Мадонна Семи Холмов

САН-СИСТО

Бегство Сфорца ужасно разозлило Папу и Чезаре. А в Риме уже шептались, что он убежал, убоявшись приготовленной ему Борджа чаши с ядом.

– Пусть не думает, что спасся! – рычал Чезаре. Александр сохранял спокойствие.

– Успокойся, сынок, – сказал он. – Единственное, что нам требовалось, – разлучить его с твоей сестрой. Он подозревает, какие ты испытываешь к нему чувства. Поэтому осуществить наш прежний план не удастся. У нас осталась одна возможность. Мне она не нравится, как глава церкви я нахожу ее отвратительной… Но, боюсь, что нам остался только развод.

– Тогда его надо устроить как можно скорее. Я обещал Лукреции свободу и намерен выполнить свое обещание.

– Хорошо, давай разберемся в этом вопросе. Есть две возможности, насколько я знаю. Первая: мы можем объявить брак недействительным, потому что Лукреция так и не была освобождена от прежней помолвки с Гаспаро ди Прочида.

– Боюсь, отец, что это будет трудно доказать. Лукреция была освобождена от клятвы, и тому имеются многие свидетельства. Если мы выдвинем эту причину, Лудовико и Асканио с их родичами могут схватиться за оружие.

– Ты прав, сынок. Тогда есть другая возможность. Мы потребуем развода на том основании, что брак так и не был осуществлен.

– Но ведь это не так!

– Мой дорогой сын, а кто докажет, что брак был осуществлен? Разве у них есть ребенок?

– Это довольно странное супружество, отец, но брак действительно состоялся.

– А кто сможет в этом поклясться?

– Сфорца. Он не захочет, чтобы вопрос о его половом бессилии обсуждался всем светом.

– Но Лукреция скажет то, что захотим мы.

– Сфорца будет протестовать, яростно протестовать.

– Мы столь же яростно заявим свои протесты.

– А вот это решение! Отец, вы – настоящий гений.

– Благодарю, сынок. Теперь ты понимаешь, что я на самом деле пекусь о семье, знаю, как устраивать дела на пользу своим детям?

– Вы многое сделали для Джованни, – мрачно ответил Чезаре, – теперь я вижу, что вы стараетесь сделать как можно больше и для Лукреции.

Александр любовно похлопал сына по плечу:

– А сейчас пошли-ка за нашей малышкой. Давай расскажем, какой сюрприз мы ей приготовили.

Лукреция перепугалась не на шутку, но поскольку она уже стала старше и опытнее, она научилась, подобно остальным Борджа, скрывать свои истинные чувства, и потому ничем не выдала охватившего ее страха.

– Дорогая моя, – произнес Папа, нежно обнимая дочь. – Мы с Чезаре не могли удержаться и спешим сообщить тебе радостную весть: скоро ты освободишься от Сфорца.

– Каким же образом, отец?

– Ты с ним разведешься. Мы разводов не одобряем, но бывают случаи, когда это необходимо. Так что мы воспользуемся разводом, чтобы освободить тебя от Сфорца.

Она почувствовала, как ее захлестывает волна радости: они оставили свои смертоубийственные планы, я, Лукреция, спасла Джованни!

Чезаре и Папа заметили, с каким облегчением она вздохнула, и понимающе переглянулись. Да, их дорогая Лукреция будет теперь навеки им благодарна!

– К сожалению, – продолжал Папа, – церковь настроена против разводов, и моим кардиналам потребуются достаточно веские причины.

– Все было бы просто, – добавил Чезаре, – если бы ваш брак не был осуществлен.

Лукреция быстро ответила:

– Но он был осуществлен!

– Нет, дитя мое, он не состоялся, – возразил Александр.

– Отец, но мы множество раз делили с Джованни ложе!

– Делили ложе? Ну и что? Это еще ничего не означает. Дорогое мое дитя, ты ещё так невинна, ты многого не понимаешь. Брак не был осуществлен.

– Но, отец, я клянусь, что был!

На лице Папы появилось озабоченное выражение, и он огляделся вокруг.

– Не волнуйтесь, отец, – прошептал Чезаре. – Моих приказов ослушаться не смеет никто, а я приказал всем удалиться.

– Детка, – и Папа потрепал Лукрецию по щеке, – осуществление брака – это не то, что ты думаешь, – он повернулся к Чезаре: – Они могут настаивать на врачебном осмотре. Ты же знаешь наших кардиналов – полны подозрений и предубеждений.

– Отец, уверяю вас, что я…

– Не бойся, милая, – прошептал Папа. – Такие осмотры – вещь нередкая. Все очень просто: девственница, скромница, сама невинность… Ну, ты понимаешь. Тебе самой не придется через это проходить: найдем подходящую девственницу, она накинет вуаль – из скромности, естественно, – и все будет в порядке. Все, что потребуется от тебя, – это принести клятву перед законниками и кардиналами.

– Отец, я не могу принести такую клятву. Папа улыбнулся:

– Ты слишком пуглива, детка. Порою нам всем приходится отступать от истины, если не ради самих себя, то ради счастья наших близких.

Она была в шоке. Она смотрела в лица этих двух мужчин, которых любила больше всех на свете и знала: что бы ни сулило ей будущее, она все равно будет любить их, потому что они значат для нее на этом свете все, потому что она связана с ними узами, которые даже не полностью поддаются ее пониманию. Она принадлежала им так же, как они полностью принадлежали ей, их соединяло чувство гораздо более сильное, чем все остальные знакомые ей чувства, – и все же она видела перед собой лица разрушителей, бесстыжих лжецов, убийц.

И она больше не могла оставаться в их обществе ни минуты.

– Отец, – взмолилась она, – позвольте мне уйти. Я должна все сама хорошенько обдумать.

Отец и брат нежно ее расцеловали, и она ушла. А они остались – план требовал тщательной разработки, следовало исключить всяческое противодействие.

Что касается Лукреции, то с ее стороны никаких осложнений они не ожидали.

Она не могла подписать этот ужасный документ. Ложь, наглая ложь!

Отец и Чезаре уговаривали ее наперебой: она должна отбросить всякую щепетильность, ей следует помнить, что поставлено на карту. К Чезаре и Папе присоединился и братец Джованни: просто отвратительно, ужасно, что Лукреция Борджа замужем за таким ничтожеством, как Джованни Сфорца! Естественно, что семья хочет ей помочь! Ну и дура же она, если колеблется. Чего стоит просто подписать бумагу?

– Но это ложь, ложь! – кричала Лукреция.

Папа старался сохранять терпение и привычную мягкость, но все же пенял ей на то, что его маленькая дочурка – самая любимая из всех детей – так огорчает своего отца.

Она пыталась объясниться:

– Дело не столько во лжи, отец, сколько в том, до какой степени такое заявление унизит и оскорбит моего мужа! Его во всеуслышание объявят импотентом!

– Дорогая моя, с какой стати тебе так беспокоиться на его счет? Да он может снова жениться и доказать свои мужские достоинства!

– Но кто согласится выйти замуж за человека, о котором сказано, что он не в состоянии иметь детей?

– Все это глупости, детка. Подпиши документ. Это так просто! Вот здесь поставь свое имя… и скоро все будет в порядке.

Но она отказывалась снова и снова.

А в это время Джованни Сфорца, уже узнавший, на каком основании Папа намеревается совершить развод, разразился громкими и яростными протестами.

Это все вранье, что брак не осуществился, кричал он. Да он, Джованни Сфорца, «осуществлял» его тысячу раз!

Он решил, что пора обращаться за помощью, и во весь опор помчался в Милан, посоветоваться со своими кузенами. Раньше они не очень-то стремились ему помогать, но теперь семья непременно сплотится – ведь одному из Сфорца грозит чудовищное унижение.

У Лудовико были свои проблемы, и он не очень-то обрадовался встрече с родичем. Похоже, что французы снова собираются вторгнуться в Италию, и тогда Милан станет их первой жертвой. В таких обстоятельствах Лудовико может понадобиться поддержка Александра, а разве он сможет на нее надеяться, если воспротивится Папе? И Лудовико не станет помогать этому бедняге Джованни Сфорца…

– Мой дорогой кузен, – сказал Лудовико, – вы не согласны на развод? Но почему? Вскорости вся эта история закончится, а вместе с нею и ваши проблемы.

– Но разве вы не понимаете, насколько чудовищно это предложение?

– Я вижу только, что Папа разрешает вам оставить приданое Лукреции – конечно, если вы согласитесь. К тому же он не собирается лишать вас своего расположения.

– Приданое! Расположение! В обмен на то, что я позволю себя ославить? Объявить импотентом?

– А приданое-то богатое, да и папским расположением тоже не стоит пренебрегать!

– Кузен, я задам вам вопрос: если бы ваша мужская сила оказалась под сомнением, как бы вы себя повели?

Лудовико немного подумал, а потом ответил:

– Хорошо, Джованни. Есть способ доказать, что обвинения Борджа – ложные.

– Как это? – с надеждой спросил Джованни.

– Докажите это в присутствии нашего посла и папского легата. Пусть Лукреция приедет в замок Непи, и вы в присутствии свидетелей продемонстрируете, что можете быть хорошим супругом.

Джованни в ужасе отпрянул.

– Но, дорогой кузен, – мягко произнес Лудовико, – такое делалось и прежде. А если Лукреция откажется приехать, я могу предоставить в ваше распоряжение несколько куртизанок. Выберете из них ту, что больше вам по вкусу, – уверяю, наши миланки ничем не хуже римлянок.

– Но это совершенно невозможно!

– Что ж, я тебе предложил выход, – пожал плечами Лудовико. – Если вы отказываетесь, тогда люди вправе делать те выводы, которые пожелают.

– Я отказываюсь совершать все это на публике!

– А мне представляется, что это единственный способ противостоять обвинениям.

– В присутствии посла и папского легата! – вскричал Джованни. – А кто этот папский легат? Еще один Джованни Борджа, племянник Его Святейшества. Да я не сомневаюсь, что, если даже мне и удастся проделать это все при свидетелях, он все равно скажет, что я импотент! Вот еще один пример папского бесстыдства! А посол? Папа его просто подкупит или запугает до смерти!

Лудовико с грустью смотрел на родственника, но никакого другого решения предложить не смог. Джованни Сфорца – какой неудачник, надо же было так влипнуть: навлечь на себя ненависть и презрение самих Борджа! Но мало того, что он неудачник, – он глупец. Борджа хотят от него избавиться, а он всячески им препятствует…

Лукреция понимала, что она должна поставить свою подпись: она не могла им больше сопротивляться. Каждый день кто-то из братьев являлся к ней, каждый день ее приглашали к Папе. Она не может не подписать! Отец, хоть и не терял всегдашнего благодушия, все же начал выказывать признаки нетерпения; Чезаре сердился, а ведь он никогда раньше не сердился на Лукрецию! Джованни называл ее маленькой дурочкой: она не понимает, что все желают ей только добра!

Она не знала, где сейчас ее муж. Поначалу она даже собиралась тайно выбраться из Рима и сбежать в Пезаро, но, когда ей донесли, что говорит о ней Джованни Сфорца, она передумала. Сфорца, оказывается, заявил, что Папа жаждет развода потому, что хочет, чтобы дочь была все время рядом с ним и он мог бы сам исполнять обязанности ее супруга!

Вот тогда впервые Лукреция услыхала все те ужасные сплетни на свой счет, и ничего удивительного, что она с отвращением отшатнулась от человека, из чьих уст они исходили.

Никогда еще не чувствовала она себя такой одинокой. Она хотела бы поделиться, выплакаться перед кем-нибудь, но Джулии она больше не видела, а Санча была слишком занята своими делами и сражением между Чезаре и Джованни, чтобы слушать кого-то еще.

Вот так в один прекрасный день она и подписала тот самый документ, в котором объявлялось, что из-за импотенции мужа она по-прежнему virgo intacta.

Над этим документом хохотал весь Рим.

Женщина из самой развратной семьи Европы объявляла себя невинной девственницей! Да ничего смешнее римляне вот уже несколько лет не слыхивали!

Даже слуги не могли удержаться от ухмылок. Они-то видели, как ревностно сражаются за любовь Лукреции ее братья, они-то видели, как обнимает ее Папа – совсем не по-отцовски. И многие из слуг могли поклясться, что Джованни Сфорца и Лукреция жили как муж и жена.

Но, конечно же, вслух они об этом не заикались: кому охота угодить в подземелье, и если и выйти оттуда, то без языка: его попросту отрежут. Или темной ночкой угодить в Тибр, предварительно упакованным в мешок? И кто станет пить вино и думать, что еще один глоточек – и перед тобою распахнутся врата вечности?

В эти дни Лукреция чувствовала себя самой несчастной в Риме. Ее сжигал стыд за то, что она сделала, она чувствовала, что более не в состоянии выносить эту жизнь.

Она с тоской вспоминала детство, дни, проведенные в монастыре Сан-Систо, любовь монахинь, мир и покой… И вскоре после подписания документа она уехала в этот монастырь.

Она умоляла, чтобы ее приняла мать-настоятельница, и когда сестра Джиролама Пичи предстала перед нею, Лукреция рухнула на колени:

– О, сестра Джиролама, молю, дайте мне убежище в ваших мирных стенах, ибо я страдаю, мне нужен покой!

Сестра Джиролама узнала дочь Папы, заключила ее в объятия и пообещала, что монастырь Сан-Систо станет ей домом на любой срок, на который только Лукреция пожелает.

Лукреция спросила, можно ли ей повидаться со старыми друзьями – сестрой Черубиной и сестрой Сперанцей, которые много лет назад давали ей уроки Закона Божьего. Настоятельница послала за ними, и, увидев их, Лукреция снова залилась слезами, и сестра Джиролама велела им отвести Лукрецию в келью и быть рядом с нею, пока та не утешится.

Чезаре, узнав, что Лукреция уехала в монастырь, воспылал гневом, но Папа успокоил его и посоветовал никому не показывать, как они все обеспокоены этим ее неожиданным шагом.

– Если кто-нибудь узнает, что она от нас попросту сбежала, начнутся расспросы, – сказал Папа. – И многие станут интересоваться, а по своей ли воле она поставила подпись под документом.

