Любовь уходит в полночь

Примечание автора

Граф Гранвиль, главный государственный секретарь ее величества по иностранным делам в 1883 году, когда происходит действие романа, был родственником моего мужа.

У меня есть паспорт за его подписью, выправленный им для моего деда Джеймса Фолкнера Картленда, с разрешением на заграничные путешествия вместе с супругой.

Паспорт имеет вид письма на очень тонкой бумаге с королевским гербом вверху и с личной печатью графа внизу, рядом с подписью. В то время, да и в течение всей Викторианской эпохи Великобритания усиленно пыталась сохранить политическое равновесие в Европе, непревзойденно искусно используя для этого канал дипломатии.

1

1883 г.

Поезд, плавно отъехавший от платформы вокзала Виктория с опозданием в четверть часа, нагонял время. Колеса стучали, состав катился по рельсам вперед и вперед, угрожая прибыть в пункт назначения при такой скорости значительно раньше часа, указанного в расписании.

Ксении казалось, что вагон трясет и бросает из стороны в сторону самым нещадным образом, хотя это не мешало ей размышлять над одной приметой: вчера уголек из камина, когда она пошурудила там, распределяя огонь, выпал кругленький, аккуратный. «Это к богатству!» — авторитетно заметила ей миссис Беркли: ее познания по части примет были неисчерпаемы, она применяла их ко всем случаям жизни и всякий раз спешила таким способом предугадать события. Довольно часто предсказания миссис Беркли сбывались, и кто знает, было ли то случайное совпадение, или миссис Беркли и в самом деле так верила в эти приметы, что событию ничего не оставалось, как материализоваться.

Прежде чем поезд тронулся, Ксения плотно закрыла окна — по настоянию миссис Беркли: та озабоченно начала сетовать, что частицы сажи от дыма, черными клубами вырывавшегося из трубы локомотива, осядут на их одежде и лицах — а это дурной знак, к неприятностям, а может быть, даже к болезням. И как же она была права со своей просьбой! Дым из трубы и в самом деле тянулся густым темным шлейфом. А поначалу просьба Ксению раздосадовала — к чему все эти излишние опасения и треволнения? Дорога есть дорога. Всегда какие-то неудобства. При чем тут сажа? Но сейчас она была рада предусмотрительности хозяйки. Ехать чистыми гораздо приятнее.

Миссис Беркли сидела напротив нее. Ксения в тысячный раз повторяла себе: ей повезло, повезло, повезло! Она пересекает Ла-Манш, скоро, уже совсем скоро она увидит Францию! Правда, даже если бы Ксения и запамятовала, куда несет ее этот готовый соскочить с рельс поезд, миссис Беркли, вне всякого сомнения, не дала бы ей об этом забыть.

— Большинство девиц твоего возраста, — прозудела миссис Беркли сухим невыразительным голосом, — зашлись бы в приливе восторга, будь им предоставлена такая возможность — увидеть Европу! Ты не находишь? Но тебе, моя милочка, повезло в особенности!

Ксения отлично поняла скрытый смысл сказанного — как в этом случае, так она понимала его и во многих других, похожих. Это было очередное напоминание: «После смерти твоих родителей ты осталась под этим небом, на этой земле одна, и тебя пригрел не кто-то, а я, я, я, я, миссис Беркли!»

А Ксения-то надеялась, что о ней позаботится кто-либо из родственников: ведь есть же они у нее! Есть дед-военный. Есть брат отца. Однако так вышло, что опекать ее взялась совершенно чужая ей женщина. И, надо отдать ей должное, эту роль она мастерски исполняла. Миссис Беркли распирало от собственного великодушия — да и сказать прямо, это свойство натуры и заставило ее привести осиротевшую Ксению в дом, где та получила приют и благопристойное существование.

