Любовь красного цвета

1

Встреча с Роулендом Макгуайром была назначена на десять часов в его кабинете в отделе новостей, а не у Линдсей в отделе мод. Согласившись на это предложение, Линдсей сразу же пожалела об этом, поскольку Макгуайр теперь мог играть, что называется, на своей территории. Она не любила Макгуайра. Более того, она должна была его ненавидеть, поскольку за те два недолгих месяца, которые этот человек работал в редакции, он уже несколько раз сумел посадить ее в лужу. Линдсей решила, что не позволит ему больше финтить и на сегодняшней встрече так или иначе поставит на место.

Накануне она легла спать в полночь, поднялась в шесть утра, на рабочем месте была, как обычно, в восемь. Само собой, перед уходом на работу Линдсей пришлось столкнуться с набором обычных домашних проблем – подтекающей водопроводной трубой, отсутствием в холодильнике молока и заболевшей кошкой, так что, очутившись за своим письменным столом, она уже чувствовала себя измученной. Копаясь в лотке, куда складывали поступавшую к ней корреспонденцию и материалы, Линдсей вяло пыталась убедить саму себя в том, что она – собранна, бодра и энергична, словом, готова к поединку с Макгуайром.

К девяти часам Линдсей успела просмотреть заметки о новостях в мире мод, что должны были пойти в печать на этой неделе, и, действуя в качестве бесплатного консультанта своего любимого фотографа Стива Маркова, выбрала три снимка. Вообще-то все фотографы были неврастениками, но Стив – страдающий педераст, любовник которого недавно смылся от него на Барбадос, – мог дать своим коллегам сто очков вперед. Кроме того, Линдсей успела окончательно уладить все дела, связанные с аккредитацией своего еженедельника «Корреспондент» на показах весенних коллекций в Париже, которые должны были начаться на следующей неделе.

В половине десятого она уединилась в своем личном кабинете и плотно закрыла дверь, отрезав себя от непрерывно дребезжащих телефонов, мечущихся людей и их воплей. Выпив третью за утро чашку черного кофе, Линдсей принялась за составление списков самых неотложных дел. Это всегда было дурным знаком.

Списки удлинялись с каждой минутой. Один из них, помеченный словом «РАБОТА», содержал перечень манекенщиц, ассистентов, реквизиторов и антрепренеров, которые будут работать на грядущих показах. Если бы ей удалось тем или иным способом охомутать их всех – кому-то польстив, кого-то припугнув, кого-то умаслив, – она могла бы быть уверенной, что сможет сделать прекрасные репортажи о весенней коллекции даже без помощи Маркова, который каждые десять минут грозился вскрыть себе вены.

Другой список, озаглавленный «СРОЧНЫЕ ДЕЛА», заставил ее сердце сжаться. Он выглядел примерно так: «Купить: курицу, туалетную бумагу! Заправить машину. Позвонить Джини. Вызвать водопроводчика. В доме нет хлеба! Напомнить Тому, чтобы он вернул видеокассеты».

Сегодня была пятница, и Линдсей собиралась уезжать на уик-энд. Ни ее мать, ни сын не относились к категории людей, которые по мере необходимости покупают продукты, вовремя звонят водопроводчику, когда в ванной текут трубы. Каким же образом она рассчитывает разделаться с Макгуайром, если не способна справиться даже с такими ничтожными бытовыми мелочами?

Выпрямив спину и устремив бесстрастный взгляд на свинцовое январское небо за окном, Линдсей принялась отрабатывать «холодность». Она решила, что с такими, как Макгуайр, можно вести себя только так – обливая их арктическим холодом и всесокрушающим презрением.

Линдсей попыталась возродить в памяти образы тех гранд-дам, которые правили миром мод пятнадцать лет назад, когда она сама только в него входила. Теперь в качестве человеческого вида эти женщины почти совсем вымерли, и сейчас некогда присущие им холодная элегантность и чопорное высокомерие можно было лишь время от времени наблюдать в единичных, чудом уцелевших экземплярах. К сожалению, самой Линдсей эти качества были абсолютно не присущи. Насколько ей помнилось, те женщины были ограждены от всего, что хотя бы отдаленно напоминало реальную жизнь. Вокруг них всегда вился целый рой шоферов, горничных, домоправительниц и поваров, их мужья были почти невидимы. Большинство из них не имело детей, а если у кого-то отпрыски и были, то непременно идеальные, хорошо устроенные, не доставляющие никаких хлопот и давно покинувшие родительское гнездо.

«Я – редактор отдела мод престижного еженедельника, – сказала сама себе Линдсей. – Такой работе, как моя, многие завидуют, по незнанию называя ее «потрясающей». Я – независимая женщина и могу стать гранд-дамой в любой момент, когда захочу. В понедельник я улетаю в Париж на показ весенних коллекций мод. Полегче на поворотах, мистер Роуленд Макгуайр, поскольку я тоже умею интриговать и без труда сумею поставить вам подножку!»

Линдсей с любопытством посмотрела на свои ноги, которые, как предполагалось, и должны были поставить эту фазную подножку. Обычно они были обуты в восхитительно уютные и растоптанные парусиновые тапочки для игры в баскетбол, однако сейчас на них красовались узенькие черные туфельки от Маноло Бланика с десятисантиметровыми «шпильками». Это чудо моды, от элегантности которого кружилась голова, а от цены – замирало сердце, немилосердно жало ее ноги. Ее сын Том называл их «Божьей карой для начальницы», и в этом был весь Том.

Продолжая репетировать, Линдсей бросила в сторону окна еще один взгляд, от которого у самого смелого человека должна была застыть в жилах кровь, скомкала оба списка, с силой швырнула бумажный комок в сторону корзины для мусора и промахнулась. Печальная истина состояла в том, что она не предназначена для роли гранд-дамы и никогда ею не была. Во-первых, будучи маленькой и похожей на мальчишку, Линдсей не подходила для этого внешне, а во-вторых, в-третьих, в-четвертых, и по всем остальным параметрам… Какая, к черту, из нее гранд-дама! Тридцативосьмилетняя мать-одиночка, живущая в вечно неприбранной квартире в Западном Лондоне со своей невыносимой мамой и семнадцатилетним сыном. Последний, судя по всему, только начинал выбираться из гормональной бури взросления. Оба – и бабушка, и внук – свято верили в то, что именно Линдсей обязана оплачивать все счета и улаживать любые жизненные невзгоды, выпадавшие на долю семьи.

Том был дьявольски умен, но ужасно замкнут. В течение последних трех лет его обычным средством общения с окружающими было ворчание. Однако начиная с осени он сделал заметный прогресс: завел подружку, переболел гриппом и открыл для себя Достоевского. По-видимому, именно сочетание любви, высокой литературы и температуры под сорок вернуло ему способность общаться по-человечески. Теперь в те редкие часы, когда Линдсей судорожно пыталась прибраться в доме или приготовить ужин, она была вынуждена выслушивать жаркие монологи сына об этике. Ее мать, Луиза, предпочитавшая плыть по жизни на корабле безоблачного оптимизма, заявляла, что это – прорыв. Линдсей, однако, не разделяла эту уверенность.

– Том начинает выбираться из кокона, дорогая, – сказала Луиза накануне вечером. – Теперь ты сможешь укрепить ваши взаимоотношения. Тебе следует как можно чаще вести с ним теплые материнские беседы.

– Беседовать он может и со своей девчонкой, – сквозь сжатые зубы ответила Линдсей, торопливо сбивая соус для спагетти. – Это ее прямая обязанность. Мальчишки в его возрасте не любят беседовать с матерями. Доказывать им что-нибудь с пеной у рта – другое дело, но этим я и так сыта по горло. Будь же ты реалистом!

– Глупости, дорогая, – легкомысленно отмахнулась от дочери Луиза, подливая вина в свой бокал и закуривая очередную сигарету. – С какой стати ему беседовать с девицей! От нее ему нужно совсем другое – секс.

Линдсей закрыла глаза. Виноватый голос в ее подсознании как всегда озабоченно забубнил что-то о средствах предохранения, статистике заболеваний СПИДом и подобных вещах. Затем он внезапно сменил тактику – излюбленный прием всех внутренних голосов – и напомнил, что нога у Тома растет не по дням, а по часам и к понедельнику ему нужны новые футбольные бутсы.

– О Господи! – надрывно воскликнула Линдсей. На листке клеящейся бумажки она написала: «Том/Бутсы/Позвонить Луизе», – и прилепила его к телефонному аппарату. Затем посмотрела на часы, встала, выругалась, накрасила губы ярко-красной помадой и побрызгалась американскими духами с вызывающе агрессивным запахом.

Решительным шагом Линдсей вышла в приемную своего кабинета. Сидевшая там Пикси – ее секретарша – уже была наготове. Выждав ровно до пяти минут одиннадцатого, она набрала номер Макгуайра и тоном сладчайшего лицемерия сообщила, что мисс Драммонд находится на совещании и потому, видимо, опоздает на встречу. Линдсей тем временем стояла рядом с секретаршей и корчила самые отвратительные рожи, которые только умела.

Пикси была честолюбивой и вдобавок весьма способной девятнадцатилетней девушкой. К тридцати годам она намеревалась стать редактором английского издания «Вог»,[1] а еще года через три – взять штурмом Нью-Йорк. Пикси, причислявшая себя к «новым панкам», одевалась более чем оригинально. Вот и сейчас в носу у нее была сережка с бриллиантом, на шее болталось африканское ожерелье, ноги обтягивали эластичные лосины, а блузка от Готье была, похоже, сшита из креветочной скорлупы. Пикси говорила с сильным ливерпульским акцентом и была хорошо знакома с уличными нравами. Линдсей делала вид, что взяла ее на работу именно по этой причине, на самом же деле девушка просто нравилась ей и напоминала женщине ее собственную блаженную, не знавшую сомнений юность. Вот только в присутствии Пикси она нередко ощущала себя старой.

Повесив наконец телефонную трубку, девушка хихикнула.

– Бедный мистер Макгуайр, – сказала она. – У него был такой несчастный голос.

– Вот и хорошо.

– Почему вы его так не любите? – воззрилась на Линдсей секретарша. – По-моему, он – классный мужчина.

– Именно потому, что он – мужчина! Наглый мужчина, который повсюду лезет. А ты, Пикси, наблюдай и мотай на ус, поняла?

– В меня он мог бы влезть в любой момент. Я была бы только рада.

– Пикси! Посмотри лучше на меня. Я выгляжу угрожающе? Как костюм?

– Костюм у вас совершенно обалденный! Просто супер! Хотите меня испытать?

– Ну, что ж, попробуем. Могу даже дать тебе подсказку: он обошелся мне в пять месячных зарплат. Чтобы его купить, мне пришлось заложить кое-какое имущество и взять кредит во Всемирном банке.

– Костюм – явно от Казарес. – Пикси наморщила лоб. – Дайте секунду подумать. – Модель прошлого года. Весенняя или осенняя? Ага, осень 94-го. Строгие линии… Они говорят мне, что это – настоящая «от кутюр»…[2]

«Пусть лучше они скажут то же самое Макгуайру», – подумала между тем Линдсей.

– …Но это явно не «от кутюр», если только вы не вышли замуж за миллионера.

– Хотелось бы!

– Значит, костюм из разряда «прет-а-порте»,[3] но – высшего качества. Об этом говорят пуговицы – ах, какие пуговицы! – покрой жакета, фактура, да и сама ткань. Кашемир?

– Да, с шелком. Что еще?

– Воротник. – Довольная собой, Пикси улыбалась. – Смотрите, какими складками он ложится вокруг шеи.

– Молодец, уже теплее.

– Все, вспомнила! Осень 94-го, авторская модель Кейт Мосс. Только тогда она выполнила его черным, а не бежевым. На показе он шел то ли под сорок третьим, то ли под сорок четвертым номером.

– Под сорок третьим. Прекрасно, Пикси! Итак… Я уже достаточно опоздала, как ты думаешь?

– На двадцать минут. Может, еще минут пять подождать? Уж коли хамить, то по-крупному, верно?

– Верно, – улыбнулась секретарше Линдсей. Она выждала еще десять минут.

– Садись, будем пить кофе, – предложил Роуленд Макгуайр, снимая ноги со стола и выпрямляясь во весь свой чуть ли не двухметровый рост. Линдсей наградила его взглядом, содержавшим тщательно выверенную дозу арктического холода. Эффект его, правда, был немного смазан оттого, что смотреть на хозяина кабинета ей приходилось снизу вверх.

– Что ж, если у тебя так много свободного времени… – проговорила она, надменно пожав плечами. – У меня-то, как ты знаешь, работы по горло.

Макгуайр отреагировал на этот выпад лишь мимолетным взглядом на циферблат своих часов.

– Садись, – бросил он через плечо. – Извини за беспорядок. Сбрось весь этот бумажный хлам в сторону, да и дело с концом. Просматривал тут старые номера…

Линдсей поглядела на его широкоплечую спину. Судя по всему, в отличие от всех остальных мужчин, работавших в этом здании, Макгуайр сам варил себе кофе. Впрочем, нет, скорее всего это – еще одна уловка, предназначенная для того, чтобы производить впечатление на окружающих, решила она. Наверняка, если бы не присутствие здесь Линдсей, кофе для него готовила бы одна из целого сонма молоденьких девиц, появившихся здесь вместе с Макгуайром и теперь сидевших в приемной и трепетавших при его приближении.

Не говоря ни слова, Линдсей стала прокладывать себе путь к письменному столу. Проход был завален кипами бумаг и пирамидами из книг. За два месяца Макгуайру удалось до неузнаваемости изменить и отдел, который он возглавил, и всю его работу. До его прихода отдел очерков был весьма приятным местечком. Его населяли одаренные молодые люди, бегавшие как черт от ладана от любой требующей хоть малейших усилий работы и в свободное от вечеринок время поздравлявшие друг друга с тем, как удачно им удалось улизнуть от того или иного задания. Они являли собой полную противоположность настоящим работягам из отдела новостей. После появления здесь Макгуайра все эти трутни спешно разлетелись в разные стороны.

По пути к святилищу Макгуайра Линдсей с горечью заметила, что всех ее старых знакомых заменили в равной степени привлекательные молодые женщины. Про всех них говорили, что они – честолюбивы, пугающе умны и… по уши влюблены в Роуленда Макгуайра. Проходя сквозь шеренгу их оценивающих взглядов, Линдсей испытывала неподдельное удовлетворение от того, что на ней – костюм от Казарес.

Неузнаваемо изменился и кабинет, в котором сейчас обитал Макгуайр. Некогда выдержанный в мягком модернистском стиле с большим количеством хромированного железа и черного дерева, теперь он напоминал берлогу какого-нибудь одержимого ученого конца прошлого века. Здесь, правда, находился и вышедший уже из моды компьютер, на котором работал Макгуайр, но за горами книг и кипами бумаг, заваливших всю комнату, разглядеть его было невозможно. Усевшись на стул у письменного стола Макгуайра, Линдсей бросила взгляд на ближайшую к ней кипу и с раздражением отметила, что та состояла из правительственных отчетов. Поверх нее лежало французское издание Пруста – изрядно зачитанное и с большим количеством бумажных закладок.

Чуть подавшись вперед, женщина покосилась на бумаги, которые читал Макгуайр, когда она вошла в кабинет. На столе лежала большая зеленая папка, пачка факсов и сегодняшний номер «Таймс», открытый и перегнутый пополам на кроссворде. Про Макгуайра говорили, что он без труда способен полностью и за пятнадцать минут разгадать абсолютно любой кроссворд. Сейчас она убедилась в верности этих слухов: все клеточки кроссворда были заполнены.

– Ты, наверное, единственный мужчина в Лондоне, который заполняет кроссворд перьевой ручкой, – едко заметила Линдсей. – А что, если ошибешься?

– Обычно я не ошибаюсь, Линдсей, – ответил Макгуайр, протягивая ей чашку черного кофе. – Все эти кроссворды кажутся мне сущей чепухой. Особенно – в «Таймс». Одни и те же вариации. Детский лепет.

Линдсей бросила на собеседника острый взгляд. Ответ Макгуайра прозвучал вполне скромно, однако если два месяца назад его тон еще мог ввести Линдсей в заблуждение, то теперь она не собиралась обманываться на этот счет. Тогда он произвел на нее впечатление на удивление мужественного, приятного и доброжелательного человека, но затем принялся увольнять людей. За первый месяц своей работы в редакции Макгуайр и Линдсей дважды расходились во мнениях, и в каждом из этих столкновений он одерживал верх.

Один раз она бы еще стерпела, но второго допустить не могла. Не тратя больше времени на пререкания с Макгуайром, верить которому она уже не могла, Линдсей отправилась тогда через его голову прямиком к Максу – ее давнишнему другу и главному редактору «Корреспондента». Сидя в его кабинете и потягивая виски после окончания рабочего дня, она сделала новое открытие: оказывается, Макгуайр, который, на первый взгляд, был так далек от кабинетных игр, успел побывать здесь раньше нее!

– Послушай, Макс, – сказала тогда Линдсей, – кто командует отделом мод? До последнего времени мне казалось, что я, да и в моем контракте говорится то же самое. А теперь выясняется, что главный тут – этот самонадеянный Адонис. Сделай что-нибудь, Макс. Я бы не обратилась к тебе, если б не находилась в таком отчаянии. Убери этого человека с моей дороги и из моей жизни!

– Сильно сказано, – проговорил Макс, зажигая сигарету.

– Макс, он же вообще ни черта не понимает в моде! Так какого же дьявола лезет не в свое дело? С каких пор я должна отчитываться перед отделом очерков? Он что, решил превратить газету в собственную империю?

– Конечно, нет. Роуленд об этом не помышляет, хотя, должен признать, иногда даже мне кажется, что он под меня копает.

Макс, некогда необузданный молодой человек, стремительно взлетевший к вершинам редакционной власти, теперь исповедовал респектабельность. Как и положено главному редактору влиятельного и консервативного еженедельника, он стал носить строгие костюмы-тройки, а недавно обзавелся очками, в которых, по мнению Линдсей, совершенно не нуждался. 36-летний Макс старался изображать из себя 56-летнего – по крайней мере, находясь на службе. Вот и сейчас он важно поправил дужку роговых очков и посмотрел на Линдсей взглядом филина.

– Макс, ты понимаешь, о чем я говорю? Этот человек зарубил несколько снимков Стива Маркова, а ведь я билась три месяца, чтобы он смог их сделать! Ему, видишь ли, не понравилась манекенщица, не понравились сами снимки и не понравились костюмы. А ведь он даже слыхом не слыхивал о Кристиане Делакруа! Он сам в этом признался, и меня, кстати, это нисколько не удивило. Не удивлюсь даже, если он ни разу не слышал о Сен-Лоране.

– Это сам Роуленд сказал, что он не слышал о Делакруа?

– Вот именно! И даже не покраснел! Макс вздохнул и опустил взгляд.

– Не стоит верить всему, что говорит Роуленд, Линдсей. Он любит подначивать людей. Думаю, он и в этот раз просто решил подшутить над тобой.

Это замечание нисколько не умерило пыл Линдсей.

– В таком случае, он – просто клоун, да еще, как я начинаю понимать, и хитрый! – воскликнула женщина.

– Нет, не совсем так, – мягко возразил Макс. – У него – диплом Бэллиола с отличием. Хитрый? Ну, что ж, поскольку человек этот – чрезвычайно целеустремленный, возможно, ты права, он может быть и таким.

– Блеск! Значит, гвоздь нынешнего сезона – оксфордский диплом?

– Ну, будет тебе, Линдсей, меня это уже начинает утомлять!

– Чудесно! Я просто потрясена! Он может читать по-гречески и по-латыни, однако факт остается фактом: в моде он разбирается не лучше моей кошки. Так кто же возглавляет отдел мод, Макс я или какой-то оксфордский зануда, одержимый манией величия?

– Ты попала пальцем в небо по всем пунктам, Линдсей. – Макс наградил ее взглядом всезнайки. – Не следует ставить знак равенства между Оксфордом и Роулендом. Начнем с того, что он – наполовину ирландец, а отец его – фермер. Во-вторых, никакой он не зануда, а, наоборот, веселый и интересный человек. В-третьих, он – опытнейший журналист, и газеты за ним едва ли не наперегонки гоняются. Я переманил его к нам, чтобы он расчистил авгиевы конюшни в отделе очерков, и он справился с этим всего за два месяца. И, наконец, Роуленд отнюдь не страдает манией величия. Просто в каждом отдельно взятом случае он старается настоять на своем. Как и ты, между прочим.

– О Боже, по-моему, я начинаю понимать. Сколько ему лет?

– Тридцать шесть.

– Столько же, сколько и тебе. Иными словами, вы – ровесники. Скажи мне честно, Макс, вы вместе учились в Оксфорде?

– Да, – ответил главный редактор. – На втором курсе мы делили на двоих берлогу в студенческом кампусе, и у нас был общий мотоцикл. Мы даже были влюблены в одну и ту же женщину, правда, в этом Роуленд меня обскакал. Мы…

– Господи, дай мне силы! – пробормотала Линдсей, одним большим глотком приканчивая виски и поднимаясь на ноги. Теперь она видела, как забавляет Макса вся эта ситуация.

– В таком случае все понятно. Я, конечно же, не могла принять в расчет вашу трогательную юношескую дружбу, поскольку не знала о ней.

– Ну, Линдсей, это уж совсем дешево.

– И тем более – мужскую солидарность. Теперь мне все понятно: зануда прав, я – нет.

– Мне тоже не понравились те фотографии Маркова. И манекенщица. Она была какая-то недокормленная. А уж тряпки, которые на ней болтались…

– Меня победили тогда, и я по-прежнему остаюсь побежденной, верно? Этому хитрому ублюдку удалось охмурить тебя, а меня – отодвинуть на задний план…

– Только в этих двух случаях. Взгляни на все это иначе: я выслушал аргументы Макгуайра, и они меня убедили. Он считает, что мы можем улучшить освещение темы мод, если подойдем к ней более напористо и профессионально. Этот человек очень умен, Линдсей, и ты это знаешь. Он просто чертовски хорош в своем деле. Его доводы взяли верх над твоими. В следующий раз…

– Если они возьмут верх и в следующий раз, я увольняюсь, Макс! В этом месяце начинаются показы весенней коллекции. Я требую, чтобы Макгуайр не вмешивался! Я больше не буду так работать!

В ответ на эти угрозы Макс лучезарно улыбнулся.

– Глупости, – отмахнулся он. – Ни за что ты не уволишься. Потому что любишь эту работу и эту газету. Ты и меня любишь, потому что я – хороший друг и изумительный главный редактор.

– Был когда-то.

– А со временем ты полюбишь и Роуленда Макгуайра. Оглянись вокруг, Линдсей, спроси своих товарищей – его любят все. Кроме тех, конечно, кого он уволил.

«Только не я!» – мысленно поклялась Линдсей, словно продолжая спорить с Максом. Одновременно с этим она не сводила внимательного взора с хозяина кабинета, который вернулся к своему письменному столу. Если бы ее антипатия и недоверие к Макгуайру были не так сильны, Линдсей, возможно, признала бы, что эпитет «классный», которым наградила его Пикси, был весьма точен. Его внешность, манеры, походка обладали такой притягательной силой, что были способны создать затор на оживленной улице – если бы за рулем, конечно, сидели одни только женщины.

Линдсей была готова признать в нем все человеческие пороки, кроме тщеславия и суетности. Их Макгуайр был лишен начисто. Ему было ровным счетом плевать на то, как он выглядит, и безразлично мнение окружающих. У него была стройная мускулистая фигура, и ее не могли скрыть даже видавшие виды потрепанные твидовые пиджаки, к которым он питал непонятное пристрастие. Скверно постриженные непослушные черные волосы уже давно тосковали по ножницам парикмахера. Картину дополняли зеленые глаза, чуть удивленное, ленивое и всегда немного насмешливое выражение лица. Редакционные сплетники приписывали Макгуайру еще и дьявольский мужской темперамент, однако у Линдсей ни разу не было возможности убедиться в правильности этих слухов.

Не относись она к нему с таким предубеждением, Линдсей могла бы представить себе Макгуайра кельтским воином, мчащимся на коне сквозь утреннюю дымку. Она была готова увидеть его за любой деревенской работой, требующей мужской силы, – лечением скота, рубкой деревьев, переноской тяжелого груза. Она согласилась бы признать в нем отвагу, не удивилась бы, увидев, что он бесстрашно штурмует отвесный горный склон, она была готова видеть в нем воина, поэта, ветеринара, но только не мужчину, способного плодотворно работать в редакции современной газеты. И вот в этом была ее ошибка, поскольку у Макгуайра это получалось блестяще.

Линдсей смотрела на мужчину, сузив глаза и думая, насколько обманчивы его внешняя доброта, показная мягкость манер и обходительность. Они были предназначены лишь для того, чтобы очаровать, разоружить противника и тем самым позволить Макгуайру первым добраться до цели в этом полном соперничества газетном мире.

– Я слышал, ты сегодня едешь за город? – заговорил Макгуайр. – Намерена провести выходные у Макса?

Линдсей словно подбросило. Будучи знакомой с беспардонностью Макгуайра и постоянно ожидая какой-нибудь новой гадости, она напрочь забыла о своем намерении разыгрывать из себя гранд-даму, а теперь вспомнила об этом, выпрямила спину и окатила собеседника ледяным взглядом.

– Да, собираюсь, – ответила она. Макгуайр улыбнулся.

– Передай от меня горячий привет миссис Макс. И всем маленьким Максикам. Надо же, четверо детей! Поначалу я думал, что это, должно быть, чрезвычайно обременительно, но теперь переменил свое мнение. По-моему, у них уже и пятый на подходе…

– Да, должен появиться на свет через два месяца.

– Может, на сей раз будет девочка? Макс очень бы этого хотел.

– Несомненно, – откликнулась Линдсей, стараясь не замечать почти неуловимый ирландский акцент, время от времени проскальзывавший в речи собеседника. Этот легкий акцент и улыбка делали его на редкость привлекательным, и Макгуайр, вероятно, знал об этом.

– Послушай, может, мы все-таки займемся работой? – подалась вперед Линдсей. – До отъезда мне надо переделать еще кучу дел. Я уже договорилась почти обо всем, что связано с парижским показом. Надеюсь, ты видел составленный мною план его освещения? Я его тебе посылала.

Макгуайр принялся перебирать бумаги на своем столе.

– Макс вроде бы говорил, что ты собираешься ехать со своей подругой. Кажется…

– Джини. Женевьева Хантер. Ты ее не знаешь.

– Да, я ведь здесь недавно, – кивнул он, продолжая рассеянно перебирать лежавшие перед ним листки. – Однако я знаком с ее работой и, конечно, с прошлогодними репортажами из Боснии. Они были просто блестящи! Так же хороши, как снимки Паскаля Ламартина. Они и раньше вместе работали?

– Да.

– Прекрасная команда. Я и Максу сказал то же самое. Куда же делся этот чертов план? Ведь только минуту назад лежал на этом месте! Кстати, почему она не осталась там и дальше работать вместе с Паскалем?

– Вот этого я не знаю.

– Кто-то мне что-то говорил… Она, кажется, заболела?

– Да нет вроде. По крайней мере, сейчас с ней все в порядке.

– Ага, значит, я что-то напутал. Макс говорил… Макгуайр не закончил фразу, а Линдсей не собиралась снабжать его дополнительной информацией. Он, судя по всему, и без того знал чересчур много. Если ему было известно о болезни Джини, о которой знали очень немногие, значит, об этом насплетничал Макс. Последний, однако, всегда считался очень сдержанным человеком, и уж коли делился с Макгуайром такими подробностями, значит, они являлись гораздо более близкими друзьями, чем поначалу думала Линдсей.

Именно в тот момент, когда она гадала, о чем еще Макс мог рассказать Макгуайру, тот огорошил ее. Он наконец нашел составленный Линдсей план освещения парижского показа и положил его перед собой.

– Прекрасно, – сказал он.

Не веря своим ушам, Линдсей изумленно уставилась на собеседника.

– Прекрасно? Ты хочешь сказать, что тебе нравится мой план?

– В конце концов, отдел мод возглавляешь ты, а не я, – пожал плечами Макгуайр. – И если ты считаешь нужным пользоваться услугами этого проклятого Маркова, – на здоровье. Будь только более требовательна к его творчеству.

– И у тебя нет никаких предложений? Я удивлена.

– Нет. Коллекции мод – это твоя епархия. Я бы и помыслить не смог о том, чтобы занимать чужую территорию. Тем более, что сам я не способен отличить Лакруа от Сен-Лорана.

«Чертов Макс!» – подумала Линдсей, уловив лукавые огоньки, заплясавшие в глазах Макгуайра. Значит, редактор передал ему их разговор!

– Я рада, что ты наконец уяснил рамки своей компетенции. – Линдсей встала, оттолкнув стул, и намереваясь побыстрее выйти из кабинета.

– Да, и вот еще что, – бросил ей в спину Макгуайр. Линдсей удивленно обернулась и увидела в его руках ту самую зеленую папку, завязанную тесемками.

– Скажи, костюм, который на тебе, случайно не от Казарес?

– Угадал.

Макгуайр, казалось, был доволен тем, что его догадка оказалось верной.

– А ты когда-нибудь встречалась с самой Казарес? Может быть, брала у нее интервью?

Линдсей недоуменно посмотрела на собеседника, гадая, чего больше в его вопросе: невежества или подвоха.

– Нет, – ответила она наконец, – я с ней никогда не встречалась. И, как тебе, должно быть, известно, ни один журналист – тоже. Казарес никогда не появляется на публике, только в день закрытия ее показов. И никому не дает интервью. Она настоящая затворница.

– И к тому же – удивительно красивая затворница.

– Да, и это тоже.

– Но Жан Лазар – он-то общается с журналистами?

– Только с теми, которых считает надежными. Со своими друзьями, которые не будут задавать ему неудобных вопросов о Казарес. Я бы не стала называть это интервью, но изредка он действительно дает аудиенции журналистам.

– Не могла бы ты договориться с ним о такой аудиенции?

– Наверное, смогла бы, если бы захотела. Но я этого не хочу.

– Попробуй сделать это, когда окажешься в Париже. Линдсей озадаченно посмотрела на Макгуайра.

– Зачем? Это же бессмысленно. Даже если мне удастся встретиться с Лазаром, я не узнаю от него ничего мало-мальски стоящего. Разумеется, мне хотелось бы узнать, насколько верны те или иные слухи. Например, правда ли то, что пять лет назад Мария Казарес стала разваливаться на части. И мне очень хотелось бы узнать, какую именно коллекцию она разрабатывает в настоящее время. Любой журналист не пожалел бы усилий, чтобы услышать ответы на эти вопросы, но…

– Вот и задай их Лазару. Почему бы не попробовать?

– По нескольким причинам, – фыркнула Линдсей. – Во-первых, я не осмелюсь это сделать, поскольку меня после этого на пушечный выстрел не подпустят к Дому мод Казарес. Во-вторых, я уже сказала тебе: это бессмысленно. Для интервьюеров у Лазара существует стандартная заготовка: Мария Казарес – гений высокой моды. Его задача в том и состоит, чтобы ограждать хозяйку от назойливых плебеев.

– И еще – в том, чтобы управлять империей стоимостью во много миллионов долларов. Давай и об этом не будем забывать.

– Само собой. С этой задачей он, кстати, справляется блестяще. Лазар охотно станет говорить о фасонах их платьев, об их косметике, духах. Он будет сыпать цифрами и излучать обаяние. Пустая трата времени. Все эти цифры мне и без того известны. Пресс-служба у Казарес лучше, чем у всех остальных парижских домов мод, вместе взятых. Об империи Казарес мне известно абсолютно все.

– Абсолютно все? Ты в этом уверена?

Линдсей уже была готова ответить какой-нибудь дерзостью, но в последний момент замолчала. Она заметила, каким острым стал взгляд зеленых глаз Макгуайра, как по-новому зазвучал его голос.

– Ну, хорошо, я преувеличила. Конечно, я знаю далеко не все, как, впрочем, и остальные. Лазар и Казарес окружены завесой таинственности, причем – с давних пор…

– Не могу не согласиться. – Макгуайр заглянул в зеленую папку. – Это заметно даже неспециалисту. Вопросов больше, чем ответов. Откуда они всплыли, как встретились, каким образом Лазар заработал свои первые большие деньги, какие взаимоотношения связывают их сейчас, почему в прошлом году Лазар собирался продать компанию?..

– Это были чистой воды сплетни, – перебила говорившего Линдсей.

– …Почему в нынешнем году Лазар изменил это решение и продолжает сидеть в своем кресле? Есть и еще несколько более мелких вопросов. Одним словом – ничего, что могло бы серьезно встревожить старую крысу высокой моды.

Макгуайр бросил на Линдсей быстрый взгляд и продолжал:

– Конечно, редакторы отделов мод ведут себя иначе, чем другие журналисты, верно? Я уже начинаю понимать это. Не задают острых вопросов, не пытаются заняться серьезным анализом. Они лишь ходят на показы, воркуют с подружками, запирая те небольшие участки своего мозга, которые еще в состоянии функционировать, охают и ахают над складочками и развивают в себе способность впадать в экстаз. По поводу юбки, или жакета, или шляпки…

– Минуточку! – вставила Линдсей, однако, не обратив внимания на ее реплику, Макгуайр продолжал:

– То, что представляет для них интерес, не имеет ни малейшего отношения к жизни девяноста девяти процентов обыкновенных женщин и нисколько не влияет на то, как они одеваются. Интересующая этих дамочек одежда – фривольна, стоит бешеных денег и вообще оскорбительна для женской части человечества…

– Могу я сказать хоть слово?

– Однако дважды в год их репортажи исправно обеспечивают бесплатной рекламой и без того сверхдоходный бизнес. Это не беспокоит журналистов, расхваливающих товары вне зависимости от того, насколько они никчемны и непригодны для повседневной жизни. Я, кстати, всегда этому удивлялся: зачем врать? Зачем год за годом громоздить эти нелепости? Но теперь начинаю понимать. Они просто не в состоянии критиковать. Не осмеливаются! А если бы осмелились, то никогда больше не получили бы приглашений на показы мод и распростились бы с престижными местами в первом ряду. Кстати, Линдсей, ты ведь обычно сидишь в первом ряду?

Макгуайр поднял на нее холодный взгляд, а Линдсей впилась ногтями в свои ладони.

– Да, – сказала она, – в первом. Для того, чтобы попасть туда, мне, черт возьми, понадобилось десять лет, и с этого места я могу описывать то, что вижу, гораздо лучше, нежели с галерки. Послушай…

– Не сомневаюсь в этом, – многозначительно проговорил Макгуайр. – Там, где я вырос, существовала поговорка: если садишься обедать с дьяволом, бери ложку подлиннее. Однако в данном случае она, видимо, не к месту. В конце концов, что сталось бы с тобой, если бы ты написала то, что думаешь на самом деле: например, что коллекции Казарес стали пресными, что они выдохлись и утратили блеск? На тебе поставили бы крест.

Он процитировал ее собственные слова с обаятельной улыбкой на устах. Когда-то Линдсей отличал бешеный темперамент, однако со временем она научилась его укрощать. Вот и сейчас женщина мысленно досчитала до десяти и принялась делать вдохи и выдохи по системе йогов. Паршивый ирландский ханжа, мысленно кляла она Макгуайра. Свинья. Демагог. Невыносимый, самодовольный, настырный хам… Линдсей поколебалась. С одной стороны, она обладала достаточной честностью, чтобы признать частичную правоту его слов, с другой – сделать это не позволял охвативший ее гнев.

– Возможно, мне стоит объяснить тебе некоторую специфику моей работы, Роуленд, – убийственно вежливым тоном начала она. – Я посещаю показы для того, чтобы писать, об одежде. О направлениях моды. В первую очередь я обращаю внимание на покрой, цвет, ткань и линии. В этом я специалист. И еще мне помогает то, что я сама небезразлична к одежде. Я ее люблю, как и сотни тысяч других женщин, которые еженедельно читают мои статьи. Тех самых женщин-читательниц, которые так нужны нашему еженедельнику. Тех самых, на которых рассчитывают рекламные агентства, покупая газетную площадь на наших страницах и тем самым помогая выплачивать зарплату тебе и мне…

– Благодарю, я в достаточной мере осведомлен об экономическом аспекте рекламного бизнеса, – с ухмылкой бросил Макгуайр. В это мгновение Линдсей почувствовала непреодолимое искушение перегнуться через стол и влепить ему пощечину.

– Довольно, Роуленд! Прежде чем читать мораль, взгляни лучше на собственный отдел очерков. В прошлую субботу вы поместили две большие статьи: одну – про Чечню, вторую – про Клинтона.

– Ну и что из того?

– Помимо этого в автомобильной рубрике вы напечатали заметку о новой модели «Астон-Мартина», затем – об элитарном морском курорте в Таиланде, и еще поместили в кулинарном разделе статейку со сравнительным анализом пятнадцати сортов оливкового масла. Первая же ее фраза звучала так напыщенно, что меня едва не вывернуло. Вы отвели этой вашей ужасной девице, которую, кстати, именно ты притащил в газету, целую колонку под описание какого-то роскошного ресторана неподалеку от Оксфорда, где она на пару со своим дружком просадила двести фунтов из редакционного бюджета. Они там, видите ли, отужинали! Это ли не фривольность? Это ли не безумие? Очнись, Роуленд, и не корми меня больше словесным дерьмом!

В кабинете повисла тишина. Настоящая гранд-дама, подумалось Линдсей, никогда не позволила бы себе употребить подобный эпитет. Однако она не жалела об этом, поскольку теперь чувствовала себя намного лучше. Макгуайр явно покраснел. Однако даже в том случае, если обвинения Линдсей достигли своей цели, он оправился на удивление быстро. Она даже начала подозревать, что этот человек получает удовольствие от разного рода перепалок. Макгуайр бросил на нее быстрый взгляд, а затем рассмеялся, вызвав у Линдсей новый приступ раздражения.

– Вот это удар, – сказал он. – Ощутимый удар. Но, с другой стороны, – Макгуайр наклонился над столом, – ты должна признать, что эта ужасная, по твоему мнению, девица проявила объективность, отругав ресторан за то, что соус «дюгле» там ниже всякой критики…

– Эка важность…

– …А наш эксперт по автомобилям довольно жестко прошелся по дизайну «Астон-Мартина».

– Не смеши меня! Он поливал слезами умиления машину, которая стоит почти четверть миллиона.

– Но вот по поводу статьи об оливковом масле я с тобой полностью согласен: она отвратительна и нечитабельна.

– И что же ты предпринял в связи с этим? Ты, редактор отдела?

– Кое-что предпринял. – Макгуайр хладнокровно встретил ее вызывающий взгляд. – Неужели не слышала? На этой неделе я уволил того, кто ее написал.

На сей раз тишина в комнате длилась гораздо дольше. Линдсей сидела неподвижно и смотрела то в зеленые глаза Роуленда, то на его твидовый пиджак, то на кипы книг. В голове ее вертелись какие-то бессвязные обрывки мыслей: о футбольных бутсах, взносах за школу и оплате закладных.

– Это – угроза? – спросила она, стараясь говорить как можно более спокойным голосом.

Макгуайр, казалось, удивился – в первый раз за время их разговора. Он окинул ее недоуменным взглядом, пробежал пятерней по волосам и торопливо заговорил.

Линдсей не слушала его. Она встала, чувствуя себя загнанной в какую-то ледяную ловушку, где даже воздуха было так мало, что – ни дышать, ни говорить.

– Я могу воспринимать твои слова только в качестве угрозы, – перебила его Линдсей прежним спокойным тоном. – Вероятно, мне следует позвонить Джини и отменить нашу встречу. Мы должны были увидеться примерно через час, но теперь я, конечно же, опоздаю.

– Опоздаешь? Почему же?

– Джини придется ждать. Если тебя это хоть сколько-то интересует, что, впрочем, маловероятно, ждать также придется и моей матери, и моему сыну, и водопроводчику, и походу за покупками…

– Водопроводчику? Какому водопроводчику?

– Придется подождать гаражу, придется подождать этому чертову магазину, в котором могли бы – заметь, только могли бы – оказаться бутсы двенадцатого размера. Придется подождать еще сотне мелких повседневных забот, с которыми мне приходится сталкиваться ежедневно помимо основной работы. Работы, которая, к твоему, Роуленд, сведению, на сегодняшний день уже закончена. Всему этому придется ждать, поскольку я все еще буду находиться здесь, в этом здании. Я буду говорить с Максом. Так я работать больше не могу.

Довольная тщательно выверенным сарказмом и чувством собственного достоинства, которыми была пронизана ее речь, Линдсей направилась к двери. Она чувствовала, что сейчас самое время для эффектного ухода. Макгуайр закашлялся.

– Бутсы для футбола или регби? – внезапно спросил он.

Линдсей остановилась и, обернувшись, метнула в мужчину самый испепеляющий взор, на который только была способна.

– Для футбола. И не пытайся снискать мое расположение. Слишком поздно.

– Двенадцатый размер… Большой! Он, наверное, высокий?

– Высокий. Метр восемьдесят пять. Ему семнадцать лет. Эта информация поможет тебе в твоих вычислениях?

– Я ничего не вычисляю. Просто я удивлен. Я думал, тебе – лет тридцать, ну, может, тридцать один.

– Льстить уже поздно, – бросила польщенная в душе Линдсей. – И поздно выпутываться. Я…

– Это была не угроза, – быстро перебил ее Макгуайр, поднимаясь на ноги. – Тут какое-то недоразумение. Может, ты просто неправильно меня поняла. Я пригласил тебя вовсе не для того, чтобы запугивать или критиковать. Я не люблю моду и не пытаюсь делать вид, что разбираюсь в ней. – Неожиданно Макгуайр широко улыбнулся и взял Линдсей за руку. – Скажу по секрету, что мне равным образом не нравятся «Астон-Мартины» и счета из ресторанов на двести фунтов. Ты здорово меня уела, признаю.

Линдсей неподвижно стояла, глядя на его большую, загорелую, красивую руку, и пыталась вспомнить, не было ли у нее ранее аритмии. Если нет, то чем вызвано это неровное сердцебиение под жакетом от Казарес? Накопившейся усталостью, возбуждением, неправильным питанием или стрессом? Затем Линдсей задумалась: не потому ли у них с Макгуайром сложились такие отношения, что именно она первой повела себя неправильно? Разумеется, она могла бы сбросить сейчас его руку и завершить свой эффектный уход со сцены, но… она этого не сделала. Наоборот, женщина встретилась глазами с его немного удивленным взглядом и смягчилась.

– В таком случае почему же ты решил меня допрашивать? – спросила она, позволяя Макгуайру подвести ее обратно к письменному столу. Оказавшись там, мужчина взял с него зеленую папку, развязал тесемки и протянул ее Линдсей.

– Потому что мне нужна твоя помощь, – сказал он. – Вот в этом.

То, как прямо и просто он ответил на ее вопрос, поразило Линдсей. Она заглянула ему в лицо, пытаясь обнаружить признаки лживости и двуличия, но не увидела ничего такого. Ей даже подумалось что Макгуайр, если, конечно, не строил из себя начальника, вполне мог бы понравиться ей как мужчина. Она опустила взгляд на зеленую папку – толстую, увесистую и без каких-либо пометок.

– Тут какая-то история, связанная с модами?

– Только косвенным образом. На самом деле история гораздо шире и… грязнее.

– Ты не хочешь объяснить мне, в чем именно заключается дело?

– Детально – нет. Пока не время.

– Здесь что-то секретное?

– Можно сказать и так.

Линдсей открыла папку, и оттуда на нее взглянуло знакомое, знаменитое на весь мир лицо. Фотография – одна из немногих, отснятых не случайно, а с ведома и согласия позировавшего объекта, – была сделана Сесиль Битон. Она датировалась семидесятыми годами, и, единожды увидев этот кадр, его было трудно забыть. Мария Казарес была запечатлена на пике своей красоты. Черноволосая и черноглазая, она смеялась, приподняв руки и словно собираясь прикрыть ими лицо. Волосы ее были коротко подстрижены, и теперь Линдсей поняла, что стояло за ставшей знаменитой фразой, сказанной Битон: Казарес похожа на самого красивого в мире мальчика. На груди ее висел маленький золотой крестик.

Линдсей задумчиво нахмурилась и стала перелистывать содержимое папки, состоявшее в основном из газетных вырезок, имевших хоть какое-то отношение к Лазару и Казарес. Вырезки охватывали период почти в тридцать лет. Неудивительно, что папка была в десять сантиметров толщиной.

– Я хочу, чтобы ты просмотрела эту подборку. Здесь – абсолютно все, что удалось собрать моим сотрудникам: вырезки из американских, английских, итальянских и французских газет. Не согласилась бы ты заняться этим во время выходных?

– Это так срочно?

– Да, срочно. Я подумал, что ты могла бы пролистать папку в любое удобное тебе время: после ужина или, может, в постели…

Он снова улыбнулся Линдсей, и та вдруг поняла, что этот человек обладает еще одним талантом: когда ему нужно добиться какой-нибудь цели, он умеет даже флиртовать.

– От меня было бы больше пользы, если бы я знала, что именно надо искать.

– «Белые пятна».

– Их могут быть сотни. Чуть раньше ты сам перечислил некоторые из них. Вся эта папка состоит из предположений и домыслов. Слухи, пересуды, мифы, легенды…

– Не страшно. Я хочу знать обо всем, что известно тебе, но чего нет в этой папке, – каким бы незначительным и маловероятным это ни казалось.

– Даже откровенные сплетни?

– Даже сплетни. Да, в иных случаях и они могут пригодиться.

– Я должна отчитаться перед тобой в понедельник?

– Э-э-э… да. – Он отвел взгляд. – Желательно – до твоего отлета в Париж. Если после этого у тебя найдется свободное время и желание, я в благодарность с удовольствием приглашу тебя поужинать.

– Поживем – увидим.

Макгуайр, казалось, был задет ее ответом.

– Разве мы еще не заключили мир?

– Нет. Пока не заключили. – Линдсей встретилась с ним взглядом. – Я по-прежнему думаю, что ты хитришь и пытаешься обвести меня вокруг пальца. Я не верю тебе ни на гран.

– Но ты согласна мне помочь?

– Знаешь, с тобой гораздо проще общаться, когда ты просишь об одолжении. Ладно, помогу.

Линдсей поднялась и направилась к выходу. Движимый внезапным порывом галантности, Макгуайр тоже вскочил на ноги и распахнул перед ней дверь. Когда женщина уже стояла на пороге, он задал последний вопрос, вконец озадачивший ее: известно ли ей о каких-либо связях Жана Лазара в Амстердаме?

– Нет, а с чего он должен их иметь? Какой бы национальности он ни был, но уж точно не голландец. Кроме того, Голландия – страна, не имеющая практически никакого отношения к миру мод.

– Нет, – проговорил Макгуайр, и в эту секунду на его столе зазвонил телефон, – просто я подумал…

Не договорив, он схватил телефонную трубку. До слуха Линдсей донесся женский голос, торопливо и взволнованно говоривший что-то на другом конце провода. Макгуайр, нахмурившись, слушал.

– Ну, ладно, Роуленд, увидимся в понедельник… – Линдсей не стала ждать завершения его разговора.

– В понедельник? – Он поднял на нее отсутствующий взгляд.

– За ужином, Роуленд. За ужином в честь твоих извинений передо мной.

– А, да, конечно. Точно. В понедельник.