– Но люди все равно узнают, что она сбежала в монастырь!

– Не узнают. Сегодня я пошлю туда вооруженных людей, ее привезут обратно.

– А если она не поедет?

– Лукреция подчинится моим желаниям, – Папа мрачно усмехнулся. – Кроме того, монахини Сан-Систо не решатся возбуждать недовольство Папы Римского.

И вооруженный конвой был послан. Лукреция как раз находилась в келье вместе с четырьмя сестрами, когда у ворот монастыря раздались бряцание оружия и конский топот.

Она подняла взгляд на своих компаньонок: как бы она хотела быть такой, как они, спокойной, далекой от всех мирских забот! О, как бы хотелось ей поменяться местами с Серафиной или Черубиной, с Паолиной или Сперанцей…

К ней пришла мать-настоятельница:

– У ворот люди из папской свиты… Они приехали, чтобы сопроводить вас назад, мадонна Лукреция.

– Святая мать! – вскричала Лукреция, упала на колени и зарылась лицом в черную рясу. – Молю вас, не отпускайте меня!

– Дочь моя, ты по своему желанию хотела бы оставить все мирские заботы и провести здесь остаток своей жизни?

В прекрасных глазах Лукреции появилось сомнение:

– Они не позволяют мне, святая мать, но разрешите мне побыть у вас хоть какое-то время! Я так боюсь всего! Здесь я обрету одиночество, я смогу молиться – так, как не смогу молиться во дворце. Здесь, в келье, я пребываю наедине с Господом, я это чувствую, и, если бы вы разрешили мне побыть у вас, я смогла бы точно убедиться в том, готова ли я оставить мирскую суету и стать такой, как вы. Святая мать, умоляю, дайте мне убежище!

– Мы не имеем права отказывать в убежище никому, – ответила Джиролама.

К ним прибежала монахиня и сообщила, что люди у ворот требуют к себе настоятельницу.

– Это солдаты, святая мать, они вооружены и настроены очень решительно.

– Они приехали за мной! – закричала Лукреция. – Святая мать, не позволяйте им увезти меня!

Настоятельница смело направилась к воротам. Солдаты объявили ей, что торопятся и что у них приказ от Его Святейшества забрать мадонну Лукрецию.

– Она попросила убежища, – ответила Джиролама.

– Послушайте, святая мать, но у нас приказ от самого Папы!

– Сожалею. Но существует строгое правило: каждый, кто просит у нас убежища, получает его.

– Но она – не обычная посетительница. Неужели вы настолько глупы, что посмеете ослушаться Его Святейшества? Папа из рода Борджа и его сыновья не любят тех, кто смеет им перечить.

Солдаты старались быть добрыми, они откровенно намекали настоятельнице, что ей, как мудрой женщине, не следовало бы ссориться с Папой. Однако Джиролама Пичи не была мудрой женщиной – она была женщиной смелой.

– Вы не имеете права войти в наш дом, – объявила она, – иначе вы совершите святотатство.

Солдаты опустили глаза: им не хотелось осквернять святую обитель, но ведь у них был приказ! Джиролама глаз не опустила:

– Отправляйтесь к Его Святейшеству и сообщите, что, пока его дочь по собственной воле желает пребывать в стенах монастыря, она останется здесь, даже если Его Святейшество потребует от меня ее выгнать.

И солдаты, потрясенные бесстрашием этой женщины, поворотили коней.

А в Ватикане бушевали от ярости Папа и двое его сыновей.

Они уже знали, что по городу гуляют слухи: мадонна Лукреция ушла в монастырь, потому что семья пыталась заставить ее поступить вопреки ее собственной воле.

И тут Александра осенило очередное из его блестящих решений:

– Мы оставим вашу сестру в монастыре, – объявил он, – и не станем делать никаких попыток привезти ее обратно, потому что уж тогда слухов и сплетен не оберешься, а пока развод не состоится, мы не можем себе этого позволить. Мы просто дадим всем понять, что мадонна Лукреция отправилась в Сан-Систо по нашей воле, а не по своей! Мы решили: пусть она поживет в тишине и уединении, пока не освободится от Джованни Сфорца.

И Лукрецию оставили в покое. А Папа и братья удвоили свои усилия по скорейшему решению вопроса о разводе.

Жизнь Лукреции подчинялась теперь колоколам Сан-Систо, она была счастлива здесь, в монастыре, где все относились к ней как к дорогой гостье.

Никакие вести из внешнего мира сюда не проникали, и она не знала, как смеются римляне над новым фарсом – так прозвали в народе ее развод. Она и так никогда толком не знала о тех слухах, которые ходили о ее положении в семье, не знала и сейчас, что городские стены пестрели стишками и эпиграммами на ее счет.

Александр не обращал внимания на оскорбления и был спокоен, как всегда. Единственной его целью стало как можно скорее добиться развода.

Он поддерживал с монастырем постоянную связь, но не делал никаких попыток заставить дочь покинуть ее убежище. И он позволял плодиться новым слухам – о том, что Лукреция намерена принять постриг: он понимал, что ореол святости – лучший ответ на все грязные сплетни.

Среди своих домашних он выбрал специального посланца, который должен был доставлять его письма к дочери, – после развода он собирался послать ее в Испанию в сопровождении герцога Гандиа, поэтому посланцем выбрал молодого испанца, своего любимого камердинера.

Педро Кальдес был хорош собою и жаждал услужить Папе. Александру нравилось и то, что он испанец, – ведь Борджа благоволил испанцам, нравились Папе и его манеры и его обаяние: наверняка Лукреция еще не успела до конца пропитаться монастырским духом! Она не может остаться равнодушной к такому милому юноше!

– Сын мой, – объявил Александр красавцу-камердинеру. – Доставь это письмо моей дочери лично. Мать-настоятельница знает, что моя дочь находится в Сан-Систо с моего согласия и допустит тебя к мадонне Лукреции, – Александр мило улыбнулся. – Но ты – не просто посланец. Я хочу, чтобы ты это понял. Ты расскажешь моей дочери, как прекрасна и велика твоя родина, ибо я хочу, чтобы в душе ее возникло желание посетить Испанию.

– Я сделаю все, что в моих силах, святой отец.

– Знаю, знаю. И посмотри, какой образ жизни она ведет. Неужели она превратилась в настоящую монашку? Не хочется мне, чтобы моя дочь напускала на себя все эти строгости. Спроси, не хочет ли она, чтобы я прислал ей компаньонку – какую-нибудь милую молодую девушку. Скажи ей, что я ее очень люблю и постоянно о ней думаю. А теперь иди, и расскажи мне потом обо всем, что увидишь.

И Педро отправился в монастырь в твердом намерении как можно лучше выполнить свою миссию. Он был в восторге: он уже не раз видел мадонну Лукрецию, и она очень ему нравилась. Самая красивая из всех женщин! – думал он о ней: он предпочитал ее спокойную красоту смелости и веселью Джулии, что же касается Санчи, то она вообще была не в его вкусе – обыкновенная куртизанка! Для Педро Лукреция была самой прекрасной женщиной на свете.

Он стоял у ворот монастыря, притулившегося к подножию Авентинской горы, и разглядывал величественное строение. Он чувствовал, что наступил самый значительный миг в его жизни, что у него появился шанс завоевать дружбу Лукреции, шанс, о котором он и мечтать не мог.

Ему позволили войти, какая-то из монахинь – она все время смотрела в землю и ни разу не подняла на незнакомца взгляда – провела его по длинному коридору в маленькую комнату. Как же тихо здесь было!

Он огляделся: голый каменный пол, голые стены, на которых висело лишь распятие. Грубая скамья, несколько табуреток – вот и вся обстановка. Яркое солнце, жара остались за этими толстыми стенами, здесь же было сумрачно и прохладно.

И вдруг вошла Лукреция. На ней было длинное черное платье, как и на монахинях, но голова ее не была покрыта, и золотистые волосы волнами бежали по плечам. Значит, она еще не приняла постриг, – подумал Педро.

Он поклонился, она протянула ему руку для поцелуя.

– Я прибыл от святого отца, – сообщил он.

– Ты привез письмо?

– Да, мадонна. И надеюсь увезти ответ.

– Хорошо!

Он заметил, с какой жадностью она схватила письма, и после некоторого колебания сказал:

– Мадонна, согласно воле Его Святейшества мне разрешено немного побыть с вами, если вам захочется что-нибудь узнать о делах в Ватикане.

– Как он добр! – улыбнулась Лукреция. – Пожалуйста, присаживайся. Мне бы следовало предложить тебе освежиться, но…

Он протестующе поднял руку:

– Мне ничего не надо, мадонна. И я не могу сесть в вашем присутствии, пока вы сами остаетесь на ногах.

Она засмеялась и села напротив него. Положила письма на скамью рядом с собой и нервно щупала их пальцами, будто ей не терпелось поскорее их распечатать.

– Как тебя зовут?

– Педро Кальдес.

– Я часто видела тебя раньше. Ты ведь один из камердинеров моего отца, и приехал из Испании, не так ли?

– Для меня великая честь быть замеченным мадонной Лукрецией.

– Я всегда обращаю внимание на тех, кто хорошо служит моему отцу.

Молодой человек покраснел от удовольствия.

– Для меня двойная радость оказаться здесь – во-первых, потому, что святой отец удостоил меня своим поручением, и, во-вторых, видеть вас – это счастье само по себе.

Лукреция весело расхохоталась:

– Как приятно снова выслушивать комплименты!

– Ходят разговоры, которые весьма тревожат вашего отца, мадонна. Некоторые намекают, что вы намерены остаться в монастыре до конца вашей жизни.

Она молчала, и в глазах Педро появилась тревога. Он поспешно добавил:

– Мадонна Лукреция, это будет ошибкой… Большой ошибкой!

Он умолк, ожидая, что сейчас его прогонят – ведь он преступил рамки дозволенного. Но Лукреция оставалась спокойной и лишь улыбнулась:

– Итак, ты считаешь это ошибкой… Почему?

– Потому что вы так прекрасны! – горячо воскликнул юноша.

– Но здесь есть несколько очень красивых монахинь.

– Но ведь вы – настоящее украшение двора вашего отца! Вы не должны прятать свою красоту за монастырскими стенами!

– Это отец повелел тебе сказать мне это?

– Нет, но он будет глубоко огорчен, если вы примете такое решение.

– Как приятно поговорить с тем, кого волнуют мои планы! Видишь ли, я прибыла сюда в поисках пристанища, убежища, и я его обрела. Я хотела отгородиться от… От многого. И не жалею о том, что приехала к дорогой сестре Джироламе.

– Это, конечно, приятное убежище, мадонна, но ведь временное! Могу ли я сообщить Его Святейшеству, что вы ждете дня, когда сможете присоединиться к своей семье?

– Нет, не думаю. Я пока не приняла окончательного решения. Порою мир и покой этого места поглощают меня полностью, я просыпаюсь рано утром под звон колоколов, колокола подсказывают мне мои дальнейшие поступки, жизнь здесь проста, и иногда мне хочется жить этой простой и спокойной жизнью.

– Простите меня, мадонна, но, если вы останетесь здесь, вы обманете свое жизненное предназначение.

– Давай поговорим о чем-то другом, – прервала она его. – Я устала от своих проблем. Как мой отец?

– Он чувствует себя одиноким, потому что вас нет рядом.

– Я тоже по нему скучаю. И с нетерпением жду его писем, – она взглянула на письма.

– Вы предпочитаете, чтобы я покинул вас и вы могли бы спокойно их прочитать?

Она помедлила и потом ответила:

– Нет. Я прочту их позже, после того, как ты уедешь. Давай еще поговорим. Как мои братья?

Педро немного поколебался с ответом и сказал:

– Все так же, как когда вы уехали.

Она печально кивнула – она поняла, что речь идет о Санче и об их соперничестве, еще одном поводе для взаимной ненависти.

– Ты собираешься возвращаться в Испанию? – перевела она разговор на другое.

– Надеюсь, мадонна.

– Ты тоскуешь по дому?

– Как все испанцы, которые вынуждены жить вдали от родины.

– Наверное, я чувствовала бы то же самое, если бы мне пришлось покинуть Италию.

– Вам бы понравилась моя страна, мадонна.

– Расскажи мне о ней!

– О чем же мне вам рассказать… О Толедо, который выстроен на граните, о Таго и о высоких горах? О Севилье, розы которой цветут и зимой, о прекрасных оливковых рощах, и вине, которое делают из местного винограда? Говорят, мадонна, что те, кого любит Бог, живут в Севилье. Как бы мне хотелось показать вам мавританские дворцы, узкие улочки, апельсиновые рощи, великолепные пальмы Севильи!

– Ты настоящий поэт!

– Нет, просто я испытываю вдохновение.

– Вдохновение своей прекрасной страной?

– Нет, вами, мадонна.

Лукреция улыбалась. Бессмысленно было делать вид, что компания этого юноши не доставляет ей никакого удовольствия, что ее не радует глоток воздуха из внешнего мира, – ей казалось, что она долго спала, ей действительно необходим был этот долгий, глубокий сон, но вот она расслышала радостные звуки окружающего мира, и ей захотелось проснуться.

– Как мне хотелось бы поглядеть на вашу страну!

– Его Святейшество намекал, что, когда герцог Гандиа будет возвращаться в Испанию, он сможет взять вас с собой.

В Испанию! Подальше от сплетен, от позорного развода! Как это было бы приятно!

– Да, мне это должно понравиться… На время.

– А это и не должно быть надолго. Ваш отец не перенесет длительной разлуки.

– Знаю.

– Он так о вас беспокоится! Все время спрашивает: «Не слишком ли жесткая у нее постель? А что она ест? А не слишком ли строги правила в монастыре?» Он думает о том, кто расчесывает и моет вам волосы. Он хотел бы прислать к вам компаньонку, кого-нибудь, кого бы вы выбрали сами. Молодую девушку, наперсницу и служанку одновременно. И просил меня осведомиться у вас по этому поводу.

