

– Конечно! Пожалуйста! Они тут, за стенкой, в чулане! Пойдёмте, я покажу. Там, правда, давно не прибирались и, наверное, пыльно, но освещение там хорошее.

Взглянув на другие работы художника, я решила, что они слабее, зато Катя погрузилась в изучение «художеств», как выразился наш хозяин, позабыв обо всем. Оставив её с Эдвардом, я вернулась в мужской салон. Серёжи в помещении не было, Андрэ в одиночестве сидел в дальней от двери части салона с бокалом вина, а Максим выкладывал пирамиду на бильярдном столе. Картину вновь переместили на территорию кинотеатра, но не повесили на прежнее место, а поставили на диван, оперев на спинку.

– Сынок-то ваш – мастер! – восторженно сообщил мне Виталий. – При его мастерстве бильярдом деньги можно заколачивать! Я только и успел, что разбить пирамиду!

– Мама, сыграем? – предложил Максим.

– Нет, милый. Не интересно.

– Давай поочерёдку сыграем, – настаивал Макс. – За одним столом не так интересно, но что есть.

Во второй раз отказывать я не стала – если Катя была с женихом, да к тому же набрела на настоящие сокровища, то Максу в этой поездке заняться было решительно нечем. Я согласилась, чем обрадовала сына и вызвала неподдельный интерес у Виталия.

Надо пояснить, что у меня есть удивительная для меня самой и обнаруженная совершенно случайно способность точно рассчитывать траекторию бильярдного шара. Хотя слово «рассчитывать» не совсем верно, я не рассчитываю, я просто знаю, куда и какой силы должен прийтись удар кием, чтобы шар зашёл в лузу. Если я разбиваю пирамиду, то я и заканчиваю партию. При этом я ни правил бильярда не знаю, ни терминов. Максиму передался мой «дар», и мы с ним изредка устраиваем бои по одному из вариантов. В одном случае это игра на скорость – задача состоит в том, чтобы за определённое время положить в лузу как можно больше шаров, при этом каждый играет за своим столом; в другом случае после каждого удара мы обмениваемся столами, и тогда задача усложняется – одним ударом нужно и загнать шар в лузу, и оставшиеся раскатать по полю так, чтобы партнёру было сложнее их «взять». Второй вариант мне нравится больше, и называем мы его – поочерёдка.

Разбить пирамиду мы попросили Виталия Сергеевича. Наблюдая за тем, как точно я и Макс работаем кием, он долго не мог взять в толк, «какой такой ерундой» мы занимаемся. Он оказался азартным болельщиком и довольно болезненно переживал, когда мы раскатывали самые удачные связки шаров. А уж почему у каждого есть право только на один удар, мы ему так и не смогли объяснить. В общем, шуму и витийствований от хозяина дома было много.

Партию в итоге выиграл Макс. Не удержав в себе мальчишеской радости, он подхватил меня под коленки, поднял над собой и закружил.

– Макс! – ахнула я. – Отпусти!.. Макс, я мать как-никак!

– Мама, я не помню, когда я тебя в последний раз обыгрывал! Реванш не хочешь? – плутовато поддразнил он и, закинув голову назад, захохотал.

Мальчишка! Двухметровый, сильный, как жеребец, мальчишка!

– Только если ты поставишь меня на ноги! – вынуждена была вновь уступить я.

Вторую партию выиграла я с перевесом в один шар и, скорчив виноватую рожицу, разведя руками, заявила:

– Извини, сынок, но победная пляска с тобой на руках у меня не получится.

Напрасно я это сказала. Недолго думая, Макс вновь подхватил меня и поднял над собой.

Наше веселье, в котором участвовал и граф, с улыбкой наблюдающий за нами со стороны, и хозяин дома, отпускающий одобрительные возгласы, прервала Катя.

– Мама, хватит обниматься, у меня есть к тебе вопрос! А ещё ты мне по делу нужна!

Рдея горячим румянцем, она сердито сверкнула глазами, резко развернулась, взметнув подол платья, и направилась к деду. Там она плюхнулась против него в кресло и нетерпеливо забарабанила пальчиками по подлокотнику.

Я взглянула на грустно плетущегося от входной двери Эдварда. «Поссорились», – поняла я и шепнула Максу:

– Прости, сынку. Люблю тебя! – но прежде, чем обрела почву под ногами, расцеловала его в обе щеки, а потом отправилась вслед за дочерью.

– Детка, я рад, что к тебе вернулся смех, – встретил меня Андрэ, учтиво поднявшись с дивана, и, ожидая, пока я сяду, поинтересовался: – Почему хозяйки дома не видать? Я уже испытываю неловкость.

– Не знаю, милый. Может, её отвлекают приготовления к обеду? Ты хочешь, чтобы я узнала?

– Нет-нет, посиди со мной! В последнее время мне редко удаётся побыть с тобой, – он сел и, бросив взгляд на картину, спросил: – Зачем ты хочешь её купить? Она очень мрачная. Глядя на неё, я вспомнил всё горе, что пережил в жизни.

– Я назвала её «Надежда».

– «Надежда»?! – в один голос воскликнули и он, и Катя.

– Где же там надежда? – переспросил Андрэ.

– Художник изобразил край, предел человеческих возможностей. Ещё чуть-чуть и личность погибнет. А теперь посмотри на лучик света. Откуда он взялся? Взгляни на цветок. Видишь, как среди всей этой драмы наивно и даже озорно он тянет головку. Это и есть то самое чуть-чуть, малость, что отделяет от гибели, надежда на возрождение.

Андрэ задумчиво покачал головой и вновь стал рассматривать картину, а я перевела взгляд на Катю. Не смея перебивать деда, вынужденная ждать своей очереди, она уже кипела от нетерпения.

– Катюша, ты сейчас что-нибудь прожжёшь, искры глазами мечешь! Что не так?

– Мама, я в этом доме была несколько раз! Я в этом «мужском» подвале была несколько раз! Я по всему миру ищу талантливых художников! При этом все говорят, у меня есть чутьё! И что же? Ты не успела войти в дом, как нашла сокровище! А где были мои глаза?

– Вначале успокойся. Выдохни.

Послушно звучно выдохнув, Катя откинулась на спинку кресла и, недовольная промедлением, поторопила:

– Мама!

– Слепой тебя сделала предвзятость.

– И это всё? Я спрашиваю, куда делось моё чутьё?

Я поморщилась.

– Катя, думай! При чём тут чутьё? Ты была уверена: «В этом доме искусства быть не может!» – давая ей время осознать сказанное, я выдержала нарочитую паузу и мягко закончила: – У меня просто не было твоей предвзятости.

Катя сердито стукнула кулачком по коленке и вперила взгляд в потолок. Прошло не менее минуты, как она улыбнулась и уже другим тоном сказала:

– Хороший урок! А ведь я помню, как ты говорила: «Человек – раб шаблонов, мир значительно многообразнее, чем наши представления о нём»! Благодарю, мама! Теперь к делу. Я прикинула цену картины. Даже учитывая неизвестность автора, я бы поставила ценник в полтора миллиона. Думаю, две цены за неё много, а два миллиона можешь давать. В чулане я нашла достаточно работ, чтобы устроить персональную выставку автора, и теперь бы ещё этого автора разыскать! Эдвард говорит, с ним связи нет. Раньше он раз в год открытки присылал, а последние лет пять и открыток не было. Может, и не жив уже? – она посмотрела на меня так, будто мне и задала свой вопрос, и после паузы, словно бы про себя, пробормотала: – У меня Альманах в вёрстке… В общем так, мама, решай вопрос с Виталием, для Альманаха мне хозяин картины нужен! Затолкаю я «Надежду» в этот Альманах, чего зря время терять? – вскочив с кресла и уткнувшись глазами в экран телефона, она заспешила к выходу.

Я повернула голову к графу.

– Скажи, в кого Катя такая импульсивно-эмоциональная в отношениях и холодно-рассудочная в деле?

Граф молча притянул меня к себе и поцеловал в лоб.

– Поскучаешь? – вновь риторически спросила я. – Пойду исполнять поручение Кати.

Андрэ всё так же молча кивнул.

Виталий Сергеевич и его сын обсуждали с Максом какие-то вопросы страхового бизнеса. То ли варианты страховой защиты бизнеса обсуждали, то ли возможности самого страхового бизнеса, я не поняла. Мне понравилось, как мой восемнадцатилетний сын излагал свою точку зрения, излагал так, как излагал бы свою точку зрения его отец, – аргументированно и спокойно, не оказывая эмоционального давления на собеседников, не выпячивая своих познаний и не настаивая на своей правоте. Виталий очень внимательно внимал ему, в то время как Эдвард вставлял кое-какие ремарки. Оба, и отец, и сын, держали в руках напитки, один в широком стакане с тяжёлым дном, другой – в бокале, а у моего сына в руках ничего не было. Макс, как и я, не пил спиртного, а безалкогольных напитков, по всей видимости, здесь не подавали.

Я вдруг почувствовала тягость, отяготясь и ролью посыльного, и всем нашим гостеванием в этом доме, где гостеприимство, мягко говоря, не было главным достоинством хозяев. Подходя, я подавила в себе недовольство и объявила:

– Виталий, а я к вам!

