ГУБЕРНАТОР ОДЕССЫ

ГЛАВА I. ДАМА С БРИЛЛИАНТОМ

Ступившая июльским вечером на деревянную набережную Одессы женщина имела более чем отдаленное сходство с той, которая четыре месяца назад расположилась, чтобы бесконечно ждать в золоченой клетке, нависшей над водами Босфора. Вынужденный отдых, превосходное питание, обеспеченное Османом, управляющим Турхан-бея, гостье, относительно которой он получил самые строгие указания, совершили чудо вместе с ежедневными прогулками в садах Хюмайунабада. Прелесть турецкой весны, раскрывавшаяся с каждым новым днем в обществе Жоливаля, принесла успокоение истерзанной душе молодой женщины, в то время как материнство придало ее естественной грации оттенок нового совершенства.

Фигура Марианны вновь обрела давнюю тонкость, но не сохранила ничего от того вида драной кошки, который так беспокоил Жоливаля и привел в ужас Язона Бофора. Теперь это была женщина в полном расцвете сил, до зубов вооруженная для единственной войны, которая ей подходила, — войны за любовь. И если путешественница с интересом и любопытством смотрела на заполнявшую порт пеструю толпу, та не скрывала восхищения, которое вызвала эта прекрасная незнакомка, так изящно одетая в белое вышитое платье с воланами и чьи громадные глаза цвета изумруда сверкали под мягкой тенью широкополой шляпы из итальянской соломки с пучком лент из того же материала.

За ней следовал Аркадиус де Жоливаль в незапятнанно-белом полотняном костюме, чтобы лучше бороться с жарой, как всегда элегантный и подтянутый. Изящное канотье и длинный зеленый зонтик под мышкой завершали его экипировку, которая также имела успех у туземцев. Следом выгрузили багаж: несколько саквояжей.

Оба они являли собой безмятежный образ неискушенных посетителей, которые открывают неизвестную страну и получают удовольствие от этого открытия, но такой была только видимость, а в глубине обоих терзало беспокойство о том, что ожидает их в первом русском порту на Черном море.

Одесса была удивительным городом, красивым, без сомнения, но импровизированным и полным сооружений еще слишком новых, чтобы приобрести душу, ибо не прошло и двадцати лет, как, поставив свою подпись под указом, царица Екатерина II произвела свежезахваченную у турков татарскую рыбачью деревню в будущий русский порт. Деревня, которую турки украсили крепостью, называлась Хаджибей. В память о существовавшей на этом месте когда-то в древности греческой колонии под названием Одессос Екатерина перекрестила ее в Одессу.

Возвышение деревни не было императорским капризом. Расположенный в скалистом заливе, закрепившийся между устьями двух больших рек, Днепра и Днестра, будущий порт занимал исключительное стратегическое положение и в то же время обеспечивал выход к Средиземному морю необъятным хлебным полям Украины.

Именно хлеб, кстати, мирно царствовал в этом военном порту. В то время как Марианна и Жоливаль с предложившим, в надежде на вознаграждение, свои услуги мальчишкой направились к единственной в городе приличной гостинице, десятки набитых тугими мешками телег спускались к амбарам, где они сгружались, прежде чем исчезнуть в трюмах всевозможных судов, среди которых, как с горечью отметила Марианна, были и английские. Но отныне она попала на вражескую территорию, и забывать об этом не следовало.

Уже прошло три недели, как Великая Армия Наполеона форсировала Неман, чтобы атаковать Александра на его собственной земле…

Ее глаза блуждали по гигантскому порту, где могли найти убежище сотни три кораблей, в надежде найти знакомый силуэт «Волшебницы», но большинство судов были западными, а русский флот не имел ничего общего со старыми османскими развалюхами. Трудно в таком лесу найти мачты брига.

Город, сбегавший с высокой скалы к морю в пестроте пышной растительности, походил на соединительную черточку между двумя синими бесконечностями, но на полпути между шумящим портом и белизной элегантных кварталов верхней части бросала мрачную тень восстановленная и укрепленная старая турецкая цитадель, и к ней навязчиво приковывался взгляд молодой женщины.

Не там ли уже несколько месяцев томится Язон?

Она так долго ждала его с таявшей с каждой зарей надеждой, что едва верила в его близкое присутствие.

Новости распространяются медленно на Черном море, где каждый считает, что всему свое время, а пока любые гипотезы допустимы. Не стал ли американский корсар жертвой одной из тех внезапных и жестоких бурь, к которым привык древний Понт Эвксинский? Или же он был захвачен одной из пиратских флотилий неопределенной национальности, так как грабители этого внутреннего моря состоят из всевозможного сброда? Царские корабли были бессильны против этой нечисти, ибо, внезапно возникая из ночи или тумана, они атаковали подобно рою ос и исчезали так же стремительно и бесследно, словно их сдувал порыв ветра…

В начале июня, когда уставшая воевать Османская империя заключила мир с Россией, Осман вернулся с новостью, гораздо менее трагической, чем ожидалось, хотя и достаточно тревожной: бриг захватили русские и отвели в Одессу, где он находится под стражей. А о судьбе капитана ничего не известно.

Более чем вероятно, он стал пленником грозного губернатора Крыма, этого эмигрировавшего француза, ставшего определенно — несмотря на свое имя — более русским, чем все русские, который все свои силы и талант направил на то, чтобы раскрыть богатства южной России и сделать из Одессы настоящий город: одним словом — герцог де Ришелье.

Близость владения княгини Морузи позволяла Марианне наносить ей визиты, достаточно незаметные, чтобы не привлечь внимания всегда бдительного сэра Стратфорда Кэннинга, и от нее затворница из Хюмайунабада смогла установить связь с Нахшидиль и произвести через нее негласное расследование, давшее положительный результат: американский корсар действительно был пленником губернатора, и султанша призналась в своем бессилии освободить его: не могло быть и речи, чтобы из-за беспокойного иностранца рискнуть нарушить равновесие, еще такое хрупкое, между Портой и царским губернатором.

Получив эти сведения, Марианна быстро приняла решение. Кроме того, эти новости, какими бы они неприятными ни были, все же лучше долгой неизвестности. Снова Язон утратил свободу, но по крайней мере жив.

С другой стороны, она так и не получила никаких известий о своем сыне: князь, донна Лавиния и малыш словно испарились, и, когда она попыталась спросить у Османа о месте, где мог находиться его хозяин, управляющий ограничился низким поклоном, заверив, что он ничего не знает, улыбнувшись при этом слишком радостной, чтобы быть искренней, улыбкой. На этот счет он также должен был получить достаточно строгие указания.

Так что Марианна без колебаний велела ему найти быстроходный и по возможности удобный корабль, чтобы отвезти их — ее и Жоливаля — в Одессу. Герцог де Ришелье был когда-то другом и однокашником ее отца по коллежу дю Плесси. Поэтому она ходатайствовала и получила паспорт на свою девичью фамилию, полагая, что герцога могут размягчить воспоминания детства и он пожалует дочери своего старого друга освобождение «Волшебницы»и ее экипажа. Как таковой, ей он, во всяком случае, сделал бы это охотнее, чем другу Наполеона…

Затем, конечно, надо будет выбраться из ловушки Черного моря, снова пройти Босфор под пушками Румели-Гиссар и под носом у английских кораблей, но все эти препятствия Марианна относила к второстепенным проблемам: раз ими будет заниматься Язон, они потеряют значительную часть своей пугающей силы. Самым трудным, несомненно, было вырвать американца у этого важного сеньора, безусловно, смертельного врага любого либерализма, с которым, даже если он унаследовал только третью часть характера своего прославленного родственника, поладить будет затруднительно.

И Марианна ясно представила себе его: надменный, вызывающий, безжалостно угнетающий свое обширное губернаторство, покровитель искусств и роскоши, поразительно образованный, без сомнения, но в повседневной жизни невыносимый.

Опасения, которые ей внушал этот человек, росли для Марианны по мере того, как она шла вперед по кипящим жизнью и деятельностью пристаням. Несмотря на еще сильную жару в этот сумеречный час, торговцы, мелкие служащие, крестьяне, носильщики, матросы и военные толпились здесь, особенно у начала длинной отлогой улицы, ведущей к административному центру города, где над несколькими изящными белыми и розовыми домами в стиле XVIII века сверкали золотые луковицы и колокольни новых церквей.

На видневшихся повсюду стройках шла интенсивная работа. Самым внушительным выглядел уже законченный Арсенал. Стоя на длинных лестницах над величественной дверью, мастера высекали русского императорского орла, и мальчуган, ставший гидом путешественников, направил их прямо к этой двери, с помощью жестов и мимики объясняя, что, прежде чем пойти дальше в город, надо полюбоваться тем, что вскоре будет одним из самых красивых памятников в честь Александра I, царя России.

— Что ж, пойдем полюбуемся! — вздохнул Жоливаль. — Это не займет много времени, и лучше никого не задевать.

В нескольких шагах от лестниц на камне стоял мужчина, похоже, наблюдавший за скульпторами. Это был, безусловно, один из архитекторов, ибо время от времени он слегка поворачивался к высокому смуглому молодому человеку, вооруженному письменным прибором, и говорил ему несколько слов, которые тот торопливо записывал.

Выглядел он довольно необычно. Высокий и худой, с тонкими чертами озабоченного лица, он предоставлял вечернему ветру как угодно играть с его короткими, чуть вьющимися волосами, еще черными в одних местах и совершенно седыми в других. Небрежно одетый в поношенный сюртук, с кое-как завязанным галстуком, в стоптанных сапогах, он яростно курил длинную пенковую трубку, пуская не меньше дыма, чем действующий вулкан.

Он как раз повернулся к молодому человеку, чтобы бросить ему между двумя затяжками несколько слов, когда Марианна и Жоливаль попали в поле его зрения.

Огонек интереса зажегся в его глазах при виде такой красивой женщины, но у него не хватило времени рассмотреть ее, ибо ужасающий грохот, сопровождаемый воплями, пронесся над портом и отвлек его внимание.

Но ненадолго. В следующую секунду он спрыгнул с камня, бросился к прибывшим с протянутыми руками и, буквально скосив их, как жнец траву, рухнул вместе с ними на груду ожидавших погрузку мешков.

Ни Марианна, ни Жоливаль не успели даже вскрикнуть: большая груженная камнями телега вихрем пронеслась в нескольких дюймах от их укрытия и, следуя своим безумным курсом, рухнула вниз, подняв фонтан воды и обломков стоявших там лодок. Если бы не мгновенная реакция незнакомца, путешествие двух друзей закончилось бы здесь…

Побледнев при мысли о том, чего только что она избежала, молодая женщина приняла, чтобы подняться, протянутую руку их спасителя, тогда как Жоливаль выбивал пыль из своего измявшегося костюма. Она машинально поправила съехавшую на ухо шляпу и обратила на наскоро отряхивающегося незнакомца признательный взгляд.

— Сударь, — с волнением начала она, — я не знаю, как выразить вам…

Мужчина перестал отряхиваться и поднял левую бровь.

— — Вы француженка? И мне удалось оказать услугу соотечественникам? В таком случае, сударыня, моя радость по поводу спасения красоты такой очаровательной женщины удвоилась…

Поскольку Марианна покраснела под пылким взглядом незнакомца, Жоливаль, оправившись от испытанного страха, решил действовать. Несмотря на измятую шляпу и испачканный костюм, он представился с изяществом истинного дворянина:

— К вашим услугам, сударь, виконт Аркадиус де Жоливаль. Что касается моей воспитанницы — она дочь маркиза д'Ассельна де Вилленев.

Снова мужчина поднял бровь, оставив Жоливаля в недоумении, было ли это знаком удивления или иронии, затем сразу же стал так лихорадочно рыться в карманах, что виконт не удержался от вопроса, не потерял ли он что-нибудь.

— Моя трубкам — ответил тот. — Я не знаю, куда она делась…

— Очевидно, вы уронили ее, когда так великодушно бросились нам на помощь, — сказала Марианна, нагибаясь, чтобы посмотреть вокруг себя.

— Не думаю! Мне кажется, что в тот момент ее у меня уже не было…

Долго искать не пришлось. Разыскиваемый предмет мгновение спустя появился в руке высокого молодого человека, который не спеша и ни на гран не теряя почти олимпийское спокойствие присоединился к их группе.

— Ваша трубка, сударь! — — отчетливо выговорил он.

Перекошенное лицо незнакомца засияло.

— Ах, спасибо, мой мальчик! Пойдите, кстати, посмотрите, как идут работы в кордегардии. Я скоро присоединюсь к вам. Следовательно, — добавил он, начав отчаянно посасывать трубку, — следовательно… вы французы? И что же вам здесь надо, если я не покажусь слишком нескромным?

— Ничуть, — улыбнулась Марианна, которая решительно нашла этого человека ужасно симпатичным, — я хочу увидеться с герцогом де Ришелье. Надеюсь, он по-прежнему губернатор этого города?

— По-прежнему… как и всей Новороссии. Вы с ним знакомы?

— Еще нет. Но вы, сударь, который так хорошо говорит на нашем языке и должен тоже быть французом, вы, без сомнения, с ним знакомы?

Мужчина улыбнулся.

— Вы будете удивлены, сударыня, числом русских, говорящих по-французски лучше, чем я, но вы правы: я француз и знаком с губернатором.

— В настоящий момент он в Одессе?

— Гм… я предполагаю! Мне не приходилось слышать, что он уехал.

— А какой он в действительности? Простите меня, если я злоупотребляю вашей любезностью и временем, но мне необходимо знать. В Константинополе поговаривают, что это грозный человек и прежде всего недоступный, что он правит, как настоящий властелин, и против него никто не может устоять. Говорят также, что он ненавидит императора Наполеона и все, что его окружает…

Улыбка исчезла с лица незнакомца, и внимательный взгляд, которым он окинул Марианну, принял недовольный оттенок, почти угрожающий.

— До настоящего времени турки, — медленно начал он, — не имели особых причин любить его превосходительство, который во время войны сыграл с ними не одну злую шутку. Но если я правильно понял, вы прибыли от нашего недавнего врага? Вы не боитесь, что губернатор потребует от вас объяснений о том, что вы собираетесь здесь делать? Видите ли, чернила еще не просохли на подписях под мирным договором. Недоверие существует, и улыбки, которыми обмениваются, по-прежнему немного принужденные. Я могу только порекомендовать вам величайшую осмотрительность.

Когда дело касается безопасности его территории, губернатор неуступчив и непреклонен.

— Вы хотите сказать, что он посчитает меня шпионкой? — внезапно сильно покраснев, прошептала молодая женщина. — Я надеюсь, что этого не произойдет, потому что мое намерение…

Ей пришлось остановиться. Высокий молодой человек вернулся бегом, с необычным волнением нагнулся к уху своего мэтра и бросил несколько слов. Незнакомец издал гневное восклицание и грубо выругался:

— Заср…! Форменные заср…! Ну я иду туда! Извините меня, — добавил он, обращаясь к молодой женщине, — но я должен покинуть вас из-за важного дела.

Мы еще встретимся, без сомнения…

Засунув трубку в карман, даже не подумав выбить ее, он кивнул им и пустился почти бегом. Жоливаль окликнул его:

— Сударь! Эй, сударь! Скажите хотя бы имя доброго человека, которому мы обязаны жизнью. Иначе как мы вас найдем?..

Мужчина слегка заколебался, затем бросил:

— Септиманий! Меня зовут Септиманий!..

И он исчез под порталом Арсенала, оставив Жоливаля начисто сбитым с толку.

— Дьявол его возьми! — чертыхнулся он. — Но это же имя моей жены!

Марианна рассмеялась и взяла под руку своего старого друга.

— Не стоит расстраиваться из-за этого и тем более злиться на этого славного малого. Бывает, что женское имя является и почтенной фамилией, и это только доказывает, что наш спаситель — потомок какого-нибудь жителя древней галльской Септиманий.

— Может быть, — сказал Жоливаль, — но от этого воспоминание не стало более приятным. Честное слово, если бы я не знал, что она прочно засела в Англии, я не удивился бы, встретив ее здесь… Однако пойдем! Я вижу, что наш гид исходит нетерпением, и пора уже удостовериться, на что может быть похожа русская гостиница…

К большому удивлению путешественников, та, куда их привел мальчишка, удивительно походила на парижскую гостиницу конца прошлого века. И Жоливаль, который ожидал увидеть грязную продымленную избу, с облегчением переступил вымощенный красивыми белыми камнями порог отеля Дюкру, носившего, по русскому обычаю, имя своего владельца.

Это был недалеко от спускавшихся ярусами по склону больших казарм красивый новый дом розового цвета с высокими белыми окнами, сверкавшими в последних лучах солнца. Он распахивал сияющие медью широкие двери с апельсиновыми деревьями в фаянсовых горшках по бокам в самом начале нового города. И видимо, дом этот хорошо содержался.

Две служанки в чепчиках и белых передниках и двое слуг в красных рубашках — единственная русская нота в этом западном ансамбле — поспешили к багажу путешественников, в то время как мэтр Дюкру собственной персоной, очень величественный в темно-синем одеянии с позолоченными пуговицами, делавшем его похожим на морского офицера, направился им навстречу, чтобы поздравить с прибытием. Но его легкая церемонность сменилась явным восхищением, когда он увидел изящество новой клиентки и узнал, что она француженка.

Дюкру прежде был поваром у герцога де Ришелье.

Вызванный им, он приехал сюда, когда в 1805 году герцог стал губернатором Одессы, чтобы дать городу, который рос на глазах, приличную гостиницу. С тех пор отель Дюкру, где была лучшая кухня во всей Новороссии, давал хороший доход и продолжал процветать благодаря многочисленным торговцам, посещавшим быстро растущий порт, колонистам, недавно и быстро разбогатевшим в этом прежде пустынном и запущенном районе, но отныне быстро развивающемся, и офицерам уже довольно солидного гарнизона.

Когда сопровождаемые хозяином Марианна и Жоливаль вошли в вестибюль, изящно отделанный деревянными панелями с золотыми прожилками, как в Трианоне, они оказались почти лицом к лицу с немолодой дамой, которая спустилась с лестницы с русским полковником и вид которой их поразил.

Это было вызвано не ее старомодной одеждой: просторным черным шелковым платьем с фижмами, с белыми муслиновыми манжетами и большой шляпой с черными перьями, а выражением лица, гордого, надменного, почти презрительного. Ей было лет под пятьдесят, и, по всей видимости, она принадлежала к аристократии. Кроме того, она должна была быть богатой, судя по великолепным серьгам из жемчуга с бриллиантами, свисавшим вдоль ее нарумяненных щек. Она была также довольно красива, но холодные хитрые голубые глаза лишали в общем-то гармоничные черты ее лица привлекательности. Ее взгляд из-за лорнета в витой золотой оправе, направленного как некое оружие, оставлял неприятное впечатление. Так вот, проходя мимо Марианны, незнакомка замедлила шаги и впилась в нее глазами, даже повернув голову, чтобы лучше рассмотреть вошедшую, прежде чем исчезнуть в шуме улицы с полковником, следовавшим за ней как привязанный.

