Любовь кардинала

Глава 6

– Вы были так добры, Мадам, что согласились принять меня, – Анна склонилась в глубоком реверансе перед матерью ее мужа.

Старая королева протянула ей руку для поцелуя и улыбнулась. В глубине сердца свирепой флорентийки была толика человеческой доброты. У нее никогда не возникало необходимости бороться против Анны, так как та не была соперницей за власть в Лувре. Как и в двадцать лет, Анна оставалась все той же просительницей, зависящей от других. Королева-мать искала себе друзей только среди тех, кто приходил к ней с какой-нибудь просьбой. И самую роковую ошибку она допустила с человеком, который подорвал ее авторитет и теперь полностью контролировал поступки и мысли короля. Ришелье. При одном упоминании его имени она начинала плеваться и отхаркиваться, как рыбачка. Но сейчас он по крайней мере находился у стен Ла-Рошели, руководя сражением. Ее угрюмый сын был там же, забавляясь игрой в солдатики и докучая генералам. Таково было мнение Марии о вкладе Людовика в войну, объяснявшееся во многом тем, что она не могла помыкать сыном, пока кардинал вел осаду. Как змей-искуситель Ришелье вкрался в доверие к Людовику, хорошо сознавая, конечно, насколько ненадежно его положение. Побольше бы времени наедине с ней и братом Гастоном да и еще со всеми их друзьями, недовольными кардиналом, – и слабовольный король ради собственного спокойствия покинул бы своего министра. Но Ришелье сумел сделать войну столь привлекательной для Людовика, что тот почти весь год околачивался вблизи Ла-Рошели. Когда же он все-таки на короткое время возвращался в Париж, кардинал следовал за ним по пятам.

Мария тепло улыбнулась Анне и указала на кресло возле окна. Они находились в Люксембургском дворце, и королева-мать дала Анне аудиенцию, потому что ее упросил любимец Марии Гастон. Бедное создание погибало от скуки в Лувре. Окруженная со всех сторон шпионами кардинала и убежденная, что окончательно всеми покинута, Анна хотела навестить свекровь, чтобы убедиться, что та не совсем ее забыла. Мария не могла отказать своему любимцу, о чем бы тот ни просил. К тому же она тоже скучала. Со времени того скандала и казни де Шале месяцы тянулись один за другим, прошло уже два года, и, конечно, Анну пора было простить.

– Вы так бледны, моя дочь, – сказала Мария. – Слишком много размышляете. Вам бы следовало быть у Ла-Рошели, где мой сын Людовик мог бы вас навещать.

– Я просила об этом, – ответила Анна, – но Его Величество отказал мне. И если я бледна, Мадам, то это от слез и одиночества. Неужели мне никогда не вернут мое положение королевы?

– Мой сын робок и слаб. А такие люди обычно мстительны, если знают, что это пройдет им безнаказанно. Он наказал вас за то, что вы вызвали блеск в глазах Бекингема. А теперь думает, что вы проделали то же самое с Гастоном, – и вот, пожалуйста, он уже без ума от ревности. Очень жаль, что Людовик не уделяет вам внимания. Сколько раз я говорила ему об этом. Но, конечно, он теперь меня не слушает. Другой голос нашептывает ему советы днем и ночью.

– Я знаю, – сказала Анна. Они сидели друг напротив друга, а за окном простирались сады Люксембургского дворца. – Этот голос шепчет и шепчет, отравляя мозг короля и настраивая его против меня. Будит новые подозрения, измышляет новые запреты, чтобы сломить мой дух. Но его не сломить, Мадам! Во всяком случае, до тех пор, пока меня поддерживает ваша дружба и привязанность ко мне!

Анна отвернулась и смахнула слезы, послушно появившиеся по ее воле. Старая королева похлопала собеседницу по руке. Она была достаточно впечатлительна, чтобы быть тронутой таким проявлением чувств, хотя бы слегка и ненадолго.

– Дорогая моя дочь, я ваш друг. Оба мы, я и Гастон, сочувствуем вам. С вами постыдно обращаются, и я разделяю ваше мнение о том, кто виновник этого. Та гадюка и есть первопричина всех ваших неприятностей с моим сыном.

– Не могли бы вы заступиться за меня? – прошептала Анна. – Король так вас любит, он всем обязан вам, Мадам. Все годы, пока он был ребенком, вы правили страной, бескорыстно служа его интересам. Он обязан прислушаться к вам, если вы заступитесь за меня.

Королева-мать нахмурилась. Глубокие складки обозначились между бровями и по обоим уголкам ее рта, прорезая пухлые щеки.

– Людовик обязан мне всем, – подтвердила она. – Но он это забыл. Однажды он уже выслал меня, когда позволил убить моего бедного Кончини. О, тогда он был еще совсем мальчишкой, но тем не менее пошел на это. Он никогда не испытывал благодарности ко мне, Анна, только зависть, потому что я знаю, как надо управлять государством, а он – просто глупец. Теперь он меня вообще не слушает, и знаете почему? Потому что ваша гадюка – одновременно и моя тоже. Эта змея запустила свои отравленные зубы в нас обеих! – Мария встала, жестом повелев Анне остаться в кресле, когда та, согласно этикету, сделала попытку встать вместе с ней. – Они задумали напасть на Ла-Рошель и сказали мне об этом только, когда война была уже на пороге. Вообразите это себе! Вообразите наглость и оскорбительность этого для меня, его матери! И тут мой злополучный сын посылает за мной и сидит себе, как ручная собачонка, в то время как мерзавец кардинал все мне объясняет, причем так смиренно и ловко, и затем просит благословения их предприятию! И ни словечка не сказали, пока не подготовились. Клянусь Богом, дочь, я уже устала от этого человека. Вы просите меня заступиться за вас перед Людовиком?