– Мама! – Макс торопливо поднялся из кресла, жестом приглашая меня занять своё место, и, не найдя вокруг куда-бы присесть самому, примостился рядом со мной на подлокотник.

Благодушно наблюдая за нашими перемещениями, хозяин дома лениво глотнул из своего стакана желтоватую жидкость, всем своим видом говоря: «Ну и вольно́ же вам суетиться!»

– Простите мою настойчивость, Виталий, – начала я, – но я к вам всё по тому же вопросу. Катя определила цену за картину вашего брата.

– Милая Лидия, я ведь подарил вам картину, – напомнил он со снисходительной улыбкой. – А я всегда держу слово! Забирайте! – он издал короткий смешок и махнул перед собой рукой выметающим жестом.

Я с улыбкой покачала головой.

– Я не могу принять картину в подарок. Я не принимаю подарков по такой цене.

– Лидия, ну по какой цене? Мне картина ничего не стоила!

– Картина обрела цену, Виталий. По оценке Кати она стоит полтора миллиона.

– Вот эта картина? – он ткнул по привычке пальцем туда, где картина висела до нашего приезда. – Она стоит полтора миллиона?

– Да. Сейчас картина стоит полтора миллиона, но как только имя вашего брата станет известным, картина вырастет в цене. Именно поэтому я предлагаю за неё двойную цену.

Я помолчала, ожидая его ответа, но он словно онемел.

– Итак? – поторопила я. – Если вы согласны, я прямо сейчас перечислю деньги.

– Подождите, Лидия, – Виталий потряс головой, словно вытрясывая оттуда всё, что до сих пор услышал, и ещё раз переспросил: – Вы готовы заплатить за эту картину три миллиона рублей?

– Нет, Виталий, я готова заплатить за эту картину три миллиона долларов.

Названная сумма отбросила его на спинку дивана, на лице его промелькнула странная череда эмоций: растерянность сменилась сожалением, потом печалью, а потом его лицо исказилось гневом, тотчас, впрочем, сменившемся гримасой страдания. Безмерно уставшим, вдруг осипшим голосом он спросил:

– Мой брат… он хороший художник?

– Да, Виталий, ваш брат хороший художник, – подтвердила я.

Медленно и аккуратно он поставил стакан на широкий деревянный подлокотник дивана и, наклонившись вперёд, обхватил голову руками. Не понимая, что происходит, я наклонилась и коснулась его плеча.

– Виталий…

Но он резко поднялся и устремился к выходу, едва не сбив с ног заходившую в салон Катю. Его сын, мрачно уставясь в пустой бокал в своей руке, остался безучастным.

– Макс, найди отца! – велела я и встала. – Эдвард, полагаю, нам лучше уехать, вашим родителям сейчас не до приёмов. Катюша, сделка отменяется.

– Простите, Лидия… – начал мямлить Катин жених, – мне жаль, что…

– Пустое, Эдвард, не извиняйтесь!

– Мама, его что, цена не устроила? – беспокоясь о своём, спросила Катя.

– Нет, Котёнок, думаю, причина в другом. Ты домой едешь?

– Конечно! Я дедулю должна отвезти и… мам, мне поговорить надо! Хотелось бы сегодня.

– Хорошо, детка.

Подошёл граф, поставил недопитый бокал с вином рядом со стаканом Виталия и, обняв меня за плечи, повёл к выходу. Я покаянно шепнула:

– Прости, Андрей, за вояж наш бестолковый.

– Что ты могла сделать? – возразил он и позвал: – Котик, догоняй!

Катя пристроилась с другой его стороны, он и её обнял, и мы вышли из мужского салона. Пройдя через весь дом и никого не встретив на пути, мы вышли во двор – удручающе-безжизненный в своей асфальтовой эстетике.

– У них тут люди пропадают, – пробормотала я, – ни Серёжи, ни Максима, ни хозяина, ни хозяйки. Эдвард абсолютно безучастный, будто в трансе. Катька, может, ты нам что прояснишь?

– У них семейная драма, – нехотя отозвалась Катя, – Алевтина была девушкой художника, старшего брата, а женой стала младшего – Виталия. Она с ним, я так понимаю, несчастлива, а теперь выясняется, что её любимый вовсе не бездарность, а талант.

– Ясно. Теперь понятно потрясение Виталия. Вероятно, он чувствовал себя и более успешным, и более ответственным, а следовательно, более достойным, чем брат, а теперь узнал цену работ брата. А с Эдвардом что случилось?

– А с Эдвардом… – Катя на мгновение замялась и отвела глаза, – я ему сказала, что пока не готова к браку.

– Ясно, – повторила я. – У меня ещё два вопроса, где твой отец и где твой брат?

– Папа успокаивает Алевтину. Она вниз спустилась как раз в тот момент, когда все рассматривали картину, и всё поняла. Бросилась в бега, а папа за ней. Куда Макс делся, я не знаю.

– Придется подождать. Может, в машину…

Договорить я не успела, меня прервал грохот двери, распахнувшейся, похоже, от удара ногой. На пороге стоял Виталий с картиной в руках.

– Заберите эту чёртову мазню! – заорал он. – Бога-ради, Лидия! Чтобы не было её в моём доме! – сбежав по ступенькам крыльца и пройдя мимо нас, он обрушил картину на крышу Катиного суперкара.

– Хорошо, Виталий, – примирительно проговорила я. – Катя, займись картиной!

Не встретив сопротивления, Виталий потерял воинственный запал, как-то сразу весь обмяк и, направляясь к нам, забормотал:

– Вы простите… бестолково так… мы с супругой ждали, готовились…

– Всё в порядке! – поспешила я заверить.

Граф, ответив учтивым наклоном головы, в тот же миг отошёл к Кате.

– Жизнь рушится… – жалко добавил Виталий. Он растерял весь свой апломб, всю горделивость. Взгляд его карих глаз напоминал взгляд пса, отвергнутого хозяином.

– Мне жаль, Виталий, но иногда разрушение отношений оборачивается их обновлением, – пробормотала я успокаивающе, хотя мне хотелось встряхнуть его, напомнить, что всего в жизни он добился сам, преодолевая и не такие трудности, как неблагодарность малоумной женщины, но вместо этого я дотронулась до его руки и произнесла очередное утешительное клише: – Если жизнь рушится, значит, уже готова дверь в новую жизнь, надо лишь набраться смелости открыть её. Вы же знаете, даже самые тяжёлые поражения ведут к новым возможностям.

Он уныло молчал. Не знаю, слышал ли он меня?..

В этот момент меня окликнул Серёжа, и я оглянулась. Серёжа и Макс спускались по ступенькам крыльца.

– Поехали домой, Девочка!

Я кивнула и, вновь обратившись к Виталию, добавила:

– Если вам потребуется помощь, я буду рада помочь. До свидания.

Мы простились с Виталием Сергеевичем – я тепло, Сергей сухо, и направились к машине.

Картина с крыши Катиного суперкара уже исчезла, Макс осваивал водительское кресло сестры, граф сидел на пассажирском сиденье, а Катюша – хозяйка дорогущего авто, высунув руку над плечом брата, махала нам с неудобного заднего сиденья.

Одна за другой и в той же последовательности – вначале суперкар Кати, потом Серёжи, машины тронулись со двора.

Когда мы выезжали из ворот, я оглянулась. Ссутулившийся и словно уменьшившийся в размерах Виталий смотрел нам вслед, а ворота тихонько ползли на место, укрывая от мира несчастье много лет проживших вместе людей.

«Сегодня я как хороший хирург умело вскрываю многолетние нарывы, – подумала я. – Обнаружила работу талантливого художника, а заодно и кое-как слепленную семью разрушила. Второй раз я оказываюсь между двух сводных братьев. В обоих случаях старшие талантливы, а младшие зависимы. Милан рассчитывал эксплуатировать талант брата, Виталий же, наоборот, утвердился и возрос на неудачах брата. В обоих случаях нездоровая зависимость разрушила жизни обоих братьев, – я вспомнила шальной взгляд Лукаша, его торчавшие в разные стороны соломенные волосы и спросила: – Помог ли тебе побег от брата добиться успеха? А Милан? Нашёл ли он свой путь без тебя?»

В молчании мы выехали из посёлка на трассу. Весна уже вытопила снег на открытом поле. Жирная влажная земля нежилась в лучах заходящего солнца и томилась паром, готовясь принять в себя семя. Стайки ворон бродили по ней, что-то искали, выклёвывали, иногда дрались, и более слабые перелетали на другое место.

– Алевтина расстроена, – произнёс Сергей, объясняя своё продолжительное отсутствие.

– Что так? – безразлично отозвалась я. – У неё появился шанс упасть в другие, любимые, а в настоящий момент отнюдь не нищие объятия. Есть шанс возродить любовь, конечно, если там есть что возрождать. Это Виталий полный банкрот.

– Тебе он понравился. Почему?

– Он тёплый.

– Он отбил женщину у родного брата.

– Он любил эту женщину. Он всю жизнь служил этой женщине. Он заботился и продолжает заботиться о сыне этой женщины и своего брата.

– Он знает, что Эдвард не его сын?

– Если и не знал, сегодня, думаю, узнает. Сегодня она ему расскажет всё, со всей жестокостью на какую способна.

– А ты откуда про Эдварда знаешь?