Достопочтенная миссис Беркли, вдова, жила в той же небольшой деревушке Литтл Кумб, где Ксения провела всю свою жизнь. Деревушка была расположена в герцогстве Корнуолл, неподалеку от Труро, столицы и самого большого города в герцогстве. Муж миссис Беркли был небедным помещиком, но отошел в мир иной, оставив супруге добротное и доходное хозяйство — более половины всего населения юго-западной части Великобритании занималось сельским хозяйством, и чета Беркли могла отнести себя к преуспевающим в этом составе. В Литтл Кумб большинство деревенских пробавлялось работой на Беркли, но отец Ксении не входил в их число, жил наособицу, независимо. Сильный, красивый, статный, он советом и делом помогал фермерам ухаживать за их лошадьми, и его помощь очень ценили: он был знающий и надежный — знал толк в каждой породе, имел подход к самой норовистой лошади, умел починить упряжь, если это было необходимо, не дожидаясь особой просьбы.

Такая независимость их семьи не давала миссис Беркли покоя — ведь она не могла охватить их своим покровительством, как всех остальных в деревне. Гордость миссис Беркли страдала. Каждое изъявление своей щедрости она драматически обставляла и в душе всякий раз ощущала что-то вроде маленькой личной победы — Ксения, повзрослев, отметила про себя это свойство ее характера, наблюдая ее с другими людьми, но ни с кем его не обсуждала, ограничившись собственным наблюдением.

И тем не менее миссис Беркли — со всеми своими деньгами, обширными земельными угодьями, богатым особняком — томилась завистью к тихой и скромной миссис Сандон, матери Ксении, которая никогда не пыталась делать что-нибудь напоказ, без чего, наоборот, не могла обойтись миссис Беркли. Вот только миссис Беркли не могла объяснить себе природу того странного чувства, какое она испытывала к семейству Сандон. Это было ощущение их превосходства над нею, ничем не выражаемое, никак не обозначаемое и, вне всякого сомнения, в их сознании не присутствующее, что и было для миссис Беркли самое неприятное, сбивающее с толку, — но чье-то превосходство над собой она всегда чуяла нюхом лесного зверя.

А Ксения знала: ее мать в деревушке любили — за добрый нрав, за приветливость, за готовность понять, искренне посочувствовать, не помня в этот момент о себе, — не то что миссис Беркли, к которой в деревне любви никто не испытывал.

Но в минуту беды миссис Беркли решила во что бы то ни стало простереть свое великодушие и над Сандонами, и то, что их единственное дитя оказалось вдруг брошенным на произвол судьбы, каким-то непостижимым образом вдохновляло вдову.

— Что бы ты делала, — не упускала она момента шепнуть Ксении в самое ухо, — если бы я не приютила тебя? Не сделала своей компаньонкой? Не говоря уж об очень приличном жалованье, которое ты от меня получаешь! И ты его получаешь, заметь, почти не прилагая усилий!

Последнее замечание было в высшей степени несправедливо.

В должности компаньонки миссис Беркли Ксения падала с ног, выполняя все ее бесконечные прихоти с утра и до позднего вечера.

То и дело нужно было что-то куда-то переносить, уносить, отправлять какие-то сообщения — плюс ко всем тем бесконечным мелким услугам, какие должна была бы выполнять в доме горничная.

И, что хуже всего, Ксения часами была вынуждена выслушивать въедливые замечания хозяйки не только в свой адрес, но и в адрес всех, с кем она была близко или отдаленно знакома. А перемыть косточки знакомым миссис Беркли очень любила — это было одним из очень важных для нее удовольствий. Ничто так не возвышает, как унижение других, усвоила Ксения этот, как она назвала его, «урок совершенства».

Да, миссис Беркли никогда и ничем не была довольна. Она поистине жаждала совершенства — во всем! Но только Ксения в порыве бунтарской самозащиты частенько думала: а ведь доведись миссис Беркли повстречать настоящее совершенство, вряд ли она бы его распознала, эгоистически сосредоточенная на себе, — даже несчастье Ксении она смогла обернуть себе в пользу.

Но сказать, что Ксения была несчастна, значило ничего не сказать. Ей выпало тяжкое испытание. Жестокая инфлюэнца, скосившая половину Англии в том злополучном году, не обошла стороной и их Литтл Кумб. Умерли многие заболевшие старики, умерли дети, не смогли одолеть болезнь и самые крепкие из трудяг. Редкая семья в их деревне осталась в полном составе, когда эпидемия отступила. Ксения в одночасье лишилась матери и отца.

Все это случилось внезапно. Ксения и осознать до конца не успела, что осталась одна-одинешенька — ни о ней некому позаботиться, ни ей о ком-то.

