Мари Антильская. Книга первая

ГЛАВА ПЕРВАЯ Кавалер де Мобре разбивает сердца

Со двора замка, откуда открывался вид вниз на Сен-Пьер и бухту, кавалер Реджинальд де Мобре смотрел на неподвижно стоящий на изумрудно-зеленых волнах «Редгонтлет».

Утро уже давно наступило. Солнце палило нещадно, и шотландец не без горечи думал, что корабль скоро уже поднимет якорь и ему никак нельзя опоздать. Душу переполняли сожаления, что придется так скоро покинуть этот приветливый дом. Он говорил себе, что с ним будет связано одно из самых прекрасных воспоминаний в его жизни и это воспоминание ничто уже не сможет стереть…

Он был готов к отъезду. Шпоры его блистали, лакированные сапоги были элегантно спущены на икры, парик старательно расчесан.

— Что ж, кавалер, раз уж вам так не терпится нас покинуть, Жюли проводит вас до форта Сен-Пьер, — проговорил сзади голос, все еще исполненный нежности и в котором он слышал те же сожаления, которые терзали его самого.

Он обернулся и одарил Мари печальной улыбкой.

— Увы! — сказал он. — Не могу же я стать дезертиром… Но от своего слишком краткого пребывания здесь я унесу поистине незабываемые воспоминания!

Он раскрыл ей объятья, и она ласково прижалась к его плечу. Сердце у нее разрывалось от грусти. Она чувствовала, что из глаз вот-вот брызнут слезы. Она вся была во власти истомы, которая охватила все ее существо и, словно очистив его, сделала естественней, проще.

Она нежно потерлась щекою о его грудь. Ей было хорошо там, в этом теплом гнездышке, и она была не в состоянии поверить, что никогда уже больше не увидит этого галантного молодого человека, которому обязана счастьем целой ночи.

— Увы! — повторил он. — Ничего не поделаешь, я должен вернуться на «Редгонтлет». Мне надо попасть в Шотландию, но что-то говорит мне, что я недолго буду в отсутствии. Ведь здесь, Мари, я оставляю частицу своего сердца, и в один прекрасный день мне все равно придется вернуться за ним!

— Бедняжка! — проговорила она. — Только отныне все это будет невозможно! Все… Когда мы будет вспоминать друг о друге, нам будет казаться, будто все это был только сон. И нам надо как можно скорее забыть друг друга!

— Но и это для меня тоже невозможно! — ответил де Мобре.

Она печально опустила голову. Реджинальд снова оглядел бухту, где слегка покачивался его корабль.

— Реджинальд, — обратилась она к нему, — я все думаю, что же вы все-таки имели в виду, когда давеча вечером пытались представить себя как человека якобы очень опасного… Вы не знаете, что я за человек! — воскликнули вы. Что все это значило?

Он улыбнулся.

— Это значило, что вы тогда еще и подумать не могли, какие замыслы вынашивал я на ваш счет, — ответил он. — Но уже тогда я поклялся, что вы будете моею!

— Это все оттого, что вы видели меня с губернатором!

— Нет… Нет, вы ошибаетесь, Мари, это потому, что я решил так, едва увидев вас. Я тогда еще не знал, как буду действовать, чтобы овладеть вами, но был уверен, что добьюсь своего!

— Должно быть, у вас часто случается такое с женщинами! — возразила она будто слегка рассерженным голосом.

— Нет. Впервые в жизни чувствовал, я такую уверенность…

— Не лгите, Реджинальд!

Он рассмеялся.

— Что ж, может, и так! Какая разница? Мы пережили с вами прекрасный сон, Мари… Теперь мы должны позабыть все, что было. Как только я покину этот дом, у нас у обоих будет тайна, которую нам надо будет хранить с благоговением, но все равно хранить как тайну! И эта тайна отныне станет единственным, что будет нас связывать!

Она почувствовала, что, несмотря на напускную веселость, голос его слегка задрожал, волнение охватило и его. Слезы покатились из ее глаз, и в порыве чувств она снова бросилась к нему в объятья, будто желая сказать: «Не покидай меня! Останься или возьми меня с собою! Теперь я не смогу жить без тебя, без твоего лица, твоей улыбки, твоего тела!..»

Из дома донесся юный женский голос, который напевал какую-то песенку. Мари резко отстранилась от кавалера и, отойдя на шаг в сторону, тихо-тихо проговорила:

— Это Жюли!..

Мобре повернул голову к окну, ища глазами фигуру служанки, и увидел, как та танцующей походкой спускается с лестницы.

— Я послала Жюли в Сен-Пьер с одним поручением, — пояснила Мари. — Так что она доедет вместе с вами до порта.

Ни слова не говоря, Реджинальд согласно кивнул головой. Впрочем, Жюли уже была тут.

— Я готова, мадам, — сообщила она.

— Кенка приведет тебе твою лошадь и лошадь господина де Мобре. Ты спустишься в город вместе с господином де Мобре…

Служанка окинула взглядом кавалера. Все в ней дышало веселостью: глаза, рот, лоб, все будто смеялось. Реджинальду показалось, будто он заметил у нее в глазах какой-то насмешливый блеск. Было очевидно, для служанки отнюдь не была секретом эта ночь. Должно быть, именно это и придавало ей столь вызывающий вид!

Явился Кенка, ведя под уздцы лошадей.

Когда Мобре взял в руки поводья своей лошади и подошел к Мари, чтобы сказать последнее «прощай», ей показалось, будто сердце у нее перестало биться. Она побледнела, протянула ему влажную руку, которую он с большой почтительностью поднес к своим губам. В присутствии служанки он хотел придать этому жесту как можно больше сдержанности, поэтому губы его вопреки желанию лишь слегка коснулись руки, зато молодая женщина с благодарностью почувствовала крепкое пожатие его пальцев.

Она ответила на него словами:

— Прощайте, кавалер!..

Кенка тем временем помогал Жюли сесть в седло. Она уже поехала прочь. Мобре сунул ногу в стремя и ловко оседлал лошадь.

— Прощайте! — еще раз крикнула Мари, но голосом таким слабым, таким тихим, что звук этот не мог донестись до ушей служанки.

— Прощайте! — вторил ей кавалер.

Мари вернулась к себе и уткнулась лицом в носовой платок, не в силах более сдерживать чувств.

Реджинальд и Жюли некоторое время ехали бок о бок. Дорога, что построил Дюпарке, была довольно ухабистой и изобиловала крутыми поворотами, зато почти все время с нее можно было видеть Сен-Пьер, бухту и стоящие там на якоре суда.

С обеих сторон дорогу окружала густая чаща, где вовсю буйствовала тропическая растительность. Циннии и бугенвиллеи буквально изнемогали, склонясь под тяжестью огромных красных цветков, это был настоящий зеленый занавес. А по обочинам, достаточно было протянуть руку, росла дикая земляника.

Жюли дала обогнать себя кавалеру и ехала чуть позади. Это позволяло ей получше разглядеть попутчика, и от глаз ее не укрылась ни одна деталь его телосложения, что заставило ее втайне позавидовать своей госпоже, покорившей такого красивого кавалера.

Он же тем временем скакал впереди, высоко подняв голову и, казалось, вовсе позабыв о существовании девицы. Кто знает, может, мысли его все еще были заняты Мари?

Тем не менее на одном из поворотов он остановился и стал поджидать Жюли. Он наблюдал, как она приближалась к нему, ничуть не ускорив бега своей лошади, и подумал про себя, что она весьма недурно выглядит в этом своем длинном, широком белом платьице.

— Милое дитя! — воскликнул он, едва она оказалась достаточно близко, чтобы расслышать его слова. — Сдается мне, что у вашей лошади не очень верный шаг. Похоже, ей не по нутру эта дорога, вся в выбоинах и ухабах и к тому же сплошь усыпанная щебнем!

— Не думаю, кавалер, — ничуть не смутившись, ответила девица, — она ведь уже привыкла к этой дороге. Мне приходится проделывать этот путь по два раза на дню, сперва туда, потом назад!

— А вот моя, — снова заговорил Реджинальд, — похоже, совсем захромала!

— Что-то я ничего такого не заметила, — возразила Жюли.

— Клянусь, эта лошадь слаба на одно колено. Вы только гляньте! Такое впечатление, будто она то и дело спотыкается! Вот я сейчас проеду немного вперед, а вы тем временем постойте здесь и понаблюдайте повнимательней…

Он слегка присвистнул, и лошадь тут же рванула с места.

Жюли некоторое время простояла там, наблюдая за скачущим впереди Мобре, потом, решив, что уже достаточно насмотрелась, чтобы иметь на сей счет свое суждение, стегнула свою лошадь и нагнала кавалера.

— Ну, что скажете? — поинтересовался тот. — Может, это был мираж? Вы что, и вправду не находите, что эта лошадь припадает на одну ногу?

Жюли весело расхохоталась.

— Я нахожу, — сквозь смех проговорила она, — что вы, кавалер, и вправду отличный наездник, если вам под силу по желанию заставить захромать вашу лошадь! Могу поклясться, что, когда мы выехали из замка, она и не думала хромать и была вполне резва!.. А теперь она и впрямь что-то прихрамывает!

Реджинальд нахмурил брови.

— Вот видите, что я вам говорил, — подтвердил он. — Если я дальше буду силою понукать ее скакать вперед, бедная лошадь этак недалеко уедет. Лучше было бы дать ей немного передохнуть… Впрочем, если, конечно, вы очень спешите… — поспешно добавил он.

— Да ничуть я не спешу, — заверила его Жюли. — Госпожа дала мне одно поручение там, на берегу речки Отцов-иезуитов, мне все равно придется изрядно поискать, так что вряд ли она узнает, сколько мне на это понадобилось бы времени.

Не дожидаясь более, Мобре резко соскочил с лошади. Потом привязал ее к толстому бамбуку, что рос у обочины дороги, и подошел к Жюли с намерением помочь спешиться и ей. Однако, вместо того чтобы взять ее за ножку, он решительно обхватил ее за талию и без всяких видимых усилий поставил на землю.

— Какой вы сильный! — восхищенно воскликнула служанка.

Но он ее даже не слушал. Он был поглощен тем, что внимательно оглядывался по сторонам. Замок На Горе был оттуда невидим. Густая завеса листвы полностью скрывала его от глаз. Внизу виднелась лишь узкая полоска лазурно-зеленого моря. Дорога была совсем безлюдна.

— Судя по всему, здесь ездит не так уж много народу, — заметил кавалер.

— Откуда ему здесь быть! Особенно с тех пор, как генерал Дюпарке попал в плен на Сен-Кристофе. Теперь уже никто больше не ездит в Замок На Горе. Раньше-то там все время было полно гостей, а нынче в этом большом доме стало, на мой вкус, что-то уж чересчур тихо… Хорошо еще, что госпожа чуть не всякий день посылает меня в Сен-Пьер за новостями. Так что у меня-то нет времени скучать, — добавила она, снова расхохотавшись.

Он указал ей на мягкую траву, что росла на обочине.

— Присядьте, красавица моя, — предложил он ей.

— А что, разве вы не пойдете посмотреть, из-за чего это вдруг захромала ваша лошадь?

Она приподняла подол платья, собираясь опуститься на траву. Он окинул ее взором, исполненным вполне недвусмысленных намерений.

— Думаю, единственное, в чем нуждается эта добрая лошадка, это в небольшой передышке… Да и лошадь-то не моя. Я взял ее на время у одного колониста из Сен-Пьера, чтобы иметь возможность нанести этот визит. Так что лучше вернуть ее в хорошей форме. По крайней мере, внешне!

Оба дружно рассмеялись. Он отошел, чтобы сорвать цветок гибискуса, поднес его к губам, вернулся к ней и уселся рядом.

— Ах, прелестное дитя, — проговорил он, — если бы вы знали, как я вам завидую. Да-да, завидую, вы живете в таком очаровательном замке, в такой тиши, среди такой красоты! Будь я на вашем месте, мне ничего уже больше не нужно было бы для полного счастья!

Она бросила на него довольно дерзкий взгляд.

— Тем более, — бесцеремонно заметила она, — что и мадам тоже помогла бы вам в этом, разве не так?

Он молча улыбнулся.

— Что вы хотите этим сказать? Ваша госпожа, она и вправду восхитительна! Да, что и говорить, мадам де Сент-Андре полна неземного очарования… Но уж не хотите ли вы этим сказать, будто, живи я в этом замке, сами не приложили бы никаких стараний, чтобы сделать меня счастливым?

— Еще бы нет, конечно! Просто мне подумалось, что вам вполне хватит и мадам…

— Кто знает! — с мечтательным видом произнес он.

— Впрочем, все это все равно невозможно, — вновь заговорила Жюли. — Ведь наш генерал, не проведет же он всю жизнь в плену, когда-нибудь он вернется, и, надеюсь, очень даже скоро… А когда он снова будет дома, у госпожи будет куда меньше свободы!

— А что сейчас, пользуется она этой своей свободой?

— Насколько мне известно, — легкомысленно ответила Жюли, — с вами это было в первый раз!

— Ну уж! Когда я приехал вчера, я застал ее в объятьях мужчины, который назвался губернатором…

— Лапьерьера?! — воскликнула Жюли и залилась хохотом. — Ну, вы уж и выдумали! Лапьерьер! Вот уж нет! Я бы знала… Он никогда не приезжает в замок, чтобы мне это было неизвестно…

— И все же у него была такая поза, которая не оставляла никаких сомнений… Сами посудите… Он держал мадам де Сент-Андре вот этаким манером… Он крепко сжимал одной рукою ее талию, точь-в-точь как я сжимаю сейчас вашу, и вот так… обнимал ее и целовал…

Он выпустил ее из объятий и с губами, все еще влажными от поцелуев Жюли, спросил:

— И что же вы об этом думаете?

— Я думаю, он просто воспользовался минутной рассеянностью госпожи… Кроме того, один поцелуй ничего не значит… Вы ведь знаете эту песенку, не так ли?

— Несомненно… Но это еще не все, он еще вот что делал…

Реджинальд де Мобре снова схватил Жюли за талию, впился губами в ее губы. Опытной рукою он задрал ей юбки и стал без всякого стеснения копошиться в них. Она вдруг прижалась к нему со всем пылом безудержного желания, которое он, будто играючи, зажег в ней.

Она предлагала себя кавалеру и призывала его к себе с тем более пылкой настойчивостью, что, помимо всех прочих утех, хотела в известном смысле еще и взять реванш над своей госпожой, к которой, надо сказать, в общем-то была вполне нежно привязана, но жила в ней такая иллюзия, что если она переспит с ее любовником, то это как-то уравняет их и сделает ближе друг к другу.

Для кавалера, похоже, подобное приключение на обочине дороги было отнюдь не впервой. Казалось, он все заранее предвидел и все предусмотрел. Сильными руками он приподнял Жюли и повернул ее так, что голова ее оказалась на пологой части небольшого холмика. Та не выказывала ни малейших признаков сопротивления. Она изображала из себя этакую «добровольную жертву», будто вовсе и не подозревала, к чему он ведет дело, будто из чистейшей неискушенности еще даже и не догадывалась о его истинных намерениях. Реджинальд же тем временем с большим проворством и уверенностью в движениях, свидетельствующей о доскональных познаниях по части женской одежды, снял с нее пояс и освободил от платья. Он обнаружил несколько менее сноровки в обращении с корсетом, ибо, похоже, по нечаянности порвал шнурки. Он улыбнулся, как бы извиняясь за неловкость, но Жюли тут же успокоила его, нежно взяв за руку.

Действительно, время шло, но юная девица вовсе не стремилась скомкать слишком большой поспешностью удовольствия, до которых была большой охотницей.

Когда она оказалась совсем голой и кожа ее засверкала белизной под безжалостно яркими лучами солнца, Мобре изучил ее взглядом, каким голодный смотрит на в меру прожаренного каплуна. Он нашел, что она вполне в его вкусе, хоть и отличается от Мари формами, повадками и простотою манер… Однако именно по этой самой причине, из-за полной их противоположности, аппетит у него разыгрался еще больше.

Он освободился от пистолетов, от шпаги и кожаного пояса. Потом не спеша, с педантичной аккуратностью человека, любящего во всем порядок и знающего, что всему есть свое время, сложил подле одежды Жюли свое кожаное снаряжение, камзол и кружевной воротник.

— Ах, месье! — воскликнула Жюли, которую палившее тело солнце продолжало возбуждать не менее самого Реджинальда и в которой при виде собственной наготы, на которую, похоже, не обращают никакого внимания, вдруг пробудилась неожиданная стыдливость. — И что вы только обо мне подумаете! Если бы мадам могла заподозрить такое…

— Мадам, коли уж вы о ней упомянули, скорее всего, ничего такого не заподозрит, — ответил Мобре, обнажая перед ней свои широкие плечи и играющие мощные бицепсы. — Что же до того, что я о вас думаю, то это я вам сейчас покажу на деле… как и подобает истинному кавалеру, во всяком случае, кавалеру из моих родных краев, и мне очень жаль, что вы оказываете мне так мало доверия или можете подозревать, будто может случиться как-то иначе!

Он опустился рядом с нею на траву, потом, опершись на локоть, обхватил ладонью одну из ее трепещущих грудей.

— Что я нахожу в самом деле поразительным, — заметил он, будто разговаривая с самим собой, — так это то, что ни одна из женщин, с которыми мне доводилось иметь дело, даже не заподозрила, что я в действительности собою представляю… Ни одной не удалось разгадать сути моего нрава, ни одна не догадалась, что я такое есть на самом деле! Справедливости ради должен признаться, что я и не оставлял им на это слишком уж много времени!

— Вы и мадам говорили то же самое?

