Магический код

Юрка вздохнул. И Иван почувствовал себя так, как будто на него только что вылили ушат холодной воды, предварительно пообещав, что вода будет сказочно теплой.

Нет, не может такого быть. Не может быть, чтобы через два месяца после этой встречи вот так сильно забилось вдруг сердце, вот так вдруг всколыхнулась в душе глупая, непонятная, дурацкая и беспомощная надежда. Не может быть, чтобы он слушал Юркины глупости с таким вот напряженным вниманием, не может быть, чтобы он до сих пор не рассмеялся приятелю в лицо и не послал его куда подальше. Не может быть… И уж тем более не может быть такого, чтобы муж и семилетняя дочь… Муж и дочь семилетняя… Нет, не может быть, не может…

– Так которая? – тихо спросил Юрка, глядя куда-то в сторону.

– Конечно… Конечно та, что с мамой живет… Которая из Зимбабве… Она и есть.

– Ну да. Я почему-то так и подумал. Только это не она из Зимбабве, а отец ее.

– Да какая разница.

– Вот и я тоже подумал.

– Что? Что ты подумал? – резко поднявшись, выдохнул Иван. – Ты уж расскажи подробнее. Что именно ты подумал и на кой хрен ты все это затеял, а?

– Да не кипятись ты, Иванушка… Успокойся.

– Нет, уж ты мне скажи… Не надо меня успокаивать! Изображаешь тут из себя… успокоительное средство! Я и так спокоен! Ты скажи – зачем? Вот зачем все это затевать было нужно, а?

Юрка неторопливо открыл очередную банку темного пива:

– Может, выпьешь все-таки? Иван в ответ натужно рассмеялся:

– А что, думаешь – надо?

– Твое дело. Только ты, пожалуйста, рычать на меня перестань, как сторожевая собака. И пойми, что я никакого преступления не совершал. Я ничего такого не сделал, просто узнал – и все.

– Узнал, – усмехнулся Иван. – Ну и зачем ты это узнал? И что теперь с этим делать? И кому это вообще надо?

– Я думал, тебе надо.

– Мне надо? Да я просто так тебе рассказал… Просто к слову вспомнил. Ты про глаза начал говорить… Про то, что зрачки расширяются… Тьфу, черт, глупость какая! Да я уже и думать забыл про эту встречу… Два месяца прошло…

– Если думать забыл, – возразил Юрка, – и если тебе все это до такой степени не важно – чего ж ты тогда так кипятишься?

– Чего, чего… Сам не знаю чего.

Устав сопротивляться, Иван снова вернулся в кресло и залпом выпил несколько глотков «спрайта» из банки.

– Безалкогольный ты наш, – добродушно усмехнулся Юрка. – Ты уж прости меня, дорогой друг Иван, если я что неправильно понял… Только ведь ты и в самом деле в тот день… Во вторник… Когда про девчонку эту со мной разговаривал… Знаешь, ты совсем другой был…

– Это какой – другой?

– Ну, не знаю… Живой, что ли…

– Опаньки! – рассмеялся Иван. – Вот и договорились! Значит, по-твоему, все остальное время я мертвый? И ты столько лет уже пиво не со мной, а с моим бренным телом распиваешь? Струпом?

– Дурак.

– Это ты – дурак, а не я.

– Я ж фигурально… образно выразился.

– Ах, образно. Ах, фигурально. Поэт ты наш! Бросай на хрен свою стоматологию и кропай вирши! Эх, Юрка… Романтик ты неистребимый. – Иван все-таки улыбнулся, немного успокоившись. – Ну, может быть, ты и прав. Может, и в самом деле зацепила она меня, эта девчонка. Немножко. И как-то по-особенному. Хотя видел я ее всего два раза… То есть три, если считать стриптиз. И почти не разговаривал с ней. Но ты пойми другое. Не про меня все это. Не про меня и не для меня – такие вот девочки с косичками и сине-зелеными глазами… Я по-другому на жизнь смотрю. И если мне иногда баба нужна, то чтоб баба, а не видение бестелесное с ангельскими крылышками за спиной, понимаешь? Понимаешь, в чем разница? У меня жизнь переломанная, у меня душа извращенная и больная… Тебе ли не знать?

– А может, она как раз твою душу-то и вылечит, – не унимался Юрка.