Миссис Беркли на крыльях заботы переселила ее в Беркли Тауэр, и, еще до того, как успели высохнуть ее слезы, Ксения обнаружила, что ей отдают приказы, а она марширует как новичок-рекрут под командованием офицера.

— Слезами горю не поможешь! — в паузе между перестуком колес назидательно провозгласила миссис Беркли очередную истину на тему единственно правильного поведения в трудных жизненных обстоятельствах. Она любила порезонерствовать, полагая под этим блеск своего ума. И рецептов на все случаи жизни у нее было хоть отбавляй, как примет. — Жизнь научила меня тому, что нет смысла бороться с непоправимым — со смертью, к примеру, — проговорила она на сей раз. — Если уголек выскочил бы из камина продолговатый — это было бы к смерти, к гробу… А тебе выпал кругленький — ты не забыла? К богатству! — Удивительно, но и эту случайность она бессознательно пыталась обернуть собственным благодеянием в адрес Ксении. И дама многозначительно помолчала, дабы сиротка Ксения поглубже усвоила наставление, оценила ее, миссис Беркли, ум, и властным тоном продолжила:

— Помни всегда — тебе необычайно, сказочно повезло, что я взяла тебя под свое крылышко! И в благодарность за это ты должна почитать за честь выполнять все мои просьбы.

Это было бы делать куда проще, мысленно отвечала ей Ксения, если бы в просьбах и указаниях была хоть толика здравого смысла. Но указания миссис Беркли менялись не просто день ото дня, а час от часу. Попытки себя защитить, предпринимаемые в отчаянии Ксенией, разбивались о частокол очередных придирок и уму непостижимых упреков.

— Но вы же сами сказали мне сделать так! — призывая на помощь всю свою деликатность, напоминала Ксения забывчивой своенравной даме. Но куда там! Следовал очередной нагоняй с воздеванием рук к небесам — для пущей картинности лицедейства — и констатация полной безмозглости бедной сиротки.

— Забудь, что я тебе говорила! — с пафосом доходила до верхних октав миссис Беркли, и совсем недавно ставшие дряблыми щеки ее тряслись — аллегория «Гнев праведный», думала про себя Ксения, опуская ресницы, чтобы не встретить взгляда миссис Беркли, способного, по ощущению, поранить физически. — Когда это было? Теперь мне нужно совсем другое! — и в такт словам она притопывала ногой.

— Но вчера вы хотели все ровно наоборот… — робко возражала ей Ксения.

— Не много ли ты рассуждаешь? — заключительный притоп каблучком.

И все начиналось сызнова, бежало по кругу. Карусель из дурного сна. Иногда Ксения, снедаемая печалью и безысходностью, спрашивала себя: а может быть, она и в самом деле такая, как говорит о ней миссис Беркли? Упрямая, неловкая, недогадливая… Какая еще? Ах, тугодумка!..

А отец называл ее умницей. И от матери она не слышала за всю свою жизнь ни слова упрека. Так почему же сейчас?.. Почему? Что в ней не так?

Летели дни, проходили недели, месяцы — ответа Ксения не находила. И только спустя почти год пребывания на службе у хищной благотворительницы она вдруг нашла ответ: ее беда в ее красоте. Да, да! Чем острее миссис Беркли отмечает для себя ее, Ксении, внешнюю привлекательность, тем большую приписывает ей человеческую бездарность! Вот в чем все дело. Открытие обескуражило Ксению — она ничего не могла поправить, — но ей стало и значительно легче: она перестала подозревать в себе те пороки, которыми — а тут миссис Беркли была необычайно щедра! — награждала ее компаньонка.

Да, Ксения была очень красива. Она унаследовала внешность от матери. И на фоне окружающих ее сверстниц выглядела куда ярче и благороднее. При общей привлекательности, стати и стройности дело вершила порода. Была в ней и утонченность, и грация, и точность в каждом движении. Всего этого нельзя было не заметить. Каждый спешил сказать ей что-то приятное, сделать какой-нибудь комплимент. От этого губы миссис Беркли, если она была рядом, кривились, в выражении лица появлялась некая напряженность, что-то вроде протеста. Сейчас ей было за сорок, красотой она не блистала, но было видно, что в молодости она была хороша собой и привыкла быть в центре внимания. Конечно, ее не могло не нервировать, что Ксения притягивает к себе взгляды, оставляя ее, миссис Беркли, в тени. Какая женщина готова безропотно сносить подобное, особенно когда годы неумолимо приближают тебя к старости?