Марианна и Жоливаль непроизвольно остановились у лестницы, пропустив мэтра Дюкру на несколько ступенек вперед.

— Какая примечательная особа, — заметила Марианна. — Не будет ли нескромным спросить, кто она?

— Ничуть, сударыня, тем более что, судя по тому, как она смотрела на вас, можно предположить, что ее занимал тот же самый вопрос. Впрочем, просто удивительно, сколько французов случайно узнают друг друга!

— Эта дама француженка?

— Безусловно. Ее зовут графиня де Гаше. Она приехала из Санкт-Петербурга позавчера в сопровождении офицера, которого вы видели с ней, полковника Иванова. Насколько мне удалось узнать, это дама из высшего света, которую постигло горе, но которая пользуется особым покровительством его величества царя.

— И что она здесь делает?

Хозяин гостиницы только развел руками.

— Точно я не знаю! Из-за своего здоровья она собирается обосноваться в наших местах, где мягкий климат больше подходит ей, чем тот, более суровый, в столице. А может быть, из — за выдачи ссуд и очень выгодных условий получения земли, которые губернатор предоставляет тем, кто выражает желание стать поселенцами в Новороссии.

— Поселенкой, такая женщина? — воскликнул Жоливаль, который с внезапно нахмуренными бровями внимательно следил за действиями дамы в черном. — Я в это с трудом поверю! Мне кажется, что я знаю ее, хотя имя ничего не говорит! Но я уверен, что уже где-то видел эти глаза. Но где?..

— Действительно, у вас был такой вид, словно вы встретили призрак, — смеясь, заметила Марианна. — Не напрягайте память, это вспомнится само собой! Теперь пойдем все же познакомимся с нашими помещениями. После всех этих дней неуютного плавания я тороплюсь оказаться в настоящей комнате…

Та, что отвели ей, выходила на море и порт, где причудливым веером расположились различные племена. В нагромождении хижин, палаток и домов, где встретились элементы стилей, характерных для каждой этнической группы, теснились евреи, греки, армяне, татары, караимы, молдаване, валахи, болгары, цыгане…

Зажигались огни, обрывки песен доносились по морскому воздуху, удивительно пахнущему полынной водкой.

Марианна долго стояла, высунувшись из окна, даже не сняв шляпу, очарованная поистине сказочным зрелищем, которое представлял залив в волшебстве великолепного захода солнца. Горящее пожаром море отражало слабеющие лучи гигантскими пурпурными пятнами и золотыми полосами, испещренными аметистовыми вспышками, которые под защитой высокой дамбы становились темно-зелеными… На кораблях раздавались свистки и барабанный бой. Это был час салюта знаменам, и на всех мачтах медленно спускались флаги, все в одно время, словно в хорошо отрепетированном балете. Но, несмотря на тщательный осмотр, Марианна не заметила корабль, который искала. Куда же отвели «Волшебницу»? Где находится Язон? Может быть, в цитадели или в другой тюрьме, которую отсюда не видно? Этот город не походил ни на один другой. Он сбивал с толку, своеобразный и соблазнительный, своей невероятной жизненной силой, и Марианна у этого окна чувствовала себя на пороге неведомого мира, который одновременно и притягивал ее, и пугал.

— Я попросил милейшего Дюкру подать нам ужин сюда, — раздался позади нее знакомый голос. — Я не думаю, что вы хотите смешаться в общем зале с заполняющими гостиницу людьми. Самым мудрым на сегодня будет, я считаю, поужинать и спокойно провести ночь в постелях, которые показались мне превосходными.

Она повернулась.

— Я хочу как можно скорей увидеть губернатора, Жоливаль. Разве нельзя отправиться сегодня вечером в его резиденцию и попытаться получить аудиенцию?

Жоливаль принял оскорбленный вид.

— Дама вашего ранга, моя дорогая, сама не отправляется просить аудиенцию. Так же, как и такой человек, как я. Но не волнуйтесь, именно сейчас один из лакеев мчится галопом к вышеупомянутой резиденции с вышедшим из-под моего гениального пера сугубо официальным посланием, выражающим ваше живейшее желание приветствовать старого друга вашего отца.

— Вы еще раз правы, друг мой, — вздохнула молодая женщина, поблагодарив его извиняющейся улыбкой. — Нам остается только выполнить вашу программу: поужинать и отдохнуть. Я надеюсь, что завтра нас позовут к герцогу…

Вечер был тихий и спокойный. Удобно расположившись в прилегающей к комнате Марианны небольшой гостиной, друзья отдали честь превосходной кухне отеля Дюкру, кухне совершенно французской, напомнившей молодой женщине деликатесы, которыми великий Карем украшал стол Талейрана. Что касается Жоливаля, осчастливленного расставанием с османской стряпней, то он с такой жадностью поглотил карпа по-шамборски, рагу из утки и пирожки с клубникой, словно не ел несколько недель, не переставая смаковать восхитительное шампанское, рожденное в окрестностях прославленного Эпернея, которое Дюкру доставал благодаря хорошим отношениям с бывшим хозяином и густой сетью контрабандистов.

— Как вам угодно, — доверительно сказал он Марианне, заканчивая вторую бутылку, — но нет ничего подобного этому вину, чтобы заставить вас видеть вещи и людей в совершенно ином свете. Я уважаю склонность императора к шамбертену, но, по-моему, он слишком однообразен. Шампанское же обладает незаменимыми достоинствами.

— Я думаю, он знает это, — улыбнулась молодая женщина, которая в это время смотрела на пламя свечи сквозь легкие пузырьки, поднимавшиеся в ее бокале. — Именно ему я обязана тем, что впервые в жизни попробовала шампанское.

Волнение затуманило ее оживившийся взгляд при воспоминании о том вечере. Было ли это вчера, или века прошли после того, как эта лиса Талейран снежной ночью привез одетую в розовый атлас молодую женщину в павильон Бютара, чтобы смягчить своим пением горе некоего господина Дени? Она снова увидела музыкальный салон, уютный и очаровательный, крупную голову Дюрока, немного скованного своей ролью сводника, почти всюду испускавшие аромат цветы, пылающий огонь в камине, замерзший пруд за прозрачной преградой окон.

И он, невысокий мужчина в черном фраке, слушавший ее пение, не произнося ни единого слова, но с такой нежностью в серо-голубых глазах… Она вновь видела все это и вновь частично ощутила то смятение, когда легкие пузырьки шампанского бросили ее, более чем согласную, в объятия незнакомца… И тем не менее в эту минуту она спросила себя, действительно ли с ней произошло то приятное приключение, или это была только рассказанная кем-то история, одна из тех галантных сказок в духе Вольтера или Лафонтена?

Закрыв глаза, словно пытаясь сохранить ощущение того вечера, она сделала глоток освежающего вина.

— Франция далекое — заметила она, — и кто знает, что ждет нас здесь?

Жоливаль вскинул бровь и улыбнулся своему пустому бокалу и заставленному остатками еды столу.

— В эту минуту у меня нет ощущения, что она так уж далеко… и затем, мы теперь топчем ту же землю, что и его величество император и король.

Марианна вздрогнула и открыла глаза.

— Ту же землю? Что вы хотите сказать?

— Ничего, кроме того, что я узнал у Дюкру, с которым поболтал немного. По последним сообщениям, император в Вильне. Вот почему мы видели здесь такую массу военных. Собираются татарские и черкесские полки, чтобы присоединиться к армии царя… и говорят, что герцог де Ришелье собирается возглавить их.

— Возглавить их? Француз? Это невозможно!

— Почему? А вы забыли, что маркиз де Ланжерон сражался при Аустерлице под царским орлом? Ришелье такой же, как и он, непримиримый эмигрант. Он только и мечтает уничтожить Бонапарта в надежде возвращения на трон этих страдающих одышкой Бурбонов.

Охваченный внезапным гневом, Жоливаль схватил тонкий хрустальный бокал, который он только что осушил, и яростным жестом послал его на белый мрамор у камина, где он разлетелся вдребезги.

— Тогда, — заметила молодая женщина, — я спрашиваю себя, почему мы здесь попиваем шампанское, философствуем, вместо того чтобы попытаться увидеть этого человека, может быть, урезонить…

Жоливаль пожал плечами, встал и, взяв руку своей юной подруги, нежно поднес ее к губам.

— Всему свое время, Марианна. И герцог де Ришелье не уедет сегодня ночью. Могу ли я, кстати, напомнить вам, что мы собирались кое о чем просить его и наше положение не такое уж завидное, чтобы пытаться читать ему мораль? Забудьте то, что я вам сейчас сказал, и мое раздражение. Я надеюсь, Бог простит мне, что я становлюсь старым безумцем…

— Безусловно. Но вы свирепеете, когда речь заходит об эмигрантах и принцах. Спокойной ночи, друг мой. И вы тоже постарайтесь забыть…

Однако в момент, когда он хотел уйти, она удержала его.

— Аркадиус, — сказала она, — эта женщина, эта мадам де Гаше, с которой мы встретились, вы не вспомнили, где видели ее? Очевидно, она эмигрантка. Может быть, она подруга вашей жены?

Он отрицательно покачал головой.

— Категорически нет. Она должна была быть довольно привлекательной, а Септимания никогда не выносила красивых женщин. Мне кажется… да, мне кажется, что она связана с чем — то ужасным, с жутким воспоминанием, затаившимся в глубинах моей памяти, которое я не могу извлечь на свет. Я надеюсь, однако, и пытаюсь, ибо, встретив ее сейчас, я испытал своего рода предчувствие опасности, угрозы…

— Ну хорошо, идите спать! Ведь говорят, что утро вечера мудренее, и, может быть, завтра ваши воспоминания прояснятся. И потом, мне кажется, мы начали сочинять роман и придаем слишком большое значение несчастной женщине, которая ни к чему не причастна.

— Возможно. Но мне не понравилась ее манера разглядывать людей, и я не перестану доискиваться, кто она в действительности.

Хорошо выспавшись и отдохнув, Марианна совершенно забыла о женщине в черном, когда утром в ее дверь осторожно постучали в то время, как она, обложившись подушками, приготовилась завтракать по-французски легкими, как воздух, рожками. Подумав, что горничная забыла что-нибудь, она пригласила войти. Но вместо белого чепчика появилась пудреная голова дамы, которая так заинтриговала Жоливаля…

Быстро приложенным ко рту пальцем она призвала соблюдать тишину, затем очень тщательно, без малейшего шума, закрыла дверь, предварительно убедившись, что в коридоре никого нет.

Занятая намазыванием масла на знаменитые рожки, Марианна замерла с ножом в руке.

— Сударыня… — начала она, готовая попросить незваную гостью дать ей спокойно позавтракать.

Но дама снова сделала знак молчания, сопроводив свой жест улыбкой, такой обворожительной, такой молодой и смущенной, что молодая женщина сразу забыла о предчувствиях, впрочем, довольно туманных, Жоливаля.

Наконец после того, как она некоторое время прислушивалась к внешним шумам, дама приблизилась к кровати, сделав легкий реверанс, на лье отдававший Версалем.

— Умоляю вас простить мое вторжение, малоприличное, поскольку мы не представлены друг другу, — сказала она голосом бархатной мягкости, — но я думаю, что в стране, где цивилизация находится в зачаточном состоянии, строгие правила протокола немного теряют свою обязательность, тогда как вполне естественные узы, связывающие людей одной национальности, становятся почти семейными… Но прошу вас, продолжайте завтракать…

Дама выпалила свою речь одним духом и с такой непринужденностью, словно она целую вечность была знакома с молодой женщиной. В ответ Марианна очень учтиво, но без особого восторга заверила, что рада принять ее, и предложила сесть.

Посетительница подхватила стул и со вздохом удовлетворения села, расправив вокруг себя блестящие складки утреннего платья из серого шелка. Она снова улыбнулась.

— Наш хозяин сказал мне, что вы мадемуазель д'Ассельна де Вилленев, и я без труда сообразила, что вы являетесь дочерью дорогого незабвенного Пьера. Когда мы вчера встретились, меня поразило ваше необычайное сходство с ним.

— Вы знали моего отца?

— Очень хорошо. Я графиня де Гаше, вдова одного из офицеров того полка, которым командовал ваш отец.

Я познакомилась с ним в 1784 году, в Дуэ, где он тогда квартировал.

Ей больше не нужно было ничего говорить. Она произнесла волшебное имя, вызвав из памяти Марианны образ обожаемого отца, знакомство с которым, однако, ограничивалось только портретом. Молодая женщина тотчас забыла о своих предчувствиях и предупреждениях Жоливаля. Она отвечала гостье любезностью на любезность, улыбкой на улыбку и даже предложила ей разделить с ней завтрак, но мадам де Гаше отказалась от вызова горничной.

— Не беспокойтесь, пожалуйста. Я уже завтракала.

Кроме того, я не хочу, чтобы знали об этом визите, столь же раннем, как и неуместном. Могут начать задавать вопросы…

— Дорогая княгиня, — рассмеялась Марианна, — мне кажется, что вы слишком беспокоитесь о правилах, которые здесь не обязательны, как вы сами сказали… А я так рада видеть знакомую моего отца, тогда как я не имела счастья видеть его.

— Не сомневаюсь! Ведь вы были слишком молоды, когда он погиб, не так ли?

— Всего несколько месяцев. Но прошу вас, расскажите мне о нем. Вы не представляете, до какой степени я жажду слушать…

— По-моему, это был самый красивый, самый мужественный и самый благородный дворянин из всех, кого я встречала…

Некоторое время графиня рассказывала о своих встречах с маркизом д'Ассельна, но даже увлеченная Марианна не могла не заметить ее нервозности и того, как она время от времени бросала встревоженный взгляд в сторону двери, словно боясь увидеть ее открывшейся.

Прервав поток своих вопросов, она приветливо сказала:

— Похоже, вы чем-то озабочены, графиня? Вы нанесли мне такой приятный визит, а я сразу завалила вас вопросами, тогда как ваше время, может быть, ограничено. Но если у вас какие — нибудь неприятности, умоляю вас поделиться со мной.

Мадам де Гаше принужденно улыбнулась, на мгновение заколебалась, затем, словно с трудом решившись, продолжала:

— Это правда, я сильно взволнована, настолько даже, что позволила себе явиться к вам, моей соотечественнице и дочери старого друга в надежде, что вы поможете мне. Но теперь я не имею больше… я ужасно стесняюсь.

— Но почему? Прошу вас, рассчитывайте на меня…

— Вы так очаровательны, вы проявили ко мне такую внезапную симпатию, что я боюсь теперь разочаровать вас.

— Я уверена, что ничего не произойдет. Говорите же, умоляю вас!

Дама еще поколебалась, затем, опустив глаза на руки, кончила признанием:

— Я на грани катастрофы. Видите ли, к несчастью, я картежница. Это порок, я хорошо знаю, но он появился у меня в Версале, в кругу близких нашей несчастной королевы, и я больше не могу от него избавиться. Куда бы я ни попала, я должна играть. Вы можете это понять?

— Мне кажется, что могу… — сказала Марианна, подумав о Жоливале, который также был неисправимым игроком. — Вы хотите сказать, что играли здесь и проигрались?

Не поднимая глаз, графиня кивнула.

— Есть в этом городе, как и в любом порту, особый квартал, пользующийся дурной славой, где можно играть во всевозможные игры, даже самые экзотические.

Этот квартал называется Молдаванка. Там находится игорный дом, его содержит один грек, и я должна признать, что содержит довольно хорошо. Вчера я проиграла там крупную сумму.

— Сколько?

— Четыре тысячи рублей! Это много, я знаю, — добавила она быстро, заметив невольное движение Марианны, — но поверьте, если вы согласитесь ссудить их мне с тысячью в придачу, чтобы попытаться отыграться, еще не все потеряно. У меня есть одна вещь, которую я хочу предложить вам в залог… и которая, естественно, станет вашей, если сегодня вечером я не смогу вернуть вам долг.

— Но, сударыня…

Она умолкла, так как у нее захватило дух. Мадам де Гаше достала из смятого платка великолепную драгоценность. Это была бриллиантовая слеза, но такая чистая, такая прекрасная и сияющая, что глаза молодой женщины округлились от восхищения. Можно было назвать слезу огненной, малюткой-солнцем, где сконцентрировался весь свет раннего утра.

Позволив вдосталь полюбоваться камнем, графиня быстро вложила его в руку молодой женщине.

— Храните его, — возбужденно сказала она. — Я уверена, что у вас он будет в безопасности, и… спасите меня, если можете!..

Растерявшись, Марианна переводила недоуменный взгляд с сиявшего в ее руке бриллианта на эту женщину, у которой при ярком свете стали ясно видны морщины и глубокие складки у рта.

— Вы ставите меня в очень затруднительное положение, сударыня, — сказала она наконец. — Не будучи знатоком, я уверена, что этот бриллиант стоит гораздо больше, чем пять тысяч рублей. Почему бы вам не обратиться с ним к ювелиру в городе?

— Чтобы мне его не вернули? Вы только приехали сюда и не знаете, что тут за люди. Множество авантюристов, привлеченных денежными ссудами, которые предоставляет губернатор… Если я покажу этот камень, меня скорей убьют, чем позволят получить его обратно.

— Возможно. Но ведь есть губернатор? Почему не доверить ему эту драгоценность?

— Потому что он ведет безжалостную борьбу с игорными домами и притонами… и с теми, кто их посещает.

Я хочу навсегда поселиться в этой местности, где солнечно, тепло и красиво. Мне будет отказано в разрешении, о котором я хлопочу, если Ришелье узнает о моих неприятностях. Я не знаю даже, проявит ли в этом случае благожелательность сам царь, который оказал мне покровительство и послал со мной офицера, чтобы помочь мне в окончательном устройстве.

— Это меня удивляет. Русские обычно такие страстные игроки…

Мадам де Гаше сделала нетерпеливый жест и встала.

— Прошу вас, оставим это, дорогое дитя! Я прошу вас об услуге на несколько часов, по меньшей мере я надеюсь на это. Если вы не можете ее оказать, не будем больше говорить об этом. Я попытаюсь выкрутиться иначе, хотя… о Боже! Как я могла позволить втянуть себя в такую мерзкую авантюру! Если бы мой бедный супруг увидел меня…

Внезапно графиня упала на стул и стала лить горькие слезы, спрятав лицо в руках.

В отчаянии, что она вызвала этот приступ, Марианна положила бриллиант на столик и опустилась на колени перед гостьей, чтобы попытаться ее утешить.

— Прошу вас, не плачьте, дорогая графиня. Конечно, я помогу вам! Простите мои вопросы и колебания, но вид этого бриллианта немного испугал меня. Он настолько прекрасен, что я не решаюсь взять такую драгоценность в залог. Но умоляю вас, успокойтесь! Я охотно одолжу вам эту сумму.