– Не знаю откуда, – пожала я плечами. – Поняла. Думаю, и Эдвард знает, кто его отец, и узнал об этом не вчера. Она что, в твоём присутствии мужу сцену закатила? Развод потребовала?

Сергей не ответил, взгляд его был устремлён на дорогу. «Серёжка, – позвала я мысленно, – к чёрту чужие страсти! Я тоскую». Он головы не повернул, я вновь отвернулась к окну и продолжала:

– Думаю, в юности брат для Виталия был кумиром. Настолько, что и женщина брата стала самой желанной. А поскольку брат о женщине не очень заботился, а скорее всего и вовсе не заботился, Виталий с готовностью взял это на себя. А она за брошенную к её ногам жизнь даже в благодарности ему отказала. И про сына правду утаила. А это дурацкое имя для сына, наверняка, из какого-нибудь романа вычитала, какой-нибудь литературный герой-любовник её мечтательную головку вскружил. Кстати, Катя Эдварду отказала. И, знаешь, я рада!

Серёжа внезапно съехал с трассы на обочину, и машина встала. «Теперь и мой час настал, – подумала я, – не зря же он отправил Макса в машину Кати».

Но Сергей молчал. Припав грудью на скрещенные на руле руки, он так долго молчал, что я не выдержала и первой прервала молчание:

– Серёжа, я пойму, если ты решил оставить меня. Ты не тревожься, я надеюсь удержать себя в руках и не устраивать драмы.

Приподняв бровь, он удивлённо посмотрел на меня. Потом усмехнулся и вкрадчиво спросил:

– Ты хочешь расстаться со мной? Да, Маленькая?

– Не хочу, – помотала я головой. – Я – не хочу! Ты подарил мне счастливую жизнь, и мне очень хорошо в этой жизни с тобой! Но это ничего не решает! Какая разница хочу я или не хочу, если ты соскучился? Когда-то ты соскучился разгульной жизнью. Исчерпав тягу к развлечениям до дна, ты стал вести жизнь респектабельного бизнесмена, создал себе имя и статус в среде богатых преуспевающих людей, овладел навыками светской жизни, но в конце концов соскучился и этими достижениями. Ты встретил меня и реализовал другую часть себя – стал замечательным мужем и отцом, воспитал замечательных детей. Но наши детки выросли, живут самостоятельной жизнью, и ты вновь скучаешь. Скучаешь, потому что всё уже изведано и дальше только повторение.

– Из того, что ты перечислила, я отказался только от разгульной жизни, остальное я присоединил к тому, что есть. Я не отказывался от своего европейского бизнеса, а срастил его, где возможно, с бизнесом в России. Я не отказывался от своих, как ты выразилась, светских навыков, и я не собираюсь отказываться от тебя и от детей! Да, я действительно вижу перед собой новые цели, но почему, чёрт возьми, мой путь к ним должен сопровождаться отказом от тебя? И что это «всё», позволь узнать, что «уже изведано»?

– Серёжа, сегодня я увидела в твоих глазах усталость и скуку. Скука просто так не появляется. Нельзя жить с человеком, который вызывает скуку.

– Да о какой скуке ты ведёшь речь? Я хочу тебя! И с годами только больше! Да, я устал! Устал, что ты всегда чем-то или кем-то занята! Когда мы дома, у нас нет возможности элементарно побыть вдвоём! То ты решаешь проблемы Марфы, то ты беспокоишься за Женю и поэтому тебе почему-то непременно нужно переговорить с Машей, а потом с Пашей или ещё чёрт знает с кем! Я тебя жду, а ты в это время прощальные поцелуи даришь! Увидеть свою женщину в объятиях другого, родного, как ты выразилась, мужчины, это как?.. Как, я спрашиваю? – Сергей откинулся на спинку кресла и устало добавил: – В одном ты права, я устал от такой жизни. Я хочу сам владеть своей женщиной, и целовать свою женщину я хочу сам.

– Если ты хочешь целовать свою женщину, так целуй её! Ты же весь день не прикасаешься ко мне, даже за руку не берёшь! Да что за руку, ты даже смотреть на меня отказываешься! Я сегодня весь день вижу либо профиль твой, либо затылок!

Он вновь взглянул на меня, и я умоляюще прошептала:

– Серёжка, мои губы целую вечность ждут твоего поцелуя.

Его рывок был стремительным – обхватив ладонью мой затылок, он притянул меня к жадному торопливому рту, откинул назад спинку кресла и вытянул меня к себе, на себя.

Забыв обо всём, мы занялись друг другом, отдавая целиком самого себя и забирая без остатка другого…

Прощаясь с ним на протяжении целого дня, после я не спешила в своё кресло, наслаждаясь вернувшейся возможностью смотреть в его глаза, целовать и ласкать его губы.

– Я люблю твои глаза, – ворковала я, – и искорки, которые в них танцуют, люблю. И губы твои люблю. Поцелуй меня! Уже много времени прошло, как ты меня целовал. О-о-о, ну почему, почему я всегда выпрашиваю у тебя поцелу…а-ах…

– Так?

– Да-а…

– А так?

– А-ах…

Его поцелуи унесли меня в состояние блаженного расслабления. Серёжа говорит, именно в такие минуты у меня самое податливое тело. Я застонала, когда он прошептал:

– Сколько ни пей тебя, всё мало… – его руки вновь наливались силой…

Машина летела по шоссе, рассекая светом фар густые влажные сумерки весеннего вечера. Отняв у жизни полтора часа на себя, мы торопились.

– Я боялась, что ты уже никогда не позволишь мне целовать тебя. Серёжка, мне было так страшно, – делилась я своими волнениями.

Его профиль был чётко очерчен в свете приборной доски.

– Не думал, что ты так легко откажешься от меня.

– Я не отказывалась от тебя, я тебя отпустила.

– Лучше бы ты меня держала, – он мельком взглянул на меня и добавил: – Лида, я устал бояться потерять тебя.

Слова прозвучали так, будто он взывал о помощи. Моё ухо уловило призыв, душа откликнулась тревогой, но разум отмахнулся: «Чего меня терять? Я – вот она, вся без остатка его!» Мой разум в тот момент занимали совсем другие вопросы.

– Почему ты не сказал, к кому обращалась старуха? – спросила я. – Помнишь, та, в Черногории, что сидела у входа в корчму? Я тогда решила, что про судьбу она тебе кричала.

– Испугался, – тотчас же ответил Сергей, словно я спрашивала о недавнем событии, и уточнил: – Вначале испугался. Потом придумывал варианты, как правду сказать… а потом посчитал за лучшее не смущать тебя. Я видел твоё влечение к Стефану, боялся, что под воздействием слов старухи влечение перерастёт в любовь.

– Я уже любила! И любила я тебя! – возразила я. – А старуха дурная провидица, если не сумела увидеть моей любви! Наговорила чепухи! Если бы не она, Стефан бы Дашу полюбил. Да он и так Дашу любит, только себе не признаётся, всё за навеянным старухой фантомом бежит. Нельзя ему без семьи, Серёжа! Как один, без родных, в своей Черногории будет? Опять на скалу отправится?

Стефан был одинок, отчаянно, страшно одинок, и Даша не смогла разделить его одиночества. Его одиночество в какой-то мере скрасила семья. Семью Стефан любил, может быть, не каждого, отдельного, её члена, но семью в целом. И домочадцы ему отвечали тем же – его не любили; уважали, испытывали благодарность, но не любили. Стефана это не беспокоило, он был удивительно свободен от чужого мнения. Ему было безразлично, что о нём думают или говорят, ни восхищение, ни осуждение его не заботили. И если Серёжа, который тоже не зависел от чужого мнения, предлагал окружающим взаимно-приятные отношения, то Стефан не испытывал потребности в эмоциональной окраске отношений, кажется, он и вовсе в отношениях не нуждался, а контакты с людьми воспринимал как неотвратимое обстоятельство жизни… «Кроме отношений с теми, кого он любит, – поспешно одумалась я, – а любит он Анюту, Катьку, Макса… я думаю, Дашу…»

– Нет, Серёжа, без семьи Стефану нельзя! Погибнет! – повторила я. – Все они, эти «ясновидящие» старухи, ловят людей на их же чувства! Черногорская знала об одиночестве Стефана, вот и посулила ему судьбу в лице первой встреченной женщины. Одной фразой и его отправила ложным путём, а в тебе ревность возбудила. Наша индийская отшельница в Кате насмотрела «порчу», а на самом деле трансформировала в утверждение твой страх передать свои пороки детям. Помнишь, ты задавался вопросом, как на детках отразится твоё вожделение, боялся близости во время беременности?

– Да, а ты убеждала меня в обратном. И как пылко убеждала!

Мы оба рассмеялись, оба вспомнив, с какой горячностью я уверяла, что купание в огненной целительной лаве, порождаемой нашим оргазмом, – это самое что ни на есть благотворное для развивающихся во мне деток.

– Тахмина вдобавок к «порче» ещё зачем-то похоть приплела, сама не понимая, что похоть и вожделение это не одно и то же. Похоть – это борьба гениталий, без чувств и привязанности, когда каждый из партнёров стремится использовать другого для собственной разрядки. Опустив подол и застегнув ширинку, два человека, как встретились чужими друг другу, так чужими и разошлись! Какое это к нам имеет отношение? Выброси, Серёжа, страхи из головы, Катюшка нормальная девушка, никем и никак не «порченная»! Распознав в себе женственность, наша девочка обретёт внутреннюю гармонию.