Мария круто повернулась к Анне. В волнении она вцепилась толстыми руками в нитки своего бесценного жемчуга, накручивая их снова и снова на пальцы. Лицо ее раскраснелось от гнева, и по привычке она отвернулась и плюнула.

– Из-за этого дьявола он не станет меня слушать. Если Ришелье настроен против вас, вам остается только страдать и терпеть. Советую в следующий раз, когда кардинал приедет в Париж, броситься к его ногам и умолять простить вам Бекингема и Гастона! Клянусь, это будет куда эффективнее, чем мои аргументы.

– Многие мне так говорили, – ответила Анна. – Но я скорее умру. Я ненавижу и презираю это ничтожество. Этот выскочка должен быть уничтожен.

– Такие сильные слова, – заметила королева, – смотрите, чтобы ему их не передали.

– Он слышал их достаточно ясно, – возразила Анна. – Я никогда не колебалась и всегда говорила все, что о нем думаю, выражая свое отвращение к нему. Вы создали этого человека. Возвысили его и доверяли ему. А теперь он перешел на другую сторону и отбросил вас, поскольку так ему удобнее. Мадам, вы не должны смириться с этим. Мы, королевы Франции, должны объединить наши силы, чтобы устранить негодяя. Одна я беспомощна. Но вместе мы можем стать таким препятствием на пути кардинала, которое он не сможет преодолеть.

– Ах, – сказала Мария. – Ах да. Мать и жена. Союз, достаточно сильный, чтобы при благоприятных обстоятельствах устрашить моего сына, – если рядом с ним не будет кардинала. Клянусь Богом, дочь моя, мы должны объединиться, вы и я! У меня есть права настаивать на том, чтобы Людовик помирился с вами. Желание матери видеть счастливый брачный союз и рождение наследника престола. Конечно, вам ничего такого ждать не следует: мы обе знаем, куда влекут короля его склонности, – отнюдь не к вам, да и вообще не к женщинам. Де Льюинь, хитрый сводник, хорошо это понимал. Но неважно, неважно: главное – сделать вид, и я буду настаивать, требовать, чтобы он снял с вас все ограничения.

– Да и я могу быть полезна, – горячо подхватила Анна. – Я встречусь с испанским послом и заручусь поддержкой брата в Испании, буду помогать вам тысячью способов, чтобы низвергнуть этого мерзавца в пропасть. О, Мадам, с тех пор как я приехала во Францию, вы всегда были так добры ко мне! Помогите мне сейчас, и, может быть, мы еще обе будем счастливы!

– Обязательно, обязательно, – пообещала Мария Медичи. – И помните, дорогая, еще вот о чем: он не будет жить вечно. Мы и раньше толковали об этом. Мой сын слаб не только душой, но и телом. И придет день, прекрасный день, когда Франция, может быть, получит другого, лучшего короля, рука которого будет свободна. – Она похлопала Анну по щеке и кивнула, наслаждаясь охватившими ее мыслями. – Ради этого дня стоит надеяться, с ним придет окончательное решение наших забот. Но до той поры сосредоточим свои усилия для борьбы против нашего общего друга кардинала. Займемся им! – С этого момента, – торжественно заявила Анна, – мы с вами, Мадам, одно целое. Пусть кардинал поостережется.

Впервые за три года Людовик послал жене пару слов, сообщив, что намерен ее навестить. Маркиз де Сен-Вильер, придворный короля, появился в приемной королевы и величественно объявил мадам де Фаржи, что Его Величество окажет им честь своим посещением не позже чем через час. Мадлена примчалась к королеве с этой новостью, и мадам де Сенлис и другие дамы тут же принялись советовать своей госпоже, что, по их мнению, ей следует надеть, и какое угощение предложить королю. Все они волновались, как стая птиц над горстью зерна.

Анна, сидевшая рядом с де Фаржи, подняла руку и остановила суматоху.

– Дамы, к чему такая суета? – холодно сказала она. – У меня от нее болит голова. Сейчас четыре часа, я только что пообедала и переоделась к вечеру. Не вижу смысла начинать все сначала. Его Величество не одобрил бы этой возни, и он не любит есть между обедом и ужином. Будьте так добры, успокойтесь: нет никаких причин устраивать подобный переполох.

Прошло три года – и вот он появляется. Ее первым желанием было заявить, что она больна, пойти в спальню и захлопнуть дверь перед его носом.

– Его Величество обожает марципан и очень любит мадеру, – смело сказала мадам де Сенлис. Она твердо выдержала взгляд королевы, но потом все-таки отвела глаза в сторону. Первый визит короля за три года – и это не причина для волнения? Она обязательно повторит слова королевы в своем отчете кардиналу. Королева отказалась пойти на малейшую уступку, не пожелала ни переодеться ради короля, ни проявить к нему внимание, подав любимые им сладости и вино. Даже Мадлене казалось, что нет нужды так открыто показывать свое возмущение.