Лукреция колебалась, а потом ответила:

– Прошу тебя передать отцу уверения в моем глубочайшем почтении. Скажи ему, что я люблю его так же, как он любит меня. Каждый вечер и каждое утро я молюсь о том, чтобы быть достойной его, и передай, что я счастлива здесь, но что меня обрадовал твой визит и я с удовольствием приму любую, кого он пришлет мне в качестве служанки и компаньонки.

– А теперь, мадонна, позвольте мне откланяться и оставить вас наедине с письмами.

– Ты очень добр.

И она вновь протянула руку, и вновь он ее поцеловал.

Губы его на долю секунды задержались, и это было ей приятно. Монахини были добры к ней, но Лукреция нуждалась в восхищении.

Ей было все еще хорошо в этом убежище, но ее порадовал и ветерок из внешнего мира.

Папа послал за девушкой, которую он выбрал в компаньонки Лукреции.

Она была очаровательна – хорошенькая, маленького роста, пухленькая, с блестящими черными глазками. Александру она сразу же понравилась. Правда, он больше любил рыженьких – как Ваноцца, самая верная и преданная из его любовниц.

Он протянул навстречу девушке руки и воскликнул:

– Пантизилия, детка, у меня есть к тебе поручение! Пантизилия выжидательно опустила хорошенькие глазки.

Она ужасно боялась, что святой отец захочет от нее избавиться, отошлет ее – ведь его любовные увлечения были недолговечны, вон даже Джулия Фарнезе недолго продержалась…

У Пантизилии были свои мечты, а у кого их нет? В мечтах она рисовала себя состоятельной дамой, такой, как Ваноцца Катанеи и Джулия Фарнезе.

Теперь-то она понимала, что ее роль – потешить Александра часок-другой, не больше.

– Ты дрожишь, дитя мое, – нежным голосом заметил Александр.

– Это от страха, Ваше Святейшество, что меня оторвут от вас.

Александр улыбнулся: он всегда был добр к женщинам. Перебирая черные как смоль кудри, он думал о других кудрях – ярко-рыжих.

– Ты ненадолго и недалеко уедешь от нас, моя дорогая, а когда ты узнаешь, какую миссию я решил тебе поручить, ты возрадуешься, ибо поймешь, что я могу возложить такую задачу лишь на того, кого я не только люблю, но кого уважаю и кому доверяю.

– Да, Ваше Святейшество?

– Ты отправишься в монастырь Сан-Систо прислуживать моей дочери Лукреции.

Пантизилия вздохнула с облегчением: госпожа Лукреция была доброй, все, кто ей служил, считали себя счастливчиками.

– Вот видишь, ты обрадована честью, которую я тебе оказал!

– Да, Ваше Святейшество!

– Будь готова уехать сегодня. Моей дочери одиноко, и я хочу, чтобы ты ее утешила, стала ее другом, – он нежно ущипнул мягкую щечку девушки. – Тебе придется постоянно напоминать ей, как тоскует по ней отец. Ты возьмешь с собой некоторые ее платья и драгоценности, там ты вымоешь ей волосы. Пожалуйста, убеди ее надеть красивое платье. Пантизилия, дорогая, поговаривают, что моя дочь хочет стать монахиней. Я знаю, что это всего лишь болтовня, но моя дочь так молода и впечатлительна! И твоя задача – напомнить ей о радостях, существующих за стенами монастыря. Девичья болтовня, сплетни, красивые платья! Моя Лукреция все это обожает. И пригляди, дорогая, чтобы она не утратила любви к таким вещам. Чем скорее она вернется оттуда, тем выше будет твоя награда.

– Святой отец, моя единственная цель – служить вам.

– Хорошая девочка! И красивая…

И Папа на прощанье заключил ее в достаточно страстные объятия.

Лукреция была готова полюбить Пантизилию – ей не хватало кого-то, с кем можно было бы посмеяться и посплетничать. Серафина и остальные монахини были слишком строгими, они считали смех чем-то греховным.

Пантизилия открыла сундуки и показала Лукреции привезенные ею платья.

– Это пойдет вам куда больше, чем черное, мадонна.

– Я не решусь надеть такие платья в этом святом, тихом месте, – пояснила Лукреция. – Здесь они будут выглядеть вызывающе.

Пантизилия взглянула на волосы Лукреции и разочарованно вздохнула:

– А ваши локоны, мадонна! Они кажутся теперь не такими золотистыми, как прежде.

Лукреция слегка забеспокоилась: грешно думать здесь о таких вещах, как уход за собственной персоной, – так говорили сестры, и она старалась не думать о том, что давно не мыла волосы.

Она объяснила Пантизилии, что сестры не одобряют ее привычку часто мыть волосы – это признак тщеславия.

– Мадонна, – с усмешкой заметила Пантизилия, – но ни у кого из них нет таких золотистых волос, как у вас. Позвольте мне вымыть их, только чтобы вспомнить, как они когда-то сверкали.

Ну какой вред случится, если она действительно вымоет волосы? И она позволила.

Когда волосы высохли, Пантизилия засмеялась от удовольствия:

– Смотрите, мадонна, ну опять чистое золото! Того же оттенка, что и вышивка на вашем зеленом платье! Оно у меня здесь, позвольте мне нарядить вас в него.

Лукреция улыбнулась:

– Ну что ж, только чтобы доставить тебе, маленькая Пантизилия, удовольствие…

А когда зеленое с золотом платье было надето, волосы расчесаны и уложены, вошла монахиня и сообщила, что прибыл Педро Кальдес с письмами от Папы.

Лукреция снова приняла его в холодной полупустой комнате.

Он уставился на нее во все глаза, и она увидела, что он медленно заливается краской. Он не мог произнести ни слова – только стоял и глазел.

– Что, Педро Кальдес, что-то не так? Он, заикаясь, ответил:

– Мадонна, мне показалось, что я лицезрею богиню. Как же приятно было снова надеть красивое платье и снова почувствовать мужское восхищение! Как же она истосковалась по восхищению! Особенно со стороны столь милого молодого человека…

После этого она уже никогда не одевалась в черное и следила за тем, чтобы волосы ее блестели.

Она не знала, когда в следующий раз приедет Педро Кальдес, и была готова к тому, чтобы всегда вызывать восхищение в этом симпатичном юноше…

Пантизилия оказалась веселой компаньонкой, и теперь Лукреция недоумевала: как же она жила без такой очаровательной девушки?

Они часами просиживали в отведенных им настоятельницей комнатах за вышиванием, хотя Пантизилия предпочитала проводить время иначе: петь под аккомпанемент Лукреции, которая превосходно играла на лютне. Пантизилия привезла лютню с собой, она также послала за гобеленами, чтобы стены не казались столь удручающе голыми. Она постоянно болтала о внешнем мире – она была остроумна и любила соленые шуточки. Лукреция полагала, что именно потому ей и нравится общество Пантизилии – рядом со святыми сестрами она чувствовала себя словно в сонном царстве.

Пантизилия с притворным ужасом рассказывала о том, как сражаются за любовь Санчи Чезаре и Джованни, как Санча попеременно оказывает милости то одному, то другому. Такой, как Санча, при папском дворе еще никогда не было, объявила Пантизилия. Оба брата в открытую ее посещали, и весь Рим знал, что оба – ее любовники. А ведь есть еще маленький Гоффредо! Он явно наслаждается выходками своей супруги и всячески помогает Чезаре.

А еще она рассказала об одной прекрасной девушке из Феррары, которая уже была помолвлена с женихом.

– Его светлость герцог Гандиа положил на нее глаз, – горячо шептала Пантизилия, – но ее отец твердо решил выдать ее замуж, потому что это был выгодный брак. У нее большое приданое, к тому же она хороша собой, кто же может устоять? Но герцог Гандиа твердо решил сделать ее своей любовницей. Это все по секрету, мадонна Лукреция, но сейчас бракосочетание отложено, и некоторые говорят, что дама в маске, которую часто видят в обществе герцога, и есть та самая девушка.

– Мои братья похожи лишь в одном: если они чего-то захотели, они это получат.

– Воистину так, и весь Рим болтает о таинственном любовном приключении герцога.

– А эта дама в маске – та самая девушка?

– Точно не знает никто. Известно только, что с герцогом Гандиа видят кого-то в маске. Они вместе катаются верхом, но, помимо маски, на этой особе и широкая, спадающая складками одежда, поэтому невозможно точно установить – мужчина это или женщина.

– Очень похоже на Джованни. Он любит привлекать к себе внимание. А Чезаре? Есть у него любовница в маске?

– Нет, моя госпожа. Господина кардинала не видят нигде, кроме как на церковных церемониях. Говорят также, что его больше не интересует мадонна Санча, и если это так, между братьями может воцариться мир.

– Хорошо бы.

– Их видели прогуливающимися вместе, рука об руку, как добрых друзей.

– Как приятно это слышать!

– Ах, мадонна, что вы наденете? Зеленое бархатное платье с розовыми кружевами так вам идет!

– Мне и так хорошо.

– Мадонна, а если вдруг приедет Педро Кальдес?

– Ну и что?

– Просто замечательно, если бы он увидел вас в зеленом с кружевами.

– А почему?

Пантизилия залилась смехом:

– Мадонна, Педро Кальдес в вас влюблен. Это всем заметно – нет, не всем, наверняка сестра Черубина этого не видит, – и она состроила суровую гримаску, передразнивая монахиню. – Да, сестра Черубина не сможет распознать признаки влюбленности. Но я-то могу! Я знаю, что Педро страстно и безнадежно влюблен в вас, мадонна.

– Какую чепуху ты болтаешь! – воскликнула Лукреция.

Но он действительно был в нее влюблен.

Она знала, что Пантизилия права. Бедняга Педро! Влюбленность светилась в каждом его взгляде, в каждом жесте, голос его был полон робкой нежности. Бедный, на что он может надеяться?

Однако она ждала его визитов и столь же старательно, как прежде, прихорашивалась.

Веселая служаночка была настоящей интриганкой. Ей, фривольной и сентиментальной, казалось неизбежным, что Лукреция заведет себе роман. Она постоянно твердила о Педро – о его красивой внешности, о его прекрасных манерах.

– Ох, какая обида, если Его Святейшество задумает отправить к вам другого посланца! – как-то воскликнула она.

Лукреция засмеялась:

– По-моему, ты сама влюбилась в этого юношу.

– И влюбилась бы, будь от этого хоть какой-то толк. Но его сердце принадлежит вам и только вам.

Лукреция обнаружила, что подобные разговоры доставляют ей удовольствие. Говоря о Педро, она волновалась так же, как Пантизилия. Этой маленькой келье, которая становилась все больше и больше похожей по убранству на небольшое дворцовое помещение, они часами сплетничали и хихикали.

Порою, заслышав звон колоколов, увидев в окно, как спешат в часовню монахини, услышав их пение, Лукреция чувствовала себя виноватой. Однако святая атмосфера монастыря делала визиты Педро еще более волнующими.

Как-то раз, выйдя к нему все в ту же полупустую строгую келью, она заметила, что он чем-то подавлен, и спросила, что случилось.

– Мадонна, – искренне отвечал он, – я действительно опечален, так опечален, что сомневаюсь, буду ли когда-нибудь еще счастлив.

– С тобой случилось что-то трагическое?

– Самое страшное, что могло со мной случиться…

Она подошла к нему и нежно прикоснулась пальцами к рукаву:

– Ты должен рассказать мне все, Педро. Ты же знаешь, что я сделаю все, что в моих силах, лишь бы помочь тебе.

Он поглядел на ее ручку и вдруг схватил ее и начал покрывать страстными поцелуями, а потом рухнул на колени и зарылся лицом в пышные юбки.

– Педро, – мягко произнесла она, – ты должен поведать мне о своей трагедии.

– Я не могу больше сюда приезжать! – в отчаянии воскликнул он.

– Педро! Ты устал от этих поездок? И попросил отца заменить тебя кем-нибудь, – в голосе ее послышался упрек, и он вскочил на ноги. Она увидела, как загорелись его глаза, и сердце ее подпрыгнуло от волнения.

– Устал? Да эти поездки к вам – ради них я и живу!

– Тогда…

Он отвернулся.

– Я не могу смотреть на вас, мадонна, – пробормотал он. – Не смею. Я попрошу святого отца заменить меня. Я не смею больше являться сюда.

– Но в чем твоя трагедия, Педро?

– В том, что я вас люблю!.. Люблю, и сохрани меня, святой боже!

– И от этого ты так печален? Мне жаль тебя, Педро! Он повернулся к ней, взгляд его сверкал.

– А как же мне не грустить, не горевать? Видеть вас здесь, понимать, что в один прекрасный день вам придется возвращаться в Ватикан, а там я не посмею не только заговорить с вами, но даже и приблизиться к вам!

– Если я вернусь в свой дворец, в нашей с тобой дружбе, Педро, ничего не изменится. Я по-прежнему буду рада тебя видеть, буду приглашать к себе, чтобы ты развлекал меня рассказами о вашей прекрасной стране.

– Мадонна, это невозможно! Молю вас, позвольте мне уйти…

– Иди, Педро, но обещай мне, что все же будешь меня навещать, потому что, если послания будет привозить кто-то другой, я буду несчастна.

Он вновь упал на колени и, схватив ее руки, принялся их целовать.

Она улыбалась, глядя на него сверху вниз, – и при этом заметила, как милы черные завитки у него на затылке.

– О да, Педро, – повторила она, – я буду несчастна, если ты перестанешь приезжать. Я настаиваю, я приказываю, чтобы письма привозил только ты!

Он встал.

– Моя госпожа так добра, – тихо промолвил он. А затем взглянул на нее так, что она вздрогнула. – Не смею задерживаться…

Он ушел, а она подумала, что в этом монастыре Сан-Систо она узнала, наверное, самые счастливые минуты в своей жизни.

Чезаре направлялся к дому матери: он часто наносил ей визиты. Он был задумчив – вообще все окружающие заметили, что в последнее время он стал как-то спокойнее, но и мрачнее.

Он перестал ухаживать за Санчей, он перестал злиться по поводу бегства сестры в монастырь, и он стал более дружелюбным с Джованни.

Увидев из окна, что к ней направляется Чезаре, Ваноцца энергично захлопала в ладоши, и к ней кинулись сразу несколько слуг.