А Ксения задавалась вопросом: да что за прок от такой красоты, если в обыденной жизни от нее столько сложностей, столько простого житейского неудобства? Но восхищенный блеск в глазах какого-нибудь мужчины, пускай даже немолодого, почти старика, приносил ей иной раз утешение. Возможно, однажды ее кто-то полюбит, захочет связать с нею жизнь, и тогда она упорхнет из этой клетки, где ее — да, сытно! — кормят, не испытывая при этом ни сердечной привязанности к ней, ни теплоты в душе.

Никакой благодарности к миссис Беркли Ксения тоже не испытывала, как ни старалась. Каждый день все одно и то же! От одного этого голоса — его обладательница призывала, сетовала, досадовала — снова и снова, еще и еще — у Ксении начинала кругом идти голова. И по контрасту она не могла не вспоминать всякий раз, как ей жилось с отцом и матерью дома. Как это было не похоже на ее теперешнее унизительное существование подле спасительницы с разрушительными наклонностями!

В их маленьком скромном домике, крытом соломой, было всегда очень тихо и очень уютно. Пожалуй, ни в каком другом доме в их деревушке Литтл Кумб не царило такой атмосферы сердечной любви и привязанности родных друг к другу. Вся домашняя обстановка, со всеми ее безделушками и мелочами, казалось, была пропитана душевным благорасположением членов семьи друг к другу.

— Что ж, здесь почти можно жить! — сдержанно констатировала сама миссис Беркли, перешагнув порог их жилища после похорон и обводя цепким взглядом доселе незнакомое ей место.

Предметов в комнатах было совсем немного, но все они были хорошего качества и куплены явно не враз, а старательно собирались долгие годы один к одному. Ничто здесь не выбивалось из общего ряда, ни один предмет не противоречил другому. Миссис Беркли нашла в себе силы оценить и добротность мебели, и ухоженность утвари, и чистоту, и что-то еще — ей непонятное, но привлекающее. Например, кое-где были развешаны черно-белые рисунки лошадей, выполненные уверенной рукой, — лошади вскачь, пасущиеся лошади, лошадиные морды с их выразительными глазами. Хотелось остановиться перед каждым рисунком и долго всматриваться в каждый штрих, в каждый росчерк, сделанный рукой художника — безусловно, любителя, но очень талантливого. Привлекали взгляд салфетки и скатерти с вышивкой: белой нитью по белому — это выглядело изысканно и благородно.

И все же Ксению уязвляло высокомерно-снисходительное отношение миссис Беркли к себе и к скромному быту своей семьи — уязвляло значительно больше, чем придирки, упреки и недовольство по повседневным рутинным поводам.

Как часто она была на грани того, чтоб рассказать этой несносной тиранке всю правду о своей матери и увидеть ее реакцию! Но рассказать все — значило бы нарушить данное обещание. И Ксения хранила молчание. Вспоминала. Вспоминала одно из самых значительных событий своей жизни. Тот первый на эту тему разговор с матерью.

Ей было четырнадцать. В один из дней — она и мать были заняты одним делом, шили себе новые фартучки с пелеринкой — миссис Сандон ей сказала: — Доченька, я уверена, ты задумывалась, почему я ничего тебе не рассказываю о моих отце и матери и других членах семьи.

Ксения не успела ответить, как мать продолжила:

— Родня твоего отца живет на севере Англии. В живых из них мало кто и остался, рассказывать почти нечего. Но вот моя семья… О ней ты должна знать все. Ты тоже принадлежишь к этой семье.

— В самом деле, мама! — очнулась вдруг Ксения. — Почему ты мне никогда ни о ком не рассказывала? Да, я задумывалась об этом! Но не решалась докучать расспросами. Или пыталась спросить, но ты уклонялась от разговора, а я не настаивала. Думала, придет такой день, и ты мне расскажешь обо всем сама.

— Верно. А молчала я потому, что мое прошлое — это тайна для всех. И тайной оно и останется, Ксения. Ты должна мне пообещать, что никогда никому не расскажешь о том, что услышишь сейчас.