— Милое дитя, да я говорю это всем женщинам! Всем без исключения, и хоть бы одна из них мне поверила. Ни одна! Неужели я говорю недостаточно серьезно?

Между тем Жюли почувствовала, как восхитительно приятная тяжесть словно придавила ее к земле, ощутила боль в пояснице, и тысячи скопившихся в ложбине сухих травинок разом впились ей в тело…

В таком состоянии легкого блаженства, которое сменило приятную усталость, Реджинальд де Мобре и Жюли и распрощались неподалеку от форта Сен-Пьер.

Кавалер направился по дороге, ведущей к порту, дабы вернуть колонисту лошадь, которая никогда еще не бежала так резво, как после передышки, которую ей вдруг так любезно предоставили, Жюли же поехала в сторону речки Отцов-иезуитов.

Всю дорогу они ехали рядом, не обменявшись друг с другом ни единым словом. И душераздирающее расставание с Мари все еще было живо в душе шотландца, когда из чистой куртуазности он повернулся в седле, чтобы в последний раз махнуть рукою служанке.

Поворот дороги тут же скрыл их друг от друга…

Едва Жюли осталась одна и затряслась по каменистой тропинке, ведущей к речке, она с редким здравомыслием тут же отогнала от себя прочь все воспоминания, которые могли бы быть для нее обременительными, чтобы не думать более ни о чем другом, кроме поручения, которое доверила ей ее любезная госпожа.

Она повторяла про себя имя вдовы колониста, которую ей надлежало разыскать, и заметила, что любовные утехи нисколько не отшибли ей памяти.

Жозефина Бабен… Жозефина Бабен… Халупа на берегу речки…

Хижин здесь было не больше десятка, что определяло предел ее поискам. Однако, сочтя, что она уже и так потеряла слишком много времени с предприимчивым шотландцем, Жюли решила, что теперь ей следует действовать как можно проворней, и поскольку кабачок «Большая Монашка Подковывает Гуся» оказался как раз по дороге, она заглянула туда, дабы навести справки.

Она с удивлением обнаружила, что наступил уже час обеда и в заведении было полно военных, заехавших в Сен-Пьер по каким-нибудь торговым делам колонистов и даже матросов, которые говорили громче всех остальных, вместе взятых, на каком-то непонятном для нее языке. Это были матросы с «Редгонтлета».

Хозяин таверны был человеком лет сорока, сухим и серым, как заборная доска, и с глазами величиной не более жемчужинки, напоминающими глаза какой-то рептилии, которые перекатывались в глазницах наподобие горошин в прорези бубенчиков.

Она обратилась к нему, но стоило ей произнести имя Жозефины Бабен, как тип принялся озабоченно почесывать свой парик и взирать на нее с нескрываемой тревогой.

— И что же, позвольте полюбопытствовать, вам понадобилось от этой Жозефины Бабен? — поинтересовался он. — Заметьте, я спрашиваю вас об этом, но вы вправе мне ответить, дескать, это не вашего ума дело! Так что это уж вам решать, милая девушка! Только эта самая Бабен не та женщина, с которой легко иметь дело, а потому если я и любопытствую, то только оттого, что очень желаю быть вам полезным!

— Господин трактирщик, — ответила Жюли, — мне поручили передать кое-что человеку, который живет у нее и которого зовут Ив Лефор…

— Ив Лефор! — повторил он. — Вот вам еще одна причина остерегаться Жозефины Бабен! Вы уж поверьте мне на слово, она и вообще-то женщина тяжелого нрава, а уж когда дело касается ее мужчины, то тут и сказать невозможно! Тем более что не совсем понятно, ее это мужчина или вовсе даже нет, так редко ей выпадает удача им завладеть…

— Ничего! — успокоила его Жюли. — Если разобраться, то не так уж мне нужна эта женщина Бабен, я ищу Ива Лефора, и если бы вы сказали мне, где я смогу его найти…

— Увы! Лефор нынче не у дел, он в отставке. И найти его можно либо у Жозефины Бабен, либо где-нибудь на речке, он там рыбачит… Скорее всего, он сейчас как раз на рыбалке, потому что это ведь надо иметь воистину дьявольскую душу, чтобы выдержать подле себя этакое исчадие ада больше одного дня кряду… Хотя Ив, знаете ли, может, он как раз и есть настоящий дьявол во плоти!..

— Благодарю вас, — проговорила Жюли. — Что ж, тогда я пойду к этой женщине. И не подумайте, будто я ее боюсь! Мне и не такие попадались, так что если ей и вправду охота поговорить так, чтобы ей смогли ответить, то я для нее просто находка!..

Несколько минут спустя, не удостоив вниманием реплики и остроты, которые вызвали у сидевших в заведении солдат и матросов ее гибкий стан и танцующая поступь, служанка направилась в сторону хижины Жозефины Бабен.

По описанию, что дал ей хозяин таверны, она без труда узнала некое подобие соломенной лачуги с крышей из пальмовых листьев, из которой в любое время дня и ночи струился легкий дымок.

Еще с большей легкостью, каким-то шестым чувством, узнала она и Бабен в женщине, которая, расположившись перед своей хибарой, чистила закопченную посуду из выдолбленной тыквы.

Жозефина, стянув волосы под ярко-красный бумазейный чепец таких необъятных размеров, что напоминал скорее береты, что носят матросы на корсарских кораблях, с каким-то исступлением сосала свою носогрейку, в которой табак, слишком зеленый, упорно отказывался загораться. Фитиль от мушкета, служивший ей вместо спичек, торчал у нее между ухом и чепцом, и всякий раз, когда она тыльной стороной ладони утирала струившийся со лба пот, она задевала за бороду, которая шуршала у нее под рукой словно щетка.

При звуках шагов служанки, хотя та из предосторожности и вела свою лошадь под уздцы, Жозефина обернулась, приложила руку к глазам, дабы лучи солнца не мешали ей разглядывать, кого это там принесло, потом с отвращением сплюнула на землю, едва различив широкое светлое платье девицы.

Потом, уже не обращая более внимания на Жюли, вернулась к своим занятиям. Служанке пришлось крикнуть:

— Мадам Жозефина Бабен!

Резко обернувшись к ней лицом и нахмурив брови, та поинтересовалась:

— Мадам? С чего это вдруг мадам? Нечего сказать, манеры! Может, вам померещилось, будто вы при дворе нашего покойного короля?

— У вас такой дворец, что и вправду спутать недолго!.. — воскликнула Жюли. — Дело в том, что я ищу женщину по имени Бабен, чтобы узнать у нее, где сейчас находится человек, у которого, похоже, хватило храбрости поселиться в ее логове!

— Ее логове?! — взвизгнула Жозефина, еще раз с яростью сплюнув. — Ах, значит, в ее логове! Ну погоди у меня, шлюха поганая, я вот тебе сейчас стукну раз десять по башке этими тыквенными посудинами, тогда услышим, какая она у тебя пустая, эта твоя безмозглая башка! Мой дом — логово, это ж надо такое сказать! А сама-то ты, девка подзаборная, где же это ты, интересно знать, живешь, в каких таких, позволь тебя спросить, хоромах? А главное, чего тебе нужно от моего мужчины, ведь, похоже, ты это за моим Ивом тут охотишься?

— Так вы знаете Ива Лефора?

— Уж мне ли его не знать! — ответила Жозефина. — Да я, может, знаю его получше, чем нищий свою плошку, куда собирает себе подаяние! Что у меня, стыда, что ли, нету, чтобы жить с мужчиной, которого я не знаю? Это вот он может пить со всяким сбродом, которого даже и по имени-то не знает, да со всякими девками в юбках, что только и годятся, чтобы ими пол подметать и которые даже десятью пальцами не смогут набить приличную трубку!

— Послушайте-ка, женщина Бабен, — обратилась к ней Жюли, — у меня мало времени, и мне необходимо как можно скорее повидаться с Ивом Лефором по поручению моего господина!

Жозефина Бабен упала наземь прямо посреди своих тыквенных посудин и, схватившись за живот, разразилась оглушительным хохотом.

— Мне смешно! — пояснила она. — Я смеюсь, дитятко мое, когда думаю о твоем господине! Уж не вздумала ли ты, что можно рассказывать такие сказки самой Жозефине Бабен?! Надеюсь, у тебя найдется что-нибудь поинтересней, когда тебе приспичит совратить моего Ива! Так, значит, твой господин, так, что ли? И кто же, позволь тебя спросить, этот самый господин, о котором ты мне тут заливаешь?

— Генерал Дюпарке, — со скромным видом ответила Жюли.

Женщина таким резким движением поднялась с колен, что у нее даже выпала изо рта трубка. Однако, даже позабыв о своей носогрейке, в такое изумление повергли ее слова нежданной посетительницы, недоверчиво переспросила:

— Генерал Дюпарке?!

— Как сказала, так оно и есть!..

С минуту Бабен колебалась, все еще не очень-то веря этим словам, однако, изучив взглядом лошадь и попробовав на ощупь материю платья Жюли, решилась:

— Не может быть, неужели правда?.. А я-то все думала, что генерал все еще в плену на Сен-Кристофе!..

— Именно так оно и есть! И он поручил мне передать сообщение Иву Лефору, своему офицеру.

Жозефина тяжело вздохнула. Потом отерла о тряпье, в которое была одета, свои вымазанные в саже руки и, протянув одну из них в сторону реки, проговорила:

— Что ж, раз так, тогда иди вон туда… Как говорится, по левому борту, и, если повезет, может, и найдешь его там. Он, вишь, ловит рыбу… Должен быть один, если не якшается опять с этим окаянным францисканцем! А если его там нет, то ты уж наверняка найдешь его в таверне, все с тем же самым монахом… Но, может, сперва скажешь, чего хочет от него генерал?

— Потом! — проговорила Жюли. — Попозже… И спасибо вам, женщина Бабен.

Она без всякой посторонней помощи вскочила на лошадь и подстегнула ее. Несколько минут ехала вдоль берега речки.

Вскоре она услышала громкие голоса, потом звуки оживленного спора.

Она слезла с лошади и бесшумно пошла через заросли кустарника, которые скрывали от нее двоих мужчин.

ГЛАВА ВТОРАЯ Ив Лефор добивается признания своих достоинств со всех сторон

— Никогда! Никогда в жизни! — кричал Лефор. — Никогда, даже кончиком ногтя своего мизинца не влезу я в это дело! Вы слышите меня, монах? И если я говорю кончиком ногтя, то я и имею в виду тот самый черный ободочек, которым я пользуюсь, чтобы почесать в своем ухе… Никогда! Пусть сожгут крепость, церковь Отцов-иезуитов и вашу францисканскую часовню в придачу, пусть у меня глаза повылазят, если я хоть рот раскрою, чтобы помешать этим бунтовщикам!

— Сын мой, — безмятежным голосом ответил кто-то с противоположного берега речки, — нехорошо говорить так, когда вас может услышать Господь Бог. Вот такое состояние умов и довело нравы на острове до такого непотребства… Колонисты занимаются блудом со своими негритянками, жены их бегают за неграми. Если так и дальше пойдет, то скоро в колонии станет больше цветных, чем белых и даже черных! Я всегда обещал себе положить конец этому прискорбному положению вещей, а поскольку закон приговаривает осужденных к двум тысячам фунтов сахару, то охота, которую я намерен начать против этих преступников, самим дьяволом ввергнутых в пучину разврата, еще и обогатит наш край, это уж можете мне поверить, иначе не быть мне больше францисканцем!

— Вернемся к нашим мятежникам, — снова вступил в разговор Ив. — Так вот, я и говорю, мое слово такое же твердое, как если бы я носил шпоры из чистого золота!

— Охотно вам верю, — отозвался монах. — Я привык судить о людях по их лицам, а на вашем написаны воля и решительность.

— Отлично сказано! — вскричал бывший пират. — И за эти ваши речи, которые могли слететь с уст только человека почтенного и справедливого, сделайте одолжение, ловите-ка эту тыквенную калебасу да глотните оттуда немного доброго французского вина…

— Пресвятые силы небесные! — проговорил монах. — Вот видите, сын мой, какие хорошие слова вы можете говорить, когда захотите! В голове у меня гудит, ноги плохо держат, но вы увидите, как все это мигом исчезнет, словно по мановению ока!

Теперь Жюли сквозь ветки кустарника уже могла видеть эту пару. Ив, в расстегнутом камзоле, положив рядом свою шпагу и пистолеты, водил по волнам длиннющей тростниковой удочкой. На противоположном берегу речки, прямо напротив него, сидел еще один человек, тоже поджидая рыбку. Однако надо было слышать, как Ив называл его монахом, чтобы распознать в этом живописном рыбаке лицо духовного звания, ибо грудь у него была совершенно голая. Сутана его, аккуратно сложенная, лежала в двух шагах на траве, подле сумки, которая время от времени трепыхалась от каких-то толчков изнутри, — свидетельство, что монах был искусным рыбаком.

Монах отложил удочку, протянул руки и с большой ловкостью поймал калебасу. Потом приник к горлышку, да так надолго, что Жюли уж было подумала, что он осушит все содержимое. Капли розового вина текли по его груди, поросшей густыми волосами. Однако он все же остановился, вытер тыльной стороной ладони бороду и кинул драгоценный сосуд на противоположный берег, где Ив поймал его, продемонстрировав ничуть не меньше проворства.

Францисканец прищелкнул языком и продолжил:

— Ваши мятежники, сын мой, пусть только попробуют поджечь мою часовню! Дьявол меня забери, если я не тот человек, что может справиться с дюжиной из них!

— Уж не богохульствуете ли вы ненароком, святой отшельник, или мне послышалось? — с насмешкой поинтересовался Ив.

— Клянусь Святым Георгием и драконом в придачу, сын мой, что, когда на моих плечах нет духовного облачения, нет и тонзуры! А когда речь идет о делах добрых и богоугодных, во славу Господа нашего и генерала, то я могу сквернословить почище любого матроса, плавающего под черным флагом!

— Ладно-ладно, монах! Успокойтесь! — проговорил Ив. — Стоит вам приложиться к винной бутылочке, и вы начинаете поднимать не меньше шума, чем целый монастырь!.. И даже не видите, что тем временем рыба сжирает конец вашей удочки!

Жюли сочла, что уже довольно наслушалась, раздвинула ветки, с легкостью прыгнула и оказалась подле Ива.

— Тысяча чертей! — воскликнул он, явно застигнутый врасплох, выпустив из рук удочку и бросаясь к пистолетам. — Тысяча чертей!

Однако он так и не осуществил своего намерения, ибо тотчас же узнал прелестную служанку, и лицо его озарила сластолюбивая улыбка.

— Слава Богу! — радостно вскричал он. — Милая детка, вы самый приятный приз, который я получил за весь этот день!

Он торопливо застегнул камзол, многообещающе похлопал себя по груди и, похоже, напрочь позабыл про монаха-францисканца, который с тревожным удивлением взирал на парочку.

— Месье Лефор, — обратилась к нему Жюли, — я приехала из Замка На Горе, чтобы увидеться с вами…

Лефор разважничался пуще прежнего.

— Очень мило с вашей стороны, — признал он. — И чем же я могу вам служить?

— Это моя госпожа, — пояснила Жюли, наклоняясь к его уху, дабы ее слова не были услышаны монахом, — это она желает вас видеть…

Лефор даже глаза вытаращил от изумления.

— Ваша госпожа?.. Видеть меня?.. Меня?! Да нет, быть того не может! А вы, случайно, не ослышались, мадам де Сент-Андре действительно хочет видеть меня, Ива Лефора?

— В точности как я вам сказала! И, похоже, дело очень важное. То, что она имеет вам сказать, не терпит никакого отлагательства…

— И что же такое она, эта ваша госпожа, собирается мне сообщить, милая моя детка? Может, она запамятовала, что я при ней дал клятву, что ноги моей больше не будет в Замке На Горе? Может, она, эта ваша госпожа, вообразила, будто Ив Лефор из тех, кто забывает назавтра то, что обещает накануне?

— Я не знаю, что думает и что делает мадам де Сент-Андре, — ответила ему Жюли. — Одно могу сказать, она послала меня к вам в большой спешке, чтобы просить вас без промедления явиться к ней… И я мчалась сюда, даже ни разу не передохнув!

Ив Лефор огляделся вокруг, увидел монаха, который делал вид, будто не смотрит в его сторону, и вскричал:

— Ив Лефор никогда не заставляет просить себя дважды! И все, кто нуждается в его помощи, знают, где его найти! Дитя мое, я еду с вами. Только попрошу этого монаха, чтобы он присмотрел за моими удочками, и пойду возьму свои шпоры…

И вдруг ударил себя по лбу.

— Черт возьми! — проговорил он. — Совсем забыл, я ведь в отставке и у меня теперь даже нет лошади!

— У меня есть лошадь, — ответила Жюли. — Вы можете поехать верхом на ней, а меня посадите рядом…

— В таком случае у меня больше нет причин мешкать… Прощайте, монах!

— Прощайте, сын мой… — ответил францисканец. — Но раз вы все равно уезжаете, уж будьте так любезны, соблаговолите перебросить мне свою калебасу…

Они ехали по дороге, ведущей в Замок На Горе, и хотя солнце давно уже миновало зенит, ни Ив, ни Жюли не чувствовали никакого голода. Тропа была крутой, и лошадь, слишком сильно нагруженная, шла с вытянутой от натуги шеей и опущенной книзу головою. Копыта ее скользили по камням дороги, и бока вокруг седла были покрыты пеной.

Жюли было хорошо подле Ива Лефора, который поддерживал ее, обхватив рукою за талию. Они приближались к тому месту, где галантный шотландский кавалер дал ей пережить столь приятные моменты, и внезапно у нее перед глазами вновь возникло, как она совсем еще недавно смотрела на его прихрамывающую лошадь.