Не отрывая взгляда от дороги, Сергей протянул руку и привлёк меня к себе.

– Сокровище моё, – шепнул он и поцеловал меня в висок.

Мы едва повернули к усадьбе, как ворота стали разъезжаться. «Ждут, – ощутив тепло в груди, подумала я, – Паша встречает». В том, что именно Пашу я увижу по ту сторону ворот, я была абсолютно уверена. Во-первых, потому что столь раньше времени, ещё до звука клаксона, открывает ворота только он, а во-вторых, Паша всегда встречает нас сам, когда мы оба – я и Серёжа, уезжаем из усадьбы.

– У меня ещё один вопрос остался, и ещё одна просьба не высказана, – пробормотала я.

– Машину Павлу оставлю, пройдёмся до дома пешком и договорим, – сказал Серёжа.

Павел уже стоял снаружи сторожки. За его спиной в дверях мелькнул охранник, скользнул внимательным профессиональным глазом по мне, по выходившему из машины Серёже и, кивнув головой в качестве приветствия, исчез.

– Здравствуй, Паша, – поздоровалась я и, опершись на его руку, выбралась из машины.

– Привет, Маленькая! Как дела? – его взгляд быстро обежал моё лицо.

– Всё хорошо, Паша. Вы уже поужинали?

– Нет. Ждём вас.

Он направился к оставленной Серёжей открытой дверце машины, сел за руль и уехал.

– Не замёрзнешь? – спросил Серёжа. Он взял меня за руку и потянул за собой.

– Способ разогреть меня ты давно изобрёл! Ты идёшь, я поспеваю! – напомнила я ему события более чем двадцатилетней давности.

…Как-то на горнолыжном курорте в Алма-Ате, поздним морозным вечером, он взвалил наши лыжи на плечи и, чтобы я не замёрзла, устремился вперёд, бросив на ходу: «Поспевай!» Поспевая за ним, я не только не замёрзла, от меня валил пар, несмотря на восемнадцатиградусный мороз!

«А ведь я тогда была абсолютно, безоглядно доверчивой, – с внезапной тоской подумала я, – жила каждой минутой жизни, вовсе не беспокоясь о будущем».

– Какой вопрос, Девочка? – напомнил Сергей.

– Ты изменял мне?

Он на мгновение замер, но тотчас двинулся дальше, не замечая, что наращивает темп. Я бежала за ним и… вымерзала изнутри. Наконец я выдернула руку из его ладони и крикнула:

– Молчание тоже ответ, Серёжа! От чего ты бежишь?

– Почему ты спросила?

– Спросила. Извини. Я снимаю вопрос. А просьба моя опять Стефана касается. Надо заставить его заняться собой. Он обвисает. При его росте и массе слабый мышечный каркас вдесятеро увеличит и без того непомерную нагрузку на суставы. Паша от него давно отступился, может, тебе удастся затащить его в спортзал, или хоть верховой ездой пусть займётся.

– Я понял, Маленькая.

– Благодарю, Серёжа!

Я побежала к дому, он шагал следом, не догоняя меня и не обгоняя. Нам вновь было не о чём разговаривать.

Моя неоплаченная «Надежда» стояла на комоде в зоне столовой. Даже при мимолётном взгляде на неё, картина волновала.

– Мама, что так долго? – бросилась навстречу Катя. – Я уже хотела звонить вам!

– Знаю, Котёнок, заждались, голодные все, – виновато пробормотала я и, высвободившись из её объятий, поспешила к Андрэ, на ходу поздоровавшись с домочадцами: – Добрый вечер. Прости, Андрей, задержались.

Граф ласково вгляделся в моё лицо, я как сумела улыбнулась… не обманула, он понял – не помирились.

Обведя взглядом гостиную, я известила:

– Прошу пятнадцать минут. Пока на стол накрываете, я буду готова. Макс, перенеси картину в галерею! – распорядилась я на ходу – столь ярко отображённое человеческое отчаяние было вряд ли уместным соучастником семейного ужина.

– Мама, тебе помочь? – вынырнув из отцовских объятий, спросила Катя.

Я оглянулась и отрицательно покачала головой.

Выйдя из ванной, я увидела на кровати заботливо выложенный из сумки чехол с моим платьем, рядом сумка с украшениями и туфли. Надевать туалет на ужин я не собиралась и двинулась было в гардеробную, но остановилась. «А если это предложение продолжить вечер? – пришло мне в голову, и я решила надеть платье. – Только бы с причёской совладать».

Против обыкновения волосы легко собрались в высокий хвост, я сложила их по длине втрое, обхватила заколкой, воткнула пику и, надев браслеты, подошла к зеркалу. Рассматривая себя, я старалась проникнуться настроением образа – глаза чуть сузились, на губы легла едва уловимая, чуть снисходительная улыбка, а обнажённая шея гордо выпрямилась. «Теперь хорошо! – удовлетворённо подумала я и покинула спальню. – Твоё молчание, Серёжа, – твоё признание». Ни страха, ни боли при этой мысли я не почувствовала.

Все мои мужчины: муж, сын и отец, при виде меня дружно встали. Пашка протяжно присвистнул, и я рассмеялась – сколько бы Маша не одаривала его тычками за свист в доме, единственно возможным выражением восхищения для него по-прежнему оставался свист. Скользнув взглядом по лицу Сергея, я предпочла объятия Андрэ.

– Детка, ты объявила войну мужчинам? – спросил он. – Ты столь восхитительна, что я готов сдаться без боя. Позволь я поцелую тебя и провожу к столу.

Сузив глаза, Серёжа проводил нас взглядом и повёл к столу Катю.

А потом случилась беда.

Ужин ещё не закончился, а Маша куда-то исчезла. Обеспокоенная её долгим отсутствием, я отправилась на кухню и нашла её пригорюнившейся у стола.

– Маша, милая, очень вкусный ужин, благодарю. А ты почему убежала? – я обняла её за плечи и заглянула в лицо. – О-ох, Маша, ты выглядишь не просто уставшей, ты выглядишь измученной! Всё, начинаю искать тебе поварёнка, больше не приму никаких возражений!

– Ищи, Маленькая, – обречённо махнула она рукой, – не справляюсь я! Не успеваю, тороплюсь и устаю потому. Если бы ты с Сергей Михалычем не задержались, то ужин бы пришлось ждать, не поспела бы я ко времени.

Её покорно принятое поражение встревожило меня больше, чем усталый вид.

– Тебе нездоровится? Что случилось?

– Да не я! Василич хворает! Днём бодрится, ночью думает, что я сплю, и стонет.

– Давно? Стефану говорила?

– Да три дня уже! В первый день, как у него заболело, я хотела сказать тебе, так он раскричался и запретил. И Стефану говорить запретил. Прополис пьёт и таблетки обезболивающие ест.

Я понеслась обратно в гостиную. Василич уже перебрался на диван и, увидев, что я направляюсь к нему, виновато улыбнувшись, заметался глазами – в пол, на меня, по сторонам, вновь на меня. Я подошла, наклонилась и коснулась губами его лба. Кожа была влажной и солёной, но температуры не было.

– Что ты, Маленькая, никак целуешь меня? – начал он привычно балагурить. – Давно ты меня не целовала!

Он шутил, но усилий, каких стоила ему эта имитация веселья, скрыть не мог. Я оглянулась в поисках Стефана. Стефан уже всё понял и шёл к нам. Тут же, на диване, велев Василичу лечь, он бегло осмотрел его, повернулся к Серёже и сказал:

– Надо неотложку вызывать. Язва, думаю.

Я побежала на кухню.

– Машенька, вставай, пойдём собираться. Серёжа неотложку вызывает.

Маша вся побелела и не двинулась с места – глядя на меня остановившимися глазами, она ждала приговора.

– Маша, вставай, – тем же будничным тоном повторила я, – пойдём собирать Василича в больницу. Ты-то с ним поедешь?

Немо покивав, она вскочила со стула и бросилась к выходу, но вдруг остановилась, окинула тоскливым взглядом уставленный посудой стол, махнула на него рукой, и на этот раз уже окончательно заспешила из кухни, но в дверях налетела на Серёжу.

– Маленькая, иди к Василичу, – принимая её в объятия, велел Серёжа, – худо ему. Стефан запретил принимать обезболивающие.

С тихим протяжным стоном Маша обмякла и снопом привалилась к нему. Бочком протиснувшись мимо них, я на ходу позвала:

– Катя!

– Мама?

– Катюша, бери Машу, веди её домой и помоги собраться в больницу. Тапки, смена белья, предметы гигиены, – я ещё не договорила, как Катя исчезла, и я вдогонку крикнула: – Для обоих, Катюша, для обоих!

– Ишь, как ты за меня волнуешься, – вновь начал шутить Василич, – знал бы, давно бы больным прикинулся… – приступ боли прервал его, он сжал челюсти, и лоб его тотчас покрылся бисеринками пота.

– Ну что же ты, милый, пугаешь нас? – попеняла я. – Машу испугал, Катю, меня. Давай я свои ладошки положу туда, где у тебя болит. Помнишь, как я ладошками боль у Красавицы успокаивала, когда она ногу сломала? Сейчас и тебе немного легче станет.