– Проявите хоть немного внимания к королю, – прошептала она. – Ради Бога, это может оказаться очень важно для вас. Эта противная де Сенлис повторит кардиналу каждое ваше слово!

– Хорошо, – вполголоса ответила Анна. – Закажите все, что по вкусу Его Величеству, – обратилась она к мадам де Сенлис. – И советую вам самой сменить платье: этот зеленый цвет очень мрачен. – Королева повернулась и прошла в свой салон в сопровождении де Фаржи. Там они сели у окна, где было больше света, и в ожидании короля занялись вышивкой.

– Что ему нужно? – подумала вслух Анна. – Клянусь небом, не понимаю, почему он решил заявиться ко мне в этот час, да еще устроить из этого публичное представление? Мадлена, я боюсь! Это не для того, чтобы помириться со мной, в этом я уверена. Наверняка он хочет объявить мне что-то неприятное.

– Ну-ну, – успокоила ее фрейлина. – Ничего подобного. Ваш новый союз с его матерью – вот в чем причина. И еще потому, что он оставил Ришелье в Ла-Рошели и приехал в Париж на несколько дней один. Будьте любезны с ним, Мадам, будьте милы. Я понимаю, что вы чувствуете и сколько претерпели обид, но ведь он – король! Умоляю вас, не сердите его.

– Я сделаю все, что смогу, – ответила Анна, – но мне, Мадлена, это будет нелегко. Вы останетесь здесь, рядом со мной? – Королева теперь так же всецело полагалась на мадам де Фаржи, как прежде на Мари де Шеврез, дружба с которой снова расцвела благодаря переписке. Это герцогиня сообщила ей, что флот Бекингема вернулся в Англию после трех месяцев бесплодной осады фортов Ришелье и Ла-Рошели. По последним сведениям герцогини, он должен вернуться назад со второй экспедицией.

– Будьте мужественны, Мадам, – сказала де Фаржи. – Я буду рядом. Слышите? Кажется, он идет!

Людовик вошел в салон вместе с четырьмя придворными. Он медленно направился к жене, которая встала со своего кресла у окна и после некоторого колебания, которое он не мог не заметить, двинулась ему навстречу. При появлении короля все дамы из свиты королевы склонились перед ним в глубоком реверансе. А он чуть не повернул назад у самых дверей Анны. Ему не хотелось идти к ней, однако какое-то побуждение, слишком неясное и сложное, чтобы он мог его объяснить, толкнуло Людовика на этот неприятный для него шаг. Упреки королевы-матери не прекращались ни днем ни ночью, все его прошлые действия по отношению к Анне подвергались ядовитой критике, и целью этого безжалостного преследования было примирить его, хотя бы внешне, с королевой.

Сначала Людовик отказался и очень удивился собственной смелости, когда выдержал жестокий шторм разгневанных упреков, обрушившихся на его голову. Он довольно долго находился в отдалении от Марии Медичи и теперь вдруг обнаружил, что может ей противостоять, но это было, увы, только начало. Скрипучему материнскому голосу вторил его исповедник, побуждая короля проявить внимание к жене, которую он ненавидел и которая, как он знал, платила ему в ответ такой же ненавистью. Да еще выставила его глупцом перед Бекингемом и собственным братом. Вспомнив об этом, он уже почти отказал им обоим, но сопротивление отняло слишком много сил. Людовик почувствовал, как его черной волной охватывает депрессия, а Ришелье, который пришел бы к нему на помощь, заставив почувствовать себя правым и сильным, рядом не было. И Людовик уступил, угрюмо и недовольно, и отправился к Анне. У него, впрочем, кое-что было для нее припасено, что придавало ему уверенности: он только что услышал очень приятную новость и поспешил поделиться ею с матерью, которая тоже была очень довольна. Воспользовавшись этим, она уговорила сына встретиться с Анной и заверила, что он найдет жену полной раскаяния, жаждущей ему угодить и крайне удрученной его немилостью. Втайне Людовик надеялся, что она права. Он был бы очень рад увидеть свою жену смирившейся и удрученной, это удовлетворило бы его жажду мести. И, быть может, склонило к милосердию – если бы он вдруг почувствовал желание простить. Да и жизнь его, как не уставала твердить королева-мать, была одинокой. Если королева действительно изменилась, если она проявит немного тепла и внимания, – тогда, может быть, он станет встречаться с нею почаще, снимет установленные по отношению к ней ограничения.

Король пришел к Анне со всеми этими смешанными побуждениями и, как следствие, стал так сильно заикаться, когда заговорил, что был вынужден сделать паузу. Королева присела перед ним в глубоком реверансе, ее горящая рыжим огнем голова склонилась, и Людовик мог видеть белизну нежной шеи и сверкающую на ней застежку ожерелья. У женщин эротическими зонами называют изгиб шеи, углубления в нижней части спины – места, которые возбуждают мужчин и обычно скрыты от взгляда, – более стимулирующие, чем выставленная на всеобщее обозрение грудь, что тогда было модно. Но Людовик испытал лишь чувство отвращения, когда смотрел на жену сверху вниз. Сексуальная сторона брака вызывала у него ощущение неполноценности и отвращения к самому себе, что еще больше усиливало свойственные ему замкнутость и неуверенность. С женщиной приходилось быть решительным, инициативы ждали от него, и сам акт мог выполнить только он. И никогда он не доходил до таких глубин познания самого себя и своей неполноценности, как в те злосчастные минуты, когда пытался овладеть женщиной, склонившейся перед ним. Он протянул ей руку, она поднесла ее к своим губам, но не поцеловала.