— Месье Лефор, — заметила она вдруг, — не кажется ли вам, что эта лошадь немного спотыкается?

— Да нет, черт побери! — ответил Ив. — Она просто устала, вот и все…

— А мне все-таки кажется, что она немного прихрамывает, — с настойчивостью снова взялась за свое Жюли.

Не отвечая, Ив некоторое время внимательно наблюдал за шагом лошади.

— Клянусь честью, — проговорил наконец он, — я этого не замечаю…

— Все потому, что вы не привыкли к ней так, как я, — с уверенностью проговорила девица. — Это животное, которое очень быстро устает, и время от времени ему надо давать небольшую передышку…

— Передышку?! — воскликнул Ив. — Но не вы ли сами говорили мне, что мадам де Сент-Андре ждет нас? Я думал, то, что она собирается мне сказать, не терпит ни малейших отлагательств, разве не так?..

Жюли несколько пренебрежительно передернула плечиками.

— Конечно, так оно и есть, — согласилась она. — Но вы же не можете утверждать, будто знаете эту лошадь лучше меня, дважды в день туда-сюда, и все верхом? Говорю же вам, что я знаю все ее причуды. Если мы не остановимся посреди пути, чтобы дать ей слегка передохнуть, уверяю вас, она потом уляжется у нас поперек дороги, и ее уже больше никакими силами не сдвинешь с места! Впрочем, — плаксиво добавила она, — я и сама сижу в такой неловкой позе, что даже поясница разболелась…

— Что ж, в таком случае, давайте спешимся, — согласился Ив, натянув поводья.

Он первым соскочил на землю и, как и галантный шотландец, взял ее на руки, снял с лошади и поставил рядом с собою.

— Какой вы сильный! — с невинным видом воскликнула она.

— Еще бы! — с самодовольным видом подтвердил Ив. — Думаю, немного на этом свете найдется людей, которые бы вот так, глаза в глаза, без мушкета, справились с таким мужчиной, как я.

Он оставил лошадь на свободе. Жюли положила руку ему на плечо, будто желая увериться в силе его мускулов.

Он улыбнулся, потом бросил:

— И все, что мое, принадлежит только мне одному…

— Ах, если бы вы знали, как бы мне хотелось родиться мужчиной! — призналась Жюли. — Обожаю сильных мужчин, и уж если бы мне выпало быть мужчиной, то я была бы очень сильной, это уж можете не сомневаться! Ни одна женщина бы передо мной не устояла… И вот вместо всего этого я не более чем бедная маленькая горничная, у которой вдобавок ко всему еще и отчаянно разболелась поясница… Не посмотрите ли, месье Лефор, что там у меня с поясницей, может, вам удастся меня исцелить?..

— Пресвятой Боже! — вскричал бывший пират. — Да мне известны все способы лечения, и особенно один, который исцеляет женщин от любых недугов!

— В таком случае, присядем, — предложила она. — Не сомневаюсь, что вы сможете принести мне облегчение.

— Сейчас, милашка, погоди, только сниму шпагу и пистолеты да растегну пояс, — отозвался Ив, — и уж тогда-то я покажу вам, что в том, чтобы оказать почести творениям Божьим, любой канонир из нашей крепости в сравнении со мной все равно что малое дитя! Ложитесь поудобней, — посоветовал он, — закройте глазки… и доверьтесь вашему покорному слуге…

Жюли повиновалась. В ее памяти все еще были живы воспоминания о напористых движениях шотландца, и она находила, что в заботах, какими окружает ее Ив, куда меньше обходительности и деликатности, тем не менее она была вынуждена признать, что он, во всяком случае, ничуть не уступал предшественнику в искушенности, и ей было ничуть не неприятно отдаваться мужчине этаким веселым, жизнерадостным манером.

Единственное неудобство состояло в том, что была невыносимая жара и розовое вино, которое он в изрядном количестве поглотил в обществе монаха-францисканца, теперь вследствие его неутомимых усилий так и сочилось из всех пор его тела.

Он дышал, как лошадь на подъеме. Само же животное лениво щипало кустики увядшей травы, ища под листьями канн прохлады для своей длинной морды.

— Думаю, — произнесла Жюли, оправляя на себе платье, — что теперь нам уже больше нельзя терять ни минуты. Мадам де Сент-Андре, должно быть, уже обеспокоена нашим опозданием.

— Надеюсь, теперь поясница вас уже больше не беспокоит! — с этакой распутной галантностью заметил Ив. — Это средство, которым я только что вас пользовал, обычно оказывает очень благотворное действие. Никакая женская хворь не может ему противостоять, если, конечно, применять его регулярно. И если ваши боли, красотка моя, снова дадут о себе знать, то учтите — Ив Лефор всегда к вашим услугам.

С видом победителя бывший пират опять застегнул свой пояс, сунул за него свои пистолеты, пороховницу, мешочек с пулями и приладил на место шпагу.

— Полагаю, — произнесла Жюли, — что отныне мадам довольно часто будет посылать меня к вам со всякими поручениями. Если так и вправду случится, мне хотелось бы встречаться с вами где-нибудь в другом месте, а не с этим монахом-францисканцем и уж, само собой, не у этой вашей Жозефины Бабен, которая курит трубку, как какой-нибудь корсар!

— Можете на меня положиться, красавица моя! — заверил ее Лефор. — Никто лучше меня не знает окрестностей и уединенных уголков, которых там немало…

Когда Мари, встревоженная цокотом копыт, выглянула из окна и увидела верхом на лошади Ива Лефора, с величавым видом восседающего, точно император, и рядом с ним Жюли, она не смогла сдержать улыбки, первой, что осветила ее лицо с момента расставания с шотландцем.

Тотчас же она приготовилась спуститься вниз, чтобы без промедления принять бывшего пирата.

Она едва успела дойти до приемной, а тот уже громовым голосом орал во дворе, отдавая приказания:

— Эй! Кенка! Быстро сюда! Расседлать эту лошадь и дать ей двойной рацион, потому что она трудилась за двоих!..

Через широко отворенное окно она видела, как он, растянув рот до ушей, галантно обнял Жюли за шею и, будто отдавая ей какие-то почести, ввел в дом. Его массивные шпоры звякали по плиткам двора, шпага задела за дверь, а от толстенных подметок, которые придавали тяжесть его поступи, земля так и дрожала под ногами.

Однако вскоре Ив заметил мадам де Сент-Андре и, сомкнув ноги, выпустил из рук Жюли, чтобы снять шляпу и приветствовать ее с видом победителя.

— Добрый день, месье, — проговорила Мари. — Должно быть, вы удивлены, что я велела призвать вас к себе…

— Мадам, — был ответ Ива, — со всем почтением, которое мне должно испытывать к вашей персоне, позволю себе заметить, что вообще-то давно уже не удивляюсь ничему и никогда. И того меньше с женщинами. Подозреваю, что они завлекают в свои игры самого Сатану, а поскольку Сатана порой любит пошутить, изображая из себя Провидение, то, должен вам заметить, замыслы женщин часто так же непостижимы, как и промысел Божий…

Он перевел дыхание и надел шляпу.

— Мадам, — снова заговорил он, — не прошло еще и двух часов, как я признался одному из своих друзей, монаху-францисканцу, что даже черной каемочкой своего мизинца не влезу в дело, которое меня не касается… Но неисповедимы пути Господни! Лефора никогда не приходится просить дважды, и я слишком галантный мужчина, чтобы не поспешить на зов, когда покинутая женщина вроде вас нуждается в моем присутствии…

— Благодарю вас, — проговорила Мари. — Я и вправду имею сообщить вам вещи чрезвычайно тревожного свойства…

Она внимательно огляделась вокруг, потом продолжила:

— Перейдем в другую комнату. Жюли самая очаровательная служанка, о какой только можно мечтать, но я не уверена в ее умении держать язык за зубами! Она посещает в форте людей самого разного сорта: всяких канониров, карабинеров и мушкетеров! Мне плевать на ее добродетельность, так же как и ей самой, но я всегда опасаюсь, как бы она не болтала слишком много!

Ив состроил гримасу.

— Мадам, — все же проговорил он, — если вам угодно оказать мне доверие, то ручаюсь, что среди множества прочих услуг, которые я в состоянии оказать вам, я мог бы положить конец беспутству этой особы!

— Ах, нет, оставьте ее в покое!.. — с безразличным видом воскликнула Мари. — Пусть себе пользуется и злоупотребляет своей молодостью, как ей заблагорассудится, это ведь недолго продлится! А когда генерал снова будет здесь, все снова вернется к порядку, так что оставим это! Нет-нет, пойдемте-ка лучше отсюда, нам будет удобнее говорить в кабинете генерала Дюпарке.

Она тут же поднялась, и Ив последовал ее примеру. Никогда еще Лефор не чувствовал так собственной значительности. Он нужен самой мадам де Сент-Андре. Она принимает его с такой любезностью, а Жюли вела себя с ним как самая нежнейшая подружка! Он был уже совсем близок к тому, чтобы и вправду поверить, что ничто на свете не может противиться его напору.

Гордо похлопывая себя по груди, он последовал за молодой женщиной, вошел с нею в кабинет и затворил за собой дверь.

— Присаживайтесь, месье, — предложила Мари, устраиваясь за письменным столом. — И скажите мне, вы в курсе последних событий?

— Ах, мадам! — воскликнул Лефор с этакой слегка высокомерной снисходительностью. — Мне известно все!.. Никто лучше меня не знает, что здесь происходит и что готовится!.. К несчастью…

Поскольку он замолк, вздыхая, она с настойчивостью, желая заставить его продолжить, спросила:

— Вы сказали, к несчастью?

— Да, мадам, — решительно произнес он. — Я сказал, к несчастью, потому что от всего, что мне известно, нет ровно никакого проку! Потому что все, кому это могло бы оказаться полезным, закрывают глаза и затыкают уши! Я говорю в пустыне, населенной людьми добродетельными, настолько добродетельными, что они, дабы не причинить вреда мерзавцам, не только подставляют им левую щеку, но и охотно развели бы костер, чтобы сжечь на нем себе подобных!

— Ну, полно! — перебила его Мари. — Могу догадываться, что у вас в душе остались обиды за то, каким манером с вами поступили. Однако мне сказали, что вы вели себя безупречно и что в печальных обстоятельствах, в которых мы сейчас оказались, вы могли бы принести нам большую пользу… Я хочу сказать, что ваша верность генералу заставит вас забыть не только все, что вам пришлось стерпеть, но и вынудит вступить в борьбу против тех, кто в его отсутствие пытается посягать на его власть!

— Мадам! — воскликнул Ив, громко стуча себя кулаком в грудь, там, где у него было сердце. — Никогда еще моя шпага не бездействовала, когда к ней взывали именем генерала!

— В таком случае, — проговорила она, — я смогу сообщить вам некоторые секретные сведения. Надеюсь, я могу на вас положиться… Ах, я знаю, что после нашей последней встречи это, должно быть, немало вас удивляет, однако с тех пор мне пришлось много о вас слышать… Мне рассказывали о вас множество разных вещей. Некоторые из них говорили в вашу пользу, другие, разумеется, были куда менее лестными, однако мне подумалось, что как раз эти последние, менее лестные, и позволили мне составить о вас представление как о человеке, в котором я сейчас более всего нуждаюсь…

— Весьма польщен такой честью, мадам…

Мари вдруг вскочила с кресла. И, скрестив на груди руки, принялась ходить взад-вперед. Лицо ее приняло какое-то замкнутое выражение, на нем читалась странная суровость, которая произвела на бывшего пирата весьма сильное впечатление.

— Послушайте, Лефор, — проговорила она, — я намерена сообщить вам некоторые вещи, которых вы не повторите ни одному человеку на свете. Дайте мне слово.

— Клянусь вам, мадам, всем, что мне дорого, этой парой пистолетов, которые подарены мне самим генералом и которые наделены некоей колдовской силою, ибо мне нет надобности целиться, чтобы наповал сразить своих врагов!

— Как раз именно о генерале я и хотела сейчас с вами поговорить… Благодарю вас за клятву, Лефор. Однако не надо задавать мне вопросов… Я хочу, чтобы вы узнали только одну вещь: за несколько дней до его отъезда мы с генералом тайно обвенчались.

Ив широко разинул рот и некоторое время молчал, не в состоянии произнести ни слова. Наконец, слегка придя в себя, он с трудом переспросил:

— Вы тайно обвенчались с генералом?

— Да, друг мой, — ответила она. — Вот почему я хотела бы иметь возможность полностью полагаться на вас, как это делал бы он, будь здесь с нами…

— Ах, мадам! — в каком-то неудержимом порыве воскликнул Лефор. — Вся моя кровь до последней капли принадлежит вам! Чего вы от меня ждете? Только скажите! И я тут же брошусь исполнять ваше приказание! Нужно убить кого-нибудь? Назовите мне поскорее имя того, от кого надобно избавиться, и я тут же распорю ему глотку вот этим самым клинком, который всегда при мне! Тысяча чертей! Конечно, все в Сен-Пьере догадывались, что между вами двоими, генералом и вами, мадам, отношения были не такие, как между братом и сестрой! Но тем не менее я все равно глубоко польщен доверием, которое вы мне оказали!

— Лефор, я еще не все сказала, — продолжила Мари. — Позвольте мне кое-что вам объяснить. А потом я выслушаю вас. Известно ли вам, что колонисты решили заставить Лапьерьера подписать хартию, по которой они более никоим образом не зависимы от Островной компании?

— Еще бы! — спокойным голосом ответил Ив. — И если бы только меня послушали, Бофор был бы теперь не более чем мерзким побелевшим от времени скелетом, а Лапьерьеру не пришлось бы подписывать никаких хартий!

— Тем не менее эти мятежники дали Лапьерьеру всего четыре дня отсрочки, чтобы принять решение. Один из этих дней уже прошел… Не вызывает сомнений, что если временный губернатор не поставит под ней своей подписи, тут же поднимутся мятежи, мятежи куда более страшные, чем в последний раз… Если же он подпишет, то сделает это властью губернатора и, стало быть, именем генерала. И когда Дюпарке возвратится, ему уже никакими силами не удастся снова взять в руки колонистов! Весь остров будет полностью во власти анархии и хаоса… Ах, если уж им так хочется самим управлять островом, то кто же, интересно, будет тогда снабжать их продовольствием? Кто будет кормить их, ведь известно, что Мартиника не в состоянии прокормить себя сама?.. Но мне бы хотелось узнать на сей счет ваше суждение, как бы вы, вы сами, поступили в таких сложных обстоятельствах?

— Я? Что я сделал бы, будь я на месте Лапьерьера или на месте Лефора?

— Ах, сударь! — смеясь, воскликнула Мари. — Боюсь, в этой ситуации, которая затрагивает правление островом, Лефору как таковому вряд ли суждено сыграть слишком уж значительную роль!

— Мадам, — заверил ее Ив, по виду ничуть не оскорбившись, — вот в этом-то и есть ваше глубокое заблуждение. Будь я на месте Лапьерьера, я немедленно засадил бы мятежников за решетку. И раструбил бы по всему острову, что при первом же поджоге, одном-единственном покушении или малейших слухах о каком-нибудь заговоре мятежники, сколь бы велико ни было их число, будут немедленно расстреляны без всякого суда и следствия!

— Теперь я вижу, Лефор, — с загоревшимися глазами проговорила Мари, — что и вправду не оценила вас по достоинству. Да только ведь Лапьерьер человек слабый и крайне нерешительный… Он ни за что не пойдет на такое!.. Вот генерал он именно так бы и поступил!..

Некоторое время она сидела, о чем-то глубоко задумавшись. Лефор поерзал на стуле и тихим голосом продолжил:

— Весьма сожалею, мадам, но ничего не поделаешь, я не Лапьерьер, который, сильно подозреваю, дал мятежникам куда больше обещаний, чем он желал бы выполнить… Да, я всего лишь Лефор, только Лефор, и никто больше. Так, черт подери, оно и есть! Я Лефор, и я куда лучше чувствую себя в этой своей старой шкуре, сплошь изодранной шрамами, свидетельствами того, что я мужчина, настоящий мужчина, чем в телесах этого дохляка, ни рыба ни мясо, даже не поймешь, не то козел, не то коза! Тысяча чертей! А теперь, если вам угодно, я скажу вам, что сделал бы я, оставаясь самим собою, а именно Лефором, офицером на службе у генерала и его семейства, в отставке за неповиновение, в опале и на дурном счету за то, что в пух и прах разнес в одной таверне кучку негодяев, которые замышляли разрушить наш город! Так вот, я, некий Лефор, никто, без всяких званий и титулов, пошел бы к Лапьерьеру, в руках у которого в данный момент вся власть на острове, и сказал бы ему: «Послушайте, губернатор, вам приставили нож к горлу и пытаются силою вынудить вас подписать эту бумагу. А я, я хочу сказать вам: эти жалких два десятка мерзавцев, мы можем отправить их к праотцам скорее, чем мой друг, монах-францисканец, успеет вылакать калебасу французского вина!.. И я знаю, как заманить их в такую западню, из которой не вырвется ни один из этих подонков!.. А потом, поскольку у мятежников есть сообщники, а я, Лефор, знаю их всех в лицо, я послал бы во все концы острова надежных людей, чтобы доставить их мне сюда живыми или мертвыми… Затем судебный процесс над сообщниками! Суровые наказания!.. На манер тех, к каким у нас приговаривают негров!.. А недельки через две, когда всех, кто симпатизирует бунтовщикам, от страха как следует прошибет понос, я издал бы указ об амнистии, и, уверяю вас, на острове тут же снова воцарился бы порядок!..» Вот так, мадам, поступил бы Лефор, если бы ему дали возможность действовать!