Я встала перед ним на колени и закрыла глаза, концентрируясь на очаге боли. Энергия легко потекла сквозь ладони, и Василич вскоре чуть-чуть расслабился. Он положил на мои руки свою шершавую и всю в узлах мозолей ладонь.

– Легче, милый? – спросила я, открывая глаза.

– Ты, Маленькая, целитель. Я тебе это, ещё когда ты Красавицу лечила, говорил. А теперь на себе чувствую, какие ручки у тебя ласковые, как боль они унимают. И красивая ты, Маленькая, чудо чудесное какая красивая!

– Ну это ты, Василич, подкупить меня хочешь, потому и неправду говоришь, – отшутилась я. – Чудо чудесное у нас твоя Маша!

Прошло, наверное, минут тридцать, прежде чем приехала неотложка, и Паша привёл врача в гостиную. Озираясь по сторонам, тот подошёл к дивану и спросил деловито:

– Ну, что тут у нас?

Взгляд его скользнул по моим рукам на животе у Василича, потом поднялся к моему лицу и замер на моей причёске.

– Прошу, коллега, ванная комната там, – вывел его из оцепенения Стефан. Поднявшись из кресла, он навис над врачом и простёр руку в приглашающем жесте.

Они ушли, а я шёпотом предупредила:

– Василич, когда врач вернётся, я уберу руки. Боль усилится, но ты потерпи, милый. В машине я с тобой поеду и ладошки опять приложу.

Пока врач осматривал Василича, я сбегала в спальню переодеться.

Василича приняли прямо из машины и увезли на обследование, а мы дошли до приёмного отделения и застряли там, томясь в ожидании результатов. Маша застывшим истуканом сухими глазами пялилась на дверь, разделившую её с мужем, а Стефан, уже на пятый раз вымеряя ногами окружающее пространство, вполголоса гудел, выпроваживая меня и Серёжу домой:

– Зачем будете ждать? Диагноз поставят, я тебе позвоню. С врачами сам поговорю. В палату поселят, Маше помогу.

– Нет, Стефан, – вновь покачала я головой и в который раз обратилась к Маше: – Машенька, посмотри на меня, ничего страшного не произошло, верь мне! Василич поправится, опять будет весёлый да удалый! Слышишь? Сейчас его обследуют и сразу начнут лечение.

Она вдруг заморгала, жалобно скривилась в плаче и привалилась к моему плечу. Я облегчённо выдохнула. «Вот и славно, столбняк прошёл!» Стефан тут же поднялся и вновь принялся мерить помещение шагами, не терпел он женских слёз, женские слёзы побуждали его к действию, а в сложившихся обстоятельствах он только и мог, что ходить.

Вернулся из кассы Серёжа и присел по другую сторону от Маши. Постепенно ему удалось успокоить её и разговорить.

– Я сейчас… ничего уже, Сергей Михалыч… сейчас успокоюсь… – лепетала она не своим, слабым голоском, глубоко и прерывисто вздохнула и пожаловалась совсем по-детски: – Испугалась я… за Васю боюсь…

– Сегодня на дежурстве лучшие врачи Москвы, Маша. Если потребуется, они вызовут самого лучшего!

– Спасибо, Сергей Михалыч, – Маша ещё раз вздохнула, высморкалась в салфетку и, свернув её, осмотрелась в поисках урны. Ничего похожего в приёмном покое не было, и она зажала салфетку в кулаке. – Ты, Сергей Михалыч, Маленькую домой вези, – заговорила она уже окрепшим голосом: – Что вам тут? Ночь ведь. Завтра меня не будет, значит, Маленькая на кухню пойдёт. Вези домой её, пусть хоть немного поспать успеет. И Стефана забирайте. Что я, сама не справлюсь? Врачи тут, ты говоришь, хорошие…

– Хорошие, Маша! – вновь подтвердил Серёжа и терпеливо повторил: – Вот дождёмся результатов обследования и уедем.

Врач вышел в районе половины второго. Оглядев наши жаждущие успокоения лица, он улыбнулся под маской, собрав в уголках глаз морщинки, и сказал:

– А ваш Василич молодец, очень он у вас позитивный человек! Кто из вас Маша маленькая? Маша подняла руку как ученица и тут же вскочила на ноги.

– Я Маша.

Окинув её статную женственную фигуру весёлыми глазами, врач сказал:

– Василич просил вам передать, Маша маленькая, чтобы вы ни в коем случае не плакали и не волновались. Сказал, прощаться с ним ещё рано, он ещё надеется получить от вас ваши нежные поцелуи, – передав послание, врач утратил улыбку и, стащив маску на подбородок, обратился к Серёже: – Больного мы уже отправили в палату. Осложнений нет. Язва небольшая и уже рубцуется. Кислотность желудка нормальная, ПЦР-анализ мы сделаем. Лечение консервативное, пять-семь дней у нас полежит, и выпишем.

Огласив всё это он вновь оглядел нас в ожидании вопросов. Мы лишь вразнобой выразили благодарность. Врач кивнул и, открывая дверь, вновь улыбнувшись, уведомил:

– А за вами, Маша маленькая, я сейчас сестру пришлю.

Маша засуетилась, засобиралась, заспешила прощаться.

– Машенька, я завтра сразу после завтрака приеду, – пообещала я. – Дай я тебя поцелую!

Мы не успели с Серёжей уйти, когда дверь отделения вновь распахнулась и появилась сестра. Оставаясь в проёме и придерживая дверь вытянутой рукой, юная девушка безучастно посмотрела на заплаканную Машу и остановилась взглядом на сумках в руках Стефана.

– Вы тоже к больному? – спросила она, подняв к нему лицо.

Стефан утвердительно кивнул. Девушка скользнула взглядом по мне и быстро, но цепко посмотрела на Сергея.

– Пойдёмте, – пригласила она и, пропуская мимо себя Машу и Стефана, ещё раз посмотрела на моего мужа.

Я тоже взглянула на Серёжу. «Вот как, милый, ты находишь женщин? Вовсе не утруждаясь поиском?» Впрочем, мне тут же сделалось стыдно. Воистину, ревность дураком овладевает стремительно, стоит лишь дать ей волю, так сразу найдётся к кому ревновать!

От Серёжи не укрылся приступ моей внезапной ревности, он повернул меня к себе и, не задерживаясь взглядом на полыхающем от стыда лице, посмотрел на причёску. Я вспомнила, что, переодеваясь второпях, совсем забыла про заколку, и воинственная пика до сих пор торчит в моих волосах. Я подняла руки снять заколку, но Серёжа опередил – вытащил пику и, наблюдая, как высвобожденные из плена волосы падают на мои плечи, потянул носом воздух.

– Поехали, Маленькая, – хрипло сказал он, – домой поехали.

В машине мы снова молчали, и я снова тягуче-неспешно копалась в своих мыслях – одних и тех же, об одном и том же.

«Раньше мне казалось, что даже когда мы молчим, мы всё равно общаемся, а сегодня не так, сегодня между нами стена. Разговариваем – стена исчезает, замолчали – появляется вновь. Кто её воздвиг? Я? Он? Или оба, каждый со своей стороны? Выстроенная однажды, стена теперь всегда будет между нами? И что за кирпичи складывают её? Непрощённые обиды, недоверие, уязвлённое самолюбие, желание быть правым и нежелание принять правоту другого – эти кирпичи. Серёжа не может простить мне поцелуя со Стефаном. Я, в свою очередь, решила, что он мне изменяет, раз не ответил на мой вопрос, и стремительно теряю доверие. А пустот не бывает – на смену исчезающему доверию спешит подозрительность. Всего за один день наши отношения изменились. Мы двадцать два года вместе… Боже мой, как с Костей! – вдруг осознала я. – Там мучительные двадцать два года, тут упоительно счастливые и тоже двадцать два года! Эта цифра что, фатальная для меня?»

Я взглянула на профиль Серёжи. Глубоко задумавшись, он смотрел прямо перед собой на дорогу и не почувствовал моего взгляда.

«Я по-прежнему его люблю… я не стала любить меньше. Что же тогда изменилось? Почему обида застит любовь? Может, не бывает вечной любви, и, как всё в этом мире, любовь имеет свойство стареть, дряхлеть и разрушаться? Прежде я была уверена, что любовь не имеет измерения во времени, я твёрдо знала: любовь либо есть, либо её никогда не было. А сейчас нет. Сейчас я всё больше склоняюсь к мысли, что бессмертная любовь – это мечта, иллюзия, за которой я побежала двадцать два года назад, но теперь мудрая жизнь иллюзию мою развенчивает. В очередной раз очередную иллюзию. Серёжа… – позвала я мысленно и вновь безрезультатно. – Не слышит, не чувствует моего взгляда, занят своими мыслями. А может, он и не любит меня вовсе, и не любил никогда, и, как говорил Андрэ, использует наш брак в качестве ширмы, скрывающей его многочисленные сексуальные связи? Семья, как основа респектабельности! – я поёжилась, холод пробежал вдоль лопаток, а в сердце, в который раз за сегодня, воткнулась игла страха, и стало больно дышать. – О-ох… неужели так… и тело подтверждает наконец-то осознанную истину? – не обращая внимания на боль, я медленно набрала воздух в легкие, а достигнув предела, задержала дыхание и потом так же медленно выдохнула. Стало легче, и я подумала: – Как бы там ни было с любовью, непреложным является главное, я была счастлива все двадцать два года жизни с Серёжей. Счастлива и сейчас. Я не одинока, меня любят Андрей и дети, а я люблю их и Серёжу».