– Вина, закусок! – закричала она. – Сюда едет Чезаре, мой сын, кардинал. Карло, – позвала она мужа, – быстро, быстро, поприветствуй монсеньора кардинала!

Карло тут же примчался на зов. Он был вполне доволен выпавшим на его долю жребием – браком с бывшей любовницей Папы. Это давало ему массу привилегий, а он был по натуре человеком благодарным. И оказывал всяческое уважение как самому Папе, так и его сыновьям.

Чезаре обнял мать и отчима.

– Добро пожаловать, добро пожаловать, дорогой сынок, – причитала Ваноцца, прослезившись. Ее всегда трогало, что эти великолепные господа – ее сыновья – нисходят до визитов к ней, скромной матроне. Во взгляде ее светилось восхищение, и Чезаре любил ее именно за это восхищение и обожание.

– Матушка, – нежно проговорил Чезаре. Карло заявил:

– Сегодня великий день: Ваше Высокопреосвященство удостоили посещением наш дом!

Чезаре уселся рядом с матерью и отчимом, они выпили вина из серебряных кубков, торопливо вынутых из креденцы. Ваноцца жалела только, что не знала заранее о посещении сына – а то она вывесила бы на стены гобелены и выставила свою прекрасную майолику. Они говорили о Лукреции и о предстоящем разводе.

– Ваш отец старается для вас изо всех сил, – сказала Ваноцца. – О, сынок, мне так жаль, что я такая… ничтожная и что не могу многого для вас сделать.

Чезаре прикрыл своей рукой ее руки и улыбнулся, а когда Чезаре улыбался, лицо его преображалось – он становился даже красивым. Он питал к матери искреннюю привязанность, и Ваноцца, зная, как другие его боялись, была за это ему благодарна.

Затем Чезаре попросил ее показать ему цветы, которыми она по праву гордилась, и они отправились в сад.

Они бродили по саду, Чезаре обнимал мать за талию, и, видя его хорошее настроение, Ваноцца осмелела настолько, что объявила, как рада она доносившимся до нее вестям о том, что они с Джованни стали друзьями.

– О, матушка, до чего же глупы ссоры! Мы с Джованни – братья, и мы должны быть друзьями.

– Это были просто детские ссоры, – нежно проворковала Ваноцца. – Теперь вы выросли и поняли, насколько они бессмысленны.

– Воистину так, матушка. Я хочу, чтобы весь Рим знал: теперь мы с Джованни – одна душа. И когда ты в следующий раз затеешь прием с ужином, пусть он будет скромным – только для твоих сыновей.

Ваноцца радостно улыбалась.

– Я поспешу с приемом! Только для тебя и Джованни… В городе сейчас слишком жарко, как ты смотришь на то, чтобы мы поужинали на свежем воздухе, в моих виноградниках?

– Прекрасная мысль! И поторопись ее исполнить, милая матушка.

– Только скажи когда – и все будет сделано!

– Завтра?.. Нет, слишком рано. Скорее, послезавтра.

– Прекрасно!

– Ах, матушка, ты – мой самый лучший друг.

– Но разве может быть иначе? Ведь ты мой возлюбленный сын, ты так хорошо ко мне относишься, такие почести мне оказываешь!

Она на секунду прикрыла глаза – ей вспомнилось, что сделал Чезаре с теми, кто разграбил ее дом во время французского нашествия. Да, он был жесток, многие пострадали, и Ваноцца не любила жестокости, но его действия показали ей всю меру любви Чезаре. «Ничто, – кричал он, – никакие пытки не могут быть достаточны для тех, кто обесчестил дом моей матери!»

– Ты порадуешься, увидев нас вместе с Джованни, – пообещал Чезаре. – Ты ведь и его любишь, правда? И жаль, что с нами не будет Лукреции.

– Я была бы рада увидеть дочь, и действительно буду счастлива, что меня навестит Джованни. Но, дорогой мой, из всех моих детей один ближе и милее мне всех остальных, и это ты.

Он поцеловал ей руку – еще один экстравагантный жест, которым члены их семьи демонстрировали любовь друг к другу.

– Я знаю, ты говоришь правду, матушка. Я клянусь, что, пока я жив, тебе не грозит никакое горе и никакая беда. Я растерзаю всякого, кто посмеет хоть шепнуть порочащее тебя словечко.

– Мой дорогой, не надо, не надо, я счастлива уже и тем, что могу время от времени тебя видеть. Дари мне эту радость как можно чаще, и я буду счастливейшей женщиной на Земле – правда, я понимаю, что это требование слишком эгоистично, ведь у тебя много дел.

Он нежно прижал ее к себе, и они пошли дальше, обсуждая детали предстоящего ужина.

Чезаре быстрой и решительной походкой шел по улице. На нем были маска и широкий плащ, скрывавшие его лицо и фигуру от досужих взглядов. Достигнув района Понте, он свернул в узкую улочку, затем в другую и остановился перед каким-то домом. Оглядевшись, он нырнул в дверь, захлопнул ее за собой, и, спустившись по ступеням, оказался в комнате с деревянными панелями и выложенным плитами полом. Хлопнул в ладоши.

Появился слуга, Чезаре сбросил маску, и человек низко поклонился.

– Твоя хозяйка здесь?

– Да, мой господин.

– Проводи меня к ней.

Его провели в комнату, обставленную так, как были обставлены многие подобные комнаты: кушетка, кресла с резными спинками, статуя Мадонны с лампадой перед нею.

Очень красивая молодая девушка, высокая и стройная, упала перед Чезаре на колени.

– Мой господин… – прошептала она.

– Встань, – нетерпеливо произнес Чезаре, – моего брата здесь нет?

– Нет, мой господин. Он ушел два часа назад. Чезаре кивнул.

– Вот и настало время исполнить твой долг.

– Да, мой господин.

Чезаре внимательно на нее поглядел.

– Мой брат влюблен в тебя. А ты, что ты к нему испытываешь?

– Я служу одному хозяину, – ответила она.

Он обхватил руками ее лицо и притянул к себе – этот жест означал нежность, но в нем таилась и угроза.

– Помни, я всегда вознаграждаю тех, кто преданно мне служит, и размер вознаграждения зависит от значимости услуги.

Девушка вздрогнула, но твердо повторила:

– Я служу одному хозяину.

– Отлично. Теперь я посвящу тебя в то, что от тебя требуется. Ты придешь в виноградник моей матери Ваноццы Катанеи в полночь – в какую именно, я тебе скажу позже. На тебе будет маска и плащ – тот же самый наряд, в котором ты ездишь на верховые прогулки с моим братом. Ты вскочишь на коня и уедешь вместе с ним.

– И это все, мой господин? Чезаре кивнул.

– Еще одно. Ты уговоришь его отправиться в гостиницу, которую ты недавно обнаружила, и останешься с ним там до утра.

– А в какую гостиницу?

– Я потом скажу тебе, как она называется. Это в еврейском квартале.

– Но мы должны будем отправиться туда после полуночи?

– Если ты будешь точно выполнять мои инструкции, бояться тебе нечего, – он крепко поцеловал ее в губы. – Если же нет, моя красотка… – и он рассмеялся, – но ты помнишь, что служишь одному хозяину, не так ли?

Ваноцца – все еще вполне интересная женщина – нетерпеливо ожидала гостей в своем винограднике на вершине Эсквилинского холма. Стол ломился от великолепных яств, подали лучшее вино. Карло Канале стоял подле жены.

– А ты не думала, что для большего веселья хорошо было бы пригласить кузена твоих сыновей, кардинала Монреальского, и некоторых других родственников?

– Сыновья сказали, что хотели бы поужинать в тиши, они устали от всей этой пышности.

Канале отпил вина, чтобы удостовериться в его качестве, Ваноцца беспокойно оглядывала стол и отдавала последние приказания слугам. И, наконец, дорогие гости прибыли.

– Мои сыночки, – она попеременно обняла их, но объятие, в которое она заключила Чезаре, было более крепким и долгим, чем то, которым она одарила Джованни, и Чезаре это заметил.

Стоял теплый летний вечер, с вершины холма открывался прекрасный вид на город, свежий ветерок доносил до них аромат луговых цветов возле Колизея.

Чудесная ночь, подумала Ваноцца.

И беседа за столом тоже была из приятнейших. Чезаре постоянно поддразнивал Джованни, но по-доброму.

– Ах, братец, – говорил он, – я слыхал, что ты со своим другом в маске не боишься ездить в кварталах бедноты, а сопровождает вас лишь один грум.

– Кто посмеет причинить вред сыну нашего отца? – весело отвечал Джованни.

– Однако тебе следует быть более осторожным.

– Вот уж чего я никогда в жизни не соблюдал и соблюдать не собираюсь, так это осторожность, – смеялся Джованни.

– Да, сынок, – вмешалась Ваноцца, – прошу тебя, все-таки будь поосторожнее. Не надо появляться в тех частях города, где полно всяких бандитов.

– Мама, я же уже не ребенок!

– Мне также известно, – продолжал Чезаре, – что его видели ночью в еврейском квартале. Вот это уже глупо.

– И верно, глупо, сынок, – добавила Ваноцца. Джованни расхохотался и повернулся к Канале:

– Подлейте еще вина, батюшка. Прекрасное у вас вино. Канале с радостью наполнил пасынку кубок, и разговор перешел на другие темы.

Было уже за полночь, они собирались уходить, как вдруг Чезаре воскликнул:

– Смотри! Кто это там, среди деревьев?

Вся компания повернулась: в тени ветвей стояла высокая стройная фигура в маске.

– Похоже, за тобой заехал твой друг, – сказал Чезаре.

– Да, кажется, – ответил польщенный Джованни.

– А что, твой друг должен был приехать в дом нашей матери? – осведомился Чезаре.

– Почему бы и нет?

– Похоже, этот друг не может жить без твоего общества. Пойдем, не стоит заставлять его ждать. До свидания, дорогая матушка, эту ночь я навсегда запомню, – и Чезаре обнял мать.

Ваноцца попрощалась с сыновьями. Они вскочили в седла, и тут темная фигура отделилась от деревьев и вскарабкалась на подушку, прикрепленную за седлом Джованни.

Чезаре расхохотался, окликнул слуг, которые их сопровождали, и затянул песню. Остальные подхватили, и веселая кавалькада понеслась вниз, в город.

На подъезде к Понте Джованни натянул поводья, приостановился и сообщил брату, что здесь им придется расстаться. Затем окликнул грума:

– Эй, ты! Поедешь за мной! А остальные… Отправляйтесь спать.

– Куда ты направился, братец? – осведомился Чезаре. – Надеюсь, не в еврейский квартал?

– А это уж мое дело! – упрямо ответил Джованни.

Чезаре только пожал плечами – что было для него довольно необычно, потому что прежде он не преминул бы как-то подколоть Джованни.

– Поехали домой, – скомандовал он своей челяди и тем из слуг Джованни, которых тот отослал. – В Борго.

А Джованни в паре с фигурой в маске, сидевшей позади него, и с грумом, который держался в почтительном отдалении, нырнул в узкие улицы еврейского квартала.

Чезаре обернулся: он в последний раз видел Джованни живым.

На следующий день Александр тщетно прождал своего любимого сына. Не появился Джованни и к вечеру.

Он послал за слугами Джованни – нет, они сегодня не видели господина. Не был он и у Санчи.

Александр хихикнул:

– Уверен, он провел ночь в доме какой-то дамы, и, чтобы не компрометировать ее, решил уехать, только когда стемнеет.

– Подобная щепетильность не в его привычках, – угрюмо заметил Чезаре.

Но и на следующий день Джованни не появился, а к вечеру к Папе примчался человек с сообщением, что грума, который сопровождал молодого герцога, нашли убитым – заколотым кинжалом – на Пьяцца-дельи-Эбреи.

Все благодушие Александра как волной смыло. Он в ярости закричал:

– Послать людей! Проверить каждую улицу, каждый дом! Я не успокоюсь, пока не увижу своего сына!

Безрезультатные поиски шли уже несколько дней, Папа впадал в отчаяние, однако он все еще не мог поверить, что с его любимым сыном могло случиться что-то плохое.

– Это очередная его выходка, – без конца твердил он Чезаре. – Вот увидишь, скоро он появится и будет очень смеяться, потому что ему удалось так нас напугать.

– Да, наверное, – согласился Чезаре.

А потом к Папе доставили лодочника-далматинца: он уверял, что ему есть что сообщить лично Его Святейшеству, это касается герцога Гандийского.

Папа, Чезаре и несколько приближенных с нетерпением поджидали, когда лодочника проведут в апартаменты Александра.

Его зовут Джорджо, сообщил далматинец, и он спит в своей лодке, привязанной к крюку в набережной Тибра.

– Моя обязанность, Ваше Святейшество, – прокомментировал он, – сторожить бревна, сложенные возле церкви Сан-Джероламо-дельи-Скиавони, что около моста Рипетта.

– Да, да, – нетерпеливо поддакнул Папа. – Не тратьте времени. Скажите, что вам известно о моем сыне.

– В ту ночь, когда исчез герцог Гандиа, я видел человека на белой лошади, позади себя он вез тело какого-то мужчины. С ним были еще двое других. Когда лошадь подскакала к реке, всадник развернул ее задом, и двое других стащили тело с лошади и бросили в воду.

– Можем ли мы доверять этому лодочнику? – вопросил Папа. Он перепугался, он не хотел верить тому, что сообщил далматинец. Разве может быть так, чтобы это брошенное в реку тело было телом его любимого сына?

– У нас нет оснований сомневаться в словах этого человека, – последовал ответ окружающих.

– Ваше Святейшество, – продолжал Джорджо. – Я вам еще кое-что расскажу. Поначалу тело никак не хотело тонуть – видно, плащ распластался по воде и удерживал его. Тогда тот человек, верховой, сказал что-то своим людям, и они начали бросать в тело камни, чтобы придавить их тяжестью плащ. В конце концов им это удалось, тело затонуло, а они еще какое-то время поглядели на реку, а потом уехали прочь.

– Ты видел, как это произошло! – воскликнул Чезаре. – И никому ничего не рассказал! Почему?