Перед ее отъездом из дворца Хюмайунабад управляющий Турхан-бея снабдил путешественницу солидной суммой в золоте и обменных векселях, несмотря на возражения Марианны, стеснявшейся теперь получать деньги от человека, который увез ее ребенка. Но Осман настаивал, что он не может нарушить строгий приказ, и Жоливаль, гораздо более близкий к реальностям существования, чем она, окончательно убедил ее. Благодаря ее предусмотрительности Осман простер свою любезность до того, что выдал им русские деньги, чтобы избежать риска при обмене и жульничества менял.

Марианна живо встала, подошла к одному из саквояжей, достала требуемую сумму и, вернувшись, вложила деньги в руки гостье.

— Держите! И больше не сомневайтесь в моей дружбе. Я не могу оставить знакомую моего отца в трудных обстоятельствах.

Графиня немедленно осушила слезы, засунула ассигнации за корсаж, обняла Марианну и горячо поцеловала.

— Вы восхитительны! — воскликнула она. — Как отблагодарить вас?

— Но… не плачьте больше.

— Уже перестала. Вы видите, я не плачу! Теперь я напишу расписку, которую вы вернете сегодня вечером.

— Ну нет. Прошу вас. Это бесполезно и… немного оскорбительно. Я же не ростовщица. И мне даже доставит удовольствие вернуть вам этот слишком великолепный камень…

Мадам де Гаше сделала категорически отрицательный жест рукой.

— Об этом не может быть и речи. В свою очередь, я буду оскорблена. Или я верну сегодня вечером пять тысяч… или у вас останется этот камень, который является фамильной драгоценностью и который я никогда не смогла бы решиться продать. А вы сможете, без угрызений совести. Потому что я этого не увижу… Теперь я оставляю вас и еще благодарю тысячу и тысячу раз!

Она направилась к двери, взялась за ручку, затем, обернувшись, посмотрела на Марианну умоляющим взглядом.

— Еще одна просьба. Будьте так добры, не говорите о нашей… маленькой сделке. Вечером, я надеюсь, все будет улажено и мы не будем больше касаться этого предмета. Так что прошу вас сохранить мою тайну… даже от вашего спутника.

— Будьте спокойны! Я не скажу никому…

Зная, какое предубеждение было у Жоливаля против этой женщины, более достойной жалости, чем порицания, Марианна и сама не испытывала желания посвятить его в это дело. Аркадиус придерживался своих собственных воззрений, и когда какое-нибудь убеждение закреплялось в его голове, сам дьявол не мог его оттуда вышибить. Он стал бы метать громы и молнии, узнав, что Марианна одолжила пять тысяч рублей своей соотечественнице только потому, что та оказалась знакомой ее отца.

Подумав о виконте, молодая женщина ощутила угрызения совести. Она не посчиталась с его советами и, отдавая эти деньги, несомненно, подвергалась некоторому риску. Игра — она это знала — непреодолимая страсть, и, безусловно, она допустила ошибку, поощрив так графиню, но она принимала во внимание, что те, кто ей подвержен, являются прежде всего жертвами, и слезы этой несчастной женщины взволновали ее до глубины души. Она не могла, нет, она абсолютно не могла бросить друга ее семьи, соотечественницу, женщину такого возраста, наконец, на съедение бандитам из игорных домов или городским ростовщикам, которые с радостью погрели бы руки на исключительной драгоценности неосторожной.

Проводив до порога гостью, Марианна медленно вернулась к кровати, села на край и, взяв двумя пальцами бриллиантовую слезу, залюбовалась ее блеском в лучах солнца. Это действительно чудесный камень, и она удивилась, подумав, что была бы счастлива сохранить его, если бы графине не удалось отыграться…

В этот момент она могла бы отдать новую значительную сумму, чтобы потеря такой драгоценности не была слишком чувствительной, но ни в коем случае она не продала бы подобное сокровище.

Любуясь бриллиантовой слезой и вспомнив о великолепных серьгах, которые накануне дрожали в ушах графини, она почувствовала, как пробуждается ее любопытство. Какой же была семья Гаше, обладавшая такими поистине королевскими украшениями, и как этой женщине, около двадцати лет оторванной от своих корней, удалось сохранить их, тогда как столько эмигрантов познали и еще познают самую горькую нужду? Неужели она обязана такой удачей игре?

В это трудно поверить, так как очень редко встречаются те, кому фараон, вист или другие опасные игры принесли длительное благополучие… Впрочем, мадам де Гаше сама не знала, удастся ли ей после отдачи долга с оставшейся тысячей рублей вернуть занятую сумму.

Чем больше Марианна размышляла, тем больше мрачнела. Она еще не жалела о своем благородном жесте, но уже признала, что слишком поторопилась. Может быть, все-таки следовало позвать Жоливаля и посоветоваться с ним… С другой стороны, конечно, графиню волновало, чтобы это дело осталось между ней и дочерью ее друга, и это было вполне естественно. Наконец, она же пообещала молчать…

Неспособная найти ответы на столько вопросов, Марианна спрятала бриллиант в ридикюль и занялась туалетом. Не зная почему, она торопилась теперь увидеть Жоливаля и спросить, может ли он узнать что-либо о вдове графа де Гаше.

Одевшись, она покинула комнату и прошла в конец коридора. Здесь оказались две двери, одна против другой, и, забыв номер комнаты Жоливаля, она постучала в ту, что была ближе, но не получила ответа. Постучав еще раз, так же безрезультатно, и подумав, что виконт еще спит, она взялась за ручку и повернула ее. Дверь без труда отворилась. Комната оказалась пустой и неубранной, но по беспорядку, типично женскому, она поняла, что ошиблась, и вышла, чтобы нос к носу столкнуться с горничной, которая с подозрительным видом посмотрела на нее.

— Госпожа что-нибудь ищет?

— Да. Я думала, что это комната виконта де Жоливаля…

— — Госпожа ошибается. Это комната госпожи графини де Гаше. Господин виконт живет напротив, но его сейчас нет.

— Откуда вы знаете? — сухо спросила Марианна, которой не понравился тон женщины. — Не сообщил ли он вам случайно, куда он ушел?

— О нет, госпожа! Просто я видела, как господин виконт вышел около восьми часов. Он спросил оседланную лошадь и уехал в направлении порта. Госпоже еще что-нибудь нужно?

— Нет… благодарю вас.

Недовольная и озадаченная, Марианна вернулась в свою комнату. Куда могло с самого утра понести Жоливаля? И почему он ничего не сказал ей?

Она уже давно привыкла к совершаемым в одиночестве экспедициям виконта, который, словно одаренный особой властью, в любой точке мира находил взаимопонимание и узнавал то, что хотел узнать. Но здесь, в этом городе, где дикость еще выступала на поверхность, а цивилизация казалась только хрупким налетом, Марианна испытывала неприятное чувство, оставшись наедине с собой даже на час или два, даже в таком типично французском заведении, как отель Дюкру.

Горничная сказала, что он направился в порт. Зачем? Не поехал ли он на поиски «Волшебницы» или разведать окрестности старой цитадели в надежде узнать там новости о Язоне? Или и то и другое?..

Некоторое время Марианна крутилась по комнате, не зная, что предпринять. Она сгорала от желания тоже выйти, чтобы пуститься на розыски, но теперь она не смела так поступить из боязни прозевать возвращение Жоливаля и новости, которые он, может быть, принесет. Томясь от безделья, все более и более недовольная необходимостью оставаться на месте, когда так хотелось искать Язона, она порылась в саквояжах, надела шляпу, чтобы, несмотря ни на что, выйти, сняла ее, бросилась в кресло, взяла книгу, отложила ее, снова надела шляпу, решив хотя бы спуститься в вестибюль и узнать у Дюкру, не пришло ли приглашение из губернаторского дворца.

Она как раз завязывала под подбородком широкие ленты шляпы, когда по отелю разнесся невероятный шум.

Слышались крики, беготня в коридоре и на лестнице, визгливые возгласы на непонятном языке, затем тяжелые шаги, видимо, обутых в сапоги ног, которые приближались вместе с бряцанием оружия.

Заинтригованная, она направилась было к двери, когда та резко распахнулась, открывая проход растерянному хозяину гостиницы, более белому, чем его рубашка, стоявшему на пороге в компании с двумя вооруженными солдатами и офицером полиции, с видом человека, который сам не знает, что делает.

Марианна с негодованием смерила их взглядом с головы до ног и запротестовала:

— Ну-с, мэтр Дюкру, что это значит? Таковы правила вашего отеля? Да кто позволил вам врываться ко мне без спроса?

— Это не я, поверьте, мадемуазель, — пробормотал несчастный. — Я никогда не позволил бы себе такого…

Это… эти господа, — добавил он, указывая на русских.

Тут офицер, не обращая ни малейшего внимания ни на него, ни на молодую женщину, прошел в комнату и начал обыскивать мебель и багаж до того небрежно, что Марианна возмутилась.

— Вы что, больше не хозяин у себя? Немедленно заставьте этих людей уйти, если не хотите, чтобы я пожаловалась губернатору! А что эти «господа» собираются здесь делать, меня совершенно не интересует.

— Я не могу им помешать, увы. Они требуют обыскать эту комнату.

— Но почему наконец? Вы объясните мне?..

Испытывая мучения под сверкающим взглядом, казалось, пронизывающим его насквозь, Дюкру крутил свои манжеты и упорно смотрел в ноги молодой женщине, словно оттуда ждал ответа. Грубый окрик офицера, видно, прибавил ему решимости, и он поднял на Марианну жалкий взгляд.

— Есть жалоба, — сказал он еле слышным голосом. — У одной из моих клиенток украли очень дорогую драгоценность. Она требует, чтобы весь отель обыскали и… и, к несчастью, одна из горничных видела мадемуазель выходящей из комнаты этой дамы.

Сердце Марианны перестало биться, тогда как кровь прихлынула к ее щекам.

— Очень дорогая драгоценность, говорите вы?.. Но у кого?

— У мадам де Гаше! У нее украли большой бриллиант, как она сказала. Фамильная драгоценность… о, она поднимает такой шум…

Чуть позже бриллиант, естественно, был найден на дне ридикюля Марианны, и, несмотря на ее яростный протест, молодую женщину, которая слишком поздно поняла, в какую ловушку она по своей наивности угодила, солдаты бесцеремонно выволокли из отеля, где она оказалась в центре большой толпы, привлеченной шумом и криками.

Марианну втолкнули в закрытую повозку и галопом помчали к той цитадели, которую она так хотела посетить. Она даже не успела запротестовать.

ГЛАВА II. ГЕНЕРАЛ МРАКА

Древняя подольская крепость Хаджибей, достроенная турками и снова взятая русскими, без сомнения, много выиграла в мощности своих укреплений при различных правлениях, но, безусловно, не в комфорте. Камера, в которую бросили кипящую гневом Марианну, была маленькой и сырой, с грязными стенами и окошком с тройной решеткой, выходившим на серую стену за двумя чахлыми деревьями. Очевидно, сам вид деревьев запрещен для заключенных, так как выбеленные известью , стекла даже при ярком солнце поддерживали полутьму.

Из мебели имелась кровать, вернее, нары с кучкой соломы, прибитые к полу, так же как и тяжелый стол и табурет. А в небольшой нише стояла масляная лампа, но и ниша была зарешечена, словно боялись, что сидящий в камере может устроить пожар.

Когда массивная дверь захлопнулась за ней, Марианна осталась лежать на соломе, куда ее толкнули стражники. Все произошло так стремительно, что она толком не могла понять, куда она попала. И особенно она ничего не понимала в том, что с ней произошло…

Существовала эта женщина, это несчастное создание, использовавшее имя ее отца, чтобы прийти к ней, разжалобить и вырвать у нее деньги! Но тогда зачем эта комедия, с какой целью? Завладеть солидной суммой и избавиться таким образом от необходимости вернуть ее?

Пожалуй, это единственно возможная версия, ибо, кроме этой, нельзя себе представить какую-нибудь другую побудительную причину такого адского коварства. Не могло быть и речи о ненависти или мести, раз они впервые увиделись с мадам де Гаше только накануне. И даже имя ее молодая женщина никогда не слышала. И сам Жоливаль, считавший, что уже видел этого демона в женском облике, не смог вспомнить обстоятельств их первой встречи.

Едва рассеялось оцепенение, как Марианна ощутила возрастающий гнев, охвативший ее, когда ее арестовали, как простую воровку. С шумом в ушах, с красной пеленой перед глазами она вновь увидела торжествующую мину офицера, когда он вынул бриллиант из ее ридикюля, негодующее и сокрушенное лицо хозяина отеля и изумление других постояльцев при виде такого великолепного камня.

— О нет! — вскричал Дюкру. — Этого не может быть…

Он не уточнил, имел ли в виду великолепие бриллианта или разочарование, которое вызвала его юная и обаятельная клиентка. Но как могла та опровергнуть подобную очевидность? Это было тем труднее, что адская графиня предусмотрительно не показывалась… И вот, что же с ней теперь будет?

Мало-помалу она нашла утешение в мыслях о Жоливале. Вернувшись в отель, он, безусловно, узнает об этой трагедии и поспешит к губернатору, чтобы покончить с ужасным недоразумением, которое грозит обратиться в судебную ошибку! Но удастся ли ему так скоро увидеть Ришелье, чтобы немедленно извлечь Марианну из ее критического положения? Все-таки это возможно!

Это даже обязательно, раз губернатор знатный сеньор, как того требовал его чин. Он не потерпит, чтобы имя его старого друга оказалось замешанным в такой ужасный скандал…

Вскоре ее, конечно, отыщут и с ней заговорят на понятном языке. Тогда выяснится, как с ней поступила эта ужасная женщина, и все станет на свои места. Ей даже принесут извинения, ибо в конечном счете она потерпевшая, и это у нее украли пять тысяч рублей с невиданной наглостью. Не может быть, чтобы голос правды не прозвучал звонче и чище голоса лжи. И тогда с какой радостью она увидит эту старую ведьму, занимающую ее место в тюрьме…

Она уже дошла в своих размышлениях до этого пункта, свидетельствующего, что оптимизм возвращается к ней, когда старая тюрьма, только что давившая абсолютной тишиной, словно взорвалась. С топотом тяжелых сапог и звоном оружия смешались крики и шум борьбы.

И Марианна с ужасом узнала голос яростно протестовавшего Жоливаля.

— Вы не имеете права! — взывал он. — Я иностранец, француз, вы слышите? Говорю вам, что я француз и вы не имеете права касаться меня. Я хочу видеть губернатора! Я хочу видеть герцога де Ришелье! Ри-шелье!.. Послушайте, вы, черт возьми!.. Банда мерзавцев…

Последнее слово завершилось стоном, давшим понять возмущенной молодой женщине, что пленника ударили, чтобы заставить замолчать.

Вполне возможно, что бедного виконта схватили сразу после возвращения домой и, может быть, даже не соизволили объяснить причину ареста. И он теперь не понимает, что произошло…

Марианна бросилась к двери, прижалась ртом к решетке глазка и закричала:

— Аркадиус! Я здесь… Я совсем рядом с вами!

Меня тоже арестовали… Виновата эта ужасная женщина… эта Гаше!..

Но в ответ она услышала только новый крик боли, более отдаленный, которому предшествовал грохот отворяемой и захлопнувшейся двери и скрип засовов. Тогда ее охватила безумная ярость. Кулаками и ногами она замолотила по толстому дубу, горланя проклятия и ругательства на разных языках в безумной надежде, что кто-нибудь из арестовавших их тупоголовых грубиянов хоть что-то поймет и, испугавшись последствий, как-то доложит герцогу де Ришелье.

Результат этого предприятия не заставил себя ждать.

Дверь ее темницы распахнулась так неожиданно, что Марианна потеряла равновесие и рухнула в коридор. Но ее удержал кулак лысого гиганта, чей волосяной покров, похоже, сконцентрировался в громадных рыжеватых усах, спускавшихся вниз по сторонам его рта. Грубым тумаком новоприбывший отправил молодую женщину на ее соломенную подстилку, выкрикивая слова, которые она не поняла, но, очевидно, предупреждавшие, чтобы она не шумела.

Затем, желая подкрепить свои слова делом, мужчина вытащил из-за пояса длинную плеть и прошелся ею по спине и плечам заключенной, которая взвыла.

Вне себя, видя, что с ней обращаются, как со строптивым животным, она распрямилась, с гибкостью ужа соскользнула со своего ложа и, прыгнула к палачу, впилась зубами в его запястье. Тюремщик заревел, как бык на бойне, оторвал молодую женщину от укушенной руки и так толкнул ее, что она покатилась по полу, где и осталась распростертой, полуоглушенная последними ударами плети, которыми он наградил ее, прежде чем убраться…

Она долго лежала, неспособная подняться, ощущая жгучую боль на спине и плечах, пытаясь усмирить обезумевшее сердце. Несмотря на причиненные ударами мучения, она не уронила ни слезинки, таковы были ее гнев и возмущение.

Что же это за люди, что так грубо обращаются с заключенными? В глубине памяти она нашла воспоминание о рассказе княгини Морузи, когда она жила у нее. В России суд скорый. Часто несчастные, неугодные царю или его приближенным, просто исчезали. Закованных в цепи, их отправляли в Сибирь, где они работали в шахтах.

Они никогда не возвращались оттуда, потому что холод, голод и жестокое обращение вскоре открывали перед ними двери мира, который принято называть лучшим!

Может быть, и их ожидала эта ужасная судьба, ее и Жоливаля… и, если когда-либо герцог Ришелье, этот неистовый враг Наполеона, обнаружит, кем она была в действительности, ничто не могло бы их спасти от неминуемой смерти, если только властелин Новороссии не предпочтет, по примеру своих новых турецких друзей, бросить их в море с камнями на шеях…

При мысли о губернаторе ее снова охватила ярость.

Что это может быть за человек, если он позволяет на управляемой им территории такие дикие нравы? Без сомнения, самое отвратительное и презренное существо! Осмелиться носить имя величайшего укротителя феодалов, порожденного землей Франции до Наполеона, и сделаться заурядным лакеем московского царя, повелителя племени с обычаями более варварскими, чем у настоящих дикарей, если сослаться на жгущие стыдом воспоминания, которые оставил ей красавчик граф Чернышев…

Марианна кончила тем, что с трудом поднялась, но только чтобы без сил упасть на нары. Спина сильно болела, и теперь молодая женщина дрожала от холода в легком шелковом платье, изорванном плетью тюремщика. Она замерзала в этой одиночке, где царила атмосфера подземелья. Ее мучила также и жажда, но воду в кувшине, который она с трудом поднесла к губам, видно, не меняли несколько дней, так как у нее был вкус болотной гнили.

Чтобы хоть немного согреться, она кое-как прикрылась соломой, стараясь не раздражать израненную кожу, и, укрепляя угасающее мужество, попыталась молиться.