— Конечно, это несколько жестоко, — заметила Мари, — однако здесь есть то преимущество, что казненные люди уже никогда больше снова не явятся с требованием подписать какую-нибудь бумагу…

— Мадам, — торжественно обратился к ней Ив, — капитан Монтобан, под началом которого доводилось мне плавать на «Жемчужине», помнится, говаривал, что нет никакого смысла перерезать глотку змее, которую можно раздавить… А еще он любил повторять, что, выстрелив первым, у тебя куда больше шансов расквитаться с врагом, чем когда ты уже оказался на том свете… Вот, мадам, разумные наставления тех, кто знал толк в таких делах даже лучше, чем я!

Мари размышляла. В глубине души она была согласна с Лефором и не сомневалась, что только западня поможет им расправиться с врагами. Однако ее тревожило, каковы могут быть последствия столь решительного удара.

— Послушайте, — проговорила она, — а вы не думали о том, к чему это может привести? Семнадцать казненных, которых застали врасплох?

— По правде говоря, — ответил Ив, — я бы предпочел, чтобы их оказалась сотня. Меньше хлопот, тогда не пришлось бы разыскивать и судить остальных мятежников…

— А церковь? Отцы-иезуиты, доминиканцы, францисканцы? Что они на это скажут?

— Вижу, я не ошибся в вас, мадам, — со степенной важностью заметил бывший пират. — Вы смышленая женщина, я бы даже сказал, очень смышленая. Я понял это с первого взгляда. И еще я заметил, что мой план не так уж вам не нравится. Единственное, что, похоже, вас тревожит, это шум. Что и говорить, ясное дело, в тот день, когда в стенах форта заговорят мушкеты, треску будет немного побольше, чем когда Лефор поджаривает себе омлет! И еще вас печалит, что скажет об этом духовенство… Знаю я этих святош. Особенно одного из них, куда лучше, чем остальных, потому что мы с ним вместе ходим удить рыбу, а ведь рыбалка, как никакое другое занятие, особенно располагает человека к откровенности. Это один монах-францисканец. Он говорит по-латыни не хуже одного из моих бывших капитанов, который выучил этот язык, читая Священное Писание, латынь, да и все прочее, все, о чем рассказывают в книгах. Так вот, этот самый монах любит повторять: «Clericus, clericum non décimât», что примерно означает: церковный люд, когда их мучит жажда, не обращается к людям духовного звания, а просит напиться у мирян… Мой монах пьет из моей калебасы, предоставляя мне таким образом возможность оказать услугу Господу в лице одного из его ревностных служителей… Так вот, мадам, этот добрейший францисканец благословит наши мушкеты, клянусь чаркой рома, которую я заставлю его опорожнить в нашей таверне! Он благословит их, мадам, чтобы отцу Бонену потом уже нечего было возразить и чтобы ни одна пуля не пролетела мимо своей цели, что для меня куда важней, чем все остальное…

— А вы вполне уверены в этом монахе?

— О мадам! — воскликнул Лефор. — Мне известны только два средства по-настоящему узнать человека: шпага или бутылка… Вполне понятная щепетильность не позволяла мне попробовать с этим францисканцем первое из них, однако, если придет такая нужда, я без всяких колебаний тут же сделаю из его брюха ножны для своей шпаги!.. Но, черт меня побери, мне так приятно смотреть, как он лакает из моей бутылки, что порой даже приходит охота и самому заделаться монахом!

— Но ведь, — возразила Мари, — не сможете же вы в одиночку заманить их в эту самую западню. А на Лапьерьера вам рассчитывать нечего… Уж я-то его знаю!..

— Мадам, добейтесь только от Лапьерьера, чтобы он дал мне возможность действовать по своему усмотрению, а уж об остальном-то я и сам позабочусь…

Ив поднялся со стула.

— Прошу прощения. Надо внести ясность во все. Пусть он предоставит мне полную свободу действий и принесет мне извинения. Он оскорбил меня! Он сказал, что у меня лицо негодяя и что порядочный человек не может носить мое имя! Да обыщи он хоть весь остров, вряд ли он найдет второго такого, как я!.. Значит, пусть извинится и выслушает меня… Мадам, если вам удастся этого от него добиться, то даю вам слово, через четыре дня все колокола Сен-Пьера разом зазвонят за упокой семнадцати душ!..

— Мне хотелось бы знать, — поинтересовалась все же Мари, — кто будет рядом с вами…

— Капитан Байардель, с которым я намерен тотчас же повидаться, если вы будете добры предоставить мне хоть какую-нибудь лошаденку, и солдаты, вернее сказать, колонисты, которые одновременно и солдаты, и труженики. Друзья…

— Что ж, Лефор, жребий брошен! Я намерена позвать к себе Лапьерьера. Попробую добиться, чтобы он послушался меня… Я уверена, что только вы один сможете добиться успеха.

Она проводила его до дверей.

— Я велю, чтобы вам дали лошадь, — проговорила она, — одну из тех, которым всегда отдавал предпочтение генерал. И вы доставите мне большое удовольствие, если примете ее как залог нашей дружбы… Прощайте, сударь…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Заговор

Матье Мишель некоторое время ехал вдоль берега Роксланы. Стояла ночь, и колонисту то и дело приходилось, резко дергая за поводья, осаживать свою лошадь, которая пугалась деревьев. Они купами росли вдоль воды, и ветви их были похожи на протянутые руки, на щупальца каких-то апокалиптических зверей, вот-вот готовых схватить свою жертву. Однако он свернул к югу и выехал на верхнюю Кабстерскую дорогу, по которой направился в сторону холма Морн-Руж.

Дорога поднималась вверх и была труднопроходимой. Животное то и Дело спотыкалось, грозя выбить всадника из седла и сбросить его в один из ухабов.

К счастью, путь Матье Мишеля лежал недалеко. Он быстро добрался до небольшого деревянного мостика, который прогнулся под тяжестью лошади с седоком. Поднявшись на стременах, он смог разглядеть за зарослями бамбука и древовидных папоротников каменную постройку, в которой ярко горел свет.

Миновав мостик, он не сбавил скорости. Однако едва собрался было свернуть с дороги и, чтобы срезать часть пути, поехать напрямик, как где-то совсем близко раздался голос:

— Эй, кавалер! А вам не кажется, что поздновато шляться верхом по полям? Готов поклясться, что вас ждет здесь какое-то очень уж срочное дело, иначе зачем бы вам шарахаться в такой темноте, да еще по такой поганой дороге!

— Я не знаю, кто вы такой и как ваше имя, — ответил Матье Мишель, не показав ни малейшей растерянности и почти инстинктивным жестом вытаскивая из седельной кобуры свои пистолеты, — но ведь я же вас не спрашиваю, почему вы сами околачиваетесь здесь в столь поздний час!

Матье Мишель услышал взрыв хохота, и тотчас же другой голос крикнул:

— Ничуть не удивлюсь, если это окажется наш приятель Матье. Бьюсь об заклад, что сейчас он уже заряжает свои пистолеты и держит палец на курке!

— У этого парня неплохие глаза, — снова заговорил Мишель, — если он в такой кромешной тьме способен отличить человека от дерева и лошадь от овцы!

— Ну, так оно и есть! — снова зазвучал первый голос. — Конечно, это Матье Мишель!.. Эй, приятель, давайте сюда, не бойтесь, мы ваши друзья…

— Может, и друзья! — снова заговорил Матье Мишель. — Да только приближаться к вам я все-таки погожу. Лучше подойдите поближе и покажитесь мне чуток, чтобы я смог разглядеть, кто вы такие есть! Только учтите, малейшее подозрительное движение, и у меня для вас припасены два свинцовых зернышка, и, клянусь честью, они попадут куда надо!

Вместо ответа он услышал ухмылки и топот двух лошадей. Одна из них даже заржала. Потом из тьмы показались фигуры двух всадников. Один из них был намного крупнее телосложением, и Матье Мишель тотчас же понял, с кем имеет дело.

Он тоже, в свою очередь, тихонько рассмеялся и заметил:

— Ага! Неразлучные! Мог бы и раньше догадаться! Значит, Л’Арше и Сен-Бон, так, что ли?

— Они самые! — воскликнул Сен-Бон, тот, что покрупнее, первым выехав на открытое место и приближаясь к Мишелю, который тем временем снова прятал в седельную кобуру свое оружие.

— Приветствую вас, господа! — проговорил он. — Надеюсь, мы не слишком рано… Я видел, что у нашего друга Лесажа уже вовсю горит свет. Надеюсь, все уже в сборе и мы не будем самыми последними!

— До дома осталось ближе, чем можно достать выстрелом из мушкета, — сообщил Л’Арше. — Так что, считай, мы уже на месте.

Не произнося более ни единого слова, трое всадников подстегнули своих лошадей и рысью поскакали вперед.

Когда они подъезжали к дому, до них донеслось лошадиное фырканье и ржание.

— Похоже, нас будет немало, — заметил Матье Мишель.

— Нас никогда не может быть слишком много, — ответил ему Сен-Бон.

Свет, который казался им таким ярким издалека, на деле оказался всего лишь какой-то жалкой лампадкой, сооруженной из фитиля, опущенного в сосуд с пальмовым маслом. Она заполняла всю комнату дымом, как, впрочем, и курившиеся там трубки, так что трое мужчин, толкнув дверь, поначалу не смогли рассмотреть ни одного лица.

Мгновение они слышали, как из уст в уста передавали их имена, но почти одновременно и сами воскликнули:

— Привет всей честной компании!

— Привет, друзья! — ответил им кто-то.

Потом они увидели, как к ним подошел Лесаж и по очереди пожал им всем руки со словами:

— Мы ждали только вас!

— Я немного опоздал, — пояснил Мишель, — но это все из-за одного из моих негров, которому всего три часа назад вздумалось пуститься в бега!

— Негр удрал? — переспросил другой колонист, в котором Матье узнал Доранжа. — Но вам, по крайней мере, хоть удалось его поймать?

— Дьявол меня побери! — был ответ Мишеля. Не привозили еще из Африки ни одного черного, который бегал бы быстрее меня, это уж можете мне поверить! Я послал его вместе с пятью-шестью другими рабами резать табак вблизи холма Морн-Желе. И вот, представьте, нынче вечером является мой «командор» и сообщает мне, что раб Аркадиус дал деру! Я тут же сажусь на лошадь, беру своих собак… И вы знаете, где я его поймал, моего Аркадиуса? Аж у холма Морн-Фюме! Далеко убежал, резвый оказался парень!

— Дурной пример! — проговорил Лесаж. — Надеюсь, Мишель, вы наказали его, как он того заслуживал?

Матье Мишель самодовольно улыбнулся.

— Двадцать ударов кнутом и заковал в цепи… теперь он предупрежден. Если он снова возьмется за свое, я его оскоплю!

— А я, — проговорил Сен-Бон, — придумал штучку получше. Я приказал вырыть яму прямо под печью, где пекут хлеб. И всех шутников, которым приходит в голову меня ослушаться, я посылаю провести денек в этой ямке в тот самый день, когда там пекутся булочки! Солнце палит, и еще жар от печи, не было ни одного, который бы не потерял, по меньшей мере, трех фунтов дурного сала.

— Ну ты уж скажешь! — смеясь, бросил Л’Арше. — Дурного сала! Можно подумать, что у твоих негров еще осталось какое-то сало! Ведь всем известно, какой ты скряга! Держу пари, что у тебя не найдется ни одного негра, который бы помнил какую-нибудь другую еду, кроме проса.

Лесаж похлопал в ладоши и проговорил:

— Господа, прошу внимания. Наш собрат отыскал своего негра, все в порядке, но время позднее, и мы собрались здесь, чтобы поговорить о вещах куда более важных. Господин де Лафонтен приехал сюда очень издалека специально, чтобы встретиться с вами. Я хочу попросить его поделиться своими планами и намерениями. Что же касается меня, то потом я хочу рассказать вам множество вещей, которые, не сомневаюсь, будут для вас весьма и весьма интересны!

Едва закончив свою речь, Лесаж тут же заметил, что вновь прибывшим некуда сесть. Он пошел в соседнюю комнату и принес оттуда три стула. Потом опять ушел за кубками и бутылью с ромом.

— Ром собственного изготовления, — с удрученной улыбкой пояснил он, — добрый старый ром, с тех времен, когда мы еще имели право сажать сахарный тростник! Но поверьте мне, господа, — воскликнул он, наполняя протянутые к нему кубки, — попомните мои слова, эти времена очень скоро снова вернутся!

— Выходит, у вас есть какие-нибудь новости? — поинтересовался Лафонтен.

— Я знаю из верных источников, что господин Трезель совсем на мели. Говорят даже, будто недостача, которую он должен возместить Островной компании, достигла чуть ли не семидесяти тысяч ливров! Он пропал, если только ему не удастся найти секрет отбеливания сахара!

— Да полно вам! — заметил Доранж. — Ведь, если разобраться, это ведь нам с вами придется платить, чтобы заштопать эту дыру! Ведь компания-то, она никогда не остается внакладе!

Лафонтен поднялся со стула.

— Господа, — проговорил он, — сохраним надежды, которые желает вселить в наши сердца наш добрый собрат Лесаж. Однако не будем терять из виду, что без генерала Дюпарке все, что бы мы ни задумали, останется только благими пожеланиями.

Он обвел собравшихся многозначительным взглядом и, увидев, что все согласно закивали головами, продолжил свою речь:

— Хочу сказать вам, что я предпринял по своему собственному почину и разумению… Для начала я послал свою «Сардуану» к берегам Сент-Кристофера с посланием для командора де Пуэнси, предложив ему отпустить на свободу Дюпарке в обмен на выкуп.

Все лица с тревогой обратились в его сторону.

— Увы! — продолжил Лафонтен. — Я получил ответ господина де Пуэнси, он категорически против моего предложения и даже не потрудился дать никаких объяснений!

Послышались ахи и вздохи разочарования.

— Учитывая все это, — продолжил Лафонтен, — я обратился лично к господину де Туаси, который, как вы знаете, пребывает ныне на Гваделупе. У меня имеется и ответ господина де Туаси, он таков же, как и ответ господина де Пуэнси. Господин де Туаси не желает вести с командором никаких переговоров, он требует его полной и безоговорочной капитуляции, и даже не упоминает имени генерала Дюпарке, который попал в плен оттого, что пожелал защитить его права и интересы!

На сей раз кто-то громко ахнул от злости.

— А знаете ли вы, чем сейчас занят господин де Туаси? — вопросил Лафонтен. — Полагаю, господа, вам это не известно, и намерен просветить вас на сей счет. Поскольку у него не хватает храбрости, чтобы отправиться и обстрелять форт Бас-Тер, он остается на Гваделупе и проводит все светлое время суток, строча послания регентше и кардиналу Мазарини, жалуясь на нехорошее поведение господина де Пуэнси! Ну а что сейчас происходит во Франции, вы и без меня знаете: там идет война с фрондой! Так что можете себе представить, что у Регентства и кардинала Мазарини полон рот других забот, и им вовсе не до огорчений обиженного господина де Туаси! А потому, если мы сами ничего не сделаем, то рискуем вообще больше никогда не увидеть нашего генерала!

— Сделать что-нибудь, да мы и сами только об этом мечтаем! — воскликнул Доранж. — Но хорошо бы еще знать, что мы могли бы предпринять?

— Что говорить, — одобрил Лесаж, — мы все согласны. Может, у кого-то есть какая-нибудь идея? А вы, господин Лафонтен, нет ли у вас какого плана или задумки?

Колонист откашлялся.

— Послушайте, — заявил он, — все вы помните, как я снарядил свою «Сардуану», ни слова не говоря о своих намерениях генералу Дюпарке. Я собрал несколько сотен колонистов, чтобы оказать ему поддержку и добиться того, чтобы восторжествовало правое дело господина де Туаси. Если бы все началось сначала, то вы без труда можете себе представить, что я предпочел бы лучше отрубить себе обе руки, чем снова пытаться предпринимать что бы то ни было в защиту этого губернатора без власти, слишком слабого, чтобы править именем Регентства, которое наделило его полномочиями!.. Но черт меня побери! Я готов оплатить из своего собственного кармана новую экспедицию, чтобы вырвать Дюпарке из когтей де Пуэнси и этих каналий англичан!

— Я с вами! — воскликнул Матье Мишель. — Можете записать меня первым в списке, Лафонтен.

— И меня тоже! Меня тоже! — тут же закричали многие колонисты.

— Благодарю вас, друзья мои. Однако мне думается, что нам придется собрать немало наших, ведь силы командора не изменились. В его распоряжении, считая солдат капитана Уорнера, по-прежнему насчитывается две-три тысячи людей! Не хочу прослыть пессимистом, но нам не должно забывать о жестоком поражении, которое мы понесли на Сен-Кристофе!

При упоминании об этом печальном событии в комнате воцарилось тяжелое молчание.

Нарушить его, со всеми ораторскими предосторожностями, решился Лесаж.

— Господа, — проговорил он, — я прекрасно понимаю ваше желание как можно скорее вернуть свободу нашему дорогому генералу, и никто более меня не исполнен решимости помочь вам в этом благом деле… Однако, прежде чем сообщить вам некоторые вещи, ради которых я и попросил вас здесь собраться, я хотел бы заметить, что нынешняя ситуация на Мартинике совсем не благоприятствует тем действиям, о которых мы только что с вами говорили. Ведь всего десять дней назад здесь убивали солдат, грабили и жгли дома, в частности сгорели склады компании, равно как и интендантства… Возможно, вас несколько успокоила тишина этих последних дней. Однако я вынужден предостеречь вас, что тишина эта обманчива и впереди нас ждут новые серьезные и весьма тревожные события…

Он сделал паузу. Слова его произвели на собравшихся тяжелое впечатление.