– Приветствую вас, сир, – сказала Анна.

Король, как требовал этикет, помог ей подняться после того, как королева выразила свое почтение. Неловко уронив ее руку, он замер в нерешительности.

– Надеюсь, у вас все в порядке, Мадам, – сказал он наконец. Глаза короля блуждали по комнате, ни на секунду не задерживаясь на лице Анны.

– Все в порядке, сир, – ответила она. – Я счастлива видеть вас у себя после столь долгого отсутствия. – Тут король взглянул на нее: хотя слова были теплыми, тон голоса показался ему холодным и недружелюбным.

Королева почти не изменилась. Мать готовила его к встрече с бледной и павшей духом узницей, которая проводила ночи без сна, а дни – в слезах и безнадежной апатии. Но никогда еще Анна не казалась ему более красивой и менее покорной. Вид у нее был самый цветущий, а голубые глаза, обращенные на него, казались холодны как лед.

– Не присядете ли с нами, сир? Мы сочли бы это за честь. – Фраза звучала так сухо и официально, так безупречно корректно, что Людовик почувствовал себя посторонним, которому дают аудиенцию. Дамы из свиты королевы не сводили с него глаз, и его унылое лицо потемнело от неловкости. Он сделал жест рукой, и Анна повела его к двум креслам возле стола с заранее приготовленными вином и сладостями.

Придворные последовали за ними, держась поодаль. Когда король сел, Анна, расправив веером юбки, устроилась рядом с ним. После этого присутствующие могли свободно общаться между собой. Только мадам де Фаржи осталась возле королевы, как и обещала. Она молча молилась, чтобы хоть какая-нибудь искорка здравого смысла подтолкнула Анну улыбнуться Людовику, внести каплю оживления в их сухой, замирающий в паузах разговор.

Король отказался от вина, Анна – тоже. Он потихоньку грыз марципан и целыми минутами не произносил ни слова.

– Выезжаете ли вы сейчас на охоту? – задала вопрос Анна. Она чувствовала, как Мадлена, сидевшая рядом, мысленно требует от нее сделать над собой усилие, и королева, как бы с хорошей миной при плохой игре, решила попытаться. Охота была любимым занятием короля. Если плохая погода становилась помехой, стайки птиц выпускали в большом зале дворца, и король стрелял в них, не выходя за порог.

– Да, я выезжал вчера, и гонка получилась неплохая. Сегодня тоже. Но мне не хватает Ришелье, он хороший компаньон в погоне за дичью.

– Странное занятие для кардинала, – холодно заметила Анна, – почти такое же странное, как и руководство военными действиями.

Король молча смотрел на Анну. В нем потихоньку разгорался гнев.

– Он хорошо знает и то и другое дело. Наши враги уже почти повержены на колени. Кардинал блокировал гавань, и сейчас ничто и никто не может ни проникнуть в Ла-Рошель, ни улизнуть оттуда. Скоро осада закончится, и победой мы будем во многом обязаны ему. Впрочем, кое-какую роль играл и я – может быть, вам довелось слышать об этом.

Король так гордился своими выездами на поле боя, что проявленный интерес, лестное слово со стороны Анны могли бы изменить весь тон их встречи. Польсти она ему, он бы простил ей критику Ришелье. Он бы, конечно, передал кардиналу слова Анны, поскольку получал немалое удовольствие, пересказывая последнему все оскорбления, произнесенные в его адрес, так как это раздражало и уязвляло Первого министра, от которого король теперь полностью зависел. Людовик часто поощрял шутки и выпады в адрес Ришелье среди своих приближенных, но королева была исключением. От нее он не желал слышать никаких противоречащих или независимых суждений.

Анна ответила на последнее замечание короля, и Мадлена поморщилась от первых же ее слов.

– Я ничего не слышала о ваших деяниях, сир. Как я могла? Меня же изолировали от внешнего мира. Вы совершили доблестные подвиги в бою? Я должна вас поздравить!

– Я не совершил ничего, Мадам, – медленно произнес Людовик, – кроме того, что повел войну против тех моих подданных, кто отказывает в законном подчинении своему королю. Я не потерплю неповиновения. И не имеет значения, где оно возникает: высоко или в самых низах. Я добьюсь, чтобы мне повиновались!

В глазах Людовика была такая угрюмая неприязнь, что Анна покраснела.

– Гораздо легче править, делая добро, сир. Есть люди, дух которых можно сломить, только убив их.

– Как странно, – рот короля скривился в усмешке. – Вы, Мадам, цитируете кардинала. Это почти точные его слова. Что касается тех людей, о которых вы говорите, – что ж, им придется умереть.

– Уж не потому ли, – резко сказала Анна, – я осуждена на жизнь хуже смерти, что вы слишком боитесь моего брата, короля Испании, чтобы просто убить меня?

Тут де Фаржи решила, что дальнейшего ей лучше не слышать и отошла в сторону. Король понизил голос; Анна тоже говорила так тихо, что только он мог ее слышать.