Но нужные слова не находились, ибо трудно молиться, когда властвует гнев. Однако именно благодаря ему ей удалось преградить дорогу страху…

Сколько времени оставалась она так, с открытыми остановившимися глазами, среди гнетущей тишины? Уходили часы, и мало-помалу царившие в тюрьме сумерки стали сгущаться, но обессиленная молодая женщина не замечала этого. Все ее естество стремилось к друзьям: к Жоливалю, видимо, попавшему в такие же условия, к Язону, который никогда не получит необходимую помощь… Подумать только, что он мог находиться в нескольких шагах от нее, отчаявшийся, больной, быть может?.. Пытки и скверное обращение не могли сломить его гордую натуру! Одному Богу известно, что эти негодяи делают с ним!..

Она даже не услышала, как открылся глазок в двери.

И когда оттуда же пробежал луч света и остановился на скорчившейся в соломе фигуре, она не заметила этого.

— Мой Бог! Это же она! — прошептал чей-то голос. — Откройте немедленно!..

Луч света превратился в поток, льющийся из большого фонаря в руке тюремщика. Он проник в камеру, разгоняя мрак и вырвав наконец молодую женщину из прострации. Она заморгала и выпрямилась, а в камеру уже вошел человек небольшого роста, в черной сутане, с непокрытой седой головой.

При виде черного одеяния Марианна испуганно вскрикнула, ибо в тюрьме появление священника редко было добрым знаком. Но испуг прошел мгновенно, так как новоприбывший уже устремился к ней с протянутыми руками.

— Марианна! Малютка моя!.. Но что ты делаешь здесь?

Ей показалось, что над ней раскрылись небеса, и, потеряв голос, она прошептала:

— Крестный!.. Вы?..

Но радость слишком резко сменила отчаяние. У молодой женщины закружилась голова, и она схватилась за шею старца, который, одновременно плача и смеясь, прижал ее к сердцу. Она бормотала, неспособная еще поверить в такое счастье:

— Крестный! Это невозможно!.. Я грежу…

Видя состояние, в каком находилась его крестница, ее разорванное платье, бледное лицо и взгляд, в котором еще затаился страх, кардинал разразился проклятиями.

— До чего же они довели тебя, негодяи!..

Он продолжал по-русски, изливая свой гнев на тюремщика, который, стоя в двух шагах, с тупостью идиота смотрел на князя Римской Церкви, обращавшегося с воровкой, как самая нежная мать.

Сопровождавшийся окриком повелительный жест заставил его исчезнуть, тогда как Готье де Шазей пытался усмирить рыдания крестницы, которая теперь, когда нервное напряжение спало, фонтаном лила слезы на его плече и старалась их объяснить:

— Я так боялась, крестный… Я думала… что меня уничтожат, даже не выслушав…

— Было от чего, и я буду всегда благодарить небо, направившее меня в эти дни в Одессу! Когда Ришелье сказал мне, что у Дюкру арестовали приехавшую вчера путешественницу, которая выдает себя, используя некоторое сходство, за дочь Пьера де Вилленев и совершила кражу, я для очистки совести поспешил в тюрьму. Я ясно не представлял, что могло привести тебя сюда, но я знал, что только одно существо способно быть похожим на твоего отца: ты! Конечно, меня беспокоила кража…

— Клянусь вам, что я ничего не крала!.. Эта женщина…

— Я знаю, малютка, знаю. Или, скорей, я сомневался в ней, ибо, видишь ли, с этой женщиной я знаком очень давно. Но пойдем, довольно сидеть здесь. Губернатор сопровождал меня и ждет нас наверху, у коменданта крепости…

Вернулся тюремщик. Он боязливым жестом протянул священнику плащ и поставил перед молодой женщиной испускавший пар стакан.

— Выпей это! — сказал кардинал. — Тебе станет лучше.

В стакане оказался черный чай, очень горячий и сладкий, от которого по телу Марианны разлилось приятное тепло. В то же время священник накинул ей на плечи просторный плащ, укрывший изорванное платье и избитое тело молодой женщины. Затем он помог ей встать.

— Ты можешь идти? Может быть, хочешь, чтобы тебя понесли?

— Нет-нет, мне уже лучше! Тот негодяй бил меня нещадно, но не смог убить! Однако, крестный, необходимо также освободить Жоливаля, моего друга, который был арестован после меня. Я слышала, как его привели сюда.

— Будь спокойна. Приказ уже отдан. Он присоединится к нам у коменданта.

По правде говоря, Марианна не особенно уверенно держалась на ногах, но мысль оказаться так скоро перед лицом самого Ришелье окрыляла ее. Теперь она чувствовала себя способной победить весь мир. Бог не оставил ее, раз он послал ей, едва она попросила, одного из своих самых высоких представителей.

Она уже давно привыкла к полному перевоплощений и тайн существованию экс-аббата де Шазея, чтобы удивиться, увидев его в одежде приходского священника на границе России. Но она не смогла удержаться от восклицания изумления, когда оказалась перед губернатором, которого она считала каким-то чудовищем.

По-прежнему в сапогах, так же небрежно одетый и с неизменной трубкой, лже-Септиманий нервно шагал по «рабочему кабинету» коменданта цитадели, почти пустой комнате, чье пышное название подтверждалось только столом с тремя листами бумаги и чернильницей. Он остановился, повернулся к двери и нахмурил брови, глядя на входящих. По всей видимости, он был в очень плохом настроении и даже не дал себе труда поздороваться.

— Итак, ваше преосвященство, это действительно ваша крестница? Никаких сомнений?

— Никаких, друг мой, никаких. Перед вами Марианна д'Ассельна де Вилленев, дочь моего несчастного кузена Пьера-Армана и Эллис Селтон…

— В таком случае я с трудом могу поверить, что единственная наследница такого человека забылась до того, что стала простой воровкой.

— Я не воровка! — яростно запротестовала Марианна. — Та женщина, которая посмела обвинить меня, самое порочное, самое коварное и лживое существо из всех, что я когда-либо встречала. Заставьте ее прийти сюда, господин герцог! И посмотрим, кто из нас прав.

— Это как раз то, что я намереваюсь сделать. Графиня де Гаше пользуется особым покровительством его величества императора, и я должен оказывать ей почет и уважение. И не вам судить о ней, ибо после вашего прибытия сюда вы только причинили беспокойство и вызвали беспорядки. Несмотря на ваше имя и красоту, которой я отдаю честь, вы мне напоминаете одну из тех девиц…

— Если вы позволите, дорогой герцог, — сухо оборвал его кардинал, — но вы не дали мне закончить представление. Здесь речь идет не о девушке!., или какой-нибудь девице! Моя крестница имеет право на титул светлейшее сиятельство после заключения ею брака с князем Коррадо Сант'Анна, и я полагаю, что вы должны ей оказывать не меньше уважения, если не больше, чем этой мадам де Гаше… которую я, кстати, знаю лучше, чем вы.

Марианна мысленно поручила себя милости Божьей, проклиная фамильную гордыню кардинала, который, требуя от своего друга уважения, разоблачил ее подлинное имя. Темные глаза Ришелье округлились, тогда как одна бровь угрожающе поползла вверх. Его немного хриплый голос сразу поднялся на три тона выше и стал пронзительным и визгливым.

— Княгиня Сант'Анна, каково? Мне знакомо это имя. Я не помню, в связи с чем мне говорили о ней, но, кажется, с чем-то не особенно хорошим. Во всяком случае, ясно одно: она приехала в Одессу незаконно, позаботившись скрыть под девичьим именем свою подлинную сущность. Для этого у нее должна быть причина…

У Готье де Шазея, кардинала Сан-Лоренцо, терпение не состояло в числе добродетелей. Он с заметным и растущим раздражением следил за диатрибой губернатора, которую грубо оборвал нанесенным по столу сильным ударом кулака.

— Причину мы обсудим позже, если вы действительно хотите, сын мой! Ваше слишком явное скверное настроение не помешает вам принести извинения княгине и признать, что мадам де Гаше далеко не святая, как вы себе представляли!

Герцог закусил губу и откинул голову назад, может быть, чтобы скрыть выступившую на щеках краску. Он пробормотал что-то не совсем вразумительное относительно трудности быть послушным сыном Святой Церкви, когда ее князья начинают всюду совать свой нос…

— Итак? — настаивал маленький кардинал. — Мы ждем…

— Я принесу извинения… гм, госпоже, когда дело прояснится. Пусть приведут графиню де Гаше!

Видя входящей ту, кому она обязана исключительно тяжелым испытанием, Марианна покраснела и хотела броситься на бессовестную особу, которая выглядела как театральная королева. Сильно напудренная, с высоким султаном на голове, опираясь на увитую лентами трость, подобную тем, что некогда Мария-Антуанетта ввела в моду в садах Трианона, с шуршащим шлейфом фиолетового платья, она прошла по комнате, поздоровалась с герцогом как знающая полагающееся ей место в свете женщина и, не ожидая приглашения, уселась на грубо сколоченный стул. Брошенный на Марианну и стоявшего рядом с ней невзрачного священника безразличный взгляд свидетельствовал о степени уважения, которое она к ним питала.

Как она это делала в комнате Марианны, графиня расправила складки шелка вокруг себя и тихо рассмеялась.

— Вы уже распорядились судьбой этой несчастной, господин герцог? Я вижу рядом с ней священника, которого вы, без сомнения, обязали подготовить ее к тяжкому наказанию? Я хочу верить, однако, что для этой девицы Сибири будет достаточно и что вы не станете…

— — Довольно, сударыня! — оборвал ее кардинал. — Вы здесь для того, чтобы ответить на вопросы, а не распоряжаться чужой судьбой и решать, каким должно быть наказание воровке. Я думаю, что вы уже давно знаете, чем это грозит… Лет двадцать шесть, не так ли?..

— Мой дорогой друг… — начал губернатор.

Но кардинал движением руки заставил его замолчать, не спуская глаз с графини, которая заметно побледнела под румянами. Марианна с удивлением увидела, как из-под напудренных волос заблестели капельки пота, тогда как полуприкрытые кружевами желтоватые пальцы судорожно сжались на набалдашнике трости.

Мадам де Гаше отвела глаза, заметно пытаясь избавиться от спокойного взгляда синих глаз, которые настойчиво не отрывались от нее. И снова она тихо засмеялась и с мнимой непринужденностью передернула плечами.

— Естественно, я знаю, как мне поступить, господин аббат… Но я совершенно не понимаю, что вы хотите этим сказать…

— Я полагаю, что да! Вы прекрасно понимаете, ибо, если вы находитесь здесь, вы обязаны этим как усилиям некоторых из нас, так и доброте… несведущего царя.

Однако несколько капель королевской крови в вас не дают вам права приносить в жертву других…

Марианна, с увлечением следившая за этой странной и непонятной сценой, увидела, как сильно расширились глаза графини. Она поднесла к горлу дрожащую руку, словно хотела ослабить душившие ее путы, попыталась встать, но, обессилев, тяжело упала на стул.

— Кто… вы? — прошептала она еле слышным голосом. — Чтобы знать… это, надо быть дьяволом!

Готье де Шазей улыбнулся.

— Не имею такой чести, сударыня… и мое одеяние должно подсказать вам, что я не являюсь даже одним из его приспешников. К тому же мы здесь не для того, чтобы заниматься игрой в загадки, так же как и не для неуместных разоблачений. Если я напомнил… о чем я мог бы сказать, то исключительно с целью заставить вас забрать жалобу, которая, как вы прекрасно знаете, несправедлива.

Страх еще не растаял в ее глазах, когда она поспешила ответить, что забирает назад свою жалобу, что это ужасное недоразумение…

Однако у Марианны было на этот счет другое мнение.

— Но меня это не удовлетворяет, — вмешалась она. — Я жду, чтобы эта женщина сказала всю правду: свидетели видели, как арестовавший меня офицер достал бриллиантовую слезу из моего ридикюля. И якобы я украла этот камень. Но она отдала мне его под залог в пять тысяч рублей, в которых она нуждалась, чтобы заплатить карточный долг, и обещала вернуть их сегодня вечером. Но я думаю, что она все проиграла и, чтобы вновь овладеть бриллиантом, не отдавая долга, сыграла эту постыдную комедию…

На этот раз Ришелье не выдержал.

— И это правда, сударыня? — спросил он строго, поворачиваясь к графине.

Та подтвердила кивком головы, не смея больше поднять глаза на тех, кто на нее смотрел. Гнетущая тишина воцарилась в комнате. Герцог, машинально постукивая по столу трубкой, смотрел на графиню удивительно пустым взглядом, явно раздираемый между чувством справедливости и настоятельными рекомендациями из Петербурга. Но верх взяла справедливость.

— В таком случае, сударыня, я сожалею, что должен арестовать вас…

Она подняла голову, но не успела выразить протест.

Этим занялся кардинал.

— Нет! — сказал он с неожиданной властностью. — Вы ничего не сделаете, герцог! Вы получили из императорской канцелярии приказ облегчить устройство графини де Гаше в Крыму… в Крыму, где она должна жительствовать до конца дней своих в обществе полковника Иванова, ответственного за… ее безопасность.

В свою очередь, и герцог нанес по столу мощный удар кулаком.

— Ваше преосвященство! — вскричал он. — Никто, кроме меня, не относится к вам с таким почтением.

Но это не касается Церкви. Это касается моего губернаторства. Я объясню царю, что здесь произошло, и я уверен, что его величество одобрит мои действия. Эта женщина будет судима и приговорена.

Кардинал ничего не ответил. Но, взяв Ришелье под руку, он увлек его к амбразуре узкого, кстати, единственного окна, совершенно темного в этот ночной час.

Но не света искал Готье де Шазей. Внимательно следившая за ним Марианна увидела, как он поднял руку с блеснувшим перстнем, чья печатка была повернута внутрь ладони, и открыл ее взгляду губернатора, который внезапно побледнел и посмотрел на маленького кардинала с испугом и почтением.

— Генерал!.. — выдохнул он.

— Итак? — спросил священник.

— Я повинуюсь, монсеньор!

— Орден зачтет вам это! Теперь, сударыня, — добавил он, возвращаясь к графине, которая настороженно следила за непонятным разговором со страхом и надеждой, — вы можете вернуться в свой отель и объявить о вашем отъезде завтра утром. Через час полковнику Иванову будет известно, в какой город Крыма надлежит вас сопроводить, и одновременно он получит ваш вид на жительство. Нам только остается восстановить истину в отношении всех остальных.

Он испытующе посмотрел на графиню.

Мадам де Гаше с усилием встала, опираясь на свою нелепую трость, словно раненый солдат на ружье. Все ее высокомерие исчезло. Теперь она выглядела как настоящая старуха. И голос ее был почти униженный, когда она пробормотала:

— Я не знаю, кто вы, монсеньор, но я хотела бы отблагодарить вас… и не знаю как.

— Очень просто: соблюсти договор, который вы заключили с мадемуазель д'Ассельна. Вы согласились, не так ли, что бриллиант останется у нее, если вы не вернете пять тысяч рублей? Вы можете их отдать?

— Нет… но если мне одолжат, я, может быть, смогу…

— Вы ничего не сможете! Ваше раскаяние сомнительно, сударыня, а коварство — ваша вторая натура.

Вернувшись в отель, вы возьмете камень и отнесете его Т во дворец губернатору, который вернет его вашей жертве. Так будет надежней…

— Но этого не хочу я, — запротестовала Марианна.

— Тем не менее вы возьмете и сохраните его, это приказ. Вы сохраните его… в память о вашей матери, отдавшей жизнь на эшафоте за попытку спасти королеву… Не пытайтесь понять, я вам все объясню позже.

Теперь вы тоже возвращайтесь в отель и отдыхайте, в чем вы так нуждаетесь.

— Я не уйду без моего друга Жоливаля…

Отворившаяся дверь прервала ее речь. Появился Жоливаль, с закрытыми глазами, поддерживаемый тюремщиком, ибо он едва передвигался. Марианна с ужасом увидела, что у него на голове повязка и эта повязка в крови.

— Что с ним? — воскликнула она, бросившись виконту.

Но когда она подхватила его под другую руку, что бы помочь дойти до стула, он открыл один глаз и улыбнулся ей.

— Удар по затылку, чтобы заставить меня замолчать… Ничего страшного, но я чувствую себя немного оглушенным. У меня такая мигрень… Если бы вы могли найти стакан коньяка, мое дорогое дитя…

Герцог открыл стенной шкаф, заглянул внутрь, достал оттуда бутылку, затем стакан, который наполовину наполнил.

— Здесь есть только водка, — сказал он. — Может быть, она окажет такой же эффект?

Жоливаль взял стакан и не без удивления посмотрел на того, кто его подал.

— Однако… это дорогой господин Септиманий! Каким счастливым случаем?..

— Жоливаль, — вмешалась Марианна, — этот господин — сам губернатор… герцог де Ришелье.

— Вот как! А я, признаться, так и предполагал!

Он залпом выпил содержимое стакана. Затем, испустив вздох удовлетворения, он вернул опорожненный сосуд, тогда как на его осунувшемся лице появилась краска.

— Это не так уж плохо, — сказал он, — должен отметить даже, что это пьется легко, как вода.

Но внезапно в поле его зрения попала графиня, и Марианна увидела, как сузились его глаза.

— Эта женщина! — глухо прорычал он. — Теперь я знаю, кто она! Я вспомнил, где видел ее в последний аз. Господин герцог, раз вы являетесь здесь хозяином, тайте, что эта женщина воровка, чудовище, заклейменное рукой палача. Когда я в последний раз видел ее, она извивалась в руках его подручных, в то время как палач прижимал к ее телу раскаленное железо! Это было на ступенях Дворца правосудия в Париже, в 1786 году, и я могу сказать…

— Замолчите! — резко оборвал его кардинал. — Никто здесь не требует от вас разоблачений! Я Готье де Шазей, кардинал Сан-Лоренцо, крестный отец вашей опекаемой. Богу было угодно, чтобы я оказался тут в нужный момент и расставил все по своим местам. Теперь все выяснилось, и мы больше не желаем слышать об этом… Сударыня, — добавил он, обращаясь к графине, которую появление Жоливаля привело в ужас, — вы можете вернуться к себе. Полковник Иванов ждет вас. В течение часа он получит инструкции, а вам остается упаковать свой багаж… но если вы действительно хотите жить тихо и мирно, постарайтесь не доходить до подобных… ребячеств. Вам выделят средства на жизнь…

— Я обещаю, ваше преосвященство… Простите меня!..

Она с робостью приблизилась к нему и, с трудом став на колени, с умоляющим видом склонила голову.

Он торопливо осенил крестным знамением ее фиолетовый султан, затем протянул к ее губам руку, где можно было увидеть только гладкое золотое кольцо.

Мадам де Гаше молча встала и, не оборачиваясь, покинула комнату.