– Серёжа, я хочу задать вопрос, – прервала я молчание. – Ты можешь оставить мой вопрос без ответа. Мне почему-то не столь важен ответ, сколь важна сама возможность задать этот вопрос…

Он подобрался, кисти рук надёжнее обхватили руль. Я никогда не задавала этого до банальности обычного между любящими людьми вопроса, а он сам никогда не говорил мне этих обычных для любящего человека слов. Он продолжал смотреть на выхватываемую из тьмы и стремительно убегающую опять во тьму дорогу и молчал, молчал и ждал. «Зачем я стремлюсь разрушить свой мир? – спросила я себя. – К чему задавать вопрос, ответ на который несёт угрозу моему миру?»

Вопрос я не задала, а Сергей не переспросил и в тишине моего молчания постепенно расслабился.

На повороте с трассы к усадьбе я повинилась:

– Серёжа, прости меня.

– О чём ты?

– Прости за поцелуй со Стефаном. Я не знаю, как выпросить за это прощение, не знаю, можно ли это простить. Я не понимаю, как я согласилась на поцелуй. Я пытаюсь вспомнить, о чём я думала, когда подошла к нему, и не помню. Знаю только, я совсем не думала о тебе. Весь мой мир состоит из отдельных фрагментов, в нём нет цельности, и каждый фрагмент существует сам по себе. Даже ты и дети – фрагменты в мозаике моей жизни. Здесь ты. Там Макс. Вот тут Катя. А там Стефан или кто-то ещё. Я передвигаюсь от фрагмента к фрагменту, не умея связать их и объединить. В начале нашей жизни ты был эпицентром моего мира, вокруг тебя строилась вся моя жизнь. Все остальные нужды и заботы отстояли далеко, на периферии наших отношений. Я знакомилась с тобой, наблюдала, изучала тебя, изучала твои реакции и твои потребности. Я любовалась тобой, восхищалась, даже слабости твои меня приводили в восторг. Мы сутками не расставались, и мне всё равно было мало тебя, всё равно не доставало общения с тобой. Я не знаю, не помню, когда я поставила на первый план нужды других людей, когда начала откладывать наше общение на «потом, когда освобожусь». Незаметно для себя, я главное заменила второстепенным, а в последнее время и осознавать перестала, как мало времени мы проводим вдвоём. Я, Серёжка, уже и скучать по тебе перестала, мне попросту некогда скучать. Желание быть рядом с тобой я задвинула в самый дальний угол своих возможностей. Серёжа, я не знаю, как изменить сотворённый мною мир. Он уже разваливается, из него будут уходить люди, дорогие мне люди. Но только не ты, Серёжа, только не дети! Я прошу, помоги мне!

Он резко затормозил, подняв облако пыли, засеребрившееся в свете фар, и повернулся ко мне.

– Маленькая, ты сегодня весь день твердишь о разлуке. В сотый, в тысячный раз тебе повторяю: мы никогда не расстанемся! Я взял тебя в жёны навсегда, уясни себе это, наконец! Даже если ты будешь гнать от себя, я не уйду!

– Серёжка, ну что ты такое говоришь?! – я тронула его щёку и потянулась к нему.

День второй

Машу я увидела, как только вошла в отделение гастроэнтерологии. Наклонившись вперёд, она сидела на больничном диванчике, опираясь вместе сложенными предплечьями на колени, и разглядывала пол под ногами. Тяжёлые косы её были уложены вокруг головы так же безупречно, словно утро она провела не в больнице, а дома.

– Машенька, – окликнула я, – доброе утро!

– Не доброе! – отрезала она и, не меняя позы, подняла ко мне лицо. – Сижу здесь с ночи, почитай!

– А почему ты здесь сидишь?

– Денег с собой не взяла, вот и сижу! Пешком-то до дому не дойдёшь! – она разогнулась, поднялась на ноги и спросила: – Тебя Пашка привёз?

Я покачала головой.

– Максим. Он к лечащему врачу…

– Ну всё равно! В машину пойду! Там подожду тебя!

Маша взяла с диванчика сумку, из которой носами вверх торчали домашние тапочки, и повесила её на руку.

– Что случилось, Маша?

– Что случилось?! Отказался Вася от меня, вот что случилось! Разводимся мы!

– Сядь, Маша, – мягко сказала я, отбирая у неё сумку, – вначале скажи, как Василич себя чувствует.

– А как Василич себя чувствует? Оздоровил, видать, раз разводом грозит!

– Маша!

– Что Маша? – взорвалась она, но испугавшись собственного крика, гулко прокатившегося по пустому коридору, воровато огляделась и понизила голос до шёпота: – Ты вот мне скажи! Я с Васей тридцать лет прожила, что, эти годы ничего не стоят? Зазнобу он свою пожалел! Вишь ты! А меня, значит, не жалко? – она вновь опустилась на диванчик и приняла прежнюю позу.

А я вспомнила её давний рассказ о том, как она очаровала Василича, своего будущего мужа.

… – Знаешь-нет, Василича-то я увела! Зазноба ведь у него была! – похохатывая и гордясь собой, начала она рассказ, теребя нитку кораллов на шее – первый подарок Василича. – Гордячка, как наша Женька! Вася ещё парнишкой её заприметил, она в соседях с его бабкой жила. Со скрипочкой в школу ходила! А Вася-то сельский! Его отец ещё по молодости из Москвы уехал, что-то у него там с родителями случилось, разлад какой-то, он всё бросил и уехал в село. В селе и маму Васину нашёл. Васю родили. Так Вася с московской роднёй познакомился, только когда дед помер, отец Васиного отца, значит. Ну, бабка, Аглая Никифоровна, – знала я её, царство небесное, ох и суровая женщина была! – стала зазывать Васю насовсем переехать, стара, мол, стала, помощь требуется, но к этому времени у Васи и мама уже болела, хозяйство большое, оставить не на кого. Да потом всё одно по-бабкиному вышло! Скоро Вася родителей похоронил, вначале мама на тот свет отправилась, потом и отец не задержался, следом ушёл, лёг вечером спать, а наутро не проснулся, с сердцем что-то. Вася в Москву и переехал. Устроился на работу, за скрипачкой этой ухаживать стал, предложение сделал. А она ему: «Ты хороший, Вася, я вижу! Да разные мы с тобой, соскучимся скоро друг около дружки».

Пассию молодого Василича Маша изобразила тоненьким голоском, манерно искривя губы, а увидев мою усмешку, мелко заколыхалась в смехе и горячо заверила:

– Не вру, Маленькая, видела я её! Вся розовенькая, ножки тоненькие, того и гляди подломятся, да ещё на каблуках! Она в это время уже в консерватории училась. Тащит она эту скрипочку свою да портфельчик, голова в кудряшках далеко-о-о впереди, зад откляченный отстал, никак туловище не догонит. Ну-у, думаю, эта – мне не помеха! В общем, только пару раз мне себя Васе показать и пришлось! Первый раз я пирог с мясом испекла да к Аглае Никифоровне в гости зашла, совета якобы попросить. Чаю мы с ней попили, я ей про себя да про маму-покойницу рассказала, она мне про Васину несчастную любовь. Потом Вася с работы пришёл и полпирога сходу съел. Ел и нахваливал. Я – домой, а бабка Васю отправляет проводить меня. Мы целый час в подъезде с ним и простояли – знакомились. Потом я в гости к бабке ещё два раза заходила, да только без чаепития, спрошу что-нибудь, гостинец оставлю и домой. На третий раз Аглая меня спрашивает: «Не обидел ли тебя Вася, раз убегаешь, не дождавшись его?» А я скромно: нет, мол, всё в порядке, хороший у вас внук, разве он может обидеть? И вот как-то в воскресенье отправила она Васю пригласить меня на обед. Я пришла. Пообедали мы, а после в парк пошли прогуляться, там на травку присели, я волосы поправлять – я тогда форсила, косы не плела – а у меня заколка сломалась. Давай я волосы в косу собирать, а Вася рукой в них зарылся, «Не надо, – говорит, – не прячь такую красоту», и всё, забыл свою скрипачку! Она-то потом пожалела, напрашивалась ему, и гордость свою позабыла, да опоздала, мой уже Вася был! Я, Маленькая, знаешь, насмотрелась на маму, как она со мной одна мучилась, а с нею так же билась её мама, бабка моя, и ещё в детстве решила: не-ет, у меня так не будет! Я мужчину себе найду на всю жизнь! Любить буду так, что никуда он от меня не денется, а если и позарится когда на кого, всё равно верну и ни словом, ни взглядом не попрекну! Как и прежде, любить буду!..

Весь этот монолог в одно мгновение промелькнул в моей голове, я присела рядом с Машей на диванчик и спросила:

– Что вы вдруг о давно минувшем заговорили?

– Да покаялась я, рассказала, что она к нему приходила. А он и запереживал, и запереживал! Гадать стал: и зачем же она приходила? вдруг помощь ей нужна была? вдруг что у ней случилось? Тьфу!