— Однако все это не должно помешать нам выпить, — продолжил он. — Поднимем же кубки за здоровье короля! Л’Арше, соблаговолите взять на себя труд наполнить чарки!

Л’Арше взял бутыль и разлил ром по кубкам, которые протянулись к нему со всех сторон. Когда все присутствующие получили свою порцию, Лесаж поднял свой кубок до уровня глаз и произнес слова, тотчас же хором подхваченные всеми:

— За нашего короля и за процветание Мартиники!

— За нашего генерала Дюпарке! — добавил Лафонтен.

И каждый повторил:

— За генерала Дюпарке!

После чего все поставили свои кубки и приготовились слушать Лесажа.

— А сейчас я хочу рассказать то, что вам еще неизвестно, — снова заговорил он. — Не знаю, знакомы ли вы с неким офицером генерала Ивом Лефором, однако не сомневаюсь, что слухи о нем достигли и ваших ушей.

— Да-да, конечно, слыхали! — раздалось сразу несколько голосов.

— Так вот, я встречался с этим Лефором. Знаю, что о нем распускаются слухи самого гнусного толка, однако у меня есть о нем свое мнение. У мятежников нет более непримиримого врага, а у генерала более преданного ему офицера! От этого человека я узнал, что господин де Бофор вместе с двумя десятками прочих колонистов сочинил некую хартию, по которой они намерены добиться полной независимости от компании. Лапьерьер должен подписать ее в сроки, назначенные мятежниками, а именно послезавтра. Если на этой хартии будет стоять подпись временного губернатора, то это, как вы сами понимаете, будет сделано именем генерала. И ему тогда уже нечего будет делать! Мадам де Сент-Андре, чья дружеская привязанность к Дюпарке нам всем хорошо известна, самолично поручила Лефору вмешаться, дабы не дать мятежникам добиться своих целей, что, увы, представляется делом весьма нелегким, учитывая слабость характера господина де Лапьерьера. С другой стороны, если хартия все-таки будет подписана, нам придется навсегда распрощаться с надеждами собрать вокруг себя достаточно колонистов, чтобы вырвать нашего губернатора из застенков господина де Пуэнси!

— Я ничего этого не знал! — оцепенев от удивления, воскликнул Лафонтен. — Но, в таком случае, надо действовать без всякого промедления!

— И что же вы собираетесь предпринять? — поинтересовался Лесаж.

— Как это что! Проломлю башку Бофору, вот и все дела! Это ведь Бофор, не так ли, возглавляет и подстрекает всех бунтовщиков?

— Да, вы не ошиблись, — согласился Лесаж, — именно Бофор у них главный зачинщик и подстрекатель. Но что, интересно, мы выиграем, вступив с ними в открытую борьбу, ведь на их стороне то преимущество, что они вроде бы защищают наши с вами интересы, и завтра же к ним может присоединиться подавляющее большинство колонистов Мартиники? Думаю, среди вас не найдется ни одного человека, у кого бы не было желания освободиться от этой компании, которая разоряет колонию ради обогащения нескольких тысяч никчемных людишек, пользующихся высокими протекциями. Если бы речь не шла о лишении компании власти и влияния на острове, мы все, конечно, были бы заодно. Но мы ведь все прекрасно видим игру этого хитреца Бофора. Одержи он верх в этом деле, рано или поздно он все равно займет место губернатора. Кто тогда сможет ему противостоять? У него будет достаточно поддержки, чтобы купить всю Мартинику, и он станет здесь этаким вице-королем, обладая всей полнотой власти над нами… Надо ли уточнять, ведь всем уже давно известно, что это авантюрист весьма опасного сорта? Достаточно ли вам всего этого, чтобы опасаться последствий, которые повлечет за собой подписание этой хартии? Ведь Лапьерьер, который замещает ныне губернатора, обладает всей полнотой власти! Если он поставит свою подпись, то назавтра он уже ничто! И командовать вместо него будет Бофор! Меня совершенно не интересует, отправит ли Бофор Лапьерьера гнить в сырой темнице. Это не имеет никакого значения! Мне хотелось бы знать, что тогда будет с нами, и потому я хочу задать вам вопрос: могли ли бы вы предпочесть Бофора Дюпарке? Ибо, видит Бог, дьявол оказался бы сильнее Провидения, если бы нам не удалось так или иначе вызволить из тюрьмы нашего доброго генерала!

— Золотые слова! — одобрил Л’Арше. — Золотые слова, Лесаж, я с вами.

Тут поднялся Доранж. Для начала, посасывая свою трубку, в которой скопилось полно слюней, он издал весьма забавные звуки, но потом быстро вынул изо рта носогрейку и заговорил непринужденным топом.

— Лесаж, — обратился он к нему, — мне хотелось бы задать вам всего один вопрос… Ну, вряд ли есть нужда повторять, что все мы, собравшиеся здесь, сохраним верность генералу, не так ли? — добавил он, окидывая всех испытующим взглядом.

— Конечно! О чем говорить! — раздалось сразу несколько голосов. — Мы все за генерала, все, и готовы для него на все!

— Я жду вашего вопроса… — проговорил Лесаж.

— Вы вот тут говорили нам про Лефора. Мне доводилось пару раз с ним встречаться. Возможно, я ошибаюсь, но у меня сложилось впечатление, что это храбрец скорее языком, чем делами!

— Языком?! — воскликнул Лесаж. — А знаете ли вы, что вдвоем с капитаном Байарделем он бросил вызов самому Бофору и восьмерым его приспешникам, троих из них он отправил на попечение лекаря, а по одному из этой троицы вот-вот зазвонят заупокойные колокола?

— Да, я слыхал об этом! — согласился Доранж. — Возможно, он действительно настоящий солдат. К тому же еще и бывший пират, так что не будет чересчур разборчив в средствах… Но мне хотелось бы знать, есть ли у этого человека какой-нибудь план действий! И если да, то что это за план!

— Вот тут-то, друзья мои, и зарыта собака… — вмешался Лесаж.

Все головы разом повернулись в его сторону, ибо он вдруг заговорил каким-то приглушенным голосом, явно опасаясь, как бы его случайно не услышали какие-нибудь нескромные уши за пределами дома. Впрочем, прежде чем продолжить, он прервал свою речь и попросил Матье Мишеля выйти наружу и глянуть, нет ли кого поблизости…

— Иду! — просто ответил Мишель, вставая и выхватывая из-за пояса пистолет, который, прежде чем войти в дом, не забыл вынуть из седельной кобуры.

— Теперь нам лучше дождаться возвращения нашего друга, — предложил Лесаж. — Надо ли говорить, что малейшая неосторожность, и все наши усилия и жертвы могут пойти насмарку…

Все воспользовались паузой, чтобы опорожнить свои кубки и зажечь трубки. Лесаж подрезал фитиль и снял нагар со светильника. И огонь уже горел куда ярче, когда в комнате снова появился Мишель.

— Я охотно отдал бы свою лошадь, даже если бы мне пришлось возвращаться домой пешком, и еще тысячу экю в придачу за то, чтобы взять на мушку каркас этого Бофора, — проговорил он. — Но там никого не оказалось! Ни тени, ни звука, ни дыхания… Так что вы можете спокойно продолжать, Лесаж.

Колонист набрал воздуху.

— Да, у Лефора есть план! И план весьма дерзкий!.. Прошу вас, не говорите ничего и не перебивайте меня, пока не узнаете все до конца… Итак, вот какое решение он принял: завтра же он пойдет к Лапьерьеру, чтобы уговорить его подписать эту саму хартию. По этому случаю там должны собраться все, кто уже раньше поставил под ней свою подпись, и только они одни. Стало быть, послезавтра, в тот день, когда истекает отсрочка, в большой зале форта их будет семнадцать, если состояние позволит явиться туда и Лазье. Лапьерьер поставит свою подпись. После чего принесут выпить. Будет предложено, чтобы все подняли кубки за здоровье короля. Лапьерьер будет держать в руке мушкет якобы для того, чтобы салютом отпраздновать знаменательное событие… Однако выстрел, а раздастся он в тот самый момент, когда Бофор поднесет к губам свой кубок, угодит прямо в голову негодяю!

Лесаж с минуту помолчал, желая оценить, какое впечатление произвели его слова. Но все ошеломленно молчали.

— Знаю, — продолжил тогда колонист, — что такая манера действовать может показаться вам несколько жестокой. Но известен ли вам другой путь?

— Я хотел бы задать вам еще один вопрос, — вмешался тут Лафонтен. — Кто вам сказал, будто Лапьерьер, который известен как человек слабохарактерный, возьмет на себя эту роль убийцы?

— Разумеется, никто, кроме самого Лефора, а он ручается головой, что все будет именно так!

— Лефор?! — с недоверием в голосе переспросил Доранж. — Так я и думал: силен болтать языком, и больше ничего! И кто вам сказал, что он не предупредит Бофора? Да и может ли этот ничтожный офицеришка рассчитывать, что ему удастся навязать свою волю человеку, который, хоть и временно, наделен полномочиями губернатора? Или пусть мне объяснят, каким манером надеется он заставить Лапьерьера совершить подобный поступок!

— Это мне неизвестно, — ответил Лесаж, — единственное, что я знаю, это то, что просил меня рассказать вам сам Лефор. Вот его собственные слова: «Убедите их сделать, что я им скажу, и пусть не пытаются понять. Слово Лефора, все будет в порядке! Вы займетесь нашими друзьями, а об остальном позабочусь я. Надо, чтобы они сделали в точности то, что я их попрошу».

Сен-Бон насмешливо хихикнул.

— И что же нам нужно сделать? — поинтересовался он.

— Нас здесь сегодня двенадцать. Надо, чтобы и нас тоже стало семнадцать, включая Лефора. Мы выстроимся вокруг большой залы, окна будут широко раскрыты. С мушкетами в руках, и у каждого свои человек на прицеле. Когда Лапьерьер выстрелит, мы должны тут же сделать то же самое, и в комнате окажется семнадцать мертвецов! Знаю, должно быть, это кажется вам настоящей резней, но, Бог мой, пусть кто-нибудь предложит мне другой путь!

— Черт возьми! — воскликнул Матье Мишель. — А этот Лефор, скажу я вам, парень что надо, это уж можете мне поверить, потому что я и вправду не вижу другого пути, чтобы избавиться от этой нечисти! Когда у меня в тюфяке заводятся вши, я его сжигаю. Тысяча чертей, этот человек мне явно по душе!

— Как знать, — проговорил Доранж, — но, похоже, он совершенно прав! Можете рассчитывать на меня, Лесаж!

Тут поднялся Лафонтен.

— Прошу вас всех простить меня, — произнес он. — Но мне все-таки хотелось бы кое-что прояснить. А думали ли вы о том, какое впечатление произведет это на острове — семнадцать убитых, семнадцать расстрелянных, да еще таким манером? Что об этом скажут отцы-иезуиты, капуцины, францисканцы, доминиканцы?

— Совсем забыл сказать вам, что Лефор предусмотрел и это, — снова заговорил Лесаж. — Завтра один монах должен благословить мушкет, из которого будет стрелять Лапьерьер. Если вы захотите, он сможет благословить и ваше оружие.

— Я думаю, — вмешался Сен-Бон, — что мы будем действовать во имя короля, а значит, и во имя Господа! Я убью этих семнадцать негодяев без малейших угрызений совести и буду после этого спать совершенно спокойно!

— Охотно верю, — согласился Лафонтен, — тем не менее, господа, мне бы хотелось вернуться к своему первому возражению, а именно: кто убедит нас, что Лапьерьер возьмет на себя такую миссию? Вы ведь знаете его не хуже меня! Да на всем острове не сыскать человека слабее, нерешительней и трусливей, чем он! Что и говорить, повезло нам с ним, пока наш генерал находится в плену!

— Позвольте мне, господа, напомнить вам, Лефор ручается, что Лапьерьер поступит именно так, как он сказал. Это все, что я могу вам поведать, ибо больше мне ничего не известно. Однако Лефор высказался на сей счет вполне определенно и решительно!

— В таком случае, нам только остается выяснить, — снова вступил в разговор Лафонтен, — можем ли мы доверять этому человеку или нет? В этой связи небесполезно напомнить о его темном прошлом, о весьма сомнительных подвигах на иноземных пиратских судах. Правда, ему удалось твердой рукою ловко разделаться в таверне «Большая Монашка» с двумя-тремя мерзавцами, но достаточно ли этого, чтобы оказать ему наше доверие?

— Должен ли я добавить, — как-то вдруг посерьезнев, спросил Лесаж, — что это человек, которого привез на наш остров лично сам генерал? Так или иначе, господа, но решать вам. Только не забудьте, что если вы будете колебаться или откажетесь, то послезавтра в полдень будет уже поздно, хартия будет подписана, на острове воцарится анархия, и власть генерала будет безвозвратно утеряна! Вряд ли, господа, стоит добавлять к этому что-нибудь еще… Л’Арше, сделайте любезность, разлейте всем рому…

Пока наполнялись кубки, все начали оживленно переговариваться. Было похоже, что общее мнение было на стороне генерала, однако, прежде чем попросить гостей дать свой ответ, не сомневаясь, что он будет положительным, Лесаж позвал раба с блюдом, полным акрасов.

Эти аппетитные пирожки с треской, прожаренные в масле до золотистой корочки, вызвали у заговорщиков новый приступ жажды. Принесли еще рому, и все ели и пили, пока Лесаж наконец не встал и, попросив слова, не задал всем вопрос:

— Так что же, вы за или против плана Лефора?

Ответ был единодушным, хоть и несколько более шумным, чем ему хотелось бы:

— За Лефора! Да здравствует Лефор!

— Коли мы с вами пришли к согласию по всем пунктам, то я попрошу вас, господа, поддерживать связь со мною, ибо я буду в постоянном контакте с Лефором. Мы встретимся послезавтра здесь, чтобы всем вместе спуститься в форт Сен-Пьер. Еще одно, надо, чтобы нас было семнадцать, а сейчас нас пока всего двенадцать…

Тут снова в разговор вступил Лафонтен:

— Я сам позабочусь о пополнении.

Все зааплодировали этим словам и, выпив по последнему глотку рома, разъехались по домам.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Мятеж

В тот же самый час в Прешере, в одном из скромных домов, расположенных вдоль берега реки, собралась другая компания, которая на первый взгляд была как две капли воды похожа на ту, что созвал у себя Лесаж.

Филипп Лазье принимал у себя всех, на чью поддержку рассчитывал Бофор в осуществлении своих замыслов. Однако здесь на ужин подавали молочного поросенка, на караибский манер поджаренного на деревянной решетке. Каждый отрезал себе по куску от струящейся жиром тушки животного, а вино из Франции и Испании лилось рекою.

Лазье начал поправляться. Чтобы не утомлять себя сверх меры, он принимал участие в трапезе, лежа на пальмовой циновке. У Арнуля и Ларше руки все еще были на перевязи. Царило всеобщее веселье. Если пока еще прямо и не говорили о хартии, тема эта, бесспорно, занимала все умы, и ожидалось, что по окончании пирушки Бофор сделает какое-то важное заявление.

Все подумали, что решительный момент наконец-то настал, когда он, повернувшись к Лазье, вдруг сказал ему:

— Мой дорогой Лазье, судя по вашему нынешнему состоянию, полагаю, у вас хватит сил, чтобы быть с нами послезавтра, когда Лапьерьер будет подписывать нашу хартию!

Филипп изобразил какую-то бледную улыбку и все еще слабым голосом ответил:

— Я почел бы за счастье быть там вместе с вами, но можете ли вы себе представить, как доберусь я верхом отсюда до Сен-Пьера?

— Мы найдем вам какую-нибудь карету! — заверил его Бофор тоном, не терпящим возражений. — Кроме того, должен предупредить вас, что, по моему мнению, ваше присутствие будет нашим решающим козырем. Видя перед собой тяжело раненного человека, которого убежденность в своей правоте и преданность делу заставили лично явиться, чтобы поддержать петицию, Лапьерьер уже не сможет более колебаться…

— Хорошо! — проговорил Лазье. — Можете на меня рассчитывать…

Бофор говорил свысока, тоном хозяина, и все с видимым усердием внимали каждому его слову.

Для всех битва была уже выиграна. С Островной компанией для них уже, так сказать, было покончено раз и навсегда, и праздник, что собрал в тот вечер за столом всех этих мятежников, в сущности, был лишь прелюдией, предвкушением более грандиозного пира, которым они шумно отпразднуют свою окончательную победу.

Однако там находились и Арнуль с Ларше. С перевязанными руками и все разгоравшейся жаждой отомстить Лефору и Байарделю. Да и у Бофора тоже хватало причин гореть желанием расправиться с заклятым врагом.

Поэтому не удивительно, что вместо того, чтобы говорить о предстоящей церемонии подписания хартии, Бофор с ехидной усмешкой обратился к двум своим единомышленникам:

— Ну а вы, Арнуль? Вы, Ларше? Надеюсь, уж вы-то не заставите себя упрашивать! — воскликнул он. — Уж вы-то, полагаю, придете, это ведь будет начало вашего реванша, не так ли?

Ларше злобно ухмыльнулся и ответил:

— Можете не сомневаться, господин де Бофор, в этот день я буду по правую руку от вас. Однако настоящий реванш, когда я смогу сказать себе, что, по крайней мере, расквитался с этим Лефором, я возьму только тогда, когда этот человек будет мертвецом!