Выходя из кабинета, Линдсей бросила последний взгляд на его хозяина. Женщина, позвонившая Роуленду, продолжала говорить, видимо, не делая пауз. Макгуайр, не зная, что за ним наблюдают, издал тяжелый вздох, аккуратно положил трубку на стол и, взяв томик Пруста, принялся листать. В тот момент, когда Линдсей бесшумно закрывала за собой дверь, собеседница Макгуайра испустила на другом конце провода яростный крик. Роуленд безмятежно перевернул страницу.

В час дня, когда Линдсей уже окончательно собралась уходить, позвонил Марков, дважды пытавшийся дозвониться до нее, когда она была у Макгуайра. Женщина устало вздохнула. Такой человек, как Марков способен трезвонить через каждые десять минут на протяжении всего дня и даже ночи.

– Да, дорогой, – проговорила она, услышав его голос в трубке.

– Ну, утешь меня. Ты вонзила кинжал в этого негодяя?

– Можешь не сомневаться, – солгала Линдсей.

– Молодец, детка! Перерезала аорту сразу или заставила помучиться?

– Заставила помучиться. А теперь отвали, Марков. Подробностями поделюсь с тобой в Париже, договорились?

– Не могу дождаться! Я целое утро рисовал себе эту картину. Опиши мне этого Макгуайра. Какой он? Наверняка – толстый плешивый коротышка-импотент?

– Вообще-то нет. Он – под два метра ростом, черноволосый, с умными зелеными глазами, и от него так и веет тестостероном.

– Милая, почему же ты мне раньше про него не рассказывала? Ведь это же мой тип!

– И не мечтай, Марков.

– Ты уверена?

– На сто процентов.

– Эх, до чего же сволочная штука – эта жизнь. Ну, все равно, познакомь меня с ним как-нибудь при случае. Ой, мне звонят по другой линии. Наверное, с Барбадоса. A tout а l'heure,[4] моя крошка, – с безобразным акцентом добавил фотограф и повесил трубку.

В четверть второго Роуленд Макгуайр подошел к окну своего кабинета, расположенному на двенадцатом этаже, бросил взгляд на часы, а затем выглянул наружу. Отсюда была видна Темза, судоверфь Кэнари и стоянка автомобилей в редакционном дворе.

– Точно по расписанию, – проговорил он.

Макс, жевавший бутерброд с сыром и маринованным огурцом, какие он обычно заказывал на обед, находясь в своем кабинете, отложил в сторону папку, принесенную ему Макгуайром, и присоединился к другу.

Оба мужчины внимательно следили за миниатюрной женщиной, которая, выйдя из здания газеты, лавировала между автомобилями, пробираясь к новенькому «Фольксвагену-Пассату». Непокорные коротко остриженные волосы женщины были такими же черными и так же блестели под солнцем, как и лак на крыльях ее машины. На ней были черные полотняные тапочки, черные брюки, черный свитер и модная куртка – тоже черного цвета. В руках она держала атташе-кейс, плетеную сумку и большую завязанную тесемками зеленую папку. Ей было трудно тащить всю эту поклажу, и пока она добиралась до машины, несколько раз роняла то одно, то другое. В очередной раз выронив сумку, она ожесточенно пнула ее ногой, запрокинула голову к небу, и губы ее зашевелились. Даже с высоты двенадцатого этажа было понятно, что она ругается на чем свет стоит. Роуленд улыбнулся и сказал:

– Какая досада! Она переоделась. Сняла свой костюм. А он так хорош!

– Тот, который от Казарес? – ухмыльнулся Макс. – Неужели она надела его специально на встречу с тобой? В таком случае, это определенно война, Роуленд, и у тебя нет ни малейшей надежды одержать в ней победу.

– Ошибаешься. Сейчас она поехала к Женевьеве Хантер. Все идет по плану, Макс.

– Она ни о чем не подозревает?

– Нет, конечно. Говорю же тебе: я ее очаровал. Напоил кофе, расхвалил костюм. Это будет легкая победа, Макс.

– Надейся, надейся… Ты не знаешь женщин, Роуленд, и никогда их не знал.

– Поверь мне, – бросил Макгуайр, пропустив мимо ушей замечание друга. Он наблюдал за тем, как «Фольксваген» прибавил ходу и двинулся к выезду со стоянки. Затем, выбросив указатель левого поворота, машина повернула направо, едва избежав столкновения с тяжелым грузовиком, возмущенно взвизгнувшим тормозами. Макс закрыл глаза.

– Никогда не садись в машину, если за рулем – Линдсей, – сказал он товарищу. – Это мой единственный совет тебе. Можешь строить самые глупые планы, делать любые ошибки, но никогда не совершай этой. Тут игра со смертью. Особенно, если Линдсей не в духе.

– Сейчас она вполне в духе. – Роуленд отвернулся от окна. – Я же рассказал тебе. Два дня назад между нами – да, действительно – была война, а сейчас у нас detente.[5] Переиграть такую женщину, как Линдсей, несложно, если только всерьез настроишься на это. Кроме того…

– Роуленд, надеюсь, ты с ней не флиртовал?

– Упаси меня Бог! За кого ты меня принимаешь? Я никогда не флиртую с женщинами.

– Нет, флиртуешь, Роуленд. Ты этого даже сам не замечаешь.

– Ну, в данном случае я этого не делал. Да и зачем? – Он взял один из бутербродов Макса и стал задумчиво жевать. Тот, не говоря ни слова, подавил улыбку и закурил.

В кабинете повисло молчание. Роуленд, ум которого почти никогда не прекращал работать, освежал в памяти содержимое папки, которую он принес Максу. Тот, в свою очередь, наблюдал за своим мужественным другом (Роуленд никогда не осознавал, какой эффект производит на женщин) и смаковал новые повороты в непрекращающейся трагикомедии, какой являлась вся жизнь Роуленда Макгуайра. Возможно, подумалось ему, учитывая планы Макгуайра, самое время еще раз предостеречь его.

– Послушай, Роуленд, – начал Макс. Голос его звучал несколько неуверенно. Он знал, что Макгуайр ревностно охраняет свою личную жизнь от постороннего вмешательства. Я хотел тебе сказать о Линдсей еще кое-что. Она вовсе не такая крутая, какой пытается казаться, и очень много значит для нас с Шарлоттой. Я знаю, как важна для тебя та тема, которую ты принялся раскапывать, и понимаю, насколько серьезную помощь может тебе оказать здесь Линдсей, но…

Роуленд не слушал. Он перечитывал последний отчет своего информатора, служившего в Амстердаме, в местном бюро американского Агентства по борьбе с наркотиками. Максу он этот документ уже показал. Разумеется, имени информатора Макс не знал и никогда не узнает – таков был стиль работы Роуленда.

– Конечно, конечно, – сказал он, закрывая папку и отмахиваясь от Макса, как от назойливого комара. – Не сотрясай воздух, ради Бога. Сейчас ты спросишь, каковы мои дальнейшие планы.

– Вряд ли. Ты все равно не скажешь.

– Работать, – нетерпеливым тоном проговорил Роуленд, взял с письменного стола пачку фотоснимков и стал перебирать их. – Работать – вот мои дальнейшие планы. Связать все узелки в этой истории. Линдсей здесь отводится всего лишь второстепенная роль. Если она согласится мне помочь – чудесно, если откажется – плохо. Тогда я продолжу штурмовать ее с помощью своего обаяния.

– Господи, спаси!

Роуленд положил фотографии обратно на стол.

– Эти снимки – последние работы Паскаля Ламартина?

– Да. – Макс взял фотоснимки. – Хочу напечатать одну из них завтра на первой полосе. Редактор отдела иллюстраций предлагает вот эту…

– Он не прав. Напечатай вот эту. – Роуленд указал на снимок в левой руке Макса. – Люди начинают привыкать к тому, что происходит в Боснии. Нужно дать им встряску.

– Возможно, – ответил Макс, понимая, что его друг прав, и стал пристрастно рассматривать снимок, на который указал Роуленд. Фотограф запечатлел группу рыдающих женщин, столпившихся вокруг детского трупа. В правой руке мертвый мальчик все еще сжимал «Калашников», левая была откинута в сторону. Его лицо, слава Богу, было скрыто, но лица женщин камера показала крупным планом. Вероятно, в распоряжении Ламартина было не более тридцати секунд, чтобы запечатлеть это отчаянное горе, и было ясно, что фотограф страдал вместе с женщинами. Наверное, именно этот дар выделял Паскаля из ряда других фотожурналистов, ставя классом выше любого преуспевающего его коллеги. Макс уже видел этот снимок сегодня утром, и он в течение всего дня неотступно стоял перед его внутренним взором. Наверное, подумалось ему, я и моя жена чувствовали бы то же самое, если бы умер один из наших детей.

Он поднял глаза, встретился взглядом с Роулендом, кивнул ему и отложил снимок в сторону.

– Как долго еще Ламартин будет там находиться? – спросил Роуленд, поднимаясь на ноги и принимаясь мерить комнату шагами. – Я полагал, он вернется вместе с Женевьевой Хантер.

– Изначально так и задумывалось, – пожал плечами Макс. – Наверное, вернется, когда сочтет нужным. Ламартин, как киплинговская кошка, гуляет сам по себе и сам устанавливает для себя правила.

Роуленд никак не отреагировал на это замечание. Он снова подошел к столу и уселся.

– Итак, приступим, Макс? – Он бросил взгляд на часы. – Ты хотел рассказать мне о Женевьеве Хантер…

– Разве?

– Да, сам должен помнить. Давай, Макс. До твоей следующей встречи осталось лишь десять минут. Мне нужны детали. Все детали! От «а» до «я»!

– Роуленд, но мы уже говорили об этом. Тебе известно практически все…

Лицо Роуленда стало замкнутым и сосредоточенным. Он подался вперед.

– Возможно, – сказал он. – В таком случае расскажи мне все это заново.

2

Теперь по утрам Джини гуляла. Иногда – час, иногда – два, но маршрут всегда выбирала наугад. Ей нравились эти прогулки – они заряжали энергией ее тело, очищали ум, благодаря им день пролетал быстрее. Когда она оставалась дома, то чувствовала себя обязанной попытаться хоть что-нибудь написать, однако слова, появлявшиеся на экране монитора, отказывались складываться в фразы и казались лишенными смысла. Оставаясь дома, Джини слишком остро чувствовала отсутствие Паскаля. Эта квартира стала их первым общим домом. Они вместе нашли ее, вместе обставили. Их любовь прикоснулась к каждому стоявшему здесь предмету. А прожили они здесь вместе пять месяцев.

Квартира эта находилась на верхнем этаже экстравагантного дома с башенками, сконструированного архитектором, который по тогдашним – 1868 года – меркам считался чуть ли не авангардистом. Когда-то здесь располагалась студия Розетта, тут был частым гостем Раскин, однако Джини не интересовала история этого дома. Она ее просто не чувствовала. Для нее жизнь здания с башенками началась в тот день, когда они с Паскалем впервые увидели его. Рука об руку они вошли внутрь и замерли в немом восторге. Джини только и смогла, что восхищенно вздохнуть. Столько недель бесплодных поисков, когда им предлагали похожие друг на друга перестроенные мишурные особнячки по безумным ценам, и вот они нежданно набрели на это чудо.

Тут была одна большая комната-студия с высокими, словно в церкви, потолками. Винтовая лестница из нее вела на галерею второго этажа, где располагалась спальня с полками, уставленными книгами, и огромным – во всю стену – окном, выходившим на север. Солнечные лучи, падавшие сквозь него, играли на стенах. Они пришли сюда в яркий весенний день, когда пробуждается все живое, и сквозь окно в спальню заглядывала весна. Город отсюда был невидим. Застыв у окна и затаив дыхание, Паскаль и Джини безмолвно смотрели на бледно-голубое небо, по которому наперегонки бежали облака, на ветви деревьев с пробивающимися бледно-зелеными листочками. От этого нарождающегося весеннего великолепия кружилась голова и перехватывало от волнения горло.

– Все, – наконец нарушил молчание Паскаль, – это место – наше. Оно предназначено для нас и будет нашим.

Вслед за тем они проявили максимум прагматизма, на который были способны, и рука об руку исследовали квартиру на предмет выявления возможных недостатков. Их не оказалось. Паскаль тщательно и торжественно простучал стены, проверил состояние водопровода и электропроводки, Джини с такой же торжественностью осмотрела кухню, в которую влюбилась с первого взгляда, убедилась, что дверцы стенных шкафов открываются легко и бесшумно. На первом этаже они обнаружили еще одну спальню – маленькую и невероятно уютную, романтично расположенную в одной из башенок дома. Она была словно предназначена для какой-нибудь сказочной принцессы. Тут должен был жить ребенок с живым воображением. Взглянув на Паскаля, Джини поняла, что он подумал о своей дочери, и сказала:

– Здесь могла бы жить Марианна, когда будет приезжать к тебе.

– Могла бы, – вздохнул он, – конечно, могла бы.

– Как ты думаешь, ей понравится эта комната?

– Да она в нее просто влюбится! Я знаю это наверняка. В течение некоторого времени после этого никто из них не осмеливался нарушить молчание. Вернувшись в огромную комнату на первом этаже, они встали возле высокого окна. Паскаль позвякивал ключами от дома, которые им вручил сотрудник агентства по торговле недвижимостью для осмотра квартиры. Паскаль и Джини встретились взглядами. Он почувствовал, что она собирается заговорить о том, о чем думали оба и что боялись произнести вслух. Прежде, чем Джини успела открыть рот, он поднял руку и приложил палец к се губам.

– Нет, подожди, – сказал он, – сначала я должен кое-что сделать.

Отведя от щеки Джини прядь светлых волос, он несколько мгновений смотрел ей в глаза, а затем привлек к себе, наклонился и поцеловал в губы. От долгого поцелуя у женщины закружилась голова, а мысли разбежались в разные стороны. Наверное, подумалось ей, именно этого ему и хотелось. Когда Паскаль наконец отпустил ее, она отстранилась и с улыбкой покачала головой, а затем взяла его пальцы и с расстояния вытянутой руки долгим взглядом посмотрела в глаза. Джини любовалась тем, как отсвечивает весеннее солнце в его темных волосах, как играет свет на его лице. Она любила его брови, каждую черточку лица, интонации голоса, прикосновения. Она чувствовала его так хорошо, что с первого взгляда могла бы сказать, о чем он сейчас думает. Говорить о неприятном не хотелось, но, к сожалению, это было неизбежно.

– Паскаль, – заговорила Джини, – для нас это слишком дорою.

Да, дороговато.

– Не дороговато, а непомерно дорого. Мы должны смотреть фактам в лицо.

Паскаль всегда отличался завидным упорством. Поставив перед собой цель, он пытался достичь ее всеми средствами, не признавая никаких препятствий. Вот и сейчас в ответ на реплику Джини он только передернул плечами, а затем принялся расхаживать по комнате. Джини знала, что он не терпит признавать себя побежденным, и потому следила за ним с замирающим сердцем. Она уже не раз видела его таким, как сейчас, – Паскаля, способного переспорить и убедить кого угодно и в чем угодно, сломить любое сопротивление. Паскаля, пробирающегося в дом с черного хода, если его выпроваживали с крыльца. Паскаля, который шел в зону военных действий и приносил снимки, каких не мог сделать никто другой. Но тогда он работал.

Джини заранее знала: он будет расхаживать по комнате пять минут – так оно и вышло. Потом снимет свой старый черный кожаный пиджак и засучит рукава. И тут она не ошиблась. Высокий, стройный, полный идей и энергии, искусный в обращении с камерой и в постели, он никогда не обманывал ее ожиданий.

Джини попыталась собрать мысли воедино. Она подсчитала, сколько может получить, продав свою лондонскую квартиру, сколько выручит Паскаль от продажи своей парижской фотостудии, сколько денег можно получить под залог. Но все равно, как бы ни складывала Джини эти цифры, искомой суммы не получалось. Она видела, насколько катастрофически им не хватает денег для покупки этой чудесной квартиры. Женщина издала горестный вздох. Услышав его, Паскаль, как всегда не собиравшийся сдаваться, подошел и обнял ее за талию. «Сейчас начнет надо мной подшучивать», – подумала Джини, и интуиция вновь не подвела ее.

– Моя машина, – сказал мужчина, любивший гонять на своем старом классическом «Порше», в котором души не чаял. – Я продам свою машину, а себе куплю что-нибудь попроще.

– А я продам свою, – улыбнулась Джини, ездившая на древнем «Фольксвагене»-«жучке». Паскаль, не упускавший случая, чтобы подшутить над этим ископаемым рыдваном, самым серьезным образом покачал головой:

– Нет, такой жертвы я принять от тебя не могу. Тем более, что придется доплачивать тому, кто согласится ее взять.

– Мы могли бы питаться одними овощами…

– Могли бы. – Он привлек ее поближе к себе. – Репкой, пастернаком. Они дешевые.

– Я в течение следующих десяти лет могла бы не покупать себе новых платьев.

– Отличная идея! Тем более, что мне ты все равно больше нравишься голой.

– Я могла бы найти себе новую работу. Перестану быть журналистом и стану банкиром. Или – адвокатом. Или – рекламным агентом.

– Нет, это будет слишком большой потерей для журналистики. Взгляни на меня, Джини.

Она подняла на него глаза, а его руки обвились вокруг ее талии.

– Мы с тобой хотим иметь эту квартиру?

– Да, очень.

– Значит, мы будем ее иметь, – констатировал Паскаль. Если уж ему что-то взбрело в голову, остановить его не было никакой возможности.

С того дня он опять стал таким, каким Джини любила его больше всего – очень энергичным, очень обаятельным, очень непреклонным и очень… французским. Первыми перед его бешеным натиском начали отступать владельцы квартиры, затем их агенты и, наконец, – банк. Владельцы немного сбросили цену, банки немного подняли залоговые выплаты. Вернувшись в квартиру Джини, в окне которой уже давно и сиротливо маячил картонный щит с надписью «ПРОДАЕТСЯ», Паскаль всего за одну неделю нашел на нее покупателя – денежного и покладистого. По ночам, когда к раздражению не признававшего рабочих часов Паскаля банковские служащие и агенты по торговле недвижимостью спали и потому были недосягаемы, он сидел за столом и покрывал листы бумаги столбцами цифр, пытаясь вычислить их с Джини совместные расходы. В качестве первоочередных и самых важных Паскаль выделил алименты, которые выплачивал своей бывшей жене на содержание дочери, предстоящие в будущем выплаты по закладным, оплату за отопление и переезд, а также – к вящему изумлению Джини – расходы на хлеб и вино.

– Вино? – недоуменно спросила она, заглядывая в листок через его плечо. – Это для нас – роскошь. Вычеркни.

– Для тебя, может, и роскошь, а для меня – необходимость. Ты – американка, я – француз.

– Но ты не включил сюда плату за электричество, Паскаль…

– А для чего придуманы свечи? – с улыбкой обернулся он.

– А страховка?

– Черт, придется звонить Максу.

Максу он позвонил тут же (Джини подозревала, что Паскаль с самого начала собирался это сделать) и сообщил, что роман с «Корреспондентом» ему очень нравится, но если Макс хочет, чтобы это ухаживание завершилось счастливым браком, неплохо бы увеличить приданое.

– У меня большие расходы, – поведал он главному редактору. – На вино денег еще хватает, а на электричество – уже нет. Так обидно! А ведь в тот день, когда ты приедешь к нам на ужин, чтобы посмотреть эту чудесную квартиру, нам бы хотелось приготовить для тебя что-нибудь вкусное… Правда? Нет, парковых статуй здесь нет, а что? – переспросил он в трубку, хотя прекрасно понял намек собеседника.

Последовала пауза, затем Паскаль назвал сумму оклада, который хотел бы получать. Джини побледнела. Макс согласился.

Вот таким образом это чудесное место перешло в их собственность. Паскаль навестил своего друга-антиквара, чей склад находился в самом конце Кингс-роуд, а затем – после сытного ужина и нескольких часов ожесточенного французского торга – приобрел у него кровать. Это была высокая, просторная, роскошная кровать с балдахином, принадлежавшая некогда любовнице одного из королей – по крайней мере именно так рекламировал ее продавец. Столбы балдахина были украшены резными виноградными лозами, и на них даже уцелели остатки древнего пурпурного шелка, которым он когда-то был обтянут. Приобретение этого королевского ложа Паскаль до последнего момента держал от Джини в секрете и установил его в спальне в один из весенних вечеров, когда она отсутствовала, интервьюируя какого-то занудного и самодовольного члена кабинета министров. Вернувшись домой, она была потрясена.

Влюбленные забрались в эту постель немедленно и почувствовали себя путешественниками на борту плывущего по морю корабля. Лежа на подушках, они смотрели через балюстраду второго этажа в роскошное «церковное» окно – на вершины деревьев, бегущие по небу облака, прислушивались к звукам невидимого отсюда города, раскинувшегося пятью этажами ниже. В этой же постели они пили вино, в ней же ужинали, занимались любовью, а потом уснули.

– Я доволен, – сказал Паскаль, проснувшись на следующее утро и обнимая Джини. – Я никогда еще не был так доволен.

Довольна была и Джини. Она вспомнила о всех тех годах, которые прошли с момента их первой встречи с Паскалем, и была потрясена, осознав, что это – более половины ее жизни. Джини вспомнила первые недели их знакомства, когда она узнала и полюбила его в Бейруте, вспомнила, как спустя много лет, прожитых ими друг без друга, они вновь соединились. «Больше в этой жизни мне ничего не нужно, – подумала она. – Все, что я люблю и чем дорожу, – здесь. Да, я тоже довольна».

Джини нисколько не пугала мысль о том, что, когда щедрые небеса осыпают благодеяниями смертных, то имеют неприятную привычку, давая правой рукой, отбирать левой. Через пять месяцев после того, как они с Паскалем переехали в новую квартиру, случилось то, о чем Джини так долго мечтала: ее послали корреспондентом в Сараево освещать войну в Боснии. Они поехали туда вместе с Паскалем и вместе же работали. Ему и до этого приходилось работать во многих регионах, охваченных кровопролитными конфликтами, для нее же это был первый опыт.

А шесть месяцев спустя Джини вернулась. Одна. Паскаль, не подозревавший о происходивших в ней переменах, согласился с тем, что это действительно будет наилучшим вариантом. Сам он решил задержаться в Боснии, чтобы сделать побольше снимков. Сначала – на три недели, которые обернулись затем месяцем, а теперь уже перевалили за девять недель. Дата его возвращения по-прежнему оставалась открытой. Поначалу Джини втайне даже радовалась этой задержке. Она надеялась, что за это время успеет излечиться от ужасов, которых насмотрелась в боснийском аду, от мучивших ее каждую ночь кошмаров, перемежавшихся с бессонницей.

Она убеждала себя в том, что сможет изгнать из себя жуткие воспоминания. Нет, забыть увиденное было бы невозможно, да она бы и уважать себя в этом случае перестала. Не забыть, а хотя бы отодвинуть. Она была обязана избавить себя от этого, но у нее ничего не получалось. Смерть во всех своих ипостасях, ее звуки, вкус, вид и запах неотступно преследовали ее. Джини не могла расслабиться ни на секунду, просыпаясь с криком по утрам. Вместе с этими неотвязными воспоминаниями смерть проникла в их чудесную квартиру, отравила здесь своим зловонием воздух и теперь гнала Джини на пустынные улицы.

Как и многие другие журналисты, работавшие в Боснии, она была ранена. Когда однажды они с Паскалем направлялись в Мостар (теперь Джини боялась даже подумать об этом месте) и проезжали через глухую деревушку по узкой горной дороге, внезапно разразился минометный обстрел, и кусок шрапнели угодил Джини в предплечье. Однако по сравнению с тем ужасом, который ей удалось увидеть в этом поселке, та царапина была настолько пустяковой, что Джини ее даже стыдилась.

Теперь, спустя девять недель после возвращения домой, эта рана уже почти совсем затянулась, а вот душа продолжала болеть. Заботясь о своей любимой, Паскаль, повидавший немало войн по всему миру, предостерегал ее, и она его, конечно, слушала. Перед их отъездом в Боснию Паскаль с неохотой показал ей некоторые снимки, сделанные им в других «горячих точках». Они были настолько ужасны, что опубликовать их не решилась ни одна газета. Такие снимки просто не могли появиться в печати.

– Ты должна быть к этому готова, – сказал он, раскладывая на столе перед ней черно-белые фотографии. – Все это тебе предстоит увидеть собственными глазами, Джини. И – это. И – это. И даже кое-что похуже.

После этого мужчина умолк, а она – также в молчании смотрела на лежавшие перед ней прямоугольники снимков.

– Это – рубеж, – сказал он через несколько секунд. Ты уверена, Джини, ты абсолютно уверена, что хочешь пересечь его?

Потрясенная, испытывая головокружение и дурноту, она отвернулась, не в силах смотреть ему в лицо. В Боснию им предстояло лететь через неделю. Паскаль, сообразила Джини, специально рассчитал время таким образом, чтобы после его «наглядного урока» у нее было время отказаться от поездки.

– Никто не подумает, что ты струсила, – мягко продолжал он, словно читая ее мысли. – И ты сама так не думай. Это будет вполне оправданный выбор. Между полами все же существует большая разница, Джини. Мужчине гораздо легче, чем женщине, смотреть на это и жить с этим в душе.

Она резко повернулась к нему, хотя даже в тот момент понимала его правоту.

– Почему, Паскаль? Почему? Ведь это происходит в реальности, так почему же женщину необходимо ограждать от этого? Это – неправильно. По-моему, это – слабость, а я не хочу быть слабой.

– Это вовсе необязательно слабость. Лично я так не думаю. Все это, – он махнул рукой в сторону снимков, – совершено мужчинами. Пусть они на это и смотрят. А если женщина, не пожелав глядеть на этот ужас, отвернется, ее никто не заподозрит в трусости или слабости. Наоборот, это станет актом мужества.

Она была тронута нежностью и беспокойством за нее, написанными на лице Паскаля. «Это очень похоже на него, – подумала она, – не только предлагать путь к отступлению, но и делать это с подобным тактом».

Итак, предложение было сделано и отвергнуто. Однако и после того, как они оказались в Боснии, Паскаль не оставлял попыток всячески ограждать ее. Сам он рисковал то и дело, но ее оберегал, словно наседка. Он берег Джини, не позволяя ей смотреть на совсем уж жуткие картины.

Сам Паскаль категорически это отрицал, но Джини то и дело ощущала на себе его заботу и чувствовала, как она связывает ему руки в работе. Надо было что-то делать. И вот Джини, у которой никогда не было секретов от Паскаля, обзавелась ими, причем – в большом количестве. Если бы он хоть на секунду заподозрил, какому риску его возлюбленная подвергала себя, он настоял бы на ее немедленном возвращении в Лондон.

Джини обнаружила, что в состоянии успешно скрывать страх и усталость. Скрыть слезы было сложнее, а копившиеся боль и непонимание, являвшиеся их причиной, и вовсе невозможно. Теперь Джини приходилось обманывать Паскаля постоянно, даже по ночам, когда она лежала в его объятиях. Это было непросто – Паскаль был умен, обладал острым чутьем и хорошо понимал Джини. Один неверный взгляд, одно неосторожное слою – и перед ним откроется вся правда.

Так день за днем Джини совершенствовала свое искусство обманывать любимого. Она облила свое сердце льдом, она сделала себя немой, превратилась в автомат, способный ходить и разговаривать, рассматривать пылающие руины, исковерканные трупы, разрушенные жизни. Она обнаружила, что для этого ей необходимо отказаться от своего пола. Джини казалось, что жидкость в ее теле испаряется, а сама она превращается в засушенную мумию с сухими глазами, без крови и аппетита. Теперь, когда Паскаль обнимал ее, она уже не испытывала мгновенного, как прежде, порыва желания. Джини казалось, что от нее прежней осталась лишь пустая скорлупа – сухая и безжизненная. Именно поэтому ее не удивило, когда в один прекрасный день, хотя она регулярно принимала противозачаточные таблетки, у нее перестали приходить месячные. Кровоточить могли только женщины из плоти и крови, а она больше не принадлежала к их числу, превратившись в неодушевленный предмет.

Разумеется, некоторые из этих симптомов не могли укрыться от внимания Паскаля. Увидев, как он уязвлен, Джини принялась обманывать его с удвоенной энергией. Теперь она разыгрывала оргазмы, которые на самом деле давно перестала испытывать, и Паскаль молчаливо позволил ей заниматься этим на протяжении целых двух недель. А однажды обнял ее, но не дождавшись признания, тихо сказал:

– Никогда больше не делай этого, Джини. Я не позволю, чтобы ты обманывала меня. И тем более – обманывала в постели.

В его голосе, несмотря на звучавшую в нем жесткость, сквозила неподдельная боль. Джини позволила себе всплакнуть, и пока она приглушенно всхлипывала, Паскаль держал ее в объятиях. После этого он стал задавать ей вопросы. Некоторых она избегала, в ответ на другие говорила, что никаких поводов для беспокойства нет. Убедившись в том, что разговорить ее не удастся, Паскаль оставил Джини в покое. Джини поняла, что он только делает вид, будто удовлетворен ее ответами, и, зная его дотошность, понимала, как дорого стоит ему подобная деликатность и сдержанность.

Паскаль понимал, что происходило с Джини: ей нужно было дать шанс включиться в эту, пусть страшную, но жизнь. Он стал меньше опекать ее: позволял смотреть на изнасилованных женщин, мертвых и умирающих мужчин, на все другие устрашающие лики смерти.

Постоянная близость смерти, черепа со свисающими лохмотьями кожи и волос, запах разлагающейся плоти – во всем этом заключалась теперь для Джини суть Боснии. И все это она привезла с собой в Лондон, хотя ни разу не упоминала об этом в письмах или телефонных разговорах с Паскалем.

– Как ты спишь, дорогая? Хорошо ли ешь? – спрашивал он обычно.

– Да, – отвечала Джини, – аппетит наладился, прошлой ночью беспробудно проспала аж десять часов.

– Ты куда-нибудь выходишь? Видишься с людьми? А как твоя рука? Зажила?

– Конечно, – продолжала лгать Джини, – я была в театре, кино, встречалась с Линдсей, а рука уже в полном порядке, даже швы сняли.

Как хорошо у нее это получалось – обманывать по телефону! Как замечательно получалось врать в письмах! Ну, разве имеет она право обременять Паскаля своими заботами? Вот и приходилось наполнять свой голос фальшивым теплом, искусственной искренностью и деланной уверенностью. Она успокаивала его и убеждала не торопиться с возвращением, хотя на самом деле желала этого больше всего на свете. Да, она обманывала умело, но в конце концов в Боснии у нее было целых шесть месяцев, чтобы овладеть этим искусством.

Впрочем, кое-что из того, о чем Джини говорила Паскалю, было правдой. Например, ее рука действительно зажила, но душа – нет. Интересно, сколько времени потребуется, чтобы излечиться до конца, думала она, бродя по лондонским улицам: полгода, год или десятилетие?

За девять недель после ее возвращения в этом плане не изменилось ничего, а стопроцентная «нормальность» Лондона, резко контрастируя с воспоминаниями, лишь усугубляла их ужас. Люди здесь жили своей обычной повседневной жизнью, и, пытаясь общаться с ними, Джини ощущала себя запертой в клетке. Так и было. Она словно сидела в некоей невидимой для других тюрьме, оказавшись по другую сторону прозрачной звуконепроницаемой стены. Она говорила, но ее не слышали, объясняла, но ее не понимали. Она пыталась, но не могла достучаться до людей. Проходили дни, недели, она начинала все больше раздражать этих людей и чувствовала себя в еще большей изоляции.

По вечерам, находясь одна в их с Паскалем чудесной квартире, оказываясь в одиночестве в их великолепной кровати, Джини начинала раздирать свою душу. Она оплакивала детей, которых ей хотелось спасти, но которые, она знала, погибли уже много месяцев назад, слышала визг бомб и уханье минометов, думала о снайперах и о том, что Паскаль при всей его непоседливости тоже может превратиться в недвижимое тело. Вдруг, думала она, сейчас раздастся телефонный звонок или в дверях появится какой-нибудь незнакомец, принесший страшную весть? А вдруг Паскаль уже никогда не вернется?

Мучимая этими страхами, она открывала дверцы стенных шкафов и прикасалась к одежде Паскаля, снимала с полок его книги, вновь и вновь перечитывала его полные любви письма, пока не выучивала их наизусть. Она писала ему сама, осторожно выводя на бумаге слова, которые должны были скрыть владеющее ею отчаяние, и внимательно следила за тем, чтобы слезы не капали на бумагу.

Под Рождество – Джини была уверена, что Паскаль вернется именно на Рождество, – надежда вновь поселилась в ее сердце. Это будет их первый совместный праздник! Чуть ли не бегом она кинулась на улицу и вернулась домой с елкой и пакетом с украшениями для нее, а потом снова побежала в магазины – покупать для любимого подарки. После этого, предвкушая предстоящую встречу, Джини каждый вечер упаковывала по одному из них в красивую подарочную бумагу – таким образом ей удалось растянуть эту эйфорию на целую неделю.

Однако долгожданное возвращение Паскаля так и не состоялось. Ему подвернулась редкая возможность пробраться в северную зону военных действий, где в течение нескольких месяцев до этого не удалось побывать ни одному журналисту.

– Ты не должен отказываться. Поезжай обязательно, – сказала ему по телефону Джини. Но чего стоило ей произнести эти слова!

После этого разговора прежние страхи обуяли ее с удвоенной силой. Однажды вечером Джини внимательно всмотрелась в свое изображение в зеркале. На нее взглянуло серое чужое лицо. Только теперь она наглядно увидела, во что превратили ее отсутствие аппетита и бессонница. А ведь Паскаль считал ее красивой и не уставал повторять это. Джини поворачивала лицо так и эдак в тщетной попытке обнаружить хотя бы что-то общее с той женщиной, которую он называл красавицей и которую любил.

Тщетно! Джини ощутила волну паники. Это измученное существо он явно не узнает и тем более не полюбит. Сейчас она выглядела тощей, издерганной и какой-то фальшивой. Взгляд был безжизненным. Помимо всех ее секретов у нее существовал один, который она охраняла наиболее ревностно, – то, что должно было случиться в Мостаре, но так и не случилось. Если бы сейчас Паскаль оказался вдруг рядом, она бы, наверное, попыталась признаться ему в этом, только вряд ли у нее из этого что-нибудь вышло – слова застряли бы в горле.

Джини провела бессонную ночь, а на следующее утро, дрожа от волнения, проснулась с твердым решением идти к врачу. Она и так потеряла слишком много времени.

Доктор был ей не знаком, он лишь недавно начал практиковать. Поскольку в рождественские дни кабинет не работал, теперь приемная просто ломилась от пациентов. Джини уселась на стул в переполненной людьми комнате, взяла свежий номер журнала и сразу же забыла о нем. Она попыталась отключиться от детских криков и плача грудничков, соображая, насколько искренней может быть с доктором и каким образом сделать свои объяснения максимально лаконичными.

Она заметила, что очередь пациентов двигается довольно быстро, а подходящие фразы в ее мозгу никак не хотели складываться в предназначенную для доктора речь. Джини испугалась. Мысли ее заработали еще более лихорадочно. Я должна выражаться четко и ясно, думала она. Скажу, что была в Боснии, расскажу, что приходилось помногу работать. Пыталась привыкнуть к тому, что видела вокруг себя – смерть и кровь, – но это оказалось чересчур сложным. Да, наверное, именно так и надо объяснить все, что с ней произошло. Не могла привыкнуть к виду смерти – и никаких больше уточнений.

Внезапно Джини словно подбросило. Она осознала, что ассистентка доктора выкликает ее имя в третий раз и уже начинает нервничать. Схватив сумку, она поднялась со стула.

В небольшой квадратной комнате сидел доктор – молодой человек примерно ее возраста. На лице его было недоуменное выражение.

– Я не могу найти вашу историю болезни, – сказал он.

– Наверное, доктор, которого я посещала прежде, еще не успел ее переслать, – ответила Джини. – Может быть…

– Хорошо, я прослежу за этим. Итак, что вас беспокоит? Джина никак не могла решиться начать свой рассказ. Доктор не сводил с нее взгляда, нетерпеливо постукивая пальцем по столу.

– Так что же именно вас беспокоит?

– Бессонница, – сказала Джини, чувствуя, что покрывается испариной. В кабинете нечем было дышать. – Меня мучают ночные кошмары. У меня… был стресс. Я плохо ем, похудела килограммов на семь. Иногда плачу – без всякой причины. Это может случиться в магазине, на улице, и я ничего не могу с собой поделать. Слезы текут сами собой, и их не остановить.

– Как долго это у вас продолжается?

– Около двух месяцев.

– Что стало причиной такого состояния?

– Простите?

– Вы кого-то потеряли? Развелись с мужем? Лишились работы? – Доктор снова постучал по ручке.

– Нет, я не замужем. Я…

Джини умолкла. «Потеряли»… Она внутренне примерила это слово к себе. Да, наверное, оно отчасти подходит. Хотя, нет. Потерять – значит утратить кого-то близкого: мать или отца. Можно ли назвать «потерей» гибель незнакомых людей? Нет, решила Джини, она не должна употреблять это слово.

Доктор что-то сосредоточенно писал. Он не выказывал по отношению к ней никакой симпатии. Интересно, почему: потому что видел перед собой еще одну незамужнюю женщину, страдающую бессонницей и неврастенией?

– Итак, резкая потеря веса. Что-нибудь еще? Может, рвота?

– Нет.

– Регулярно ли приходят месячные?

– Нет, у меня их не было уже четыре месяца. Я находилась за границей, и как раз в это время они прекратились. Но такое со мной и раньше случалось. Если я слишком много работаю, испытываю стресс…

– За границей? Где именно? Надеюсь, не в Индии или Африке?

– Нет. Я была в… Восточной Европе. Доктор поднял глаза на свою пациентку:

– Вы давно не делали тест?

– Какой?

– Тест на беременность. – Он бросил на Джини холодный взгляд, давая понять, что ее глупость уже начинает его раздражать. – Я полагаю, если четыре месяца назад у вас нарушился цикл, было бы логично сделать тест на беременность.

– Да, я его делала. Еще тогда, когда была… там, за границей. – Джини невольно покраснела. – Как только месячные не пришли в первый раз, я сразу же отправилась к врачу и…

– Вы поторопились. Разве вам не известно, что проверяться нужно, лишь выждав некоторое время?

– Известно, конечно, но я была так… Мне просто не терпелось узнать и… Как бы то ни было, потом я еще делала тесты: в прошлом месяце, в этом… Я купила экспресс-тесты. В аптеке.

Джини умолкла, словно услышав со стороны, как странно и безжизненно звучит ее голос. В кабинете было невыносимо жарко. Доктор нетерпеливо взглянул на часы.

– Как я и ожидала, тесты показали отрицательный результат. Я знала, что не беременна, поскольку принимаю противозачаточные таблетки. По крайней мере, тогда принимала. А вернувшись в Лондон, перестала…

– Почему?

– Потому что… Короче, здесь, в Лондоне, я ни с кем не живу.

– Ну, это дело поправимое, – небрежно бросил доктор. Джини чувствовала его нарастающее раздражение. – Кроме того, эти экспресс-тесты на беременность, которые продаются в аптеках, могут подвести. Особенно, если вы неточно следуете инструкциям…

– Поверьте, я вполне способна прочитать напечатанные на пакетике инструкции.

– Конечно, конечно.

Сама того не замечая, Джини повысила голос, и это было ее ошибкой. Видимо, проникшись к ней еще большей антипатией, доктор тоже изменил тон. Теперь он с ней говорил мягко и успокаивающе, как с ненормальной.

– Ну, что ж, – сказал он, – я не думаю, что у вас серьезные проблемы. Возможно, вы несколько драматизируете ситуацию. Тем не менее, мы, конечно, сделаем анализ, чтобы окончательно рассеять подозрения относительно возможной беременности. Я также попрошу вас сделать анализ крови. Что мне не нравится, так это потеря веса. Сейчас вами займется медсестра, а ко мне приходите через три дня.

Вернувшись в этот же кабинет через три дня, она застала за столом уже другого врача – женщину. Тот, первый, отправился, как выяснилось, по срочному вызову. Докторица оказалась жизнерадостной и немногословной. Исследование на беременность дало отрицательный результат, анализ крови также оказался вполне удовлетворительным. Она уверенно поставила диагноз «стресс» и велела Джини принимать успокоительное. Придя домой, Джини высыпала таблетки на ладонь и, почувствовав неудержимую злость, спустила их в унитаз.

«Борись с демонами», – часто говорил Паскаль. Если бы Джини обратилась за советом к своей мачехе Мэри или к друзьям, те сказали бы ей то же самое. Однако Мэри, с которой они были так близки, уехала на три месяца в Штаты, а к друзьям Джини обращаться не захотела – даже к Линдсей. Успешно бороться с демонами можно было только в одиночку и только собственными силами.

Она изо всех сил пыталась работать, но у нее ничего не получалось. Старалась спать, но и из этого ничего не выходило. А по утрам, мечтая о том, чтобы день пролетел поскорее, Джини выходила на улицу.

Обычно у нее не было какого-то определенного маршрута. В ту пятницу, на которую была назначена их встреча с Линдсей, она пошла вверх к Портобелло, затем свернула вниз к Холланд-парку, после этого – налево к Шепард-Буш и под конец двинулась в обратном направлении к Ноттинг-хилл-гейт. Моросил мелкий дождь, и автомобили с шуршанием катили по мокрому асфальту. В магазинах и ресторанах кипела чужая, ставшая для нее далекой жизнь. «Это нормально, нормально, нормально! – твердила себе Джини. Это совершенно нормально, когда люди ходят по магазинам, когда встречаются друзья. Это будет совершенно нормальный уикэнд. И я сама должна быть как все – говорить с людьми, делать покупки, торопиться по делам».

– Только представь себе, Джини: выходные в деревне! – уговаривала ее Линдсей. – Ведь тебе же нравится Шарлотта, нравится Макс, нравятся маленькие максята. Ты не имеешь права превращаться в отшельницу! Все, решено: ты едешь! Я заеду за тобой на машине – и никаких возражений!

Джини все же попыталась спорить. Сказала, что выходные в деревне – это всего лишь очередная разновидность валиума, что она вовсе не превращается в отшельницу или затворницу, что ей просто нравится одиночество и есть над чем поразмыслить.

– Чушь собачья! – оборвала ее Линдсей. – Ты и так чересчур много думаешь, вот-вот мозги закипят! Скоро вернется Паскаль…

– Может, скоро, а может, и нет.

– …И кого он здесь найдет? Развалину! От тебя уже половина осталась! Насквозь больная, грустная! Ты не работаешь, не пишешь, нигде не появляешься… Очнись, Джини!

– Хорошо, – покорно проговорила та только для того, чтобы прервать этот словесный поток. – Я поеду с тобой, буду есть, буду разговаривать. Не хочу, чтобы меня считали неврастеничкой.

– Ты еще не неврастеничка, – убежденно проговорила Линдсей, – но непременно станешь ею, если не возьмешь себя в руки и не изменишь свою жизнь.

Теперь Джини с удивлением обнаружила, что ноги сами привели ее к дому Линдсей, хотя она поначалу и не собиралась встречаться с подругой. Поднявшись по ступенькам, она позвонила и наконец услышала голос Тома. Джини любила Тома, она помнила его еще маленьким болезненным мальчиком.

– Ой, привет! – заулыбался Том, широко распахивая дверь и выходя на крыльцо. – Заходи. Я – один. Бабушка поехала в «Хэрродс» за футбольными бутсами, а мама звонила и велела накормить тебя бутербродами, она задерживается.

Джини смотрела на Тома, которого не видела с тех самых пор, когда уехала в Сараево. Он изменился: отрастил хвостик и как-то по-новому стал говорить. На нем были поношенные джинсы и старый свитер. Том вырос и возмужал, но был по-детски открыт и непосредствен.

– Разве Линдсей не предупредила тебя, что я худею? – спросила Джини.

– Тогда я сварю кофе. И где-то тут еще оставались бисквиты.

Том смущенно повернулся к ней спиной, стал рыться в стенных шкафах, затем попытался наполнить водой кофеварку над раковиной, забитой грязной посудой.

– Черт! – пробормотал он сквозь зубы. – Может, мне лучше сначала прибраться, пока не вернулась мама. У нас ведь – расписание дежурств. По идее мама сейчас должна устранять бардак в ванной, а бабуля – мыть посуду. Но она терпеть не может мыть тарелки. Говорит, что у нее от чистящего средства сыпь появляется.

– Удобный предлог, – сказала Джини, знавшая Луизу давным-давно.

– Ага, вот и я то же говорю.

– Давай, помогу. Я буду мыть, ты вытирай – так мы быстрее справимся. Во сколько приедет Линдсей?

– Обещала в половине второго, может, в два. У нее – запарка, в понедельник она отваливает в Париж. А сегодня – с тобой, за город. Ураган, а не женщина. – Парень ухмыльнулся. – Из-за этого она чувствует себя виноватой. Да к тому же у нее на работе какой-то козел, с которым у них чуть ли не ядерная война, задержал ее сегодня.

– Понятно, – сказала Джини. – А ты не хочешь поехать вместе с нами к Максу?

– Нет, эта компания не для меня.

– А когда-то ты ею не брезговал.

– Так то раньше было. А сейчас – слишком много детей. Шарлотта – опять беременна и… В чем дело?

– Ни в чем. Просто обожглась немного. Чересчур горячая вода.

– Кроме того, в эти выходные по НФТ – ретроспективный показ фильмов Бергмана. Двенадцать часов безупречного искусства. – Том искоса бросил на Джини долгий взгляд. – Бергман, Антониони, Феллини, Годар – вот кого надо смотреть. Твоих американских режиссеров я больше не выношу.

– А ведь когда-то ты очень любил «моих» американских режиссеров. «Опасные улицы», «Водитель такси», «Крестный отец»… Ведь «Крестного отца» ты смотрел как минимум три раза, Том!

– Ну, что ж, ранний Коппола – это то, что надо.

И Скорцезе – тоже будь здоров. Ты видела «Крутых парней»? О, и конечно, Тарантино. Тарантино – это вообще отпад! Смотрела «Псы»? А «Криминальное чтиво»?

– Нет.

– Это – два самых потрясающих фильма, когда-либо сделанных в Америке. Никаких соплей, настоящее постмодернистское кино. Там, конечно, много насилия…

– Вот и я об этом слышала, а такое кино мне пока что смотреть не хочется. Когда-нибудь я на них, конечно, схожу…

– Обязательно сходи! В «Криминальном чтиве» есть одна сцена… Конечно, лучше фильм заранее не рассказывать, чтобы не портить впечатление, но сцена с этими школьниками, которых вот-вот должны убить. Траволта вынимает пистолет, но не наставляет на них, а просто стоит сзади и потом… – Том осекся и покраснел. – Ой, извини, пожалуйста. Зря я об этом заговорил. Мама ведь предупреждала меня. Сказала, что…

– Все в порядке, Том, со мной все в порядке. Передай, пожалуйста, соусник.

Том выполнил ее просьбу. Он стоял позади Джини, вяло перетирая тарелки и время от времени бросая взгляды в ее сторону.

– Я хотел спросить… – начал он после некоторого колебания. – Что там стряслось с тобой в этом Сараево? Ты кому-нибудь рассказываешь об этом? Мама сказала, что – нет. Ни ей, ни кому-либо другому. Почему?

– Ты ведь тоже раньше не разговаривал, – возразила Джини. – За последние три-четыре года ты практически вообще не говорил. Линдсей из-за этого просто с ума сходила от беспокойства и чувства вины. А ведь я не сомневаюсь, что у тебя были мысли и чувства, которыми ты вполне мог бы поделиться с окружающими. Однако по каким-то своим причинам ты не хотел этого делать. Тогда я не приставала к тебе, Том…

– Действительно, не приставала. Тебе было наплевать. – Он помолчал. – Но это – нормально, я вполне это понимаю. Люди и так чересчур много болтают, а уж в нашей семье – так вообще не закрывают рта. Мама трещит без умолку, бабушка треплется без передышки. Мне нужно было от этого передохнуть. Просто был необходим кусочек тишины, понимаешь?