– А зачем, Маша, она приходила?

– Да не спрашивала я! Я назавтра повезла Васю с Сергей Михалычем знакомить, про неё и думать забыла! Потом, когда мы уж расписались, я к Аглае ездила что по хозяйству помочь, слышала, соседи болтали, что вроде бы она беременна… – Маша ахнула и, прикрыв рот ладошкой, испуганно уставилась на меня. – Маленькая, не от Васи это, не смотри на меня так! – затараторила она. – Она приходила, Вася с ней уже месяца три как не встречался! А когда приходила, никакой беременности у ней не видно было! – но вдруг уверенность её пропала, она побелела и помертвелыми губами едва выговорила: – Думаешь, от Васи?..

Я отрицательно покачала головой и кивком головы указала в сторону входа в отделение.

Продолжать разговор мы больше не могли – в дверях отделения показался Максим, а рядом с ним маленький щуплый человечек в синей униформе и цветастой шапочке, с пачкой бумаг под мышкой. Человечек что-то говорил, Максим, склонившись над ним чуть не вдвое, внимательно слушал. Дойдя до нашего диванчика, человечек развернулся к нам лицом и, не мигая, уставился на меня и Машу, то ли видя нас, то ли не видя, продолжая вещать про разновидности язв.

Маша напряжённо вслушивалась в малознакомые и вовсе незнакомые слова и вдруг сдавленно позвала меня:

– Мал…нькая…

– Что ты, Маша? – видя её испуг, я обняла её и успокоила: – Доктор говорит не про Василича. Про Василича мы сейчас спросим, – я дождалась паузы в речи врача и поздоровалась: – Здравствуйте, доктор!

Словно не слыша тот продолжал излагать свою мысль, а его большие, навыкате, голубые глаза переместились на меня и замерли без всякого выражения. Вскоре врач снова умолк, и я предприняла новую попытку:

– Доктор, как дела у нашего больного?

– Вы кто? – спросил он вместо ответа.

– Я родственница. Меня зовут…

– Что, ещё одна?

Вопрос был нелепым, и я растерялась.

– Простите?

– Леонид Моисеевич, это моя мама Лидия Ивановна, – вмешался Максим. Он был почтителен, но в глазах уже вовсю плясали бесята-искорки.

– Мама? – вскричал Леонид Моисеевич и посмотрел на Макса. Сделал он это странно – не поворачивая голову, а закинув её назад.

Я уставилась на удивительно большой для такого тщедушного тельца кадык и терпеливо ждала, когда когнитивные способности этого субъекта проведут связь между мной, Максом и словом «мама», а потом свяжут всё это с Василичем. В конце концов моё терпение было вознаграждено – доктор вернул голову в исходное положение и бодрым голосом сообщил:

– Больной стабилен!

– Вот и славно! Слышишь, Машенька, доктор говорит, с Василичем всё хорошо!

– А почему он говорил про потерю крови? – Маша качнула в сторону врача головой. – Вася что, кровь…

– Маша, доктор говорил не о Василиче.

– Я говорил не о больном! – радостно подтвердил Леонид Моисеевич. – Ваш больной поправляется, у него кровотечения не было! У него язва, самая банальная язва этиологически связанная с инфекцией хеликобактер пилори!

– Кто это – пиро…? – переспросила Маша, она по-прежнему обращалась исключительно ко мне.

– Так называется бактерия, которая вызвала у Василича язву.

– Так называется бактерия! – вновь подхватил Леонид Моисеевич и решил порадовать Машу дополнительной информацией: – Заразился ваш родственник! От вас заразился или от кого другого! С пищей мог заразиться.

– Я Васю своей стряпнёй заразила? Маленькая, ты же знаешь, на кухне у меня чисто, даже Эльза меня хвалила…

– Ну почему обязательно вы? – со всё возрастающим энтузиазмом продолжал просвещать её врач. – Больной мог где-нибудь ещё заразиться, например, в кафе!

– Вася отродясь в кафе не… – лицо Маши исказилось гримасой боли, она было подняла руки к лицу, но не смогла их донести и уронила на колени.

– Макс, вызывай кого-нибудь! Скорее! Маша… Машенька, посмотри на меня!

– …бо… го…а-а-а… – издала она нечто нечленораздельное и повалилась вперёд.

Я с трудом удержала её и отклонила на спинку диванчика. Лицо её потеряло симметрию. «Господи, кто-нибудь!.. – взмолилась я. – Кровь… надо пустить кровь… надо что-нибудь острое…» – я пошарила глазами по платью Маши и простонала:

– О-о-о, Маша, ведь любишь наряжаться! Сколько я и Серёжа тебе брошей надарили…

Лихорадочно соображая, где бы раздобыть что-нибудь острое, я вспомнила, что на нагрудном кармашке врача я видела значок. Я оглянулась, Леонид Моисеевич всё так же стоял напротив и всё тем же, ничего не выражающим взглядом, смотрел на нас.

– Дайте значок! – рявкнула я и, не дожидаясь, пока мои слова дойдут до его сознания, схватила его за руку и дёрнула к себе. – Придержите!

Бумаги из его подмышки рухнули на пол.

– Придержите, говорю! – прикрикнула я.

Он неуклюже, словно был сделан из дерева, согнулся и послушно положил вытянутые руки на плечи Маши. Я принялась отстёгивать с его груди значок.

– Что вы делаете? – удивился он.

– Заткнись! – прошипела я. – Я на тебя, дружок, в суд подам, если ты будешь дёргаться! За неоказание помощи!

Я упала на колени и, торопясь, проколола остриём значка подушечку большого пальца на Машиной руке. Потекла кровь.

– Что вы делаете? – взвизгнул врач.

Его визгливый ужас ворвался прямо в моё ухо и оглушил меня, так что я не сразу расслышала, как за спиной, вразнобой стуча обувью, бегут люди. Потом кто-то поверх меня наклонился к Маше и отдал приказ:

– Рита, вызывай невролога! И измерь давление!

По коридору опять побежали, а тот же голос произнёс:

– Леонид Моисеич, отойди! Хватит! – последний приказ относился ко мне, и мужская ладонь мягко легла поверх моих окровавленных пальцев. – Не надо!

Я подняла голову, на меня смотрели добрые серые глаза, обрамлённые редкими светлыми ресницами.

– Вы уже помогли, – сказал мужчина. Он дождался, пока мои руки расслабятся, и проворчал: – Кто вас научил кровопусканием заниматься, да ещё чем попало? Так ведь и заразу можно занести!

Взглянув на разгладившееся лицо Маши, я буркнула:

– Что было под рукой, то и взяла! Понадеялась, что кровь вымоет грязь наружу, видите, как течёт.

– Вижу. Как следует расковыряли вы палец вашей мамы. Испугались?

Я кивнула. Маша слабо пошевелила повреждённой рукой.

– Маша, больно тебе? – уже кляня себя за то, что натворила, спросила я.

– Го…лова… – слабо отозвалась она, – это… инсу…льт?..

– Не дала ваша дочка инсульту случиться, – заверил врач, – не волнуйтесь! А пальчик мы ваш сейчас обработаем и пластырем лечебным заклеим. Дня через три будет как новый!

В этот момент дверь палаты отворилась, и на пороге возник Василич. По очереди осмотрев сначала меня, так и стоявшую на коленях перед Машей, потом врача, наклонившегося над нами обеими, и Риту, измеряющую Маше давление, он выдвинулся в коридор плечом вперёд и увидел кровавое пятно, растёкшееся по подолу Маши.

– Маняша, что ты? – спросил он растерянно.

Маша было жалобно скривилась, но опомнилась и пропела:

– Ва-а-ся, ничего я… так… ночь не спала, голова вот разболелась.

– А кровь… почему?

И я, и Маша – обе, с надеждой посмотрели на врача, рассчитывая на его объяснение случившегося, но помощь пришла от кого не ждали.

– Больной, вам нельзя вставать! – выкрикнул Леонид Моисеевич. – Почему вы на ногах? Сейчас же марш в палату!

– Пойдём, Василич, не будем нарушать режим, – поддержал Леонида Моисеевича Макс. Он обнял Василича за плечи и мягко повернул к двери, приговаривая: – Маша поранилась. Ей сейчас обработают рану, а я пока тебе всё расскажу. Пойдём.

Оглянувшись ещё раз на жену, Василич подчинился, а потом Макс плотно закрыл дверь палаты за ним и за собой.

Возвращая Леониду Моисеевичу перепачканный кровью значок, я извинилась за грубость, на что он ответил:

– А вы решительная… э-э-э… Лидия… под горячую руку… э-э-э… вам лучше не попадаться!

– Да, лучше не надо! Ещё раз прошу прощения, Леонид Моисеевич. А что, при язве, и правда, нельзя ходить?

Он засмеялся некрасивым, блеющим смехом и ответил:

– А вы попробуйте! – и пошёл от меня по коридору, продолжая блеять.

В открытую дверь процедурного кабинета, я видела, как Рита обрабатывает Маше палец. Маша пребывала в состоянии счастья и от явно выразившегося страха на лице Василича, когда тот увидел жену в окружении хлопочущих врача и медсестры, и оттого, что со здоровьем её всё обошлось, поэтому весело отмахнулась от перевязки:

– Эка! Я, почитай, каждый день то паром обожгусь, то ножом порежусь, то масло раскалённое куда капнет. У меня быстро заживает, и это заживёт, завтра и забуду уже! Спасибо вам!