— И я тоже! — проговорил Арнуль. — Как только моя рука вновь обретет силу, клянусь честью, этому подонку не поздоровится!

— Только остерегайтесь, — с мрачной гримасой проговорил Бофор. — А то я знаю одного человека, который тоже хотел отомстить этому мерзавцу за оскорбление и устроил ночью засаду с краю от дороги, чтобы прикончить эту каналью как скота вонючего, как оборотня поганого!.. Да только ему, похоже, помогал сам дьявол. Мало того, что Лефору удалось спасти свою шкуру, потому что пистолет моего друга, к несчастью, сделал длинный огонь, но пирату же, вдобавок ко всему, удалось всадить ему пулю, которую бедняга по-прежнему носит в боку и которая заставляет его страдать в сезон дождей.

Он остановился, будто пытаясь унять свою ненависть, потом с какой-то дьявольской улыбкой продолжил:

— Вы должны и дальше полностью доверяться мне. У меня такое впечатление, будто большинство из вас еще не до конца оценило всей важности этой хартии, тех прав и возможностей, которые мы сможем из нее извлечь! Для начала, как только компания утратит всякое влияние на острове, отпадет необходимость и в губернаторах, которые, по сути дела, назначались по ее воле. Так что Дюпарке может оставаться в плену, если ему там понравилось, или возвращаться во Францию, это уж на его усмотрение!

— Ну, это уж вы слишком! Дюпарке вовсе не такой плохой человек, — проговорил Лазье. — Во всяком случае, пока он был здесь, он всегда, насколько мог, защищал наши интересы.

— Что правда, то правда, — подтвердил Ривьер Лебайе, — это человек редкой честности и, конечно, вполне дееспособный…

Бофор с неодобрительной усмешкой оглядел сперва одного, потом другого.

— Не может быть! — заметит он. — Ну что ж, раз так, тогда давайте, защищайте своего Дюпарке! Помогите ему вернуться сюда! И я и двух недель не дам, как ваша хартия будет объявлена вне закона! Вы и пикнуть не успеете, как он пошлет против вас своих обстрелянных солдат, и на том все закончится!

— Да нет, мы имели в виду вовсе не это, — поспешил внести ясность Лазье. — Пусть этот человек и не лишен известных достоинств, лично мне от его правления никакого проку.

— Ну слава Богу! — продолжил Бофор. — Слава Богу! Потому что я, друзья мои, надеюсь с вашей помощью преуспеть в этом не хуже, если не лучше его… У меня есть план, — после небольшой паузы снова взялся за свое авантюрист, — как добиться того, чтобы управлять островом вместо него. Это проще простого, я в два счета избавлюсь от Лапьерьера. Регентство и кардинал Мазарини во Франции по уши завязли в войне с фрондой, им сейчас не до нас, и они одобрят все как есть…

Он по очереди внимательно оглядел всех своих сообщников. Было видно, что каждый из них уже мысленно оценивает те выгоды, которые сможет извлечь из своей дружбы с будущим губернатором. Что еще больше придало им решимости поддержать его в этом деле.

Бофор откинулся на спинку кресла.

— И учтите, друзья мои, — твердым тоном заявил он, — что как только бразды правления будут в наших руках, в них одновременно окажется и орудие нашего возмездия. Лазье, Арнуль, Ларше, торжественно клянусь вам, что наша месть будет сокрушительной! Для начала — Лефор и Байардель, их мы немедленно засадим за решетку. Это убийцы. Капитан как офицер будет повешен, а Лефора мы сожжем на костре за сношения с дьяволом. Как только мы расправимся с этими двумя мерзавцами, тут же надо будет отправить во Францию Лапьерьера, который ни на что не способен и только путается под ногами.

— Что касается меня, — проговорил Ларше, — то я дам вам сухого жмыха, чтобы получше разжечь костер.

— А я самолично привезу досок для виселицы! — взвыл Арнуль.

— Послушайте, — вмешался тут Латен, — лично я не уверен, что у меня хватит терпения дожидаться так долго. Уж не знаю, кто там с ними, дьявол или Провидение, но, клянусь честью, если в один прекрасный день я увижу на расстоянии, куда сможет достать мой пистолет, пузо этого окаянного капитана или рожу этого головореза Лефора, то уж он-то не сделает длинного огня, это можете мне поверить!

Бофор смотрел на них с улыбкой, радуясь их ярости.

— Лапьерьер, Лефор, Байардель, с ними все ясно! Обещаю, что это будет славная охота, не важно, кто из них подохнет от свинца, кто от веревки, кто сгорит… Если разобраться, мне на это наплевать! Но интересно, думал ли хоть один из вас еще об одной особе, которая представляет даже большую опасность для наших планов, чем эти трое мелких негодяев?..

Как и всегда, когда говорил Бофор, все лица тотчас же повернулись в его сторону, однако на сей раз на них застыло выражение какого-то острого недоумения.

— Неужели не догадываетесь, кого я имею в виду? — со злобной ухмылкой спросил он.

— Что касается меня, — воскликнул Латен, — ей-Богу, даже понятия не имею! Однако скажу вам, господин де Бофор, что если этот парень того же поля ягода, что и Байардель с Лефором, то не вижу, почему бы нам оставлять его в живых!

— Но это вовсе не парень, — уточнил Бофор.

— Догадался! — воскликнул Суае, бросая на главаря понимающий, заговорщический взгляд.

— Похоже, Суае, вы и вправду попали в самую точку… А вы, однако, хитрец, мой малыш! Ну что ж, тогда назовите-ка нам имя этой самой особы!.. Что ж вы, смелее!

— Мадам де Сент-Андре! Угадал?

— Точно! — одобрил Бофор. — Именно так, господа, мадам де Сент-Андре, как назвал ее Суае, или «генеральша», как величают ее большинство колонистов, которые вообразили себе, будто Дюпарке мог решиться втайне сочетаться законным браком с этакой тварью!.. Я сказал именно «тварью», потому что мне о ней слишком много известно! Полно! Это всего лишь бывшая служанка гостиницы, причем, уточню, гостиницы в Дьепе. Направо-налево пользуясь и злоупотребляя своими прелестями, она заманила в свои сети пару-тройку мужчин благородного происхождения, добилась, чтобы ее представили королю, само собой, я имею в виду нашего покойного короля Людовика XIII, а потом явилась интриговать сюда со своим так называемым супругом, который, возможно, просто обыкновенный авантюрист, который занимается контрабандой, причем с иностранными пиратами! Готов биться об заклад, что она такая же мадам де Сент-Андре, как Лефор адмирал! Однако должен вас предупредить, что эта женщина может доставить нам немало хлопот, если мы не расправимся с ней, как она того заслуживает, и чем скорей, тем лучше!

— И что же вы собираетесь с ней сделать? — поинтересовался Франше.

— Для начала упечь ее за решетку… А потом суд и суровый приговор…

— Суд? А какое же можно будет выдвинуть против нее обвинение? Положим, всем известно, что она была любовницей Дюпарке. Но разве этого достаточно, чтобы вздернуть ее на виселице, пусть даже она и была когда-то простой служанкой гостиницы?

Недобрая улыбка на лице Бофора стала еще более зловещей.

— Господа, — произнес он, — наш друг Белен, колонист из Сен-Пьера, не так давно одолжил одну из своих лошадей некоему шотландцу по имени Реджинальд де Мобре. Этот самый Реджинальд де Мобре прибыл сюда на борту судна «Редгонтлет», что заходило, как вам известно, три дня назад, чтобы пополнить в Рокслане запасы пресной воды. Так вот, этот шотландский кавалер, Реджинальд де Мобре, нанимал лошадь специально, чтобы съездить в Замок На Горе!.. Белен, который сам рассказал мне об этом, был так удивлен, что засыпал шотландца вопросами. А тот с самым невинным видом спросил у него, по какой дороге надо ехать, чтобы добраться до замка, кто такая мадам де Сент-Андре, как она живет и каково ее состояние. В конце концов Белен не выдержал и прямо полюбопытствовал, что ему нужно от этой женщины. На что кавалер ответил: «У меня есть к ней поручение от ее супруга, господина де Сент-Андре, с которым мне довелось встретиться на Гваделупе…»

— Ну и что? — не понял Фурдрен.

— Как это ну и что? Неужели вам это ничего не говорит? Разве вы не находите странным, что женщина вроде этой, которая уединенно живет в замке под охраной пушек, что держат под прицелом не только форт Сен-Пьер, но также бухту и все стоящие там на якорях корабли, принимает у себя человека, с которым раньше никогда не встречалась, чужеземца, почти англичанина, так или иначе, человека из страны, которая, в общем-то, находится с нами в состоянии войны?

Франше, Фурдрен и Суае разом восхищенно присвистнули, отдавая должное ловкости Бофора и одновременно выражая некоторое недоверие относительно виновности Мари.

— Вот так! — проговорил авантюрист. — Тайные сношения с неприятелем! Это же ясно как Божий день! Этот Мобре, конечно, шпион. Впрочем, кое-кто видел, как он подробно срисовывал часть бухты со стороны форта! Нас беззастенчиво предают среди бела дня! Наш остров продают прямо у нас на глазах! Я уже не говорю про эту крепость, которая представляет постоянную угрозу для Сен-Пьера и из которой, как только я возьму власть в свои руки, я сделаю военный бастион…

— А что же мадам де Сент-Андре?

— Мадам де Сент-Андре, должно быть, пыталась продать нашу свободу в обмен на свободу своего любовника, и, можете поверить мне на слово, она лишится головы за предательство!

Десяток мужчин, которые услышали эти слова Бофора, невольно вздрогнули.

Но главарь бунтовщиков стоял на своем:

— Поверьте, я знаю более чем достаточно, чтобы осудить ее на смертную казнь!

— Вот уж никогда бы не подумал! — признался Лазье, уже не сомневаясь в виновности Мари, но все же исполненный к ней сострадания.

Бофор ухмыльнулся.

— Если вы думали, будто я ходил на эти приемы в Замке На Горе, чтобы упиваться губернаторскими винами или любоваться этим дьявольским отродьем, то вы глубоко заблуждались! Я все видел! Я знал, что делал!.. Впрочем, видать, она об этом догадывалась, потому что в последнее время, то есть перед тем, как генерал по глупости угодил в руки командора, мадам де Сент-Андре уже больше не приглашала меня в гости… И я знаю почему: потому что эта женщина продала душу дьяволу в обличье этого канальи Лефора! Ха-ха! Но обещаю вам, друзья мои, что очень скоро мы сведем все свои счеты!

ГЛАВА ПЯТАЯ Лефор вспоминает, что некогда был пиратом

Стража провела Ива Лефора в кабинет Лапьерьера, где в отсутствие последнего, как его заверили, оно продлится весьма недолго, он с зажатой под мышкою шпагою мерил шагами комнату.

Лакированные сапоги его так и сверкали. Он даже до блеска начистил эфес своей шпаги и пистолеты. Так что выглядел весьма импозантно, с высоко вздернутым подбородком, в мундире без единой лишней складочки и шляпе, украшенной целым букетом цветных перьев.

Он подошел к окну и внимательно осмотрел большую парадную залу, окна которой были настежь открыты. В последний раз он оценил на глазок все расстояния, выверил позиции, где должны стоять его люди, высоту подоконников, на которые им предстоит опереть дула своих мушкетов.

Он подумал, куда бы лучше поставить отца Фовеля, того самого монаха-францисканца, которому он поручил идти впереди с большим деревянным распятием, специально на этот случай позаимствованным в часовне, чтобы святому отцу в случае чего было где укрыться от ответных выстрелов; однако времени на раздумья у него уже не оставалось, ибо в тот момент он услышал, как двери кабинета отворились, и повернулся, чтобы лицом к лицу встретиться с Лапьерьером.

Тот вошел и быстрым шагом направился к своему рабочему столу, небрежно бросив бывшему пирату:

— Мой дорогой Лефор, мадам де Сент-Андре говорила со мной о вас, и в самых лестных выражениях… Весьма сожалею, что злые языки Сен-Пьера распускали на ваш счет слухи, лишенные всяких оснований… Ясно, что мятежникам весьма выгодно распространять эту клевету, но, к счастью, мы не попались на эту удочку!

Лефор кашлянул, однако лицо его оставалось совершенно непроницаемо.

— Итак, — снова заговорил Лапьерьер, несколько смущенный молчанием собеседника, — мадам де Сент-Андре сообщила мне, будто у вас есть какой-то план… план, с помощью которого мы сможем навсегда избавиться от мятежников… Это правда? Я вас слушаю…

Лефор поерзал в своем кресле, еще раз покашлял, дабы прочистить горло, положил на подлокотник кресла свою шпагу и, набрав в легкие побольше воздуху, проговорил:

— Господин губернатор, мне неизвестно, что именно говорила вам на мой счет мадам де Сент-Андре. Зато я отлично помню, что говорил ей я сам касательно тех отношений, которые должны установиться между нами двоими… Спешу уточнить, что они могут стать вполне сердечными… Однако между нами по-прежнему остается нечто, что стесняет меня в движениях, словно чересчур узкий камзол. И с этим нам надобно покончить, чтобы мы могли говорить с вами как мужчина с мужчиной!

— Но послушайте, Лефор, — заметил Лапьерьер, который чувствовал себя все более и более неловко, — разве я уже не сказал вам, что не придаю никакого значения тем гнусным сплетням, которые распространяют здесь на ваш счет?

— Вижу, вы меня не вполне поняли, господин губернатор… В таком случае, позвольте напомнить вам, что однажды вам угодно было сделать одно весьма неучтивое замечание по поводу мрачного имени, которое я ношу — Ив Лесеркей, Ив Могила. Не я его выбирал. Будь у меня такая возможность, — я бы, конечно, предпочел другое, скажем, Лефор, Силач, правда, это всего лишь прозвище, зато оно прилипло ко мне, как чулок к ноге! Однако я этим вовсе не горжусь. Я достаточно скромен, чтобы довольствоваться тем, что имею, и достаточно горд, чтобы кичиться самыми простыми вещами, которые мне достались…

— Послушайте, Лефор, — перебил его Лапьерьер, — вы неправы, если обиделись на шутку…

— Дурного толка…

— Согласен, достаточно дурного, но брошенную в пылу гнева. Надеюсь, вы поверите в искренность моих сожалений и не будете придавать ей больше значения, чем она того заслуживает. Я вовсе не хотел вас обидеть. В любом случае все это произошло помимо моей воли…

Лицо Ива наконец-то просияло.

— Отлично, господин губернатор, — проговорил он. — Вот теперь мы можем приступить к вопросам, которые вас интересуют. Да, это правда, у меня действительно есть план!

Лапьерьер удобно облокотился на стол и, позабыв о раздражении, которое вызвала было у него назойливость бывшего пирата, приготовился внимательно слушать.

— Сударь, — начал тот, — в сущности, достаточно было бы избавиться от семнадцати бунтовщиков с господином де Бофором во главе, который, надеюсь, теперь вы мне поверили, и есть первый зачинщик.

— Вне всякого сомнения, — одобрил его слова губернатор.

— Есть только два способа убрать с пути людей, которые вам мешают: тюрьма, если ты губернатор и можешь сажать за решетку кого тебе заблагорассудится, и смерть, если ты всего лишь частное лицо и у тебя нет ничего, кроме клинка и пистолета, чтобы заставить уважать свой покой…

В данном случае, пусть вы губернатор и в форте Сен-Пьер вполне хватает темниц, засадить за решетку Бофора и его клику представляется мне политикой не слишком дальновидной. Колонисты не замедлят сделать из них мучеников за свое дело, а значит, непременно попытаются их освободить!

— Но что же нам тогда остается делать, сударь? — проговорил Лапьерьер. — Уж не предлагаете ли вы убить всех семнадцать человек, которые подписали эту хартию?

— Именно так, и никак иначе! — изрек Ив тоном, не терпящим возражений.

— Ни за что на свете! Эти негодяи и так уже пролили на этом острове достаточно крови, чтобы я по своей воле устроил здесь еще одно кровопролитие! Никогда не соглашусь я стать соучастником подобной резни!.. Впрочем, да и как это можно было бы осуществить?

— Проще простого, — пояснил Ив, поднимаясь с кресла и направляясь к окну. — Вы видите, господин губернатор, эту парадную залу? Отлично! Я попрошу вас завтра, ровно в полдень, созвать туда всех мятежников, сказав им, что вы намерены подписать хартию. Стало быть, их будет семнадцать, все они будут стоять перед вами, с Бофором во главе. Вы прикажете подать вина, чтобы торжественно отметить великое событие и выпить за здоровье короля… В тот момент, когда они поднимут бокалы, я вместе со своими людьми, и, клянусь вам, людьми надежными, буду стоять под окнами и тут же прикажу открыть пальбу, от которой все они замертво свалятся наземь!

— Да вы с ума сошли! — воскликнул Лапьерьер, не веря своим ушам. — Вы просто безумец! Надобно совсем потерять рассудок, чтобы придумать подобный план и тем более вообразить себе, будто я соглашусь принять в нем участие!

— Что ж, прекрасно, сударь, — проговорил Лефор, ничуть не смущаясь и направляясь к двери. — В таком случае поищите себе кого-нибудь поблагоразумней… А пока я советую вам не тратить даром времени и получше заточить перо, чтобы поставить завтра свою подпись. Ведь срок истекает завтра, не так ли?.. Кроме того, я посоветовал бы вам отдать приказания привести в безукоризненный порядок все темницы форта, если, конечно, вы не хотите, чтобы вас живьем сожрали паразиты, которые там кишмя кишат, ибо у меня есть вполне веские основания предполагать, что вам предстоит очень скоро сменить свой роскошный кабинет на одно из этих подземелий! Прощайте, сударь, и да поможет вам Провидение!..