– Да, иногда это помогает. – Джини отвела взгляд в сторону.

– Вот именно. Но ты-то ведь говорила, помнишь? Мне, например, очень нравилось с тобой разговаривать. Мы с тобой ходили в кино, ты кормила меня гамбургерами. Это было здорово…

– Да, я помню. Мне это тоже нравилось.

– Вот я и удивляюсь: что с тобой стряслось? Мама называет это посттравматическим стрессом. Она тебе это говорила?

– Нет, не говорила. И ничего такого страшного со мной не случилось.

– Мама говорит, что ты насмотрелась слишком много трупов, а я не понимаю: Паскаль побывал в сотне мест, где воюют, навидался в десять раз больше, так почему же он смог с этим справиться, а ты – нет? Лично я думаю… – Он помолчал, взвешивая свои слова. – Я думаю, со временем ты приучишь себя к этому. Просто эта война была у тебя первой, к тому же ты так давно мечтала писать о ней. Правильно? Ведь ты хотела туда попасть?

– Да, когда-то хотела. Но, может быть, мы сменим тему?

– Конечно.

Некоторое время они молчали. Том вытер соусник и несколько тарелок, пока Джини угрюмо мыла посуду. Все будет нормально, все пройдет, убеждала она себя, нужно только сосредоточиться на этом нудном занятии, поиграть немного в домашнюю хозяйку. Однако в этот момент Том сделал нечто такое, от чего Джини растерялась.

Вновь зардевшись, с очаровательной неуклюжестью, которую она помнила в нем еще с детства, юноша обнял ее за плечи и извинился. Он знает, сказал Том, что поступил по-идиотски и не стоило поднимать эту тему, он сожалеет об этом, но кое-кто – если честно, то его девушка – сказал, что ему не должны быть до фонаря чувства других людей, вот он и попытался понять Джини, и, кажется, у него это получилось, и, хотя он вовсе не собирался совать свой нос в чужую душу, Джини выглядит сейчас такой изменившейся, что он счел себя обязанным поговорить с нею…

Джини была уже не в состоянии справиться со своими эмоциями и разревелась. Ее слезы испугали Тома, но унять их она была не в состоянии. Том терпеливо ждал, пока Джини успокоится, принес ей бумажные салфетки и сварил кофе.

– Скажи мне, – спросил он, – из-за чего ты расплакалась?

– Не из-за тебя, Том. – Джини благодарно сжала его руку. – Можешь себя ни в чем не винить. Ты, наоборот, был очень добр ко мне. Видишь ли, просто, пока я была в Боснии, я была не в состоянии плакать – просто не могла себе этого позволить. И слезы копились внутри меня, словно ждали, пока я вернусь домой. И вот теперь, когда я вдруг начинаю вспоминать, они начинают литься.

– О чем же ты вспоминаешь? – Мальчик устремил на нее пристальный серьезный взгляд. Джини поняла: этот повзрослевший ребенок пытается вести себя так, как, по его мнению, должен вести себя мужчина.

– Я вспоминаю тот ужас, который мне довелось увидеть: умирающих людей, раны… Ты же смотришь выпуски новостей по телевизору, Том, так что можешь себе представить. Конечно, перед тем, как отправиться туда, я тоже видела эти передачи, кроме того, Паскаль показывал мне свои фотографии. Я знала, что увижу там, и думала, что готова к этому. Я не учла только одного: когда ты видишь это сам, когда находишься вблизи от этого – месяц за месяцем, когда ты понимаешь, что ничто из написанного тобою не в состоянии это остановить… – Она судорожно вздохнула.

– Понимаю, – задумчиво нахмурился Том. – Почему тебя потянуло туда, Джини? Почему обязательно писать о войне? Только потому, что этим занимался твой отец? Потому что за это ему присудили Пулитцеровскую премию? Или, может быть, из-за Паскаля? Чтобы работать вместе с ним?

– Наверное, все эти соображения сыграли свою роль, Томми, – вздохнула Джини. – Сейчас я знаю только одно: в Боснию я больше не вернусь. И ни о какой другой войне писать уже никогда не буду.

– А мне кажется, будешь, – откликнулся Том. – Мама давала мне читать твои статьи. Они были такими настоящими. А когда мама читала твой репортаж из Мостара, она плакала.

– Не надо, Том! Давай не будем об этом говорить. Знаешь, ты очень помог мне, а время сделает все остальное. Во всяком случае, я на это надеюсь.

– Тебе не хватает Паскаля. – Том встал. – Мама говорит, что в этом – половина твоих проблем, и я с ней согласен. А как-то вечером она сказала, что если бы у нее был номер его телефона, она позвонила бы ему и как следует бы врезала за то, что он не возвращается.

– Что? – Джини тоже вскочила на ноги. – Она не должна делать этого! Она не имеет права вмешиваться…

– Успокойся, не будет она ничего такого делать. А я, кажется, понял, в чем дело. Ты ничего не говорила Паскалю, ну, что ты больна?

– Том, я не больна. И давай прекратим этот разговор.

– Он знает о том, как ты похудела? Он знает о том, что ты провела Рождество в одиночестве?

Щеки Джини залил багровый румянец.

– Кто тебе такого наговорил? Это неправда. Я ходила в гости к друзьям.

– А вот мама думает совсем другое. Я слышал, как она говорила бабушке.

– О, ради всего святого! Это становится просто невыносимым! Терпеть не могу, когда обо мне сплетничают! Линдсей совершенно не касается, как и с кем я провела Рождество.

– А вот и касается! Она – твоя подруга. И Паскаля касается. Я знаю Паскаля, он мне нравится. А ты – могу поспорить – не сказала ему ни слова ни о Рождестве, ни о том, что с тобой происходит, – вообще ни о чем. Потому что мама права: если бы он знал обо всем этом, то вылетел бы первым же рейсом.

– Том, ты наконец прекратишь этот разговор? Оставь меня в покое!

– Нет, не оставлю! – Джини внезапно осознала, что Том тоже не на шутку разозлился. – Ты лжешь Паскалю! А лгать нельзя, особенно тем, кого любишь…

– Я не лгу! – с гневом перебила его Джини. – Да, возможно, существуют кое-какие вещи, о которых я предпочитаю ему не говорить, но на то есть свои причины. Он должен работать, понимаешь, Том? Он живет своей работой. И еще запомни, Том: правда иногда способна причинить боль, а ложь, наоборот, может оказаться полезной, даже милосердной. Когда ты станешь постарше, то поймешь все это.

Последняя фраза была ошибкой, и Джини сразу же поняла это. Краска залила его лицо и шею.

– Врать нельзя! – взорвался Том. – И в первую очередь врать друг другу не должны люди, живущие вместе! Меня от таких просто тошнит! Жены врут мужьям, мужья – женам. Вот, например, мой папаша: когда он объявляется – примерно раз в сто лет, – вранье из него так и прет…

– Не надо, Том, – начала она, протянув руку в его направлении. – Извини меня за эти слова и не думай так. Твои родители не живут вместе, они разошлись много лет назад. Ты не должен судить их так строго…

– Почему это не должен? Все так и есть, я правду говорю. Они были женаты – у них была свадьба – всякие торжественные клятвы и так далее. Потом родился я. Потом они разошлись. Надавали друг другу честных слов и не сдержали ни одно из них. Я думал, ты – другая; ты и Паскаль. – Том уже почти кричал. – Он мне вправду нравится, я уважаю его. Я думал: может, это и впрямь возможно – любить кого-то и чтобы это длилось не один месяц, а долго-долго.

Том умолк. Внизу хлопнула входная дверь. Том и Джини молча прислушивались к шагам Линдсей, поднимавшейся по лестнице. Лицо Тома горело, а Джини растерянно смотрела на него. Внезапно Том сделал яростный жест и выбежал из кухни, с грохотом хлопнув дверью.

Через несколько секунд в отдалении бухнула дверь в его комнату, и почти сразу же воздух сотрясли мощные аккорды рок-музыки. Вошла Линдсей – полная энергией и, по-видимому, довольная собой. В ту же секунду, словно догадавшись об этом, заверещал телефон. Линдсей сняла трубку, несколько секунд молча слушала, а затем сказала:

– Знаешь что, Марков, я сейчас не хочу это слушать. Мне все это попросту ни к чему. У меня – выходные, понял? Вот и хорошо! А теперь, Марков, оставь меня в покое. – Она положила трубку и, повернувшись к двери, крикнула: – Том, убавь звук на несколько децибел, пожалуйста.

Грохот ударных стал чуть тише.

– Что у вас тут приключилось? – повернулась она к Джини. – Потасовка?

– Похоже на то, хотя я и не уверена. Том был очень добр со мной, мы беседовали, а потом разговор вдруг пошел на повышенных тонах. Затем…

– Неуправляемая ядерная реакция, да?

– Да. Ох, Линдсей, по-моему, я с ним как-то неправильно себя повела.

– Не переживай. Взрослые именно для этого и существуют. Я неправильно веду себя с Томом по пять раз на дню.

– Может, мне пойти и поговорить с ним?

– Ни в коем случае. Когда он в таком настроении, с ним лучше не связываться: сотрет тебя в порошок. Когда обзаведешься собственными детьми, не забывай: они все такие. А теперь продолжим тему детей и родителей. Где моя мать?

– Луиза – в «Хэрродсе». Отправилась за футбольными бутсами.

– Черт бы побрал все на свете! Не могу в это поверить! Только моя мать может пойти туда за футбольными бутсами! Но, конечно, на самом деле она намылилась туда лишь за тем, чтобы скупить половину отдела косметики. Что ж, значит, половину будущей зарплаты можно считать уже истраченной. Ну, ладно, черт с ним… Сделай мне кофе, Джини, а я тем временем позвоню Шарлотте, и мы двинемся в путь. Я только должна рассказать тебе.

Потом они ехали по шоссе на запад, по направлению к Оксфорду. Линдсей вела машину и говорила, не закрывая рта. Она говорила всю дорогу до Оксфорда, говорила в Оксфорде, где пропустила нужный поворот, и они долго блуждали по улицам города, говорила на проселочных дорогах после Оксфорда и, как показалось Джини, рассказывала ей вовсе не о «тысяче вещей», о которых обещала. На самом деле единственным предметом этой нескончаемой болтовни являлся некий мужчина, которого Джини никогда в жизни не видела и который ее совершенно не интересовал. Его звали Роуленд Макгуайр, и, по словам Линдсей, та его терпеть не могла.

3

В тот день Макс неожиданно позвонил Шарлотте в их деревенский дом, купленный ими примерно десять лет назад. В тот момент Шарлотта находилась на кухне и готовила печенье, поэтому руки ее были белыми от муки. Их младший сын Дэниел сидел за дальним концом стола и возился с красками. Звонок раздался вскоре после двух. Торопливо заверив постоянно волновавшуюся за него жену в том, что с ним все в порядке, и сообщив, что вернется сегодня чуть позже обычного, Макс перешел к делу.

– Я звоню по поводу Роуленда, – сказал он. – Он только что вышел из моего кабинета. Послушай, дорогая, я тут подумал…

– Только не говори, что Роуленд передумал! О, Макс!

– Нет, нет, Роуленд, конечно же, не передумал – ты же его знаешь. Но зато передумал я. Милая, я помню все наши разговоры, но по здравом размышлении я понял: нас с тобой чересчур занесло. Мы не должны влезать во все это…

– Но мы и не влезаем, дорогой. Ведь мы с тобой часами обсуждали все это. Мы всего лишь немного подтолкнем развитие событий. Роуленд ни о чем и не узнает.

– Он заподозрит, – мрачно возразил Макс. – Тебе известна его сообразительность. Он наверняка что-нибудь заподозрит. Заканчивай эту игру, или я сам… – Макс вздохнул. – Я, должно быть, свихнулся, согласившись на твой план. Ума не приложу, как только тебе удалось втянуть меня в это дело.

– Да почему он должен что-то заподозрить? В конце концов, это была его идея, а мы всего лишь немного поможем, придадим этому заговору дополнительное ускорение…

– Нет, Шарлотта. – Макс всегда был любящим мужем и, отдавая дань женской проницательности, безоговорочно признавал приоритет жены во всем, что касалось «дел сердечных». Однако теперь голос его прозвучал как никогда твердо. – Нет, дорогая. Я так решил. Мы не будем влезать в чужие судьбы и не станем брать на себя роль Всевышнего. Это – слишком опасно с таким человеком, как Роуленд. Мало ли что случится! Он – мой друг, и я хочу сохранить его именно в таком качестве, понимаешь?

Шарлотта колебалась. Это было очень не похоже на такого целеустремленного человека, как Макс. Он очень редко менял принятые однажды решения и еще реже говорил с ней подобным тоном. Вытирая руки о передник, она размышляла, как лучше себя повести. Между ними было определено: Шарлотта – неоспоримый арбитр в сфере чувств. Сполна одаренная женской интуицией, она различала первые признаки намечающегося романа между той или иной парой за недели – даже за месяцы – до того, как они становились очевидны Максу. Поэтому сегодняшний бунт со стороны мужа удивил ее. Будучи сама счастлива в замужестве, Шарлотта являлась горячим пропагандистом семейного счастья и признанной «свахой». Как мог забыть об этом Макс?

– Он – и мой друг, Макс, – мягко начала она. – Ты просто запаниковал, дорогой, а для этого нет никаких причин. Вспомни, мы же десятки раз говорили об этом. Роуленд несчастлив, как бы усердно он ни пытался изображать полное довольство. Он попросту не может посвятить жизнь одной только работе. Он заслуживает лучшей доли. Он – одинок, опустошен…

Шарлотта перевела дух. Молчание мужа обнадежило ее, и она продолжала свои уговоры:

– Подумай о нем, дорогой. Он не только мужественный, он еще очень умный, добрый и очень хороший человек. Ты же видел, как он играл с нашими мальчиками. Они просто в восторге от него! А ведь он мог бы иметь своих собственных детей. Он мог бы приходить по вечерам к кому-то, кто любит его, а не жить отшельником в этом своем странном доме, питаться всухомятку, проводить часы в мрачных размышлениях и работать, работать, работать – днем и ночью…

– Он не всегда питается всухомятку, – перебил жену Макс. – А теперь послушай ты, Шарлотта. Роуленда окружает целая орава влюбленных в него женщин. Они готовят ему еду, гладят его рубашки, пытаются им командовать, меняют друг друга в его постели. А что до «мрачных размышлений», то у него на это просто не остается времени. Он слишком занят, разбивая сердца. Любовные похождения Роуленда – это минное поле, и мы с тобой оба это знаем.

– О Господи! Все эти женщины, которые с первого взгляда влюбляются в него до потери памяти и романы с которыми длятся по пять секунд, не в счет. Как только Роуленд видит, что какая-то из них начинает относиться к нему серьезно, он тут же от нее сбегает.

– Для этого имеются определенные причины, и ты знаешь о них не хуже меня.

Это напоминание заставило Шарлотту умолкнуть и задуматься.

– Но разве ты не видишь, Макс, – продолжила она через пару секунд, – это только подтверждает мою правоту. Если Роуленд полюбил один раз, то может полюбить и во второй. Не может же он скорбеть вечно! Ведь с тех пор, как это случилось, прошло уже шесть лет!

– Это для нас шесть лет, но не для него. Дорогая, я же сказал тебе, что расстался с ним буквально минуту назад. Так вот, во время нашего разговора я случайно упомянул о Вашингтоне. Видела бы ты, как изменилось при этом его лицо! Почему, по-твоему, для него так важны эти наши расследования по поводу наркотиков? Почему, по-твоему, он поставил подготовку этих статей в качестве непременного условия, когда я звал его к нам в газету? Для Роуленда это – его личная война, крестовый поход, если хочешь. Мы с тобой можем тешить себя мыслью, что наш план поможет ему, но сам он так не думает. Его раны до сих пор не зажили, Шарлотта, и ты это знаешь.

– Их может залечить женщина. Хорошая женщина, – парировала Шарлотта. Она говорила очень уверенным тоном, и Макс, не столь романтичный, как жена, снова обреченно вздохнул. Наивность жены всегда умиляла его. Ее вера в целительные свойства любви казалась Максу трогательной, но вместе с тем ему нередко думалось, что она все же не до конца понимает мужчин.

– Дорогая, – мягко заговорил он, – я знаю, что ты веришь в это, и, возможно, ты, как это часто бывает, права, но мы все равно не будем вмешиваться во все это. Если Роуленду суждено найти хорошую женщину, пусть ищет сам. У него для этого есть все возможности. Если же этим вместо него займусь я, он вполне может об этом догадаться. – Голос Макса был по-прежнему нежен, но в нем зазвучали волнующие нотки. Каждый раз в таких случаях Шарлотта испытывала прилив счастья и забывала обо всем на свете.

– О, Макс! – проговорила она, ласково поглядев на Дэнни, деловито возившегося с красками, и положила ладонь на живот, где в этот момент шевельнулся еще не родившийся малыш. Она поняла, что сейчас капитулирует. Так всегда бывало, когда Макс переходил на такой тон.

– Мне просто очень хотелось видеть Роуленда счастливым – вот и все. И я подумала, что сейчас представляется идеальная возможность ему помочь: подходящее время, подходящая женщина… Хотя, возможно, ты все же прав. Роуленд – непредсказуем. Наверное, я была чересчур самонадеянна. Итак, что же ты предлагаешь? Ничего не предпринимать?

– Абсолютно ничего, – ответил Макс чуть жестче. Невинный тон жены не мог обмануть его. – И я говорю это совершенно серьезно, Шарлотта. Ты должна пообещать мне: никаких уловок, никаких многозначительных намеков.

– Ну хорошо, обещаю. А теперь заканчивай побыстрее дела и поскорее возвращайся домой. Я без тебя скучаю. И Дэнни – тоже. Он тебя целует и обнимает. Макс…

– Я люблю тебя, – сказал Макс изменившимся голосом. Эта интонация была хорошо знакома Шарлотте, но, наверное, удивила бы его сотрудников, услышь они сейчас своего шефа. – Я очень люблю тебя. Это прямо какое-то сумасшествие. И еще… – Он помолчал. – Еще я хочу тебя. Через две с половиной минуты у меня состоится очередная рабочая встреча, и я буду хотеть тебя все время, пока она длится.

Шарлотта торжествующе улыбнулась.

– Макс, – сказала она, – мне это льстит, но лучше не надо. Я, как ты помнишь, на восьмом месяце и похожа на бочку.

– А разве меня это когда-нибудь останавливало? – обиженным тоном возразил ее муж. – Наоборот, это всегда помогало мне оттачивать свою технику в области… э-э-э… прикладной механики, назовем это так. Если я буду мчаться как сумасшедший и окажусь дома около шести…

– Около половины восьмого. Так что, когда ты приедешь, осуществление твоих развратных планов станет весьма рискованным. Здесь уже будут находиться Линдсей и Джини, так что могут возникнуть некоторые осложнения.

– Я приеду раньше, – ответил Макс. – И по моим подсчетам, у нас будет примерно полчаса свободного времени. А за это время я успею…

Затем он в мельчайших деталях стал рассказывать Шарлотте, что он намерен с ней сделать за эти тридцать минут, однако, дойдя до самого интересного, неожиданно замолчал и прервал разговор. Шарлотта с улыбкой повесила телефонную трубку. Макс мог быть удивительно смешным и занятным, но еще ни разу в жизни он не опоздал ни на одну встречу.

«Замужняя любовь», – думала Шарлотта. Со времени ее разговора с мужем прошел уже час. За это время появилась Джесс – женщина, приходившая из деревни, чтобы помогать по хозяйству, – и теперь она пекла хлеб. Шарлотта, закончив приготовления к сегодняшней вечеринке, сидела рядом с Дэнни, который был по-прежнему поглощен рисованием. У нее было достаточно времени, чтобы как следует обдумать их разговор с Максом, поразмыслить и над его, и над своими доводами. Шарлотта до сих пор ощущала некоторое волнение и была недовольна тем, как прошел разговор. Она должна была проявить большее упорство, найти какие-нибудь более убедительные аргументы.

Тюбики с яркими красками живописно валялись вокруг Дэнни. Малыш измазался краской с ног до головы: краска была у него на руках, на лице, на локтях и одежде, пятна виднелись на полу и на столе. Однако его отчаянные усилия увенчались успехом. Он нарисовал красное дерево, квадратный дом, синюю кособокую собаку и толстую Шарлотту оранжевого цвета с копной розовых волос.

В большой кухне царил уютный беспорядок, пахло дрожжами, успокаивающе тикали часы. Обычно подобная обстановка вселяла в душу Шарлотты покой, однако сейчас этого не происходило. Она поглядела на свой портрет в исполнении Дэнни. «Почему у меня розовые волосы?» – подумала женщина и внезапно почувствовала, что ей хочется плакать.

Поддавшись внезапному порыву, она обняла Дэнни и прижалась лицом к его волосам. От сына исходил чудесный запах – так обычно пахнут или младенцы, или совсем маленькие дети. Сердце Шарлотты растаяло, и она несколько раз горячо поцеловала сына. Малыш, однако, принялся сосредоточенно вырываться из материнских объятий, которые мешали ему заниматься рисованием, и она была вынуждена его отпустить. Как же можно, подумалось ей, отказывать во всех этих радостях, которые дают любовь и брак, такому доброму, верному и несчастному человеку, как Роуленд!

Вскоре после трех, по-прежнему взволнованная, так и не приняв окончательного решения, Шарлотта вышла из дома на традиционную прогулку с собаками – двумя крупными лабрадорами и двумя свирепыми терьерами Джека Расселла.[6] Дэниэла она оставила с Джесс, и теперь они оба были заняты приготовлением маленьких бисквитных пирожных к чаю. Выйдя в сад, Шарлотта остановилась и заглянула в прямоугольник смотревшего в кухню окна. Собаки деловито сопели и вертелись у ее ног.

Джесс взбивала масло с сахаром, Дэниэл играл с украшениями для пирожных, которые он обожал, – леденцами в форме фиалок, яркими разноцветными карамельками и крошечными посеребренными шариками. Дэниэл признавал исключительно пирожное, покрытое ядовито-розовым слоем крема и огромным количеством украшений. Именно такой бисквит в виде любимого животного Дэнни – дикобраза – Шарлотта собиралась испечь на четырехлетие сына, которое они собирались отмечать в следующем месяце. Это будет розовый дикобраз с шоколадными иголками, лежащий на гнезде с яйцами из зефира.

День был чудесный – прохладный и ясный. В воздухе пахло влажной землей и дымом. Дойдя до конца подъездной дорожки, Шарлотта почувствовала себя гораздо более умиротворенно. Ее врожденное спокойствие – качество, которое Макс больше других ценил в своей жене, – начало брать верх. Шарлотта завязала на неприбранных волосах красную косынку, плотнее запахнула на животе старенький плащ, свистнула собакам и двинулась своим обычным маршрутом. Ей предстояло спуститься к реке, миновать церковь, а затем повернуть назад, пройдя через холмы. Вскоре после ее возвращения домой должны будут приехать Джини и Линдсей, и у Шарлотты как раз останется время, чтобы до наступления темноты загнать кур в курятник. Сделать это нужно было обязательно, поскольку в окрестностях рыскала лисица. Потом Джесс отправится восвояси, из школы вернутся старшие мальчики, и настанет время для чаепития. Как это будет чудесно, подумалось Шарлотте: приготовленные на костре тосты, любимые Дэнни ядовито-розовые бисквиты… Она оставит все свои хитроумные планы, касающиеся Роуленда. Господи, да она о нем вообще словом не обмолвится!

Но, с другой стороны… Шарлотта замедлила шаг, глядя на серую ленту реки, змеившуюся внизу. С другой стороны, Линдсей просто идеально подходит Роуленду, а нынешние выходные представляют собой такую прекрасную возможность приступить к осуществлению этой идеи. Когда неделю назад Макс заговорил о планах Роуленда, мысль о том, чтобы свести его и Линдсей, сразу же пришла ей в голову и показалась настолько простой и очевидной, что Шарлотта удивилась: как она раньше не подумала об этом?

Линдсей – теплый, независимый и сильный человек. У нее есть сын, которому непременно нужен человек, подобный Роуленду, чтобы восхищаться им и брать с него пример. Его собственный отец – бывший муж Линдсей, которого Шарлотта видела только однажды и возненавидела с первого взгляда, – был красивым слабовольным мерзавцем, в последний раз он объявился, кажется, в Канаде. С Томом он не виделся вообще, а с Линдсей – редко, и то только в тех случаях, когда его либо бросала очередная девица, либо кончались деньги.

Линдсей заслуживала лучшего, нежели мужчина, который сбежал от нее через шесть месяцев после рождения сына. Она заслуживала лучшей доли, нежели провести остаток жизни с фантастически эгоистичной матерью, а именно это, как опасалась Шарлотта, и ожидает Линдсей после того, как Том оперится и вылетит из гнезда. Не желая делить внимание дочери ни с кем другим, мамаша Линдсей ревностно изгоняла всех мужчин, с которыми после развода ее дочери начинали складываться более или менее серьезные отношения.

А вот Роуленд, думала Шарлотта, сразу распознает фальшь и лицемерие Луизы и отодвинет ее на безопасное расстояние – быстро и без колебаний. Роуленд умел быть жестким, когда хотел, и, без сомнений, являлся одним из тех немногих мужчин, которые способны избавить Линдсей от мертвой хватки ее мамаши. Шарлотта словно воочию видела его – освободитель, герой в сверкающих доспехах и с непременным мечом.

Конечно, охладила собственный пыл Шарлотта, Линдсей может не захотеть, чтобы ее «спасали» и «избавляли». Что ж, значит, Линдсей будет не права. Ее необходимо спасти не только от матери, но и от нее самой. Она должна научиться доверять людям, понять, что обман и предательство вовсе не являются непременными спутниками любви. Она обязана убедиться в том, что многие мужчины вполне заслуживают доверия и что хороший мужчина способен радикально изменить жизнь женщины – так, как изменилась с появлением Макса жизнь самой Шарлотты или – еще один блестящий пример – как Паскаль изменил существование Джини.

Наконец Шарлотта дошла до реки. Немного постояв на берегу, она пристегнула к ошейникам собак поводки, прошла по проселочной дороге и остановилась на мосту. Ощущая спокойствие и умиротворенность, женщина наблюдала, как вокруг свай резвятся неугомонные рыбешки. Затем Шарлотта подняла глаза и задумчиво окинула взглядом покрытую холмами долину. В один из дней прошлым летом во время прогулки Макс с детьми ушли далеко вперед, а у нее состоялся нелегкий разговор с Роулендом – вот здесь, на этом самом месте.

В тот день он с самого утра пребывал в отвратительном настроении, и когда все это началось, стоял на мосту, созерцая реку. Лицо его было замкнутым и неподвижным. Шарлотта положила ладонь на его рукав, и он вздрогнул, словно совершенно забыл о ее существовании.

– Я знаю, о чем ты думаешь, Роуленд, – сказала она так мягко, как только могла. – Сегодня – печальная дата, верно? Макс говорил мне об этом. Роуленд, ты не должен держать это все в себе. Зачем ты это делаешь? Поговори с кем-нибудь, облегчи душу. Хотя бы со мной.

Он отвел взгляд в сторону.

– Это унизит ее. Оставь, Шарлотта. Я как-нибудь справлюсь.

– Как ее звали, Роуленд? Я ведь даже этого не знаю…

– Как ее звали? – Взгляд мужчины был холоден. – Ее звали Эстер. Она была чернокожей, и не делай вид, будто ты этого не знала. Я уверен, Макс не упустил бы такой пикантной детали. Люди в первую очередь обращают внимание именно на это, больше их ничего не интересует. Почему, не скажешь?

– Я не знала об этом. – Шарлотта заметила, как напрягся Роуленд. Выражение его лица стало еще более замкнутым. – Все, что мне было известно, Роуленд, это то, что ты любил какую-то женщину, вы собирались пожениться, но она умерла. Макс больше ничего мне не рассказывал.

– Ишь, какой скрытный! Он не мог не читать американских газет, а уж они-то раскопали все детали – даже те, о которых не было известно мне. Вряд ли Макс мог их позабыть, как ты полагаешь?

– Не надо прикладывать Макса, Роуленд, и не надо язвить, – горячо проговорила Шарлотта. – Если ты забыл, хочу напомнить тебе, что он является твоим самым старым и самым преданным другом.

– Извини. – Роуленд покраснел. – Я был несправедлив. Просто с языка сорвалось. Сегодня – ровно пять лет, как это случилось, и… Обычно мне удается как-то справиться с этим, хотя, может быть, не всегда успешно. Извини меня, Шарлотта, я сегодня не самая лучшая компания. Мне лучше бы побыть в одиночестве.

Он недвусмысленно дал ей понять, чтобы она не вмешивалась, однако Шарлотта, которая временами побаивалась Роуленда, сейчас не собиралась отступать.

– Я не отстану от тебя, – мягко ответила она. – И твое нежелание обсуждать эту тему не устраивает меня в качестве ответа. Я – женщина, и прекрасно понимаю, что тебе нужно. Ты должен облегчить душу. Конечно… – Она помедлила. – Время лечит, но беседа с близким тебе человеком тоже способна помочь. Расскажи мне о том, что произошло тогда. Эстер попала в катастрофу, заболела?

Когда Шарлотта сказала о том, что время лечит, Роуленд облил ее таким презрительным взглядом, что на секунду ей стало страшно продолжать. Теперь же его лицо пылало гневом.

– Если ты не отстанешь от меня, я уйду, – сказал он, поворачиваясь к ней спиной. – Не вмешивайся, Шарлотта, оставь меня в покое. Неужели это так трудно!

– Не отстану, Роуленд, – бросила женщина, чувствуя, как в ней самой закипает гнев. – Можешь злиться сколько угодно, но я не отстану от тебя. Я не позволю тебе упиваться собственным горем…

– Упиваться? Вот уж спасибо!

– Чего ты боишься, Роуленд? – Он оттолкнул ее, но Шарлотта снова вцепилась в его рукав. – Сломаться у меня на глазах? Или боишься признаться, что прошло уже пять лет, и боль от случившегося – у всех, даже у тебя, Роуленд, – уже не так мучительна, как тогда?

После этих слов мужчина побледнел как полотно. С яростным восклицанием он пошел прочь, но затем остановился, повернулся к Шарлотте и посмотрел на нее долгим пронизывающим взглядом, от которого по ее коже побежали мурашки. А затем – заговорил. Голос его в одночасье стал бесцветным, лицо утратило всякое выражение.

– Не терпится послушать трогательную историю? Тебе этого хочется? Ну, что ж, изволь. Уж коли ты числишь себя в моих друзьях и так обо мне беспокоишься, я тебе удружу, Шарлотта. Мы жили в Вашингтоне, – продолжал он, – возле места, что называется Дюпон-серкл. Я уже три года работал там корреспондентом своей газеты и примерно за месяц до того, как все это произошло, получил указание возвращаться в Лондон. Я отказался и, разумеется, был уволен. Но решение это я принял с легким сердцем. Макс думает, что мне было тяжело пойти на этот шаг, но он ошибается. Эстер работала в американском министерстве внутренних дел и даже подумать не могла о том, чтобы уехать из Соединенных Штатов. Для меня было просто немыслимо расстаться с нею. В следующем месяце мы должны были пожениться. Я подрабатывал где только мог. И как-то раз подвернулась работа в «Пост»…

Роуленд помедлил, но через несколько мгновений продолжал:

– Был выходной, стояла ужасная жара. В тот день мы собирались поехать навестить ее брата. Однако я отложил поездку, поскольку подвернулась хорошая тема для статьи. Не сделай я этого, все обернулось бы по-другому, и Эстер была бы жива. Она стала бы моей женой, у нас могли бы быть…

Он снова осекся. В глазах мужчины было страдание, и Шарлотта сделала непроизвольное движение в его направлении, но тут же подалась назад.

– Она пошла в магазин, чтобы купить какой-то зелени, – продолжал Роуленд тем же бесцветным голосом. – Я сидел дома – работал, звонил по телефону. Она так и не вернулась. Ее убили на обратном пути из магазина. Какой-то пятнадцатилетний парень, до одури накачавшийся крэком, выстрелил ей в шею. Сначала он потребовал у нее сумочку, и Эстер отдала ее, но он все равно ее убил. Она умерла на тротуаре в двух кварталах от нашего дома. На тротуаре, окруженная толпой прохожих, слишком сильно напуганных, чтобы оказать ей первую помощь.

– Они испугались помочь? Я не понимаю, Роуленд…

– Она потеряла очень много крови, а люди до смерти боятся СПИДа. Я так думаю. Впрочем, – он помолчал, глядя на возвышавшиеся впереди холмы, нахмурился и пожал плечами, – это не имеет значения. Врачи сказали, что смерть наступила быстро. Сразу же после похорон я уехал из Вашингтона и никогда больше туда не вернусь.

Роуленд быстро пошел прочь, а Шарлотта, не замечая бежавших по щекам слез, кинулась за ним, схватила за руку и заставила остановиться.

– Роуленд, Роуленд! Подожди! Хорошо, что ты рассказал мне все, хотя… это так страшно. Я понимаю, я попытаюсь понять. Если бы что-нибудь подобное произошло со мной, если бы это был Макс… Неужели ты сам не видишь, Роуленд, об этом нужно говорить! Мы с Максом хотим помочь тебе. Ты не должен зацикливаться на этом, Роуленд, иначе это отравит всю твою жизнь. Я уверена, Эстер бы этого не хотела. Она поняла бы. Со временем…

Задохнувшись, Шарлотта умолкла. Роуленд повернул к ней свое ставшее пепельным лицо.

– Ты хочешь знать, почему я не говорю об этом? Почему жалею, что разговорился сейчас? Да потому, что я наперед знаю, что услышу в ответ: пустые добрые слова, никчемные, глупые советы, дешевые банальности вроде того, что «время лечит». Мне, черт побери, не нужны ваши дурацкие советы, Шарлотта! Меня от них тошнит!

– А я и не советую тебе, Роуленд. Я просто пытаюсь убедить тебя, что ты должен избавиться от этого.

– Избавиться от этого? Как просто! Именно так ты поступишь, если завтра Макс попадет под автобус? И сколько времени тебе понадобится, чтобы «избавиться от этого»? Три года? Пять? Десять? Что ты сделаешь: спокойненько его забудешь, выйдешь замуж за другого? Как долго ты советуешь мне печалиться, Шарлотта?

– А теперь ответь ты: тебя гложет только печаль? Или, может быть, еще вина?

– Вина? – Роуленд метнул на нее обжигающий взгляд.

– Вина за то, что ты переменил решение в тот день, когда погибла Эстер. И вина из-за того, что тебе прекрасно известно: ты не сможешь скорбеть о ней весь остаток жизни. У тебя это просто не получится. Наступит день, и тебе захочется снова жениться, завести детей… – Она встретилась с Роулендом взглядом и непроизвольным жестом опять ухватилась за его рукав. – Господи, Роуленд, ну неужели ты сам не понимаешь, что это будет совершенно нормальным желанием и не явится предательством по отношению к ней. Мертвого невозможно предать.

– Невозможно? – Он яростно вырвал руку из ее пальцев. – Ну зачем, Боже милостивый, зачем я это сделал? Почему? Я знал, что это случится. Я любил ее. Ты сомневаешься в этом? Если сомневаешься, ты – слепа, как последняя дура. Оставь меня в покое ради всего святого!

Видя лицо Роуленда, Шарлотта не сомневалась в его искренности и ничего не ответила. Сбитая с толку, ошарашенная, пристыженная, она стояла и смотрела ему вслед. Роуленд быстро удалялся в сторону холмов и вскоре скрылся из виду. Вернулся он только поздно вечером, и вернулся прежним Роулендом – уверенным в себе, категоричным в суждениях, сдержанным и – словно ни в чем не бывало. С его стороны не последовало ни извинений, ни объяснений. Ни словом не обмолвилась и Шарлотта – ни тогда, ни после. Если же он когда-нибудь и сожалел о своей резкости, то не подавал вида.

Теперь Шарлотта думала, что она очень вовремя вспомнила о том прошлогоднем эпизоде. Даже теперь воспоминания о нем жгли ей щеки. Роуленд заставил ее почувствовать себя маленькой, глупой и никчемной. Какой, должно быть, самонадеянной я тогда выглядела, думала она, громоздя друг на друга банальности и пытаясь ставить ему некие духовные примочки. Шарлотта все еще стояла на мосту и смотрела на ивы, возле которых происходил тот памятный разговор. Она размышляла, как опасно думать, что ты понимаешь чужую душу, и как страшно убеждаться в том, что ты не права. Некоторые черты Роуленда лежали вне ее разумения. Женщину пугали его ярость и холодность, а ведь неделю назад она наивно собиралась его сосватать – человека, доказавшего ей год назад, что она попросту не знает его.

«Какая же я дура! – горестно думала Шарлотта. – И слава Богу, что Макс сообразил позвонить и разрушить все мои планы женить Роуленда. Он совершенно прав». Она снова вспомнила их разговор и то, как небрежно она отмахнулась от упоминания о веренице женщин, тянувшейся за Роулендом. Теперь Шарлотта взглянула на них совершенно другими глазами. Как, наверное, непросто быть одной из тех, кого бросил Роуленд!

Можно ли сказать, что он относится к женщинам потребительски? Шарлотта думала, что, вероятнее всего, да. А если благодаря ее и Макса вмешательству такая же участь постигла бы и Линдсей? Она бы себе никогда этого не простила. Теперь, когда у Шарлотты появилась возможность обдумать все как следует, она понимала: с самого начала это был глупый, просто идиотский замысел. У Линдсей был такой светлый, такой солнечный характер, а под внешним обликом лощеного Роуленда скрывалась темнота. Зная это, она едва не совершила такую непростительную ошибку!

Шарлотта постояла на мосту еще несколько минут. Начинало смеркаться, холмы окутались дымкой вечернего тумана. Окликнув собак, Шарлотта вернулась на проселочную дорогу и направилась в ту сторону, откуда пришла. Едва она достигла того места, где дорога сужалась, как услышала звук автомобильного мотора. Через несколько секунд новенький серебристый «БМВ» был уже рядом. Машина неслась на недопустимой для такой дороги скорости. Едва справившись с управлением, автомобиль срезал угол и пролетел в считанных сантиметрах от перепугавшейся Шарлотты. Мощный поток воздуха обдал ее придорожной пылью и поднял полы плаща. Шарлотта проводила машину яростным восклицанием, но сидевший за рулем мужчина никак не отреагировал на это и тем более не снизил скорость. Стремительно удаляясь, автомобиль свернул на боковую дорогу и пополз вверх по склону поросшего буком холма.

Все еще не придя в себя от испуга, Шарлотта, словно пытаясь защитить не рожденного пока ребенка, поплотнее закуталась в плащ и продолжала свой путь. По пути ей встретился только один человек – мужчина. Он медленно шел по змеившейся внизу, вдоль берега реки, дороге с собакой. На мосту он – точно так же, как незадолго до этого Шарлотта, – остановился. Налетел порыв пронизывающего ветра. Шарлотта поежилась и снова свистнула собакам. Они свое получили, пора было возвращаться домой.

Женщина прошла через деревню, миновала кладбище, старую норманнскую часовню, богадельню и высокую каменную стену, ограждавшую сады здешних поместий. В коттеджах уже зажглись окна. На сердце у Шарлотты стало веселее, ей страстно захотелось поскорее очутиться дома – со своими детьми, мужем и друзьями, чтобы сумерки превратились в еще один счастливый вечер, когда они все вместе будут сидеть возле уютного огня.

В поселке Шарлотте попались только две школьницы в форменных костюмчиках. Одну из них Шарлотта хорошо знала. Ее звали Кассандра, и время от времени по просьбе Шарлотты она сидела с Дэнни. Ее мать была смазливой разведенной бабенкой, Шарлотта терпеть ее не могла. Рядом с Кассандрой, как показалось женщине, шагала Майна – девочка, недавно переехавшая сюда вместе с родителями. Шарлотта пригласила на сегодняшнюю вечеринку несколько местных семейных пар, в том числе и родителей Майны. Отец девочки был начальником находившейся неподалеку базы ВВС.

Женщина поздоровалась с обеими девочками, но, к ее удивлению, те никак не отреагировали на ее приветствие. Кассандра, более высокая, чем подруга, перешла на бег, и до Шарлотты донесся их заливистый смех. «Какая невоспитанность!» – с раздражением подумала Шарлотта. Кассандра, как и ее мать, и раньше отличалась грубостью манер, а вот Майна – тихая маленькая Майна, мама которой всегда выглядела такой робкой и несчастной, – производила впечатление вполне воспитанной девочки.

Шарлотта сердито пожала плечами и ускорила шаг. Уже подходя к дому, она увидела, как маленький черный автомобиль, проскочив поначалу мимо ворот, остановился, дал задний ход и въехал на подъездную дорожку, едва не своротив одну из створок. К тому времени, как Шарлотта загнала кур в надежный сумрак курятника и, пройдя через оранжерею, вернулась в дом, Линдсей и Джини уже расположились на кухне, в которой витал соблазнительный аромат свежеиспеченного хлеба.

Линдсей держала на руках Дэнни и была занята разговором с Джесс, которая уже собиралась уходить, Джини с мрачным выражением лица и пустым взглядом сидела за кухонным столом. Шарлотта даже не сразу узнала ее. Линдсей предупреждала о произошедших с ее подругой переменах, но на поверку они оказались столь разительными, что Шарлотта, не видевшая Джини после возвращения из Сараево, просто растерялась. Когда-то Шарлотта считала Джини самой красивой женщиной из всех, кого знала. Остатки этой красоты угадывались и сейчас, однако лицо утратило краски и стало безжизненным, некогда удивительно пышные серебристые волосы поредели и потеряли блеск.

Шарлотта издала невольное восклицание, но тут же перехватила предостерегающий взгляд Линдсей и взяла себя в руки. С трудом выдавив улыбку, она поспешила навстречу поднявшейся со стула Джини и с горячностью обняла ее. Джини также обняла ее, но тут же мягко отстранилась. В этот момент Шарлотта заметила, как в ее глазах блеснули слезы, но Джини – гордая и замкнутая – тут же отвернулась в сторону. Пробормотав какое-то надуманное оправдание, она взяла свою сумку и вышла из кухни.

Шарлотта повернула к Линдсей расстроенное лицо. Ей не терпелось узнать, что могло вызвать в молодой женщине такие разительные перемены, однако Линдсей не проявила желания обсуждать эту тему и уклонилась от каких бы то ни было объяснений.

– Это была Шарлотта Фландерс? – спросила Майна подругу, как только за их спинами с шумом захлопнулась дверь.

Кассандра деловито нажимала кнопки на панели, приводившей в действие охранную сигнализацию, установленную в доме ее матерью. Она в нужном порядке нажала несколько кнопок, и противное пиканье прекратилось.

– Та, с четырьмя злобными псами и как всегда беременная? Да, это она.

– О, Касс! – Майна сняла форменную школьную курточку и аккуратно повесила ее на вешалку. – Мы должны были с ней поздороваться. Она – хорошая. Она так помогла моей маме…

– Конечно, конечно, хорошая, – нетерпеливо отмахнулась Кассандра. – Только болтливая. А у нас нет времени, Майна. К тому же она все время пристает с расспросами: как твоя мамочка, где твоя мамочка? Зачем врать чаще, чем в этом есть необходимость!

– Не знаю. – На бледном личике Майны читалась нерешительность. – Я чувствую себя виноватой. К тому же мои родители сегодня вечером идут к ней в гости. А вдруг она скажет, что встретилась с нами?

– Ну и что? Даже если скажет? Они и так знают, что ты собралась ко мне.

– Но не так рано. Если она проговорится о том, в котором часу встретилась с нами, моя мама сразу почует неладное. Она поймет, что мы слиняли из школы.

– Да ладно тебе! – беззаботно бросила Кассандра. – Она и не вспомнит, что видела нас. А если твоя мама станет тебя завтра допрашивать, придумаешь что-нибудь. Скажешь, что одна из учительниц заболела. Кому какое дело! К тому времени это уже не будет иметь никакого значения.

– А если мама позвонит сюда сегодня вечером?

– Если позвонит, наткнется на автоответчик. Надеюсь, ты не забыла: мы поехали в Бас, в театр. С моей мамой. Путь туда неблизкий, после спектакля встретили друзей и поужинали с ними, а потом мама привезла нас обратно. Твоя мать считает, что раньше полуночи мы не вернемся. Ну, хватит, Майна, мы все это уже сто раз обсуждали. У нас – идеальное алиби, его не сможет расколоть даже твоя мама.

– А если кто-то из гостей у Шарлотты Фландерс проговорится, что твоя мама – в отъезде? Вдруг она сказала кому-нибудь, что уезжает в Нью-Йорк?

– Черта с два! Она плевать хотела на соседей, – дернула плечиком Кассандра, – и называет их всех «крестьянами». Тем более, что она улетела неожиданно. И вообще, Майна, кончай трепаться и поторопись! Займись северным крылом, а я возьму на себя южное. Задерни везде шторы, включи свет. Дом должен выглядеть так, будто в нем кто-то есть. Потом – поедим и переоденемся. Расслабься, Майна. Встречаемся на кухне через пять минут.

Кассандра побежала по широкой лестнице наверх. Майна, еле передвигая ногами, последовала за подругой. Она пыталась убедить себя, что и на этот раз все обойдется. В конце концов, Кассандре уже приходилось бывать на подобных сборищах: прошлым летом – в Глэстонбери, накануне Рождества – под Челтенхэмом. Сегодняшнее у Кассандры – третье, и, по ее словам, каждый раз это было просто классно!

Впрочем, Кассандре было проще – с такой-то матерью. Ее мать никогда не интересовало, куда ушла дочь, во сколько она вернулась, она спокойно оставляла ее без присмотра в огромном загородном доме, никогда не звонила, чтобы выяснить, дома ли дочка, а на шестнадцатилетие дочери подарила ей прагматичное наставление: «Старайся избегать сильных наркотиков. Используй презервативы. И помни: большинство мужчин – дерьмо».

Майна поднялась по лестнице и оказалась в анфиладе роскошных спален. Они словно рекламировали мастерство хозяйки дома, являвшейся известным дизайнером интерьеров. Майна послушно включила все лампы, задернула дорогие портьеры. Ее собственная мама никогда в жизни не дала бы ей подобного совета. Она, похоже, даже забыла о том, что дочери через несколько месяцев тоже исполнится шестнадцать, и продолжала обращаться с Майной так, будто та все еще была десятилетней девчонкой. Она переживала по поводу всего: парней, вечеринок, транспорта, курения, выпивки. Она рассматривала окружающий мир, как полное опасностей пространство, в котором ее дочь подстерегают тысячи ловушек. Несколько раз она пыталась объяснить Майне природу этих опасностей, но в конце концов всегда краснела и умолкала смущенно. Больше всего она боялась секса и наркотиков, боялась даже самих этих слов и поэтому предпочитала говорить о «мальчиках» и «всякой дряни». Время от времени она вырезала из газет заметки о нежелательной беременности или последствиях пристрастия к героину и втихомолку подкладывала их на письменный стол дочери. Эти уловки были столь наивными, что просто бесили Майну. Она комкала найденные вырезки и швыряла их в мусорное ведро, не читая.