Она вышла в коридор и так же весело позвала меня:

– Маленькая, пойдём!

Я покачала головой и проговорила:

– Маша, я кладу тебя на обследование.

Она посмотрела на скучающую медсестру, прибывшую из неврологического отделения с креслом-каталкой наготове, и пошутила:

– Так я и так в больнице!

– Маша, я серьёзно!

Опустив голову, она прошептала:

– Значит, был инсульт.

– Была угроза.

– Маленькая, не время! – подняла она на меня умоляющий взгляд. – Вася хворает!

– Время, Маша, самое время! Лучше обследоваться и подлечиться, чем довести дело до настоящего приступа. И Василичу есть стимул быстрее поправиться!

Маша больше не перечила и покорно опустилась в кресло-каталку.

Когда после всех формальностей мы добрались наконец до её палаты, она опустилась на кровать и, склонив венценосную голову, принялась карябать ногтем заскорузлое пятно на платье.

– Ты прежде выспись, – велела я, доставая из сумки её вещи и раскладывая их по палате, – слишком много волнений за последние сутки, а ты ещё и ночь не спала. Какой угодно организм взбунтуется! Маша, слышишь? Ложись! Я позже ещё забегу к тебе.

Маша не отреагировала.

– Маша…

– Видно, и моё время пришло, – произнесла она тихо, – мне в этом году пятьдесят пять. Мама моя уже семнадцать лет, как в могилу сошла, а бабка и того раньше.

– Ты не мама и не бабка! – прикрикнула я. – Уже одно то, что они не дожили до сорока, а тебе пятьдесят пять, само за себя говорит!

Маша всхлипнула.

– Васю жалко.

– Не жалко, раз на тот свет собралась! Знаешь ведь, он без тебя жить не сможет!

– Смо-о-о-жет, раз разводиться со мной собрался. Найдёт свою худоногую.

Она опять всхлипнула, и я рассмеялась.

– Ох, Маша, неужели ты так ослабла, что уступишь какой-то худоногой Васю своего?

Маша вскинула голову и, помедлив, тоже рассмеялась.

– Мой Вася!

– Вот и славно! Пошла я, Маша. А ты не теряй времени и ложись спать! Катя обещала к обеду приехать, одежду тебе привезёт. Всё! Ложись!

Боясь заплутать в больничных коридорах, я не стала искать лифт общего пользования, а решила воспользоваться тем же служебным лифтом, которым меня и Машу доставила в отделение сестра, и встретила Леонида Моисеевича.

– Вы? – уставился он на меня. Его тщедушную грудь вновь украшал значок – отмытый и сверкающий кадуцей.

– Я, – подтвердила я и, хохотнув, спросила: – Подбросите в гастроэнтерологию?

– Нам по дороге! – нашёлся он и поддержал мой хохоток своим блеющим смехом.

Расходясь в разные стороны на этаже, я с ним простилась.

– Ваш сын бредит медициной, знаете? – бросил он в спину.

Я оглянулась, но он уже уходил прочь. Я знала, что Макс интересуется медициной, но бредит?.. Я пожала плечами и, оставив размышления на потом, осторожно приотворила дверь в палату Василича. Он лежал к двери спиной – широкая, не по возрасту крепкая спина, плотно обтянутая футболкой, была неподвижна. Я решила, что он спит, но вновь притворяя дверь, услышала:

– Маленькая, ты? Заходи, не сплю я! – осторожно, боясь потревожить боль, он повернулся на спину.

– Болит? – участливо спросила я.

– Да ничего, легче уже! Максим пошёл воды купить, а я тебя жду. Как там с Маняшей?

– Там так же, как и у тебя, Василич, Маша больше переживает за тебя, чем за себя. Жалеет, что не вовремя я её в больницу определила. Ей бы лучше тут, рядышком с тобой, быть.

– Ты мне зубы не заговаривай, ты главное скажи! Инсульт был?

Я кивнула и соврала:

– Почти. То ли Маша крепкая, то ли, и правда, моя «терапия» кровавая помогла, обошлось всё.

– Обидел я Маняшу вчера, не сдержался, вот она и…

Я придвинула стул к кровати и спросила:

– Хочешь, я руки положу?

Он молча убрал ладонь, открывая мне доступ к боли. Я закрыла глаза, проверяя поток, потёкший из рук, и сказала:

– Боится Маша, что ты женщину ту свою до сих пор помнишь.

– Да какую «свою»? Не было у меня с ней никогда ничего! «Свою»! За ручки держались да поцеловались несколько раз! Мне не понятно, почему Маняша скрыла, что она приходила? Думала, что я выбрать не сумею и между двух баб болтаться буду? Значит, не верила она мне!

– Не усложняй, Василич! Маша и тогда боялась тебя потерять, и до сих пор боится. Любит она тебя.

– Любит! А когда под принца ложилась, тоже любила?

– Я думала, ты простил.

– Я и простил! Но память-то я не потерял!

– Понимаешь, Василич, бабы – дуры. Мы даже если и знаем, что нас любят, всё равно хотим восхищения в глазах да похвалы в речах. Так уж устроены. Можно на это не обращать внимания, блажью считать, но от этого мы другими не станем. Женщина по жизни лебёдушкой плывет, когда в своей неотразимости уверена, и утицей ковыляет, когда муж на неё равнодушными глазами смотрит.

Василич помолчал, крякнул и протянул:

– Да-а… хочешь сказать, это я сам Маняшу в объятия принца толкнул?

– Хочу сказать, что и через годы с нами надо вести себя так же, как вели себя во время ухаживаний. Это если женщина дорога! А нет, так и спросу нет! Но тогда не жалуйтесь, что женщина на мёд, истекающий из других уст, соблазняется.

– Ишь вот как! А нам как же? Вы-то тоже, выйдя замуж, другими становитесь!

– Становимся, – кивнула я.

– Ну и что? Чего замолчала? Как с этим быть?

– Один будет вести себя как взрослый, будет давать, не ожидая благодарности. Другой будет ждать, когда вначале ему дадут. Незадача в том, что и брать-то умеет только тот, кто научился давать.

– Ишь как завернула! – Василич с силой потёр лоб и, помолчав, согласился: – А ведь правду, пожалуй, говоришь! Кто умеет давать, тот и берёт что малое, что большое с благодарностью и обязанным себя не чувствует. А у вас с Сергей Михалычем кто даёт, а кто берёт?

– Не знаю. Каждый, наверное, и даёт, и берёт. Серёжа радуется, что может разделить со мной то, что у него есть, а я люблю его и благодарна, что он принимает мою любовь.

Катька влетела в палату ураганом, принеся с собой смех, шутки и поцелуи. Василич сделал вид, что сердится на её неуёмное веселье, но это нимало Катю не смутило – смеясь и целуя его в небритые щёки, она приговаривала:

– Это – чтобы не болело никогда-никогда! Это – чтобы ты не сердился! А это – чтобы ты опять стал весёлым! Поцелуи лечебной силой обладают, я с детства знаю! Мама поцелует, и ушибленная коленка переставала болеть! Говори скорее, где тебя ещё поцеловать?

Домой я возвращалась с Катей. По дороге вспомнила о её вчерашней просьбе поговорить и покаялась:

– Прости, Котёнок, вчера не до разговора было.

– Да-а, – отмахнулась она, – не актуально! Эдвард пригрозил, что женится в этом году.

– Женится? И невеста на примете есть?

– Ага. Анюта.

– Анюта беременна.

Катя присвистнула и, помолчав, спросила:

– Даша потому так срочно рванула в Питер?

– Вероятно, – пожала я плечами.

– Мама, это что получается, Стефан дедом вот-вот станет? Ух ты! – обрадовалась Катя и рассмеялась.

– Не жалеешь? – спросила я.

– О чём?

– Что Эдварду отказала.

– Вчера не по себе было. А потом… Василич, Маша… подумала, хочу так же, чтобы страшно было одному без другого остаться. Маша вчера обмерла вся, затупила так, что соображать перестала… говорю, смену белья возьми, трусы, майку, она понять не может… наверное, предложи ей с Василичем местами поменяться, то она… – Катя приспустила стекло, помахала рукой уступившему дорогу водителю и продолжала: – То она согласилась бы. А так… непременно в этом году жениться, а кто жена… тебя люблю, но не ты, так другая… так не хочу, – выехав наконец на трассу, Катя заметно расслабилась. – Ну вот! Спасибо всем вежливым людям! Теперь полетим! – и прибавила газу.

Мотор заурчал басовитее; слегка вдавив нас в сиденья, машина, и правда, полетела.

– Думала, братка у меня тихоход, – хохотнула Катя, – а вчера на трассе, представляешь, мама, – она бегло взглянула на меня, – четыреста притопил! И дед ничего, помалкивал!

– Полиция тебя не останавливает?

– Не-а. Они меня знают. Я хороший водитель, мама! И потом… я обаятельная!

Единственная роскошь, которую Катя себе позволяет, – это её Bugatti, одна из нескольких десятков произведённых на весь мир машин. Купила Катя суперкар на свои деньги и на свои же обслуживает его.