– Вы упрекаете меня? – сказал Людовик. – Вы, королева Франции, сохранили свое королевское положение в моем дворце. Вам запрещено впутываться в политику и встречаться с нежелательными лицами. Только эти ограничения и наложены на вас – и это легкое наказание за то, что вы с Гастоном предали меня. Не говоря уже об англичанине. О нем и обо всем прочем мы говорить не будем.

– Я невинна! – с яростью возразила Анна. – Я ничем не оскорбила вашу честь ни с герцогом, ни с вашим братом Гастоном. Все это я отрицаю!

– Вы обсуждали мою смерть, – прямо сказал Людовик. – Это – государственная измена. И спас вас только Ришелье. – На лице короля снова появилась безрадостная улыбка. – Он боится вашего брата в Испании и постоянно защищает вас, так как не хочет конфликта с вашей родной страной. Я ничего такого не боюсь. Не забывайте этого.

Король встал, и Анна вскочила со стула, как будто ей не терпелось, чтобы тот ушел.

– Я приходил, чтобы обменяться парой учтивых фраз, – сказал он.

– И я приняла вас, надеясь их услышать, – подхватила вызов Анна. – Мы оба оказались разочарованными. Прошу прощения, сир, что мне не удалось вас развлечь.

– Да, – сказал король медленно. – Не удалось. Ни развлечь, ни пробудить желание к новому визиту. Всего вам хорошего, Мадам.

Анна сделала реверанс, их руки снова соприкоснулись ничего не значащим жестом, но на этот раз король не помог ей подняться. Он повернулся и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Мадам де Фаржи бросилась к своей госпоже:

– О, Мадам, Мадам! Что случилось? Почему король вот так ушел?

– Потому что он угрожал мне смертью, – ответила Анна. – А я не дала себя запугать. Де Сенлис! Уберите эти кошмарные сладости и выбросьте их! От их запаха меня тошнит.

Вернувшись к себе, Людовик в раздумье опустился в кресло. Его придворные ждали, отпустит он их или прикажет остаться с ним. Прошло не менее двадцати минут, прежде чем король очнулся от своих мрачных размышлений и обратился к маркизу де Сен-Вильер:

– Королева жалуется, что до нее не доходят новости. Этого не должно быть, Сен-Вильер. Вернитесь к королеве и сообщите ей новость. Скажите Ее Величеству, что герцог Бекингем убит. Добавьте, что заколот кинжалом. Как раз тогда, когда он снова собирался идти войной на Францию.

За все годы, что дамы королевы провели с нею, они никогда не слышали, чтобы она так плакала, как в эту ночь. Они не были допущены в спальню. Дверь была закрыта, но сколько они ни слушали, горькие рыдания за дверями не прекращались, как будто Анна решила выплакать в подушку весь запас слез, отпущенный на ее жизнь. Де Сенлис злобно хмурилась и пыталась делать критические замечания, но остальные фрейлины во главе с Мадленой де Фаржи резко оборвали ее.

Было что-то такое в отчаянии и горе Анны, что трогало даже самое враждебно настроенное сердце. Для такой гордой женщины, так тщательно скрывающей свои чувства, шок от сообщения де Вильера был тяжким испытанием. Она выслушала его до конца, побледнев и держась одной рукой за спинку кресла, чтобы не подвели ослабевшие ноги. Когда он ушел, она упала в обморок на руки Мадлены. И только Мадлене довелось услышать горькие самообвинения Анны в том, что она стала причиной гибели Бекингема.

– Это моя вина, – плача, снова и снова говорила Анна. – Я писала ему, просила его помощи. Он сражался с Францией только ради меня, ради своей любви ко мне. О, Мадлена, Мадлена, какой кошмар…

Она отвернулась от подруги и спрятала лицо в ладонях. Тело ее сотрясалось от рыданий, а из уст вылетели слова, которые означали бы для нее смертный приговор, если бы их услышал Людовик.

– Я любила его, – сказала она. – Я любила его всем сердцем! Лучше бы я тоже умерла.

Тут она попросила Мадлену уйти, а остальным дамам велела оставить ее в покое, и рыдания в спальне королевы слышались до самого рассвета.

Утром первой к ней осмелилась войти де Фаржи. Анна была смертельно бледна, глаза ее покраснели и распухли, и она продолжала плакать.

– Мадам, Мадам, – воскликнула де Фаржи, – вы не должны этого делать! Вам следует успокоиться, кто-нибудь расскажет королю!

– Я знаю, – ответила Анна. – Слезы бесполезны, Мадлена. Ничто не вернет Бекингема и не снимет с меня вины. Я понимаю, что теперь нельзя показывать свое горе, но прошлой ночью у меня просто сердце не выдержало. Но сегодня утро; нужно сделать вид, что рана зажила. – Королева сжала руку подруги. – Только вам известно, что это не так, – прошептала она. – Он был так смел и великолепен. Боже, прими его душу!

28 июня 1629 года Ришелье заключил мирный договор с французскими гугенотами. Ла-Рошель была покорена, и когда в октябре прошлого года Людовик с триумфом вошел в город, – это был город мертвых: в живых осталось только 154 человека. Гарнизон крепости вывел за ее стены мирное население, так как запасы истощались. Королевские отряды раздели и ограбили тысячи стариков и детей и завернули их назад. Все они погибли у стен собственного города. Защитники Ла-Рошели сражались с упорством, которое не могло не восхищать кардинала. Его чувства, впрочем, не разделяли ни король, ни более экстремистски настроенные служители церкви. Людовик, органически не способный на великодушное отношение к врагу, был слишком завистлив, чтобы допустить наличие каких-либо достоинств у других людей, даже у его друзей.