– Душа – это не зуб! – снова вспылил Иван. – И хватит уже образных и фигуральных выражений! И потом… Ну даже если, допустим… Сам же сказал – муж. Муж, дочь семилетняя и еще эта… подружка, будь она неладна. С ума сойти, муж и семилетняя дочь… Ей с виду больше восемнадцати не дашь…

– Ей двадцать шесть.

– Вот ведь братец твой как постарался, – усмехнулся Иван. – Полное досье… Жаль, напрасно старался…

– Да, жаль, конечно… Я и сам удивился, когда он мне про мужа и про дочь… По твоим словам совсем молоденькую девочку представлял…

– Ну да бог с ней. Давай забудем. И накатим еще по банке. – Иван долил остатки «спрайта» в свой бокал, отсалютовал приятелю, сделал несколько глотков.

– Значит… Значит, не будешь ей звонить? И встречаться с ней – не будешь?

А зачем? Чтобы этот ее муж-баскетболист мне фасад расквасил? Или чтоб ее любовница мне его когтями своими расцарапала? Малоприятная перспектива, знаешь ли… К тому же, в любом случае, еще и ребенок. Это что ж мне, по-твоему, придется ее отвоевывать – сперва у мужа, потом у этой… мулатки, а потом… ребенок еще останется… В жизни не мечтал чужих детей воспитывать. А своих… Своих мне, как ты знаешь, Бог не дал.

– Может, даст еще.

– Слушай, а давай ты заткнешься, а?

– Дело твое. Не хочешь – я навязывать не стану.

– Не хочу.

– Значит, не будешь номер ее телефона записывать?

– Не буду.

– Упрямый ты.

– Упрямый.

– Ну смотри, дело твое. Если передумаешь – звони, я тебе номер продиктую. Или можно… На работу к ней… Ну, знаешь, как бы случайно. Она здесь недалеко, в детско-юношеской спортивной школе…

– В детско-юношеской спортивной школе?

– Ну да… И чего ты щеришься, не пойму? Тренером работает.

– По плаванию?

– Нет, по спортивной гимнастике. Здесь, на Чернышевской. Во Дворце спорта.

– Ну, ты все сказал?

– Все.

– Вот и замечательно. Вот и прекрасно. А теперь давай о чем-нибудь… О чем-нибудь более приятном поговорим.

– Это о чем же?

– Да хоть о пародонтозе.

– Мало приятного, скажу я тебе, в пародонтозе.

– Да? Ну вот и скажи, скажи… А я послушаю.

– Послушаешь? Ну, слушай…

В тот вечер Юрка ушел от него в половине одиннадцатого. Иван закрыл за ним дверь и впервые в жизни облегченно подумал: «Ну наконец-то!» Раньше он никогда не испытывал такого облегчения при расставании с другом.

Впрочем, и Юрка раньше тоже никогда не позволял себе два с лишним часа без перерыва рассуждать о зубных болезнях…

Вот гад-то какой, подумал Иван с усмешкой. Теперь ведь всю ночь зубы будут сниться. А зубы, говорят, снятся не к добру.

Может быть, когда-нибудь я смогу рассказать тебе это. Но не сейчас, только не сейчас, сейчас мне даже страшно думать об этом. Пройдет осень, за ней зима, потом снова весна – все просто, все как обычно. День за днем я буду смотреть на тебя и думать о том, как сильно я люблю тебя. Буду думать о том, что эта любовь – самое большое, самое настоящее счастье, которое только можно испытать в жизни.

Раньше я многого боялась. Я боялась, например, состариться. Боялась умереть. Боялась заболеть ангиной, потому что после ангины могут возникнуть осложнения на сердце. Боялась выходить из дому, когда темно, потому что в подъезде у нас часто шастали какие-то подозрительные личности. Глупая, правда?

Сейчас даже смешно об этом думать. Потому что я больше не верю ни в старость, ни в смерть, ни в ангину… Сейчас я боюсь только одного – потерять тебя.

Потерять тебя – это хуже, чем старость и смерть. Наверное, если бы у меня был выбор, я предпочла бы сто раз состариться и сто раз умереть – только бы ты осталась со мной. Только бы ты была рядом. Видеть тебя. Слышать твой голос. Прикасаться к тебе, целовать твои волосы, вдыхать их запах и, обнимая, чувствовать, как бьется совсем рядом твое сердце.