– Ваше Преосвященство, поймите, я живу у реки и много раз видел, как в нее сбрасывают тела убитых. В самом происшествии не было ничего необычного, кроме того, что это случилось в ту ночь, а обо всех странностях, произошедших в ту ночь, расспрашивают всех жителей города.

Папа не мог больше этого выдержать. Запинаясь, он произнес:

– Обыщите речное дно…

И они нашли Джованни. На горле, лице и теле было множество ножевых ран, речной ил налип на прекрасное платье – как ни странно, драгоценности, которыми оно было расшито, никто не тронул, остались нетронутыми дукаты в кошельке, многочисленные кольца, пряжки и ожерелья.

Александр, услыхав об этом, вышел из дворца и пошел навстречу тем, кто переносил покойника в замок Святого Анджело. Он остановил печальную процессию и с воем, плачем и стенаниями бросился обнимать тело любимого сына. Александр рвал на себе волосы, бил себя в грудь.

– Смерть тем, кто это сделал! – кричал он. – Никакие пытки не сравнятся с теми, что ждут их! Я не успокоюсь, сынок, любимый сынок мой, пока не покараю убийц!

И, повернувшись к носильщикам, приказал:

– Возьмите моего возлюбленного, вымойте, надушите его, обрядите в лучшие одежды и похороните… О, Джованни, любимейший из сыновей, кто сотворил такое с тобой?.. И со мною…

И вот его обмыли, обрядили в герцогский наряд и ночью, при свете ста двадцати факелов, перенесли из замка Святого Анджело в Санта Мария дель Пополо.

Папа не провожал его, он смотрел из окна на печальное факельное шествие.

– О, Джованни, Джованни, – стонал он. – Самый любимый, самый дорогой, бесценный мой, что они с тобой и мной сделали?

Педро Кальдес приехал в монастырь. Увидев Лукрецию, он в большом волнении опустился на колени и поцеловал ей Руку.

– Я привез новости, ужасные новости! Я знаю, как любите вы его, поэтому постараюсь не очень вас пугать. Ваш брат…

– Чезаре! – вскричала она.

– Нет, ваш брат Джованни…

– Он заболел?

– Он исчез, а теперь найдено тело. В Тибре.

– Джованни мертв?!

Она пошатнулась, и Педро подхватил ее на руки.

– Мадонна, – шептал он, – дорогая мадонна…

Она села, прислонилась к Педро. В глазах ее была мука.

– Мой брат Джованни… Он был таким молодым, полным жизни…

– Его убили, мадонна.

– Кто?

– Никто не знает.

Она закрыла лицо руками. О, Джованни, только не ты, это невозможно… Она вновь видела его маленьким, вот он носится по детской, дерется с Чезаре… Дерется с Чезаре?!

Нет, это не может быть Чезаре! Его убил не Чезаре!

Она вздрогнула: не дай Господь хоть когда-то произнести эти мысли вслух…

Педро продолжал нежно ее поддерживать. Он рассказал ей все, начиная с ужина в винограднике Ваноццы. Лукреция глядела куда-то вдаль, представляя себе этот ужин.

Чезаре был там, и замаскированная фигура в кустах… Странная история, странная. Кто эта женщина в плаще и маске? Или то был мужчина?

– А нашли человека в маске? – спросила она.

– Нет. Никто не знает, кто это был.

– А мой отец?

– Он потрясен горем. Никто и никогда еще не видел его таким расстроенным, он сам не свой.

– А… Чезаре?

– Он делает все, что в его силах, чтобы успокоить отца.

– Ох, Педро, Педро, – заплакала она, – что с нами со всеми теперь будет?

– Мадонна, умоляю, не плачьте. Я скорее умру, чем соглашусь видеть вас несчастной.

Она легонько погладила его по щеке:

– Милый Педро, – прошептала она. – Милый и добрый Педро…

Он схватил пальцы, гладившие его щеку, и начал покрывать их горячими поцелуями.

– Педро, останься со мной, – попросила она. – Останься, успокой меня.

– Мадонна, я недостоин…

– Никто никогда не был так добр и нежен со мной, как ты. О, Педро, я благодарю святых, которые прислали мне тебя. Ты помогаешь мне переносить горе, ты успокаиваешь меня, потому что, Педро, мне очень страшно.

– Чего вы боитесь, мадонна?

– Не знаю, знаю только, что мне страшно. Но когда ты обнимаешь меня, Педро, страхи куда-то отходят… Так что не покидай меня. Останься и говори, говори, что будешь со мной, что поможешь мне пережить случившееся… Педро, милый Педро, не смей больше говорить о том, что ты недостоин. Будь со мной, люби меня… Потому что я люблю тебя.

Он поцеловал ее в губы, легко, боязливо, и она ответила на поцелуй.

В ней поднималась какая-то странная, яростная волна.

– Педро, я все время вижу это… Образы преследуют меня. Ужин… Фигура в плаще и маске… Мой брат… И Джованни. О, Педро, я должна изгнать их, я не могу их вынести. Мне страшно, Педро. Помоги мне… Помоги мне забыть, любимый…

Александр отдал приказ разыскать виновных в гибели сына и учинить над ними правый суд. В разговорах назывались имена многих, потому что врагов у Джованни хватало.

Говорили, что убийство задумал Джованни Сфорца, так как ревновал Лукрецию, делившую любовь Джованни Борджа, Чезаре и отца.

И Джованни Сфорца, и остальные подозреваемые быстро доказали свою невиновность. И было одно имя, которое никто не осмеливался произносить.

Папа тоже не решался высказать свои опасения – более того, он даже боялся об этом думать. Он заперся у себя в страхе, что кто-то вслух может высказать это ужасное подозрение, то самое, которое он всеми силами от себя отгонял.

Это была величайшая трагедия в его жизни, и, стоя перед консисторией через несколько дней после того, как было найдено тело Джованни, он не стал скрывать своих чувств:

– Нас постиг страшный удар, потому что мы любили сына нашего, герцога Гандиа, превыше всех. Мы бы отдали и семь тиар за то, чтобы вернуть его к жизни. Господь покарал нас за наши грехи, ибо сам герцог ничем не заслужил такой ужасной кончины…

К огромному удивлению присутствующих Александр объявил, что следует переиначить образ жизни Ватикана и что отныне здесь не будет места для мирских интересов и забот… А он лично отречется от непотизма и преобразует свой двор и домашний уклад.

Кардиналы были в шоке: они и предположить не могли, что Александр когда-нибудь заведет подобные речи. Нет, этот человек явно очень изменился.

После этой речи Чезаре попросил аудиенции у отца и, вглядываясь в осунувшееся от горя лицо, ревниво думал: а стал бы он так же горевать и по мне?

– Отец, что означали ваши слова, сказанные перед кардиналами?

– Мы имели в виду именно то, что говорили, – последовал ответ.

Чезаре почувствовал холодок, потому что отец старательно избегал его взгляда.

– Тогда, – настаивал Чезаре, – это значит, что вы отказываетесь помогать мне, Лукреции, Гоффредо и всем остальным членам нашей семьи?

Папа молчал.

– Отец, умоляю, скажите, что у вас на уме.

Папа поднял на сына взгляд, и в нем Чезаре прочел то, чего больше всего боялся: обвинение.

Он подозревает меня! – пронеслась мысль. Он знает!

И ему припомнились слова, сказанные Папой, когда он услышал о смерти сына. «Смерть тем, кто это сделал! Никакие пытки не сравнятся с теми, что ждут их!»

– Отец, после такой страшной трагедии мы тем более должны держаться вместе. Мы должны помнить: что бы с кем-то из нас ни случилось, семья должна существовать.

– Мы хотим остаться одни, – ответил Папа. – Поди прочь.

И Чезаре ушел.

Он отправился к Санче.

– Ах, если бы Лукреция была здесь, – пожаловался он, – она бы знала, как успокоить отца. Но он даже о ней не спрашивает. Мы ему не нужны, никто. Он думает только о Джованни.

Но и у Санчи он не обрел утешения. Нет, ему снова надо повидаться с отцом, убедиться, правильно ли он понял его взгляд.

Он вернулся в отцовские апартаменты, на этот раз прихватив с собой Санчу и Гоффредо. Их заставили ждать, но затем все же впустили.

Санча стала перед Александром на колени и подняла на него свои прекрасные синие глаза:

– Отец, – обратилась она, – успокойтесь. Для нас, ваших детей, видеть вас таким – двойное горе.

Папа одарил ее холодным взглядом.

– Они ссорились из-за тебя – он и его брат Чезаре. Поди прочь. Убирайся из Рима, ты и твой супруг, немедленно отправляйтесь к себе в Сквиллас.

– Но, отец, мы хотели бы утешить вас!

– Вы утешите меня тем, что избавите от своего присутствия.

Впервые Чезаре был свидетелем того, что отец никак не прореагировал на женскую красоту.

– Уходите, ты и Гоффредо, – и, повернувшись к Чезаре, Папа приказал: – А ты останься.

Оставшись наедине, они поглядели друг другу в глаза, и Чезаре понял, что он не ошибся: Александр все знал. Голос отца дрожал:

– Я приказал прекратить поиски. Теперь я не хочу, чтобы убийца моего сына был обнаружен. Я не перенесу такого ужаса.

Чезаре встал на колени и хотел было взять руку отца, но Александр ее отдернул. Казалось, он не мог вынести прикосновения того, кто убил Джованни.

– Я хочу, чтобы ты отправился в Неаполь… Ты назначен кардиналом-легатом на церемонии коронации нового короля.

– Отец, но и кто-нибудь другой может поехать… – слабо запротестовал Чезаре.

– Таково наше желание, поедешь ты. А теперь оставь меня. Я хочу быть наедине со своим горем.

Педро ежедневно наезжал в монастырь. Когда сестра Джиролама заметила, что визиты его слишком участились, Педро выдвинул заранее подготовленное объяснение: Его Святейшество пребывает в тоске и горести, единственное утешение для него – послания дочери. Он не желает, чтобы она возвращалась сейчас в погруженный в траур Ватикан, пусть остается здесь, но пусть только пишет к нему почаще. Он хочет знать о ней все, вот почему Педро так часто призывают в монастырь.

Это был хороший предлог, хотя и далекий от правды. И сестры приняли его: наверное, они поняли, что такая прекрасная девушка не может стать одной из них. Возможно, они чувствовали, что она слишком суетна, и уже не пытались эту суетность побороть.

Лукреция по-прежнему жила в своей келье, которую ей, однако, удалось превратить во вполне комфортабельное обиталище, и теперь принимала Педро здесь, а не в той полупустой холодной комнате. Горничная ее всячески оберегала покой хозяйки, а поскольку в компаньонки и горничные эту девицу выбрал сам Папа Римский, не дело настоятельницы было оспаривать его выбор.

Лукреция тоже изменилась, но поскольку сестры обращали мало внимания на внешний вид, о переменах ей поведала Пантизилия: у Лукреции и глаза стали блестеть ярче, и вообще она стала еще очаровательнее, чем прежде.

– Это все любовь, – констатировала Пантизилия.

– Да, но какое будущее у этой любви? – вполголоса произнесла Лукреция. – Порою я думаю, куда это все нас заведет.

Но когда Педро был рядом, она не задавала себе таких вопросов. Любовь и окончательно пробудившаяся в ней чувственность затмевали все.

Их любовь началась среди тоски и горя. Она хорошо помнила тот день, когда шок от страшного известия заставил ее кинуться в объятия Педро. И только тогда, когда он впервые ее обнял – чтобы успокоить, отогнать страхи, – она поняла, как на самом деле горячо его любит.

Любовь! Какое чудо! Ради любви можно пренебречь всеми опасностями – она это тоже впервые поняла. И больше никогда она не откажется от любви.

Любовь заполняла все ее существо, бросала нежный розоватый отблеск на строгие белые стены монастыря.

Горе ее стало не таким острым, к тому же она узнала, что и отец вышел из добровольного заточения, что он перестал рыдать и звать Джованни.

А однажды Педро привез вообще невероятную новость: Папа завел себе очередную любовницу. Они очень веселились по этому поводу, одна Пантизилия грустила – как бы ей хотелось самой утешать Его Святейшество! Но она должна была оставаться с Лукрецией – и теперь втайне надеялась, что навсегда. К тому же и Лукреция обещала оставить ее при себе:

– Ты всегда будешь со мной, дорогая Пантизилия! И когда я уйду отсюда, ты уйдешь вместе со мною. Я буду брать тебя с собой повсюду.

Пантизилия расцвела: когда они отсюда выберутся, они вернутся к Его Святейшеству, и, может быть, он вновь обратит на нее свое благосклонное внимание?

Недели шли за неделями. Папа, казалось, позабыл о своем горе. Чезаре возвращался из Неаполя, и Александр готовил ему встречу.

Джованни, самый любимый из сыновей, умер… Да, но это уже прошлое, а Борджа не привыкли горевать об ушедшем.

Чезаре предстал перед отцом, и теперь Папа не прятал от него взгляда.

– Сын мой! – произнес Александр растроганно. Чезаре поцеловал ему руку и вопросительно взглянул на отца.

Слишком долго Александр был один и, потеряв одного сына, он не намеревался терять другого.

А поскольку он был таким, каким он был, то Джованни отодвинулся куда-то в тень, а рядом стоял Чезаре, живой, смелый, сильный.

Он сильнее Джованни, думал Александр, он успеет совершить за свою жизнь множество важных дел, он не даст убить себя просто так. И с ним во главе дом Борджа добьется многого.

– Добро пожаловать домой, сынок. Добро пожаловать домой, Чезаре!

Чезаре вздохнул с облегчением: нет, не зря он сделал… то, что сделал.

Лукреция и Пантизилия сидели за вышиванием. Лукреция опустила вышивку на колени и уставилась куда-то в невидимую точку.

– У вас что-то болит, мадонна?

– А почему ты так думаешь? – быстро спросила Лукреция.

– Мне кажется, в последнее время вы как то… побледнели.

Лукреция молчала. Пантизилия с тревогой смотрела на нее.

– Ты правильно поняла…

– Не может быть! Не может быть, мадонна!

– Все верно, у меня будет ребенок.

– Мадонна!

– А почему это тебя так удивляет? Ты же знаешь, с теми, кто влюблен, это может случиться.