Ришелье, не обращая внимания на заклинания отца Жозефа, решил обращаться с побежденными протестантами скорее как с политическими, а не религиозными врагами.

Он лишил гугенотов всякой юридической независимости, стер с лица земли принадлежащие им крепости, но привлек их на сторону короля, гарантировав свободу исповедания религии. Конфликт был вызван мирским неподчинением гугенотов Короне. С этим нельзя было мириться. И безжалостная жестокость, с которой Ришелье вел войну, могла сравниться только с его же изначальной терпимостью и беспристрастием, продемонстрированными им при выработке условий мира. Цель кардинала заключалась в объединении всех французов вокруг Трона и ликвидации независимых герцогств вроде Лотарингского, которые еще существовали на территории Франции. Все они должны были покориться воле короля, который один не отвечал ни перед кем, только перед самим собой.

В апреле был заключен мир с Англией. После смерти Бекингема собранный им флот отплыл к Ла-Рошели. Но увидев вновь построенный мол и укрепления, созданные Ришелье, английские корабли тут же повернули назад. Король Карл стремился побыстрее прекратить войну, так как парламент проявлял такие знаки независимости и непокорности, что следовало его распустить, а сделать это можно было, только заключив мир. Одним из условий мирного договора, столь незначительным, что у Ришелье не могло найтись предлога, чтобы отказать, ставилось дарование прощения герцогине де Шеврез. Влияние Мари на английскую королеву Генриетту Марию и своих знатных воздыхателей было настолько сильным, что эта статья рассматривалась как обязательная при ведении мирных переговоров. Кардинал согласился – внешне вполне охотно – и Мари, с триумфом появившаяся в Лувре, тут же бросилась в объятия Анны, ошеломив весь Двор рассказами о своих подвигах во время ссылки.

Через десять дней после возвращения герцогиня получила письмо от кардинала Ришелье, приглашающее ее нанести ему визит в «Отель де Ришелье» – один из самых величественных домов в Париже. Письмо было коротким и, можно сказать, зловеще смиренным, если учесть, что после короля автор считался самым могущественным лицом во Франции. Оливковая ветвь мира, предлагаемая в письме, скрывала, как сказала Мари Анне, массу отравленных колючек, но отказываться от приглашения было рискованно, и, кроме того, герцогиня сгорала от любопытства. Она чувствовала в нем вызов, а ее бесстрашный дух и бесконечное самомнение в таком случае не позволяли отступить.

Двадцатью минутами позже, чем было предложено кардиналом, в платье из золотой парчи, обнажавшем ее знаменитую грудь почти до самых сосков, она вошла в кабинет Ришелье.

Прелат встал навстречу даме и протянул ей руку со сверкающим аметистом на пальце. Мари сделала реверанс и поцеловала кольцо с камнем. Кардинал обеими руками помог ей подняться и, сделав элегантный поклон, склонился в поцелуе над рукой герцогини. Он всегда считал ее красавицей, но это было суждение разума. Как мужчину роскошные формы Мари де Шеврез его нисколько не волновали. Она могла предстать перед ним обнаженной, не пробудив в нем и проблеска плотского влечения, но личность герцогини восхищала и поражала кардинала.

Она была из той редкой породы женщин (и, по его мнению, очень хорошо, что редкой), которая физиологически привлекала к себе большинство мужчин независимо от того, какой тип дам они обычно предпочитали. Обожатели брюнеток так же безнадежно влюблялись в герцогиню, как и те, кто искал в женщинах мягкость и уступчивость.

Все соглашались, что с ней никогда не было скучно. Огромный запас внутренней энергии и железное здоровье выгодно отличали ее от большей части современниц, измученных неоднократными беременностями и болезнями. Она обладала смелостью духа и дерзостью, присущими скорее какому-нибудь горячему юноше, и от души наслаждалась плотскими радостями жизни. Читая некоторые из писем Мари к королеве, кардинал немало изумлялся грубости описаний ее любовных приключений. Она была его врагом, и как такового он внимательно рассматривал герцогиню, усаживаясь за стол. В свою очередь и герцогиня внимательно изучала кардинала.

Мари уселась в большое позолоченное флорентийское кресло. Лакей кардинала в ливрее подсунул ей под ноги такую же золоченую подставку для ног. Другой лакей подошел с золотым подносом, на котором стояли покрытый изысканной резьбой испанский кувшинчик и чашка, также сделанные из золота.

– Сегодня жарко, – заметил Ришелье, – и я подумал, что вы не откажетесь попробовать мое средство от жары. Шербет. Он знаменит на Востоке, там его в охлажденном виде подают к каждой трапезе. Я получил его в качестве подарка.

– Как и очаровательный кувшин с чашкой, да? – насмешливо улыбнулась герцогиня. – Я попробую с удовольствием, Ваше Высокопреосвященство. Не составите ли вы мне компанию?

– Это я и имел в виду, – он тоже улыбнулся, и в глазах его тоже была насмешка. Тот же лакей подошел к кардиналу, неся на точно таком же подносе такие же кувшинчик и чашку. Ришелье, не торопясь, попробовал шербет.