И все же девушка терпела эту опеку, поскольку любила мать и знала, что та желает ей только добра. Затем ее отца перевели в Англию, Майна стала ходить в академию Челтенхэма, подружилась с Кассандрой. А потом, за несколько недель до рождественских каникул, когда они с матерью находились в доме вдвоем, Майна, намереваясь позвонить Кассандре, сняла трубку параллельного телефона, стоявшего в ее комнате, и невольно услышала разговор матери. Ее мать говорила с каким-то англичанином, голос которого был ей незнаком. Девушка уже собралась положить трубку, но рука ее замерла в воздухе, когда она услышала слова матери:

– Дорогой, я отчаянно хочу увидеться с тобой, но сейчас не могу – Майна дома. Нам придется подождать до следующей недели.

Сначала Майну пробрал озноб, потом ее бросило в жар, и она почувствовала, как к щекам прилила горячая кровь. Не в состоянии пошевелиться, она стояла, сжимая в руке телефонную трубку. Она дослушала разговор до самого конца – все эти задаваемые шепотом вопросы, клятвы в любви, разные гадкие детали, из-за которых выглядывали ложь и предательство. Затем девушка осторожно опустила трубку на рычаг, пошла в ванную, и ее стошнило. Ложь, ложь, ложь, думала она. Сплошная ложь окружала ее, заставляя одновременно злиться и страдать. Мысли теснились и путались в ее голове.

После этого случая Майна и сблизилась с Кассандрой, стала подражать ей. Ну, и что, если ради этого приходилось обманывать мать! Теперь, когда она знала, что мать – сама обманщица, это уже не имело значения.

В последней из череды умопомрачительных спален Майна задержалась перед огромным зеркалом в подвижной раме и с головы до ног окинула свое отражение холодным придирчивым взглядом: худенькая девчонка в блеклой форменной юбке и свитере. Как ненавидела она свои рыжие волосы, бледное лицо, плоскую грудь! «Я выгляжу на двенадцать лет», – сокрушенно подумала Майна, и в тысячный раз ей захотелось быть похожей на Кассандру – высокую, золотоволосую, беспечную и неустрашимую, которую природа наградила такими потрясающими грудями.

Еще не поздно передумать, подумалось ей. Вполне возможно, что никакого любовника у ее матери нет, а подслушанный ею разговор носил самый что ни на есть невинный характер. Возможно, весь последний месяц, наполненный болью и разочарованием, был одной большой ошибкой.

Однако Майна знала, что это не так. Она почувствовала, как к глазам подступают слезы, и, моргнув, чтобы не заплакать, дала волю злости. Злость лучше, чем слезы, она придает смелости. «Я пойду!» – решительно сказала девушка самой себе и побежала обратно на кухню. Кассандра уже была там и с отвращением рассматривала пустой холодильник.

– Нет, ты представляешь? – возмущенно проговорила она. – Я-то думала, что она оставила хоть немного еды. А тут? Пара банок консервированных бобов, чуть-чуть хлеба – и все. – Девушка гневно хлопнула дверцей холодильника, но тут же, взяв себя в руки, улыбнулась Майне. – Гляди, что я купила, – сказала она, беря полиэтиленовый пакет и вываливая его содержимое на стол. – Гель для волос, косметика, переводные татуировки. Смотри, Майна, правда, классные?

Майна с сомнением поглядела на псевдотатуировки. На трех бумажках были изображены черный скорпион, ястреб и дракон, а на четвертой – буквы, которые образовывали слово «НЕНАВИСТЬ».

– Сделаем прически, накрасимся, я дам тебе кое-что из своих вещей – думаю, они будут тебе в самый раз. Сколько у тебя денег?

– Десять фунтов.

– Черт! Этого мало. Мы же с тобой хотим оттянуться по полной программе, разве нет?

– Наверное.

– Покурить, понюхать, может, даже чуточку ширнуться… Там всего навалом. Да, и обязательно – чуть-чуть «экстази». Ты увидишь, это просто отпад! После нее чувствуешь себя настоящим секс-символом. Ну, само собой – техномузыка. Надеюсь, там будут крутить «Продиджи». Или «Ликвид дэс». Лично я собираюсь танцевать всю ночь напролет. Постой! Тут где-то должно быть немного денег. Мать заначивает их, чтобы платить молочнику, водопроводчику и всяким таким…

Кассандра принялась открывать дверцы кухонных шкафов, рыться в банках, заглядывать в кастрюли, Майна наблюдала за ее действиями. Иногда она задумывалась, не испытывает ли Кассандра боль оттого, что родителям на нее ровным счетом наплевать. Сама Кассандра всегда представляла такие отношения величайшим благом, но Майна не была уверена, что подруга говорит искренне. Однажды, когда Кассандра вернулась после выходных, которые провела со своим сорокалетним отцом и молоденькой мачехой, она долго плакала. Это было почти год назад. Теперь Кассандра редко говорила о своем отце и так же редко виделась с ним. С тех пор она не проронила ни одной слезинки.

В пятой по счету банке Кассандра нашла наконец деньги и с победной улыбкой швырнула их на кухонный стол.

– Так я и знала! Сорок фунтов! Нам понадобится много. Ну, что, будем тратить время на еду, как думаешь?

– Я пока не очень голодна.

– Я – тоже. Тем более, что терпеть не могу бобы. Когда проголодаемся, найдем что-нибудь получше. Итак… – Кассандра посмотрела на свои часы. – Допустим, час-полтора, чтобы одеться, значит, выйдем отсюда в шесть с небольшим. Выйдем через заднее крыльцо на главную дорогу, а потом…

– Это далеко, Касс?

– Не очень, – беззаботно махнула рукой Кассандра. – Все в порядке, я даже посмотрела по карте. Я знаю, где это. Классное место! Здоровенный такой сарай прямо в чистом поле. До ближайшего дома – не меньше мили, так что – никаких козлов-соседей и никаких фараонов.

– Это замечательно, но как мы туда доберемся, Касс?

– По прямой туда – всего несколько миль. Но не попремся же мы с тобой через поле? На фига нам туфли пачкать! – хихикнула подруга. – Доедем на попутке до Челтенхэма, а там прицепимся к кому-нибудь из бродяг – и прямиком к амбару. Они все туда едут. Только представь себе, какой это класс: сотни разных машин, автобусы, караваны, даже лошади есть! Эти ребята умеют оттянуться по полной. Я кое-кого из них знаю. Они наверняка нас подбросят.

Майна колебалась. До сегодняшнего дня она еще никогда не встречалась с «бродягами нового века», как называли их журналисты, – только видела их по телевизору и неизменно – в связи с какими-нибудь скандалами или столкновениями с полицией. Девушка полагала, что они похожи на дикарей, кочуют, подобно цыганам, целым табором и по-чудному выглядят: в грязной одежде, с неряшливыми детьми и шелудивыми собаками. Ее мама называла этих людей ничтожествами, негодяями и жалкими хиппи, которые продолжают цепляться за свой образ жизни с опозданием в тридцать лет. Однако Кассандра называла подобную точку зрения занудной, буржуазной и невежественной. Кто же из них прав?

Кассандра уверяла, что бродягам можно доверить даже собственную жизнь. Местные, говорила она, ненавидят их только за то, что они разоблачают пороки и никчемность современной жизни.

– Взгляни на мою мать, Майна, – убеждала она, – взгляни на своих родителей. На первый взгляд они совершенно разные, а на самом деле ничем друг от друга не отличаются. О чем они думают? О деньгах, о работе. Больше работать, чтоб больше заработать, чтоб больше накупить. Дом – побольше, машину – побольше… Это все дерьмо, Майна, это засасывает, как трясина. Неужели тебе именно это нужно от жизни?

Майна не ответила. Она сама не знала, чего хочет от жизни. Раньше она сказала бы, что ее родители – не такие, какими их описывает Майна, но теперь она в этом уже была не уверена. После того телефонного звонка она чувствовала себя опустошенной и слабой, а собственный дом казался ей бутафорскими декорациями, построенными на лжи.

Она посмотрела на Кассандру, не ведавшую сомнений ни в чем, и в который раз позавидовала ей. Кассандра потеряла девственность в четырнадцать лет. Отправившись на гулянку в Глэстонбери, она накурилась и всю ночь наблюдала небо в алмазах. Тогда-то с ней это и произошло. Там, на холмах, существовал другой мир. Майна ощущала его присутствие, почти физически чувствовала его, и ее неудержимо влекло туда. И все же она продолжала колебаться.

– А как мы вернемся? – спросила она. – Мама завтра утром будет звонить. Она всегда звонит, если я остаюсь ночевать у подружек.

– Ну и что? Никаких проблем! К восьми утра мы уже будем здесь.

– А если она заедет за мной? Она же думает, что твоя мать дома.

– А ее в этот момент дома не окажется. Она пойдет в магазин. Или – к друзьям. Или – в церковь.

– Твоя мать – в церковь? – Несмотря на волнение, Майна не смогла удержаться от смеха. – Ну уж нет, моя мама ни за что на это не купится!

Кассандра тоже рассмеялась. Сунув руку в карман, она извлекла оттуда папиросную бумагу, машинку для скручивания сигарет и пластиковый мешочек, в котором лежал табак, перемешанный с «травкой».

– Покурим перед уходом? Надо же немного взбодриться.

Майна вздохнула. Кассандра познакомила ее с сигаретами в прошлой четверти, и когда она научилась правильно затягиваться, дала ей первую самокрутку с марихуаной. Сначала «травка» почти не подействовала на нее, но со временем девушка научилась задерживать дым в легких и стала испытывать ощущение легкости и покоя. Наркотик отгонял прочь все заботы и злость, в эти моменты она забывала о матери и подслушанном телефонном разговоре, который перевернул всю ее жизнь.

Кассандра умело свернула самокрутку, закурила и, глубоко затянувшись, передала подруге. Следуя ее примеру, Майна также глубоко наполнила легкие дымом. Уже через несколько минут она почувствовала легкость и подъем.

– Стар там будет? – Вместе с дымом выдохнула она. Лицо Кассандры было немного сонным и расслабленным.

– Наверняка будет. Я же тебе говорила. Подожди, когда увидишь его, сама поймешь. Он – обалденный мужик! Дикий. Когда он до тебя дотрагивается…

– Ну, ну? Что происходит, когда он до тебя дотрагивается?

– Не знаю… Даже не могу описать. Но стоит ему только прикоснуться к тебе – хотя бы просто взять тебя за руку, – как ты чувствуешь его силу. Она переходит от него к тебе.

Девушки поднялись на второй этаж, переоделись и стали неузнаваемы. Волосы они уложили прядями наподобие змей на голове Медузы, веки накрасили золотым, а губы – черным. Майна перевела татуировку с ястребом на свою левую скулу, Кассандра пристроила у себя на лбу скорпиона, на горле – дракона, и затем подняла левую руку, и Майна перевела на ее кожу татуировку со словом «НЕНАВИСТЬ».

– Мы выглядим просто отпадно! – констатировала Кассандра, когда они изучали результаты своих трудов, стоя перед зеркалом в ванной комнате.

– Здорово! – согласилась Майна, хотя она по-прежнему не была уверена в том, что они поступают правильно.

Кассандра крепко обняла подругу.

– Я познакомлю тебя со Старом, обещаю, – сказала она. – Тебе он понравится. И главное, он должен принести какие-то новые «колеса». Говорит – офигительная штука. Лучше, чем все остальное. Вчера вечером он вернулся от своих друзей из Амстердама, он оттуда и привез все это.

4

Тот худощавый молодой человек, которого встретила во время прогулки Шарлотта, продолжал вышагивать по полю. Свернув с тропинки, бежавшей вдоль реки, на проселочную дорогу, он стал подниматься к буковой роще. Шаг его был неспешным. Он вдыхал прохладный вечерний воздух, словно пробуя его на вкус. Он вдыхал в себя ароматы влажной травы, древесного дыма, тянувшегося от затухающих костров, и даже запах лисицы.

Он остановился, чтобы оглянуться и бросить взгляд на изгиб реки и раскинувшийся позади него поселок. Церковная колокольня, изысканный особняк, освещенные окна коттеджей – за последние четыре столетия этот прекрасный вид не претерпел почти никаких изменений. О нем, как о воплощении всего английского, даже говорилось в путеводителях по Костволдсу. Однако молодой человек смотрел на этот пасторальный вид с ненавистью: обиталище богатых, самоуверенных, насосавшихся пауков! Стар ненавидел английскую провинцию. Гораздо больше по душе ему были непредсказуемые городские улицы с их запахами и опасностями.

Стар – это не было его настоящее имя, но в последнее время он откликался только на него – сплюнул. Собака вертелась у его ног. Мужчина щелкнул поводком, сделанным в виде арапника, и продолжил свой путь. Через некоторое время он вышел на просеку. Там, в тени высокой стены, с выключенными огнями был припаркован новенький серебристый «БМВ» пятой серии.

– Твоя? – обратился Стар к изысканно одетому молодому человеку, стоявшему возле машины.

– Господи! Ну и напугал ты меня! – резко обернулся он. – Ты всегда так подкрадываешься к людям? У меня от этого местечка и без того мурашки по спине бегут. Кстати, ты опоздал.

– Твоя машина? – повторил вопрос Стар. Молодой человек уже пришел в себя. Он ухмыльнулся и сделал неуверенный жест.

– Можно и так сказать. Классная тачка, правда?

Стар окинул собеседника желчным, презрительным взглядом. Ему не нравился этот тип по имени Митчелл, вертевшийся на валютном рынке Сити, ему не нравилась его машина.

– Немецкое дерьмо, – высокомерно пожал он плечами. – Если уж берешь немецкую машину, то покупай «Мерседес». Он – лучше.

– А кто говорит о покупке? – снова ухмыльнулся Митчелл и отодвинулся подальше от Стара, который, видимо, давно не мылся и распространял вокруг себя запах пота. – К сегодняшнему вечеру все готово? – спросил он, снова принимаясь топтаться на месте. – Господи, до чего же холодно! Я гнал всю дорогу от Лондона, ко мне должны присоединиться друзья, так что я, черт побери, очень надеюсь, что все устроено должным образом.

Стар был одет в свободное поношенное твидовое пальто, из кармана которого он извлек маленький и очень дорогой мобильный телефон и набрал номер. Митчелл взглянул на эту игрушку без всякого удивления, хотя она совершенно не вязалась с видом Стара.

– Последний звонок, – сказал он, – и все будет улажено окончательно.

– Девочки хороши? – придирчивым тоном спросил Митчелл. Он питал пристрастие к скорости и девочкам-подросткам, а если то и другое можно было соединить, бывал наверху блаженства. Именно этим и должен был обеспечить его Стар, и поэтому понял суть вопроса без дальнейших пояснений. Он откинул назад длинные черные волосы и усмехнулся. Небеса наградили – или, наоборот, наказали – Стара, подарив ему привлекательную внешность и неотразимую обезоруживающую улыбку, которую, впрочем, он усердно оттачивал перед зеркалом. Однако она не могла обезоружить Митчелла, который знал Стара уже очень давно. Вот и сейчас, как и много раз до этого, он заметил в иссиня-черных глазах Стара недобрый блеск, какой-то безумный огонек, позволявший ожидать от этого человека всего чего угодно. Так же, наверное, смотрел и Чарльз Мэнсон.[7] В сумерках глаза и зубы Стара блестели. Митчелл отступил еще на шаг.

Коротко поговорив по телефону, Стар захлопнул мембрану и сунул трубку обратно в карман, а затем ответил на вопрос Митчелла:

– Хороши ли девочки? Там будет триста человек. Триста – как минимум! А свиньи об этом даже не пронюхали. Улови силу в волнах ветра, мужик, и ты ощутишь ее сладость. Племена собираются воедино. У меня будет музыка, глотатели огня, жонглеры и много богатых доверчивых деток… – Он засмеялся. – Огромная лестница на небеса – обещаю тебе. Доверься Отару. Разве я тебя когда-нибудь подводил?

– Подводил, – собравшись с духом, ответил Митчелл.

– И когда же?

– Прошлым летом, например. Что ты нам тогда дал? Вместо стоящей наркоты – какой-то поганый самодельный аспирин! И еще содрал по двадцать фунтов за каждую таблетку этой срани, которой только глистов у собак гонять! Мои друзья меня чуть не прибили! Это была не гулянка, а говнянка! Я потом два дня кровью блевал! А та маленькая голландская сучка, которую ты мне подсунул! Ты знаешь, что она мне триппер повесила? – Видя, что Стар его не слушает, Митчелл умолк. – Кстати, что с ней стряслось?

– Померла.

– Прими мои соболезнования, но факт остается фактом: ты меня подвел. В тот раз ты все организовал погано.

– Тогда шел дождь.

– Все было сделано по-любительски.

– Это была проба пера. Сегодня все будет иначе. Подожди, сам увидишь. У меня появилась серьезная наркота.

На лице Митчелла отразился неподдельный интерес.

– Дай попробовать.

– Хрен тебе. По крайней мере, не за бесплатно.

– Слушай, я должен быть уверен в том, что на сей раз все будет нормально. Я добирался сюда черт знает как долго, да еще друзей пригласил из Бирмингема. Если выяснится, что из-за меня они потратили столько времени напрасно, я буду выглядеть кретином!

Стар безразлично пожал плечами. Несколько секунд между ними продолжался молчаливый поединок, но под конец Митчелл выудил из кармана толстый бумажник, вынул оттуда бумажку в двадцать фунтов и протянул Стару. Тот даже не пошевелился.

– Ты что, шутишь?! – вспылил Митчелл.

– Я никогда не шучу.

Подождав пару секунд, Митчелл вытянул вторую купюру. Стар взял деньги и вручил ему маленький пакетик. Раскрыв его, Митчелл оглядел лежавшую там таблетку и сунул ее в рот. Затем немного походил, зажег сигарету. Прошло некоторое время. Внезапно Митчелл замер на месте, бросил сигарету на землю, прислонился к машине и схватился за грудь. Прошло еще несколько минут. Скрестив руки на груди, Стар молча наблюдал за происходящим. Наконец глаза Митчелла открылись.

– Господи! – проговорил он. – Господи Иисусе!

– Ну, как? Быстро действует?

– Моментально. И я все еще летаю. Вот это да! На сей раз ты действительно мне угодил. Где, черт побери, ты откопал такую штуку?

– В Амстердаме.

– Благослови, Господи, голландцев! И как это называется?

– «Белая голубка».

Митчелл снова закрыл глаза. Стар отвернулся.

– Ладно, в таком случае – до скорого, – сказал он. – Жду тебя с твоими друзьями. Да, кстати, тебе – скидка, а они будут платить по полной программе. Митчелл вздохнул.

– Во сколько начнем?

– В восемь, в девять, в десять… Для свободных людей время не играет роли.

– Только не надо этих разглагольствований в стиле хиппи! – снова открыл глаза Митчелл. – Ты любишь деньги не меньше, чем я. И – девочек. Не забывай, ты с Митчеллом говоришь! Я ведь видел, что ты вытворял с той малолеткой из Голландии. А годом раньше – с девчонкой-француженкой. Стоит мне только шепнуть кое-кому словечко, и…

Митчелл умолк, у него перехватило дыхание. Он почувствовал, как внутри его черепа началась какая-то новая химическая реакция. На мгновение у него потемнело в глазах. Он задрожал и выругался, а когда зрение прояснилось, увидел черные глаза Стара в дюйме от своего лица.

– Что же ты видел? – прошипел тот. – Ну-ка, расскажи.

– Ничего. Ничего я не видел. Я просто… Господи Иисусе! Стар, это все твоя таблетка виновата! У меня мысли в голове путаются. Ладно тебе, давай обойдемся без неприятностей. Мы же знаем друг друга.

– Конечно, знаем. – Стар придвинулся еще ближе и схватил Митчелла за лацканы пиджака. – Ты меня очень хорошо знаешь. Как самого себя. И знаешь, из-за чего у меня внутри начинает тикать. Тик-так, тик-так… Из-за денег, из-за «колес», из-за маленьких девочек – как у тебя? Или из-за чего-то другого?

Митчелл отчаянно пытался освободиться от мертвой хватки Стара.

– Отпусти меня, – визгливо крикнул он. – А ну-ка, пусти, мать твою!

– Я думаю, Митчелл, у меня внутри тикает из-за кое-чего гораздо большего, нежели наркота, девки-малолетки и бабки. У меня большие потребности. Итак, Митчелл, если ты так хорошо меня знаешь, скажи, что я должен с тобой сделать? Поцеловать? Или – убить?

Митчелл застонал от страха. Стар был гораздо сильнее и сейчас приподнял его в воздух так, что ноги Митчелла болтались в добром футе от земли. Широкий рот и белые зубы Стара находились в сантиметре от лица Митчелла.

– Сладенький мой… – Эти слова прозвучали у Стара как заклинание. Он приблизился вплотную к Митчеллу и укусил его за нос. У того вырвался крик ужаса и боли. Стар засмеялся и разжал пальцы.

– Всего лишь любовный укус, не более, – сказал он.

Дрожащими руками Митчелл вытащил из кармана носовой платок и прижал к кровоточащему носу. Голова его все еще кружилась от принятого наркотика.

– Проклятый маньяк… – Он уставился на окровавленный платок, а затем тупо огляделся. Стар исчез. Митчелл потряс головой, сделал глубокий вдох, закрыл глаза, а затем снова открыл их. На сей раз он увидел Стара. Тот, как и прежде, стоял прямо перед ним с таким видом, словно ничего не произошло, – всесильное существо с дьявольским взглядом. Митчелл поежился и выругался.

– Ты что это себе позволяешь! – начал было он. – Да кто ты вообще такой! Какого черта…

Стар словно не слышал. Он одарил Митчелла идиотской сладенькой улыбкой и сказал:

– Куда идти, знаешь? Тогда – до вечера.

Он не стал дожидаться ответа. Глаза Митчелла снова подернулись пленкой и стали непроизвольно закрываться. Стар наблюдал за ним еще несколько секунд – холодно и бесстрастно, как ученый, наблюдающий за лабораторной крысой, затем свистнул своей собаке и повернулся к нему спиной. Когда через несколько мгновений Митчелл вновь обрел способность видеть, то обнаружил, что находится в одиночестве. Способность Стара появляться из ниоткуда и исчезать в никуда всегда вселяла в него страх. Стар умел быть видимым и одновременно бесплотным. Вот и теперь он словно растворился в холодном вечернем воздухе. Только что был здесь, и уже – нет.

Прекрасная кулинарка, Шарлотта славилась среди друзей своим умением устраивать чаепития. Оказываясь за столом, уставленным разнообразными бутербродами, тостами с медом, имбирными пряниками и пирожными, Линдсей всегда пыталась обуздать свой аппетит и каждый раз – тщетно. Вот и теперь, сидя за столом, она в неимоверных количествах поглощала выставленные перед ней вкусности и при этом не переставала себя корить. Во-первых, совесть мучила ее из-за того, что Тому такие чаепития даже не снились, и по возвращении из школы ему приходилось довольствоваться шоколадками и чипсами, а во-вторых, каждое пирожное, приготовленное при активном участии Дэнни, заключало в себе как минимум пятьсот калорий. В отличие от подруги, Джини ничего не ела, и это тоже беспокоило Линдсей. Чтобы сделать приятное Дэнни, который смотрел на них торжественно, как метрдотель трехзвездочного ресторана, Линдсей пошла на сделку с совестью и съела два из «приготовленных» им пирожных. На поверхности одного серебряными шариками была выложена буква Л – оно было приготовлено в честь Линдсей, второе украшала большая Д – это предназначалось Джини. Та, однако, вежливо поблагодарив, даже не притронулась к именному угощению, и Линдсей пришлось съесть оба.

После этого она заметила, что на третьем пирожном выложена буква П, из чего следовало, что Дэнни хотел преподнести его папе. А вот на четвертом красовалась буква Р, и это несколько озадачило Линдсей. Насколько ей помнилось, никто в этом доме не носил имя, начинавшееся на эту букву.

– А для кого ты сделал это пирожное, Дэнни? – осведомилась она.

К ее удивлению, мальчик густо зарделся. Он уставился в пол, а затем – на мать, после чего перевел взгляд на трех своих старших братьев, словно прося их о помощи. Однако Алекс, Бен и Колин были заняты у огня, обжаривая кусочки хлеба.

– Может, это – Б, и ты сделал его для Бена? А, Дэнни? – продолжала допытываться Линдсей. – Я, наверное, просто не разглядела издалека.

– Нет, – ответил малыш с неожиданной твердостью. – Это – Р. Она совсем не похожа на Б. Р означает…

– Потрошитель![8] – крикнула вдруг Шарлотта, вскакивая на ноги и лихорадочно принимаясь разливать чай. – Видишь ли, Линдсей, одну из наших собак зовут Потрошитель. Это – терьер Джека Расселла, вот Макс и шутит, называя его Джеком Потрошителем. Тот самый, который изгрыз твои тапочки, когда ты приезжала к нам в последний раз, помнишь? Он вообще грызет все, что попадается ему на глаза.

Линдсей перевела недоуменный взгляд на пса, который спокойно сопел у ее ног. Она не могла понять, за какие такие заслуги из всех четырех барбосов именно он удостоился подобной чести, а если уж так случилось, почему не получил предназначенного специально для него лакомства. По ее наблюдениям, за последние полчаса это небольшое, но крайне зловредное животное уже успело сожрать три бисквита, одну тесемку, оторванную им от подушки, одну деталь от конструктора «Лего» и четыре куска поджаренного хлеба. Она уже хотела обратить на это внимание хозяйки дома, но затем передумала, заметив, что Дэнни, то и дело бросавший на мать тайные взгляды, до сих пор пребывает в состоянии непонятного возбуждения.

Ну, что ж, разве разберешь, что на уме у ребенка, подумала Линдсей, снова откидываясь в своем кресле. Может, это какой-то его особый ритуал. Может, Потрошитель получит этот бисквит только тогда, когда вернется из Лондона его главный хозяин. Кстати, – она взглянула на часы – это должно произойти уже очень скоро. Боже мой, уже больше половины шестого – они сидят тут уже целую вечность. А Макс обещал приехать около шести.

Линдсей сытно поела, согрелась возле камина, и теперь ее клонило в сон. Поудобнее устроившись в кресле, она подумала о том, как любит этот дом, эту комнату. Насколько неуютно в Лондоне, настолько хорошо здесь. Шарлотта и Джини сидели напротив нее на огромном старом диване, старшим мальчикам в конце концов надоело возиться у камина, и они пошли играть на второй этаж. Дэнни глубокомысленно изучал книжку с картинками.

Шарлотта пыталась выудить из Джини что-нибудь, кроме односложных ответов, и постепенно, заметила Линдсей, ей, похоже, удалось ее разговорить. Нет, конечно же, не о Боснии – Шарлотта была достаточно умна, чтобы не затрагивать этой темы. Сначала они говорили на какие-то нейтральные темы, затем – о квартире Джини и Паскаля (Шарлотта буквально умолила Джини, чтобы та подробно описала ее), и наконец – о самом Паскале.

– Мне его очень не хватает, – с обычной теплотой в голосе говорила Шарлотта. – Помнишь тот ужин, когда мы отмечали ваш с ним приход в газету? Мы тогда собрались во французском ресторанчике, который нашел Паскаль. У меня до сих пор слюнки бегут, когда я вспоминаю тот вечер. Просто пальчики оближешь – такая еда! Когда Паскаль вернется, мы обязательно должны сходить туда еще раз. И конечно, мне хотелось бы, чтобы он приехал к нам. Как ты думаешь, не будет ему скучно в деревне?

– Нет, ему никогда не бывает скучно. Я уверена, ему здесь очень понравится. Он любит деревню, поскольку сам в ней вырос – в маленькой деревушке в Провансе. Когда-то он меня туда возил…

– Правда? Так он из Прованса? А я даже не знала. Он в моем представлении никак не вяжется с деревней. Такой энергичный человек, бродяга, вечно спешащий к очередному самолету, на новое задание, делающий такие неповторимые снимки… Некоторые из них потрясли меня. Как дорого, должно быть, они ему обходятся. Снимать такие ужасы день заднем, год за годом… Еще не видя Паскаля, я представляла его усталым и мрачным, подавленным всем тем, что довелось ему увидеть. А на самом деле он… – Шарлотта нахмурилась, подыскивая нужные слова, – …буквально переполнен энергией и новыми планами. И выглядит вполне счастливым. Правда, когда я встретила его впервые, рядом с ним была ты, а влюбленные всегда выглядят счастливыми.

Линдсей, которая внимательно прислушивалась к разговору, поняла: это не только комплимент, но и прелюдия к чему-то более серьезному. Она увидела, как по лицу Джини разлилась краска. На секунду на нем отразились благодарность и нежность, но в следующий миг Джини вновь замкнулась в себе, словно опасаясь дальнейших расспросов.

Шарлотта сразу же почувствовала это и не торопилась. Разговор снова принял нейтральный характер, и Линдсей ощутила, как ее обволакивает сонливость. Она закрыла глаза. Поскольку Шарлотта почти безвыездно жила в деревне, она встречалась с Паскалем всего несколько раз и знала его гораздо меньше, чем Линдсей. Ей не была известна ни подоплека их романа с Джини, ни то, при каких странных обстоятельствах они встретились. Шарлотта в отличие от Линдсей не наблюдала душевных страданий Джини, когда они с Паскалем встретились снова спустя шестнадцать лет. Сейчас, когда Джини превратилась буквально в привидение, было трудно поверить, что когда-то она была импульсивной страстной натурой.

Любые проявления страсти неизменно пугали и смущали Линдсей, она сторонилась не только любых ее проявлений, но даже самого этого слова. И тем не менее, каждый раз, наблюдая Джини и Паскаля рядом, она неизменно чувствовала не только их очевидную сексуальную притягательность друг для друга, но и саму страсть. В такие моменты она чувствовалась в воздухе подобно электричеству и порой заставляла Линдсей испытывать зависть. Паскаль Ламартин обладал красивой и мужественной внешностью, и Линдсей чувствовала, как что-то царапает ей сердце, когда Паскаль подолгу задерживал взгляд на Джини, взгляд, полный тепла и преданности. Линдсей видела, что Паскаль постоянно настроен на волну любимой женщины. Она честно признавала, что с ней самой ничего подобного никогда не происходило.

Иногда она жалела об этом, иногда – наоборот, испытывала чувство облегчения. Самое пылкое чувство, которая знала Линдсей, она испытывала к своему сыну. Ничто на свете не беспокоило ее больше, чем благополучие, здоровье и будущее Тома. Временами она даже радовалась этому. Она знала, что такая любовь неподвластна переменам и не способна выгореть в отличие от иного по своей природе и менее надежного чувства, существующего между мужчиной и женщиной.

Линдсей все еще плавала в волнах дремоты, когда до нее донесся голос хозяйки дома:

– Скажи, Джини, а ты звонишь ему туда?

– Да. И он старается звонить мне каждый день. Иногда, правда, слышимость бывает ужасная. И конечно, мы пишем друг другу.

– Часто?

– По возможности – тоже каждый день. Паскаль пишет мне чудесные письма. Когда я читаю их, то будто слышу его голос. Если повезет, они доходят довольно быстро, а иногда тащатся неделями. На этой неделе я еще не получала от него никаких известий, но это может означать только то, что он – где-то далеко. Он ведь не сидит все время в Сараево. В основном разъезжает по стране.

Теперь Линдсей слушала разговор с повышенным вниманием, мысленно воздавая должное Шарлотте. За какой-то час та сумела выудить из Джини больше информации, чем сама Линдсей за два месяца. Она надеялась, что Джини говорит искренне и не обманывает ни Шарлотту, ни саму себя, но она уже не была уверена в том, что связь, существовавшая между Паскалем и Джини, столь прочна и надежна, как уверяла последняя. После Рождества, наблюдая внутреннее опустошение, происходившее внутри Джини, Линдсей уверилась в том, что перед отъездом подруги из Боснии у них с Паскалем произошел очередной – и, быть может, решающий – разлад. Возможно, любовь, родившаяся на одной войне, закончилась на другой – так же внезапно, как и вспыхнула. Ничто иное, по мнению Линдсей, не могло бы привести Джини в столь плачевное состояние, заставить ее до такой степени спрятаться в своей раковине. Если их отношения с Паскалем действительно подошли к концу, Джини должна была бы вести себя именно так. Гордая от природы, она редко допускала посторонних к себе в душу.

Возможно, думала Линдсей, со временем Джини и призналась бы ей в этом, а вот Шарлотта не станет ждать и, видимо, сумеет выудить из нее правду еще до того, как закончатся эти выходные. А может, и нет. Линдсей заметила, что Джини перевела разговор в более безопасное для нее русло и сейчас расспрашивала Шарлотту о ее семье, этом местечке, Костволдсе. Джини старалась изображать интерес к тому, о чем рассказывала Шарлотта, однако попытки эти были вымученными и неуклюжими.

Линдсей исподтишка бросила взгляд на свои часы и заметила, что то же самое сделала и Шарлотта. Она тут же пришла подруге на помощь. Необходимо было дать Джини возможность помолчать, и Линдсей принялась болтать: о том, какое оживленное было движение, когда они ехали сюда, какой безумный крюк им пришлось сделать из-за этих чертовых улиц с односторонним движением в Оксфорде, о том, каким превосходным чаем и пирожными накормила их Шарлотта… Внезапно она почувствовала, что темы для болтовни исчерпаны, и тут же ей в голову пришла новая, блестящая тема – Роуленд Макгуайр. Она с упоением принялась обсуждать его характер и многочисленные недостатки.

На эту тему ей было нетрудно говорить. Она не менее семи раз повторила, что это просто чудесно – провести целых два дня вдали от Роуленда Макгуайра, в доме, в котором она наверняка не услышит его имени. Внезапно Линдсей осеклась, вспомнив, – слишком поздно, к сожалению, – что Макгуайр является старинным другом не только Макса, но и Шарлотты. В данной ситуации ее комментарии по поводу Роуленда звучали по крайней мере нетактично.

Словно прочитав ее мысли, Джини сухо заметила:

– Если тебе хочется поскорее его забыть, зачем ты о нем говоришь? Ты и так трепала его имя все время, пока мы ехали сюда.

– Ничего подобного!

– Я никогда не видела этого человека, но уже знаю о нем больше, чем мне хочется. Я могу описать его внешность, рассказать о том, какой у него голос, волосы и все остальное.

– Ну, ладно. – Шарлотта принялась с чрезмерным усердием поправлять подушки на диване. – Просто Линдсей знает Роуленда не так хорошо, как я. А на самом деле он… Она помедлила. – Он очень хороший человек. И совершенно не лживый.

Линдсей уже хотела возмутиться. Слово «хороший» в лексиконе Шарлотты означало очень высокую оценку, но, по мнению Линдсей, ее добросердечная подруга слишком щедро раздаривала ее. Собираясь заговорить, она открыла было рот, но тут же снова закрыла его. Из-за окна до ее слуха донесся шум автомобильного мотора. Чуткие уши Шарлотты тоже уловили его, и она моментально напряглась. Как странно, подумала Линдсей, и тут до нее дошло, что Шарлотта, всегда такая беззаботная, сейчас напряжена, как струна. Наверное, волнуется, не случилось ли с Максом что-нибудь на дороге, подумала она, поднялась и, подойдя к окну, выглянула наружу.

За окном было темно. Луна только начинала свое восхождение. Линдсей прижала лицо к оконному стеклу. Позади нее возле стола суетилась Шарлотта, не зная, что предпочтет Макс, вернувшись с работы: чай или что-нибудь покрепче.

Линдсей смотрела в сад и пыталась угадать его очертания, скрытые теперь под покровом темноты. Она чувствовала, как в душу скребется печаль, которую приносит с собой каждый ранний вечер, – необъяснимая и мягкая грусть. Вон та черная стена – это живая изгородь, вспоминала женщина, это, чуть более светлое пятно, – клумба, вот – изгиб подъездной дорожки, которая затем раздваивается. Одно ее ответвление ведет к фасаду дома, а второе – к конюшне и гаражам на заднем дворе. Внезапно на том месте, куда она смотрела, вспыхнул свет фар. Водитель чуть притормозил у развилки, и Линдсей узнала знакомые очертания машины Макса.

– Макс приехал, – оповестила она, а затем задумчиво наморщила лоб. – И, знаешь, Шарлотта, по-моему, не один. Я уверена, что видела кого-то на пассажирском сиденье.

– О! – Шарлотта вскочила с дивана. На лице ее читалась растерянность. – Кто бы это мог быть?

Макс железной хваткой впился в запястье Роуленда. – Предоставь все мне, – сдавленно прошипел он. – Ты сам испортишь всю игру. Мы должны разработать план. – Макс затравленно огляделся. – Не можешь же ты вот так взять и возникнуть из ниоткуда! Линдсей сразу почует неладное.

– Ты это уже говорил, и не один раз. А дальше-то что? Может, все-таки войдем? Здесь черт знает как холодно.

– Подожди… Подожди! – снова вцепился в приятеля Макс. – У меня – идея. Во-первых, о нашем появлении их надо оповестить осторожно. Речь не о Шарлотте, разумеется, она и так знает. Так что, когда окажемся на кухне, нужно немного пошуметь. Пошаркать ногами, например, будто мы вытираем ботинки…

– А зачем их вытирать? На улице сухо.

– Да просто затем, чтобы обозначить свое присутствие, Роуленд. Потом ты немного пошумишь в прихожей. Причем шуметь нужно так, чтобы они сразу узнали тебя. К примеру… ты можешь покашлять.

– Покашлять? Да что я, туберкулезник? Макс, мы наконец войдем или так и будем стоять здесь всю ночь напролет? Что ты так нервничаешь?

– Нервничаю? Я, если хочешь знать, никогда не нервничаю. У меня нервы – из закаленной стали.

– Что-то с трудом верится.

– Ну, хорошо, я нервничаю. Нет, скорее, испытываю возбуждение. Просто ты не знаешь Линдсей, не знаешь, какой она может быть. У нее – жуткий язык, Роуленд, упаси тебя Бог попасть ей на язычок. А когда она злится… Видел бы ты ее, когда она злится, Роуленд!

– Полагаю, я бы это пережил.

– Ты говоришь, не подумав, Роуленд. Только представь себе, что будет, если Линдсей решит, будто ты подстроил все это специально, чтобы еще раз увидеться с ней! Она подумает, что ты в нее влюбился.

– Да ты рехнулся! Совсем из ума выжил! В эту женщину? Я скорее повешусь! Никогда! Она вообще не в моем вкусе. – Роуленд немного помолчал, а затем спросил: – Ты думаешь, ей может прийти такое в голову?

– Я только предположил, но мы должны быть готовы ко всему. Кто знает, что может взбрести в голову женщине!

– Верно, верно… И нужно еще учитывать то, что там – Джини.

– Вот именно! – горячо подхватил Макс. – Ты же хочешь произвести на нее благоприятное впечатление, верно? Значит, твой выход на сцену нужно обставить наилучшим образом. Так что закрой рот, Роуленд, и полностью предоставь это мне.

– С какой стати? Врун из тебя – никудышный, хуже не бывает. Ты громоздишь друг на друга кучу ненужных деталей. Это-то все и портит.

– А вот и нет, – возразил Макс, к которому вернулась прежняя уверенность в себе. – Ошибаешься, Роуленд. Я – мягок и романтичен, а ты – нет.

Макс открыл дверь на кухню.

– Следуй за мной, – тоном завзятого заговорщика прошипел он. Роуленд с тяжелым вздохом повиновался. Им показалось, что в гостиной необычно тихо, поэтому, оказавшись в прихожей, Роуленд зашелся в приступе тяжелого кашля.

– Роуленд? Я не верю своим глазам! Какой приятный сюрприз!

Шарлотта бросилась навстречу вошедшим мужчинам и с жаром обняла нового гостя. От его внимания – и, как ему показалось, от внимания Линдсей – не укрылся густой румянец, заливший ее лицо. Макс яростно дернул Роуленда за полу пиджака, и тот отшатнулся назад. Линдсей стояла у окна, крепко сцепив руки. На диване, рядом с ней, сидела женщина. Это, судя по всему, и была Женевьева Хантер. Когда Роуленд вошел в комнату, она подняла свои ясные серые глаза и поглядела на него – внимательно, но без интереса. От этого осмотра ему, признаться, стало немного не по себе. Макс заговорил, и она снова перевела взгляд к огню, отблески которого плясали по ее волосам. Длинные пальцы женщины, на которых не было никаких украшений, спокойно лежали на ее коленях.

– Да. В общем, я как раз уходил с работы, – начал Макс, – и в вестибюле совершенно случайно наткнулся на Роуленда. Он как раз вышел из лифта. И тут меня осенило прямо как лампочка в голове вспыхнула: а почему бы Роуленду не присоединиться к нам! Он же, бедняга, работает на износ. Вот я и подумал: провести выходные на свежем воздухе – это как раз то, что ему нужно. Он сможет расслабиться, сможет…

Макс внезапно увял. Линдсей, не отрываясь, смотрела на него глазами василиска. Зубы ее хищно обнажились, на щеках блестел яркий румянец.

– Ты просто ясновидящий, Макс, – заговорила она. – Знал, чем всех тут порадовать.

– Да, вот именно, – вяло, словно не понимая намека, кивнул Макс, отводя глаза в сторону. – И, к счастью, выяснилось, что у Роуленда нет никаких планов на эти выходные. Конечно, многие приглашали его, но ради нас он отказался от всех других предложений.

– Вот уж сюрприз! Никогда бы не подумала, что он настолько импульсивен. Мне он всегда казался человеком, который все планирует заранее, причем – очень тщательно.

Услышав это, Женевьева Хантер снова подняла взгляд. Роуленд мог бы поклясться, что она почувствовала возникшее в комнате напряжение. Впрочем, это было несложно – притихли даже собаки. Но если даже и так, это никак не отразилось на ней. Она взглянула на Макса, затем – на Роуленда и снова откинулась на подушки. Роуленд отметил, что такой отстраненный вид бывает обычно либо у людей, летящих в самолете, либо у тех, кто сидит в наушниках, слушая музыку и следя за мелодией, неслышной для всех остальных. Что за музыку, что за мелодию слушает она, задумался Роуленд, но затем собрался с мыслями и, решив, что должен как-то разрядить обстановку, сделал шаг вперед.

– Давай уж скажем правду, Макс, – проговорил он. Макс растерянно моргнул. – За всем этим стоит женщина, и именно из-за нее я заставил Макса пригласить меня к вам. Я скучал по тебе, Шарлотта. – С этими словами Роуленд поцеловал хозяйку дома в щеку и положил руку на то место, где раньше обозначалась ее талия. – Мы так давно не виделись, и я сказал Максу, что просто обязан увидеть тебя до того, как родится ребенок. Ты выглядишь просто великолепно! Он говорил тебе об этом?

– Я выгляжу толстой, – проворковала Шарлотта, зардевшись от удовольствия. – И не пытайся быть галантным. Я знаю, что похожа на гору.

– Ты просто красавица, – искренне сказал Роуленд. – И самое главное, что на сей раз наверняка родится девочка. Дочь. Мисс Макс.

– Уверен? – засмеялась Шарлотта. – Откуда ты можешь знать?

– У тебя – низкий живот. Верный признак того, что будет девчонка – так всегда говорила моя ирландская бабушка.

– Какая ерунда, Роуленд! Готова спорить, ты даже не помнишь свою ирландскую бабушку.

– Что ж, поглядим через пару месяцев.

Роуленд отпустил Шарлотту, огляделся и заметил Дэнни, смущенно спрятавшегося за стулом. Не сомневаясь, что кто-кто, а уж Дэнни наверняка поможет снять возникшую было неловкость, он протянул к нему руки, и мальчик с радостным воплем выскочил из своего убежища. Он прыгнул на колени к Роуленду и снова завопил, когда тот подбросил его высоко в воздух.

После этого, как и надеялся Роуленд, все встало на свои места. Собаки ожили и принялись оглушительно лаять, Шарлотта засуетилась вокруг стола, Макс начал подробно рассказывать о целом караван-сарае хиппи, из-за которого они никак не могли въехать в поселок, а старшие мальчики, услышав голоса отца и Роуленда, сломя голову кинулись вниз по лестнице со второго этажа, где до этого момента увлеченно играли. Эта спешка, надо признать, была вызвана не только их трогательно-преданным отношением к Роуленду, но и основанным на опыте знанием того, что он никогда не приезжает без подарков.

Посреди этой суеты Роуленд был представлен Женевьеве Хантер и пожал ее холодную тонкую руку. Низким голосом с сильно выраженным американским акцентом она произнесла какое-то вежливое и ничего не значащее приветствие. Роуленд, который знал, что она училась в Англии и имела мачеху-англичанку, был тем не менее удивлен такой сдержанностью. Вспоминая потом этот момент, он думал: а чего иного можно было ожидать? И отвечал сам себе: наверное, большей энергии, оживления, возможно, даже остроумия. Ведь те ее статьи, которые попадали к нему в руки, были пронизаны умом, а стиль отличался изрядной едкостью.

Сегодня же вместо всего этого он увидел в ней полное безразличие и усталость от всего на свете, которые она тщательно, но безуспешно пыталась скрыть. Один только взгляд холодных серых глаз, одно прикосновение этой тонкой руки – и, раньше, чем закончилось это рукопожатие, – Роуленд не сомневался – он снова перестал для нее существовать.

Он ни за что не признался бы в этом, но внутри себя испытывал разочарование и даже был немного встревожен. Что же касается Макса, тот не мучился подобными комплексами, поглощенный лишь мыслью о том, как бы получше обставить появление здесь Роуленда. Уже через двадцать минут после их приезда он совершенно успокоился и рысью кинулся на второй этаж, волоча друга за собой.

– Нам нужно помыться и переодеться, – крикнул он женщинам, втаскивая Роуленда в свою спальню и закрывая дверь. – Ну, как? – торжествующим тоном обратился он к Макгуайру. – Здорово сработано, правда? Женщин так просто обвести вокруг пальца!

– Ты полагаешь?

– Ну, разве что с Линдсей пришлось чуть-чуть повозиться, но у тебя это отлично получилось. Признаю, Роуленд, ты – специалист. Мне стоит у тебя поучиться. Какое хладнокровие! Даже не покраснел. Какое присутствие духа!

– Спасибо, Макс, это приходит с практикой.

– А Джини тебе понравилась?

– Послушай, Макс, как может человек понравиться, если ты обменялся с ним всего лишь рукопожатием и одной фразой?

Роуленд отвернулся и стал разглядывать фотографии, рядами висевшие на стенах: школьная команда по регби, крикетная команда… Затем – Оксфорд: Макс и он сам стоят возле их общего мотоцикла. Роуленд почувствовал укол ностальгии. Макс с обиженным видом уселся на край узкой кровати.

– Я предупреждал тебя, что она замкнута, непроста в общении. После того, как она вернулась из Боснии, каждое задание, которое ей поручают… В общем, если ты хочешь, чтобы она занялась делом Лазара, ты должен по-настоящему заинтересовать ее.

– Мы с тобой уже об этом говорили.

– Знаю, но не забывай, что в твоем распоряжении – всего два дня. Это великолепная тема, и статья может получиться блестящая. Джини вполне может заинтересоваться той ее частью, которая связана с наркотиками. Но, с другой стороны, за последние два месяца ей предлагали много отличных тем, а она бралась за них и безнадежно портила. Получалось что-то плоское и пресное – с ней явно что-то происходит. Я просто не могу узнать ее.

– Пусть даже так. – Роуленд склонился над очередной фотографией.

– Я все же считаю, что ты должен избрать окольный путь. Сначала завоюй ее доверие, постарайся ей понравиться. Я знаю Линдсей и предполагаю, что она наговорила про тебя Джини. Запомни: если ты захочешь просто-напросто использовать ее, считай, что твой план погиб.