– Но вы и Педро! Что скажет ваш отец? И что сделает ваш брат?

– Я боюсь об этом думать, Пантизилия.

– И сколько уже?

– Три месяца.

– Три месяца, мадонна! Значит, это случилось в самом начале…

– Похоже, что так.

– Июнь, июль, август, – считала Пантизилия. – А сейчас начало сентября… Мадонна, что нам делать?

– Не знаю. Может, мне удастся уехать куда-нибудь и тайно родить. Такое раньше случалось со многими. Может, и Педро поедет со мной, – Лукреция бросилась в объятия Пантизилии. – Счастливая! Полюбив, ты можешь выйти замуж, ты можешь жить с мужем и детьми, быть счастлива до конца дней своих! Но для такой, как я, брак означает лишь исполнение долга перед своей семьей. Они дважды сватали меня, потом выдали за Джованни Сфорца! – Теперь, когда она любила Педро, она не могла без содрогания вспоминать о Сфорца.

– Но вас скоро с ним разведут, – рассудительно ответила Пантизилия. – Может, они отдадут вас за Педро?

– А они позволят? – И в глазах ее мелькнула надежда.

– Ну… Если они узнают, что у вас будет ребенок… Дети меняют все.

– Ах, Пантизилия, как ты добра ко мне, как хорошо ты меня успокаиваешь! Я выйду замуж за Педро, мы уедем из Рима, у меня будет дом, такой, как у моей матери, и моя креденца, где я стану хранить серебряные кубки и майолику. Пантизилия, как счастливы мы будем!

– А вы возьмете меня с собой, мадонна?

– Да разве я смогу без тебя? Я найду тебе хорошего мужа… Нет, не я, ты сама себе его найдешь. И будешь любить его так, как я люблю Педро. Это единственный способ выйти замуж счастливо, дорогая моя Пантизилия!

Пантизилия кивнула, однако она не разделяла радужных надежд Лукреции.

Лукреция все еще не разведена, а чтобы получить развод, надо доказать, что она virgo intacta, что супруг ее был бессилен исполнить свои обязанности. Одна надежда, что Лукрецию не заставят проходить осмотр… Святая Матерь, в ужасе подумала Пантизилия, спаси и сохрани…

Она любила Лукрецию, правда, любила. Никто и никогда еще не был к ней так добр. Ради Лукреции она станет лгать, да она все ради нее сделает! Рядом с Лукрецией и она прониклась верой в то, что все в жизни будет хорошо, что беспокоиться не о чем. Замечательная философия! И Пантизилия надеялась, что ей удастся до конца сохранить эту веру.

– Пантизилия, как ты считаешь, может, мне следует отправиться к отцу и объявить, что мы с Педро любим друг друга? Что Педро – мой супруг, и что мы должны пожениться?

Услышав эти слова, Пантизилия встряхнулась и спустилась на землю.

– Его Святейшество недавно пережил удар, мадонна. Брат ваш умер всего три месяца назад. Пусть он оправится от одного удара, пока вы преподнесете ему следующий.

– Но он будет рад! Он любит детей и хочет, чтобы у нас были свои дети.

– Но не дети камердинеров, мадонна. Молю вас, послушайтесь моего совета. Подождите, выберите правильный момент. Еще есть время.

– Но люди-то станут замечать!

– Сестры? Да они не очень-то наблюдательны. Я сошью вам платье с высокой талией и пышной юбкой, в таком платье можно родить – никто и не заметит.

– Странно, Пантизилия, но я так счастлива!

– Дражайшая мадонна, вы созданы для материнства.

– Наверное, так и есть. Когда я думаю о том, как буду держать ребенка на руках, как покажу его Педро, все во мне поет от радости. И тогда я забываю обо всех заботах. Я забываю о Джованни, забываю о горе отца, о Чезаре и… Не важно. Я даже чувствую себя виноватой.

– Вот уж глупости, счастливый человек всегда прав. Счастье – вот в чем главный смысл жизни.

– Но мой брат недавно погиб, отец сломлен горем, а я – по-прежнему жена другого.

– Время пройдет, и с ним грусть Его Святейшества. А Джованни Сфорца больше не будет вашим мужем, да он никогда им и не был… Его Святейшество об этом позаботится.

Пантизилия старалась не углубляться в этот вопрос. Она знала, что Лукреции придется предстать перед кардиналами и объявить себя девственницей. Нет, юбку следует сделать очень пышной…

Теперь Папа проводил много времени со своим старшим сыном. Как говорили в Ватикане: «Его Святейшество позабыл свои клятвы покончить с непотизмом, он забыл своего Джованни, и теперь вся его любовь принадлежит Чезаре».

Отношения между Александром и Чезаре изменились.

Удар потряс Александра основательно, Чезаре же стал гораздо терпимее и спокойнее – он был убежден, что отец уже никогда не станет таким, как прежде, что теперь положение изменилось, что отец впадет все в большую от него зависимость.

Александр чуточку утратил в своем авторитете, Чезаре чуточку приобрел. В дни скорби Александр выглядел настоящим стариком, сейчас он несколько оправился, но уже не казался мужчиной в расцвете сил.

А Чезаре усвоил один важный урок: он может делать все, что ему заблагорассудится, и все сойдет ему с рук.

Папа сказал ему:

– Сынок, что-то эта история с разводом твоей сестры затягивается. Пора ей предстать перед ассамблеей.

– Да, отец. Чем скорее она освободится от этого человека, тем лучше.

– Но ты там, в Неаполе, не терял времени даром? Ты обсудил с королем вопрос о возможном муже для твоей сестры?

– Конечно, Ваше Святейшество. Мне предложили Альфонсо, герцога Бишельи.

– Незаконнорожденный… – пробурчал Папа. Чезаре пожал плечами.

– И к тому же брат Санчи, – продолжал Александр.

– Он похож на сестру только внешне.

Папа кивнул. Он мог простить Чезаре смерть Джованни, потому что Чезаре – один из Борджа и его сын, но он не мог простить Санче того, что она стала одним из поводов для соперничества между Чезаре и Джованни.

Он обдумывал этот вариант. Союз с Неаполем был бы сейчас выгоден, а когда нужда в нем отпадет, легко можно будет избавиться и от этого брака.

– А ко мне обращался и князь Салерно по поводу своего сына Сансеверино.

– Не сомневаюсь, что король Неаполя слышал об этом, именно поэтому он так хочет, чтобы вы подумали об Альфонсо Бишельи. Ему бы не хотелось, чтобы в нашу семью вошел союзник французов.

– Но есть еще Франческо Орсино, и владетель Пиомбино, и Оттавиано Риарио…

– Ах Лукреция, она еще не успела избавиться от одного мужа, а ее ждет уже целая толпа претендентов. Счастливица Лукреция!

– А ты, конечно, думаешь об одном – что тебе отказано в праве на брак, сын мой.

Глаза Чезаре вспыхнули.

– Отец, мне намекнули, что, если я стану свободен, мне могут предложить Карлотту Арагонскую, законную, – Чезаре сделал особый упор на этом слове, – дочь короля. Она получила образование при французском дворе.

Воцарилось молчание. Чезаре подумал, что это величайший миг в его жизни, потому что Папа впервые вознамерился поступиться своим превосходством. Минуты тянулись как часы, и наконец Александр произнес:

– Такой брак может принести нам много выгод, сын мой. Чезаре упал на колени и горячо поцеловал отцу руку.

С этим сыном, думал Александр, я позабуду все свои печали. Он достигнет величия, и я перестану горевать о его погибшем брате.

Теперь жизнь Лукреции в монастыре Сан-Систо состояла из чересполосицы радостей и страхов.

Она и Педро предавались удовольствиям как люди, которые подсознательно понимают, что все это – ненадолго. Они ловили каждый миг счастья, они наслаждались каждой минутой, потому что не знали, когда наступит день их расставания.

Пантизилия все время была с ними, она делила их радости и печали и часто плакала по ночам, думая о том, что ждет влюбленных.

И вот однажды Педро принес от Папы ту самую весть: Лукреции надлежит предстать перед ассамблеей послов и кардиналов в Ватикане. Там ее объявят virgo intacta.

Лукреция впала в панику.

– Что мне делать? – без конца спрашивала она Пантизилию.

Маленькая горничная пыталась ее успокоить. Ей следует надеть платье, которое Пантизилия для нее приготовила, сейчас зима, в монастыре холодно, так что неудивительно, если она наденет побольше нижних юбок. Ей надо высоко держать голову и всем своим видом убеждать их в своей невинности. Она сможет. Она должна.

– Но как, как, Пантизилия? Я буду лгать этим достойным, осененным святостью людям?

– Вы должны, дорогая мадонна, у вас нет другого выхода. Так решил святой отец, и вам необходимо освободиться от Джованни Сфорца. На каких других основаниях вы сможете получить развод?

Лукреция начала истерически хохотать.

– Пантизилия, почему ты так торжественно выглядишь?

Неужели ты не видишь, какая это нелепая шутка? Я уже на шестом месяце беременности и должна объявить себя перед ассамблеей девственницей! Это было бы смешно, если бы не было так грустно… И все может кончиться настоящей трагедией.

– Дорогая мадонна, мы не допустим такого конца. Вы сделаете то, что требует от вас отец, и, освободившись, выйдете замуж за Педро, уедете с ним туда, где вас будут ждать мир и покой.

– Ах, если бы это было так!

– Помните об этом, когда будете стоять перед кардиналами, и это придаст вам смелости. Если вы солжете, вы обретете свободу. К тому же вы ведь носите под сердцем ребенка не от Джованни Сфорца… Ваше счастье и счастье Педро зависят от того, как вы поведете себя перед ассамблеей. Помните об этом, мадонна.

– Да, я буду помнить, – твердо пообещала Лукреция.

Пантизилия одевала ее на этот раз с особой тщательностью. Расправив пышные бархатные сборки, она еще раз оглядела дело своих рук и осталась довольна.

– Никто не догадается… Клянусь! Ох, мадонна, какая вы бледненькая!

– Я чувствую, как бьется мое дитя – оно наверняка упрекает меня за то, что я вознамерилась отрицать его существование.

– Нет, вы ничего не отрицаете! Наоборот, вы стараетесь устроить ему счастливую жизнь. Не думайте о прошлом, мадонна. Смотрите в будущее. Думайте о счастье, которое вас с Педро ждет.

– Ах, моя малышка Пантизилия, что бы я без тебя делала!

– Мадонна, у меня никогда не было хозяйки лучше. Без вас жизнь моя была бы ужасна. И все, что я для вас делаю, вознаграждается в тысячекратном размере.

Они обнялись, прижались друг к другу, словно две испуганные птахи.

И вот она отправилась в Ватикан, и здесь, в присутствии отца и членов ассамблеи слушала, как один из кардиналов зачитывает подписанный ею когда-то документ – о том, что ее брак с Джованни Сфорца не был осуществлен, что она по-прежнему virgo intacta. Это не было настоящим супружеством, и они, кардиналы, собрались здесь, чтобы объявить брак недействительным.

Она стояла перед ними. Никогда еще ее от природы невинное выражение лица не служило ей так хорошо.

Кардиналы и послы были поражены ее красотой и юностью – им и не требовалось иных доказательств.

Ей объявили, что отныне она – не жена Джованни Сфорца, и она ответила благодарственной речью. Она так горячо их благодарила, что они были просто очарованы.

В какой-то момент дитя резко дернулось, и она побледнела и пошатнулась.

– Бедная девочка! – прошептал один из кардиналов. – Какое испытание для такой юной и невинной натуры!

Папа ждал ее в своих личных апартаментах. Чезаре был с ним.

– Дорогая моя! – Папа тепло ее обнял. – Наконец я снова держу тебя в своих объятиях. Это было тяжелое время для всех нас.

– Да, отец.

А Чезаре добавил:

– А то, что ты спряталась от нас… Это было самым тяжким.

– Мне необходимо было подумать, – ответила она, избегая смотреть им в глаза.

– Надеюсь, – осведомился Папа, – Пантизилия оказалась хорошей служанкой?

Лукреция с горячностью ответила:

– Мне очень нравится эта девушка. Не знаю, что бы я без нее делала. Тысячу раз спасибо вам, отец, что вы ее ко мне прислали.

– Я знал, что она будет служить тебе верой и правдой.

– Вот и настало время начать новую жизнь, дорогая сестра, – заявил Чезаре. – Теперь, когда ты избавилась от Сфорца, ты снова начнешь радоваться.

Она молчала и пыталась набраться смелости рассказать им о своем положении, объяснить, почему им надо оставить все планы найти для нее нового знатного супруга, сказать, как любит она Педро, что он – отец ребенка, которого она носит под сердцем.

Там, в монастырской келье, она снова и снова представляла себе, как скажет им все это, и предприятие, несмотря на всю сложность, не казалось ей безнадежным. Но когда она на самом деле предстала перед ними, она поняла, что недооценивала своего страха, всей степени почтительности, которую к ним испытывала, власти, которую они над ней имели.

Улыбка Александра стала почти бесстыдной:

– На твою руку много претендентов, доченька.

– Отец, я не хочу о них думать. Чезаре метнулся к ней и обнял.

– Что с тобой, Лукреция? Не заболела ли ты? Боюсь, что в уединении монастыря ты слишком настрадалась.

– Нет… Нет. Мне там было удобно и спокойно.

– Но ты не создана для таких мест!

– К тому же ты побледнела и выглядишь такой измученной, – добавил Папа.

– Позвольте мне присесть, – взмолилась Лукреция. Оба внимательно на нее поглядели. Александр понял, что его дочь чем-то ужасно испугана, и подвел ее к стулу.

А Чезаре продолжал перечислять тех, кто жаждал на ней жениться:

– Франческо Орсини… Оттавиано Риарио… Брат Санчи, маленький герцог Бишельи.

Александр вдруг вмешался:

– Наша детка пережила серьезное испытание. Ей надо отдохнуть. Твои апартаменты уже приготовлены для тебя, доченька. Иди, иди.

Чезаре попробовал было возразить, но Папа был тверд, как раньше. Он хлопнул в ладоши, подзывая рабов:

– Пусть женщины мадонны Лукреции проводят ее в свои апартаменты!