– Мне он нравится, – сказал кардинал. – Освежает, и голова сохраняет ясность для работы. А могу вас заверить, мадам, что на службе Его Величества работать мне приходится очень много.

– Не сомневаюсь, – ответила герцогиня. – Да я и сама – не бездельница, как вы знаете. Безделье для меня было бы смерти подобно.

– Чрезмерная активность может привести к тому же результату, – мягко заметил Ришелье. – В течение последних двух лет я несколько раз очень беспокоился за ваше здоровье. Но должен сказать, – добавил он, – что еще никогда не видел вас в таком превосходном состоянии, а ваша красота… Ах, дорогая герцогиня, вы по праву славитесь ею. Теперь, когда я вижу вас перед собой, я сознаю, что просто обязан простить всех несчастных, ставших вашими жертвами, кто доставил мне столько хлопот. И вас мне тоже придется простить, иначе каждый рыцарь во Франции возжаждет моей крови.

– Каждый рыцарь в Европе, – поправила кардинала герцогиня. Если ему вздумалось поиграть словами – что ж, он найдет в ее лице достойного оппонента. Мари удобно расположилась в кресле, попивая восхитительный напиток и всячески стараясь показать, что нисколько не боится гостеприимного хозяина.

Кардинал все это понял, как понял и кое-что еще, о чем раньше никогда не задумывался. Самомнение герцогини было просто неправдоподобным; его можно было извинить только потому, что оно в большой мере казалось оправданным. Враждебное отношение к нему, Ришелье, объяснялось двумя причинами. Во-первых, он, в отличие от многих других, никогда не попадал в ее сети, а во-вторых, она вообще была равнодушна к мужчинам. Привязанность Мари к королеве составляла, наверное, единственное подлинное чувство, на которое она была способна. Мужчины удовлетворяли ее, льстили тщеславию, являлись средством для достижения власти среди опасностей и интриг, которые она так любила. Но сами по себе они ничего для нее не значили. Он улыбнулся, она – тоже: как два дуэлянта перед схваткой.

– Я предпочел бы присоединиться к многочисленной свите ваших поклонников, если бы вы согласились оказать мне одну маленькую любезность, – хотя бы только для того, чтобы возместить вред, который по вашим просьбам пытались причинить мне другие.

– Это будет зависеть, Ваше Высокопреосвященство, от сути искомой любезности. Я сделаю все, что смогу, но обещать заранее…

– Попросите королеву заступиться за меня, – сказал кардинал. К удивлению герцогини насмешливое выражение его лица смягчилось.

– На королеву наложено столько запретов, – сухо сказала она. – Ей никого нельзя принимать. Перед кем она может заступиться – тем более за Ваше Высокопреосвященство? Вы, судя по всему, и сами неплохо о себе заботитесь.

Кардинал встретил оскорбление мягкой улыбкой.

– Я – только слуга короля, мадам. Это король проявляет заботу обо мне. Но тут он ничем не может помочь, и я надеялся на королеву. Надеялся, что именно вы ее уговорите.

– Вы все еще не сказали, чего вы ждете от королевы, – возразила Мари де Шеврез.

– Она пользуется доверием королевы-матери, – объяснил Ришелье таким тоном, как будто герцогиня не была по уши замешана в бесконечной череде замыслов и предложений, обсуждаемых в Люксембургском дворце. – А я, как будто, потерял ее доверие. Во время моих визитов к королеве-матери я вижу, что она мной недовольна. Мне тяжел ее гнев, мадам, и я страдаю.

«Ему придется пострадать куда больше, – подумала Мари, – пока Мария Медичи не покончит с ним. И змей это понимает. У него были все основания чувствовать, что он попал в немилость. Старая королева и словечка не находила для кардинала – такую вражду она к нему испытывала. А уж короля она шпыняла и терзала днем и ночью, жалуясь на Ришелье. Но как типично для этого человека: осмелиться воззвать к королеве, которую он в течение шести лет унижал и преследовал, и попытаться обратить ее в своего союзника». Мари откинулась на спинку кресла, ожидая продолжения.

– Я заметил, как сблизились в этом году обе королевы, и мне, уверяю вас, было очень-очень радостно это видеть, – хладнокровно сказал Ришелье.

– Да ну! – протянула герцогиня. – Могу вообразить вашу радость.

– Тогда вы понимаете, насколько я горю желанием быть в хороших отношениях с обеими Высокими Дамами, – объявил кардинал. – Тех, кого любит король, люблю и я. Мать и сын очень близки.

– Но муж и жена – нет, – прервала его Мари. Она не могла вынести это лживое смирение. Он высмеивал ее каждым своим словом, и легковоспламеняемый нрав герцогини уже был готов к взрыву. Но, может быть, именно этого он и добивался? Никогда еще она не испытывала такой ненависти к мужчине, как в тот момент к Ришелье. Ни один человек не становился так ловко хозяином положения, в то время как инициатива ускользала от нее все дальше и дальше.

– Ваше Высокопреосвященство, давайте говорить откровенно. Вы просите, чтобы я обратилась к королеве с просьбой, надеясь при этом, что она заступится за вас перед Марией Медичи? Не могу поверить, что это всерьез. Вы шесть лет преследовали и оскорбляли мою госпожу, она самая несчастная королева в Европе, самая пренебрегаемая и униженная. И ответственны за все вы! Как вы можете вообще ее о чем-то просить?