Макс умолк, выжидающе глядя на Роуленда. Тот рассматривал снимок, на котором Макс был запечатлен во время игры в регби, и не ответил.

– Ты должен смотреть фактам в лицо, Роуленд. Не изменилось ли твое мнение теперь, после того, как ты ее увидел? Ты по-прежнему считаешь, что двух дней интенсивного обхаживания будет достаточно?

– По крайней мере, это не повредит.

– Ну, что ж, в таком случае желаю удачи. Я рассказывал тебе, сколько натерпелся, переманивая ее к себе в газету. Она и Линдсей работали тогда в «Ньюс» и мечтали любой ценой выбраться оттуда. В общем, с Линдсей все оказалось очень просто: она назвала свои условия, и мы обо всем договорились за ужином в «Тетушке Клер». Ты, кстати, там был?

– Нет.

– Стыдно признаться, но мы в тот вечер выпили целых две бутылки «Мерсо». Лучшего вина я не пил никогда в жизни. Короче говоря, все прошло замечательно. А вот с Джини, – он поморщился, – все было по-другому. Она выбирала между мной и «Таймс». Несколько месяцев.

– Ну, и что? Ты и сам так поступал в прошлом. Да все так делают!

– Знаю, но я этого просто не ожидал. По крайней мере – не от женщины с такой внешностью. Шарлотта считает, что ее лицо похоже на лик мадонны на картинах старых мастеров. – Роуленд хранил молчание. – А я убеждаю ее в том, что большинство мужчин смотрят на нее совершенно по-другому. Пойми, сам-то я счастлив в браке и все такое… Но ты, наверное, заметил, какой у нее рот! А фигура? По крайней мере, какая она была, покуда не отощала до такой степени! Короче, при взгляде на нее сравнение с мадонной приходит на ум мужчине в самую последнюю очередь.

– Да прекрати ты! – раздраженно отмахнулся от друга Роуленд. – Она – журналист. Прекрасный журналист. И давай ограничимся этим.

– Нет, не ограничимся, – с чувством ответил Макс, закуривая сигарету. – И дело не во мне, а в тебе. С каких это пор ты стал равнодушен к женщинам? У тебя же каждый день – новая.

– Однако это не распространяется на тех, с которыми я работаю. Кроме того, это вообще не твое дело, Макс.

Роуленд перешел от стены с фотографиями к окну и выглянул наружу.

– Ты – бабник, Роуленд, и знаменит этим, так что не корчь из себя святошу.

– Господи, за какие грехи ты заставляешь меня все это выслушивать! – Роуленд прижался лбом к холодному стеклу. – Смени пластинку, Макс.

Однако тот менять пластинку не собирался. Несколько секунд он сидел, молча попыхивая сигаретой, а потом с деланным безразличием осведомился:

– Кстати, что поделывает твоя последняя девушка? Француженка, кажется?

– Сильви? Понятия не имею. Я не видел ее уже много недель. – Роуленд сделал нетерпеливый жест. – К чему все это, Макс?

– Да просто спросил… Значит, между вами все кончено?

– Да, кончено.

– Окончательно и бесповоротно? Она даже не пишет тебе, не звонит?

– Между нами все кончено бесповоротно, однако это не помешало ей позвонить мне на прошлой неделе ровно тридцать два раза.

– Тридцать два раза? Впечатляюще!

– А может, тридцать три. Я забывчив.

Заметив лукавый блеск в глазах друга, Макс осмелился задать еще один вопрос:

– Все эти женщины, Роуленд…

– Ну?

– Не станешь возражать, если я задам тебе один вопрос?

– Спрашивай, а там посмотрим. Может, отвечу, может, нет.

– Я просто… Тут вот какая штука… Ты искренен с ними? То есть, ты сразу заявляешь, что им не стоит рассчитывать на что-то серьезное в отношениях с тобой? Ты говоришь им это?

Роуленд изумленно уставился на приятеля.

– Ничего себе! Такой вопрос может задать только женщина. А ну-ка, признавайся, это Шарлотта тебя надоумила поинтересоваться?

– Не виляй, Роуленд, отвечай прямо: да или нет? Мне надо это знать. Черт побери! Мы знакомы уже семнадцать лет, и каждый раз выжать из тебя хоть какую-то информацию – все равно, что из камня кровь выдавить. Конспиратор чертов!

– Ну, хорошо, ладно, дьявол тебя забери! – Рассерженно взмахнул руками Роуленд. – Да, я сразу ставлю все на свои места и сразу объявляю женщине, что ей не на что рассчитывать, а если она не понимает, произношу это по слогам и даже по буквам. В конце концов, это же современные женщины. По крайней мере они пытаются таковыми казаться и талдычат об этом, не переставая. К сожалению, проснувшись на следующее утро в моей постели, все они оказываются на редкость старомодными.

Макс при всей своей добродетельности ощутил легкий укол зависти, услышав это признание, давшееся Роуленду не без труда.

– В этом ты должен винить только себя, Роуленд. Чего иного можно ожидать, столь активно занимаясь подобным сексуальным атлетизмом? И при этом в отношениях с женщинами ты демонстрируешь удивительную наивность. Спроси у Шарлотты и…

– Я не намерен ни о чем спрашивать ни Шарлотту, ни кого-либо другого. Достаточно и того, что ты разглагольствуешь наподобие старой благочестивой тетушки.

С этими словами Роуленд двинулся к двери.

– Ведя себя подобным образом, ты сам провоцируешь женщин, – не унимался Макс, стремясь оставить за собой последнее слово. – Женщины противоречивы, и чем недоступнее мужчина, тем сильнее им хочется его захомутать. По крайней мере, так говорит Шарлотта.

– Послушай, – повернулся к нему Роуленд, – я по крайней мере честен в своей личной жизни. Я принимаю все меры предосторожности, чтобы не ранить чужие чувства, а если подобное и случается, то крайне редко. – Он раздраженно пожал плечами. – И вообще, что я, по-твоему, должен делать – вести монашеский образ жизни?

– Ты можешь жениться на одной из них, – предложил Макс, с трудом удерживаясь, чтобы не улыбнуться. – Это отпугнуло бы всех остальных.

– Ну, ладно, Макс, с меня довольно! Иди, почитай какой-нибудь женский журнал. Для тебя в твоем теперешнем настроении это будет самое подходящее чтиво. – Вот еще что, – сказал он. – Хотел спросить тебя раньше, да забыл. По поводу Женевьевы Хантер…

– Что именно?

– Почему ты так не хотел посылать ее в Боснию? В конце концов, ее рекомендовал Ламартин, который и раньше с ней работал. Может, были какие-то проблемы, о которых ты не захотел мне рассказывать?

Макс ожидал этого вопроса и все же замешкался. Он снял очки, затем снова надел их. Роуленд знал: это верный признак того, что Макс начинает юлить. Он сел на кровать.

– Значит, я не ошибся, есть что-то такое, о чем я не знаю. Что же это, Макс?

– Видишь ли… Они живут вместе, Роуленд.

В комнате повисла тишина. Макс закурил еще одну сигарету.

– Тебе об этом было неизвестно?

– Сам же знаешь, что нет. А ты старательно держал меня в неведении.

– Да, потому что я тебя слишком хорошо знаю, Роуленд, и не сомневался, что ты обязательно сделаешь ложные выводы. Даже будучи отъявленным бабником, ты иногда бываешь пуританином. Тебе надо лечиться, Роуленд, никто в отличие от тебя не умеет так решительно отделять личную жизнь от работы. Кроме того, я полагал, что ты уже обо всем догадался. Об этом судачили на каждом углу.

– Я не слушаю сплетен.

– А я слушаю, причем с жадностью. Так или иначе, они не пытались делать тайны из своих отношений, да и с какой стати? Ламартин развелся уже четыре года назад, а с Джини они сошлись не больше года назад. Но именно это меня и смущало: практически муж и жена вместе работают в зоне военного конфликта. А ведь у нее, в отличие от Паскаля, подобного опыта раньше не было. Не очень-то хорошо, верно?

– Да уж, чего хорошего! – Роуленд поднялся и несколько раз прошелся по тесной комнатке. – Но, с другой стороны, – снова заговорил он, тщательно выбирая слова, – это была азартная игра, и она закончилась выигрышем. Они вдвоем блестяще освещали события в Боснии. Она подписала контракт на шесть публикаций и сделала их, причем так, что лучше вряд ли возможно. Что бы ни думал Ламартин поначалу, его вера в ее способности оправдалась. Ты принял верное решение.

– Да, и не жалею об этом. Но… – Макс вновь замешкался. – Ламартин не оставил мне выбора. Ты должен взглянуть на все эти вещи в едином контексте. Ламартин сейчас – лучший военный фотокорреспондент в мире, согласен? По крайней мере, равных ему на всем свете отыщется два-три человека. Он работал везде: в Индокитае, в Африке, в Афганистане, на Ближнем Востоке. Однако затем он отдалился от этой темы и в течение последних трех лет являлся самым настоящим папараццо[9] – другого слова не подберешь. Теперь – уж Бог знает, почему – он решил с этим покончить. Я, честно говоря, у него не интересовался, но поговаривали, что виной тому были огромные расходы, связанные с разводом, и непомерные требования со стороны его не очень-то приятной бывшей жены. Короче говоря, как только стало известно, что он решил вернуться к военной фотожурналистике и отправляется в Боснию, редакторы газет начали на него форменную охоту. Я сам страстно желал заполучить Паскаля вместе с его снимками. Мне это удалось, но – с условием того, что я отправлю туда и Джини.

Роуленд молча слушал эту исповедь. Макс торопливо продолжал:

– Я понимаю, что ты можешь обо мне подумать, но… Ламартин пришел ко мне и сказал, что готов работать на нас только в том случае, если она поедет с ним. Причем – никаких оговорок и условий. Джини об этом разговоре ничего не знала, и Ламартин взял с меня торжественную клятву, что я никогда и ни при каких обстоятельствах не должен ей об этом говорить. В противном случае она устроила бы ему ад еще при этой жизни.

Роуленд по-прежнему молчал. Не в силах угадать, о чем он думает, Макс тяжело вздохнул.

– Я хочу, чтобы у тебя не было сомнений: она не заставляла его делать это, хотя откуда мне знать! Впрочем, Ламартин – не лгун и ни за что не позволил бы использовать себя таким образом. Да и она ни под каким видом не стала бы его использовать, Роуленд. У Джини есть свои недостатки, и ты узнаешь о них, когда вы будете работать вместе, однако беспринципность не входит в их число.

Роуленд и на сей раз не произнес ни слова. Макс развел руками:

– Вот, собственно, и все. Если бы Ламартин не приставил мне пистолет ко лбу, я бы, конечно, не отправил ее в Боснию. Во-первых, она все-таки женщина, во-вторых, хотя и раскручивала до этого довольно крутые темы, но на войне никогда не была, и в-третьих, они, можно считать, женаты. Но, повторяю, он не оставил мне выбора. Он так уговаривал меня относительно Джини…

– Он умеет убеждать? – быстро бросил Роуленд.

– О да, еще как! Он нравится мне, я восхищаюсь им и уважаю его мнение. Когда ты встретишься с ним, ты со мной согласишься. Конечно же, он знал, как ей хотелось туда поехать. Да, он повел себя, как влюбленный мужчина и как партизан – он сам признал это. Но вместе с тем убедил меня в том, что его чувства к Джини не влияют на его мнение о ней, как о профессионале. Я поверил в это. – Макс вздохнул. – Признаюсь, я был тронут и капитулировал. И, как ты сам сказал, вера Ламартина в Джини полностью оправдалась.

В спальне снова повисла тишина. Роуленд продолжал молчать. Макс с любопытством взглянул на друга. Обычно собеседникам Роуленда не приходилось дожидаться, чтобы тот высказал свое мнение. Теперь же, с того самого момента, когда мужчины вошли в эту спальню, он выглядел каким-то рассеянным, и это настораживало Макса. Роуленд принадлежал к тем немногим его коллегам, которыми Макс искренне восхищался и уважение которых высоко ценил, и теперешняя его нерешительность удивляла Макса. Правда, одним из недостатков Роуленда, как считал Макс, являлось отсутствие гибкости и неспособность к компромиссам. Может, все дело в этом? При мысли о том, что и у его одаренного друга имеется ахиллесова пята, к Максу вновь вернулось чувство юмора.

– Само собой разумеется, – снова заговорил он, видя, что Роуленд направляется к двери, – принимать подобные решения не просто.

– Да уж, – последовал сухой ответ, и Макс снова почувствовал растерянность.

– Впоследствии мне приходилось жалеть о своем решении – раз или два. Не с профессиональной точки зрения, а с человеческой, так сказать. Я думал, что и Ламартин, вполне возможно, не раз пожалел о своих требованиях.

– Что заставляет тебя так думать?

– Это – не более, чем предчувствие. – Макс сделал многозначительное лицо. – Ведь она вернулась уже два месяца назад, а Ламартин – все еще там, и никто не знает, когда он вернется. Война, стресс – все это, вместе взятое… Ее болезнь, то, как она сейчас выглядит, несколько намеков, которые обронила Линдсей… Я предположил, что они, возможно, поссорились или даже разошлись, хотя сама Джини ни о чем таком, разумеется, не говорила. – Он покачал головой. – Если бы это случилось, я чувствовал бы, что часть вины лежит и на мне. Хотя подобным чувствам свойственно гаснуть.

Такое могло бы случиться и само по себе. – Макс почувствовал, что начинает выгораживать самого себя, и умолк.

– Твоей вины тут нет, – внезапно оживившись, сказал Роуленд, наградив Макса теплой улыбкой. – Это их проблемы, а не твои, Макс, и ты это понимаешь. А теперь… – Он открыл дверь. – В котором часу придут эти люди? В половине восьмого? Тогда я успею залезть под душ.

Он вышел из спальни и двинулся по коридору. Шарлотта снизу окликнула мужа, но тот вернулся в свою спальню. Он смотрел на фотографию, на которой он и Роуленд запечатлены рядом с мотоциклом, подарившим им в свое время столько радости. Роуленд овладел всеми секретами вождения уже через месяц после покупки мотоцикла. Его никто не мог превзойти в этом искусстве. Максу это так и не удалось.

Ему хотелось бы знать мнение Роуленда о сделке с Ламартином. «Ладно, – решил Макс, – вернемся к этому разговору в эти дни – время у нас есть». Однако сделать это ему так и не удалось, поскольку события приобрели совершенно неожиданный для всех оборот.

Линдсей сидела внизу, около камина, и задумчиво смотрела на огонь. В этот момент в гостиную влетел Дэнни с листком бумаги в руках.

– Где Роуленд? – спросил он.

– Наверное, наверху, Дэнни. Они с папой пошли помыться и переодеться.

– Смотри! – Малыш протянул ей рисунок. – Собака. Я нарисовал ее для Роуленда.

– Чудесная собака, Дэнни! Мне очень нравится.

– Ноги, правда, короткие, – самокритично заметил юный художник, взирая на результат собственных трудов.

– Это нормально. У многих собак на самом деле короткие ноги.

– А может, это и не собака вовсе, а ёж, – хитро предположил Дэнни, переворачивая рисунок. – Я люблю ежей. Мне они больше всего нравятся.

– Правильно, Дэнни. Это, может быть, ёж, а может – собака. А может, это вообще – ёжебака.

Дэнни это показалось чрезвычайно смешным. От смеха он повалился на спину и принялся дрыгать ногами в воздухе. Как легко разговаривать с детьми, подумала Линдсей. Им по душе даже такие шутки. Однако в тот же момент в голову ей пришла другая мысль. Она вспомнила про пирожное с буквой Р.

– Послушай, Дэнни, ты знал, что Роуленд приедет? – спросила она, испытывая угрызения совести из-за того, что использует ребенка.

– Конечно, мама сказала об этом за завтраком. Сначала она сказала, что у нее есть для меня какой-то приятный секрет и она откроет его, если я съем яичницу. Я съел все-все, даже этот противный белок. Вот она мне и сказала…

Глаза Дэнни округлились, и он покраснел.

– Но ведь теперь это уже не секрет? – прошептал мальчуган. – Ведь он уже здесь. Привез мне лучевое ружье и съел свое пирожное.

– Нет, Дэнни, теперь это уже не секрет, – ответила Линдсей, целуя малыша. – К тому же я никому не скажу ни слова.

– Обещаешь?

– Обещаю. Рот – на замке. Честное слово!

Дэнни это пришлось по вкусу. Он несколько раз изобразил, будто застегивает губы на «молнию», а затем потопал по лестнице на второй этаж. Линдсей осталась и продолжала смотреть в огонь. «Вот ведь дрянь! – думала она. – Разговаривал со мной сегодня днем, и все это время втихомолку хихикал в рукав. Лживый, двуличный мерзавец! Как давно он это задумал? Для чего?»

Шарлотта просунула голову в дверь. Лицо ее порозовело, казалось, она чем-то взволнована.

– А, вот ты где. Я подумала… Пойду наверх, поболтаю с Максом и переоденусь. Джини отправилась в свою комнату почитать. Остальные выпивохи прибудут примерно в семь тридцать, но останутся только на час. Потом – поужинаем. Я приготовила громадный пирог с ливером, надеюсь, он не подгорел. Кстати, у вас с Джини и Роулендом – крайняя ванная. Так что если хочешь под душ…

– Очень хочу.

– …Выгони оттуда Роуленда. Не позволяй, чтобы он истратил всю горячую воду. И не обращай внимания на мальчишек. Роуленд привез им какие-то игрушечные лучевые ружья, и теперь наверху творится что-то вроде третьей мировой войны.

Голова Шарлотты исчезла, и Линдсей пошла на второй этаж. Из детской доносились звуки побоища, дверь в комнату Джини была закрыта. Ванная также была заперта. Шипение и бормотание старых водопроводных труб указывало на наличие там Роуленда. Какого черта он там делает – принимает душ или наполняет плавательный бассейн! И неужели, находясь в ванной, обязательно свистеть! Линдсей бросила на запертую дверь яростный взгляд и пошла в отведенную ей комнату.

Разобрав сумку, она оглядела привезенные ею вещи. Сегодня вечером она собралась надеть довольно обыденное платье – только потому, что из всего ее гардероба оно одно оказалось чистым и немятым. Однако сейчас, глядя на него, Линдсей почувствовала отвращение к этой блеклой тряпке. Ей захотелось влезть в свою знаменитую юбку от Донны Каран – изумительно короткую юбку из мягкой кожи, которая демонстрировала всему миру, что Линдсей обладает прекрасными стройными ногами. Проклиная недостаточное внимание, которое англичане уделяют ванным комнатам, она схватила сумку с банными принадлежностями и направилась к двери. Наверняка ванная уже свободна. Не может же Роуленд провести в ней остаток жизни!

Теперь художественный свист уступил место оперным ариям. Роуленд смачно, но фальшиво распевал «La Donna е mobile» Наконец Линдсей услышала, как хлопнула дверь ванной. Досчитав до десяти, она вышла в коридор и нос к носу столкнулась с полуобнаженным Роулендом. Почти двухметровая глыба, сплошь состоящая из загорелых мускулов, перегородила ей дорогу. Вода капала с мокрых черных волос Роуленда на его могучие плечи и стекала по широченной груди. Вся его одежда состояла из белого полотенца, закрученного вокруг бедер.

– Так и будешь разгуливать здесь наподобие Тарзана? – фыркнула она, пытаясь не глядеть на его бицепсы и узкие бедра.

– Поскольку я приехал сюда прямиком с работы, у меня нет иного выбора, – ответил мужчина, бросив на Линдсей вызывающий взгляд.

– Но ты же полуголый.

– Тебя не устраивает это полотенце? В таком случае я могу его снять.

Руки Роуленда потянулись к талии. Из комнаты мальчиков донесся новый шквал ружейного огня. Линдсей позорно бежала с поля битвы. Она нырнула в ванную, с грохотом захлопнула дверь и закрыла ее на задвижку, оказавшись в густом облаке пара. Ругаясь на чем свет стоит, она попыталась сделать несколько шагов вслепую, но затем остановилась. У Роуленда хватило совести помыть после себя ванну, но, как после любого мужчины, ванная была залита водой, а полотенце валялось на полу бесформенной горкой.

Линдсей уселась на чугунное чудовище, какое являла собой ванна. В воздухе приятно пахло туалетной водой Роуленда, и от этого запаха Линдсей почувствовала злость, грусть и одновременно слабость.

5

Роуленд не любил застолья. Во-первых, он не владел искусством светской болтовни, во-вторых, не выносил дураков. Неудивительно, что, не обладая двумя этими качествами, необходимыми для любителя вечеринок, он старался избегать их при всяком случае. Когда же это было невозможно, как, например, в этот день, он пытался держаться в тени.

Роуленд недолго поговорил с преподавателем из Оксфорда и художником, который жил в соседнем местечке. Зная их довольно давно, он симпатизировал обоим. Преподаватель дружил с оксфордским учителем Роуленда и сейчас пытался убедить последнего в том, что он попусту теряет время, зарывает в землю свой талант, и уговаривал вернуться к академической жизни.

– Она слишком замкнута и напоминает монашескую, – слабо возражал Роуленд.

– Жизнь ученого не может быть замкнутой, уверяю вас, – уверял пожилой профессор, считавшийся авторитетом в изучении наследия Витгенштейна.[10] Она глубока и безбрежна.

– Все равно, – отвечал Роуленд, – мне нравится журналистика. Это – занятие по мне. Кроме того, я люблю пеструю жизнь.

– Вы все еще занимаетесь альпинизмом? – спросил профессор и, услышав утвердительный ответ, просиял. В течение нескольких минут они заинтересованно говорили о типах горных вершин, Кейрнгормском хребте и перевале Скай. Затем появилась Шарлотта и увела старика, а Роуленд наконец смог спрятаться. Сделав несколько шагов, он оказался возле книжных полок. Больше к нему никто не приставал, и он наслаждался благословенным покоем.

Роуленду нравился этот дом. Старый и бестолковый, пропахший дымом и запахами вкусной еды, он воплощал в себе все удовольствия, которые может сулить счастливая семейная жизнь. Он наблюдал, как Шарлотта, на которой были надеты бесформенный свитер и широкая поношенная юбка, суетится между гостями, стараясь всем угодить. Она была само спокойствие и олицетворение материнства. Иногда Роуленд даже завидовал Максу, сумевшему жениться на такой женщине. Временами Роуленду, который жил один и любил одиночество, приходила в голову мысль, что за годы, прошедшие после окончания ими Оксфорда, Макс сумел добиться гораздо больше, нежели он сам. Жизнь Роуленда мало изменилась с тех пор, как он вышел из стен Бэллиола, а вот Макс был счастливо женат и уже имел четырех сыновей. Он успел пустить глубокие корни, помимо работы у него были и другие цели и интересы в этой жизни. Что же касается самого Роуленда, то у него не было ни веры в Бога, ни семьи, ни каких-либо политических пристрастий. Его нельзя было назвать ни ирландцем, ни англичанином. В этой жизни он был аутсайдером, сторонним зрителем, и, видно, останется таковым до последних дней.

Размышляя обо всем этом, Роуленд перевел глаза на Женевьеву Хантер – такого же аутсайдера, как и он сам. Не американка, не англичанка, эта женщина, казалось, безвольно плывет по течению. Такое впечатление сложилось у него, когда он увидел ее впервые, сейчас же оно еще больше укрепилось.

Она выглядела сосредоточенной или, возможно, хотела так выглядеть. Когда она приехала сюда, на ней было надето что-то серое и невзрачное. Сейчас она переоделась, но и теперешняя одежда выглядела такой же серой и невзрачной. Она дважды выходила из гостиной, чтобы позвонить по телефону, и каждый раз возвращалась с горестным выражением на бледном лице. Роуленд припомнил все, что рассказывал о ней Макс, и подумал, что эта информация не столько отвечает на вопросы, сколько порождает новые.

До Роуленда доносился низкий голос Женевьевы, и ему стало интересно, о чем она говорит. Уже несколько минут она разговаривала с гостьей, жившей по соседству от Макса – американкой лет сорока, которой Роуленда представили чуть раньше и от которой он тут же – и, похоже, не очень вежливо – сбежал. Насколько он помнил, женщину звали Сьюзан. Точно: Сьюзан Лэндис. Муж ее – высокий человек с громким голосом – находился здесь же и в данную минуту, обращаясь к Линдсей, громыхал о чем-то, связанном с кубком по гольфу. По его виду можно предположить, что он служит на одной из близлежащих военно-воздушных баз.

По английским меркам миссис Лэндис для такой вечеринки, как эта, была одета чересчур торжественно. Единственная из женщин, она была ярко накрашена, одета в изысканный костюм и туфли на высоких каблуках. Сьюзан заметно нервничала и, похоже, чувствовала себя не в своей тарелке. К Джини она прицепилась, как к родной душе, поскольку та тоже была американкой. Джини же, как заметил Роуленд, изо всех сил старалась избавиться от назойливой собеседницы, стараясь не показаться при этом невежливой.

Поначалу Сьюзан Лэндис рассуждала о преимуществах и недостатках устраиваемых школой поездок детей за границу, потом принялась восторгаться красотами Костволдса, сообщив, что находит архитектуру старых елизаветинских домов восхитительной. Они с мужем, рассказывала женщина, живут всего в нескольких милях отсюда, причем устроились великолепно. Все здесь такие милые и дружелюбные, так что если бы они с мужем принимали все приглашения, то просто не вылезали бы из гостей. А ее дочь – кстати, у нее есть дочь Вильгемина, сокращенно Майна – в восторге от того, что они здесь живут. Местная школа – просто чудо, и у девочки появилось тут множество новых друзей. Вот и сегодня она ночует в особняке – видела ли Джини особняк в поселке – у одной из своих подружек. Этот особняк – историческая достопримечательность, и, по слухам, обошелся матери подруги – кстати, очень известному дизайнеру по интерьерам – чуть ли не в миллион долларов.

– Больше всего, – говорила она теперь, – это место нравится мне тем, что здесь спокойно и безопасно. Только представьте себе, Джини, что значит приехать сегодня с дочкой подросткового возраста, скажем, в Нью-Йорк! Да что там Нью-Йорк – в любой большой американский город! В небольшом поселке все иначе – здесь я всегда знаю, где находится и чем занимается Майна. Никаких хулиганов, никаких наркотиков, никаких пьяниц. – Помявшись, Сьюзан продолжила: – Наверное, нехорошо так говорить, но с тех пор, как мы сюда переехали, я не видела ни единого черного лица. Негров можно встретить разве что в окрестностях базы.

– Правда?

Роуленд заметил, как холодный взгляд серых глаз Джини остановился на лице миссис Лэндис.

– Сюда с минуты на минуту приедет мой любовник. К вашему сведению, он – чернокожий. А сейчас – извините, мне необходимо сделать очень важный телефонный звонок, – бесстрастным голосом произнесла Джини.

Прекрасно сработано, отметил про себя Роуленд. На какую-то долю секунды даже он поверил в правдивость сказанного Джини. Миссис Лэндис покраснела до корней волос. Джини вышла из гостиной, а в скором времени чета Лэндисов отбыла домой.

– Не надо, Роуленд, я знаю, о чем ты думаешь, – проговорила вдруг оказавшаяся рядом Шарлотта.

– Еще бы не знать! Зачем, Господи Боже мой, ты приглашаешь их к себе?

– Он ужасен, согласна, но Сьюзан, – Шарлотта передернула плечами, – совсем не так плоха, какой кажется поначалу. Она запугана, одинока и страшно хочет хоть с кем-нибудь подружиться. А эти гнусные снобы-англичане, которыми она окружена, только и делают, что шушукаются и корчат рожи по поводу ее одежды и ее дома.

– А как быть с ее расовыми воззрениями?

– Будет тебе, Роуленд! Как раз они ее соседей вполне устраивают. Живя в Глочестершире, с этим приходится мириться. И вообще, хватит торчать тут в углу и перемывать косточки моим гостям. Ну-ка, выползай из своего убежища и – общайся! Пойди лучше приободри Линдсей. Ей пришлось терпеть этого несносного Роберта Лэндиса целую вечность. Сначала он талдычил ей про гольф, потом перешел на рейганомику, после чего, наконец, вспомнил, с кем разговаривает, и принялся расспрашивать о Париже. Его интересовало, что будут носить в этом сезоне тамошние проститутки.

– Ты преувеличиваешь.

– Только чуть-чуть. Лэндис сообщила ему, что в прошлом году в моде были маленькие груди, но в этом будут – большие.

– Его это обрадовало?

– Нет, он все-таки не совсем законченный дурак и под конец все же скумекал, что Линдсей просто над ним издевается.

Шарлотта взяла его под руку.

– Пойдем, Роуленд, потерпи еще минут десять, и они все разъедутся по домам. И не забывай про пирог с ливером. Я ведь готовила его специально для тебя.

Роуленд колебался. Линдсей, избегавшая его с самого первого момента, окинула его ледяным взглядом и отвернулась. Она, как выразился чуть раньше профессор из Оксфорда, выглядела весьма аппетитно – в короткой черной кожаной юбочке, белой блузке с высоким воротником и плоских черных туфлях. Коротко стриженные волосы и стройная фигурка делали ее похожей на мальчика-пажа со средневековых гравюр.

Наконец он позволил Шарлотте подвести себя к Линдсей. Хозяйка дома мгновенно растворилась, Линдсей сказала:

– Спасибо, Роуленд, благодаря тебе я прекрасно искупалась. На полу в ванной было по щиколотку воды, а полотенца – свалены в кучу и все до одного мокрые.

– Мне очень жаль. Иногда я бываю не очень аккуратным.

Линдсей подняла взгляд на лицо собеседника.

– По тебе что-то незаметно, чтобы ты сильно переживал по этому поводу. У тебя, я бы сказала, весьма довольный вид человека, который ни в чем не раскаивается.

– Неправда, – с ленцой парировал Роуленд, – я раскаиваюсь. Но раскаяние это скрыто в моей душе и не видно постороннему взгляду. Я сдержан, как и многие мужчины, живущие в одиночестве.

– В одиночестве? По-моему, к тебе это не относится. Насколько я слышала…

– Не верь слухам, – с чувством проговорил Роуленд. – Все, что про меня рассказывают, – это злобная ложь и клевета. Я вообще – человек с непонятой душой.

– Пытаешься покорить меня своим обаянием?

– Еще чего! Ты просмотрела папку, которую я тебе дал? – не удержался от вопроса Роуленд. Это было ошибкой.

– Нет, черт побери! – отрезала Линдсей и отошла в сторону.

Ох уж эти женщины, подумал Роуленд, добавив к этому существительному несколько сомнительных прилагательных, и тут же почувствовал себя лучше. После этого, воспользовавшись тем, что Шарлотта вышла на кухню, а Макс был поглощен разговором, он улизнул. Проходя мимо кабинета Макса, он услышал из-за двери голос Джини. Она о чем-то спорила с телефонисткой и устало повторяла цифры какого-то длинного телефонного номера. На лестнице он столкнулся с Шарлоттой. Сверху доносился неумолчный визг и треск игрушечных ружей. Женщина посмотрела на него измученным взглядом.

– Умоляю, Роуленд. Побудь с ними хотя бы пять минут. Они знают, что ты здесь, и не угомонятся, пока не услышат одну из твоих знаменитых сказок. Напугай их так, чтобы они поскорее уснули.

В том, что касалось сказок, Роуленд строго придерживался традиций.

– Однажды за тридевять земель жили-были, – начал он, сидя по-турецки на полу в большой детской комнате в мезонине. Вокруг него были разбросаны бесчисленные плюшевые мишки, а над головой раскачивались подвешенные на леске модели самолетов. У ног Роуленда выстроилась целая шеренга пластмассовых динозавров.

Макс и Шарлотта называли своих детей, следуя алфавиту. Алекс, старший, в свои восемь с небольшим занимал сейчас привилегированное место на верхнем «этаже» двухъярусной постели слева от Роуленда. Под ним расположился Бен – второй сын семейства Фландерс. Шестилетний Колин и Дэнни были по правую руку от Роуленда. Все мальчики предусмотрительно положили свои лучевые ружья рядом с собой, а Колин – самый впечатлительный из четырех, крепко прижимал к себе игрушечного пингвина.

– Однажды, – начал Роуленд, – за тридевять земель, на далеком западном берегу Ирландии, где вырос и я, жил-был гном по имени Лиф. У него была ярко-зеленая кожа, оранжевые глаза и маленький пушистый хвостик.

– У гномов не бывает хвостов, – перебил рассказчика Алекс.

– А у этого – был. У него был хвост длиной в миллиметр, а жил он вместе со своей мамой в мышиной норе, в стене фермы моего дедушки. Они были счастливы до тех пор, пока не наступали сумерки, но потом… – На этом месте Роуленд понизил голос до зловещего шепота и сделал паузу.

– У него был какой-то враг, да, Роуленд? – дрожа от нетерпения, спросил Бен. – Он был страшный?

– Просто ужасный, – кивнул Роуленд. – Его звали Гройлах – злобное страшилище, жившее в торфяном болоте у озера. На завтрак он высасывал кровь из лягушек. Он был покрыт чешуей и мерзкой слизью.

– Фу! – скривил носик Бен. – Представляю, как от него воняло! Мы один раз были на торфяном болоте. Помнишь, Алекс, в Шотландии? Так меня потом несколько дней тошнило.

– Да, – охотно согласился Роуленд, принимаясь импровизировать. – Пахло от него препротивно. Представьте себе самую тошнотворную вонь на свете. К примеру, от тухлой капусты или…

– Как Дэнни пукает! – крикнул Алекс, и все четверо зашлись от смеха.

– Так вот, от Гройлаха пахло еще хуже. И был он не только злым, но еще и прожорливым. Он много лет подряд охотился за гномиком Лифом. Понимаете, гномы для него были любимым лакомством.

Роуленд продолжал свой рассказ до тех пор, пока его тихий голос не убаюкал мальчиков. Первым уснул Дэнни, за ним – Алекс и под конец – Бен. Только Колин по-прежнему таращил глазенки, впитывая каждое слово.

– Но ведь он не съел Лифа, правда, Роуленд? – прошептал Колин, выпростав руку из-под одеяла и вцепившись в палец взрослого мужчины.

– Конечно, нет, – ответил тот, понимая, что концовка истории должна быть счастливой. – Ни в коем случае! Лиф был добрым и смелым, так что в конце концов он вышел победителем. И к тому же у него был меч. А вообще-то, скажу тебе честно, он даже не думал о Гройлахе.

– А почему, Роуленд?

– У него были дела поважнее. Видишь ли, он прослышал о принцессе – очень красивой и грустной принцессе гномов с глазами, подобными синим сапфирам, и золотыми волосами.

– А почему она была грустной? Она плакала?

– Ее заколдовали много лет назад – вот почему. Все это время она томилась в высокой башне из стекла и плакала хрустальными слезами, мечтая о своем избавителе. Ее пытались спасти многие принцы, но все они потерпели неудачу. Спасти ее мог только храбрец с чистым сердцем и к тому же – гном.

Роуленд взглянул на Колина и увидел, что тот наконец спит. Он осторожно высвободил свой палец, встал и размял затекшие ноги. В комнате царили покой и тишина, нарушаемые лишь тихим посапыванием спящих детей. Почему-то Роуленду передалась грусть придуманной им же самим сказки, и ему не хотелось уходить отсюда.

Сказка про гнома навеяла на него воспоминания детства. Перед его внутренним взором встали стены той самой фермы, о которой он рассказывал мальчикам и в которой жил сам, будучи таким же восьмилетним мальчишкой, как Алекс.

Роуленд подошел к окну и отодвинул штору. Высоко в небе висела луна, ветви деревьев и кусты уже покрыла легкая изморозь. Роуленд безмолвно смотрел на серебристый мир, раскинувшийся внизу. По траве осторожно пробиралась лисица. Она покружила вокруг курятника, задрала морду, понюхала воздух и метнулась в темноту, поскольку от подъезда послышались людские голоса и звуки заводящихся машин.

Должно быть, разъезжались последние гости из числа соседей. Скоро Шарлотта подаст на стол как всегда изумительный ужин. До слуха Роуленда донесся хруст гравия под колесами отъезжающих автомобилей. Он увидел, что лисица снова вынырнула возле живой изгороди, но вслед за этим бросилась в поле и побежала в сторону холмов. Роуленд напряг глаза, пытаясь не упустить животное из виду, и тут ему показалось, что где-то вдалеке двигается свет. Это озадачило его: он бродил в тех местах множество раз и совершенно точно знал, что там нет никакого жилья и дорог – одни леса.

Из расположенной на первом этаже кухни доносились голоса. Роуленд опустил штору и бесшумно вышел из детской. Пригибаясь, чтобы не стукнуться головой о толстые балки, он спустился по узким неверным ступеням.

Грусть и ностальгия, овладевшие Роулендом, оставили его только тогда, когда все уже сидели за столом. Согретый вином, дружеским разговором и вкусным ужином, он постепенно вернулся из прошлого в настоящее. Очнувшись, Роуленд заметил, что он – не единственный человек за этим столом, витающий в облаках. Где-то далеко были и мысли Женевьевы Хантер. Она почти не принимала участия в общем разговоре, крайне редко бросая одно-два слова, и в этих случаях казалось, что они даются ей с огромным трудом.

Джини сидела напротив Роуленда, и он исподтишка разглядывал ее. У нее были коротко остриженные светло-серебристые волосы, бледное лицо и загадочный взгляд серых глаз, разгадать который было невозможно. Эта женщина кого-то ему напоминала, и поначалу Роуленд не понимал, кого именно. Теперь до него дошло: Джини напоминала ему принцессу из придуманной им самим сказки. Она тоже выглядела околдованной. Ее словно заключили в прозрачную тюрьму, и теперь она смотрела на мир сквозь стеклянные стены.

К тому времени, когда Майна и Кассандра добрались до амбара, ночная прохлада опустилась на землю. Огромные двери были открыты, а все внутри было залито ярким светом. Здесь уже вовсю танцевали, а поле вокруг было уставлено домами на колесах, древними драндулетами и мини-грузовичками. Некоторые из участников веселья разожгли костры, которые ярко освещали окрестности и делали окружавшую тьму еще более непроглядной.

Все пространство вокруг амбара было наполнено двигавшимися силуэтами. Целыми группами бегали оборванные дети, лаяли собаки, некоторые хитч-хайкеры танцевали и снаружи, размахивая руками и притопывая под аккорды странной электронной музыки, другие – готовили пишу или просто группами сидели у костров на простынях и пледах.

Майна попятилась назад, но Кассандра поймала ее за руку и втолкнула в самую гущу толпы. Звуки музыки становились все громче и били Майну по ушам. От этого грохота и царившего здесь запаха ей стало нехорошо. Тут сильно пахло марихуаной, потными телами и грязной одеждой, а запахи стряпни, дым от костров и выхлопные газы автомобилей делали зловоние совершенно невыносимым. Возле дверей амбара стоял человек в красном расшитом афганском халате и жонглировал цветными мячиками. За его спиной по стенам сарая плясали отблески света – тут, вспыхивая с определенными интервалами, работал стробоскоп. Его вспышки ослепили Майну. Она крепче вцепилась в руку Кассандры и посмотрела на нее испуганными глазами. Во вспыхивающем и тут же гаснущем свете лицо подруги выглядело как на старинной кинопленке, а скорпион у нее на лбу, казалось, ожил.

Глаза Кассандры, вспыхивая и угасая вместе со светом, искали кого-то в толпе. Где-то здесь, в гуще мелькающих рук и развевающихся волос, должен был находиться Стар.

– Он высокий, – попыталась перекричать музыку девушка, – и похож на ангела. У него – длинные черные волосы, и он носит красный шарф.

Крепко держа подругу за руку, она стала проталкиваться сквозь толпу, а Майна, оказавшись в эпицентре этой суматохи, вдруг ощутила на себе завораживающее воздействие музыки и мельтешения десятков людей. Это было вовсе не страшно, даже наоборот. У нее приятно закружилась голова. Майна почувствовала, как в ее жилах начал пульсировать ритм электрических гитар, а редкие слова, перемежавшиеся с музыкой, воздействовали на самые потаенные уголки ее сознания. «Уведи свой мозг в другое измерение, сосредоточься…» Ей стали нравиться эти странные высокие голоса. «Сосредоточься!» – пропела она. Ей тоже захотелось танцевать, проникнуть в самую сердцевину этих звуков.

Руки и ноги Майны начали дергаться сами по себе, она глубоко вдохнула едкий, наполненный дымом воздух. Толпа разделила их с Кассандрой, но вскоре снова столкнула девушек – уже на другом краю полянки.

– Видала? Каково? – Лицо Кассандры появлялось и снова исчезало. Скорпион на ее лбу шевелился. Между пальцами девушка держала самокрутку с марихуаной, и ее огонек вспыхивал и снова угасал. – Держи.

Она протянула самокрутку Майне. Та втянула в себя сладкий дым и сразу же испытала внутренний подъем. Теперь она иначе воспринимала музыку, вспышки света возбуждали ее. Ей казалось, что она без труда может прикоснуться к стропилам в десятке метров над ее головой. Да что там стропила! Еще одна затяжка – и она запросто дотянется до неба!

Кассандра улыбалась. Ее лицо выражало одобрение и поддержку.

– Погоди, то ли еще будет! Вот только найдем Стара…

Она повернула голову, и Майна сразу же поняла, что подруга смотрит не туда, куда нужно – в сторону пляшущей толпы и вспышек стробоскопа. Она не почувствовала присутствия Стара, а Майна сразу уловила миг его появления. Майна пыталась подобрать слова и сказать Кассандре, что Стар уже здесь. Он возник из ниоткуда, и Майна знала, что он уже здесь, ей даже не пришлось повернуть голову, чтобы убедиться в этом. Теперь, оглянувшись, она увидела его и с первой секунды поняла, что верит ему безоглядно. Он был изумительно красив, словно чудесное видение. Майна, как завороженная, смотрела в его блестящие глаза. Из-за вспышек стробоскопа казалось, что в них мелькают молнии. Потом он взял ее руку, и она сразу же ощутила – точно так, как рассказывала Касс, – таящуюся в нем силу.

Сначала он поздоровался с Кассандрой, потом повернулся к Майне и посмотрел на нее долгим пристальным взглядом.

– Значит, вот она какая, Майна – твоя американская подружка, – проговорил он. – Добро пожаловать, Майна, я о тебе наслышан. Тебе хорошо здесь этим вечером? Ты еще не летаешь?

– Есть немножко, – ответила Майна.

– Хорошо. – Он пожал ей руку и тут же отпустил ее. – Могу помочь. Я принес для вас обеих крылья.

Это было похоже на фокус искусного иллюзиониста. Только что его руки были пусты, а спустя мгновение, вытянув их вперед, он медленно разжал кулаки, и на его ладонях, появляясь и исчезая во вспышках стробоскопа, оказались две маленькие таблетки. Одна была ярко-розовая, как сахарная вата, а другая – гладкая и бледная, словно жемчужина.

– «Белая голубка» и «розовый камень», – медленно проговорил он. – Особый подарок Стара двум особенным девушкам. А теперь надо решить, кому – что. Что предпочтет Майна: «голубку» или «камень»?

– А какая сильнее? – осведомилась Кассандра.

– О, они обе очень сильные. Я привез их из-за моря.

– Из Амстердама?

– Возможно. Кто знает! – Музыка громко взвизгнула, и Стар улыбнулся. – Отдадим, пожалуй, розовую Кассандре, а белую – Майне. Розовая – как бирманский рубин, белая – как покрывало монахини…

– Нет. – На лице Кассандры отразилось несогласие. Майна, которая не отрываясь смотрела на Стара, ощутила в воздухе что-то новое – ревность и обиду. – Нет! – повторила Кассандра, возвысив голос. – Я уже пробовала эти розовые. Теперь я хочу белую.

– Ты в этом уверена? Что ж, так тому и быть.

Он снова проделал руками какие-то незаметные манипуляции, и в его левой ладони появилась белая таблетка, которую тут же схватила Кассандра. Розовую он протянул Майне, и она проглотила ее без малейших колебаний. Кассандра сделала то же и принялась рыться в своих карманах. Стар, казалось, чего-то ждал. Вокруг кипел водоворот тел, свет то гас, то зажигался, поэтому Майна не разглядела, что именно произошло. Однако ей показалось, что Кассандра протянула Стару деньги. Значит, «белые голубки» оказались все же не подарком.

Все вокруг нее закружилось, начал двигаться даже каменный пол амбара. Прежде чем Майна успела произнести хоть слово, Стар сильной рукой обнял ее за талию и повел прочь. Оглянувшись напоследок, она увидела в отдалении лицо Кассандры – неподвижное и бледное, как луна.

Стар отвел ее в уединенное местечко, где не так гремела музыка, постелил на землю яркий клетчатый плед, и Майна опустилась на него. Стар щелкнул пальцами, и из темноты выскочила маленькая собачка. Она улеглась на плед рядом с Майной, и та погладила ее по жесткой серой шерсти. Собачка была худой, робкой и покорной. Ее зовут Плясунья, сообщил Стар. Майна погладила маленькую мордочку животного. Собака подобралась поближе и принялась лизать руку девушки. Все чувства Майны непривычно обострились. Она ощущала нежность к этой собачонке, ей казалось, что какой-то неведомый бог спустился с небес и установил всеобщую гармонию в этом мире.

Стар сел рядом с ней, и Майна посмотрела в его лицо. Она была поражена тем, что из всех собравшихся здесь людей Стар выделил именно ее и, более того, намеревается, похоже, остаться здесь с ней.

– У тебя на щеке – ястреб. – Он легко прикоснулся к лицу девушки кончиками пальцев. – А ресницы – золотые. Ты просто красавица, Майна.

Майна не сводила с него глаз. Еще никогда и никто – даже родители – не говорил ей ничего подобного.

– Нет, – сказала она. – Вот Касс действительно красивая, а я – нет. Посмотри. – Она подняла голову, чтобы свет костра падал на ее лицо. – Я – рыжая, и у меня веснушки.

– Кассандра – самая обычная девушка. Таких Кассандр – тысячи. А мне нравятся твоя кожа, и твои веснушки, и твои волосы, Майна. В свете костра они горят и кажутся золотыми.

Майна продолжала смотреть на него не отрываясь, вслушивалась в звуки его голоса, пытаясь определить проскальзывавший в нем акцент – не английский, не американский, не немецкий и не французский. Он, кажется, был присущ только ему одному.

– Ты боишься? – неожиданно спросил он, взглянув ей в глаза. – Мне кажется, нет. Если бы ты боялась, я бы это почувствовал.

– Нет, я не боюсь. Я ощущаю… – Майна помедлила, пытаясь подобрать слова для того, чтобы описать чувства, которые испытывала. А с ней действительно происходило нечто необычное. – Я ощущаю покой. Мне кажется, будто передо мной открывается дверь, а за ней – мой дом.

Судя по всему, ответ ему понравился. Стар продолжал молча смотреть на нее еще несколько секунд, а затем откинулся на спину, сцепил руки под головой и стал смотреть в ночное небо. Майна тоже подняла голову. Там, в вышине, ярко светили звезды. Девушке показалось, что она узнала Большую Медведицу и Орион, Полярную звезду и Млечный Путь. Она подумала о том, где сейчас находится и чем занимается – наверное, танцует – Кассандра, но тут же забыла о ней.

Мимо них пробежала девочка. Провожая ее глазами, Майна еще раз обвела взглядом этот импровизированный лагерь. Она заметила, что что-то в нем изменилось. Девушка заметила, что к стоявшим здесь с самого начала рыдванам прибавились другие, совсем особенные машины. Это были новые, сияющие лаком дорогие автомобили. Открылись дверцы, и из них вышли вновь прибывшие – все до одного одетые с иголочки мужчины. Смеясь, шутливо переругиваясь и хлопая друг друга по спинам, они направились к амбару. Майна повернулась к Стару.