— Она даже не извинилась передо мной, — заметила Марианна, провожавшая глазами ее уход. — Я полагаю, что это было бы естественно после того, что я вынесла…

— Бесполезно требовать от нее этого, — ответил кардинал. — Она из тех подлых душ, которые хранят злобу к жертвам их грязных дел с вытекающими из этого последствиями…

Губернатор покинул наконец свое укрытие за столом, откуда он наблюдал за этой сценой, и подошел к Марианне.

— Это я, сударыня, приношу вам извинения. Тем более что вы пострадали от рук моих подчиненных. Что могу я предложить вам в виде компенсации? Когда мы встретились вчера вечером около порта, вы, казалось, желали встречи с губернатором. Значит, вы собираетесь просить его о чем-нибудь?

Прилив радости внезапно заставил порозоветь бледные щеки молодой женщины. Не принесет ли ее мучительное приключение гораздо быстрее и проще освобождение Язона и его корабля? В этом не было ничего невозможного, раз губернатор сам заговорил о компенсации.

— Господин герцог, — сказала она тихо, — я немного стесняюсь просить вас об одолжении, ибо помню, что обязана жизнью милейшему господину Септиманию…

Но вы сказали правду: я предприняла вояж из Константинополя, чтобы добиться от вас одной милости. Я боюсь только, чтобы это не внушило вам некоторое недоверие…

Ришелье рассмеялся так тепло и сердечно, что тягостная атмосфера, вызванная разоблачением графини де «

Гаше, рассеялась.

— Признаюсь в этом, однако ручательство кардинала из тех, что надо соглашаться не возражая. Что касается имени Септиманий, то это одна из многочисленных смешных кличек, которыми обмениваются дети в некоторых семьях. Мне нравится ее употреблять. Но прошу вас, говорите…

— Хорошо. Американский бриг» Волшебница моря» был захвачен русским флотом в минувшем марте, насколько мне известно, и приведен в этот порт. Я хотела бы узнать, какова судьба его и его экипажа, и, если возможно, добиться их освобождения. Капитан Бофор один из моих лучших друзей…

— Я в этом ничуть не сомневаюсь… Вы, сударыня, подвергли себя большому риску, отправившись на поиски в эту страну… Повезло же этому Бофору!

Его взгляд, наполнившийся внезапной грустью, задержался на этой обаятельной женщине, такой юной, такой трогательной в слишком большом для нее плаще, скрывавшем фигуру, совершенство которой легко угадывалось. Ее бледное лицо носило следы усталости и страдания, но большие глаза яркой зелени сверкали как изумрудные звезды, когда она произнесла имя американца. Теперь она сложила руки в красивом молитвенном жесте.

— Сжальтесь, ваше превосходительство… скажите, что с ним произошло.

Зеленые глаза засверкали еще сильнее, и Ришелье понял, что слезы недалеко. Тем не менее его лицо странно замкнулось.

— Корабль и люди здесь. Но сейчас больше не спрашивайте меня, потому что я не могу уделить вам времени: меня требуют другие дела, неприятные, но настоятельные. Тем не менее, если вы не откажете в любезности поужинать со мной завтра, я постараюсь сообщить более подробные новости.

— Монсеньор…

— Нет, нет! Ни слова больше! Вас отвезет к Дюкру карета с эскортом… и всеми почестями, соответствующими вашему рангу. А завтра вечером мы поговорим…

Здесь не место для этого…

Добавить было нечего. Полуудивленная, полуразочарованная этим внезапным отступлением, больше похожим на увертку, Марианна, чувствуя слабость в ногах, с грехом пополам сделала реверанс. Теперь у нее было только одно желание: забыть — сначала в хорошей ванне, затем в своей постели — пережитый сегодня адский день. Она даже не протестовала, когда Ришелье сказал ей, что забирает кардинала с собой. Было видно, что губернатор сгорал от желания задать некоторые вопросы, касающиеся, безусловно, странной женщины, которую тот так неожиданно укротил.

Эти вопросы тоже вызывали у Марианны раздражающий зуд любопытства, но Жоливаль, едва расположившись в карете, заснул так крепко, что потребовалось немало времени, чтобы вынести его, поднять в комнату и уложить в постель, а он и глаз не открыл. Все это время Марианна сгорала от любопытства, впрочем, вполне естественного, возбужденного как кардиналом Сан — Лоренцо, так и странной мадам де Гаше.

Нельзя не признать, что ее крестный — решительно выдающаяся личность. Он казался наделенным необычайными полномочиями, и его жизнь проходила по самым непонятным и таинственным путям. На протяжении всех лет детства и отрочества Марианны перед ней вырисовывался образ героя романа, служителя Бога, преданного тайного агента на двойной службе папе и французским принцам в изгнании. В Париже, во время празднования свадьбы Наполеона с дочерью австрийского императора, она встретила его в пурпурной мантии князя Церкви, но Церкви бунтующей, открыто выступавшей против императора. Тогда ему пришлось бежать ночью, чтобы избавиться от жандармов Савари. Что, впрочем, не помешало кардиналу связать ее, Марианну, союзом с таинственным князем, которого никто никогда не видел и только рука которого, да и то в перчатке, показалась во время свадебной церемонии в старой часовне.

И теперь он здесь, в Одессе, все еще занятый секретными делами, облеченный загадочной властью, которая подчинила невзрачному священнику с голубыми глазами могущественного повелителя отдаленной чужой земли. В каком сане он теперь состоял? Какое неслыханное звание получил, что ни одно его слово не подлежало сомнению? Только что, когда Ришелье увидел золотой перстень на руке кардинала, он прошептал странное слово, необычное в отношении священнослужителя:

«Генерал…» Какой тайной армией мог командовать кардинал де Шазей? Это должна быть очень могущественная армия, даже если она действовала тайком, ибо Марианна вспомнила, с какой легкостью бывший аббат, бедный, как Иов, заплатил крупную сумму, которую требовал шантажировавший ее Франсис Кранмер, ее первый муж…

Устав от таких мыслей, Марианна отложила на потом поиски ответов на эти вопросы. Ей прежде всего надо отдохнуть и быть свежей и подготовленной завтра вечером, когда ей придется выяснить дело Язона у губернатора. Дело, которое, может быть, будет трудным, потому что любезность Ришелье заметно поубавилась, когда Марианна осмелилась изложить свою просьбу. Но из нескольких оброненных слов она обрела по меньшей мере уверенность, что Язон действительно находится в этом городе и что она скоро увидит его.

Успокоив таким образом душу, она с удовлетворением приняла трогательные излияния и запоздалые сожаления мэтра Дюкру по поводу той роли, которую ему пришлось сыграть в «этом злополучном инциденте». Но она ощутила подлинную радость, попав в свою комнату, где благодаря заботам горничной все было восстановлено в первоначальном порядке.

Когда она на другой день поздно утром открыла глаза, первым, что она увидела, был стоявший у ее изголовья букет громадных роз. Великолепные пунцовые розы, испускавшие такой нежный аромат, что она взяла их в руки, чтобы лучше вдыхать его. Тогда она заметила, что цветы закрывали небольшой пакет и узкий конверт с гербом Ришелье, вдавленным в красный воск печати.

Содержимое пакета не удивило ее. Конечно, в изящной золотой бонбоньерке вернулась удивительная бриллиантовая слеза, и снова Марианну захватило очарование великолепного камня, чье волшебное сияние осветило ее альков. Но письмо заставило задуматься.

Оно содержало, кроме подписи губернатора, всего восемь слов:

«Самые прекрасные цветы, самую прекрасную драгоценность самой прекрасной…»

Но эти восемь слов показались ей наполненными таким тревожащим значением, что, спрыгнув с кровати, она живо натянула на себя первое попавшееся под руку платье, надела домашние туфли и, не дав себе труда расплести две спускавшиеся до бедер тяжелые черные косы, поспешила из комнаты, прижимая к сердцу золотую коробочку и письмо. На этот раз необходимо срочно поговорить с Жоливалем, даже если ради этого придется вылить ему на голову кувшин воды, чтобы разбудить.

Проходя мимо комнаты мадам де Гаше, она увидела, что дверь в нее широко отворена, а отсутствие личных вещей свидетельствовало, что графиня покинула город рано утром. Не задерживаясь, она без стука отворила соседнюю дверь и вошла.

Ее встретило ободряющее зрелище. Сидя за столом перед открытым окном в одном из тех узорчатых халатов, которые он так любил, виконт был занят методическим поглощением содержимого громадного блюда, где воздушные рожки мэтра Дюкру соседствовали с блюдами гораздо более основательными и где две приятно запыленные бутылки поддерживали компанию с большим серебряным кофейником.

Шумное появление молодой женщины ничуть не взволновало виконта. С полным ртом он адресовал ей широкую улыбку, показывая рукой на небольшое кресло.

— Вы так спешили, — заметил он, когда обрел способность говорить. — Надеюсь, никакой новой катастрофы не произошло?

— Нет, друг мой… по крайней мере я не думаю. Но прежде всего скажите, как вы себя чувствуете?

— Так хорошо, как может быть с этим на голове, — сказал он, снимая ночной колпак, чтобы открыть на середине лысины сине-фиолетовую шишку размером с небольшое яйцо, окруженную ссадинами. — Теперь я несколько дней не буду снимать шляпу, чтобы не привлекать всеобщее внимание дикого племени этой страны.

Хотите кофе? Вы выглядите как поднятая с постели землетрясением и не успевшая поесть. И раз уж вы тут, покажите, что вы так бережно прижимаете к груди…

— Вот! — сказала она, выкладывая перед ним оба предмета. — Я хотела бы знать, что вы думаете относительно этого письма.

Аромат дымящегося кофе наполнял комнату. Жоливаль неторопливо налил чашку молодой женщине, прочитал письмо, опорожнил стакан с вином, натянул свой колпак, затем откинулся в глубь кресла, слегка помахивая прямоугольником бумаги.

— Что я думаю об этом? — немного помолчав, сказал он. — Честное слово, то же, что подумал бы первый встречный: вы очень понравились его превосходительству.

— И это не кажется вам несколько тревожным? Вы считаете, что я должна сегодня вечером ужинать у него… и одна, ибо я не слышала, чтобы он пригласил вас?

— Совершенно верно, и я без труда делаю вывод, что я не произвел на него такого же впечатления… Однако я думаю, что вы напрасно волнуетесь, ибо если там не буду я, то ваш крестный придет безусловно. Кроме того, вы еще, конечно, повидаетесь с ним днем, и я считаю, что в этом случае он будет вам гораздо полезней, чем дядюшка Аркадиус, тем более что он хорошо знаком с герцогом. Ваш крестный, кстати, человек примечательный, и я хотел бы поближе с ним познакомиться. Вы часто рассказывали о нем, мое дорогое дитя, но я не представлял себе, что он мог достичь таких вершин…

— А я еще меньше! О, Жоливаль, охотно признаюсь вам: несмотря на все добро, что он мне сделал, бывают моменты, когда крестный смущает меня… даже почти вызывает страх. У него все покрыто тайной. И действительно, существуют вершины, о которых вы упомянули и которые кажутся пределом, пугая меня. Видите ли, я считала, что хорошо знаю его, и тем не менее при каждой новой встрече всегда появляются непонятные мне обстоятельства.

— Это естественно. Ведь вы узнали его, маленького священника, в то время, когда он заменил вам и мать и отца, окружив вас постоянным вниманием и нежностью, а для ребенка было вполне нормально, что от него ускользало все, что скрывалось за его реальным обликом.

— Пока я была ребенком — согласна. Но, к несчастью, чем старше я становилась, тем плотней окутывал его мрак неизвестности.

Она рассказала, что произошло в кабинете начальника цитадели до прихода Жоливаля, стараясь слово в слово передать все, что говорилось, подчеркнув странный момент, когда, показав печатку перстня, кардинал заставил немедленно капитулировать Ришелье, и обращение «генерал», которое вырвалось, едва слышно, у того.

Но как только молодая женщина произнесла это слово, Жоливаль вздрогнул.

— Он сказал «генерал»?.. Вы уверены?

— Конечно! И должна признаться, что я ничего не поняла. А вы можете представить, что это значит? Я знаю, что глава монашеского ордена может иметь такой чин, но мой крестный не принадлежит к черному духовенству, а только к белому…

Она заметила, что Жоливаль не слушает ее. Он хранил полное молчание, а его взгляд вдруг стал таким отрешенным и серьезным, что Марианна умолкла. Он оставил в покое завтрак, открыл бонбоньерку и вынул бриллиант, молниями засверкавший на солнце. Он долго любовался переливами света, словно хотел сам себя загипнотизировать.

— Столько страданий! Столько горя и трагических последствий из-за этого маленького кусочка угля и ему подобных. Видимо, — добавил он, — это объясняет все… даже своеобразное покровительство, которым кардинал защитил эту несчастную женщину, хотя ни вы, ни я не смогли понять это. Но пути Господни неисповедимы. И особенно те, избираемые людьми, для которых скрытность становится второй натурой…

Но с Марианны было довольно этой атмосферы тайн, в которую ее окунули уже двадцать четыре часа назад.

— Аркадиус, — сказала она решительно, — умоляю вас, постарайтесь говорить без обиняков, ибо теперь я совершенно теряюсь. Как вы думаете, что за человек на самом деле мой крестный и каким он может быть генералом?

— Генералом мрака, Марианна, мрака! Или я ошибаюсь, или он глава ордена иезуитов, начальник самого грозного воинства Христова. Он тот, кого с невольным страхом называют Черным Папой!

Несмотря на заливавшие комнату теплые лучи солнца, Марианна вздрогнула.

— Какое ужасное словосочетание! Но ведь папа римский еще в прошлом веке распустил орден иезуитов?

— Действительно, в 1773 году, мне кажется, но орден отнюдь не исчез. Фридрих Прусский и Екатерина II предоставили ему убежище, а в наших латинских странах он действовал тайно, обретя еще более грозную силу, чем когда-либо. Человек, чьей крестницей вы являетесь, моя дорогая, без сомнения, тот, кто возглавляет в настоящее время самую могущественную в мире армию, ибо орден имеет свои ответвления повсюду…

— Но это только предположение. Вы же не уверены в этом? — испуганно вскричала она.

Жоливаль положил бриллиант в коробочку, но не закрыл ее. Он так и протянул ее, открытой, молодой женщине.

— Посмотрите на этот камень, дитя мое. Он прекрасен, чист, ослепителен… и тем не менее трон Франции дал трещину, столкнувшись с ним и ему подобными.

— Я по-прежнему ничего не понимаю.

— — Сейчас поймете: вы никогда не слышали о сказочном колье, заказанном у ювелиров Куронна, Бомера и Басанжа Людовиком XV для мадам Дюбарри, которое, не попав по назначению из-за смерти короля, было в конце концов предложено Марии-Антуанетте? Вы никогда не слышали упоминаний об этой мрачной и ужасной истории, которую прозвали «Дело колье»? Эта слеза была центральным, самым большим и самым ценным бриллиантом в колье.

— В этом трудно усомниться! Но, Жоливаль, вы не хотите сказать… в общем, эта женщина не была… не могла быть…

— Воровкой? Знаменитая графиня де Ламотт? Увы, да! Я знаю, говорили, что она умерла в Англии, но доказательств нет, и я всегда склонялся к мнению, что у этой женщины имелась тайная рука, рука могущественная и властная, которая невидимо управляла этой мелкой душой жадной и неразборчивой авантюристки. Теперь я уверен, что прав…

— Но… кто же это?

Жоливаль закрыл бонбоньерку, положил ее на ладонь Марианне и стал один за другим загибать над ней ее пальцы, словно хотел увериться, что она не упадет.

Затем, поднявшись, он сделал несколько шагов по комнате и вернулся присесть рядом с молодой женщиной.

— Существуют государственные секреты, к которым опасно прикасаться, а также имена, несущие смерть.

Тем более что я, особенно здесь, не имею никаких веских доказательств. Когда увидите кардинала, спросите его об этом, но меня удивит, если он ответит. Тайны ордена хорошо охраняются, и я убежден, скажи я прошлой ночью настоящее имя мнимой мадам де Гаше, сейчас я не смог бы беседовать с вами! Поверьте, дитя мое, лучше поскорей забыть эту историю. Она труднопостижима, опасна и полна ловушек. У нас достаточно своих проблем, и позвольте дать вам последний совет: попросите кардинала вернуть вам пять тысяч рублей! Они нам так понадобятся, а взамен отдайте этот камень. Я боюсь, что он не принесет нам удачи…

Однако днем, когда Марианна перебирала свой гардероб, выбирая туалет для ужина у губернатора, ей сообщили, что какой-то католический священник хочет поговорить с ней. Убежденная, что это кардинал, она приказала проводить его в гостиную, радуясь предстоящему разговору с крестным. К ее великому разочарованию, гостем оказался аббат Бишет, мрачный и невыразительный секретарь кардинала.

Но все-таки это был старый знакомый, и молодая женщина надеялась узнать от него хоть что-нибудь, однако, мрачнее обычного, затянутый в черную сутану, как зонтик в футляр, аббат удовольствовался сообщением, что «его преосвященство в отчаянии, что вынужден покинуть Одессу, не повидав любимую крестницу, что он просит ее уповать на Господа Бога Иисуса Христа и передает горячее отцовское благословение вместе с письмом, которое он, Бишет, его недостойный слуга, обязан ей вручить, равно как и этот пакет».

Он отдал портфель, в котором оказалось ровно пять тысяч рублей. Удивленная Марианна хотела вскрыть письмо, но, увидев, что аббат, считая свою миссию исполненной, хотел исчезнуть, она задержала его.

— Его преосвященство уже уехал?

— Нет, сударыня. Его преосвященство ждет моего возвращения. Так что я обязан поторопиться, чтобы не опоздать…

— Я хочу пойти с вами. Что за внезапный отъезд?

Разве кардинал не знает, до чего я была счастлива, снова встретив его? И мы даже двумя словами не перебросились!

— Он знает это, сударыня, но следовать за мной — плохая идея, потому что его преосвященство будет очень недоволен. Он также не любит ждать… с вашего разрешения, — добавил он, почти бегом устремляясь к выходу.

— И куда вы едете?

На этот раз ей показалось, что он сейчас заплачет и затопает ногами.

— Но я ничего не знаю, сударыня. Я следую за его преосвященством и никогда не задаю вопросов. Может быть, это письмо вам все объяснит. Теперь, умоляю вас, позвольте мне уйти…

Словно охваченный паникой, он ринулся к двери, на ходу надевая черную шляпу с низкой тульей и широкими полями, такую характерную, что Марианна, не заметившая ее при входе Бишета, поняла, что Жоливаль не ошибся. Бишет был иезуит, не высокого, безусловно, чина в тайных когортах ордена, но тем не менее иезуит!

И поскольку он невольно ответил на один из ее невысказанных вопросов, она не стала его больше мучить и отпустила. Впрочем, ей уже не терпелось ознакомиться с письмом.

Оно оказалось кратким. Готье де Шазей в основном написал то, что уже высказал его посланец, добавив выражение уверенности в скорой встрече с дорогой крестницей и объяснение присылки денег.