— Погодите, Лефор! — закричал губернатор. — Не уходите!.. Мадам де Сент-Андре сказала, чтобы я вас выслушал. Вы ведь, я полагаю, еще не кончили…

— Да, сударь. У вас есть охота поболтать еще немного с сумасшедшим, не так ли?

— Послушайте, Лефор, ну будьте же благоразумны! А вы подумали о том, какие страсти разгорятся на острове, когда все узнают, что в парадной зале форта Сен-Пьер расстреляли сразу семнадцать человек?

— Именно на эти-то страсти я и рассчитываю, сударь! Если бы не это, стал бы я заваривать эту кашу и тратить так много пороху. Его ведь не хватает, да и стоит он дорого. Слишком дорого, чтобы транжирить его на каркас Бофора, он того не стоит!

— Семнадцать убитых! — в ошеломлении повторил губернатор, будто разговаривая с самим собой. — Семнадцать трупов! А иезуиты, а доминиканцы, все святые отцы, что они скажут?..

— Что правда, то правда, я предвидел, что святые отцы могут весьма резко осудить наши действия. Поэтому впереди моих людей будет идти один из моих друзей, монах-францисканец, отец Фовель, человек достаточно искушенный в делах этого грешного мира, который, даю слово, за глоточек легкого винца готов перерезать глотку самому Святому Петру! Так что поддержка святой церкви у нас всегда под рукой, а при необходимости он еще сможет принять последнее причастие у тех, кого мы не добьем…

— Ах, Лефор, право же, у вас нет ничего святого!

— Ах, что вы, сударь, — проговорил Ив тоном, исполненным смирения, — единственное мое достоинство в том, что я вижу вещи такими, какие они есть, и называю их своими именами. Как говаривал капитан Монтобан, еще в те времена, когда я плавал на борту «Жемчужины», лучше зажать нос перед трупом врага, чем взять понюшку из его табакерки!

— Хорошо, а что дальше? — проговорил губернатор, весь в смятении и не видя уже иного пути предотвратить бунт. — Уж не думаете ли вы, будто мятежники вот так покорно дадут себя расстрелять, будто зайцы на охоте? Они будут защищаться! Они ответят огнем!

— Ну что вы, сударь, — скромно возразил Ив, — я участвовал в десятках абордажей на море с топором в руке и ножом в зубах. И смею вас заверить, враг, которого атакуют, защищается недолго. Достаточно хорошенько затворить двери и довериться ловкости моих стрелков! Это не те люди, которые привыкли понапрасну транжирить свинец и порох — и на расстоянии тридцати шагов одним выстрелом сбивают ветку, на которой висит апельсин!

— Ну коли уж вы так думаете… — пробормотал губернатор, уже окончательно сдавшись и оставив все возражения.

— Конечно, именно так я и думаю! Тысяча чертей, сударь, я не просто так думаю, я в этом уверен! Вы вполне можете довериться человеку, знающему, что такое семнадцать негодяев, для которых уже давно настежь открыты двери в Ад! Мадам де Сент-Андре разве не советовала вам предоставить мне полную свободу действий?

— Да, она и вправду говорила мне об этом!

— Так, значит, я могу возглавить эту операцию один, совершенно один?

— Если желаете. В случае необходимости вы всегда можете рассчитывать на мою поддержку…

— Мне и так не на что рассчитывать, кроме как на вашу поддержку, — проговорил Ив. — Но мне нужно, чтобы вы помогли мне в этом деле! Ведь это вы должны подать нам сигнал!

— Сигнал? Какой сигнал?

— Ну, конечно. Мы будем поджидать за открытыми настежь окнами… И по вашему сигналу мы поднимемся, вскинем мушкеты, и каждый выстрелит в окно в того, кого ему укажут… Но нас будет только шестнадцать! Да нет, не подумайте, будто Лефору будет трудно отправить на тот свет двоих вместо одного, не в этом дело… Просто сигнал, господин губернатор, должны подать вы, самолично прострелив голову Бофору! По чину и почет! Ведь мы же с вами как-никак сообщники, не так ли?! А мы тут же откроем огонь и спасем вас. Ведь справедливость требует, чтобы каждый приложил руку к этому делу!

— Вы хотите, чтобы я собственноручно убил Бофора? — слабым голосом переспросил Лапьерьер. — Но я, сударь, дерусь только на шпагах и могу убить только в честном бою!.. Я не из тех негодяев, что расправляются с врагами исподтишка!

— Ничего, один раз не в счет, — невозмутимо заверил его Ив. — Кстати, вот как все это будет происходить: когда вы поднесете к губам кубок, в другой руке вы будете держать пистолет, будто готовясь произвести торжественный салют в честь такого знаменательного события! Но вместо того чтобы выстрелить в воздух, вы всадите в башку Бофора одну из тех свинцовых пулек, которых нужно шестнадцать, чтобы они весили целый фунт… Заверяю, мы не заставим вас долго ждать, вы и глазом моргнуть не успеете, как мы таким же манером поступим и со всеми его приспешниками!

— Вы вынуждаете меня играть весьма гнусную роль, сударь!

— Я бы скорее сказал, почетную! Во всяком случае, после этого никто уже не посмеет сказать, будто вы слабак или трус!

И после небольшой паузы добавил:

— Вижу, господин губернатор, вы еще колеблетесь! Полно, отбросьте в сторону все сомнения… Послушайте, чтобы быть уверенным, что не промахнетесь и ваша пуля угодит прямо в Бофора, вы можете, к примеру, в этот момент думать про себя: а вдруг там, за окнами, стоит человек, который ни на минуту не спускает с меня глаз… и чья пуля в случае чего не минует предателя… Вы меня поняли, не так ли? В таких делах пуля вылетает так быстро, что даже и не заметишь!

Лапьерьер побледнел как полотно. Он почувствовал, что весь дрожит. Ив Лефор поднялся с намерением откланяться.

— Мне необходимо повидаться с капитаном Байарделем, — сообщил он, — ведь в подобных делах все должно быть предусмотрено, ничего нельзя пускать на самотек. Вместе с Байарделем я могу быть вполне уверен, что от нас не уйдет ни один из этих мерзавцев, и предпринять все меры предосторожности, чтобы схватить всех сообщников, которые, должно быть, еще скрываются на этом острове!..

ГЛАВА ШЕСТАЯ Резня за здоровье короля

Стены крепости уже почти не отбрасывали на землю никакой тени, когда стража затрубила, возвещая о прибытии депутации колонистов. Ничто явно не предвещало, что этому дню суждено стать днем великого торжества, если бы не этот звук фанфар в парадной зале, которую украсили гирляндами из цветов — коротко срезанных и подвешенных на нитках цинний, красных роз, канн и гибискусов. На столах были разбросаны маленькие цветочки иланг-иланга, распространяющие вокруг нежный, пьянящий аромат.

Не успела оттрубить стража, как со стороны форта, где располагались его апартаменты, в сопровождении двух офицеров появился Лапьерьер и пошел навстречу Бофору и его свите.

Бофор выступал во главе, высоко задрав голову, наряженный во все новое, с воинственным видом и улыбкой победителя на устах.

За ним шагали Ларше и Арнуль, у обоих руки были привязаны к телу широкими черными шелковыми лентами. Сразу же вслед за ними ехала карета, которая остановилась, едва во дворе появилась фигура временного губернатора. Все, кто составлял процессию, тут же бросились открывать дверцы и помочь выйти оттуда Филиппу Лазье, который выделялся среди других своей заплетенной в косичку бородой, которую, будто дав зарок, носил с тех пор, как его ранили, и шляпой на албанский манер, которая напоминала горшок для масла.

Латен, Франше и Суае взяли его под руки и поддерживали, помогая ему передвигаться. Наконец вся группа была в сборе.

Лапьерьер проворно пересчитал тех, кого ему предстояло принять, и на мгновенье его охватила паника, когда он убедился, что вместо семнадцати, как он ожидал, их явилось двадцать два!

Солдаты, которые могли наблюдать за этой парой, не без ухмылок заметили, что можно было бы без труда принять главаря мятежников за самого губернатора, такой он был весь разряженный и щеголеватый. Лапьерьер же явно не потратился на одежду. Он был бледен как смерть, и весь вид его, взгляды и движения весьма красноречиво выдавали переполнявшее его волнение.

— Господин губернатор, — проговорил Бофор, — надеюсь, вы уже все обдумали и готовы поставить свою подпись?

— Совершенно верно, сударь, — ответил Лапьерьер.

И, словно в каком-то внезапном озарении, добавил:

— Рад, что вы привели с собой больше колонистов, чем я ожидал. Этот день и вправду знаменателен. Ему суждено войти в историю Мартиники, ибо этот простой акт, разрывая все связи, все договоры с компанией, придает совершенно новый смысл всему управлению островом…

Бофор, не понимая, к чему он клонит, посмотрел на него с явной тревогой. Однако тут же вновь принял воинственный вид и сжал руками рукоятки своих пистолетов — поза, которую тут же вслед за ним приняли и все сопровождавшие его колонисты.

— Господин де Бофор, — продолжил свою речь Лапьерьер, — мне хотелось в меру своих возможностей придать этому незабываемому дню ту торжественность, которую, как я уже сказал, он, бесспорно, вполне заслуживает. Ведь, в сущности, эта церемония имеет гораздо более широкое значение, чем простой акт подписания хартии. И я хотел бы оказать почести вам и вашим друзьям. Соблаговолите следовать за мной!

Бофор принял приглашение. Он никак не мог взять в толк, почему это Лапьерьер, который поначалу создавал столько сложностей в связи с подписанием их хартии, теперь вдруг стал проявлять столько энтузиазма, угодливости и рвения.

Бок о бок они направились в сторону парадной залы. За ними шли Арнуль и Ларше, а позади них двигался Лазье, которого по-прежнему вели под руки Латен и Суае.

Главарь мятежников вдруг почувствовал, что начинает утрачивать уверенность в себе, неожиданное самообладание Лапьерьера сбивало его с толку. Видя впереди двух его офицеров, он спрашивал себя, что же они могли им приготовить. Поэтому он внимательным взглядом осмотрел все уголки форта. Однако двор казался безлюдным. Лишь в глубине несколько человек в военной форме тренировались у стены в фехтовании на шпагах, а другие при помощи тряпичной куклы отрабатывали движения на рапирах.

К нему начала возвращаться самоуверенность. В конце концов, разве у него за спиною не идет двадцатка верных ему людей? Пусть Лазье не в состоянии отразить удар даже самого слабого противника, но ведь остальные-то вполне смогут постоять за себя!

Когда они подошли к дверям парадной залы и он увидел, как весело она украшена, заметил на столе кубки, калебасы с ромом и вином, все страхи его окончательно улетучились. Поразмыслив хорошенько, он пришел к выводу, что Лапьерьер либо просто дурак, либо оказался еще более слабохарактерным, чем он мог предположить!

Губернатор посторонился, пропуская его вперед, однако Бофор предпочел стушеваться и уступить место герою клана Лазье, великому страдальцу.

— Я, знаете ли, предвидел, что ваш друг тоже будет сопровождать вас, и велел поставить удобные кресла для него и для вас…

Бофор кивком головы поблагодарил за предупредительность. Потом позади Лазье пошел в залу, за ним последовал и Лапьерьер. Вся процессия двинулась вперед со смехом и возгласами, в которых Лапьерьер без труда уловил насмешки в свой адрес, и это обстоятельство вызвало у него такое раздражение, что он подумал про себя, что, в конце концов, с удовольствием размозжил бы своим пистолетом голову одному из этих мерзавцев, а особенно Бофору!

Тем не менее он прошел в глубь залы, поднялся на небольшой помост и уселся за стол, на котором были приготовлены перо и чернильница.

Потом вытащил из кармана бумагу, в которой Бофор тотчас же узнал сочиненную им хартию.

— Господа, — начал губернатор, положив перед собою листок, — я намерен поставить свою подпись рядом с вашими…

Он оглядел сообщников, поочередно останавливая взгляд на каждом из них, будто пересчитывая, что, по всей видимости, он и делал, ибо голос его слегка дрогнул, когда он дошел до двадцать второго.

В голове молнией пронесся вопрос, как сможет справиться с этим непредвиденным осложнением Лефор!

Не исключено, что бывшему пирату не удалось увеличить число своих людей, и Лапьерьер оцепенел от ужаса при мысли о резне!

Потом вновь обрел дыхание и вдруг изменившимся, каким-то напряженным голосом начал речь:

— В этот торжественный день позвольте мне воздать честь колонистам Мартиники, которые своими усилиями, своим упорным трудом сделали из этой земли, часто неблагодарной, одну из самых богатых колоний, которой может гордиться французская корона… Однако, прежде чем этот остров будет управляться на новый манер, позвольте мне пожелать всем вам, кто явился сегодня сюда, и тем, кого уборка урожая удержала по домам, процветания…

Голос его заметно набирал силу. Поначалу дрожащий и неуверенный, он мало-помалу обрел силу и звонкость. Теперь он доносился даже до апартаментов губернатора.

Из его кабинета, примостившись на коленях у окна и стараясь не показывать своего лица, слишком узнаваемого и слишком всем хорошо известного, Лефор мог видеть в проеме окна, как Лапьерьер, стоя перед мятежниками, поднимал руки и делал величавые жесты, будто пытаясь придать побольше убедительности своим словам.

Он ясно различал и Бофора в его роскошном облачении, рука на эфесе шпаги, с гордо выпяченной грудью и видом победителя. Лефор мог поклясться, что знал, о чем тот сейчас думал!

«Давай, давай! — будто говорил его вид. — Мели языком, наш славный временный губернатор! Пользуйся случаем, пока ты еще на этом постаменте!.. Ведь завтра тебя уже с нетерпением поджидает одна из провонявших темниц бастиона!.. Давай произнеси-ка нам какую-нибудь красивую речь, как-никак она ведь последняя в твоей карьере!..»

Ничто не ускользнуло от глаз бывшего пирата с тех пор, как появились мятежники.

Он следил за ними взглядом до тех самых пор, пока они не вошли в парадную залу. Он с трудом сдержал смех, когда увидел Бофора в его помпезном наряде.

— Тысяча чертей! — воскликнул он. — Никогда еще ни один командор Мальтийского ордена не появлялся на людях в этаком карнавальном наряде! Что и говорить, из господина де Бофора должен получиться вполне пригожий мертвец!

Он подсчитал, сколько времени осталось еще жить его врагу, и широкую грудь его так и распирало от радости, однако, увидев, как из кареты вылез Лазье, бывший пират сразу помрачнел и выругался. Стало быть, он все еще жив, этот негодяй! Выходит, удар его шпаги не стал для него смертельным!

В тот момент, когда до него донесся обрывок фразы: «…пожелать всем вам», Лефор одним махом вскочил с колен и торопливо зашагал к двери. Потом поднял руку.

— Господа, — громким голосом произнес он, — час пробил!

Послышалось бряцанье оружия, Лефор пересчитал своих людей. Их было семнадцать, считая монаха, восемнадцать вместе с ним, а вовсе не шестнадцать, как он непонятно по какой такой фантазии сообщил Лапьерьеру.

Францисканец был в сером облачении и, как алебарду, нес перед собой сплошь изъеденного жучками огромного деревянного Христа. Он подошел к Лефору, вытаращив на него изумленные глаза.

— Сын мой, — спросил он, — может, вы наконец расскажете мне, для какой такой церемонии вы меня сюда привели? Вы только что объявили, что час пробил! Так решайтесь же, объясните, чего вы от меня хотите?

— Экий вы у нас нетерпеливый, — проговорил Лефор, — наш веселый монах! Погодите минутку, дьявол вас побери! Дайте мне время, чтобы я мог приказать начать увеселения!.. Но коли уж вам так не терпится, скажу, что вам надо будет благословить парадную залу этого форта. И уж, можете поверить мне на слово, вы не потеряете времени даром, ибо там есть и выпивка, и закуска, и шуму тоже будет предостаточно!

Францисканцу ничего не оставалось, как довольствоваться этим объяснением, потому что Лефор уже отвел в сторону Лесажа и громким голосом, чтобы его могли услышать и все остальные, сообщил:

— Их двадцать два!

Лесаж скверно выругался.

Бывший пират пронзил его испепеляющим взглядом.

— Брат мой, — обратился он к нему, — я знаю, что этот монах пьет и богохульствует, как канонир, но имейте хотя бы уважение к его сутане! Двадцать два! Хорошенькое дельце! Ладно, каждый поступает, как было уговорено, а довеском займусь я один!

— Если у нас есть еще время, — вмешался Лафонтен, — может, было бы благоразумнее изменить наш план, чтобы учесть те осложнения, которые внесли в него эти новые люди…

— Во времена, когда я плавал с капитаном Барракудой, — ответил ему Лефор, — у нас, бывало, приходилось по десятку врагов на каждого доброго крутого пирата, и ничего. А ведь у нас, заметьте, не было с собой ни монахов, ни деревянных распятий, которые могли бы нас поддержать! Пятью подонками больше, пятью меньше, уж, во всяком случае, не такая малость может заставить меня отступить в последнюю минуту!

Он порадовался, что позаботился как следует накачать францисканца, ибо тот, ничего не поняв из его слов, лишь блаженно улыбался на манер святых, что украшали витражи его часовни.