Оставшись один, Александр подошел к раке со святыми мощами. Он не молился, он просто глядел на них налившимися кровью глазами. Вены на висках его вздулись, брови были насуплены.

Невозможно! Невозможно? Что происходило в монастыре все эти месяцы? Он слыхал о том, что случается порою в монастырях. Но только не в Сан-Систо.

Он не посмел высказать свои подозрения Чезаре. Да, он боялся своего сына. Если Чезаре догадается, о чем он сейчас думает, он натворит Бог весть что… Чезаре пока не обязательно знать… Если это, конечно, правда. Однако наверняка его подозрения небеспочвенны…

Он поблагодарил святых за то, что Чезаре постоянно думал только о себе и своих делах, что он не так наблюдателен, как отец. Чезаре сейчас размышлял лишь об одном – как он освободится от церкви и женится на Карлотте Неаполитанской, даже когда Лукреция стояла перед ним, он не заметил в ней никаких перемен. Неужто причина их – только тишина и покой Сан-Систо? Нет, не только это.

Ему следует соблюдать осторожность. Разве у него не было уже припадков слабости, обмороков? Сейчас ему болеть нельзя, потому что, если его подозрения справедливы, от него потребуются все силы.

Надо выждать. Надо восстановить свое превосходство, надо вспомнить, что он – Александр, всегда умевший обращать поражение в победу.

Наконец он направился в апартаменты дочери.

Лукреция лежала на постели, Пантизилия сидела рядом. Щеки Лукреции были мокры от слез, и сердце Александра преисполнилось жалостью.

– Оставь нас, моя дорогая, – сказал он Пантизилии.

В глазах девушки были и страх, и обожание. Казалось, она взглядом молит его быть добрым, спасти ее госпожу.

– Отец! – Лукреция попыталась подняться, но Александр с улыбкой заставил ее снова лечь на подушки.

– Ты хочешь мне что-то рассказать, дитя? – спросил он. Она с мольбой глядела на него, но не решалась произнести ни слова.

– Ты должна мне все рассказать. Только тогда я смогу тебе помочь.

– Отец, я боюсь.

– Боишься меня? Разве я не был всегда добр к тебе?

– Вы – самый добрый и любящий из отцов. Он взял ее руку и поцеловал.

– Кто он?

Она в ужасе отпрянула.

– Ты мне доверяешь, детка?

И она не выдержала – бросилась на грудь к отцу и зарыдала. Никогда он еще не видел свою маленькую спокойную Лукрецию в таком состоянии.

– Дорогая моя, дорогая, – шептал он. – Мне ты можешь рассказать все. Я не стану тебя бранить. Разве не люблю я тебя больше всех на свете? Разве не желаю тебе счастья?

– Господи, спасибо всем святым, что у меня есть вы, – рыдала Лукреция.

– Так ты не скажешь? Тогда я сам скажу. Ты ждешь ребенка, не так ли? Когда?

– Он должен родиться в марте. Папа был потрясен.

– Осталось всего три месяца! Так скоро! Поверить не могу.

– Пантизилия такая умница… О, она такая добрая, отец.

Спасибо, что прислал мне ее. У меня никогда не было друга ближе. Я всегда буду ее любить… Пока живу.

– Она – милая девушка, – ответил Папа. – Я рад, что она пришлась тебе по душе. Но скажи, кто отец твоего ребенка?

– Я люблю его. Ты позволишь мне выйти за него?

– Мне трудно отказать моей доченьке в чем бы то ни было.

– О, отец, любимый мой отец! Какая я глупая! Мне надо было рассказать вам еще раньше, а я боялась. Когда вы были вдали от меня, я видела вас совсем в другом свете. Я думала о вас, как о грозном Папе, твердо решившем устроить для меня политически выгодный брак. Я совсем забыла, что святой отец – это прежде всего мой дорогой, любимый папочка!

– Но ведь теперь мы снова вместе. Ну, и как его зовут?

– Это ваш камердинер, Педро Кальдес. Папа еще крепче прижал ее к себе.

– Педро Кальдес… Что ж, красивый мальчик. Один из моих любимых камердинеров. И, конечно, я забыл – это он навещал тебя в монастыре.

– Это случилось, когда он привез весть о гибели Джованни. Отец, я была так несчастна, он успокоил меня.

Папа крепко прижимал к себе дочь. На мгновение лицо его исказилось от ярости: мой возлюбленный Джованни мертв, моя дочь беременна от камердинера!

Но когда Лукреция взглянула на него, лицо его носило обычное выражение доброты и терпимости.

– Детка моя, признаюсь, я удивлен.

Она взяла его руки и начала их целовать. Какая она красавица, подумал он, особенно когда смотрит на меня вот так снизу вверх и в глазах ее – страх и обожание. Как она тогда напоминает свою мать в самые счастливые часы их страсти!

– Отец, вы мне поможете?

– Неужели ты могла в этом усомниться? Как не стыдно, Лукреция! Но мы должны соблюдать осторожность. Тебя развели на основании того, что ты – девственница, а твой муж – импотент, – несмотря на весь ужас ситуации Папа не смог удержаться от улыбки: ну и история! Если б это случилось не с ним, ему было бы ужасно смешно. – Что скажут наши добрые кардиналы, когда узнают, что девушка, убеждавшая их в своей невинности и совершенно их очаровавшая, на самом деле на шестом месяце? Ах, Лукреция, моя глупышка, ведь тогда от развода ничего не останется… Да Джованни Сфорца может поклясться, что это его ребенок, лишь бы тебя не отпускать! Нет, нам надо действовать очень осторожно. Надо хранить тайну. Кто еще знает?

– Только Педро и Пантизилия. Папа кивнул.

– Никто больше знать не должен.

– Отец, я смогу выйти замуж за Педро? Мы хотели уехать из Рима, поселиться где-нибудь в тишине и покое, где никому нет дела до того, кто мы и чем занимаемся, жить счастливо, как живут простые люди.

Папа убрал волосы с ее разгоряченного личика, погладил по голове:

– Моя любимая, предоставь все мне. Все решат, что испытание, через которое тебе пришлось пройти, подорвало твои силы. Ты будешь сидеть здесь, в своих апартаментах в Санта Мария дель Портико, и, пока не обретешь прежнее здоровье, тебя не будет видеть никто, кроме Пантизилии. А за это время мы придумаем что-нибудь.

Лукреция откинулась на подушки, и слезы снова побежали по ее щекам.

– Александр Шестой, – торжественно произнесла она, – воистину вы не человек, вы – бог.

Мадонна Лукреция тяжело болела. Прошло два месяца после ее возвращения из монастыря, а она ни разу не вышла из своих апартаментов, и к ней допускались лишь ее горничная Пантизилия да ближайшие родственники.

Римляне посмеивались. Что все это значит? Чем занималась мадонна Лукреция в монастыре? Они помнили, что она – одна из Борджа. Через несколько месяцев в Ватикане наверняка станет одним малышом больше. Интересно, насколько далеко простирается благосклонность Папы? Усыновит ли он и этого ребеночка?

Чезаре слышал эти разговоры и поклялся вырвать язык у всякого, кто разносит такие позорные слухи.

Он явился к отцу и доложил, о чем болтают в городе.

– Но это же неизбежно, – ответил Папа. – О нас всегда выдумывали всякие истории. Народу они нужны, как нужны карнавалы.

– Но я не потерплю, чтобы такое говорили о Лукреции! Она должна выйти из своего заточения, она должна показаться на людях!

– И как она может это сделать?

Папа смотрел на сына и в который раз поражался его слепому эгоизму. Чезаре сейчас думал лишь об одном: о том, как он скинет с себя церковное облачение, как женится на Карлотте Неаполитанской, как станет во главе войск Святейшего престола. И эти грандиозные видения заслоняли от него все остальное. Наверное, под впечатлением столь же грандиозных видений он и организовал убийство Джованни – скорбь отца ничего не значила по сравнению с его великими амбициями. Он даже не заметил, в каком положении находится Лукреция, что совершенно невероятно, – потому что, если бы он дал себе труд хоть на секунду задуматься о ее состоянии, он бы все понял.

– Да просто появиться – и все, – ответил на вопрос Чезаре.

Что ж, пора ему узнать правду: в конце месяца – начале следующего Лукреция родит.

– Тогда, – сказал Александр, – мы только подтвердим слухи.

Вот теперь Чезаре действительно все понял. Папа увидел, что лицо сына побагровело от гнева.

– Это правда, – продолжал Александр. – Лукреция ждет ребенка. Более того, роды неизбежны. Чезаре, не понимаю, как ты этого не заметил.

Александр нахмурился: он понимал, как боялась Лукреция, что Чезаре узнает о ее ситуации. Они с малышкой Пантизилией были вдвойне осторожны во время его визитов.

– Лукреция… Беременна?! Папа пожал плечами:

– Такое случается, – с усмешкой сказал он.

– И это произошло в монастыре? – Чезаре стиснул кулаки. – Так вот почему она так хотела там остаться! Кто отец?

– Сын мой, не позволяй чувствам брать верх над разумом. От нас требуется спокойствие и хитрость. Ситуация сложная, но, если мы хотим выдать Лукрецию замуж, как планировали, никто не должен догадываться, что, когда она стояла перед кардиналами и ее объявляли virgo intacta, она уже была на шестом месяце. Мы должны сохранить все это в тайне.

– Кто отец? – повторил Чезаре.

А Папа будто и не слышал этого вопроса:

– План у меня такой. Сейчас ее никто, кроме Пантизилии, не должен видеть. Когда ребенок родится, мы его немедленно увезем. Я уже связался с хорошими людьми, которые о нем позаботятся. Я щедро их вознагражу, потому что этот ребенок – мой внук, один из Борджа, а Борджа должно быть много. Может быть, через несколько лет я заберу ребенка в Ватикан, может, я сам буду наблюдать за его воспитанием. Через несколько лет никто и не заподозрит, чей именно это ребенок.

– Я требую, чтобы мне назвали имя этого человека, – упорствовал Чезаре.

– Ты сейчас вне себя от гнева, Чезаре. Должен предупредить тебя, сын мой, что гнев – страшнейший враг тех, кто позволяет ему овладеть собою. Держи свой гнев в узде. Этот урок я усвоил в самом нежном возрасте. Не вздумай показывать, как ты зол, этому молодому человеку. Я этого не делаю, я понимаю его. Подумай, Чезаре, разве в подобных обстоятельствах ты или я не поступили бы точно так же? Мы не можем его обвинять, – выражение лица Папы слегка изменилось. – Но когда наступит срок, мы будем знать, как с ним поступить.

– Он умрет, – твердо произнес Чезаре.

– Всему свое время, – пробормотал Папа. – А сейчас… Надо хранить спокойствие. Есть еще и малышка Пантизилия, – в голосе Папы послышалось сожаление, он нежно улыбнулся. – Она слишком много знает. Бедная девочка, такие знания еще никому добра не приносили…

– Отец, вы мудры. Вы знаете, как решать такие проблемы, но мне необходимо знать имя этого человека. И я не успокоюсь, пока не узнаю.

– Только не предпринимай никаких поспешных шагов, сынок. А этого человека зовут Педро Кальдес.

– Разве он не из ваших камердинеров? Папа кивнул.

Чезаре трясло от злости.

– Да как он посмел! Камердинер, слуга… и моя сестра! Папа положил руку на плечо Чезаре и поразился – того всего колотило.

– Ты гордец, сын мой, это хорошо… Но помни: осторожность и еще раз осторожность. Мы с тобой уладим это дело сами. Но сейчас еще рано…

Осторожность! Спокойствие! Эти слова были глубоко противны натуре Чезаре. Припадки ярости, которые овладевали им еще в детстве, с возрастом участились, и ему все труднее было сдерживаться.

У него перед глазами постоянно маячила одна и та же картина: его сестра – с камердинером! Он был одержим ревностью и ненавистью, он думал только о мщении.

Папа приказал быть осторожным, но он больше не обязан подчиняться его приказам. После смерти брата он понял, что и у отца есть слабости: Александр не был способен подолгу горевать. Он охотно забывал обо всех ошибках и даже преступлениях, совершенных членами его семьи, он быстро переставал думать о мертвых и переключал все свое внимание на живущих. Он был способен на чувства, на привязанность – но она всегда должна быть на кого-то направлена, и один объект легко сменялся другим. Чезаре как бы по наследству принял любовь, которую отец испытывал к Джованни, Чезаре знал, что он не утратит эту любовь, что бы ни случилось. Это было великое открытие. Благодаря ему он чувствовал себя всесильным и неуязвимым. «Александр – правитель Италии, но Александр склоняется перед волей сына».

И если Александр предупредил о необходимости соблюдать осторожность, с какой стати Чезаре прислушиваться к его словам?

Однажды он столкнулся в коридоре с Педро Кальдесом, и все отцовские предупреждения мгновенно вылетели у него из головы.

– Кальдес, стой! – заорал Чезаре.

– Мой господин… – растерявшись, начал камердинер, – что вы желаете?

– Мне нужна твоя жизнь, – рявкнул Чезаре и обнажил клинок.

Перепуганный молодой человек повернулся и помчался в апартаменты Папы. Чезаре побежал следом.

Педро задыхался от ужаса, он слышал за спиной злобный хохот Чезаре, в какой-то момент кинжал коснулся его бедра и по ноге потекла горячая струйка крови.

– Не беги, не скроешься! – кричал Чезаре. – Ты умрешь, я убью тебя за то, что ты сделал с моей сестрой!

Ослабевший от ужаса Педро добежал наконец до папского трона, на котором восседал Александр. С ним были двое камердинеров и один из кардиналов.

– Святой отец, спасите меня, спасите! – закричал Педро и бросился к ногам Его Святейшества.

Чезаре уже настиг юношу. Александр встал, лицо у него было испуганным.

– Сын мой, сын мой, прекрати! – крикнул он. – Убери свой клинок!

Но Чезаре лишь расхохотался в ответ и бросился к бедному камердинеру. Александру не оставалось ничего, как встать между ними, и кровь юноши запятнала его белоснежное облачение, брызги ее даже попали Александру в лицо.

Все присутствовавшие в ужасе кинулись в стороны, а Александр обнял юношу и строго взглянул в пылающее лицо сына.