– Кто это?

– Городские. Приехали повеселиться, – скучным голосом ответил Стар. – Дураки, но платят хорошо.

– А сам-то ты кто?

– Никто. Я – сам по себе. Со всеми и ни с кем. Куда хочу – туда иду.

– И тебе не одиноко?

– Сейчас – нет. Потому что я нашел тебя, Майна. Я очень долго тебя искал.

Он приподнялся на локте, взглянул на нее блестящими глазами.

– Так тому и быть, – сказал Стар и снова откинулся на спину, уставившись в звездное небо. Рука его сжимала ладонь Майны. – Ложись рядом со мной, – велел он. – Представь, что мы – двое покойников в склепе. Лежи совершенно неподвижно и смотри на звезды.

Майна повиновалась. Небо теперь было ярко освещено, исчерчено алмазными полосами и быстро вертелось. Она видела бесконечные линии, свивавшиеся, вытягивавшиеся и переплетавшиеся между собой.

– Тебе известно, чего ты хочешь от жизни, Майна? – спросил Стар.

– Нет, – ответила она. – Я даже не знаю, кто я.

– Я дам тебе то, что ты хочешь, и покажу, кто ты есть, – проговорил он, не шевелясь. – Возьми мою руку. Почувствуй силу.

И вновь Майна повиновалась. Они лежали рядом в молчании. Долгие часы, а может, века. Душа Майны словно освободилась от телесной оболочки и свободно парила в вышине. Она чувствует, как ее наполняет сила, исходящая от Стара. Даже его маленькая собачка, казалось, понимала, что в этот момент происходило нечто очень важное и таинственное. Она забеспокоилась, взвизгнула, лизнула руку Майны, а затем задрала свою острую мордочку к небу и завыла.

6

Шарлотта была вполне довольна тем, как прошел ужин – при свечах, за длинным кухонным столом. Тесто взошло прекрасно, и ливерный пирог удался на славу. Джини, правда, ела очень мало, но бедный одинокий Роуленд, у которого не было никого, кто бы ему готовил, требовал добавки аж два раза. Шарлотта была на седьмом небе от удовольствия.

В половине одиннадцатого, когда вся компания переместилась в гостиную, Шарлотта и Макс ненадолго остались на кухне вдвоем. Воздух был наполнен покоем и семейным уютом. Шарлотта варила кофе, Макс потягивал портвейн, который налил себе в бокал из только что открытой бутылки. Это был его любимый «Фонсека» 1969 года.

– Макс, надеюсь, ты не собираешься угощать им гостей? Это было бы неосмотрительно.

– Совершенно верно, но я все же рискну. Ты заметила за ужином, что наши гости испытывали дрожь от предвкушения этого момента.

– Дрожь я заметила, но испытывал ее ты один.

– Что ж, это сильнее меня.

– Макс! Раньше ты говорил совсем другое.

– Я знаю, дорогая. – Он поцеловал жену в шею. – Но это же всего лишь портвейн.

– Это не «всего лишь портвейн». Твое пойло – самая настоящая гремучая смесь.

– Прекрати называть его пойлом. Прошу проявлять уважение к благородному напитку.

– Роуленд, если ты ему этого нальешь, начнет болтать и не закроет рот до завтрашнего вечера.

– А мне нравится его слушать. И тебе – тоже.

– А как насчет Линдсей, а? – Шарлотта кинула на мужа подозрительный взгляд. – Ты думаешь, я не заметила, как ты нашептывал ей что-то на ухо – еще до того, как приехали соседи?

– Я не нашептывал. Я просто самым обычным образом рассказывал Линдсей кое-какие детали…

– Рассказывал про девиц Роуленда, не так ли? А ну-ка, посмотри мне в глаза, Макс!

– Ну, я про них лишь упомянул. Ей-то до этого какое дело! Тем более, что я говорил только правду и ничего, кроме правды. – Макс поднял бокал к свету и оценивающе поглядел на его содержимое. – Кстати, ты была совершенно права, говоря об извращенном мышлении женщины. Я понял это, как только рассказал обо всем Линдсей. У нее в глазах вспыхнул такой огонек…

– Зачем ты это делаешь, Макс? Ты ведь говорил…

– И почему только все женщины такие? Почему ваш женский пол такой странный? Репутация Роуленда должна заставить любую женщину бежать от него, как черт от ладана.

– Женщинам не свойственно благоразумие. В этом – их сила и их проклятие. Но ты не ответил на мой вопрос.

– После того, как я позвонил тебе с работы, я передумал. А может, это случилось позже – по пути домой. Нет, скорее – когда я разговаривал с Роулендом сегодня вечером. Даже не полностью передумал, а наполовину. А может, подумал я, Шарлотта права, и от небольшого вмешательства с нашей стороны не будет вреда? Ты ведь часто бываешь права. Ты у меня – умница.

– Прекрати целовать мою шею, Макс! Мне щекотно!

– А что прикажешь тебе целовать? Запястья? Колени? Или – ноги?

– Макс, отправляйся в гостиную и налей им этого чертова портвейна. Но только – по одному бокалу. А Джини – двойную порцию.

– Портвейн двойными порциями не наливают, – со знанием дела заявил Макс. – Это тебе не пошлое виски.

– В таком случае дай ей самый большой бокал. Я ее очень люблю, но за один только сегодняшний вечер она шесть раз пыталась дозвониться до Паскаля. Я от этого с ума сойду.

Этому заговору не суждено было осуществиться. Джини от «Фонсеки» отказалась, а Роуленд, выпив лишь половину бокала, произнес пылкую речь о достоинствах этого благородного напитка. Линдсей, для которой все спиртные напитки ничем друг от друга не отличались и были полезны, когда нервничаешь, выпила свою порцию неосмотрительно быстро.

Без четверти одиннадцать зазвонил телефон. Джини, которая в этот момент рассеянно слушала Роуленда и отвечала ему короткими фразами, приподнялась со стула. Шарлотта пошла в кабинет Макса, чтобы ответить на звонок, а Роуленд снял с полки книгу и открыл ее. Джини опустилась на краешек стула и напряженно ждала.

Вернувшись, Шарлотта старательно избегала ее вопрошающего взгляда.

– Линдсей, звонит этот чертов Марков, – быстро проговорила она. – Заявляет, что ему необходимо поговорить с тобой немедленно. Он звонит из машины. И находится, если хочешь знать, в Париже.

Линдсей с тяжелым вздохом поднялась, прошла в кабинет Макса и взяла трубку.

– Нет, ты только послушай! – начал он без всяких предисловий. – Какая поэзия? Какое проникновение в суть вещей! Согласна ты со мной? Да или нет?

Вслед за этим он, очевидно, поднес трубку к колонке автомобильной магнитолы, и Линдсей услышала старую песню «Успокойся, мое глупое сердце».

– Марков, – с нажимом проговорила Линдсей, чувствуя, как «Фонсека» горячит ей кровь. – Кто дал тебе этот номер? Луиза? Сейчас уже полночь, Марков! Когда я впервые услышала эту песню, то сочла ее полным дерьмом. Она и теперь им остается.

– Как? Неужели она не трогает твою душу? До чего же ты нечувствительная! Ну, как дела в Максополисе? Чем вы там занимаетесь?

– Марков, положи трубку, черт бы тебя побрал!

– Линди, я ведь в Париже. Я звоню тебе из самого Парижа!

– Плевать мне на то, откуда ты звонишь! Хоть из Монголии! Хватит меня доставать! И прекрати называть меня Линди, я от этого зверею!

– Хочешь услышать кое-что интересное? Знаешь, на кого я только что наткнулся в здешнем аэропорту?

– Не знаю и знать не хочу.

– В зале для особо важных персон. Представляешь, я вхожу, а они оттуда как раз выходят. Поверь мне, Линди, ты просто обалдеешь, когда узнаешь.

– Ладно, кого? Только давай поскорее, Марков. В твоем распоряжении ровно десять секунд. Я уже в постели и сплю.

– Одна? Или я позвонил в неудачное время? Предклимактерическое или пост?.. Ты – с кем-то, кого я знаю, моя прелесть? Кто он – блондинчик или темненький?

– У тебя осталось пять секунд. Время идет.

– Линди, ты становишься самой настоящей занудой, тебе это известно? Ну, хорошо. Я встретил всего лишь Марию Казарес. И – Лазара. Идут, как голубки, он ее обнимает эдак за талию, она рыдает и трясется, а он пытается поцеловать ее волосы.

– Ты не обознался?

– Милая, у меня зрение – как у орла. Они находились в десяти метрах от меня. Я аж затрясся. И, кстати, подслушал кое-что очень интересное. Там у них, видно, такое дерьмо происходит!

– Марков, подожди секунду…

– Милая, мне еще нужно перезвонить тысяче людей. Ты представляешь, о чем я тебе рассказываю? Это же сенсация не хуже Чернобыля! Я всем об этом должен рассказать…

– Подожди, Марков! Это очень важно. Кому ты уже об этом наболтал?

– Пока никому. Я тебе первой позвонил.

– Как насчет ужина в понедельник? – Линдсей лихорадочно соображала. – У «Максима»? На Эйфелевой башне? В «Гран-февур»? Что я должна тебе, чтобы купить твое молчание? Только скажи!

– Пятидневную командировку на съемки в Хайдарабад.[11] Квест и Евангелиста. Три полосы с моими цветными снимками в воскресном номере. Шестнадцать тысяч.

– Считай, что ты все это имеешь.

– Плюс обед в «Гран-февур» в понедельник.

– Господи, Марков! Ну, ладно.

– Теперь мои уста намертво запечатаны, восхитительнейшая! Я тебя обожаю! Чао.

С горящими глазами Линдсей вернулась в гостиную. Зевающая Шарлотта и молчаливая Джини уже собирались расходиться по своим комнатам.

– Пора в постель, – сказала Шарлотта. Линдсей выждала несколько секунд и, когда за ними закрылась дверь, быстро заговорила.

– Хайдарабад? – переспросил Макс, когда она закончила. – Ты с ума сошла, Линдсей! Ни под каким видом! Кроме того, воскресный выпуск ни за что не возьмет эту стряпню. Я их даже просить не стану.

– И еще шестнадцать тысяч! – поддакнул Роуленд. – На вас, наверное, так портвейн подействовал. Тем более, что Марков – болтун. Он наверняка сейчас уже названивает всем, кому может.

– Нет, мы с ним понимаем друг друга.

– Оно и видно. Это – самое настоящее вымогательство. Такие условия ему даже «Вог» не предложит.

Поняв, что с Роулендом каши не сваришь, Линдсей повернулась к Максу, который мерил комнату шагами.

– Макс, ну давай предложим Маркову хотя бы воскресный выпуск. Пусть – не цветные снимки, но хоть что-то одно. Тем более, что Дженси давно мечтает его напечатать. Она вцепится в эту возможность. А Квест – она со временем станет чудом! Я непременно использую ее в Париже.

За ее спиной застонал Роуленд, но Линдсей проигнорировала его красноречивые стоны.

– Ну же, Макс, это ведь такая малость. Ты только надави немного на редактора Дженси. Черт побери, Макс, он ведь учился в Оксфорде вместе с тобой и с Роулендом. Хоть раз сделай что-нибудь для меня! Воспользуйся своим великим даром убеждения. Заткнись хоть на секунду, Роуленд, я еще не закончила. Прошу тебя, Макс! Только подумай, как взлетит наш тираж! Шепни ему одно словечко – и дело сделано. Неужели я так много прошу?

Линдсей обняла Макса за талию. Стекла его очков поблескивали в свете лампы. Он был готов уступить.

– Это абсолютно бессмысленно, – вмешался Роуленд, желая положить конец ухищрениям Линдсей. – Ну, увидел он их вместе в аэропорту. И что из этого? Подумаешь, сенсация!

– Ты не знаешь Маркова, а я знаю. Он наверняка сообщил мне только затравку, Роуленд. Дайте мне с ним поговорить, и вы увидите: он расскажет гораздо больше.

– А вот у меня – идея получше, – холодно посмотрел на нее Роуленд. – Как насчет того, чтобы с Марковым поговорил я сам? Уж меня-то он вокруг пальца не обведет.

– И не мечтай, Роуленд! Марков тебе не скажет даже сколько сейчас времени.

– Ты так думаешь? И почему же?

– Потому что он тебя не знает. И ты ему наверняка не понравишься. Он требует особого подхода, а ты – готова биться об заклад – не знаешь, с какой стороны к нему подъехать.

– По крайней мере, он не сможет меня надуть так, как надувает тебя. Макс, да поговори же ты с этой женщиной.

– Ни за что. – Макс подавил улыбку. – Я в эту драку не ввязываюсь, ребятишки.

– Урезонь ее, Макс, это – все, о чем я тебя прошу.

Макс колебался. Он переводил взгляд с Роуленда на маленькую фигурку Линдсей и обратно. Она стояла в боксерской позе и напоминала мальчишку, изготовившегося к драке. Роуленд, наоборот, хотя и был так же разгорячен, внешне выглядел совершенно спокойным. С бокалом в руке, он прислонился к каминной полке и всем своим видом демонстрировал холодную мужскую надменность. Макс вздохнул.

– В конце концов, если мы и предложим это, вреда не будет, Роуленд, – миролюбиво проговорил он. – Линдсей права: Марков – темпераментный и, кроме того, очень осведомленный человек. И у них с Линдсей – особые отношения. Марков ее обожает, буквально с руки у нее ест.

– Особые отношения? С Марковым? Не могу поверить… – На лице Роуленда было написано недоверие. – Ну, знаете, я многое слышал, но…

– Возможно, было бы неплохо, если бы вы оба поговорили с ним, – принял соломоново решение Макс. – Вместе.

Этот подход в духе ООН был ошибочным. Роуленд с видом мученика закатил глаза, а Линдсей, заметив это, быстро заговорила:

– Если ты хотя бы на секунду допускаешь, что я буду сидеть в «Гран-февур» с этим тупым, безмозглым, упрямым, высокомерным ирландцем… Если ты думаешь, что я подпушу его к Маркову, значит, ты окончательно спятил, Макс. Он обладает примерно такой же обходительностью, как медведь в боксерских перчатках. Он – реликт доисторических времен. Залезай обратно на свое дерево, Роуленд, и никогда – слышишь, никогда в жизни! – не обращайся ко мне больше за помощью!

– Договорились, – процедил Роуленд. – Никаких проблем. Я предпочитаю работать с профессионалами. Истерички – не мой профиль.

Говоря это, он отпил из бокала портвейна. Линдсей огорошенно молчала. Максу показалась, что она делает какие-то дыхательные упражнения, пытаясь успокоиться. Мужчины молча смотрели, как она ритмично вдыхает и выдыхает. Ровно десять раз.

– Роуленд, – заговорила наконец она подозрительно спокойным голосом. – Ты ничего не понимаешь в мире моды. Разумеется, тебе в этом непросто признаться, но, когда в твоей голове развеются пары портвейна, ты поймешь, что я права. Тебе не обойтись без меня. Тебе нужно, чтобы я просмотрела твою папку, тебе нужно, чтобы я поговорила с Марковым, тебе нужен мой опыт. Потому что без всего этого ты будешь лететь, как самолет в туманную ночь над горами и без радара. Ты будешь слеп. И когда ты поймешь это – надеюсь, это случится к завтрашнему утру, – я буду ждать твоих извинений. Я заставлю тебя ползать передо мной на коленях, Роуленд. Спокойной ночи, Макс. – Приподнявшись на цыпочки, она чмокнула Макса в щеку. – Ужин был чудесным. Приятных снов.

После этого Линдсей вышла из комнаты, бесшумно закрыв за собой дверь. В комнате воцарилась тишина. Роуленд поставил бокал на каминную полку.

– Если ты сейчас засмеешься, Макс, – сказал он, – если ты хотя бы улыбнешься… Я тебя предупреждаю!

– А разве я смеюсь? Или даже улыбаюсь? Я хоть слово сказал?

– Тогда сотри со своей физиономии это довольное выражение, Макс. – Роуленд закрыл лицо руками. – Как это произошло! Какого черта? Это твой портвейн во всем виноват. Не надо мне было с ней связываться. Так все было хорошо до этого момента…

На втором этаже Линдсей впорхнула в свою комнату, а через несколько мгновений снова вышла в коридор и в одних трусиках и лифчике прошествовала в ванную. Там, весело напевая, она умылась и, бегом вернувшись в комнату, поеживаясь от холода, быстро юркнула в постель. Натянув плед до подбородка, она зажгла лампу в изголовье кровати и взяла с тумбочки зеленую папку Роуленда. Некоторое время она никак не могла сосредоточиться. Перед ее внутренним взором, застилая страницы, неотвязно маячило ненавистное лицо Роуленда. Она вспоминала его удивительные волосы и глаза, смаковала тот момент, когда несколькими хлесткими и меткими словами стерла с его лица это высокомерное выражение.

Несколько раз ей казалось, что она слышит звуки из соседней комнаты, где находилась Джини. Сначала оттуда доносились шаги, а потом – вроде бы даже плач. Но Линдсей не была уверена, то ли это почудилось, то ли было на самом деле. Наконец, внимательно прислушавшись, она решила, что все же ошиблась. Теперь из-за стены не доносилось ни звука.

Линдсей вновь вернулась к папке и, сосредоточившись, читала ее в течение часа. Потом, когда она просмотрела папку до середины, на нее снизошло озарение. Женщина поняла, что в истории Лазара и Марии Казарес существует один очевидный провал, который, возможно – только возможно! – ей удастся заполнить.

На первом этаже томился полусонный Макс – шел уже второй час ночи, – а Роуленд предавался мрачным размышлениям.

– Если ты раздумываешь над тем, как будешь ползать перед ней на коленях, не буду тебе мешать. Выведу на минутку собак, а потом – в постель.

– Я пойду с тобой. Роуленд поднялся с кресла.

Мужчины надели плащи, ботинки и вышли с собаками к оранжерее. Роуленд, обладавший тонким слухом, насторожился.

– Что это за шум?

– Какой еще шум? Я ни черта не слышу. Ветер, наверное. Пойдем, Роуленд, у меня уже зуб на зуб не попадает.

– Слушай. – Роуленд стоял неподвижно. – Музыка. Я слышу музыку. Оттуда, с холмов.

Макс напряг слух и через несколько секунд тоже услышал далекие, но отчетливые звуки, пульсировавшие в воздухе.

– Вечеринка, наверное, – предположил он. – Поздняя вечеринка. Какого черта, Роуленд? Пойдем скорее, я продрог до костей.

– Вечеринка? – Роуленд по-прежнему не двигался. – Но там же нет никакого жилья, Макс. Ни единого дома. Там вообще ничего нет – одни только поля, деревья да старый амбар.

– Ну, может, кто-то на свежем воздухе гуляет. Какая тебе разница?

– В январе? При минусовой температуре? Не говори глупостей, Макс.

– Слушай, – с нажимом заговорил Макс, – мне на это плевать. Может, какие-нибудь сатанисты устроили свой шабаш – и хрен с ними. Мне до этого нет никакого дела. Я намерен обойти оранжерею и потом завалиться спать. И тебе советую последовать моему примеру.

Они прошли чуть дальше. Собаки бегали от дерева к дереву. Роуленд подумал, что животные, должно быть, почуяли запах лисицы, и внезапно вспомнил двигавшиеся в поле огоньки, которые заметил из окна детской. Он замер на месте.

– Пойду-ка я погляжу, что там такое, – сказал он. – Прогуляюсь и голову заодно освежу. Мне что-то не хочется спать.

– Тебе никогда спать не хочется, – сварливо отозвался Макс. – Это один из твоих многочисленных недостатков. Чем ближе рассвет, тем больше в тебе энергии. Нет уж, я – в кровать. Дверь оставлю не запертой, а ты, когда вернешься, запри.

Макс с собаками, фыркавшими у его ног, вернулся в дом. Роуленд прошел мимо оранжереи и открыл калитку, выходившую в поле.

Ему всегда нравилось гулять, особенно по ночам и в одиночестве. Вот и теперь он решил, что тишина и ночной воздух помогут ему прочистить мозги и стряхнуть с себя все заботы. Конечно, он ни за что не признался бы в этом Линдсей, но некоторые из ее замечаний достигли своей цели. Медведь в боксерских перчатках? Неандерталец? Реликт? Неужели при взгляде на него в голову действительно могут прийти такие сравнения? И неужели он действительно такой? Роуленд раздраженно одернул себя и ускорил шаг. Когда-то он уже бродил по этим полям и помнил, что тропинка тут вполне сносная.

В процессе ходьбы в его памяти всплывали все события прошедшего вечера. После оскорбительных замечаний Линдсей его мысли перекочевали на Женевьеву Хантер – странную, молчаливую и загадочную, затем он вновь вернулся мыслями в свое детство, на ферму, которую он описывал мальчикам Макса. Почему именно туда? – задумался он. Почему память постоянно возвращает его туда? На короткое мгновение он вспомнил это место таким, каким оно было не в сказке, а в реальности – убогая сырая развалюха, где поколение за поколением влачили жалкое существование его предки. В ней были всего четыре тесные комнаты, не было ни ванной, ни горячей воды, а сортир находился на улице. К этой роскоши прилагался двор, три коровника и четыре участка земли. Роуленд и любил все это, и одновременно ненавидел. Здесь тащили свое ярмо его родители. Они редко разговаривали друг с другом. Из комнат никогда не выветривался запах запустения и безнадежности. Иногда, когда отец пил, в доме воцарялась зловещая тишина, которая неизбежно заканчивалась взрывом ярости.

Зачем он идеализировал этот мир, причесал его и пригладил в угоду сыновьям Макса? Роуленд раздумывал над этим, не замечая, что идет все быстрее. Всю жизнь он избегал этого места, а теперь стал живописать его в виде некоей идиллии. Мать Роуленда, родившая своего единственного сына, когда ей уже перевалило за сорок, умерла десять лет назад, отца придавил взятый напрокат трактор, когда Роуленду было семь с половиной. Вот уже тридцать лет, как его нога не ступала на землю Ирландии и он не видел дома своего детства. Так зачем возвращаться туда – даже мысленно?

В отношениях между их родителями, бесспорно, была какая-то тайна. Зачем его мать – англичанка, начисто лишенная даже признаков импульсивности, – вышла замуж за человека на восемь лет младше ее и без гроша в кармане – доброго, но безвольного и сильно пьющего ирландца, который едва умел читать, но, когда хотел, мог быть сладкоречивым, словно ангел. К моменту замужества мать была тридцативосьмилетней старой девой, обитавшей в двухкомнатной квартире в бедном районе Бирмингема, и преподавала литературу в унылой городской школе. Изначально она взялась за эту работу с фанатизмом, достойным лучшего применения, но вскоре возненавидела больше всего на свете. Они с отцом встретились, когда тот, пытаясь наскрести хоть немного денег, приехал на заработки в Англию. Он чинил сточный желоб, а она попросила его подправить ограду в саду – так состоялось их знакомство.

Что это было? Плотское влечение? Или она так сильно желала ребенка? Мать была самой обычной, довольно ограниченной женщиной среднего класса, возможно, одинокой, которая во имя неких принципов порвала со своей семьей, обитавшей в каком-то небольшом провинциальном городке. С какой стати ей… Да нет, даже не только ей одной. С какой стати любой женщине выходить замуж за ирландца-чернорабочего, каким бы обаятельным тот ни был?

А отец? Почему пошел на этот брак он? Может, из-за того, что рассчитывал продать крошечную квартирку будущей жены? Однако вырученных за нее двух тысяч фунтов едва хватило, чтобы купленная им ферма продержалась на плаву весьма ограниченное время. А может, он и впрямь любил эту женщину с вечно сжатыми губами и без тени юмора? Или раньше, до появления Роуленда на свет, до того, как она решила посвятить всю свою мрачную энергию взращиванию сына, она была совершенно другой?

«Боже ты мой!» – подумал Роуленд и попытался отогнать от себя эти воспоминания, однако они отказывались уходить. Он стал вспоминать уроки своего детства. Мать учила его читать и складывать числа, красиво писать и быть внимательным. Она считала, что если он выучится всему этому, то в один прекрасный день сможет уехать из этого ужасного места и покорить целый мир. Отец же учил его стрелять из ружья, предугадывать погоду и ломать шею кролика одним движением руки. Однажды рядом с озером, которое Роуленд тоже описал в своей сказке, они с отцом нашли гнездо чибиса, в другой – им на глаза попался канюк, паривший в вышине в потоках теплого воздуха. «Ну, разве это не прекрасно, разве такая картина может не радовать мужское сердце», – воскликнул отец.

Роуленд резко остановился, глядя в сторону покрытых песком холмов. Он уже не помнил отцовское лицо – время стерло и другие детали, но голос отца до сих пор отчетливо звучал в его ушах. И еще: даже сейчас, спустя тридцать лет, Роуленд словно наяву видел перед собой его большие, вечно грязные и исцарапанные руки. Какими умелыми они были! Роуленд смотрел на простиравшийся перед ним английский пейзаж, а глаза его видели другое: человек, умерший уже много лет назад, ловко орудуя пальцами, сплетает между собой проволочки, мастеря силок.

Как давно это было! Роуленд нагнулся, поднял кусок песчаника, повертел его в пальцах и снова бросил наземь. После похорон отца состоялись, как водится, поминки. Мать, хоть и иностранка, но устроила все так, как положено. А когда все закончилось, принялась быстро собираться. Вещей набралось ровно на три небольших чемодана. Она была вся в черном: черное пальто, черные туфли, черные чулки и совершенно несообразный этому наряду черный платок в белый горошек. Он до сих пор помнил, что комната была буквально наполнена предвкушением отъезда, может быть, даже – радостью. Затем мать застегнула его пальтишко и сказала: «Роуленд, места в поезде заказаны. Мы едем в Англию. Мы возвращаемся домой».

В тех событиях не было ни сказочной мишуры, ни счастливого конца. Не было и принцессы, что терпеливо и безвольно ждет своего избавителя, подумал Роуленд и улыбнулся.

Портвейн Макса сделал его сентиментальным и заставил мысленно раскапывать старые могилы и трясти давно истлевшие кости. Роуленд ускорил шаг, направляясь к ближайшей гряде холмов.

Оказавшись там, он остановился и оглядел пройденный путь. Дом Макса и поселок были отсюда не видны. К западу от Роуленда лежал Челтенхэм. Он видел, как огни ночного города озаряют небо. На востоке располагалась военно-воздушная база, которой командовал муж миссис Лэндис. Отсюда Роуленд ясно различал взлетно-посадочные полосы, ярко освещенные дуговыми лампами, очертания строений и ангаров, он видел рвы и колючую проволоку, тянувшиеся по периметру базы. К северу и к востоку не было вообще ничего – одни только стены, пустые поля и растрепанные купы деревьев, клонившихся и дрожавших под холодным ветром. Здесь было так пустынно и одиноко, что Роуленд очнулся от своих невеселых воспоминаний. До него по-прежнему долетали звуки музыки, но желание обнаружить их источник начисто улетучилось. Он решил, что пройдет еще пару миль, а затем вернется в уютный дом Макса.

Тропинка здесь поднималась вверх и была вполне сносной. Роуленд прошел по ней примерно милю и снова остановился, укрывшись от ветра возле колючих кустов ежевики. Он чувствовал себя посвежевшим и взбодрившимся. Прислонившись спиной к стене из дикого камня, он позволил ветру вымести из своих мыслей мрачные образы прошлого, посмотрел на созвездия, попытался определить их, а затем ступил чуть в сторону, взглянул вниз и увидел девушку.

Издав негромкое восклицание, Роуленд наклонился. До тех пор, пока он не прикоснулся к ней, мужчина был почти уверен, что это – обман зрения, фокус, который выкинули с ним игра лунного света и теней, а может, просто нагромождение сухих веток и белых камней, случайно принявшее очертания человеческого тела.

Затем он дотронулся до нее и понял: это не иллюзия, женщина реальна. У нее были голые ноги, одета она была во все темное. Роуленд отвел в сторону ветви ежевики и прикоснулся к ее холодной руке. Женщина не шевелилась. Она лежала, свернувшись калачиком на краю канавы, лицо ее было скрыто темнотой. Роуленд умело ощупал ее шею, затем – позвоночник и, только убедившись в том, что они не повреждены, рискнул подвинуть ее. Он осторожно перевернул ее лицом к себе и положил на правый бок, как предписывают правила оказания первой помощи.

Ее тело было вялым и безжизненным. После того, как Роуленд повернул ее к себе, на лицо пострадавшей упал свет луны, и Роуленд вздрогнул. Она была совсем юной, почти ребенком. На ресницах виднелись остатки золотистой краски, лицо было перемазано грязью, губы – черные. Роуленд попытался нащупать пульс у нее на шее, но ему это не удалось. Тогда он взял ее за запястье и тут увидел татуировку: на пальцах девушки читалось слово «НЕНАВИСТЬ». Они уже начали холодеть и скрючиваться.

Роуленд почувствовал приступ холодного бешенства, но тут же его захлестнула волна жалости к этой несчастной. Он еще раз попробовал нащупать пульс, хотя уже знал, что из этого ничего не выйдет. Девушка, вероятно, уже несколько часов как была мертва. Роуленд осторожно перевернул ее на спину, снял с себя плащ и прикрыл им безжизненное тело. Затем распрямился и побежал назад тем же путем, которым пришел сюда. Он бежал к дому Макса, к телефону.

Две мили он преодолел за десять минут и в четверть третьего уже позвонил в полицию, поднял с постели Макса, объяснил ему, где находится девушка, и снова помчался через поля – назад, к этому страшному месту. Ему казалось, что ее нельзя оставлять там одну, и поэтому он терпеливо стоял возле ее тела, глядя на темневшие вокруг холмы и пытаясь разгадать, как такое юное и так необычно одетое существо могло оказаться в подобном месте в подобный час.

От перенесенного потрясения мозг его работал не так быстро и отчетливо, как обычно, и Роуленд не сразу связал воедино виденные им огни, музыку и мертвую девушку. Он резко развернулся и только теперь понял, что музыка уже не слышна. Единственными звуками, нарушавшими тишину, были его собственное дыхание и шелест ветра в кустах ежевики.

Однако если музыка и могла объяснить присутствие здесь девушки, ее смерть она не объясняла. Встав на колени у прикрытого плащом трупа, Роуленд стал размышлять о том, каким образом она оказалась здесь, причем – мертвая, если на ее теле не было заметно никаких повреждений.

Откуда было знать Роуленду, что несколько часов назад Кассандре показалась блестящей мысль покинуть амбар, танцующих и направиться прямиком в чистое поле.

Поначалу она ощущала в себе необычайный прилив сил. Правда, все тело горело так, будто ее одежда была и впрямь охвачена огнем. Остановившись, она сняла чулки и туфли и пошла дальше, пока ночной холод не остудил полыхавший изнутри жар.

Кассандра шла очень долго, но внезапно почувствовала, что не может больше сделать ни шагу. Ноги заплетались, тело отказывалось повиноваться. Она подумала, что это, возможно, из-за холода. Надо прилечь, лениво шевельнулась мысль в ее голове. Девушка нашла канаву и забралась в нее, свернувшись клубочком. Затем ее вырвало. Тело стала бить ужасная дрожь, унять которую было невозможно, но она по-прежнему пыталась убедить себя в том, что с ней все в порядке. Это пройдет, твердила она себе, нужно только полежать и не двигаться.

От этой «белой голубки» в голове у нее гудело, а сердце билось, как сумасшедшее. Но она понимала, что должна перетерпеть это. Только бы не отключиться, не потерять сознание! «Никогда не позволяй, чтобы наркотик тебя вырубил, – учил ее Стар, – несись вперед полным ходом, но умей вовремя остановиться». Она всегда следовала этому совету. Вот и сегодня, почувствовав, что ее начинает заносить, она ушла куда глаза глядят.

Она нырнула очень глубоко, и когда вновь очутилась на поверхности, хватала ртом воздух, и все равно это было здорово, очень здорово! Она увидела своего отца. Он находился рядом с ней, омываемый теми же волнами, которые ласкали ее, и они вместе пили это жидкое золото – воплощение покоя. Слава Богу, подумалось ей, что они с Майной поменялись таблетками. Мысли ее приняли другое направление. Майна наверняка не выдержала бы этого зелья, а вот для нее, Кассандры, с гораздо большим опытом глотания всяких диковинных таблеток, «белая голубка» была в самый раз. Какой полет! Какой потрясающий полет! Стремительный и в то же время плавный. Она помнила, как забурлила кровь, как ее швыряло то вверх, то вниз.

Дрожь, сотрясавшая тело, усилилась. Держись, не двигайся, велела она себе, но почувствовала непреодолимый страх. Она попыталась что-то сказать, с ее губ готово было сорваться «папа», но она не смогла издать ни звука. Нейротоксический эффект был уже хорошо изучен к тому времени, однако Кассандра об этом ничего не знала. Она тихонько застонала и подтянула колени еще ближе к подбородку. Через пять минут у нее начались конвульсии.

7

Джини спала всего три часа. Она проснулась в шесть утра и тут же встала. Раздвинула занавески. За окном все еще было темно. Умывшись и быстро одевшись, она спустилась по лестнице.

На кухне, повизгивая и виляя хвостами, ее радостно приветствовали собаки. Все еще спали, даже дети. Во всем доме царила тишина. Джини вскипятила чайник на причудливой плите, которую Шарлотта не уставала клясть на чем свет стоит, и приготовила себе чашку растворимого кофе. В последний раз она разговаривала с Паскалем три дня назад. Часы показывали шесть тридцать. Значит, в Сараево сейчас половина восьмого.

Джини прошла в кабинет Макса, закрыла за собой дверь и уставилась на телефоны. В этой комнате Макс создал царство высоких технологий. Тут стоял последней модели «Макинтош», факсовый аппарат, портативный компьютер, который он использовал, отправляясь в командировки, и два телефона. Дело в том, что в этот дом были проведены две телефонные линии и имелось два номера. Каждый телефон был оснащен автоответчиком, и Паскалю были известны оба этих номера. Видимо, перед тем, как идти спать, Макс включил автоответчики, однако ни на одном из них красный огонек не моргал, а это значило, что в течение ночи ни Максу, ни ей не звонили.

Джини села за стол и принялась набирать номер. До отеля ей удалось дозвониться с третьей попытки. В трубке звучали длинные гудки.

Телефон в Сараево продолжал звонить. Трубку взяли только на двадцатом звонке. Джини повезло: на сей раз к телефону подошел клерк, который кое-как говорил по-английски. Это был молодой парень, гордившийся тем, что мог кое-как изъясняться на языке, почерпнув свои скудные знания из бесчисленных американских боевиков.

Как следовало из его объяснений, Паскаль отсутствовал. Накануне он вернулся лишь в четыре утра, а через полчаса снова уехал. Предыдущим вечером он дозванивался до нее на протяжении двух часов, однако связь была отвратительной. Однако напоследок он сказал, что в течение следующих суток обязательно дозвонится до Джини.

Руки Джини противно дрожали. Она закрыла лицо ладонями. Она прекрасно знала, что означает эта последняя фраза. Таким образом Паскаль пытался приободрить ее, а это значит, он снова, как охотничья собака, взял какой-то след. Это значит, что ни свет ни заря он направился в какое-то гораздо более опасное, нежели Сараево, место. В предрассветные часы боевые действия обычно стихали, и вероятность быть подстреленным снайпером или попасть под внезапную бомбардировку с воздуха становилась значительно ниже. Джини чувствовала, как внутри нее нарастает страх, скорее даже паника, которые всегда охватывали ее, когда она сталкивалась с чем-то неожиданным. Она заставила себя подняться и выйти из комнаты. Ей нужно было хоть чем-то занять себя. Вернувшись на кухню, Джини вымыла несколько тарелок, которые Шарлотта оставила в раковине с вечера, а затем надела плащ и, позвав собак, вышла в сад.

Оставляя следы на схваченной инеем траве, она обошла вокруг оранжереи и стала рассматривать раскинувшиеся внизу голые холмы и поля. Она пыталась уверить себя в том, что теперешнее ее состояние непременно пройдет и ничего страшного не случится. С Паскалем все будет в порядке, и он наверняка скоро – очень скоро! – вернется. Они даже могут принять приглашение Шарлотты и приехать сюда вдвоем. Возможно, это случится летом, и тогда они будут гулять по этим холмам в теплых летних сумерках. Пройдет всего несколько месяцев, и этот ландшафт неузнаваемо изменится: деревья покроются листвой, поля украсит цветочный ковер. Они с Паскалем смогут разговаривать или молчать – как им захочется, но главное, они снова будут находиться в безопасности.

Вот только одно… Джини повернула обратно к дому и снова очутилась в кухне, где царило молчание. Усевшись за стол, она невидящим взглядом уставилась в стену. Вот только одно: при всем своем желании она никак не могла забыть разговор, который состоялся у нее с Элен – бывшей женой Паскаля – в Лондоне незадолго до Рождества. Это случилось примерно четыре недели назад.

Раньше она встречала Элен – худую, черноволосую, подвижную англичанку – всего дважды, и оба раза рядом был Паскаль. Именно она предложила Джини встретиться за обедом и поговорить. Это был первый раз, когда две женщины встретились наедине друг с другом. Чуть раньше в этом же году Элен вышла замуж вторично за добропорядочного и надежного, по ее словам, англичанина – вдовца, оставшегося с тремя детьми школьного возраста. Он унаследовал и успешно управлял текстильной фабрикой, а недавно добавил к ней французскую фирму по производству шелковых изделий с главным офисом в Париже и несколькими предприятиями в Лионе. Элен сообщила, что, поскольку модернизация этого производства займет у Ральфа довольно много времени, они решили временно отложить поиски уютного загородного дома и провести следующие полгода в его парижской квартире. Такой план устраивал все заинтересованные стороны.

Джини слушала собеседницу вполуха. Элен описывала предметы внутреннего убранства, которые она собиралась приобрести в Париже. Будучи неглупой женщиной, она никак не отреагировала на сдержанные манеры Джини. Той, хоть она и старалась, никак не удавалось держаться раскованно и непринужденно.

– Само собой разумеется, что в следующие шесть месяцев Марианна будет учиться во французской школе, – говорила Элен. – С тех пор, как мы перебрались в Англию, с ней было очень трудно. Я сказала Ральфу – она, кстати, его обожает, и я была уверена в том, что так и будет… Так вот, я сказала Ральфу, что мы не должны травмировать ее слишком серьезными переменами. Пусть бы продолжала учиться в английской школе, общалась бы со своими подругами. Однако в итоге пришлось подчиниться обстоятельствам. Паскаль, впрочем, тоже одобрил это решение.

– Правда? Я этого не знала, – откликнулась Джини, поднимая голову.

– Да, мы с ним обсудили это в двух словах. Перед тем, как вы уехали в Югославию… То есть в Боснию. Уж и не знаю, как это теперь называется. Наверное, он просто забыл вам об этом сказать. Должно быть, у вас обоих мысли были заняты совсем другими вещами.

Джини промолчала. Элен окинула ее пристальным взглядом, а затем махнула официанту, заказала еще кофе и зажгла сигарету.

– Могу я быть с вами откровенной? – внезапно спросила она. – Об этом непросто говорить, но я хочу, чтобы вы знали: все, что я собираюсь сказать, продиктовано не плохим отношением или ревностью. Возможно, когда-то так и было, но сейчас уже – нет.

– Конечно. Я понимаю.

– Мы с Паскалем были женаты пять лет, а жили вместе и того больше. Может, наш брак и нельзя назвать удачным, но я знаю Паскаля. Я очень хорошо его знаю.

Джини ничего не сказала. Она сфокусировала взгляд на роскошном мягком свитере алого цвета, который был на Элен. Этой женщине было примерно сорок, но выглядела она на добрый десяток лет моложе – цветущая, знающая, что она хочет от жизни, и ощущающая себя на вершине мира.

– Скажите, вы и впредь собираетесь работать вместе? Такое ведь возможно, правда?

– Нет, не собираемся, – ответила Джини. – По крайней мере, не всегда. Мы думали об этом. Разве что в тех случаях, когда это будет возможно.

– Мне не по вкусу термин «работоголик», – продолжала Элен, – он чересчур затаскан и предусматривает определенную зависимость, но я никогда не ощущала, что Паскаль зависит от своей работы. Конечно, здесь подразумевается пассивность, недостаток силы воли с его стороны, но как раз в этом никто и никогда – и я в том числе – его упрекнуть не могли. – Элен улыбнулась. – Извините, наверное, я чересчур старательно выбираю слова. Может быть, вы слышали, я ведь когда-то работала переводчиком.

Она помолчала, сделала глубокую затяжку и наморщила лоб.

– Мне всегда казалось, что Паскаль предан своей работе, относится к ней очень серьезно, даже немного благоговейно. Так, как если бы это было его предначертанием. Вы понимаете меня?

– Да, понимаю. И это стоит ему очень дорого.

– Может быть, – сказала Элен, словно отметая реплику собеседницы. – Лично мне было очень сложно сосуществовать с этой его одержимостью. Возможно, не с самого начала. Играла свою роль и определенная слава. Паскаль ведь начинал становиться знаменитым. Мне, конечно, импонировал и несколько драматический момент, присущий всему этому: писать ему письма за тридевять земель, дозваниваться ночами до городов, где идут военные действия… Несколько раз у меня даже брали интервью, представляете? – В глазах говорившей блеснул смешливый огонек. – Людям хотелось знать, каково быть женой такого человека, как я с этим справляюсь… – Она скорчила гримаску. – Паскаль этого, конечно, не одобрял, и когда я показала ему напечатанные статьи, страшно разозлился. Он никогда не стремился к тому, чтобы быть знаменитым, и слава нисколько не привлекала его.

Джини не произнесла ни слова. Ей было досадно, что Элен упомянула зоны военных действий, где работали журналисты, в таком пренебрежительном контексте. Для нее самой Босния лежала по другую сторону жизни, вне этого ресторана, в котором они сидели. Еще несколько минут, и Джини явственно услышит характерные для нее звуки, и на нее вновь нахлынут боль и безнадежность этого места. Это, конечно, было ненормально. Она должна видеть какую-то иную перспективу, смотреть вперед, а не назад. Думая об этом, Джини попробовала сосредоточиться на том, что говорила Элен.

– Сложности начались еще до появления на свет Марианны, – продолжала та. – Паскаль в то время пропадал месяцами, и мне одной приходилось ходить в гости, на вечеринки… В общем-то, я всегда была вполне независимой женщиной, и это меня не угнетало. – Она слегка нахмурилась. – Наверное, если бы Паскаль в те годы зарабатывал больше, все могло сложиться иначе. Мы могли бы купить большой дом, я бы не скучала… Если бы вы знали, как просто сбиться с истинного пути, когда женщина живет одна. Я говорила Паскалю, что он мог бы зарабатывать больше. Ему бы это ничего не стоило. Рекламные компании буквально охотились за ним. Я даже шутила. «Дорогой, – говорила я, – ты вполне мог бы поработать на них, прежде чем где-нибудь начнется очередная война».

Элен засмеялась и посмотрела на Джини.

– Вижу, вам это не по душе. Что ж, возможно, вы – более возвышенный человек, нежели я. Мне же казалось, что это никому не повредит. Впрочем, это – так, к слову. В общем, мы жили вполне нормально до тех пор, пока не родилась Марианна. – Лицо ее посерьезнело. – Мне приходилось выкручиваться в одиночку. К тому времени наша супружеская жизнь уже дала трещину. И тем не менее, что бы ни случалось – болела ли Марианна, возникали ли те или иные проблемы, – со всем мне приходилось справляться своими силами. Девяносто процентов времени Паскаль проводил вне дома. Он вечно куда-то летел на самолетах, торчал в каких-то чертовых блошиных гостиницах на задворках света, куда и дозвониться-то было невозможно. А если дозвониться все же удавалось, оказывалось, что Паскаля нет. Я справлялась со всем этим. Может быть, не всегда очень хорошо, но справлялась. Каждый раз, когда он возвращался из очередной командировки – Афганистана, Кампучии, Мозамбика, – я пыталась объяснить ему. Он никогда не рассказывал мне, с чем ему приходилось сталкиваться в этих местах, он вообще не говорил на эту тему. Понимаете? Он проходил через самые разные ужасы, а я… я ничем не могла ему помочь. Разумеется, я понимала, что нетактично жаловаться на свои – мелкие и незначительные по сравнению со всем этим – проблемы. Я знала, что они кажутся ему жалкими – эдакой мышиной возней. Но совладать с собой я не могла. А отсюда – скандалы, слезы, жалобы и обвинения с моей стороны. Однако в результате ничего не менялось. Он успокаивал меня, а потом уезжал в аэропорт, чтобы успеть на следующий рейс. Через некоторое время…

Элен умолкла и пристально посмотрела на Джини.

– Через некоторое время все это довело меня до белого каления. Я пришла в неописуемую ярость. В тот момент я чувствовала себя настоящей фурией. Наверное, я не бесилась бы так, даже если бы у него была другая женщина – это по крайней мере было бы банально. Но моей соперницей была не женщина, а его работа. Мне показалось, – рот Элен сжался в тонкую линию, – что это перешло все мыслимые границы и стало просто невыносимо. Одно дело – муж, которого не бывает дома, другое – отец, которого не видит дочь. Паскаль, конечно, обожал Марианну и в те редкие часы, которые он проводил дома, нянчился с ней как только мог. Однако он был не в состоянии понять, что одного его чувства недостаточно. Скажите, он изменился?

Вопрос застал Джини врасплох, и лицо ее залила краска.

– Он, конечно, очень переживает разлуку с дочерью, – начала она, – но пытается как-то уравновесить вещи, которые имеют для него первостепенное значение. Даже в Сараево он беспрестанно думал о Марианне. Он постоянно писал ей, звонил. А когда вернется, то собирается…

– Я спрашивала не совсем об этом, и, по-моему, вы меня поняли. – Спокойно проговорила Элен, перебивая Джини. – Задавая свой вопрос, я имела в виду не Марианну, а вас.

Джини опустила глаза.

– У нас нет детей, – тихо сказала она, – поэтому между нами все иначе.

– Разумеется, – кивнула Элен, однако на ее лице отчетливо читалось недоверие. – В конце концов, это меня не касается. Я не собираюсь лезть в ваши дела. Вам известно, когда он вернется из Сараево?

– Точно – нет. Обстановка там меняется каждый день. Но скоро. Может, через пару недель.

– Что ж, надеюсь, он успеет к дню рождения Марианны в январе. Хотелось бы рассчитывать хотя бы на это. Уж эта дата точно не изменится.

– Он вернется даже раньше, – быстро сказала Джини. – К Рождеству он наверняка уже будет здесь.

Элен промолчала. Взглянув ей в лицо, Джини поняла, что она сомневается в точности этого прогноза, и, разумеется, оказалось, что Элен была в этом совершенно права. Паскаль не вернулся к Рождеству. Бывшая жена и впрямь хорошо изучила его.

– Скажу, чтобы принесли счет, – сказала Элен и, повернувшись, сделала знак официанту. – Нет-нет, я заплачу. Я настаиваю! Надеюсь, что мы с вами еще увидимся. Возможно, в Париже в день рождения Марианны. Познакомлю вас с Ральфом. По-моему, подобные отношения гораздо проще, если к ним подходить с большей открытостью. Что нам теперь мешает быть друзьями? – Она замялась, а потом, к великому удивлению Джини, перегнулась через стол и пожала ее руку.