Я ужасно боюсь потерять тебя. Иногда я просыпаюсь ночами в холодном поту, с криком, застывшим на губах, – мне снится, что я тебя потеряла. Что ты больше не со мной. Я задыхаюсь от страха, я успеваю несколько раз умереть от этого страха и рождаюсь заново только в тот момент, когда вижу тебя. Ты рядом, все как обычно, не изменилось ничего – изменилась только я, потому что стала любить тебя еще сильнее. Оказывается, это возможно. Раньше, в той, прошлой своей жизни, когда тебя еще не было со мной, когда мы ничего друг про друга не знали и я боялась старости и ангины, я даже не могла себе представить, что можно любить так сильно. Я знаю – никто и никогда не любил так сильно, как я люблю тебя.

Я люблю тебя – и это самое главное. Это значит, что я никогда не состарюсь, не заболею ангиной и не умру. Я просто не могу позволить себе этих маленьких человеческих слабостей, потому что во мне живет любовь, и эта любовь, я знаю, сделает меня бессмертной. Я буду любить тебя до тех пор, пока ты будешь нуждаться в моей любви, я проживу на свете тысячи долгих лет, побив все рекорды – моя жизнь измеряется не годами, а моей любовью. Ничто не сможет помешать мне оставаться рядом с тобой до тех пор, пока ты тоже любишь меня.

Ты ведь тоже меня любишь. Я знаю, ты сто раз говорила мне об этом, ты даже удивляешься иногда, почему я так часто прошу тебя повторить эти три слова, ты часто смеешься надо мной и иногда даже дразнишь меня. Я прощаю тебе это, потому что ты не знаешь…

Ты многого не знаешь… Вот в чем причина, вот где источник моего страха. В твоем опасном незнании. Вот что заставляет меня просыпаться по ночам в холодном поту, вот что заставляет иногда целовать тебя до исступления и прижимать тебя к себе так сильно, словно в последний раз…

Ты никогда не спрашивала меня о моей прошлой жизни. О той жизни, которая была до тебя и в которой я боялась старости и смерти. В той прошлой жизни я еще не знала тебя, не знала, что ты живешь где-то совсем рядом, и понятия не имела о том, что когда-нибудь мы встретимся и будем любить друг друга. Если бы тогда, в той, прошлой жизни, кто-нибудь сказал мне об этом, я бы рассмеялась в лицо. Я бы сказала, что никогда не смогу полюбить тебя. Я бы ответила, что такого просто не бывает. Что такая любовь противоестественна. Что она нарушает законы природы. Я бы не поверила. Нет, ни за что не поверила бы…

Тогда, до встречи с тобой, я любила мужчину. Мне казалось естественным – любить мужчину, быть рядом с мужчиной. Он был красив, как греческий бог, им можно было любоваться, как любуются картиной. Он был фантастически нежен. Он целовал пальцы моих ног в первый вечер нашего знакомства – тогда он еще ни разу не касался моих губ, и это было так необычно. Мы познакомились на пляже, я поранила ногу осколком стекла. Он поднял меня на руки, отнес к воде и промыл рану. Потом стал дуть на палец, а потом прикоснулся к нему губами.

Я рассматривала его, пользуясь тем, что он полностью сосредоточил взгляд на моих пальцах. У него были светлые, выгоревшие на солнце волосы. Я видела перед глазами только его макушку и уже тогда, в первые секунды нашей встречи, чувствовала, что схожу с ума от желания прикоснуться к ней, к этой выгоревшей макушке, губами. Точно так же, как он только что прикоснулся губами к пальцам моих ног.

Потом он поднял на меня глаза. Глаза были карие.