Ришелье ответил не сразу. Он встал из-за стола и подошел к герцогине, глядя на нее сверху вниз и сложив руки за спиной.

– Вы хотели откровенности, мадам, – тихо сказал он. – Инстинкт подсказывает мне, что вам нельзя доверять. Разум говорит, что вы предубеждены и пренебрежете тем, что я скажу. Тем не менее попытаюсь. Я не в ответе за все то, что сделало королеву несчастной. Виновата она сама, вы и те другие, кто подстрекал ее дерзить королю, игнорировать его желания и бросать тень на его честь, общаясь с Бекингемом. С этого начались ее печали. Мне известны все оправдания: неосторожность герцога, его тщеславие. Все это я знаю наизусть, так как, клянусь Богом, мадам, я прибегал к ним достаточно часто, чтобы удержать короля от того, чтобы он не наказал королеву по-настоящему.

– Она не сделала ничего плохого! – сказала гневно Мари. – А король опять упрекнул ее все тем же при последней встрече!

– Королеву застали в объятиях англичанина во время их свидания. Это было не очень-то по-королевски! И не очень осторожно. Она участвовала в заговоре против моей жизни – это не относится к делу, конечно. Я всего лишь скромный священник и слуга короля и не имею права из-за такой мелочи таить обиду. Но она пошла дальше: дала согласие на заговор, который означал смерть короля и ее брачный союз с его братом.

Кардинал подошел к герцогине вплотную и смотрел на нее сверкающими глазами.

– Уже тогда она была виновна в государственной измене! Но на этом она не остановилась. И спас ее только я! Я, я один скрыл уличающие королеву любовные письма к Бекингему, ее интриги с Англией. Я не преследовал королеву, мадам, я спас ей жизнь! А теперь идите и расскажите ей все это, усядьтесь вместе и посмейтесь надо мной. Это не имеет значения. Меня глубоко печалит… – кардинал замолчал, внезапная вспышка гнева угасла, и он снова стал самим собой. На лице появилась холодная улыбка, а в голосе – фальшивые сожалеющие нотки. – Меня глубоко печалит тот факт, что королева считает, будто я ей враг. Я давно добиваюсь ее благосклонности, мадам, и мне показалось, что в настоящее время у меня есть возможность обратиться к ней через вас.

– Прося ее оказать вам услугу? – пренебрежительно сказала Мари. – Бог мой, Ваше Высокопреосвященство, не кажется ли вам, что было бы более уместно, если бы вы оказали услугу ей?

– Именно это, дорогая герцогиня, я и пытаюсь сделать, – ответил Ришелье. – Вы умная женщина и верный друг. Я восхищаюсь вами, восхищаюсь вашей любовью к королеве и тем риском, на который вы много раз шли, чтобы ей угодить. Хотя все это было очень глупо и обрекло ее на немилость короля, а вас – на изгнание. Не говоря уже о бедном Шале, который принял такую неприятную смерть, и все по той же причине.

– Это вы ответственны за ту кровожадную сцену, – бросила герцогиня. Она встала, и теперь они смотрели друг другу в лицо.

– Он бы так же кровожадно уничтожил меня, – сказал кардинал. – А потому, мадам, я был вынужден обороняться. Я хочу, чтобы вы поняли: я всегда буду себя защищать, потому что я необходим королю и Франции. Если вы действительно любите королеву, посоветуйте ей усмирить Марию Медичи. Если она не может или не захочет это сделать, то хотя бы предупредите, чтобы она не впутывалась в эту последнюю интригу против меня!

– Говорите яснее, Ваше Высокопреосвященство, – потребовала герцогиня. – Кому вы угрожаете? Чтобы быть эффективным, ваше предупреждение должно быть понятным.

– Я никому не угрожаю. – Ришелье отошел от герцогини. Он сделал попытку и потерпел неудачу. Дальнейший разговор был бесполезен. – Я хочу быть в хороших отношениях и с королевой-матерью, и с королевой. Смиренно желаю Ее Величеству всего самого лучшего и прошу проявить ко мне немножко благосклонности при нашей следующей встрече. Я провожу вас до кареты, дорогая герцогиня. Тысяча благодарностей за приятный час, который мы провели вместе.

– Вы слишком добры, – холодно сказала Мари. Она не привыкла, чтобы ее вот так отсылали прочь. – Я передам все ваши послания королеве, но не могу сказать, как она их примет. – Гнев и коварство побудили ее сделать выпад, который, она была уверена, ранит стоявшего перед ней врага больней всего:

– Смерть герцога Бекингема оказалась большим ударом для королевы. Хотя и ни в чем не повинная, она чувствовала некоторое сострадание к бедняге. Его привязанность к ней была так велика.

Ришелье провел герцогиню через отделанный мрамором вестибюль, и они вышли на крыльцо. Там он повернулся и поцеловал ее руку.

– И это тоже было неразумно, – сказал он, – так как стоило герцогу жизни. Прощайте, мадам.

Взглянув в его светлые глаза, отливающие каким-то зеленоватым оттенком в ярком солнечном свете, Мари вдруг поняла, что не в состоянии ответить. Он организовал убийство Бекингема, дав ей это понять сознательно – как предупреждение. Первый раз в жизни герцогиня почувствовала страх. Сев в карету, она содрогнулась, как будто ей неожиданно стало холодно.