– Вы мне нравитесь, Джини. Я сама этого не ожидала, но клянусь вам: так и есть. Паскаль заслуживает счастья, но, видит Бог, он не сумел найти его со мной. Когда я виделась с ним в последний раз, мне показалось, что он изменился, причем – в лучшую сторону и во всех отношениях. Я не испытываю ни горечи, ни злости, поскольку вижу, насколько ему хорошо с вами. Я рада. Только вот вы…

– Что?

– Дорогая, вы не слишком хорошо выглядите.

– Со мной все в порядке. Просто в Сараево я подхватила какую-то инфекцию, но сейчас уже все прошло.

– Хорошо. – Элен улыбнулась. – Скажите Паскалю, чтобы заботился о вас как следует. А самого его не слишком балуйте. Выдержите небольшую паузу, и он сам позвонит. В моем случае это не срабатывало, но в вашем сработает наверняка. – Она встала. – Мне нужно идти. В четыре часа мой рейс на Париж. Ральф будет меня встречать, так что мне нельзя опоздать на самолет.

Джини вернулась в свою квартиру. Элен не понравилась ей, и Джини не знала, насколько можно верить этой женщине. Не менее двух часов она ходила по комнате, пыталась читать. Телефон не звонил. Через некоторое время, не устояв перед искушением, она пошла в ванную и использовала набор для быстрого определения беременности в домашних условиях, который купила утром. Он был чрезвычайно прост в обращении. Если женщина беременна, лакмусовая полоска должна стать розовой, если нет – голубой.

Реакция занимала пятнадцать минут. Джини села и принялась ждать. Интересно, думалось ей, как бы отреагировал Паскаль, если бы узнал правду, если бы узнал, что Джини всей душой желала, чтобы бумажка порозовела. Что бы ответил он, признайся она в том, что в день, когда они попали под обстрел в госпитале, всем ее существом страстно овладело одно желание: родить от него ребенка. Она по-прежнему была одержима этой мыслью.

Джини закрыла лицо руками. Она не собиралась признаваться в этом. Хотя бы потому, что заранее знала, какой будет его реакция. Один раз она уже увидела ее – в их уродливом желто-коричневом гостиничном номере, когда она сообщила Паскалю о том, что у нее запаздывают месячные. На его лице попеременно появились тревога, волнение и наконец даже что-то вроде страха.

– Дорогая… Но ты, я надеюсь, продолжаешь принимать противозачаточные таблетки? Что же в таком случае?..

– Да, принимаю. Наверное, просто переработала. Устала.

– Ты уверена, Джини? Ты не могла по рассеянности принять таблетку на два-три дня позже срока? Милая, ты выглядишь такой усталой!

– Нет, я все проверила. Не волнуйся, задержка наверняка связана с усталостью. Со мной и раньше такое случалось.

После этого он попытался заключить ее в объятия, а затем стал настаивать на том, чтобы она сходила к врачу и на всякий случай проверилась. Сделав это и убедившись в том, что она не беременна, Джини боялась встречаться с Паскалем взглядом, опасаясь увидеть в них облегчение. Глядя в пол, она тихо спросила:

– А если бы это оказалось правдой? Если бы я действительно забеременела? Что тогда, Паскаль?

– Не знаю, дорогая… – Он обнял ее за плечи. – Ведь мы провели здесь только половину положенного срока. И ты сама так хотела получить эту работу. Твоя карьера значит для тебя очень многое. Ты говорила, что не хочешь иметь детей. Сейчас, когда мы с головой ушли в работу, постоянно в переездах, часто рискуем, такое решение было бы ошибкой.

– Ошибкой?

– Я хочу сказать, что мы не планировали этого, милая. Мы не собирались… А уж совершать нечто подобное в таком пекле, как здесь…

Не в силах говорить, Джини отвернулась. От нее не могла укрыться горячность, с какой он говорил. Джини даже показалось, что в его голосе она уловила нотку раздражения.

Он прав, сказала она себе. Его подход в данном случае отличался прагматизмом и ответственностью. «Он не хочет иметь еще одного ребенка, – думала она. – Он не хочет ребенка от меня».

Боль была очень сильна. Несмотря на всю весомость его доводов, желание иметь ребенка не уходило. Джини по-прежнему хотела родить и даже сейчас, спустя столько времени после отъезда из Боснии, продолжала цепляться за надежду на то, что она беременна. Она помнила тот час и то место, где возникло это желание. В Мостаре. Она видела слишком много погибших детей, и теперь ее тело настойчиво диктовало ей свою волю. Ей хотелось чувствовать, как внутри нее растет ребенок, ей хотелось, чтобы Паскаль стал свидетелем его появления на свет.

Пятнадцать минут, по всей видимости, миновали. Не поднимаясь с края ванны, Джини взяла полоску бумаги и сравнила ее с цветными квадратиками на круглой железной коробочке, напомнившими ей школьные уроки химии. Приговор, который она прочитала, наполнил ее душу отчаянием. Именно этого она одновременно ждала и боялась: бумажная полоска стала голубой.

Первой из объятий сна выбралась Шарлотта. Зевая и жалуясь на то, что ее разбудили полицейские сирены, она спустилась на кухню, кутаясь в синий теплый халат. Джини поспешно отвела взгляд от большого живота хозяйки дома. Не замечая, как покраснели глаза Джини, Шарлотта шикнула на собак.

– Ничего не понимаю! Макс оставил мне записку. – Она взмахнула зажатым в руке листком бумаги. – Не захотел меня будить, а я спала, как колода, и ничего не слышала. А оказывается, произошел какой-то несчастный случай. Они с Роулендом вчера ночью, после того, как мы легли спать, вызывали полицию. Но почему их до сих пор нет? Где они могут быть? Почему не позвонили?

– Я сейчас приготовлю чай, – поднялась Джини. – Не волнуйся, Шарлотта, ничего серьезного не могло случиться. Они появятся, и все объяснится очень просто. Иначе Макс разбудил бы тебя.

– Нет, не разбудил бы. Он безумно заботлив. Опекает меня и… – Она похлопала себя по животу. – Нашу дочку. Смотри-ка, она снова шевелится. Вот здесь. Потрогай, Джини. Правда, удивительно? Такая маленькая, и такая сильная!

Джини позволила женщине взять свою руку и положить на выпуклый живот. Ее поразило, какой он упругий. Сначала она ничего не чувствовала, но затем ощутила легкую дрожь и отчетливое движение. Как будто какая-то маленькая ручка или ножка пыталась разрушить стеньг своего тесного убежища. Затем все затихло, но вскоре снова началось. Пальцы Джини ощущали, как под ними пробегают волны.

– Она перевернулась, – с улыбкой пояснила Шарлотта. – А теперь немного поспит. Обычное дело.

– Она? – Джини убрала руку. Зависть и страстное желание иметь собственного ребенка с такой силой сдавили ее сердце, что она едва не задохнулась и быстро отвернулась к плите.

– Я верю Роуленду. – Шарлотта радостно засмеялась. – Знаю, что он надо мной подшучивал, и все же верю. Роуленд – такой странный! Я не удивлюсь, если он на самом деле обладает неким волшебным даром. О, чай? Как здорово! Выпью чашечку, а потом оденусь и пойду в магазин. Это у нас – центр всевозможных слухов и сплетен. Если что-то и случилось, там об этом уже знают.

Внезапно Шарлотта умолкла и резко обернулась. Джини, повернув голову, услышала звук торопливых шагов и голос, отчаянно зовущий кого-то. По открытой террасе бежала женщина. Она без стука открыла дверь в кухню. Только когда она начала говорить и Джини услышала знакомый акцент, она узнала в этой белой, как полотно, дрожащей всем телом женщине только недавно так роскошно одетую Сьюзан Лэндис.

– Господи, о Господи, Шарлотта! – сбивчиво начала она. – Ты должна мне помочь. Я звоню, звоню, звоню без конца. Я только что из особняка. Там на каждом шагу – полиция… – Женщина пошатнулась, ухватилась за спинку стула и издала странный гортанный звук. – Помоги мне, пожалуйста! Случилось что-то ужасное. Кассандра мертва, а Майна исчезла. Она такая хорошая, добрая девочка, ей ведь всего пятнадцать! Прошу тебя, Шарлотта! Я пытаюсь объяснить полицейским, что Майна пропала, но они меня словно не слышат.

В половине десятого утра Роуленд сидел в маленькой, насквозь пропахшей никотином комнате для допросов главного полицейского управления Челтенхэма. Он находился тут уже с половины седьмого, так и не успев ни побриться, ни поесть, ни поспать. Макс, который привез его сюда, сидел в такой же комнатке через стену. Именно он первым опознал тело Кассандры Морли и теперь, вероятно, занимался тем, чем пришлось заниматься Роуленду на протяжении трех часов кряду – вновь и вновь пересказывать события прошлого вечера.

Роуленд дал показания, а затем был вынужден отвечать на бесконечные вопросы: в котором часу, когда, как? Почему он очутился в таком глухом месте в такой поздний час, да еще один? Зачем он двигал труп?

– Потому что я не знал, что она мертва, – отвечал Роуленд. – Она лежала в странной позе. Я ощупал ее шею и позвоночник, пытаясь обнаружить повреждения, затем перевернул и…

– А вы что, врач?

– Нет, но у меня имеется подготовка в оказании первой помощи.

– Вот как? Откуда же?

– Видите ли, я увлекаюсь альпинизмом. Я совершал восхождения в Шотландии, в Альпах, я знаю, как обнаруживать подобного рода повреждения, и сделал это автоматически. Я пытался обнаружить какие-то видимые травмы. Может быть, рану на голове… Не знаю.

– Вы не пытались делать ей искусственное дыхание?

– Нет. У нее не было пульса и…

– Вы в этом уверены?

– Боже ты мой! – вышел из себя Роуленд. – У нее уже было трупное окоченение. К тому моменту, когда я ее нашел, девушка была мертва уже несколько часов.

Дальше продолжалось в том же духе. Сначала его допрашивал один полицейский, затем – другой. Постепенно к Роуленду пришло неприятное осознание того, что ему не верят. Затем тактика допроса изменилась. Тон полицейских приобрел менее враждебную окраску. Видимо, они получили результаты вскрытия, да и Макс подтвердил своим рассказом слова Роуленда. И все же последнего не покидало ощущение того, что его подозревают – хотя бы только потому, что он – мужчина. Ничего подобного раньше ему испытывать не приходилось.

Показания Роуленда были запротоколированы, перечитаны и отправлены на перепечатку. Из-за двери комнаты для допросов доносился непрекращающийся шум. В полицейское управление привезли некоторых участников сборища возле амбара. Их допросили и обыскали. Роуленду, однако, об этом было неизвестно, и никто не взял на себя труд проинформировать его об этом. Примерно в девять часов ему принесли чашку чаю, которого он не просил, а спустя еще час в комнату вернулся старший детектив. Это был мужчина среднего возраста. В разговоре с Роулендом он уже успел сообщить, что является отцом двух девочек-подростков. Выглядел он усталым и был, видимо, измучен не меньше Роуленда. Проведя руками по лицу, детектив сел и протянул Роуленду его показания. Они были перепечатаны, и их было необходимо подписать.

– И еще одно. – Его палец уткнулся в первый параграф. – Ваш звонок в полицию был зарегистрирован в 2.11 ночи. Во сколько вы вернулись к телу девочки?

– Примерно в 2.30. Может быть, в 2.50.

– А когда заметили, что музыки больше не слышно?

– Наверное, минут через пять. Я не уверен. Просто не думал об этом. А вы считаете это важным?

– Может пригодиться. – Полицейский вздохнул. – К тому моменту, когда наши машины подъехали к амбару, собравшиеся там уже стали разъезжаться. Тех, кто все это устроил, уже не было, по крайней мере, нам так сказали. Но обычно подобные сборища продолжаются всю ночь напролет. Вот я и думаю, что их заставило свернуть свой бардак раньше времени.

– Значит, там были устроители?

– Несомненно! Вообще-то в таких ситуациях, как эта, бродяги обычно принимаются самозабвенно врать. Говорят, что то ли голос свыше, то ли карты Таро велели им приехать в определенное место в определенный час, потому они и собрались там – якобы совершенно спонтанно. Но в данном случае умерла девочка, поэтому, я думаю, они будут более сговорчивыми. И все же иллюзий питать не стоит. Они знают имена тех, кто снабдил их наркотиками, но нам их не назовут.

– Так вы полагаете, девушку убили наркотики?

– Вполне возможно, хотя нам, конечно же, придется дождаться результатов вскрытия. В последнее время наш район буквально наводнила всякая дрянь: «экстази», героин, кокаин, амфетамины. Считается почему-то, что в отличие от крупных городов, где наркотики являются серьезной проблемой, в сельской местности с этим – тишь да благодать. Это – заблуждение. Я постоянно пытаюсь вбить это в головы своим дочерям. Они делают вид, что слушают, но, как только я выхожу из комнаты, поднимают меня на смех. У вас есть дети?

– Нет.

– Ну, когда появятся, сами с этим столкнетесь. Раздобыть наркоту здесь не сложнее, чем в Лондоне. В пабах, клубах, дискотеках, на вечеринках и оргиях, причем – все, что душа пожелает: хоть марихуану, хоть «экстази». Они сейчас дешевле пива. Причем иной раз можно приобрести чистейший наркотик самой высокой пробы. Тут – как в «русской рулетке», и детишкам это нравится. Может, добавляет азарта в их жизнь, кто знает? – Детектив постучал пальцами по листку с отпечатанными на нем показаниями Роуленда. – Что ж, если вам довольно всего этого, подпишите протокол. Мне кажется, вам уже осточертело здесь сидеть. Роуленд сделал то, что от него просили.

– За последние четыре недели это уже вторая смерть такого рода, – продолжал говорить полицейский, хотя Роуленд уже встал со стула. – В прошлый раз погибшей тоже была девушка. Голландка, сбежавшая от родителей. Всего четырнадцать лет. И что ей только дома не сиделось! Хорошая семья, куча денег, никаких проблем… Она не появлялась в семье больше девяти месяцев. Родители опознали ее тело на Рождество. Да, праздник выдался не самым веселым.

– Значит, она была из Голландии? – переспросил Роуленд. – А откуда именно?

– Из Амстердама, по-моему. У нее все руки были исколоты. Но амфетамины, которые она обычно принимала, не очень хорошо сочетаются с героином, а тот оказался на удивление чистым. Время от времени торговцы наркотиками, чтобы заполучить новых покупателей и поскорее зацепить их на крючок, продают чистейшее зелье.

Детектив открыл дверь.

– Благодарю вас за помощь. Ваш друг, наверное, скоро тоже освободится. Можете подождать его здесь.

Роуленд вернулся в вестибюль полицейского управления и стал дожидаться Макса. Он был измучен, расстроен и зол на самого себя. Он ничего не смог сделать для этой несчастной девочки, а от информации, предоставленной им полицейским, вряд ли будет много толку.

Сейчас в вестибюле было пусто, если не считать дежурного констебля, сидевшего за письменным столом, и молодого человека в дорогом костюме и яркой рубашке, с сильным акцентом жителя южного Лондона. Они вели дискуссию на повышенных тонах, которая длилась, по всей видимости, уже несколько минут.

Когда Роуленд приблизился к ним, молодой человек заговорил еще более пронзительным голосом:

– Как вам вбить в голову: я пришел сюда заявить об угоне автомобиля, а не для того, чтобы отвечать на ваши идиотские вопросы! Новенький «БМВ» пятисотой модели! Серебристый «металлик»! Кожаная обивка! Литые диски! Он стоит почти тридцать косарей!

– Все эти детали я уже записал. И номер машины – тоже. Скажите, вы владелец машины?

– Нет, она не моя, но об этом не надо орать на каждом углу. Моя фамилия Митчелл, поняли? Запишите, чтобы не забыть. Тачка принадлежит моей знакомой, у которой я ее одолжил на выходные. Надеюсь, это не преступление? Что вам еще сообщить? Может, мою группу крови и резус-фактор? День рождения моей мамочки? Что еще нужно, чтобы вы прекратили трепаться и начали действовать?

– Вы оставили машину запертой, сэр?

– Да. То есть нет… В общем, я не помню. Слушайте, я же вам уже сказал…

– Не помните? Может, вы находились в состоянии опьянения?

– Нет, черт побери, я не пил! Да вы что, в самом деле, глухой? Неужели не понятно: я возвращался в Лондон, и мне приспичило. Я остановился на обочине, чтобы отлить. Понятно это слово?

Констебль с бесстрастным лицом записал в свой блокнот и эту информацию. Роуленд стал слушать с удвоенным вниманием. Это был бой на истощение противника, и Роуленд уже знал, кто выйдет из него победителем.

– Так вот, – продолжал Митчелл, – я притормозил, чтобы по-быстрому отлить. Съехал с основного шоссе на проселочную дорогу и оказался в какой-то пустыне. Впереди стоял этот амбар. Я видел огни, слышал музыку, вот и решил сходить туда, поглядеть, что там такое. И что же я вижу? Целая толпа хиппи. Я был там минуты две, может, три. Возвращаюсь – а чертовой машины нет! Они и бумажнику моему ноги приделали, так что я вообще без всего остался – ни денег, ни пластмассы![12] Прикиньте, мне от этого веселее не стало! Поэтому сейчас меня интересует только одно: вы намерены объявить эту машину в розыск или вам на это насрать?

Констебль сделал в блокноте очередную пометку и осведомился:

– Время, сэр? Назовите точное время случившегося.

Роуленд, прислушивавшийся с удвоенным любопытством, понял, что вопрос – не праздный. Почувствовал это и Митчелл.

– Время? Точно не помню. Может, в полночь, может, чуть раньше.

– Сейчас – десятый час утра, сэр.

– Ну и что! Какого черта вы меня в часы носом тыкаете? Что из того?

– Почему вы не заявили об угоне раньше, сэр, и делаете это только сейчас?

– Потому что мне пришлось протопать несколько миль в темноте по проселочной дороге, а когда я наконец очутился здесь, то столкнулся с кучей бестолочей…

Митчелл умолк. Во время его тирады констебль поднял трубку телефона и произнес в нее несколько слов. Положив трубку, он поднялся из-за стола и взял Митчелла под руку.

– Пройдемте со мной, сэр. С вами хочет поговорить один из наших детективов.

Митчелл принялся громко протестовать. Роуленд даже заметил, как он метнул быстрый взгляд в сторону входной двери, как бы раздумывая, не удариться ли в бега. Да, такая мысль наверняка пришла ему в голову. Однако констебль увлек его в соседнюю комнату. После того, как за ними закрылась дверь, Роуленд еще некоторое время слышал возмущенные вопли Митчелла, но затем внезапно наступила тишина. Они сообщили ему о мертвой девушке, догадался Роуленд.

Он прислонился спиной к стене и стал устало рассматривать развешанные повсюду плакаты. Митчелл лжет, это очевидно. Интересно, подумал Роуленд, удастся ли полицейским вытянуть из Митчелла что-нибудь мало-мальски ценное, однако сейчас ему было трудно думать об этом, да и о чем-либо другом. Роуленд почувствовал мрачное уныние. Он знал, что если не возьмет себя в руки, то вновь окажется мыслями на улице рядом с Дюпон-центром и начнет вспоминать другое убийство, в котором тоже были повинны наркотики.

Он с силой провел руками по лицу и попытался думать о чем-нибудь ином. Через пять минут появился Макс – измученный, с посеревшим лицом. Натянув старенькую куртку, он взял Роуленда под руку.

– Пойдем отсюда, – проговорил он. – Пойдем, Роуленд. Мне нужно глотнуть свежего воздуха и подумать.

Первым делом, подойдя к своему «Лендроверу», Макс попытался дозвониться с автомобильного телефона Шарлотте, однако обе домашние линии были заняты. Сделав несколько неудачных попыток, он бросил это занятие.

– Поехали домой. – Макс посмотрел на Роуленда. – Послушай, ты не мог бы сесть за руль? Я чувствую себя настоящей развалиной.

Усевшись в машину, мужчины некоторое время молчали. Макс закурил.

– Не возражаешь?

– Нет, не возражаю. Мог бы и меня угостить.

– Ты же не куришь. Уже три года как бросил.

– Хватит препираться, Макс, дай закурить.

Тот молча протянул ему пачку, и Роуленд выудил оттуда сигарету. С непривычки никотин ударил ему в голову, и она приятно закружилась. Никогда раньше Роуленд не испытывал такого удовольствия от курения.

Они проехали уже несколько миль, и только тут Макс заговорил:

– Видишь ли, мне еще ни разу не доводилось видеть покойников. Даже, если это чужие для меня люди. А тут – такая молоденькая девушка, которую я к тому же знал. Думаешь, я разнюнился?

– Да нет, это вполне естественно. – Роуленд не сводил взгляда с дороги. – Твои родители еще живы, у Шарлотты тоже. Кроме того, смерть нынче не бродит по улицам в открытую. Она затаилась в больницах, подвалах, а мы наблюдаем ее только на экранах. Не чувствуй себя виноватым, Макс. Ты-то тут при чем?

– Наверное, дело в том, что я существовал словно в раковине, – ответил Макс. – Теперь, после всего случившегося, я начинаю презирать себя за это. Ты не поймешь. К тебе это не относится.

Роуленд ничего не ответил. Он думал о своем отце, о матери. Смерть ее была такой же мрачной, как и жизнь. Она умерла в отделении для раковых больных больницы Северного Лондона. Он вспомнил два несчастных случая при восхождении в горы, свидетелем которых стал в Кайрнгормских горах, об убийствах, связанных с наркотиками, о которых он писал, работая в Вашингтоне. Он не думал – не позволял себе думать – о холоде, который пробирал его в разгар летнего дня в морге вашингтонского управления полиции. «Мы хотели бы, чтобы вы опознали тело, мистер Макгуайр. Вы в состоянии это сделать?..»

– Знаешь, что они мне сказали? – Макс по-прежнему смотрел прямо перед собой. – Что в последнее время в этот район хлынул поток наркотиков.

– Мне они сказали то же самое.

– Господи, Роуленд! А ведь через десять лет эту дрянь, возможно, будут покупать мои дети! Через десять лет! Нет, даже меньше… Алексу сейчас восемь, а Кассандре было всего шестнадцать.

– Н-да.

– Когда мы покупали этот дом, то думали… – Макс яростно махнул рукой в сторону. – Мы думали: привезем детишек в деревню, будем держать их подальше от Лондона, будем воспитывать, как в старые добрые времена – собаки, прогулки, деревенская школа, свежий воздух…

– Сейчас нигде нельзя чувствовать себя в безопасности. Тебе это известно, Макс.

– Тут крутится слишком много денег. Огромные владения, частные школы, загородные виллы. Слишком много богатеньких детей и беззаботных родителей. Эта чертова Морли – мать Кассандры – вечно где-то болталась, а отец девочки занят тем, что шляется по всей Европе с молоденькой женой.

– Ладно тебе, Макс, от наркотиков страдают самые разные люди. Съезди как-нибудь в муниципальный приют и найдешь там кого угодно. Богатые, бедные – какая разница!

– Ты прав, конечно же, прав. Я знаю, что… – Макс помялся и махнул рукой в сторону окна. – Видишь проселочную дорогу? Она ведет как раз к тому амбару. Полицейские сказали, что некоторые из бродяг все еще находятся там. Их продержат там еще двадцать четыре часа. Может, меньше, поскольку они, как я думаю, не очень-то сговорчивы. Роуленд, я хочу напечатать статью об этом.

– Я тоже.

– Я хочу, чтобы кто-нибудь отправился туда, поговорил с бродягами. Я бы и сам пошел в этот чертов амбар, но…

Роуленд с трудом подавил улыбку.

– С твоим-то произношением? В твоей-то одежде? Они с тобой даже не станут разговаривать!

– Конечно, это мог бы сделать ты. – Макс испытующе глянул на друга. – Но ведь ты теперь не репортер, а редактор отдела. Ты завтра должен возвращаться в Лондон, а нам нужен человек, который смог бы побыть здесь еще пару дней, поговорить с бродягами, со школьными подружками Кассандры Морли, выяснить, что им известно. Кто-нибудь молодой, кто сможет разговорить их…

– Я знаю, кого ты имеешь в виду, Макс, и сразу отвечаю: нет.

– Но почему? Она – хороший репортер. Ведь только вчера ты сам собирался использовать ее.

– То было вчера, а то – сегодня, – сухо парировал Роуленд. – Ты же не слепой, Макс, ты видел ее вчера вечером. Она же живет на автопилоте.

– Ее можно вывести из этого состояния. Шарлотта говорит, что ее психика надломлена из-за Паскаля…

– Из-за чего конкретно она надломлена, не имеет никакого значения. Она выглядит больной. Настоящий лунатик! Я уже не хочу прибегать к ее помощи, чтобы раскрутить историю Лазара. Я вообще не хочу иметь с ней никаких дел и прямо заявляю тебе об этом.

Макс промолчал. Он уже привык к предвзятости и упрямству Роуленда. Однако он чувствовал, что на сей раз доводы друга не лишены смысла. Он пожал плечами.

– Так или иначе, давай сперва доберемся до дома. Мне надо поговорить с Шарлоттой. А уж потом будем решать. Здесь – направо, а потом – налево.

Проезжая мимо особняка, Роуленд прибавил скорость. Тут стояло несколько полицейских машин. Затем он свернул к дому Макса. Только поднявшись по ступеням крыльца, он вдруг вспомнил о Линдсей и об их вчерашней стычке. Сегодня он должен был извиняться перед ней или, как она это сформулировала, ползать перед ней на коленях. Из кухни донеслись женские голоса. Сейчас было не до извинений и тем более не до ползания на коленях.

Войдя на кухню, мужчины сразу поняли, что в их отсутствие что-то случилось. В воздухе царило напряжение. Шарлотта была бледной как полотно, а по виду Джини можно было предположить, что она недавно плакала. Она стояла в некотором отдалении, повернувшись ко всем спиной, и не обернулась даже тогда, когда вошли Макс с Роулендом. Макс еще не успел открыть рта, как Шарлотта бросилась к нему на шею и, всхлипывая, принялась рассказывать о том, как сюда прибежала Сьюзан Лэндис, потом – ее муж, как наконец объявились полицейские и принялись задавать вопросы.

– Макс, речь идет не только о Кассандре, но и о Майне Лэндис. Прошлой ночью они были вместе. Они вдвоем ходили в тот амбар.

– И Майна – тоже? Где она сейчас?

– В том-то и дело, Макс! Никто не знает. Она исчезла. Ее нет дома, нет в особняке, нет среди бродяг, нет в амбаре. Только что снова позвонил Роберт Лэндис. Похоже, бродяги утверждают, что вчера ночью она уехала оттуда. На машине, с каким-то мужчиной.

Шарлотта находилась на грани слез. Макс обнял ее за талию и ласкою прижал к себе.

– Не надо, милая, – проговорил он. – Ты не должна расстраиваться. Подумай о ребенке.

Роуленд отвел взгляд в сторону. Наблюдая Макса и Шарлотту в такие моменты, он всегда бывал тронут и в то же время начинал ощущать собственную ненужность и одиночество. Они словно начинали говорить на своем языке – мужа и жены, – который был недоступен ему, Роуленду, и выучить который ему, вероятно, уже не суждено. Он заметил, что Линдсей отвернулась одновременно с ним и принялась возиться с чайником, стоявшим на плите. Одна из собак заскулила.

Роуленд подошел к окну и выглянул в сад. На кухне тикали часы. Внезапно на него навалилась усталость. Линдсей готовила кофе, Макс и Шарлотта продолжали разговаривать приглушенными голосами. Некоторое время они стояли обнявшись, но затем Макс заставил жену сесть на стул. Джини выглядела совершенно больной. Лицо ее было бледным и напряженным. Она наблюдала за супружеской парой, и зрелище это, как показалось Роуленду, доставляло ей необъяснимую боль.

– Могу я кое-что сказать, – внезапно заговорила она резко, перебивая Шарлотту. – Мы все тут только теряем время. Роберт Лэндис просил, чтобы Макс ему перезвонил. Он сейчас в полиции, в Челтенхэме.

– Слушай, Джини, хватит тебе. – Линдсей загремела чайником на плите. – Давай не начинать все заново! Пусть Шарлотта расскажет все так, как ей хочется. Не мешай ей. Она, кстати, на восьмом месяце беременности, если ты до сих пор не заметила.

– Этого трудно не заметить, – фыркнула Джини. Шарлотта посмотрела на нее с упреком и удивлением. Макс нахмурился.

– По-моему, Джини, ты не очень хорошо отдаешь себе отчет в происходящем, – заговорил он. – И подобные реплики с твоей стороны неуместны. Так что, если не возражаешь…

– Прекрасно. – В тоне Джини уже отчетливо угадывалась враждебность. – Но все это словоблудие бессмысленно. Оно продолжается уже целый час, если не больше.

– Это не словоблудие, Джини. – Шарлотта взяла мужа под руку. – Мы с Линдсей просто пытаемся понять, что же произошло. Возможно, Майну похитили. Возможно, ее уже тоже нет в живых. Могло случиться все, что угодно, даже самое страшное.

– Похитили? По словам очевидцев, все выглядело иначе. – Джини повернулась к Максу. – Макс, может, хоть ты выслушаешь меня? Свидетели, с которыми говорили полицейские и Лэндисы, совершенно определенно заявили, что Майна не была под воздействием наркотиков, не находилась в бессознательном состоянии. Ее никто не затаскивал насильно в машину. Если они говорят правду, все выглядит очень просто…

Она умолкла, не договорив. Шарлотта заплакала. Макс склонился над женой и принялся ее успокаивать. Лицо Джини приняло упрямое и дерзкое выражение. Впервые с их первой встречи Роуленд ощутил сильную неприязнь по отношению к этой женщине. Впрочем, не только он один. Аналогичные чувства испытывали все находящиеся в комнате, и она тоже ощущала это. Ее лицо покраснело, но затем краска вновь отлила от него. Откровенно игнорируя всех остальных, она вновь заговорила, обращаясь к одному только Максу:

– Макс, ведь совершенно ясно, как все было. Зная, что родители ни за что на свете не позволят ей идти в этот амбар, девчонка наврала им. Наверняка она курила «травку» – другие это видели…

– Ее мать говорит, что она ни за что не сделала бы этого, Джини, – вмешалась Шарлотта. – Чтобы Майна курила марихуану? Еще раз уверяю тебя: это невозможно. Она и к обычным-то сигаретам не прикасалась. Сьюзан Лэндис сказала, что…

– Да прекрати ты ради Бога! – раздраженно отмахнулась Джини. – Неужели ты всему этому веришь! Матери всегда последними узнают о таких вещах. Послушай, Макс, свидетели дали четкие показания. Пусть они не смогли описать автомобиль и мужчину, но утверждают, что Майна поехала с ним по собственной воле. Из-за ее вранья ее никто не хватился, поэтому у того, кто увез ее, была фора в десять часов. Если Майну найдут, это не искупит фантазий ее родителей о том, какая она «послушная и хорошая девочка». Подростки никогда не ведут себя так, как ожидают их родители. В противном случае не было бы столько трупов. – Джини возвысила голос, и Роуленд почувствовал еще большую враждебность по отношению к ней.

– Ради всего святого, – начал он, с трудом сдерживая холодную ярость, – что с вами происходит? Если вы полностью лишены чувств, то пощадите хотя бы чувства других. Проявите хоть немного снисхождения…

– При чем тут снисхождение! Я пытаюсь рассуждать трезво.

– В таком случае думайте, прежде чем что-то сказать. Умерла молоденькая девушка. Я обнаружил ее тело. Мы с Максом проторчали возле него почти целую ночь. Шарлотта и Макс знали ее…

– Мне это известно. Но она мертва. Теперь уже никто из нас не в силах помочь Кассандре Морли. Но мы могли бы помочь Майне Лэндис, если бы не стояли здесь, сложа руки и разводя нюни.

– Черт побери! – взорвался Роуленд. – Какого дьявола вы вообще лезете во все это! Почему бы вам не посидеть молча? Судя по вашему вчерашнему поведению, это ваше естественное состояние, особенно в последнее время.

В комнате воцарилось молчание. Женевьева Хантер отступила назад, словно ее ударили. В лицо ей бросилась кровь. Она посмотрела на Роуленда, а затем обвела комнату невидящим взглядом. После этого Джини опустила голову, отвернула в сторону лицо и, схватив брошенную на спинку стула куртку, метнулась мимо Роуленда к двери. С негромким возгласом отчаяния Линдсей сделала несколько шагов в ее сторону.

– Подожди, Джини! Куда ты?

– На улицу. Мне нужно подышать.

Дверь громко хлопнула за ее спиной. На кухне вновь повисло долгое молчание. Роуленд, стоя у окна, видел, как женщина быстро пересекла сад и пропала из виду. Линдсей, взглянув на Шарлотту, тяжело вздохнула.

– Роуленд, ты не должен был так говорить. Джини и без того плохо. Она не хотела никого обидеть.

– А я плевать на это хотел! Кто-то должен был ей это сказать. Пусть прогуляется. По мне, так пусть вообще идет пешком в Лондон. Макс, давай я позвоню Джону Лэйну или Крису Хаксли. До кого-нибудь одного наверняка дозвонюсь. Если тот или другой в Лондоне, они могут быть здесь через час.

– Позвони из моего кабинета. Впрочем, пойдем вместе. Надо позвонить Лэндису.

Мужчины вышли из комнаты. Оставшиеся на кухне Линдсей и Шарлотта обменялись взглядами. Линдсей пересекла комнату и села рядом с хозяйкой.

– Ох, Линдсей! – вздохнула Шарлотта. – Я уже жалею, что пригласила ее. Может, это нехорошо с моей стороны, но я действительно жалею.

– Я не обвиняю тебя, Шарлотта, да и ты не огорчайся. Она стала совершенно невыносимой. Все утро вела себя просто как… Я ее такой никогда не видела.

Шарлотта кинула на подругу обеспокоенный взгляд.

– Она встала в шесть утра. Я проснулась, потому что услышала, как она ходит, но потом снова уснула. Слушай, Линдсей, она утверждает, что спала как убитая, но я уверена, что это не так. Она все время пыталась дозвониться Паскалю.

– Ей это удалось?

– Нет. – Шарлотта помялась, затем встретилась взглядом с Линдсей. – Между ними все кончено, Линдсей? Она тебе что-нибудь говорила? Мне кажется, они разошлись. Я сразу подумала об этом, увидев ее вчера.

– Точно не знаю, но мне тоже начинает так казаться. Почему он так долго не приезжает? Сначала он собирался задержаться там на пару недель, потом они превратились в четыре, после этого он обещал приехать к Рождеству. Понимаешь, Шарлотта, это должно было быть первым Рождеством, которое они собирались провести вместе. Она купила елку, подарки для него, упаковала их… Я видела, как счастлива она была, ожидая его. Это была прежняя Джини.

– И он… не приехал?

– Нет. – Линдсей огорченно покачала головой. – Я узнала об этом лишь спустя некоторое время, а поначалу думала, что все произошло так, как планировалось. Нет, рождественскую ночь она провела в одиночестве.

– Совсем одна? А как же ее мачеха?

– Та была в отъезде. Джини утверждает, что провела Рождество с какими-то друзьями, о которых я слыхом не слыхивала. Я-то знаю: она лжет, потому что не выносит, когда ее жалеют.

– Да, знаю, – грустно покачала головой Шарлотта. – Вот Роуленд и не стал ее жалеть. Ах, зачем он только сказал такую фразу! Я понимаю, он не спал целую ночь, был расстроен, но все же… Иногда он бывает таким нечутким!

– Кто знает, может, это пойдет ей на пользу? – наморщила лоб Линдсей, бросив взгляд на Шарлотту. – Ты понимаешь, что она имела в виду, говоря о пятнадцатилетних девочках?

– О том, как они себя ведут? Да. Мне не хочется помнить об этом, но я помню.

– Так что в свои слова она вкладывала глубокий смысл. Это для нее – очень личное. Думаю, она отчасти отождествляет Майну с собой. Знаешь, сколько лет ей было, когда они впервые встретились с Паскалем?

Шарлотта не знала об этом, и Линдсей просветила ее. Она описала их первую встречу в Бейруте и роман, что продолжался ровно шесть недель. Рассказала о грубом вмешательстве отца Джини.

Шарлотта слушала молча. Ее охватывало все большее смятение.

– Так что, как видишь, – закончила Линдсей, – дело не только в том, что она по-прежнему любит Паскаля и прожила с ним весь последний год. Тут все гораздо глубже. Корни того, что происходит с ней сейчас, уходят на много лет назад.

– Я не хочу больше ничего слышать.

Шарлотта встала. На ее милом лице было написано беспокойство. Беспомощно разведя руками, она заговорила:

– Как все это ужасно, Линдсей! Бедная Кассандра! Майна, Джини, любовь, ложь… Вся эта злоба и несчастья… Вчера вечером мы сидели за ужином, а Кассандра все это время лежала где-то там, в поле. Это так жутко, так страшно! Я боюсь…

Она принялась собирать грязную посуду, словно, наводя порядок на столе, могла поправить порядок в этом мире.

– Я хочу пойти с мальчиками на улицу, – вдруг произнесла она. – Не могут же они весь день играть на втором этаже. Отведу их к друзьям в поселке, а потом наведаюсь к Сьюзан Лэндис. Не надо сейчас оставлять ее одну.

– Шарлотта… – предостерегающе начала Линдсей.

– Я знаю, знаю. – Шарлотта снова была на грани слез. – Но ты сама мать, Линдсей, ты должна понимать. Я обязана сделать хоть что-нибудь. Мне невыносимо тут находиться, Линдсей. Здесь я больше не чувствую себя дома. Я просто не вынесу.

8

В течение целого часа после ухода Шарлотты Линдсей пыталась хоть чем-то себя занять. Роуленд с Максом закрылись в кабинете, и до нее доносились лишь бормотание их голосов да треньканье телефона. Она чувствовала себя покинутой и никому не нужной. Джини все еще не вернулась, и Линдсей не находила себе места от волнения. Она прибралась на кухне, вышла на улицу и обошла сад, достигнув ворот, выходивших в поля. Женщина надеялась встретить возвращающуюся Джини, перехватить ее и попробовать вбить ей в голову хоть немного здравого смысла. Однако там не было ни одной живой души, зато холодно было, как на Северном полюсе.

Линдсей вернулась в дом, взяла папку Роуленда и попробовала сосредоточить внимание на оставшихся вырезках, однако тема, которой они были посвящены, казалась ей сейчас легкомысленной и далекой. Впервые в жизни Линдсей подумала, что ей глубоко отвратителен мир моды. Нет, не сама ее работа, а тот сволочной мир, с которым она была связана – его мерзкая атмосфера, непостоянство и тупое неприятие всего нового. Умерла молодая девушка, подумала Линдсей и раздраженно захлопнула папку. Рядом с этим все остальное казалось мелким и незначительным. Чему она посвятила себя? Пустой гонке, которая длится вот уже семнадцать лет. Одно дело, когда этот бег дает ей возможность содержать дом и воспитывать Тома, но еще через один-два года Том поступит в университет и улетит из материнского гнезда. «Что я буду делать тогда? – подумала Линдсей. – Неужели и дальше год за годом буду кроить свою жизнь по выкройкам модельеров?»

Она вдруг ощутила страх и безысходность. Как меняет все вокруг себя смерть! Только недавно она видела, как переживала Шарлотта, ощутив хрупкость жизни и таких твердынь, как семья и брак, сейчас Линдсей испытывала точно такие же чувства. Активность – вот лекарство от всего этого, сказала себе Линдсей. Она тоже может быть полезной, хотя о ней и забыли. Она приготовит Роуленду и Максу бутерброды и выведет собак. Пусть в доме пылает очаг, невесело сказала она самой себе и вышла в холл.

– Макс… – начала она, но осеклась. Дверь в кабинет Макса была теперь открыта нараспашку, и до Линдсей доносилось каждое слово мужчин.

– Забудь об этом, Макс, – холодным злым голосом говорил Роуленд. – Я уже высказал тебе свое мнение. Испробуй еще раз Джонни Лэйна, привлеки Хаксли.

– Черт побери! Я не могу с ними связаться. От Лэйна – ни ответа ни привета, Хаксли должен перезвонить только в четыре. Он укатил аж в Норфолк. Дохлый номер! А мне нужен человек срочно. Кто-нибудь, кто находится поблизости.

– В таком случае давай подумаем о ком-нибудь другом.

И ради всего святого, пусть это будет мужчина! Хватит с меня женских истерик. Сначала – Линдсей, потом – она…

– Подумай еще, Роуленд, не кипятись. Она пошла прогуляться. Может, это остудит ей мозги.

– Думаешь, они у нее есть? Я что-то не заметил. Они, по-моему, вообще не способны думать, Макс. Только и знают, что выходить из себя, хлопать дверями и превращать любой разговор в склоку. От них одни только неприятности.

– Ладно, ладно. Может, я попробую добраться до Ника.

– Звони ему прямо сейчас, Макс. Если же не получится, я сам отправлюсь в этот чертов амбар. Полиция не будет вечно держать там всех этих бродяг, а мы с тобой только теряем время.

– А ты пока можешь позвонить Лэндисам. Воспользуйся вторым телефоном. Возможно, им уже что-то сообщили относительно машины, в которой уехала Майна. Потом еще раз позвонишь в отдел новостей. Да, и не забудь сказать Лэндисам, что нам нужна фотография Майны. Какая-нибудь из последних.

В кабинете наступила тишина, а затем вновь послышалось позвякивание телефонов. Рассерженная Линдсей вернулась на кухню и начала готовить бутерброды. Через пятнадцать минут она услышала, как хлопнула входная дверь. Вернулась Джини. Сбросив у порога свои заляпанные грязью ботинки, она стала стягивать с себя куртку.

Линдсей смотрела на нее, изумленно открыв глаза. Джини выглядела преобразившейся. Холодный воздух вернул ее щекам румянец, но это было еще не все. В комнату вошла другая женщина. В ее глазах словно светился какой-то огонь, она была преисполнена решимости. И хотя ее манера двигаться осталась прежней, теперь в каждом ее движении угадывались энергия и устремленность. Ошеломленная Линдсей смотрела на подругу, не в силах отвести глаз. Перевоплощение Джини застало ее врасплох, и на секунду она испытала неловкость, подумав, что успела забыть, каким хорошеньким было лицо прежней Джини, как она умела заражать всех своей жизненной силой.

– Где Макс? – без предисловий спросила Джини.

– В кабинете. С Роулендом. – Линдсей замялась. – Поливают тебя на пару, если хочешь знать. Слушай…

– Плевать мне на это. Мне нужно с ним поговорить. Я была в том амбаре. Пошла туда, чтобы посмотреть на бродяг…

– Ты туда ходила?

– Конечно. Более того, они со мной говорили. Я принесла им немного «травки», и это помогло.

– Марихуану? Ты дала им марихуану? А как же полицейские?

– Они смотрели в другую сторону. Это ведь хорошая валюта, Линдсей. В Сараево я постоянно ее использовала. Плюс сигареты, плюс шотландское виски. Это все тоже очень хорошо помогает. Макс…

Джини осеклась. В тот момент, когда она произнесла его имя, на кухню, продолжая спорить, вошли Макс и Роуленд, и для всех четверых было очевидно, что слово «сука», только что произнесенное Роулендом, относилось вовсе не к одной из собак Макса. Увидев Джини, оба мужчины разом умолкли, однако она не обратила внимания ни на выражение их лиц, ни на только что услышанную ремарку.

– Макс, – начала она, – я ходила в тот амбар и разговаривала с бродягами. Майна Лэндис действительно была там и действительно уехала с мужчиной. Они отчалили незадолго до полуночи на украденной машине – новехоньком серебристом «БМВ» пятисотой серии. Мужчину, который увел машину, зовут Стар…

– Серебряный «БМВ»? – Роуленд посмотрел на Макса. – Я слышал об этой машине. Продолжайте.

– Никто не знает, откуда взялся этот Стар и где он обитает. Никто не знает, куда они уехали. Они могли направиться в любую сторону. Стар постоянно в разъездах. На прошлой неделе, например, он был, как утверждает, в Амстердаме.

– В Амстердаме? – резко переспросил Роуленд.

– Да, и вернулся оттуда с большим багажом: «травка», амфетамины, бета-блокеры. И еще какие-то таблетки, которые он называл «белыми голубками». Они, видимо, представляют собой что-то особенное, поскольку за них Стар заломил цену в три раза выше, чем за все остальное. Их у него было немного, и продавал он их крайне осторожно.

Джини умолкла, ощутив воцарившееся в комнате напряжение.

– Я сказала что-то не то? Или чего-то не понимаю?

– Не обращай внимания, – быстро проговорил Макс. – Что еще тебе удалось узнать? Ты получила его описание?

– Стара? Разумеется. Немногим старше двадцати, высокий – примерно сто восемьдесят пять сантиметров, гладко выбрит, волосы черные, до плеч. Сине-черные глаза, волевое лицо. Бродяги – особенно их женщины – называли его настоящим красавчиком. Одевается, как один из них: старое твидовое пальто и все черное. Не расстается с красным шарфом. Может быть кем угодно: англичанином, американцем, европейцем. Национальность его никому не известна.

В комнате повисла тишина. Роуленд, не спускавший взгляда с Джини, пока она говорила, теперь многозначительно посмотрел на Макса. Тот ответил ему понимающим кивком.

– Значит, – заговорил Роуленд, – у нас появилась ниточка, причем очень прочная. Макс, ты звонишь Лэндисам, я – в полицию. Потом я отправлюсь в Челтенхэм. Сегодня утром о пропаже этого «БМВ» заявил человек по имени Митчелл. Полицейские допрашивали его при мне. Если повезет, я еще застану его там.

Роуленд направился к кабинету Макса, но на полпути остановился, словно ему в голову пришла неожиданная мысль, обернулся к Джини и спросил:

– Хотите поехать со мной?

– Да, конечно, – ответила та.

Стоявшая в углу всеми забытая Линдсей горько вздохнула и отвернулась.

Митчелл был вынужден помогать полиции целый день. По крайней мере, именно так бобби называли мрачное молчание, изредка прерываемое вспышками яростной ругани, не несшей в себе ни грана информации. Наконец-то этот бой с тенью подошел к концу. Митчелла отпустили, но он прекрасно знал, что его ждет в дальнейшем: ночь, проведенная в дешевом отеле и долгое ожидание, пока не будут закончены многочисленные формальности с оформлением украденных у него кредитных карточек, а затем – долгие недели нудных приставаний со стороны полиции. Эта перспектива повергала его в уныние.

Митчелл вышел из участка в воинственном настроении. Из его головы еще не выветрилась химия, которой он наглотался накануне. Однако при выходе его ожидал сюрприз в виде двух журналистов. Митчелл приободрился. Светловолосая женщина-репортер была весьма привлекательна, а ее спутник купил для него виски. Кроме того, Митчеллу льстило то, что его персона привлекла к себе внимание прессы.

Первый стакан с виски Митчелл опорожнил за считанные секунды, но когда перед ним оказалась вторая порция и он уже был готов сцапать и ее, мужчина прикрыл широкий стакан своей широкой ладонью.

Митчелл окинул его оценивающим взглядом. Мужчина, по всей вероятности англичанин или ирландец, был высоким и крепко скроенным. Лицо его нуждалось в бритве, зеленые глаза смотрели холодно. Митчелл сразу же понял, что с этим человеком лучше не связываться. Что же касается блондинки, говорившей с американским акцентом, она была немного худощава, но весьма миловидна. У нее был невероятно сексуальный рот и ласковый, вызывающий доверие взгляд серых глаз. Она определенно гораздо приятнее этого мужика, подумал Митчелл и решил обращаться только к ней, начисто игнорируя ее спутника.