– Убери кинжал! – приказал он – и на секунду вернулся прежний Александр, всегда знавший, как укрощать своих сыновей. – Не смей пятнать своими ссорами и гневом святой престол.

Чезаре вновь расхохотался, но с удивлением понял, что благоговение, которое он прежде испытывал перед отцом, еще не до конца его покинуло.

Он повиновался, но сказал:

– Пусть не думает, что на этом все и кончилось!

А потом повернулся и широкими шагами вышел прочь. Александр пробормотал:

– Вот она, горячая молодая кровь! Он не хотел никому причинять вреда, но молодое безрассудство… Разве все мы не страдали им в юности? Перевяжите раны этого бедного мальчика… и приставьте к нему охрану. Ради его собственной безопасности.

Пантизилия склонилась над постелью. Лукреция прошептала:

– Кажется, начинается…

– Лягте, мадонна. Я пошлю весточку святому Отцу.

– Да, он обо всем позаботится.

Она послала в Ватикан рабыню и вручила ей кольцо с печаткой для передачи Папе – между ними было условлено, что это кольцо означает: Лукреции нужна повитуха. Папа решил, что написанные слова слишком опасны, а вот кольцо, тайна которого известна только им…

– Боже, ты благословил меня таким отцом, как я Тебе благодарна! – горячо шептала Лукреция. – Ну почему я сразу же не обратилась к нему? Тогда мы с Педро уже были бы мужем и женой. Как же давно я не видела Педро! Если бы он был сейчас здесь! Попрошу отца привести его ко мне!

– Конечно, мадонна, конечно, – успокаивала ее Пантизилия.

Она чувствовала себя неловко. Она слыхала о том, что Педро Кальдес таинственным образом исчез, но не решалась сказать об этом Лукреции, боялась расстраивать ее перед самыми родами.

– Я все время думаю о том, – сказала Лукреция, – как мы с ним уедем из Рима. Это необходимо, сомнений нет. Мы проживем несколько лет где-нибудь в тихом, отдаленном месте – даже более отдаленном, чем Пезаро, но я знаю, что отец не позволит нам очень долго оставаться вдалеке. Он будет нас навещать, и как же он будет любить своего внука! Пантизилия, как ты думаешь, это будет мальчик?

– Кто может знать, мадонна? Давайте молиться о другом – кто бы это ни был, мальчик или девочка, пусть принесет вам большое счастье!

– Почему твой голос печален, Пантизилия? И щеки твои мокры… Почему ты плачешь?

– Потому что… Потому что вы так прекрасны, мадонна! Вы скоро родите, появится новая жизнь… плод вашей любви. Это так прекрасно, и потому я плачу.

– Дорогая Пантизилия! Но сначала будут боли, и, признаюсь, я побаиваюсь.

– Не бойтесь, мадонна. Боль придет и уйдет… А потом наступит блаженство.

– Останься со мной, Пантизилия, останься навсегда, ты обещаешь?

– Если мне позволят.

– А когда дитя родится и когда у нас будет свой маленький домик, ты переедешь к нам. Только, Пантизилия, если малыш будет слишком уж сильно тебя любить, я буду ревновать!

Пантизилия разрыдалась.

– Я плачу потому, что все так хорошо, – лепетала она, всхлипывая, – слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Прибыла повитуха. Она была в маске, ее сопровождали двое мужчин, также в масках. Они остались за дверью спальни Лукреции, а повитуха подошла к ее постели.

Она осмотрела Лукрецию и отдала приказания Пантизилии. И все время, пока у Лукреции длились схватки, за дверью сидели двое мужчин в масках.

После родов Лукреция, совершенно обессилевшая, уснула, а, проснувшись, попросила принести ей ребенка. Его положили к ней на руки.

– Мальчик, – сказала Пантизилия.

– Я сейчас умру от счастья, – шептала Лукреция. – Мой сын, мой сын… Почему здесь нет Педро? Он был бы так рад увидеть своего сынишку, разве нет? Пантизилия, приведи ко мне Педро!

Пантизилия кивнула.

– Скорей, скорей приведи! Повитуха подошла к постели и сказала:

– Мадонна очень устала, ей надо отдохнуть.

– Но я не хочу, чтобы вы уносили от меня сыночка! Я успокоюсь, только когда здесь будет его отец!

– Вашу горничную сразу же пошлют за отцом ребенка, – уверила ее повитуха. Она повернулась к Пантизилии – Наденьте плащ и отправляйтесь.

– Но я не знаю, где он!

– Вас к нему отведут.

Лукреция улыбнулась Пантизилии, и в глазах маленькой горничной сверкнула радость.

– Я бегу! – закричала она. – Бегу!

Лукреция проводила ее взглядом, а повитуха склонилась над кроватью:

– Мадонна, мне надо сейчас взять у вас ребенка. Ему следует спать в колыбельке. А вам нужен отдых. У меня есть специальное питье, после него вы крепенько уснете, потому что вам надо поскорее восстановить свои силы.

Лукреция выпила варево, поцеловала покрытую светлыми волосиками головку ребенка, отдала его повитухе и откинулась на подушки. Через минуту она уже спала.

Когда Пантизилия вышла из спальни Лукреции, один из сидевших у дверей мужчин встал и подошел к ней.

– Следуйте за мной, – приказал он, и они вышли из дворца во двор, где их поджидала оседланная лошадь.

Уже стемнело, и лишь луна освещала улицы, по которым скакали всадник и сидевшая у него за спиной Пантизилия. Они выехали из квартала бедноты, приблизились к реке.

На самом берегу человек натянул поводья, конь встал.

– Какая прекрасная ночь, Пантизилия, – сказал он.

Она глянула на бежавшую по воде лунную дорожку и подумала: да, прекрасная. Все казалось ей таким красивым, потому что она была счастлива. Ее хозяйка благополучно разрешилась от бремени, скоро она привезет к Лукреции Педро. Она думала о том, какое счастливое их ждет будущее.

– Да, – ответила она, – чудесная ночь. Но поторопимся. Хозяйка моя с нетерпением ждет Педро Кальдеса.

– Нам некуда спешить, – ответил неизвестный. – Твоя хозяйка сейчас будет спать. Она устала.

– Но я хотела бы как можно скорее попасть туда, куда мне надлежит попасть!

– Хорошо, хорошо, Пантизилия. Человек спешился.

– Куда вы направляетесь?! – воскликнула Пантизилия. Он промолчал и помог ей слезть с коня. Она оглянулась в поисках хижины, где мог бы скрываться Педро, но ничего не увидела.

Человек сказал:

– Какая ты маленькая, Пантизилия, и какая юная! Он наклонился и поцеловал ее в губы.

Она была удивлена, но не без приятности – давно уже ее вот так не целовали мужчины.

Она засмеялась и нежно произнесла:

– Сейчас не время. Поскорей доставьте меня к Педро Кальдесу.

– Ты сама этого хотела, Пантизилия, – сказал человек. Он мягко возложил руки ей на голову, затем погладил ее ушки. Она подняла к нему голову, взглянула ему в лицо, но он не смотрел на нее – казалось, он не может оторвать взора от освещенной луной реки. Глаза у него были совсем как стеклянные, и вдруг Пантизилию охватил ужас.

Она поняла, поняла все в одно мгновение – последнее мгновение своей жизни.

Руки скользнули к ее горлу.

Лукреция проснулась. Стоял ясный день.

Она видела замечательный сон: она бродит по какому-то прекрасному саду, здесь же в колыбельке дремлет ее сынок, она и его отец склоняются над колыбелькой.

Чудесный сон, но только сон… И вот теперь она проснулась.

Она поняла, что в комнате есть кто-то еще – у постели ее сидел какой-то мужчина, и сердце ее бешено забилось. Ей обещали привести Педро, его нет, и Пантизилия куда-то подевалась…

Она попыталась встать.

– Тебе следует хорошенько отдохнуть, – сказал Александр, – тебе потребуются силы.

– Отец, – прошептала она и повернулась ко второму человеку, – и Чезаре…

– Мы пришли сообщить тебе, что все в порядке, – сказал Чезаре. Голос его звучал странно, как-то сдавленно, и она поняла, что он вне себя от ярости. Она вздрогнула и вновь повернулась к отцу: ведь голос Александра был нежным и теплым, как всегда.

– Принесите мне моего ребенка, – попросила она. – Отец, это мальчик. Ты его полюбишь.

– Да, – сказал Папа. – Через несколько лет он к нам присоединится.

Она улыбнулась:

– О, отец, я всегда знала, что могу на вас положиться.

Прекрасная белая рука опустилась на ее руку.

– Моя малышка, моя умница. Она взяла его руку и поцеловала.

– Сейчас тебе уже не о чем беспокоиться, – торопливо добавил Александр. – Все улажено. Скоро ты вернешься к нормальной жизни, и эта маленькая история будет забыта, хотя, не скрою, ходили и ходят всякие гадкие слухи.

– Отец, а Педро?..

– Не смей произносить этого имени, – хрипло выкрикнул Чезаре.

– Чезаре, дорогой мой брат, постарайся меня понять. Я люблю Педро. Он – отец моего ребенка и скоро станет моим мужем. Наш отец все устроит.

– Моя дорогая, – сказал Папа, – видишь ли, это невозможно.

Она вздрогнула.

– Дорогая моя доченька, пришло время тебе узнать всю правду.

– Но я люблю его, отец, и вы обещали… Александр встал и приложил к глазам платок. А Чезаре со злобной радостью произнес:

– Вчера из Тибра выловили тело Педро Кальдеса. Ты потеряла своего любовника, сестрица, потеряла навсегда.

Она рухнула на подушки, закрыла глаза. Папа с тревогой склонился над нею.

– Все произошло так внезапно, – сказал он. – Моя детка, моя милая детка, как бы я хотел облегчить твою боль!

Чезаре, глядя на отца, саркастически улыбнулся. Ему хотелось крикнуть:

– А по чьему приказу был убит камердинер?! Разве не по твоему и не по моему? И правильно. Она не смеет унижать наше имя, связываясь со слугами.

Но вслух он произнес:

– Кое-кто сопровождал его в последнем плавании… Твоя служанка Пантизилия. Ты больше никогда не увидишь ее смазливой мордашки.

Лукреция закрыла лицо руками, она хотела отгородиться от всего, никогда больше не видеть ни этой комнаты, ни этих людей. Они были ее защитниками, и они были ее тюремщиками. Она не имела права на свою собственную жизнь, она обязана была делать только то, что запланировано, решено ими. Она попыталась совершить самостоятельный шаг – и вот расплата.

Педро, ее Педро убит! Она пыталась представить его – его израненное тело, может быть, ему перерезали горло. Или нет. Скорее всего, его просто отравили.

Педро, красавец Педро… Что такого он сделал? Он просто любил ее, Лукрецию.

И маленькая Пантизилия. Больше никогда, никогда она ее не увидит. Нет, это невозможно! Даже у страдания есть предел!

– Уходите, уходите, оставьте меня… Принесите мне моего ребенка и уходите! – заикаясь, произнесла она.

В комнате воцарилось молчание. Ни Чезаре, ни Александр не сдвинулись с места.

Затем Александр заговорил, голос его по-прежнему был нежным, он лился и лился, словно теплое молоко.

– За ребенком присмотрят, Лукреция. Тебе не о чем беспокоиться.

– Я хочу моего сына! – кричала она. – Верните мне сына! Вы убили человека, которого я любила, вы убили моего единственного друга. Мне ничего от вас не надо, только верните мне ребенка! Я уеду, я буду жить одна, с моим сыном… Я не хочу, не могу больше оставаться в этом дворце!

Чезаре спросил:

– И это говорит Лукреция? Лукреция Борджа?

– Да! Это говорю я!

– Мы были не правы, – мирно произнес Александр. – Мы слишком рано тебе обо всем рассказали. Но, поверь мне, дорогая доченька, бывают времена, когда все должно решаться и говориться сразу, с одного удара. Тогда и раны затягиваются быстрее. Это было ошибкой с твоей стороны – со стороны моей дочери, дочери Борджа – вести себя подобным образом, связаться с прислугой. А то, что у тебя родился от него ребенок… Это вообще криминал! Но мы тебя любим, мы понимаем твои чувства. Мы прощаем тебя за них, как прощаем себе и собственные грехи. Мы слабы, и мы нежно тебя любим. Мы спасли тебя от бесчестья, нам так и следовало поступить. Ты – наше сокровище, мы любим тебя больше всех на свете. Я и твой брат постарались спасти тебя от последствий твоего греха и глупости. Тех, кто участвовал вместе с тобой в этом нелепом приключении, больше нет, значит, никто тебя не предаст. А что касается ребенка, то это прелестный мальчик и я уже его люблю. Но ты должна с ним попрощаться – правда, ненадолго. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы он поскорее вернулся к нам. Он – Борджа. Он кричал на меня, он брыкался как настоящий Борджа. Боже, благослови его, он в надежных руках, у него достойная приемная мать. Она станет ухаживать за ним, как за своими собственными детьми – даже лучше, потому что она не посмеет причинить вред маленькому Борджа. И, обещаю тебе, Лукреция, что через четыре года… нет, даже через три он к нам вернется, и мы усыновим этого резвого мальчишку, плод твоей страсти, и никто не посмеет ткнуть в него пальцем и сказать: «Вон ублюдок, которого Лукреция родила от камердинера».

Она молчала. Сон кончился, а смириться с реальностью она не могла. Пока не могла. Но знала, что неминуемо смирится. У нее нет иного выхода.

Чезаре взял ее руку и приложился к ней губами.

– Дорогая, мы устроим тебе замечательный брак. Она вздрогнула.

– Ну, еще слишком рано говорить о таких вещах, – упрекнул его Александр. – Потом, потом.

Она хранила молчание.

А они все сидели, никуда не уходили. Чезаре взял ее правую руку, Александр – левую, и они время от времени наклонялись и целовали ее холодные пальцы.

Все у нее отобрали, всего ее лишили… И все же она чувствовала, как успокаивают ее эти поцелуи.

Она начинала понимать неизбежность того, что произошло. И она начинала понимать, как нелепы были ее мечты.