«Все, что связано с этим бриллиантом, таит угрозу, — писал он, невольно повторяя доводы Аркадиуса. — Я не хочу, чтобы ты сохранила его, и потому возвращаю твои деньги. Что касается камня, я прошу тебя отвезти его во Францию. Он стоит целое состояние, и я не решаюсь взять его туда, куда я направляюсь. Через шесть месяцев, день в день, к тебе на Лилльскую улицу придет посланец. Он покажет пластинку с четырьмя выгравированными буквами: A.M.D.G.2, и ты отдашь ему камень.

Если ты случайно не окажешься дома, можешь попросить Аделаиду заменить тебя, и ты сослужишь Церкви и твоему королю огромную службу…»

Это письмо от того, кого она всегда считала вторым отцом, вывело из себя Марианну. Она сжала его в комок и бросила под комод. Поистине, кардинал делает то, что только ему нравится! Он встретил ее в критической ситуации и вызволил из нее, это правда. Но затем, даже не дав себе труда поинтересоваться ее нуждами, чаяниями и надеждами, он поручает ей миссию, которой она и не подумает сейчас заняться. Вернуться в Париж. Об этом не может быть и речи! У нее нет короля, и кардинал это прекрасно знает. Единственным монархом, которого она признавала, был император. Тогда что все это значит? И когда наконец те, кто распинается в любви к ней, перестанут присваивать себе право распоряжаться ее особой и временем?..

Несмотря на гнев, она все же подумала, что опасно оставить брошенным письмо от такого человека, как кардинал.

Она встала на четвереньки перед пузатым комодом и попыталась с помощью зонтика вытащить его, когда вошел Жоливаль. Забавляясь, он смотрел на это представление, и, когда молодая женщина, раскрасневшаяся и растрепанная, достала все же злополучный комок, он помог ей встать.

— Во что вы играете? — улыбаясь, спросил он.

— Я не играю. Я выбросила это письмо, но лучше его сжечь. Кстати, прочитайте его, оно вас заинтересует.

Это было сделано быстро. Закончив, Жоливаль поджег бумагу, прошел к камину и там ждал, пока она не сгорела до конца.

— И это все? — возмутилась Марианна.

— Но мне нечего сказать. Вас просят об услуге — окажите ее и постарайтесь — я уже говорил вам — побыстрей забыть обо всем. В любом случае нам необходимо вернуться в Париж. Теперь, — добавил он, вынимая часы, — вам пора готовиться к ужину.

— Ужину? А вы отдаете себе отчет в том, что я должна идти туда одна? И что у меня нет ни малейшего желания? Я напишу извинение, попрошу перенести на потом… Может быть, завтра… сегодня я не в себе!

— Да нет же! Вам нельзя отказываться! Попрошу вас взглянуть…

Схватив за руку, он увлек ее к окну. Снаружи воздух наполнился грохотом барабанов, звуками труб и дудок, тогда как земля гудела под копытами сотен лошадей.

Около казарм сгрудилась большая толпа, глазевшая, как поднимается из порта длинная переливающаяся лента, похожая на гигантскую стальную змею.

— Посмотрите, — сказал Жоливаль, — вот высаживаются два черкесских полка, присланных князем Чичаговым. Как сказал мне Дюкру, губернатор ждал их с нетерпением. Через два дня он собирается возглавить их и присоединиться к армии царя, которая в настоящее время отступает перед войсками Наполеона в Литве.

Если вы хотите освободить Бофора, то сегодня вечером или никогда.

— Аркадиус, вспомните тон его письма! Уверены ли вы, что Ришелье не связывает с этим освобождением некоторые условия?

— Возможно! Но вы достаточно ловки, чтобы играть с огнем и не обжечься. Если вы отвергнете его приглашение, мы не только потеряем шанс, но задетый Ришелье устроит так, что вы не найдете Язона. Конечно, вы вправе выбрать, но выбирайте быстрей! Повторяю, он уезжает через два дня. Я понимаю, это трудно, но это момент узнать, чему вы научились в роли дипломата.

Пока она колебалась, он подошел к креслу, где лежало несколько платьев, наугад взял одно и протянул молодой женщине.

— Поторопитесь, Марианна, и постарайтесь быть неотразимой! В этот вечер вы можете одержать двойную победу.

— Двойную победу?..

— Прежде всего — освобождение Язона. А затем, кто знает? Вы не смогли удержать полки Каменского на Дунае, но, возможно, вы задержите черкесов в Одессе?

Попробуйте убедить его, сколь неуместно французу сражаться с французами!

Жоливаль улыбался с самым невинным видом.

Прижав к себе платье, Марианна бросила на него возмущенный взгляд.

— Можно поверить, что мой крестный — Черный Папа, но вы… бывают моменты, когда я спрашиваю себя, не сам ли вы дьявол…

ГЛАВА III. ПИСЬМО ИЗ ШВЕЦИИ

Ароматные волны табачного дыма плавали в уютной и изящной комнате, где Марианна и губернатор заканчивали ужин. Через широко открытые в голубую ночь окна вливался опьяняющий аромат цветущих в саду апельсинов, тогда как городские шумы постепенно затихали и удалялись, словно небольшой желтый салон, похожий на волшебный челнок, порвал невидимые путы и уплывал в глубину неба.

Над столом, где в вазе увядали розы, Марианна наблюдала за своим хозяином. Откинувшись в кресле, устремив рассеянный взгляд на длинные белые свечи, герцог неторопливо потягивал трубку, которую молодая женщина разрешила ему закурить. Он выглядел довольным, размякшим, таким далеким от своих губернаторских забот, что Марианну начало беспокоить, заговорит ли он вообще о том, что привело ее в этот дом.

Она не хотела начинать первая, чтобы сразу не оказаться в роли просительницы, следовательно, в неравном положении. Это он, пригласивший ее сюда, должен сделать первый шаг и начать задавать вопросы. Но он явно не торопился…

С момента, когда присланная за ней карета остановилась у нового дворца, избранного им его резиденцией, Марианна решила участвовать до конца в игре, которую он предложит: знатного сеньора, пригласившего на приятный тет-а-тет за ужином очень красивую женщину.

Действовать иначе было бы нелепо.

Она поняла это, когда, встретив ее у входа, он склонился над ее рукой. Производитель работ Септиманий в поношенном сюртуке и запыленных сапогах уступил место мужчине явно благородного происхождения, одетому с редким изяществом в вечерний костюм: черный фрак, освещенный сверкающей звездой французского ордена Святого Духа, черные шелковые чулки, лакированные туфли, белоснежная рубашка и такой же пышный галстук. И Марианна была удивлена, обнаружив столько романтичности в посеребренной смоли его волос и взволнованном выражении матового лица. Он походил на одного из персонажей, неотступно преследовавших воображение юного поэта, хромого англичанина, о котором в Константинополе часто упоминала со смесью восхищения и раздражения Эстер Стенхоп, некоего Байрона…

Герцог проявил себя великолепным хозяином, тактичным и предупредительным. Тонкий и легкий ужин, сопровождавшийся доносившимся издалека концертом Вивальди, был из тех, что могут понравиться женщине. И на всем его протяжении Ришелье говорил очень мало, предпочитая уступить слово музыке, довольствуясь в ее перерывах созерцанием своей гостьи, невыразимо прекрасной, кстати, в вечернем платье из перламутрового атласа, широко открывавшем ее плечи, с единственным украшением — бледной розой, прикрывавшей выступавшие из-под глубокого декольте нежные округлости.

Вошел лакей в белых чулках и пудреном парике, осторожно держа бутылку шампанского, и наполнил два сияющих хрустальных фужера. Когда он исчез, герцог встал и, не отводя от Марианны глаз, воскликнул:

— Я пью за вас, моя дорогая, за вашу красоту, превратившую этот обыденный вечер в один из тех редких и бесценных моментов, когда мужчине хочется стать богом и остановить время…

— А я, — ответила молодая женщина, в свою очередь вставая, — я пью за этот вечер, который останется в моей памяти как одно из самых приятных мгновений.

Они выпили, не спуская друг с друга глаз, затем герцог, покинув свое место, схватил бутылку и сам наполнил бокал гостьи, которая, смеясь, запротестовала:

— Осторожно, господин герцог! Не заставляйте меня слишком много пить… Если только… вы не предложите какой-нибудь другой тост?..

— Справедливо!

Он снова поднял свой бокал, но на сей раз без улыбки и даже с какой-то впечатляющей значительностью произнес:

— Я пью… за, кардинала де Шазея! Пусть он вернется живым и невредимым, выполнив свою опасную миссию, которую он предпринял ради мира на земле, ради короля и Церкви!

Захваченная врасплох Марианна непроизвольно подняла бокал, хотя эта новая ссылка на короля не особенно ей понравилась, однако она ни за что не отказалась бы выпить за здоровье крестного. Впрочем, она могла понять по обращению с ней хозяина во время ужина, что он считает ее женщиной, чьи мысли и политические взгляды находятся в полной гармонии с его собственными.

Он видел в ней только крестницу кардинала, дочь своего товарища, и если он упомянул имя Сант'Анна, то на этот раз без малейшей подозрительности, а наоборот, воздавая должное древности и важным связям этого княжеского рода. Повинуясь голосу благоразумия, она поблагодарила его чарующей улыбкой.

— За моего дорогого крестного, чья заботливость и нежность ко мне всегда неизменны и кто снова проявил их, устранив вчера то ужасное недоразумение.

— Вы слишком снисходительны, называя недоразумением то, что я рассматриваю как беспримерную глупость и непростительную грубость. Когда я подумаю, что эти скоты посмели ударить вас… Вам еще больно?

Его взгляд задержался на плечах молодой женщины с настойчивостью, не имевшей ничего общего с христианским участием. С тихим смехом Марианна, словно в фигуре танца, обернулась вокруг себя, показав спину почти до самого конца.

— Пустяки! Видите, следов уже нет… Но, — добавила она тоном, в котором внезапно появилось беспокойство, — вы упомянули, экселенц, о важной и… опасной миссии?

Она подняла на него блеснувший слезой испуганный взгляд, на который он ответил возгласом сожаления, и, нагнувшись, взял ее руку и задержал в своей.

— Какой же я идиот! Вы вся трепещете от волнения. Я не должен был говорить вам это. Прошу вас, оставим эту комнату и пойдем немного посидим на террасе. Ночь теплая, и на свежем воздухе вам станет хорошо. Вы так побледнели, мне кажется…

— Это правда, — согласилась она, позволив проводить себя через высокую дверь. — Я внезапно сильно испугалась… Мой крестный…

— Один из самых благородных, самых великодушных и мужественных людей, каких я знаю. Он по всем статьям достоин той глубокой нежности, которую я вижу в вас к нему, но, с другой стороны, вы достаточно с ним знакомы, чтобы знать, что ваше волнение, когда он служит нашему делу, ему не по душе.

— Я знаю, знаю. Это ужасный человек, который не может понять страхи и переживания других…

Со вздохом, похожим на легкое рыдание, она села на покрытую светлым шелком кушетку, составлявшую вместе с несколькими стульями меблировку террасы. Это было очаровательное место, откуда открывался вид на шепчущий листвой сад и дальше на залив с переливающейся лунной дорожкой.

Это было одно из тех мест, созданных для признаний или свиданий, таких удобных для долгих бесед, когда сама атмосфера иногда заставляет сказать больше, чем предполагаешь…

И вдруг Марианне захотелось побольше узнать о таинственной миссии кардинала. Если он рискует жизнью, чтобы служить «их» делу, безусловно, это нанесет удар Наполеону и его армии…

Она откинулась на спинку кушетки, подбирая платье, чтобы герцог мог сесть рядом, и на мгновение отдалась тишине и благоуханию сада. Затем неуверенным тоном, словно она с трудом принудила себя к этому, Марианна спросила:

— Экселенц, я знаю, что не должна вас спрашивать, но я так долго ничего не знала о крестном… И не успела я его найти, как снова потеряла… Он исчез… внезапно, не увидев меня больше, не поцеловав… и может быть, я никогда не увижу его! О, умоляю вас, скажите хотя бы, что он не направился в… места, где сражаются… что он не уехал на встречу с… захватчиком!..

Превосходно изображая смятение, она прикоснулась к рукам губернатора и нагнулась к нему, обдав свежим ароматом духов. Он тихо рассмеялся, сжал ее руки в своих и придвинулся к ней так близко, что его взгляд смог проникнуть в глубину ее декольте и сделать там очень волнующие открытия.

— Полноте, дитя мое, полноте! — сказал он снисходительным тоном. — Не беспокойтесь. Кардинал — человек Церкви. Он ничуть не собирается атаковать Бонапарта! Я могу даже довериться вам, ибо не думаю, что это может привести к серьезным последствиям: ведь он уехал в Москву, где его ждет великая задача, если, к несчастью, проклятый Корсиканец доберется туда. Но вы, очевидно, решили, что его арестуют раньше… Мой Бог, как вы возбудимы!.. Не двигайтесь, я принесу вам еще немного шампанского.

Но она вцепилась в него, не чувствуя никакого желания снова попасть в ловушку Бютара.

— Нет, прошу вас, останьтесь! Вы так добры… С вами хорошо. Видите, мне уже лучше… Я меньше боюсь.

Она улыбнулась ему, надеясь, что улыбка будет достаточно соблазнительной, и в самом деле он с готовностью снова сел.

— Это правда? Вы меньше волнуетесь?

— Гораздо меньше. Простите меня! Я становлюсь просто дурочкой, когда речь идет о нем, но, знаете, только ему я обязана своим существованием. Это он тогда нашел меня в разграбленном особняке родителей, спрятал под своим плащом, с опасностью для своей жизни отвез в Англию. Ведь он… вся моя семья…

— А… ваш супруг?

Марианна даже не запнулась.

— Князь умер в прошлом году. У него была собственность в Греции и даже в Константинополе. Именно по этой причине я сделала такое длинное путешествие.

Вы видите, что я не так уж виновата, как вы думали.

— Я уже сказал вам, что был глупцом. Итак, вы вдова? Такая молодая! Такая очаровательная!.. И одинокая!

Он приблизился к ней, и Марианна, все-таки чувствуя беспокойство и упрекая себя за злоупотребление кокетством, поспешила переменить тему разговора.

— Хватит обо мне, это совсем не интересно. Объясните лучше… я никак не могу понять, какому счастливому случаю обязана, встретив здесь моего дорогого кардинала? Неужели он ждал меня? Для этого он должен обладать даром провидения…

— Нет, ваша встреча — чистая случайность, какая, без сомнения, подвластна одному Богу. Когда вы приехали, кардинал был здесь только два дня. Он приехал из Санкт-Петербурга, чтобы доставить мне исключительной важности новости.

— Из Санкт-Петербурга? Тогда новости от царя?

Это правда, что говорят о нем?

— А что о нем говорят?

— Что он красив, как божество! Соблазнителен, полон очарования…

— Это правда, — сказал он проникновенным тоном, который немного раздражал Марианну, — он самый обаятельный из всех встречавшихся мне в высшем свете людей. Он достоин того, чтобы целовать следы его ног… Это венценосный архангел, который спасет всех нас от Бонапарта…

Он поднял голову и теперь смотрел в небо, словно надеясь увидеть спускающегося вниз с распростертыми крыльями своего московского архангела. В то же время он приступил к панегирику Александру I, который, по всей видимости, был его любимым героем, к великой досаде Марианны, начавшей находить, что слишком много времени прошло бесцельно. Она не так уж много узнала из того, что хотела, а о судьбе Язона вообще еще не упоминалось…

Некоторое время она не мешала его излияниям, затем, когда он умолк, чтобы перевести дух, она поспешила подать голос:

— Какой необычайный человек! Однако, экселенц, я боюсь, что злоупотребляю вашим временем! Очевидно, уже очень поздно…

— Поздно? О нет… и затем, в нашем распоряжении вся ночь! Нет, не протестуйте! Скоро, возможно завтра, я тоже уеду, чтобы отвести царю собранные здесь полки. Этот вечер — последние сладостные моменты, которые я переживу перед долгой неизвестностью. Не лишайте меня их!

— Хорошо! Но вы, очевидно, забыли, экселенц, что я пришла сюда с надеждой на вашу милость?

Он сидел так близко к ней, что она ощутила дрожь его тела и решила отодвинуться. Она поняла, что, пожалуй, несколько грубо вернула его к реальности и он обижен. Но поскольку он, похоже, забыл о своем обещании, она решила не церемониться и не обращать внимания на его настроение.

— Милость? — угрюмо сказал он. — Что же это?

Ах да… Американский корсар! Шпион, без сомнения, и шпион на службе Бонапарта. В противном случае я не вижу, что могло привести его сюда.

— Шпион не воспользовался бы бригом такого тоннажа. Слишком неудачный способ проникнуть в чужую страну, экселенц. И до настоящего времени мистер Бофор занимался главным образом торговлей вином. Что касается службы у Бонапарта — избавь нас Бог от него, — заверяю вас, что об этом не может быть и речи! Еще не так давно он испытал прелести парижских тюрем… и даже Брестской каторги!..

Ришелье не ответил. Он встал и, скрестив руки на груди, стал ходить перед немного обеспокоенной Марианной. Решительно, этот человек был необычным. Действия его непредсказуемы, а внутренняя энергия, казалось, обладала склонностью мгновенно изливаться…

Вдруг, так же резко, как это умел делать сам Наполеон, он остановился перед молодой женщиной и бросил:

— Этот человек! Кто он вам? Ваш любовник?

Марианна глубоко вздохнула и постаралась сохранить спокойствие, видя, с каким вниманием он вглядывается в ее лицо. Он, видимо, надеялся на взрыв притворного негодования, к которому так часто прибегают влюбленные женщины и которое никого не обманывает. Марианна ловко избежала приготовленной ловушки и, откинувшись назад, тихо рассмеялась.

— Какое бедное у вас воображение, экселенц! Итак, по-вашему, существует только единственная категория мужчин, которым женщина может желать помочь выбраться из затруднительного положения?

— Конечно, нет! Но этот Бофор все-таки не брат вам. А вы предприняли долгое и опасное путешествие, чтобы просить за него.

— Долгое? Опасное? Пересечь Черное море? Полноте, господин герцог, будьте серьезны…

Марианна внезапно встала и, сразу став строгой, сухо заявила:

— Я знаю Язона Бофора очень давно, экселенц.

Впервые я увидела его у моей тетки в Селтон-Холле, где его сердечно принимали, как, впрочем, и во всей Англии. Он был в числе близких друзей принца Георга и для меня навсегда остался дорогим другом, я повторяю, другом юности!

— Другом юности? Вы можете поклясться?