— Но почему, мамочка? — Ксения не могла удержаться на месте и вскочила на ноги, пританцовывая. — Ой, как все интересно… Но почему, почему это тайна? От кого нам ее хранить? Моим подругам я завтра же…

Мать улыбнулась, глядя, как дочь в нетерпении теребит дрожащими пальцами оборки недошитого передника, и тихо сказала, скрывая нотки лукавства в голосе:

— Никаких подруг, слышишь? Я и твой отец — беглецы. Ясно? Мы сбежали от всех, чтобы быть вместе. Я разорвала все связи не только с родителями, но и с сестрой. А мы с ней — близнецы.

— Ма-а-а-ма?!

Лицо Ксении застыло от изумления.

— Так ты сбежала из дома? Ма-а-ама! Вы с папой от всех скрывались? Вас искали, преследовали? — Она чуть не захлебывалась от восторга — романтические картины погони сменяли в ее голове одна другую. — Вот это да! Как же вам все удалось? А ты ничего не придумала?

— Нет, я ничего не придумала, — с улыбкой ответила мать, прочитывая по лицу дочери ее бурные чувства. — Да, все очень, очень романтично, Ксения, и я никогда об этом не пожалела, ни разу, ни полразочка! — Она защемила кончик мизинца и раскатилась легким заливистым смехом. — И это было не только самое мудрое мое решение, какое я приняла в жизни, но и то, что сделало меня самой счастливой на свете! Я говорю очень серьезно, ты понимаешь? — Ее лицо светилось, ямочки на щеках играли и были убедительнее всего, были самым главным и безошибочным доказательством ее счастья: они за столько лет не сгладились, не исчезли.

Ксения, вспоминая о матери, чаще всего вспоминает ее в тот самый миг — ее мизинчик, эти вот ямочки, легкий звенящий смех… Смех женщины, счастливейшей из живущих.

То, что отец и мать были счастливы, не вызывало сомнений. Достаточно было взглянуть на мамино лицо, когда появлялся отец, и на его глаза, когда он видел ее, подметить, как их взгляды встречаются, чтобы сказать со всею уверенностью: эти двое живут в своем особенном мире, блаженном мире любви и взаимного обожания.

— Я знаю, что ты родилась в Европе! — с игривым вызовом объявила матери Ксения.

— Откуда ты это знаешь? — Миссис Сандон насторожилась.

Ксения рассмеялась.

— Да не волнуйся ты так! Просто все всегда говорят мне, что у меня волосы, как у тебя и у австрийской императрицы, а еще говорят, что в наших жилах должна течь венгерская кровь! Вот прямо так и говорят.

— Что ж… То и другое верно, — тихо ответила миссис Сандон, поглядев на дочь исподлобья.

— Тогда расскажи… расскажи мне все, мама! Обещаю, я никому не скажу ни слова! Ни-ко-му! Ни-ко-гда! — Ксения была так трогательно торжественна и серьезна, что мать не могла сдержать улыбки: нежные губы ее приоткрылись, обнажив полоску жемчужно-белых зубов.

— Ну что ты все улыбаешься, мамочка? Ты мне не веришь?

— Что ты, доченька, я тебе верю… А улыбаюсь я просто так — могу я улыбнуться собственной дочери? Вон ты какая у меня выросла — красивая, стройная…

— Мама, я это все слышу и от людей. Каждый день! По нескольку раз. А ты расскажи мне про все остальное.

Миссис Сандон вздохнула. Мгновение помедлила. Тонкими пальцами поправила прядь волос, упавших на лоб. Прижала запястья к раскрасневшимся вдруг щекам. И объявила:

— Мой отец — твой дед — король Словии Константин.

Ксения судорожно вздохнула, отступила на шаг, всплеснула руками — и не нашлась что сказать. Все, что угодно! Но не такое… Губы ее чуть дрогнули, но так и остались слегка приоткрытыми — только влажно поблескивала полоска таких же, как и у матери, белых ровных жемчужин.

— Это правда, — добавила миссис Сандон все с той же улыбкой, догадываясь о состоянии дочери.

— Точно правда, не сказка? — недоверчиво спросила Ксения, руками обхватив пл…