— Господа, я не зову вас на абордаж! — вновь заговорил Лефор. — Но, как кричал некогда старый капитан Кид, да спасет Господь его душу, я говорю вам: «Цельтесь вернее!» Если кто-то из вас дрогнет, если у кого-то появится страх промахнуться промеж глаз, пусть целится своему подопечному в грудь! Так мишень пошире и поменьше риска зазря растранжирить свинец! Во всем остальном положитесь на меня. Главное, уложить их всех на пол, а уж потом у меня на поясе найдется, чем охладить их пыл окончательно! Вперед, друзья мои!

Под предводительством Лефора они выстроились в ряд, с францисканцем, держащим в руках свое распятие, во главе. Группа направилась к крытой галерее, потом к лестнице. Когда они достигли лестничной площадки, монах то ли по привычке, то ли из чрезмерного рвения принялся распевать церковные гимны.

— Неплохие песенки, — воскликнул Лефор, — только, ради всех святых, отец мой, умерьте пыл, пойте под сурдинку! Дело в том, что мы подготовили губернатору и его гостям небольшой сюрприз… А если они услышат ваши песнопения, то это уже будет не сюрприз!

Монах замолк, и вся процессия вошла во двор.

Они шли в безукоризненном порядке, монах по-прежнему во главе, покачиваясь, словно маятник, то вправо, то влево в тщетных попытках сохранить равновесие, с источенным червяками распятием в руках, однако в какой-то момент бывший пират покинул ряды. Он добежал до подземного выхода из крепости и от имени губернатора отдал часовому приказ закрыть тяжелую дверь.

Потом снова вернулся к колонистам, но не сразу, а сделав крюк, чтобы фигура его не была видна через открытые окна мятежникам.

Люди его уже разошлись по своим местам, с мушкетами в руках присев на корточки пониже оконных переплетов. Только один монах, который все еще верил в шуточный дружеский сюрприз, пьяный в стельку и стараясь держаться прямо, будто аршин проглотил, фамильярно опершись на своего Христа, обводил все вокруг блуждающим взором, в котором читалось все более полное непонимание происходящих событий.

Голос Лапьерьера становился все громче и громче. Никогда еще не случалось Бофору встречать человека, который бы с таким красноречием защищал его дело.

Лефор сделал знак монаху подойти к нему поближе, и святой отец с невозмутимым спокойствием сделал, что ему было велено.

— Отец мой, — спросил его Лефор, торопливо и приглушив голос, — вы помните, что я вам говорил?

— Ах, сын мой! — икая, проговорил тот. — Вы мне столько всякого наговорили! Освежите же мне память, прошу вас!

— Послушайте, монах, помнится, я уверял вас, что даже черным ободочком своего мизинца не сунусь в дела мятежников! Так вот, отец мой, все вышло совсем по-другому!.. Люди, которых вы видите перед господином Лапьерьером, временным губернатором Мартиники, есть опасные бунтовщики, которые замыслили взорвать форт… Их заговор только что раскрыт!

— Так вот оно что, сын мой! У каждого есть свои враги! Пойду-ка прочитаю им «Отче наш»…

— Эй-эй-эй! — осадил его Лефор. — Хорошенькие молитвы, когда здесь вот-вот свинец застучит словно град! Поберегите-ка лучше свои силы для умирающих, если они еще будут! А сейчас для вас есть дела поважнее! Нам понадобится ваша помощь; для начала приладьте куда-нибудь это нескладное распятие, чтобы освободить себе руки, ибо у вас будет шанс воспользоваться ими по назначению!

— Ах, сын мой! — проговорил монах. — Будем же благоразумны… Не надо заходить слишком далеко…

Лефор выхватил из рук монаха распятие и положил его на землю. Он действовал второпях, не обращая никакого внимания на нахмуренные брови францисканца. Тем временем люди его оставались настороже, поджидая только его сигнала.

— Дело в том, что нас семнадцать, — объяснял бывший пират отцу Фовелю, — а их двадцать два. Так что волей-неволей кому-то из наших придется взять на себя двоих. Это отъявленные безбожники, которые не верят в Господа, богохульствуют и презирают короля Франции, за здоровье которого, однако, вот-вот готовы выпить, чтобы получше ввести нас в заблуждение! В них вселился сам дьявол!

— Во имя Пресвятой Девы, скажите мне! — взмолился монах. — Вы что, шутите, или так оно есть на самом деле?

— Сами увидите, когда здесь заговорит порох! А сейчас, отец мой, надобно протянуть руку помощи Господу и королю. Вот вам пистолет. Убейте хотя бы одного!

— Ставлю свои четки против десяти бочонков испанского вина, — ответил францисканец, — если я ограничусь только одним нечестивцем! Поберегите свой пистолет, сын мой, он еще может вам пригодиться, у меня есть свои, они у меня всегда под рукой и никогда меня не покидают. Порох у меня на животе всегда в тепле и не рискует потерять силу от сырости. Так вы сказали, двоих? Они мои, это так же верно, как то, что нынче вечером вы поставите мне в таверне «Большая Монашка» целую калебасу рома! Так где же эти двое, которых нужно пристрелить?

— Тсс!.. Потише, отец мой… Подойдите-ка сюда поближе…

Лефор указал святому отцу на двух колонистов, которые стояли в глубине залы и чьи благостные, безмятежные лица, казалось, заранее предопределяли, что им суждено будет пасть от выстрела святой руки.

— Сын мой, — снова заговорил монах голосом, который скорее напоминал едва слышный шепот, — да простит меня Всевышний, но уж я покажу этим канальям, как поминать имя Господа всуе и злословить насчет нашего юного короля!

С этими словами он задрал спереди свою сутану и выхватил из-за кожаного пояса, который носил прямо на голое тело, два пистолета с медными рукоятками, которые от трения засверкали тысячью искр. Большими пальцами обеих рук он взвел курки, и Лефору стоило огромных усилий помешать ему выстрелить прежде всех остальных.

— Делайте, как я! — советовал он ему. — И не нажимайте, ради всего святого, на курок, пока не услышите первого выстрела… А пока ни на минуту не спускайте глаз со своих подопечных!

Сам он тоже встал так, чтобы не терять из виду колониста, которого избрал своей жертвой. Каждый из его людей следил за своим и ни на секунду не терял его из поля зрения.

Лапьерьер все говорил и говорил, и люди, которые, скорчившись в три погибели, все время настороже, поджидали команды, уже начали было терять терпение.

Наконец губернатор произнес:

— Господа, прошу вас поднять ваши кубки за здоровье его величества и повторить вместе со мною: «Да здравствует король!»

Губернатор поднял бокал. Колонисты тотчас же последовали его примеру. Раздался громкий крик: «Да здравствует король!»

В тот же самый момент прогремел выстрел. Это Лапьерьер, проворно воспользовавшись своим пистолетом, прострелил голову Бофору. Смерть настигла того сразу и настолько внезапно, что он еще какое-то мгновенье оставался на ногах, так что Лефор, несмотря на то, что лицо красноречиво говорило, что хозяин его вот-вот испустит дух, уж было подумал, не промахнулся ли, часом, Лапьерьер. Тем не менее не прошло и полсекунды, как раздался дружный залп. За ним последовал взрыв криков и жалобных вздохов. Изо всех углов парадной залы раздались проклятья и стоны раненых.

Посреди всего этого, бледный как смерть, весь засыпанный порохом, все еще жестикулировал изменившийся до неузнаваемости Лапьерьер.

Один за другим раздались новые выстрелы.

— Перезарядить оружие! — громко крикнул Лефор.

Но этот приказ уже запоздал, ибо расположившиеся за окнами колонисты и без того успели насыпать пороху и снова начинить пулями свои мушкеты.

Губернатор каким-то невероятным прыжком, будто спасаясь от смертельного преследования, перемахнул через окно. Монах-францисканец, нещадно богохульствуя, нацелил свои пистолеты и сделал двойной выстрел.

— Там еще остались живые! — прокричал губернатор на ухо бывшему пирату.

— Покорнейше прошу вас, сударь, удостоить меня полного вашего доверия, — ответил ему тот, нимало не взволнованный этой вестью, — даже если они не очень торопятся, все равно им уже осталось недолго ждать… У меня здесь в руках есть верное средство, чтобы отпустить наконец на свободу их грешные души!

И с ловкостью, какую трудно было ожидать от его крупного тела, он перемахнул через подоконник и исчез в окне, из которого только что выпрыгнул Лапьерьер.

Почти одновременно прогремели два пистолетных выстрела. Лефор издал какой-то дикий воинственный клич и, засунув за пояс разряженные пистолеты, вытащил нож, чей клинок так и заблестел на солнце. Ему не понадобилось много времени, чтобы увидеть в груде тел, свалившихся там, где их настигли пули, что четверым колонистам удалось избежать общей участи. Несколько тел еще подергивалось в предсмертной агонии, но не они сейчас занимали его мысли. Он лег плашмя и прижался к полу, пытаясь предотвратить любое нападение и уложить первого, кто окажется поблизости.

Однако уцелевшие, преодолев первый ужас перед отчаянной дерзостью убийц и оправившись от шока, вызванного неожиданностью нападения, были полны решимости защищаться до последнего и, уж если такое случится, заставить врагов дорого заплатить за свою смерть. Они обнажили шпаги, а один из них, в ком Лефор узнал молодого колониста Дюкарбе, уже, подняв оружие, спешил к нему. Бывший пират только успел вскочить на ноги и своим коротким ножом отвести занесенную над ним шпагу. Однако в тот же самый момент он понял, что ему предстоит неравная борьба и что без поддержки людей за окнами, которые, должно быть, уже успели перезарядить свои мушкеты, он пропал.

Впрочем, Лефору не впервой было так близко видеть свою смерть. И охватившая его ярость оттого, что соратники бросили его одного на произвол судьбы, была в нем сильнее страха погибнуть от руки одного из недругов! Чего они, интересно, ждут, те, кто притаился снаружи, почему до сих пор не выстрелил этот монах-францисканец?

Лефор не мог знать, что Лапьерьер, поймав его на слове, отдал приказ взявшим его сторону колонистам не вмешиваться и предоставить ему одному покончить с этим грязным делом!

Эти печальные размышления не помешали ему снова издать дикий клич. Потом он сделал два прыжка назад, споткнулся о труп, поднялся, весь перемазанный кровью, и молниеносным движением метнул в своего противника нож. Раздался какой-то глухой звук, какой бывает, когда нож втыкается в дерево, и колонист, беспомощно размахивая руками, со слабым вздохом повалился наземь.

Устрашающим взором Лефор обвел остальных уцелевших. Те смотрели на него с ужасом, насмерть перепуганные как видом Ива, не предвещавшим ничего хорошего, так и страшной смертью своего сообщника.

— Настал ваш черед, господа! — изрек Лефор.

Он огляделся вокруг в поисках оружия. На поясе у Бофора заметил два богато украшенных пистолета, которыми мятежник так и не успел воспользоваться. С какой-то кошачьей ловкостью он отпрыгнул в сторону, снял с покойника оружие и, движимый не стихшей еще ненавистью, вдобавок с презрением пнул его ногой.

Обернувшись к остальным, он увидел, что Буске, колонист из Сен-Пьера, встал на колени и, сцепив на груди руки, с мольбою обращался к нему:

— Сударь! Может быть, уже достаточно крови? Неужели у вас нет ни капли милосердия? Я пришел сюда из любопытства, из простого любопытства!.. Я не принадлежу к клану Бофора!

— Мессир Буске, — был ответ Лефора, — теперь уже слишком поздно менять лошадей, да и Бофор вас уже заждался!

И хладнокровно всадил ему в лоб пулю.

Теперь в живых остались только двое, один был человек в летах, его седые волосы виднелись из-под сбившегося парика, колонист с холма Морн-Вер, который никогда не давал повода слишком много говорить о себе, другой — плантатор из Бель-Фонтена, гораздо моложе первого и без руки. Лефор знал его. Его звали Лапьер, и он лишился руки несколько лет назад в одной из битв против англичан, когда те атаковали форт Сен-Пьер. Бывший пират тогда дрался бок о бок с ним, под одними и теми же знаменами. Поэтому Лапьер счел уместным дипломатично напомнить ему об этом.

— Ив, — проговорил он, — неужели вы забыли, как мы вместе воевали против англичан? Помните, как мы отбросили их к морю?

— Сожалею, дружище, — воскликнул Лефор, — будь у меня побольше времени, я бы охотно скрестил с вами шпаги! Но меня уже ждут, а разве можно заниматься глупостями, когда дело еще не закончено? Так что тысяча извинений, мессир, но, увы, я поклялся, что не оставлю в живых ни одного свидетеля этого праздника, который организовал для вас Бофор, кроме моих людей… Искренне сожалею, дружище, но вынужден пустить вам пулю меж глаз!

— Бандит! Дьявольское отродье! — успел прокричать Лапьер, обнажив единственной рукой короткую рапиру и бросаясь на Лефора с намерением проткнуть его насмерть.

Удар был настолько точным, что оружие все еще торчало в рукаве бывшего пирата, когда тот метким выстрелом отправил плантатора на тот свет.

Однако у него не было времени слишком долго задерживаться подле этого нового покойника. Оставался еще старик. Тот уже отбросил в сторону оружие и покорно дожидался смертоносного удара. Он уже понял, что бесполезно ждать какого бы то ни было милосердия, и, гордо скрестив на груди руки, в упор смотрел прямо в глаза Лефору.

Съехавший набок парик придавал его лицу какое-то комичное выражение. Будто не замечая всего этого кровавого зрелища, этих все еще дергающихся в предсмертных конвульсиях тел, презирая участь, которая ждала его самого, несчастный, казалось, вот-вот готов был от души расхохотаться.

Заинтригованный столь неожиданным поведением, Лефор на мгновение замешкался. Впрочем, пистолеты его были разряжены. Ножа у него уже не было. И, будь старик вооружен, не брось он сам своей шпаги, он мог бы без труда настигнуть бывшего пирата.

Однако он ограничился тем, что внешне спокойным голосом произнес:

— Палач! Только одному дьяволу известно, кто заплатил тебе за эту грязную работу! Не жди, я не стану взывать к твоему милосердию! Но помни, что однажды тебе придется заплатить за все эти жертвы! Да, настанет день, и кто-нибудь отомстит тебе за них!

— Да что уж там! — возразил ему Лефор. — Кому суждено умереть в кандалах, тому не сдохнуть на веревке, и это истинная правда, старина, вот потому я и размышляю, что мне с тобой делать, ведь сам видишь, мне уже и убить-то тебя нечем! Видит Бог, если бы я не держал своего слова так же, как это привыкли делать владельцы золотых шпор, я бы самолично проводил тебя до двери! Что до двери, я бы сам отвел тебя домой! Бог свидетель, я ведь по натуре человек-то незлобивый… Но обстоятельства вынуждают меня, благородный старик, попросить вас любезно протянуть мне свою шею, потому что так уж вышло, что мне не остается другого выбора, как просто придушить вас!

Точно хищный зверь, он бросился на несчастного и, с силой сдавив ему горло, несколько мгновений не выпускал из своих мощных рук.

Снова оказавшись во дворе, он увидел, что люди его отошли подальше от места резни. Лапьерьер, бледнее, чем трупы, грудою лежавшие в парадной зале, был вместе с ними, нервно прохаживаясь взад и вперед.

Лефор направился прямо к нему:

— Ну вот! Половина работы сделана, и сделана совсем не плохо! Вы уже отдали приказания, чтобы схватить остальных?

— Каких еще остальных? — каким-то тихим, будто угасшим голосом поинтересовался губернатор.

— Тысяча чертей! — выругался бывший пират. — Да сообщников, тех, кто еще скрывается, кого же еще! Велите вызвать Байарделя и дайте нам пару десятков всадников. Мы обыщем весь остров. Я знаю, кого нужно будет арестовать! Через два дня я приведу вам их всех! Их надо будет предать суду, губернатор! И суровое наказание должно послужить наукой для всех!

— Ах, сударь! Не кажется ли вам, что сегодня здесь уже пролилось достаточно крови?

Вместо ответа Лефор лишь недоуменно пожал плечами. Он увидел, что монах водворил на место свои пистолеты и, снова взявшись за распятие, принялся бормотать заупокойные молитвы по убиенным. Он подошел к нему и грубо прервал его благочестивые медитации.

— Эй, монах, — окликнул он его, — за мной кувшинчик вина. И, видит Бог, вы вполне его заслужили! Но сейчас мне придется на некоторое время уехать. К счастью, нам с вами суждено часто встречаться, и если я не найду вас в таверне, то, так и быть, придется уж мне подняться к вам в часовню!

Он с горечью заметил, что Лесаж, Лафонтен и прочие, кто одобрил его план, был рядом с ним и стрелял так же метко, как и он сам, с видимым отвращением отвернули от него взоры.

Он слегка попятился назад, чтобы получше рассмотреть их лица, и с неожиданно презрительной миною заметил:

— У этих господ такой вид, будто они проглотили кости, которые встали им поперек глотки! Похоже, теперь они считают, что у Лефора стали слишком грязные лапы, чтобы удостоить их своим рукопожатием! А может, их просто раздражает запах пороха, который им пришлось сжечь?

И, получив вместо ответа лишь взгляды, исполненные ужаса и презрения, которые не решались выразить словами, он снова пожал плечами и с философским видом произнес:

— Надо же! Глядя на вас, мне вдруг вспомнился хирург «Жемчужины», той, на которой плавал капитан Монтобан, да хранит Бог его душу. Так вот, этот самый хирург всякий раз, когда ему приходилось отрезать у кого-нибудь руку или ногу, говаривал: «Ну вот, пятью фунтами меньше плоти, которую этот мерзавец, не успей я закончить свое дело, мог бы швырнуть мне в морду!» Что ж, ладно! Пока! — бросил он на прощание и, повернувшись к ним спиною, отправился на поиски капитана Байарделя.