– Эй, дайте мне передохнуть, – сказал он. – Я чувствую себя выжатым как лимон и уже рассказал вам все, что знаю.

Рука, лежавшая на стакане с виски, не шевельнулась. Женщина с усталым вздохом проговорила:

– Вот черт! А я-то думала, вы сможете оказаться для нас полезны. Ладно, Роуленд, отдай ему это виски. Он старался помочь нам.

– Ты так полагаешь? Черт бы меня побрал, если верю его байкам. Это все вранье от начала до конца, вариации той самой лапши, которую он вешал на уши полицейским. По крайней мере, второй – а тем более двойной – порции виски его россказни не стоят.

– Да нет же, Роуленд. – Она смущенно взглянула на Митчелла, словно извиняясь за своего напарника. – Вы ведь не лжете нам, верно? Я не обвиняю вас за то, что вы проявляете осторожность. На вашем месте я вела бы себя точно так же. Но если вы и покупали что-нибудь, то, я думаю, не очень серьезное? Так что же вы собирались купить: «травку» или, может, амфетамины?

– Господи, Джини, – вмешался мужчина, – когда только ты научишься разбираться в людях! Неужели ты не видишь: это же чертов торговец наркотиками! По крайней мере, так считают в полиции. Они мне только что сами об этом сказали.

Митчелл испуганно уставился на говорившего. Это для него было новостью, причем весьма неприятной. Он почувствовал, что начинает потеть, и обвел взглядом бар, пытаясь прогнать из головы остатки наркотического дурмана.

– Вот что, – заговорил он, поворачиваясь к женщине, – хочу сразу прояснить одну вещь. Может, я что и покупал, я готов даже признать это. Но – ничего не продавал. Ни в коем случае! И мне ничего не известно об этой умершей девице. Я эту сучку поганую вообще в глаза не видел, Богом клянусь.

Он напрасно использовал крепкие выражения. В тот же момент, как только они сорвались с его губ, лицо мужчины окаменело.

– Ну, все, довольно, – обратился он к женщине, сидевшей рядом. – У меня есть дела поважнее.

С этими словами мужчина встал, захватил с собой виски и пошел прочь.

– Подожди, Роуленд, – окликнула его женщина и с симпатией посмотрела на Митчелла. – Не обращайте на него внимания, – сказала она, понизив голос. – Я вам верю. Я знаю, вы не стали бы лгать в такой серьезной ситуации. Ведь как-никак умерла девочка.

Митчелл, которому на протяжении целого дня никто не верил, ощутил волну благодарности и потребность сейчас же исповедаться этой симпатичной женщине.

– Слушайте, – быстро заговорил он, подаваясь вперед, – вот что я вам скажу по поводу этой мертвой девчонки. За этим стоит он. Она уже не первая, кому он причинил вред. До нее, прошлой зимой, была французская девчонка, так он располосовал ей бритвой лицо. А потом – еще одна, из Голландии. Ее звали Аннека. Богатые родители, хорошая школа. Она жила с ним некоторое время, была его девчонкой, а он «угощал» ею всех, кого ни попадя. Вы меня понимаете? Так вот, вчера я спросил его про нее, поинтересовался, что с ней. Она мертва. Говорю же вам, он – настоящий маньяк. Глядите. Глядите сюда…

Он подвинулся вперед, чтобы свет падал на его лицо.

– Взгляните, что он сделал с моим носом. Вчера. Он, сволочь такая, укусил меня – просто так, без всякой причины. Мне теперь нужно сдавать кровь на анализ. Он наверняка заразил меня СПИДом. Я, может, уже умираю… Я не против того, чтобы рассказать вам все. У меня это уже в печенках сидит. Я даже спать не могу. Вчера он продал мне какую-то новую хреновину. По сорок фунтов за таблетку, представляете! Сказал, что это называется «белая голубка». Черт знает, что это такое! Она из меня чуть дух не вышибла. Посмотрите на мои руки – они до сих пор трясутся, а перед глазами все плывет.

Высокий мужчина вернулся и снова сел за столик, но Митчелл, которого уже понесло, этого даже не заметил. Он не отрывал глаз от женщины, которая слушала его чрезвычайно внимательно, с выражением испуга и ужаса на лице.

– Роуленд, отдай ему, пожалуйста, виски, – сказала она возбужденно. – Неужели ты не видишь, ему же плохо! Я ведь говорила тебе: он нам поможет.

Мужчина передернул плечами и подтолкнул стакан с выпивкой через стол, а женщина пододвинула к Митчеллу пакетик с чипсами и бутерброд. Голодный как волк, он расправился с едой за считанные секунды. Репортеры посовещались между собой вполголоса. Женщина, казалось, что-то предлагала, а мужчина отказывался. Через некоторое время, пожав плечами, она вновь повернулась к Митчеллу.

– Слушайте, – сказала она, – Роуленд считает, что я не должна вам этого говорить, но мне кажется, он не прав. Дело в том, что мужчина, которого вы описали… Мне кажется, я его знаю. По-моему, это тот самый человек, которого я уже давно пытаюсь прижать к ногтю.

– Оставь это, Джини, – вмешался ее спутник, однако женщина не обратила на его реплику внимания. Митчелл наполнился гордостью.

– Правда? – спросил он. – В таком случае я наверняка смогу вам помочь. А почему бы и нет, верно? Я ведь ему ничего не должен. Если вы засадите его, от этого всем только лучше станет.

Его слова, казалось, произвели на женщину впечатление, однако на лице ее отразилось сомнение.

– Вы уверены? – спросила она. – Мне не хотелось бы подвергать вас опасности.

– Вы что, думаете, я боюсь этого парня? Еще чего! – Митчелл раздулся еще больше. – Вы же, я надеюсь, не выдаете своих информаторов?

– Конечно! Полная анонимность гарантируется. – В руке у женщины словно из воздуха материализовался диктофон. Митчелл, загипнотизированный ее взглядом, даже не заметил, как она нажала кнопку записи.

– Скажите, – проговорила она, готовясь ловить каждое слово Митчелла, – этот ваш поставщик… Его ведь можно назвать вашим поставщиком, правда? Его зовут Стар?

Митчелл кивнул, а затем, наклонившись к ней, быстро заговорил, не упуская ни единой детали.

Через час, когда уже начало вечереть, Джини сидела в одолженном у Макса «Лендровере», дожидаясь Роуленда. Тот находился в полицейском отделении, беседуя с детективом, который допрашивал его сегодня утром. Джини наблюдала, как из магазинов возвращаются по домам нагруженные покупками обыватели. Она увидела, как из паба вышел изрядно нагрузившийся Митчелл и, пошатываясь, побрел по тротуару. Роуленд появился через пятнадцать минут.

– Они до сих пор не нашли «БМВ», – сказал он, забираясь на водительское сиденье, и завел мотор. – Я пересказал им то, что мы услышали от Митчелла, по крайней мере, то из его рассказа, что заслуживает внимания. – Чуть поколебавшись, Роуленд посмотрел на Джини и добавил: – Ты здорово его расколола. Просто здорово.

– Обычная работа, – пожала плечами Джини. – Ничего особенного, но я действительно старалась. И нам повезло – мы поймали его в самый подходящий момент. Было бы, конечно, хорошо, если бы он сообщил нам побольше. Например, настоящее имя Стара, его адрес. – Джини слегка улыбнулась. – Что-нибудь более конкретное, стоящее.

– Я смогу что-нибудь выяснить о той голландской девушке. Аннеке. Ее отец торгует бриллиантами. Только что полицейские сообщили мне кое-какие подробности.

Роуленд говорил ровным голосом, озирая автомобильную стоянку, где находилась их машина.

– Что еще? – посмотрела на него Джини. – Они ведь наверняка сообщили тебе что-то еще.

– Час назад стали известны результаты вскрытия. Оказалось, что смерть Кассандры была вызвана наркотиками. Медики еще не знают, что именно она приняла. Для этого необходимо дождаться результатов токсикологической экспертизы.

– Как много времени это займет?

– По их словам, не менее трех дней, а может, и больше. Не пускаясь в дальнейшие объяснения, Роуленд снял ногу с тормоза, и машина двинулась. Они выехали с автомобильной стоянки и оказались в причудливом лабиринте улиц с односторонним движением. Это был час закрытия магазинов, и поэтому дороги кишели машинами. Они ехали молча и наконец, миновав пригородные районы, очутились на более спокойных сельских дорогах. Этот маршрут был не очень хорошо знаком Роуленду, к тому же смеркалось, и поэтому он вел машину сосредоточенно и внимательно. Шоссе, по которому они двигались, пошло под уклон и сделало крутой поворот. Теперь вокруг них расстилались буковые леса. Кроны деревьев, растущих по обе стороны дороги, были такими пышными, что образовали шатер, и теперь машина ехала словно в зеленом туннеле. Когда они выехали на более открытый участок, Роуленд искоса взглянул на Джини. За все это время она не произнесла ни слова, и Роуленд подумал, что это не характерно для женщины.

Он не видел ее лица из-за серебристых волос. В машине было холодно. Джини сидела, закутавшись в свой плащ и скрестив руки на груди. Вокруг ее шеи был намотан ярко-зеленый вязаный шарф, а под ним виднелась узкая полоска бледной кожи. Волосы, длинные надо лбом, сзади были коротко острижены. Стрижка была сделана не очень профессионально, скорее всего самой Джини. Такую прическу мог бы придумать для себя мальчишка. Она придавала Джини беззащитный вид, чего Роуленд не замечал раньше. Почему-то это показалось ему трогательным.

Он размышлял о том, что может твориться в ее душе. Может быть, Макс прав, и она действительно порвала со своим знаменитым Паскалем Ламартином? Может, ее молчание означает, что она снова, подобно придуманной им сказочной принцессе, вновь забирается в свою раковину?

Наконец он решил, что настало время заговорить.

– Так или иначе, – начал он, – мы получили важную информацию. Точнее, ты получила. Теперь полиция сможет установить местонахождение Майны. Они воспользовались приметной машиной, да и сами они бросаются в глаза: красивый парень в приметной одежде и молоденькая девчушка с рыжими волосами. Если только они по-прежнему вместе.

– Я думаю, они вместе, – откликнулась Джини. – Даже не думаю, а уверена.

– У тебя есть для этого основания? – с любопытством взглянул на женщину Роуленд и не заметил в ней никаких признаков отчужденности. Она говорила обычным тоном, но с какой-то странной уверенностью.

– Никаких особых оснований. Скорее интуиция. Кроме того, я помню, что рассказывал нам Митчелл. Из его слов можно вывести некий стереотип поведения Стара. Прошлой зимой – девушка-француженка, которую затем сменила Аннека. Теперь – Майна. Он подбирает их на некоторое время и, возможно, привязывается к ним. Ненадолго. Ему нравятся совсем молодые девушки, а Майна выглядит гораздо моложе своего возраста. По словам Шарлотты, ей можно дать лет двенадцать. И еще кое-что…

– Продолжай.

– Судя по всему, он испытывает пристрастие к девушкам из богатых, благополучных семей. Кроме того, возможно, в его выборе играет роль и их национальность. Девочка, которую он изрезал бритвой, была француженкой, Аннека – голландкой, Майна – американка. Не исключено, что ему нравится выдергивать девушек из их домов, отрывать от семей. Возможно, это дает ему ощущение собственного могущества.

– Интересно. И что же дальше?

– Именно поэтому я задумалась о том, как далеко он мог увезти Майну. Ведь они уехали за десять часов до того, как ее хватились.

– Да, это верно. Они стартовали в полночь, причем на мощной машине. За два-три часа они могли добраться до любого города на берегу Канала, а оттуда продолжить путь по туннелю на пароме или на пароходе.

– Думаешь, они могли отплыть ночью?

– Не знаю. В полиции и не удостоверились проверить это сразу. Макс сейчас как раз занят тем, что выясняет расписание отправлений паромов и кораблей. Ранним утром рейсы есть – это точно. Они могли пересечь Канал и оказаться во Франции уже к рассвету.

– Но с таким же успехом они могли направиться куда угодно. В Амстердам, к примеру.

– Совершенно верно, куда угодно – и в Бельгию, и в Италию, во Францию, или Германию… А может, они вообще не покидали Англию.

Джини поежилась от холода и плотнее закуталась в плащ.

– Он опасен, – сказала она, – и поэтому я очень боюсь за девочку.

– Он опасен, что правда, то правда, – с мрачным кивком подтвердил Роуленд. – А то, чем он торгует, еще опаснее.

Некоторое время в машине царило молчание. Потом Роуленд отрывисто заговорил:

– Послушай, я должен извиниться перед тобой. Когда мы с Максом вернулись домой сегодня утром… То, как я говорил, непростительно. Я был груб. Извини меня за мои слова.

– Не надо извиняться. Я рада, что ты говорил именно так. Ты был прав, и я заслужила, чтобы со мной разговаривали грубо. – Джини помолчала. – Если кто-то и должен извиняться, так это я. Мне стыдно за то, как я себя вела. Тебе это, наверное, не интересно, но мне бы хотелось, чтобы ты это знал.

Голос Джини был тихим. Это признание далось с видимым трудом, и, окончив говорить, она погрузилась в глубокое молчание. Ее замкнутость начала действовать Роуленду на нервы.

– Я также хотел сказать, – сухо продолжил он, – что я читал твои статьи и всегда восхищался ими. Особенно – теми, которые ты писала в Сараево.

– Спасибо, но… – Джини сделала какое-то неуловимое движение. – Я взяла за правило никогда больше не говорить о Сараево.

– И даже не хочешь, чтобы тебя хвалили? – несколько резко спросил Роуленд. Джини повернула голову, посмотрела на него долгим неподвижным взглядом, а затем снова отвернулась.

– Нет, – спокойно ответила она, – за это – нет. Я не чувствую, что заслужила похвал.

– Почему нет?

Роуленд снова посмотрел на нее. Она ответила не сразу. На какое-то мгновение ему в голову даже пришла циничная мысль, что она всего лишь напрашивается на дальнейшие комплименты, но затем он заметил, как в углу ее глаза блеснула слезинка, понял, что его подозрения жестоки, и устыдился.

– Расскажи мне, – заговорил он уже более мягким тоном, – объясни. Я хочу выслушать тебя.

– То, что я писала, не соответствовало действительности. – Она говорила, по-прежнему отвернув от него лицо, но Роуленд уловил в ее голосе неожиданное возбуждение. – В моей писанине не содержится и тысячной части того, что я видела там. Возможно, так всегда бывает в подобных ситуациях, но я по своей глупости такого не ожидала. Слова… Я в них больше не верю. Способны ли слова хоть что-либо изменить в этом мире?

– Возможно, не очень многое и не очень надолго. – Роуленд подумал. Он чувствовал, что она перестанет уважать его, если ответ его будет неискренним. – Но, с другой стороны, – медленно продолжил он, – чего можно добиться с помощью молчания? А вот правильные слова, хорошие статьи все же могут способствовать переменам.

– Перо сильнее меча? – Джини мельком взглянула на собеседника. – Мой отец любил повторять эту фразу. Когда-то ей верила и я. А теперь не верю.

– Я как-то встречался с твоим отцом, – сказал Роуленд. – В Вашингтоне, когда работал там корреспондентом.

Джини насторожилась и повернулась к Роуленду. Ее руки, лежавшие на коленях, непроизвольно сжались. На секунду он отвел взгляд от дороги и заметил, как загорелись ее глаза.

– Давно это было?

– Порядком. Лет семь назад. Мы с ним перекинулись парой слов, вот и все. Там был бар под названием «У О'Брайана», где постоянно толклись журналисты из «Пост».

– Конечно, это могло произойти только в баре. Если не в этом, так в другом. Он сильно пьет, и тебе об этом, должно быть, известно.

Она говорила, словно защищаясь. Роуленд сбавил скорость.

– Да, я это знал. Он пьет постоянно?

– Он – алкоголик. До того, как он им стал, отец был всего лишь сильно пьющим человеком и, как большинство из них, любил говорить, что в любой момент может это бросить. Не знаю, в какой момент он перешел ту черту, которая разделяет две эти стадии, если, конечно, такая черта вообще существует.

– Он пил и тогда, когда ты была ребенком?

– Не помню. Я, в общем-то, никогда не жила с отцом. Когда мне было пять или шесть лет, моя мачеха забрала меня к себе в Англию.

Роуленд чувствовал, что с каждой секундой Джини все больше замыкается. Между ними росла невидимая стена. Некоторое время они ехали в молчании, но потом руки Джини, лежавшие на коленях, вдруг задвигались, и она сказала:

– Сейчас он в больнице, в Аризоне. Лечится от пьянства. Он, правда, и раньше пытался, но не получалось. Может, хоть теперь сработает. Он был сильно пьян, когда вы с ним встретились? Я надеюсь… Мне бы хотелось надеяться, что нет. Людская память коротка, а ведь когда-то он был хорошим журналистом.

Роуленд был тронут ноткой мольбы, прозвучавшей в этих словах. Он уже плохо помнил этого некогда прославленного журналиста, завоевавшего Пулитцеровскую премию и превратившегося со временем в опустившегося толстого пьяницу с сиплым голосом. Во время их встречи он сидел за стойкой бара в окружении прихлебателей, которых у него становилось все меньше, а незадолго до ухода Роуленда попытался встать с табуретки, но не удержался и грохнулся на пол.

– Да нет, – уклончиво ответил он на вопрос Джини. – Он был не так уж пьян. Можно считать, нормальный.

– Он случайно не рассказывал про Вьетнам? – В остром взгляде Джини, устремленном на Роуленда, читалась боль.

– А почему ты спрашиваешь?

– Просто это – свидетельство одной стадии опьянения. Роуленд теперь просто чувствовал отчаяние, сквозившее в голосе женщины, которому она безуспешно пыталась придать твердость. Он решил солгать.

– Нет, об этом он не говорил. – Их автомобиль выехал на пересечение дорог и повернул налево. – Хотя мне было бы интересно послушать его рассказы об этом. Я читал книгу, которую твой отец написал о Вьетнаме, и был восхищен ею. В молодости он писал просто блестяще.

– Приятно слышать. – Впервые Роуленд уловил в ее голосе неподдельную радость. Чувствуя отвращение к самому себе и надеясь застать ее врасплох, он быстро задал следующий вопрос:

– Это твой отец оказал на тебя такое влияние, что ты решила поехать в Боснию? Или – Паскаль Ламартин?

– Мне хотелось, чтобы отец мной гордился. Еще будучи девчонкой, я всегда мечтала стать… – Джини осеклась. Ее руки на коленях дрожали, голова была низко опущена. – Возможно, если бы я была мальчиком, все сложилось бы иначе. А так… Именно мужчины затевают войны, и поэтому у них лучше получается описывать их. Конечно, это удавалось – причем неплохо – и некоторым женщинам, но – очень немногим. – Джини помолчала, пытаясь справиться с охватившим ее волнением, и сухо закончила: – Так что теперь я даже не знаю, кого винить в своей неудаче: то ли свой пол, то ли свой характер. Наверное, все-таки характер, как ты полагаешь?

Роуленд не ответил. Ответ Джини заинтересовал его по нескольким причинам. Его также удивило то, что Джини явно не захотела говорить о Паскале Ламартине. Почему она считает, что ее работа в Боснии неудачна? С каждой сказанной ею фразой Роуленд пересматривал свое первоначальное мнение об этой женщине. Ему понравился вопрос, которым она закончила свою речь, и тот тон, которым он был произнесен. Этот вопрос застал его врасплох.

Роуленд притормозил, посмотрел на сидевшую рядом женщину, а затем, придя к какому-то неожиданному решению, съехал на обочину. Остановив машину, он повернулся к Джини.

– Могу я тебя кое о чем спросить? Известно ли тебе, почему ты находишься здесь?

– Здесь? Почему я приехала на эти выходные к Максу? – недоуменно переспросила Джини и слабо улыбнулась. Лунный свет обострял черты ее лица. – Конечно, я понимаю это, Роуленд, я же не дура. Я нахожусь здесь из-за того, что Шарлотта и Макс жалеют меня. Скорее всего на них насела Линдсей и прожужжала им все уши о том, что я нахожусь на грани нервного срыва. Они пригласили меня по доброте, за которую я, похоже, отплатила не той монетой.

– Диагноз Линдсей правилен?

– Относительно нервного срыва? – Джини встретилась с ним взглядом, но затем нахмурилась и отвернулась. – Нет, хотя, возможно, я была близка к этому. На Рождество. Тогда мне действительно было туго, но сейчас это прошло. – Поколебавшись, она продолжала: – Время от времени я веду себя плохо. Ты, вероятно, заметил это сегодня утром. Я раздражала тебя, раздражала всех остальных. Я и сама это понимаю… – Джини снова виновато улыбнулась. – Знаешь, что говорит по этому поводу Линдсей? Что я вызываю у нее сочувственную усталость.

Удивленный Роуленд также улыбнулся и подумал, что могло произойти на Рождество. От него не укрылась боль, прозвучавшая в ее голосе, когда она упомянула этот праздник, хотя Джини и пыталась скрыть это.

– Разумеется, она права. Я вела себя непростительно эгоистично. Придется исправляться. – Теперь она говорила быстрее. Лицо ее по-прежнему было повернуто к окну. – Теперь-то я понимаю, что мне просто нужно взяться за работу. После возвращения из Боснии я не могла заставить себя писать. Даже испортила несколько хороших тем.

– Неужели? Ах да, кажется, Макс что-то говорил мне об этом.

– Но после того, как я отправилась к этому чертову сараю, после того, как мы поговорили с Митчеллом, я почувствовала: наклевывается настоящая статья. А я ведь уже забыла, каково это: загореться какой-то темой. Но сейчас… Я очень хочу отыскать Стара. И больше всего мне хочется найти Майну. Так что если я каким-либо образом могла бы быть полезной, если, может быть, Макс захочет, чтобы кто-то поговорил с подружками Кассандры и Майны, я бы могла заняться этим. Мне бы хотелось это сделать. В общем, я – в вашем распоряжении, – закончила она внезапно упавшим голосом.

Роуленд понял, что, предложив свою помощь, Джини уже не верила в то, что она будет принята. Она ожидала уверток или прямого отказа. Что-то или кто-то, подумал Роуленд, убил в ней надежду на лучшее.

– Почему тебя это так интересует? – спросил он.

– Из-за Майны. – Джини позволила волосам упасть на ее лицо. – Я знала одну девочку вроде нее.

– Да? И она оказалась в такой же ситуации?

– Возможно. Но ей повезло больше.

Джини поежилась и только тут заметила, что машина стоит на месте.

– Так или иначе, нам пора возвращаться. Почему мы остановились?

– Я хочу объяснить тебе, почему ты оказалась здесь в эти выходные. Это вовсе не было жестом сострадания. Ты ошибаешься.

– Ошибаюсь? – Она повернулась и с недоумением посмотрела на Роуленда.

– Да. Ты оказалась здесь, потому что я попросил Макса пригласить тебя. Он вообще устроил все это по моей настоятельной просьбе. Я хотел встретиться с тобой. И хотел, чтобы мы работали вместе.

– Правда? – Джини покраснела. – Наверное, я чего-то не понимаю. Почему же ты не мог просто поговорить со мной об этом? Зачем было выстраивать такие декорации? А-а, понятно… – Кровь внезапно отлила от ее лица. – Ты боялся, что я откажусь? Или думал, что Линдсей настроит меня против тебя?

– Не скрою, эта мысль тоже приходила мне в голову.

– Значит, не только из-за этого? – Она пристально посмотрела на собеседника. – Значит, тут кроется что-то еще. Ты хотел прощупать меня, посмотреть, не превратилась ли я окончательно в развалину, в неврастеничку, с которой не стоит связываться?

– Я бы не стал называть это так. Ты писала о войне, о безобразной войне. Это не могло не повлиять на тебя. Честно говоря, если бы это на тебя не повлияло, я бы, наверное, в меньшей степени хотел повстречаться с тобой. Но мне нужно было убедиться…

– Не стоит так тщательно подбирать слова. Я не придаю большого значения такту, а ты не похож на тактичного человека. Лучше говори прямо. – Она помолчала. – Ага, понятно. Я начинаю прозревать. Видимо, между этой историей и той, которую ты раскручивал, существует какая-то связь, о которой ты не догадывался? Это каким-то образом связано с наркотиками, с «белыми голубками», с Амстердамом. Вот почему вы с Максом так странно отреагировали на мой рассказ о разговоре с бродягами.

Джини умолкла. Возбуждение, которым только что светилось ее лицо, внезапно угасло.

– Ладно, – устало сказала она и откинулась на спинку сиденья. Роуленд увидел, как на ее лицо упал лунный свет.

– Ты позволишь мне объяснить, в чем тут дело? – спросил он.

– Здесь? Сейчас?

– А почему бы и нет? Здесь нам никто не помешает, да и времени это займет не так много. Ты не замерзла?

– Немного.

– Я оставлю мотор работать и включу печку.

Роуленд помолчал, выключил фары и подождал, пока глаза привыкнут к полутьме. Затем он указал рукой в сторону проселочной дороги, серебрившейся в лунном свете.

– Видишь эту дорогу? Она тоже ведет к тому злополучному сараю. Однако вся эта история, как ты правильно догадалась, начинается не здесь. Она начинается вовсе не со смерти Кассандры и даже не с человека по имени Стар. До сегодняшнего дня я вообще не слышал о нем. Она начинается…

Роуленд замолчал. Если бы он был правдивым до конца, он должен был бы сказать, что для него самого эта история началась много лет назад в Вашингтоне. Однако сейчас обнаруживать свои чувства было несвоевременно и неуместно.

– Она началась в Амстердаме. Прошлой осенью.

– Тогда, – начал Роуленд, – я работал над серией расследований, связанных с наркотиками, и незадолго до перехода в газету Макса у меня появились кое-какие новые зацепки. Мне рекомендовали повнимательнее приглядеться к сравнительно небольшой группе, которая занималась производством наркотиков и базировалась в Амстердаме. До этого момента меня в основном интересовали героин, кокаин, новые маршруты доставки наркотиков, участие в этом русской мафии и так далее. Эти расследования продолжаются до сих пор, и я по-прежнему пытаюсь распутывать этот клубок. Но та история меня также заинтересовала. Группа из Амстердама, на которую мне дали наводку, занималась несколько другим: разработкой новых наркотиков, наркотиков будущего, как сказали бы некоторые. Они уже достигли некоторого успеха в этом «новом отважном мире», в котором мы живем.

Роуленд бросил на Джини быстрый взгляд, пытаясь определить, уловила ли она его последний намек. Затем, наморщив лоб и глядя на поля, расстилавшиеся за окном машины, он продолжил. Манера его речи – сжатая и сухая – заинтересовала Джини. Раз или два она замечала, что Роуленд испытывает гораздо более сильные ощущения, нежели выражает его лицо, и ей показалось, что внутри него бушует скрытый гнев, который ему с трудом удается подавить.

– Группа в Амстердаме, – продолжал он, – была создана усилиями нескольких молодых людей. Один был американцем и несколько лет отирался на задворках мирового наркобизнеса, одновременно торгуя наркотиками и употребляя их самолично. Второй, его напарник, был ученым – одаренным голландским химиком. Оба парня достигли определенных успехов на ниве производства и сбыта МДМ – наркотика, известного также под названием «экстази», и его разновидностей, но в прошлом году почувствовали, что рынок этого зелья значительно сузился. Подростки в дискотеках, которые являлись основным потребителем «экстази», стали смотреть на него с подозрением. Этот наркотик уже повлек за собой несколько смертей, к тому же стало ясно, что он не является сексуальной панацеей, как его рекламировали. Рынок был наводнен низкокачественными подделками. Некоторые из них представляли собой всего лишь смесь толченого аспирина и мела, другие оказывались смертельными. На подростковом рынке наркотиков большую роль играет мода. Многие из подростков даже близко не подойдут к шприцу и не станут ничего нюхать, но они с радостью станут глотать таблетки или капсулы. Они постоянно находятся в поисках чего-то нового, что позволит им испытать гораздо более сильный кайф.

Роуленд взглянул на Джини.

– Голландский химик решил создать принципиально новый наркотик. У него светлая голова, так что парень совершенно точно представлял себе, что следует искать. Ему было нужно что-нибудь такое, что вызывало бы у наркоманов более сильную по сравнению с «экстази» зависимость, гораздо сильнее действовало и дарило ощущение огромной силы, эдакого ускорения. В то же время новый продукт должен был обладать значительно более мощным, нежели у «экстази», сексуальным воздействием и, кроме того, без нежелательных в этом плане последствий.

– А употребление «экстази» приводило к нежелательным последствиям?

– Конечно. В какой-то момент наркотик дарил возбуждение, но затруднял у мужчин эрекцию. Все сильные наркотики неблагоприятно сказываются на сексуальных возможностях человека, и излишне говорить, что молодой химик был об этом прекрасно осведомлен. Для него было очевидным: сумей он создать наркотик, который усилит сексуальную потенцию потребителя, и тот озолотит его. Он станет богатым, очень богатым человеком.

– И ему это удалось?

– Да, по крайней мере, так он заявил. Ему сыграло на руку то, что он сумел найти инвестора – кого-то, кто согласился финансировать его исследования. Если судить по размаху, который приобрела эта голландская операция, спонсор проявил невероятную щедрость. Он предоставил химику-голландцу двести пятьдесят тысяч швейцарских франков, снятых с личного счета в Цюрихе. Эти деньги были переданы американскому партнеру химика в апреле прошлого года в номере отеля «Амстердам Хилтон». Уже через полгода голландский химик довел свое изобретение до кондиции и был готов к тому, чтобы выпустить его на рынок. Я думаю, вы знаете, как он назвал его.

– «Белая голубка»?

– Именно так. «Белая голубка».

На некоторое время воцарилось молчание. Джини с любопытством посмотрела на Роуленда.

– А вы хорошо информированы, – сказала она. – Кто же снабдил вас такими сведениями?

– У меня есть кое-какие контакты в американском Агентстве по борьбе с наркотиками. Химик и его американский партнер находились под наблюдением на протяжении целого года. Амстердам является главным перекрестком на путях международных наркоперевозок, поэтому вполне естественно, что АБН имеет там своих оперативников.

– Это понятно, – проговорила Джини, заметив, что после ее последнего вопроса Роуленд сразу подобрался и словно закрылся. – Мне неясно другое: наверное, для них нехарактерно снабжать подобной информацией английского журналиста.

– Я несколько лет проработал в Вашингтоне, – сухо сообщил Роуленд, – и имею там связи, корни которых уходят в далекое прошлое. Если позволите, в самом скором времени я вернусь к вопросу о финансировании исследований нового наркотика и о личности спонсора. Но вот что случилось прошлой осенью. У химика уже был готов его новый продукт, на который он возлагал такие большие надежды. Следующим его шагом должно было стать скармливание зелья клиентам, и эта часть работы возлагалась на американца. Он пошел проторенным путем: стал поставлять наркотик своим друзьям из мира рок-музыки, снабдил некоторым количеством товара клубы для гомосексуалистов, знакомых фотографов и фотомоделей. Слухи о новом товаре распространились быстро. Музыканты обнаружили, что с его помощью они могут, не отдыхая, записывать музыку весь день, всю ночь и еще следующий день в придачу. Фотомодели с радостью осознали, что таблетки напрочь отбивают аппетит, облегчают задачу следить за своей фигурой. Пошли разговоры о том, что «белая голубка» позволяет чувствовать уверенность, счастье и вдохновение. Вы можете обходиться без сна, без пищи. Не стоит говорить о том, что особо отмечался рост сексуальной мощи, который тоже являлся результатом действия этих маленьких таблеток.

– Это было на самом деле?

– По крайней мере так говорили. Американец утверждал, что «голубка» пробуждает ненасытное желание, и если у человека имеется возможность его удовлетворить, тогда… только держись! Шесть, семь, восемь раз за ночь – по его словам, это еще были цветочки. Он, конечно, был склонен преувеличивать, но… Могу только сказать, что хотя за два месяца они подняли цену на наркотик в три раза, от клиентов все равно отбою не было. Так что, возможно, в его заверениях и впрямь что-то было.

Роуленд, говоривший ровным голосом, пожал плечами. Джини вздохнула.

– Этого можно было ожидать, – продолжил он. – Только представьте: наркотик, который дарит счастье, стройную фигуру и сексуальную силу. Да ведь это – все, что нужно человеку двадцатого века!

– В нашем мире мало духовности.

Роуленду, который всегда чувствовал себя в этом мире не совсем уютно, показалось, что в этом отношении они с Джини похожи, и пристально посмотрел на нее.

– Надеюсь, вы понимаете, на какие суммы можно было рассчитывать в такой ситуации? Со временем, конечно, монополия на «белую голубку» разрушится. Найдутся другие специалисты, которые приобретут таблетку, раскроют секрет ее формулы и также примутся за производство, но это потребует времени. Поэтому сейчас голландец и его американский напарник намерены максимально и быстро увеличить производство. По словам того же американца, они рассчитывают получить максимальную прибыль в течение двух лет и надеются, что она составит ни много ни мало пять миллионов, после чего он собирается уйти от дел. Возможно, так и случится. А может быть, его планы изменят либо АБН, либо голландская полиция, либо пристрастие к героину. Об одном можно сказать с уверенностью: сознание того, что употребление «белых голубок» некоторыми людьми может привести к их смерти, не мешает спокойно спать ни голландцу, ни американцу. По их мнению, определенный элемент риска пойдет только на пользу распространению их товара. А судьбы таких, как Кассандра Морли, их не волнуют.

Джини видела, что по мере того, как Роуленд говорит, гнев внутри него нарастает, хотя заметить это можно было только по его глазам. Некоторое время они молчали, а затем он тихо продолжил:

– Мы не узнаем, от чего умерла Кассандра, до тех пор, пока эксперты не закончат токсикологическую экспертизу. Прошлой ночью ее видели со Старом, у которого были «белые голубки». Возможно, все дело – в соотношении человеческого веса и дозировки, но не исключено, что сыграли роль и другие факторы: прием воды, алкоголя, пищи. Я пока не хочу торопиться с выводами, но, думаю, вы заметили, что эта история очень заинтересовала меня. Я собирался раскрутить ее еще до того, как произошли сегодняшние события.

– Да, я это вижу.

– Джини… – Он снова повернулся к ней. – Честная журналистика способна многое изменить в этом мире. Пусть эти изменения будут на первый взгляд незначительными, пусть удастся уберечь от смерти еще одного подростка вроде Кассандры, пусть мы сможем перекрыть всего один канал распространения наркотиков в то время, как миллионы других будут по-прежнему действовать, пусть хотя бы ненадолго удастся остановить человека вроде Стара и не позволить ему распространять свой товар… Но каждая из таких перемен будет к лучшему. И вы должны осознавать это, несмотря на все, что вам довелось пережить в Боснии.

Джини подумала, что если бы она и не думала точно так же, эти слова Роуленда наверняка убедили бы ее. Он впервые позволил обуревавшим его чувствам вырваться наружу. В какое-то мгновение его горячность и идеализм напомнили ей Паскаля.

– Я осознаю все это, – тихо ответила она.

– В таком случае… – Он умолк, словно пришел к какому-то неожиданному решению. – В таком случае я предлагаю вам поработать над этим вместе со мной. Я давно хотел предложить вам это.

Джини удивилась его прямоте и стремительности, с которой он принимал решения.

– Вы и вправду этого хотите? – Она посмотрела ему прямо в глаза. – Вспомните вчерашний вечер, сегодняшнее утро. Вы предложили бы мне эту работу тогда?

– Нет.

– Но вы предлагаете ее мне сейчас.

– Да, предлагаю.

– Тогда я согласна. Я хочу заняться этим. И как можно скорее.

Джини показалось, что Роуленду понравился ее ответ, однако, не сказав ни слова, он отвернулся от нее и тронул машину с места.

– В таком случае, – проговорил он, – вам необходимо знать еще некоторые детали.

– Например, кто дал деньги на исследования? Кто приезжал в Амстердам с четвертью миллиона швейцарских франков, снятых со счета в Цюрихе?

– Конечно. – Роуленд улыбнулся и вырулил на дорогу.

– Что это за человек? Кто-то, кто связан с наркобизнесом?

– Нет. Совсем наоборот. Но вы о нем наверняка слышали. Этот человек представляется мне загадкой.

– Кто же это?

– Француз. – Роуленд на большой скорости, но очень чисто вписался в крутой поворот. – Очень богатый и очень влиятельный француз. Его имя – Жан Лазар.

На обратном пути очень коротко Роуленд изложил Джини все известные ему факты. Слушая его со вниманием, Джини удивлялась способности Роуленда соединять мелкие и разрозненные детали в стройную систему и в то же время избегать какой бы то ни было субъективности. Он говорил только то, о чем знал наверняка. Джини нравился его стиль. Она привыкла к тому, что многие ее коллеги шли не от фактов к предположениям, а наоборот, услышав какие-то слухи, пытались высосать из пальца сенсацию, создавая ее на пустом месте с помощью искаженного цитирования, безосновательных выводов и многозначительных намеков. В отличие от них, Макгуайр был на редкость точным и скрупулезным, а Джини уважала в людях эти качества.

Роуленд закончил говорить как раз тогда, когда они подъехали к дому Макса. Он объехал дом и поставил «Лендровер» возле конюшни.

– Прежде чем мы войдем, я хотела бы удостовериться, что поняла все правильно. Значит, те деньги привез в Амстердам главный помощник Лазара?

– Да, его зовут Кристиан Бертран. Выпускник Сорбонны, Гарвардской школы бизнеса, многообещающий молодой человек. Он работает на Лазара уже четыре года.

– А на этой неделе он снова приезжал в Амстердам, чтобы забрать партию «белых голубок»? Но почему так мало – всего шесть?

– Вот этого я не знаю. – Роуленд подумал. – Впрочем… Линдсей не устает напоминать мне, что на следующей неделе в Париже начинаются показы новых коллекций одежды. Коллекция Казарес будет представлена публике в среду. Возможно, «белые голубки» понадобились Лазару, чтобы справиться с тяготами этих церемоний и нейтрализовать их последствия. По крайней мере, так утверждает американец. Но, с другой стороны, это, кажется, не в характере Лазара. Он не относится к числу слабаков и, похоже, обладает железной волей и самообладанием.

– Вы хотите сказать, что наркотики, возможно, предназначены кому-то другому?

– Такая мысль приходила мне в голову, и наиболее вероятной кандидатурой представляется Мария Казарес. Ходит много слухов о ее хрупкости, нездоровье… Она – главная деталь в бизнесе, который приносит миллиарды франков и который Лазар в прошлом году намеревался продать. Если он не расстался с этой мыслью, Казарес должна работать и демонстрировать это другим. Ее появление в день закрытия шоу, причем – в полном здравии и цветущем виде, имеет огромное значение. Если этого не случится, опять пойдут сплетни о ее болезнях и неспособности работать. Что тогда случится с ценой, которую можно запросить за компанию? Она резко упадет. А небольшое количество «белых голубок» гарантирует не только ее появление на церемонии, но и то, что она так и будет лучиться здоровьем и радостью. Теперь понимаете?

– Да.

– Однако здесь мы уже оказываемся в области домыслов. – Роуленд потянулся, чтобы открыть свою дверцу. – Первым делом мы обязаны сконцентрироваться на уже имеющейся у нас ниточке. Установить местонахождение Майны. Обнаружить Стара. Поговорить с подругами Майны и Кассандры. Поговорить с семьей той голландской девочки, которую звали Аннека…

– И поговорить с вашим человеком из Агентства по борьбе с наркотиками, – быстро вставила Джини. – Если я поеду в Амстердам, я непременно должна с ним побеседовать.

Джини почувствовала, как напрягся Роуленд, и умолкла. Он так и не открыл дверь машины. Воцарилось молчание, нарушаемое лишь порывами ветра.

– Нет, – сказал Роуленд через некоторое время. – Боюсь, что это невозможно. И даже не подлежит обсуждению.

Джини изумленно уставилась на мужчину.

– Не подлежит обсуждению? Почему? Вся информация, которая у вас имеется, поступила именно от этого человека. Я просто обязана с ним поговорить. С тех пор, как вы с ним общались в последний раз, произошло много нового. Возможно, ему что-нибудь известно про Стара.

– Мне очень жаль, но ответ остается прежним: нет. Все контакты с АБН будут осуществляться только через меня. Это – их условие, а не мое, и я вынужден был принять его. Я здесь только пассажир. Я дал им слово, что мое расследование никак не помешает их работе.

– Но, Роуленд, я не собираюсь им мешать. Мне уже приходилось сталкиваться с подобным, и я знаю правила, которые действуют в таких случаях.

– Нет.

– Это – окончательно? Нет и все? Я должна просто принять это как аксиому?

– Если хотите работать со мной, то должны.

Тон его был вежливым, но в нем прозвучала непререкаемость, поэтому Джини, которая хотела было еще поспорить, решила пока воздержаться. Она решила, что постарается отстоять свою точку зрения в более подходящей ситуации. Она еще раз посмотрела на Роуленда. От неподвижного взгляда его зеленых глаз ей стало не по себе. Тогда Джини отвернулась и стала смотреть на мощеный двор. С крыши одного из сараев в воздух взмыла сова. Некоторое время Джини наблюдала за тем, как ее белые крылья бьют по воздуху, а затем выбралась из машины.

Не говоря ни слова, Роуленд первым зашагал через двор и сад. Когда они подошли к ступенькам крыльца, он вежливо подал ей руку. Хотя на улице было холодно, от его руки шло тепло. Джини искоса посмотрела на своего спутника, гадая, не вызвано ли его молчание недовольством, однако на лице мужчины ничего нельзя было прочитать.

– Смотрите под ноги, здесь скользко, – предупредил он, когда Джини ступила на верхнюю ступеньку.

Выложенный плитками пол террасы был и впрямь невероятно скользким. Джини сделала несколько осторожных шагов и замерла, подняв голову к небу, усыпанному яркими звездами.

– В Лондоне теперь не увидишь звезд из-за городских огней. Они прекрасны, не правда ли? Когда-то я умела находить некоторые созвездия, а теперь все забыла. Орион…

– Вон те звезды.

– Полярную звезду, Большую Медведицу. Где они? – Она запрокинула голову. Роуленд, который до этого не смотрел на небо, теперь тоже задрал голову. Он поочередно указывал ей на созвездия: Кассиопеи, Большой и Малой Медведиц, показал и Полярную звезду. Взглянув на нее, Джини поежилась от холода. С галантной заботливостью Роуленд взял ее под руку и повел по скользкому плиточному полу к двери.

Когда за окном послышалось шуршание гравия и на подъездной дорожке показался «Лендровер», Линдсей сидела на кухне и читала книжку Калину и Дэнни. Уже одетые в пижамы и халатики, они примостились возле нее и таращили уже слипавшиеся глазенки. Макс висел на телефоне у себя в кабинете, а Шарлотта наверху купала Алекса и Бена. Было восемь вечера, Роуленд и Джини отсутствовали уже несколько часов.

– А ну-ка, в постель, – скомандовала Линдсей. – Вы уже спите на ходу. И никаких споров! Марш!

Дэнни чмокнул ее в щеку, и, взявшись за руки, они с Колином послушно отправились в спальню. Линдсей встала и прошлась по кухне. Прошло еще десять минут. Что, черт возьми, делают Роуленд и Джини? Не могут же они стоять внизу, в темноте, и беседовать!

За чаем Макс с деланным равнодушием осведомился, не согласится ли Линдсей подбросить завтра днем Роуленда домой. Сам он, по его словам, решил выехать рано утром. Если Джини захочет заняться случаем Кассандры Морли, то ей, видимо, придется задержаться здесь еще на день-другой – побеседовать с подругами Кассандры и Майны. Отметив бегающий взгляд и уклончивость Макса, Линдсей решила: он боится, что это предложение придется не по душе Роуленду Макгуайру.

– А почему он не может вернуться с тобой? – поинтересовалась она.

– Потому что я выезжаю на рассвете. Шарлотта расстроится, если все разъедутся сразу. Ну же, Линдсей, уж пару часов ты, наверное, сможешь потерпеть его общество!

– Ну, хорошо, – смилостивилась та, – тем более, мне все равно нужно рассказать ему кое-что.

– Правда? – заинтересовался Макс.

– Да. Помнишь, он дал мне папку и просил просмотреть ее как можно быстрее? Я сделала это и наткнулась на одну странную вещь…

– Черт! Вечно этот телефон трезвонит некстати! Это, наверное, из отдела новостей. Или – Лэндис. Расскажешь потом, Линдсей.

С этими словами Макс исчез. Затем, пока Линдсей читала его сыновьям, он появлялся еще несколько раз, но уже не пытался расспрашивать ее. Линдсей, носившаяся со своим открытием как курица с яйцом, была разочарована этим и мрачно размышляла, что Максу не интересно ничего из того, что она могла бы ему рассказать. Роуленда, думала она, это, наверное, тоже не заинтересует.

Через пятнадцать минут после возвращения «Лендровера» она по-прежнему сидела на кухне, выбивая пальцами дробь по крышке стола. Наконец с террасы донеслись шаги. Открылась дверь, и вместе с потоком холодного ночного воздуха вошли Роуленд и Джини. Мужчина помог своей спутнице снять плащ и сделал какое-то замечание, смысл которого Линдсей уловить не смогла. Джини улыбнулась.

– Вы встретились с Митчеллом? – начала Линдсей, решив выйти из тени.

– Что? – Теперь Роуленд снимал собственный плащ. – Ах, да, конечно, встретились. И не без пользы. Где Макс?

– Так как вы полагаете, Роуленд? – заговорила Джини, явно продолжая начатый до этого разговор. – Я думаю, одного дня хватит. Один день – здесь, а потом я могу отправиться в Амстердам.

– Одного дня должно хватить с лихвой. Не думаю, что одноклассницы смогут поведать что-нибудь важное, но… всякое бывает. Не исключено, что кто-то из них слышал о Старе. Возможно ведь такое, что Кассандра и Майна встречались с ним прежде…

Он осекся, не договорив фразы. В комнату вошел Макс, размахивая листком бумаги. Он выглядел взволнованным, насколько это слово было вообще применимо к нему.

– Прорыв! – начал он. – Машина найдена! Мне только что звонили из полиции.

– Нашли «БМВ»? Где?

– В очень любопытном месте. – Макс бросил на Роуленда многозначительный взгляд. – В Париже!

– В Париже? Это точно?

– Подтверждено. Она была брошена в районе Пантэн, рядом с кольцевой дорогой. Какой-то полицейский случайно наткнулся на нее три часа назад.

Зазвонил телефон, и Макс умолк. Услышав, что на втором этаже Шарлотта сняла трубку, он снова повернулся к Роуленду и продолжил:

– Да, в Париже. И, учитывая то, что тебе уже было известно, надо заметить, что это – весьма любопытно. Как, по-твоему?

Линдсей снова ушла в тень и наблюдала за Роулендом, который почему-то медлил с ответом. Только тут до нее дошло, что внимание всех присутствующих приковано к Джини. Та стояла совершенно неподвижно. Секундой раньше она снимала свой зеленый шарф, и руки ее так и застыли в воздухе. Она прислушивалась к голосу Шарлотты, что-то говорившему в отдалении. Глаза ее неестественно расширились, лицо побледнело и было напряжено. Услышав шаги Шарлотты, она сдвинулась с места и через секунду уже сломя голову бежала по направлению к кабинету Макса. А Шарлотта в тот же момент, перегнувшись через перила, кричала:

– Джини! Быстрее! Он дозванивался несколько часов подряд! Слышимость ужасная, но хоть что-то да услышишь. Скорее, Джини, это Паскаль!