С тех пор мы не расставались. Я стала жить у него – по утрам он приносил мне кофе в постель, потом нес меня на руках в ванную, купал, как ребенка. Готовил на кухне завтрак – смешной, в спортивном трико и в фартуке, с гривой взъерошенных волос, с выражением полнейшей сосредоточенности на лице, он смешивал в миске творог и яйца и жарил для меня сырники, потому что больше всего на свете я любила сырники… Он уходил на работу – я провожала его, закрывала за ним дверь, долго слушала затихающий шум его шагов по лестнице, долго стояла у окна и махала вслед. Он скрывался за поворотом – вскоре я уже мчалась к телефону, снимала лихорадочно трубку, чтобы услышать: «Я люблю тебя, Кошка… Я ужасно соскучился, знаешь…» Он называл меня Кошкой. Он звонил мне с работы каждый час и каждый час говорил одно и то же. Я ждала каждого его звонка, а в промежутках между звонками боялась старости и смерти – всего того, что может разлучить нас. Я готовила для него ужин, листая страницы кулинарных книг и строго соблюдая рецептуру. Если рецептура была дана в граммах, я взвешивала продукты на электронных весах. Если нужно было взвесить яйца, сперва я взвешивала пустой стакан, потом разбивала в стакан яйца… Я была безмерно счастлива и ни разу не приготовила ничего нормального, потому что его звонки заставляли меня забывать о том, что на плите у меня что-то варится или жарится. Я мчалась к телефону, чтобы услышать его, а потом долго сидела, накручивая на палец телефонный шнур, и умирала от счастья, и снова боялась старости и смерти… До тех пор, пока с кухни не начинал валить дым, он-то и заставлял меня спуститься с небес на землю. Я ужасно расстраивалась, со слезами на глазах терла порошком испорченную кастрюлю, потом начинала смеяться – просто так, от счастья, и снова бежала к телефону… Вечером он приходил домой, сгребал меня в охапку и осыпал поцелуями. Я уже не думала об ужине – через пару часов, обессилевшие от любви, мы плелись в какой-нибудь расположенный неподалеку ресторан, выпивали по бокалу вина, съедали по две порции какого-нибудь мясного блюда. Все это – с до неприличия здоровым аппетитом и со смехом влюбленных идиотов…

Я думала, так будет всегда. Любить его было для меня так же естественно, как дышать, хотеть его – так же естественно, как испытывать жажду… Я жила словно в пустыне, я постоянно испытывала эту жажду. Мы занимались любовью везде и всегда. Дома, в его машине, в лифте, в лесу, на свежей весенней траве, возле воды, на пляже… Однажды даже на крыше… Да-да, на крыше девятиэтажного дома, в тот вечер у моей подруги был день рождения, однокомнатная ее квартира была полна гостей, а ванную комнату уже успел кто-то занять раньше нас… И тогда он придумал про крышу. Там было здорово, на крыше, – небо темное, почти беззвездное, вечер теплый и ласковый, и совсем не хотелось оттуда уходить… Когда мы вернулись, все гости уже разошлись по домам, и хозяйка очень удивилась тому, что мы сначала ушли, ни с кем не попрощавшись, а потом вдруг вернулись в первом часу ночи непонятно зачем. По дороге домой мы без конца смеялись, вспоминая выражение ее лица…

Я даже представить себе не могла, что все это однажды кончится. Я была убеждена, что разлучить нас может только смерть, а охладить наши чувства – только старость. Но до старости было еще далеко, хоть я ее и боялась, очень далеко до нее было, поэтому и не приняла я всерьез его отлучки по выходным. Радовалась, что дали ему на работе повышение, что теперь он – начальник отдела, и что с того, что в субботу во второй половине дня мне приходится смотреть в одиночестве черно-белые фильмы. Ускоренный, словно разорванный на куски ритм движений, немота, отсутствие цвета. Бродяги в рваных обносках и стоптанных туфлях, отважные тихони в очках в тонкой оправе, простофили в смешных шляпах и неудачники в белоснежных костюмах и галстуках-бабочках. Они помогали мне ждать его, сокращая невидимое время.

Я не чувствовала, что он больше меня не любит. Хотя нет, вру – не хотела чувствовать. Боялась себе признаться, даже в самых своих сокровенных мыслях, даже во сне…

И даже в тот момент, когда увидела его с ней, – все равно не призналась.

Я увидела его с ней случайно. В ту субботу во всем доме отключили свет. Я собиралась посмотреть «Огни большого города» в очередной, сто восьмидесятый, наверное, раз. Но свет отключили. Поэтому я не смогла смотреть фильм. А ждать его в одиночестве, наедине с часами, с заторможенными стрелками, убийственно медленно ползущими по циферблату, я просто не могла. Я сняла часы со стены и запихала под подушку. Прикрыла их пледом, но они все равно тикали. Время, спрятавшись под подушкой и пледом, словно в отместку стало еще медлительнее. Я достала часы из-под подушки и пледа и со злостью вытащила из корпуса батарейки.

И тогда время остановилось совсем.

А мне стало страшно. Я вдруг подумала о том, что, может быть, на самом деле остановила время. А если так, то, значит, в доме никогда не включат свет. И я никогда не сдвинусь с места, все так и буду сидеть на диване, в полутемной комнате, поджав под себя ноги и сжимая в руках безмолвный корпус настенных часов. И он уже никогда ко мне не вернется…