Она ощутила в его голосе дрожь горькой ревности и поняла, что его необходимо убедить, если она хочет спасти Язона. Грациозно поведя прекрасными плечами, она игриво проворковала:

— Конечно, я клянусь! Однако, не желая вас обидеть, господин герцог, я не могу не сказать, что вы ведете себя, как ревнивый муж… а не как друг, новый, правда, но в котором я надеялась найти теплоту… понимание, даже нежность, принимая во внимание связывающие нас давние узы…

Тяжело дыша, он напряженно смотрел на нее, словно хотел что-то прочесть в глубине ее изумрудных глаз, бездонных и чарующих, как море. Затем Марианна постепенно почувствовала, как в нем что-то расслабилось, дрогнуло…

— Идем! — сказал он, взяв ее за руку и увлекая в дом.

Следуя за ним, она прошла маленький желтый салон, где чадили огарки, затем вымощенный черным мрамором коридор и оказалась в просторном, освещенном горевшей на бюро свечой рабочем кабинете, который с его тщательно задернутыми большими занавесями из синего бархата показался ей мрачным и душным, как гробница.

Не отпуская ее руку, герцог направился к столу, заваленному бумагами и папками из зеленого марокена.

Здесь он решился наконец отпустить молодую женщину. Затем, даже не присев, он достал из ящика стола большой лист гербовой бумаги с двуглавым орлом и уже напечатанным текстом, заполнил пустое место, добавил несколько слов и нервным росчерком подписал.

Марианне, с бьющимся сердцем заглядывавшей через его плечо, стало ясно, что это приказ об освобождении Язона и его товарищей. Однако, пока Ришелье нашел палочку воска и поднес ее к пламени свечи, ее блуждающий по столу взгляд задержался на полуоткрытом письме, в котором она едва разобрала несколько слов. Но они показались ей такими тревожными, что она с трудом удержалась, чтобы не протянуть руку к этому документу.

— Тем временем герцог поставил печать. Быстро пробежав текст, он протянул приказ молодой женщине.

— Вот! Вам достаточно только предъявить это коменданту крепости. Он немедленно освободит вашего друга детства и тех, кого арестовали вместе с ним…

Порозовев от радости, она взяла драгоценную бумагу и спрятала ее в невидимый карман, искусно скрытый в складках платья.

— Я бесконечно признательна вам, — пылко сказала она. — Но… могу ли я спросить, не предполагает ли этот приказ также и возвращение корабля?

Ришелье заметно напрягся и нахмурил брови.

— Корабль? Нет. Я глубоко огорчен, но я лишен возможности распоряжаться им. Отныне он принадлежит, по законам морской добычи, русскому флоту.

— Однако, экселенц, у вас нет никаких оснований нанести ущерб иностранному путешественнику, лишив его таким образом единственного средства к существованию. Что может делать моряк без корабля?

— Я не знаю, моя дорогая, но я уже проявил опасное великодушие, вернув свободу человеку, чья страна в настоящее время воюет с Англией, нашей союзницей. Я возвращаю Америке воина, это и так уже немало. Не просите, чтобы я вернул ей еще и военный корабль.

Этот бриг — отличная боевая единица. Наши моряки используют его лучшим образом…

— Ваши моряки? Действительно, господин герцог, возникает вопрос, осталось ли в вас хоть что-нибудь от француза? Если бы ваши предки могли услышать вас, они перевернулись бы в гробах.

Неспособная больше сдерживаться, она дала волю негодованию и выразилась с таким явным, таким ледяным презрением, что губернатор побледнел.

— Вы не имеете права говорить так! — закричал он пронзительным голосом, обязательным спутником гнева. — Россия — верный друг. Она приютила меня, когда Франция закрыла передо мной все двери, а в настоящий момент она собирает все силы для борьбы с узурпатором, с человеком, который для удовлетворения своего ненасытного честолюбия не поколебался предать Европу огню и мечу… Это ради освобождения Франции от ее мучителя она собирается пролить кровь.

— Чтобы освободить Францию, которая никогда не просила оказать ей подобную услугу. И если то, что говорят в городе, правда, вы, герцог де Ришелье, отправитесь завтра во главе иноплеменников…

— ..чтобы сразиться с Наполеоном! Да, я это сделаю! И с какой радостью!

Наступило короткое молчание, которое соперники использовали, чтобы перевести дыхание. Марианна с мечущими молнии глазами еле сдерживалась, но даже с риском для жизни она помешает этому человеку вступить в бой с ее соплеменниками, защищая царя.

— Вы хотите сразиться с ним? Хорошо! А вы подумали о том, что, сражаясь с ним, вы прольете кровь других людей, ваших братьев по крови, соотечественников, пэров Франции, наконец.

— Пэры Франции? Сброд, вынесенный грязной волной Революции и плохо отмытый для громких титулов?

Полноте, сударыня!

— Я сказала: равных вам! Не тех, что именуются Ней, Ожеро, Мюрат или Даву, но подлинных: Сегюр, Кольбер, Монтескье, Кастелан или д'Абувиль… если только ими не окажутся Понятовский или Радзивилл!

Ибо и с этими людьми вы встретитесь лицом к лицу, когда с саблей в руке возглавите ваших полудиких татар!

— Замолчите! Я должен помочь друзьям…

— Лучше сказать: вашим новым друзьям. Ну хорошо, отправляйтесь туда, господин герцог, но все-таки поостерегитесь оказать царю плохую услугу.

— Плохую услугу? Что вы имеете в виду?

Марианна улыбнулась, удовлетворенная огоньком беспокойства, вспыхнувшим в глазах губернатора. Ее удары — она это поняла — оказались более чувствительными, чем она смела надеяться. И теперь ей пришла в голову дьявольская идея, разрушительную силу которой она сейчас испытает и проверит ее ценность.

— Так, пустяки. Ничего, во всяком случае, в чем я не была бы уверена. Но я прошу вас, успокойтесь! И особенно простите меня, если я только что показалась вам грубой. Видите ли… я испытываю к вам глубокую симпатию… одну из тех внезапных привязанностей, которые не поддаются отчету, и ни за что в мире я не хочу, чтобы вы однажды пожалели о слишком большой душевной щедрости. Вы проявили ко мне такую доброту…

И я сделаю все, чтобы помешать вам попасть в западню, даже если из-за этого вы обвините меня в симпатии к Бонапарту. Дело, конечно, не в нем.

Ришелье сразу присмирел.

— Я не сомневаюсь в этом, дорогая княгиня. И я верю в вашу дружбу. Также во имя этой дружбы я умоляю вас говорить! Если вы смогли узнать что-то важное для меня, надо сказать мне, в чем дело.

Она пронзила его взглядом, глубоко вздохнула и пожала плечами.

— Вы правы. В этот час щепетильность ни к чему.

Тогда слушайте: я приехала, вы это знаете, из Константинополя. Там я подружилась с княгиней Морузи, вдовой бывшего господаря Валахии, и это от нее я узнала то, что не решусь назвать предостережением. Когда она говорила мне об этом, я воспринимала ее слова как безобидную сплетню…

— Говорите, говорите! У этой дамы нет репутации сплетницы.

— Хорошо. В таком случае я иду прямо к цели.

Уверены ли вы в тех полках, которые сейчас высадились? Ведь их послал вам князь Чичагов, не так ли?

— Действительно… но я не вижу…

— Сейчас увидите! По-моему, не прошло еще десяти лет, как Грузия покорилась России? Большинство населения смирилось, но не все население. Что касается князя Чичагова, то, судя по тому, что мне о нем говорили, он без труда обнаружил, что их Тифлис очень далеко от Санкт-Петербурга и его губернаторская власть очень похожа на вице-королевскую. От этого слова до королевства не так уж далеко, мой дорогой герцог, и, требуя войска у князя, вы дали ему удобный способ избавиться от мешающих ему нежелательных элементов.

Будьте уверены, что отсутствие этих двух полков не нанесет ему большой ущерб… Что касается того, как они поведут себя в бою, рука об руку с московитами, которых они ненавидят… Но я вам уже сказала: я ни в чем не уверена. Вполне возможно, что это салонные сплетни, а князя Чичагова просто оклеветали…

— Но может быть так, что это правда…

Герцог рухнул в кресло и с мрачным видом стал покусывать свой кулак. Марианна посмотрела на дело своих рук. Этот человек, безусловно, обладал организаторским гением. Великий колонизатор и, может быть, великий дипломат, но вместе с тем очень раздражительный, беспокойный, и именно с этих сторон он оказался более уязвимым, чем она могла надеяться.

Уставившись в одну точку, Ришелье, казалось, совершенно забыл о ней. Она не знала, что ей предпринять: ведь в ее платье спрятан и жжет ей тело приказ об освобождении. Теперь ей хотелось поскорее покинуть этот дворец, бежать в крепость… Однако что-то толкало ее к тому письму, слегка колеблющемуся, словно поддразнивая ее, под неизвестно откуда проникающим в эту глухо закрытую комнату сквозняком.

Но когда молчание показалось уже вечностью, Марианна не выдержала и кашлянула.

— Господин герцог, — сказала она тихо, — я сожалею, что нарушаю ваши размышления, но могу ли я просить вас проводить меня? Уже поздно и…

Она не закончила фразу. Он уже вскочил и, как человек заблудившийся, растерявшийся, испытывающий большой страх и горе, бросился к ней, выглядевшей в полутьме комнаты каким-то неземным видением.

— Не покидайте меня! — У него перехватило дыхание. — Не оставляйте меня одного теперь… Я не хочу страдать от одиночества сегодня ночью…

— Но почему? Что я сказала особенного, что нагнало на вас такой страх?.. Ибо вы испугались…

— Да, я испугался. Но не за себя. Я испугался того, что собирался сделать. Без вас… без сделанного вами предупреждения могла быть измена, непоправимая катастрофа, даже… угроза смерти самому Александру. Человеку, которому я обязан всем. Тому, кто называет меня другом…

— Вы хотите сказать, что… не уедете?

— Вот именно. Я остаюсь! Грузинские полки вернутся обратно. Только татарские части, которые подготовил я и в которых уверен, отправятся в путь на Киев…

А я останусь.

Внезапная радость охватила Марианну, неспособную еще поверить в реальность ее победы. Итак, она выиграла почти по всем статьям. Через час Язон будет на свободе, а завтра Ришелье останется в Одессе, тогда как два полка будут устранены от участия в боях… В это трудно поверить! Все было слишком прекрасно, и если бы только она смогла также получить обратно «Волшебницу»…

— Это из-за того, что я вам сказала? — спросила она тихо.

— А что вы сказали?

— Вы отказываетесь сражаться против своих соотечественников?

Марианна ощутила, как дрожат руки герцога, захватившие в плен ее плечи.

— Я не могу сражаться против моих братьев, даже если они заблуждаются. Да, именно так. Но вы еще заставили меня понять, что, покидая Новороссию, я рискую оставить свободным поле деятельности для любых устремлений. Уеду я, и кто помешает Чичагову или кому-нибудь другому завладеть этими землями? Крым нуждается в солидной защите. Я должен остаться. Без меня бог знает что может произойти…

Внезапное и абсолютно несвоевременное желание рассмеяться охватило Марианну. Решительно, политика была самой невероятной вещью, и те, кто ею занимался, — самыми удивительными в мире людьми. Их легко обвести вокруг пальца с помощью вымышленных сведений.

И герцог сделал из них выводы, давшие совершенно неожиданные последствия.

Однако она подавила готовый вырваться смех, удовольствовавшись улыбкой, но посмотрела на Ришелье таким искрящимся радостью взглядом, что он мог бы ее выдать. К счастью, герцог отнес его на свой счет.

— Вы удивительная, — сказал он нежно. — Я действительно верю, что само Провидение послало вас ко мне. Может быть, вы только представляетесь женщиной? Может быть, вы на самом деле ангел? Самый прекрасный из всех? Ангел с изумрудными глазами, очаровательный и добрый, в восхитительной оболочке женского тела…

Теперь он был совсем близко к ней, и вдруг его руки соскользнули с плеч и замкнулись на талии у бедер. Внезапно испугавшись, она увидела прямо перед своим искаженное лицо герцога, его затуманенные желанием темные глаза. Она попыталась оттолкнуть его, с тревогой констатируя, что ее собеседник мгновенно превратился в совершенно другого человека.

— Прошу вас, экселенц, пустите меня! Я должна уехать… должна вернуться…

— Нет. Вы не вернетесь. Этой ночью, во всяком случае. Я сразу узнаю удачу, едва она появится, ибо она появляется очень редко. Вы и есть моя удача, моя единственная надежда на счастье. Я понял это сразу, когда увидел вас вчера на шумной набережной. Вы выглядели, словно фея, парящая над нашей грешной землей, и вы были прекрасны! Прекрасны, как свет. Сегодня ночью вы спасли меня…

— Не преувеличивайте! Я вас просто предупредила.

Можно подумать, слушая вас, что я вырвала вас из лап самой смерти.

— Вы не можете понять. Вы избавили меня от худшего, чем смерть… от проклятия, которое на протяжении долгих лет гнетет меня… Сам Бог послал вас. Он услышал мои молитвы…

Объятие стало крепче, и Марианна в смятении почувствовала, что не в состоянии бороться с ним. У этого худощавого человека, довольно хрупкого на вид, оказалась такая нервная сила, о которой она не подозревала.

Она была в его руках, как в тисках, и просьбы отпустить ее пролетали мимо его ушей, словно он внезапно оглох. И говорил он о каких-то странных вещах… Какое отношение имел Бог к приступу грубого желания, бросившего его к ней?

— Проклятие? — Она едва перевела дух. — Но о чем вы говорите? Я не понимаю…

Он прижался лицом к нежной ложбинке у ее плеча, затем стал покрывать ее поцелуями, незаметно поднимаясь вверх по стройной шее.

— Не пытайся… Ты не можешь понять. Подари мне эту ночь, только одну ночь, и потом ты будешь свободна. Я отдам тебе все, что ты захочешь… Позволь мне любить тебя… Я так давно не знал любви. Мне казалось, что я не смогу больше никогда… никогда. Но ты так прекрасна, так опьяняешь… Ты воскресила меня.

Уж не сошел ли он с ума? Что он хотел сказать?

Он сжал ее так сильно, что ей показалось, будто у нее хрустнули кости, но в то же время его губы дарили ее телу почти невыносимую сладость. Словно комок застрял в горле у Марианны, которая вне себя от ярости и стыда внезапно поняла, что у нее нет никакого желания сопротивляться. Ведь она, в свою очередь, уже так давно не ощущала мужскую ласку, наслаждение любви.

Последним был тот неизвестный, тот греческий рыбак, без сомнения, который овладел ею в таком темном гроте, что она не могла разглядеть его лицо. Он казался просто зыбким силуэтом в ночи, чем-то вроде призрака, но подаренное им наслаждение переполнило ее тогда до предела…

Ласкающий рот скользнул по щеке, нашел ее сами собой приоткрывшиеся губы. Сердце молодой женщины билось, как соборный колокол, а когда его рука исподтишка наткнулась на нежную округлость груди и взяла ее в плен, она почувствовала, что ноги у нее подкашиваются. И герцогу не составило никакого труда слегка подтолкнуть ее к крытой бархатом кушетке, стоявшей возле рабочего стола.

Он выпустил ее из своих объятий, чтобы осторожно уложить, и, быстро повернувшись, задул свечу. Кабинет окутал мрак.

В ушах у Марианны гудело, все тело горело, как в огне, и ей показалось, что она вернулась в благословенный грот на Корфу. Она была в сердце бездонной тьмы, в которой существовали только пахнущее табаком теплое дыхание и проворные руки, стремительно освободившие ее от платья и лихорадочно забегавшие по ее телу.

Он больше ничего не говорил. Только руки его ласкали ее груди, живот, бедра, задерживаясь на каждом новом открытии, затем возобновляя их раздражающую деятельность, и Марианне стало казаться, что она сходит с ума. Все ее тело пылало и взывало, готовое запеть в самом первобытном из дуэтов… и тут она жадно привлекла его к себе.

Приподнявшись, Марианна обвила руками шею герцога, нашла губами его рот и упала на подушки, задыхаясь от счастья и уже испуская стоны под тяжестью этого тела, готовность которого соединиться с ней она ощутила. Торопясь утолить пожиравший ее мучительный голод, слишком долго сдерживаемый и слишком резко пробужденный, она полностью раскрылась, сама рассоединив и согнув ноги, но… ничего не произошло.

Воцарилась тишина. Тишина гнетущая, пугающая…

Тяжесть, придавившая тело молодой женщины, исчезла, и вдруг в непроницаемом, глухом мраке послышалось рыдание…

Марианна мгновенно вскочила. Она на ощупь нашла угол стола, канделябр и рядом с ним кремень. Неверными руками схватив его, она высекла огонь и зажгла свечи. Показалась комната с ее тяжелой мебелью, плотными занавесями и давящей атмосферой строгости, так мало благоприятствующей безумствам любви.

Первое, что заметила Марианна, было ее платье — кучка перламутрового атласа, брошенная возле ножки кушетки. В злобе неутоленного желания она схватила его, чтобы скрыть свою трепещущую наготу, стараясь обрести нормальное дыхание и успокоить беспорядочное биение сердца. Затем она увидела герцога.

Сидя на краю кресла, с локтями на коленях и закрыв лицо руками, он плакал, как забытый Дедом Морозом ребенок, сотрясаясь от таких жалобных рыданий, что отвратительное ощущение обмана, которое испытывала Марианна, сменилось сочувствием… Могущественный губернатор Новороссии казался в эту минуту более несчастным и жалким, чем армянские нищие, на каждом шагу встречавшиеся в порту.

Молодая женщина торопливо оделась и немного привела в порядок прическу. Она не решалась прервать молчание, предоставляя успокоиться самому этому страданию, причиной которого, как она смутно догадывалась, была скрытая глубокая рана. Однако по истечении некоторого времени, поскольку рыдания не прекращались, она подошла к сидевшему и, с невольной нежностью положив руку ему на плечо, сказала:

— Прошу вас, не плачьте больше! Этим не поможешь. Вы стали… жертвой случайности, как это часто встречается. Вы не должны так отчаиваться… от такого пустяка.

Он резко опустил руки, открыв настолько залитое слезами лицо, что сердце Марианны сжалось.

— Это не случайность, — сказал он горестно. — Это все то же проклятие, о котором я говорил… только что. Я надеялся, о, я так надеялся, что вы избавите меня от него! Но увы, оно осталось. Оно по-прежнему гнетет меня. Оно будет преследовать меня всю жизнь, и из-за него мой род неумолимо угаснет…

Он встал и порывисто зашагал по комнате. Внезапно похолодев, Марианна увидела, как он схватил с бюро тяжелую бронзовую чернильницу и изо всех сил запустил ее в один из книжных шкафов, дверца которого вместе с осколками разбитого стекла упала на пол.

— Проклят! Я проклят! — простонал он. — Вы не представляете себе, что такое потерять возможность любить, то есть делать то, что называется любовью. Я уже забыл, давно забыл о ней, но недавно, прикоснувшись к вам, у меня появилось… ах… это неожиданное, неслыханное ощущение: я почувствовал, что моя плоть еще может волноваться, что я еще могу желать женщину, что жизнь моя, быть может, начнется сначала. Но нет! Это невозможно! С этого рокового дня все кончено… Навсегда!

Новый приступ рыданий потряс его, такой сильный, что Марианна испугалась. Казалось, несчастный дошел до предела отчаяния, и она, не зная, чем помочь, беспомощно озиралась. На небольшом столике у окна она заметила серебряное блюдо с графином, бокалами и бутылкой темной жидкости, видимо, вина. Она подбежала к столику и наполнила бокал водой. Но когда она хотела отнести его Ришелье, рухнувшему на диван, ей в голову пришла новая мысль. Порывшись в кармане платья, она достала маленький пакетик, содержащий сероватый порошок.

Собираясь на внушавший ей такой страх ужин, она захватила этот пакетик. Он содержал лекарство с опиумом, которое персидский врач Турхан-бея приготовил ей, когда она в конце беременности страдала от бессонницы. Оно быстро вызывало глубокий и приятный сон, и Марианна решила, что оно может быть полезным оружием, если Ришелье окажется слишком активным.

С горькой улыбкой она бросила в стакан щепотку порошка и налила немного вина, чтобы отбить вкус лекарства. Герцог проявил себя более чем активным, и тем не менее она забыла об этом оружии, которое недавно казалось ей таким необходимым. Ей просто некогда было о нем подумать, настолько неожиданно охватила ее неистовая и властная потребность любви. Теперь же благодетельный наркотик окажет милосердную услугу. Он принесет несчастному разрядку и забвение…

Нагнувшись к герцогу, она осторожно заставила его поднять голову.

— Выпейте его! Вы почувствуете себя лучше… Прошу вас, слушайтесь меня и пейте!

С покорностью ребенка он выпил все до последней капли, затем растянулся на подушках, где только что ласкал Марианну. В его покрасневших от слез глазах легко читалась благодарность, заставившая сжаться сердце Марианны.

— Вы так добры, — прошептал он. — Вы так ухаживаете за мной, словно я не оскандалился в ваших глазах самым последним образом.

— Прошу вас, не говорите об этом!

Она ласково улыбнулась ему, подкладывая под голову подушку. Затем, чтобы ему легче было дышать, она развязала высокий галстук и расстегнула прилипшую к загорелой груди рубашку. После чего пошла отдернуть занавеси и открыла окно, чтобы свежий ночной воздух рассеял духоту кабинета.

— Нет; — вздохнул он, — я хочу говорить! Надо, чтобы вы узнали… Вы имеете право узнать, почему внук маршала Ришелье, самого большого ловеласа прошлого века, не способен заниматься любовью… Слушайте: мне было шестнадцать лет в 1782 году… шестнадцать лет, когда меня женили на мадемуазель Рошшуар, которой тогда исполнилось двенадцать! Это был важный союз, имевший значение для обеих семей, и брак, подобно бракам королевским, заключили наши родители, не интересуясь нашим мнением. И я женился на моей невесте по доверенности. Ее считают слишком юной, заявили мне, для участия в бракосочетании, но из семейных соображений этот брак необходимо заключить.

— Прошу вас, — взмолилась Марианна, — не говорите мне ничего! Вы пробудите воспоминания, от которых вам станет плохо. И…

— Мне действительно плохо от них, — согласился он со скорбной улыбкой, — но что касается их пробуждения после стольких лет, то ведь они никогда не засыпали… И затем, я считаю, что мне станет легче, если я расскажу об этом кому-нибудь, особенно когда этот кто — то — женщина… единственная женщина, которую я смог бы полюбить… Так на чем я остановился?.. Ах да! Через три года, когда моя жена достигла пятнадцати лет, родители решили соединить нас, и, когда я увидел ту, что носила мое имя, я понял, почему родители так настаивали, чтобы брак заключили по доверенности: чтобы я не встретился со своей невестой… Даже если я проживу тысячу лет, у меня всегда будет стоять перед глазами зрелище, открывшееся мне с высоты парадной лестницы нашего особняка, по которой я сбегал через четыре ступеньки, торопясь увидеть «ее». Чудовище! Розали де Рошшуар, герцогиня де Ришелье, оказалась настоящим монстром! Карлица! Горбатая спереди и сзади. Обезьянье лицо с огромным носом. Настоящая пародия на человека, достойная показа на ярмарках. Можете ли вы представить, что существует подобное безобразие, вы, такая прекрасная? Я подумал, что я во власти кошмара.

Представил ли я себе сразу, во что превратится моя жизнь рядом с этим ужасным, жалким существом? Уже не помню. Но я знаю, что испустил страшный крик и, мгновенно потеряв сознание, покатился к подножию каменной лестницы…

На другой день я потребовал почтовую карету… Я написал письмо и уехал на наши земли. Я не мог больше выносить Париж. Оттуда, никого не повидав, я отправился воевать с турками в надежде, что Бог согласится взять меня к себе. Я понял, что в самом деле отныне… волей — неволей мне надлежит оставаться верным мадам де Ришелье… Вы представляете? Это так просто, так глупо, а жизнь уходит. Смешно…

Но Марианне не хотелось смеяться. Опустившись на колени возле дивана, она снова взяла за руку этого человека, вызывавшего у нее опасение, восхищение, ненависть, страх и даже, на какое-то время, желание и к которому она теперь испытывала сочувствие, напоминавшее нежность. В какой-то мере он был ее братом…

Для нее также первый супружеский опыт стал жестоким разочарованием, но он не шел ни в какое сравнение с ужасной драмой, пережитой юным герцогом. Она ласково погладила его руку, словно давая ему понять, до какой степени она сочувствует его горю. А он повернул к ней измученное лицо с уже затуманенными снотворным глазами и попытался улыбнуться.

— Не правда ли… можно посмеяться?

— Нет! Ни за что!.. Для этого нужно совершенно не иметь сердца. История с вашим браком — самая печальная из всех, что я когда-либо слышала. Вы так заслуживаете сожаления… вы и она, впрочем, ибо она также должна страдать. И… вы больше никогда не видели ее?

— Да! Один раз… Когда я… вернулся во Францию, чтобы помочь находившемуся в опасности королю. Я понял… что вы сейчас сказали: она также должна страдать, несчастное невинное дитя… бедная душа, заключенная в теле монстра. Мы остались друзьями! Она живет во Франции… в замке Крозиль… Она пишет мне… Она пишет так хорошо… так…

По мере того как он говорил, слова давались ему все труднее. Делавшиеся все более тяжелыми веки наконец сомкнулись, и вскоре только спокойное дыхание нарушало тишину рабочего кабинета.

Марианна отпустила его руку, встала и застыла в нерешительности, не зная, что же теперь делать.

Во дворце царила полная тишина. Хорошо вышколенные слуги, безусловно, получившие строгие инструкции, сюда не придут. Только стража должна стоять у входа. Где-то в городе часы пробили час ночи, напомнив Марианне, что до утра далеко и ей есть еще чем заняться…

Нащупав в кармане плотную бумагу, несущую свободу Язону, она на цыпочках направилась к двери. Ее плащ остался в салоне, где ужинали… Когда она пришла, герцог никому не позволил снять его с ее плеч и оставил на кресле на случай, если ей станет холодно от открытого окна. Марианна решила пойти за ним.

Но перед уходом она подумала, что следует задуть свечи, чтобы герцог спокойнее спал, и вернулась к столу. Нагнувшись, она снова увидела письмо…

Драматическая напряженность пережитых с Ришелье минут заставила ее забыть о нем, и она упрекнула себя за это. Ведь сама судьба давала ей в руки документ, который мог иметь громадное значение для императора. Она не имеет права пренебречь таким подарком.

Она схватила письмо и с жадностью пробежала глазами. Оно пришло из Санкт-Петербурга и было написано рукой царя. Особенно привлекла ее внимание подпись наследного принца Швеции Карла-Жана. Царь под большим секретом сообщал своему другу Ришелье текст присланных ему ноты и письма экс-маршала Бернадота, которые он переписал собственноручно:

«Выработавшаяся привычка императора Наполеона руководить большими армиями обязательно должна укрепить его уверенность в непобедимости, но если ваше величество сможет умело сберечь свои ресурсы, — писал Карл-Жан, — не согласится на генеральное сражение и постарается ограничить войну маневрированием и отдельными стычками. Наполеон, несомненно, допустит некоторые ошибки, которые ваше величество сможет использовать. До сих пор удача постоянно сопутствовала ему, ибо успехам в военной области, как и в политической, он обязан только новизне своих методов; но если быстро передвигающиеся отряды будут стремительно нападать на слабые или плохо защищенные места, не вызывает сомнения, что ваше величество добьется благоприятных результатов и что Фортуна, устав служить Властолюбию, займет наконец место в рядах, где правят Честь и Человечность…»3.

В конце письма сообщалось об удовлетворении принца в связи с заключением мира с турками и его нетерпении увидеть наконец прибытие «английских субсидий», чтобы действовать, когда наступит время, «в тылу армии Наполеона и на границах его империи…».

В ноте упоминалось о сильном желании будущего короля Швеции аннексировать Норвегию, датское владение, и о мерах, которые царь собирается принять в отношении Дании, чтобы его друг Карл-Жан смог осуществить свои желания и взамен предложить не такую уж незначительную помощь шведской армии…

Внезапно похолодевшими руками Марианна поворачивала в разные стороны опасные бумаги с таким чувством, словно это готовый взорваться заряд пороха. Она не могла поверить своим глазам. Ее разум отказывался признать то, что было всего лишь прямой и подлой изменой. Бернадот слишком недавно попал в Швецию, чтобы это дружеское письмо к врагу Наполеона можно было оправдать… Но так или иначе, Марианна понимала, что Наполеону необходимо узнать об опасности, угрожающей ему с тыла…

Решив снять с документов копии, она села за стол, взяла перо, затем передумала. Копий будет недостаточно, если к ним не приложить оригиналы. Она слишком хорошо знала Наполеона, чтобы не сомневаться в том, что он этому не поверит. Она виновато посмотрела на спящего герцога. Неприятно украсть его почту… но это единственный выход. Царское послание должно попасть в руки Наполеона!

Не желая больше дискутировать с самой собой, Марианна засунула письмо и ноту в карман, задула свечи и вышла, тихонько закрыв дверь. Пробежать по коридору, захватить в желтом салоне плащ и накинуть его на плечи, спуститься по лестнице — потребовало какие-то мгновения.

Дремавшие у входа часовые только чуть приоткрыли глаза, когда мимо них пронеслось шуршащее атласом белое облако, и вновь погрузились в блаженный сон.

Молодую женщину теперь охватила лихорадочная торопливость. Пока ночь не уступила место дню, необходимо разбудить Жоливаля, извлечь Язона из тюрьмы и любым способом покинуть Одессу. Когда Ришелье проснется, он без труда поймет, кто взял его почту, и, безусловно, бросится разыскивать ее… Чтобы предупредить императора, необходимо бежать раньше…

Подхватив обеими руками платье, Марианна изо всех сил бежала к отелю Дюкру…

ГЛАВА IV. ГИБЕЛЬ ОДНОЙ ВОЛШЕБНИЦЫ…

Внезапно сорванный возбужденной Марианной с кресла, где он уснул, ожидая возвращения своей юной приятельницы, Жоливаль сразу понял, что остаток ночи ему уже не принадлежит. К счастью, его мозг легко освобождался от тумана сновидений, и молодой женщине потребовалось немного фраз, чтобы объяснить ему суть последних событий.

Он обеспокоенным взглядом пробежал поочередно подписанный Ришелье приказ об освобождении и письмо царя, попавшее к нему довольно неблаговидным способом. Затем он задал два-три вопроса, и понимая, что время действительно нельзя терять, если не хочешь, чтобы пребывание в Одессе стало совсем неуютным, он кратко поздравил Марианну с успехом и бросился за своей одеждой.

— Если я правильно понял, — сказал он, — мы немедленно идем забирать Язона и его людей из цитадели? Но затем куда вы рассчитываете направиться?

Зная Марианну, он задал этот вопрос с самым невинным видом, но она ответила без тени колебания.

— Разве письмо царя не подсказало вам это? Встряхнитесь, Жоливаль! Надо догнать императора, пока он движется вперед по России, чтобы предупредить об опасности, угрожающей ему при возвращении.

Перебрасывая рубашки в большой кожаной сумке, Жоливаль пожал плечами.

— Вы говорите так, словно мы находимся в Париже и речь идет о поездке в Компьен или Фонтенбло! Вы хоть представляете себе размеры этой страны?

— Мне кажется, да. Во всяком случае, эти размеры как будто не испугали пехотинцев Великой Армии. Так что нет никаких оснований, чтобы их испугалась я. Император движется на Москву. Следовательно, и мы направимся туда.

Она сложила письмо Александра и спрятала во внутренний карман темного платья, которым она заменила свой вечерний туалет.

Жоливаль взял со стола приказ об освобождении Язона и экипажа «Волшебницы моря», — А он? — спросил он тихо. — Вы надеетесь убедить его следовать за вами в сердце России? Вы забыли о его реакции в Венеции, когда вы попросили его сопровождать нас в Константинополь? У него нет никаких оснований сейчас любить Наполеона больше, чем прежде.

Марианна с какой-то новой решимостью посмотрела на своего друга и четко проговорила:

— У него нет выбора. Ришелье согласился освободить его, но не захотел и слышать о возвращении брига.

Ему не удастся повторить свой февральский подвиг, порт охраняют слишком бдительно. И я не могу представить его возвращающимся домой вплавь…

— Конечно. Но он может воспользоваться любым судном, идущим через Босфор и Дарданеллы.

По безнадежному жесту молодой женщины Жоливаль понял, что настаивать неуместно. К тому же обоим было чем заняться, кроме спора. Они ускорили приготовления к отъезду, и, когда на ближайшей колокольне пробило два часа, Марианна и ее друг покинули отель Дюкру, унося каждый по большой сумке, в которые они уложили деньги и кое-какие пожитки, представлявшие особую ценность. Они оставили почти весь багаж, слишком громоздкий для беглецов. На стол в комнате Марианны положили золотую монету, как плату за их проживание. Конечно, оставленная одежда более чем компенсировала их долг, но после дела о предположительно украденном бриллианте Марианна не хотела оставить за собой печальную известность. Ее репутация и так будет подмочена, когда полиция бросится на ее поиски за похищение секретных документов у губернатора…

Почти бегом спускаясь мимо казарм по склону, молодая женщина и ее компаньон за несколько минут дошли до порта. В такой поздний час там было пусто и тихо.

Только за немыми фасадами плакала цыганская скрипка в какой-то таверне и раздавалось кошачье мяуканье. И вот уже почерневшие стены старой цитадели возникли перед беглецами.

— Я надеюсь, что их согласятся отпустить в неурочное время, — с тревогой отважился заметить Жоливаль.

Но категорический жест Марианны призвал его к молчанию. Молодая женщина уже устремилась к часовому, который, прислонившись к своей будке, спал стоя, демонстрируя выработанную привычку сохранять равновесие. Она энергично встряхнула его и, когда он с трудом приоткрыл один глаз, сунула ему под нос бумагу, чтобы он мог увидеть в свете висевшей над его головой лампы подпись губернатора.

Солдат, конечно, не умел читать, однако украшавший бумагу императорский герб был достаточно убедительным, так же как и жесты этой молодой дамы, которая явно хотела войти в крепость, повторяя, что ей необходимо увидеть коменданта.

Не желая себе в этом признаться, Марианна была не менее взволнована, чем Жоливаль. Комендант и в самом деле мог отказаться освободить заключенных среди ночи, и, если бы он был брюзга и педант, он мог также потребовать и подтверждение… Но вероятно, в эту ночь Провидение было на стороне Марианны.

Часовой не только мгновенно бросился бегом в крепость с бумагой в руке, но даже никого не позвал на свое место, и оба посетителя проникли следом за ним во двор, абсолютно темный, похожий на дно колодца. Из караульного помещения не доносилось ни единого звука, и, очевидно, там все спали. Русско-турецкая война закончилась, и беспокоиться было не о чем.

Марианна и Жоливаль на мгновение остановились, прижавшись друг к другу, перед лестницей, ведущей к коменданту. Их сердца тяжело бились в одинаковом ритме, ибо обоих терзала одна мысль: увидят ли они сейчас своих друзей или наряд солдат, которые препроводят их к офицеру для дачи объяснений?..

Однако эту ночь комендант цитадели проводил довольно бурно в полном очарования обществе двух полуобнаженных татарских гурий, которых он не имел ни малейшего желания покинуть хотя бы на минуту. На зов часового он слегка приотворил дверь, бросил взгляд на бумагу, которую солдат держал, безукоризненно стоя навытяжку, отчаянно выругался, но, узнав подпись губернатора и убедившись, что приказ составлен недвусмысленно и обязывает освободить «немедленно» людей с американского корабля, он не стал утруждать себя расспросами.

Даже весьма обрадованный возможностью избавиться от нахлебников, чье содержание становилось слишком накладным, он поспешил в свой кабинет, даже не удосужившись сменить костюм Адама более современным, торопливо подписал освобождение из-под стражи, выкрикнул несколько приказов солдату, добавил, чтобы его больше не беспокоили, и устремился в свою комнату, чтобы вновь погрузиться в нирвану.

Солдат кубарем слетел во двор, сделал знак иностранцам следовать за ним и направился к огромной железной решетке, которая закрывала доступ во внутренний двор тюрьмы и, освещенная двумя факелами, являла собой исключительно зловещее зрелище. Там он остановил их и вызвал двух охранников, которые с помощью ворота подняли решетку.

Минут через десять он вернулся в сопровождении двух силуэтов, из которых более высокий заставил биться двойными ударами сердце Марианны. В следующее мгновение, охваченная неудержимой радостью, она упала, смеясь и плача одновременно, на грудь Язона, инстинктивно прижавшего ее к себе.

— Марианна! — воскликнул он изумленно. — Ты здесь?.. Это невозможно. Я грежу…

— Нет, вы не грезите, — оборвал его Жоливаль, посчитавший, что для излияний времени нет. — Надо уходить отсюда, и поживей. Губернатор освободил вас, но все опасности еще далеко не миновали…

Сам он, более взволнованный, чем предполагал, попал в крепкие объятия Крэга О'Флаерти, тогда как часовой с явной симпатией смотрел на эту встречу, хотя, может быть, мало что понимал. Марианна и Язон, по-видимому, забыли обо всем и не переставали целоваться.

Оба освобожденных были бородаты, как пророки, и грязны до отвращения, но Марианна не обратила на это никакого внимания. Прижавшееся к ней тело было телом Язона, а ее рот расплющили его губы, и она желала только продлить этот поцелуй до бесконечности.

Однако, считая, что время не терпит, Жоливаль решительно разъединил их.

— Полноте! — сказал он жестко. — Хватит уж!

Нацелуетесь, когда будем в дороге, а сейчас покинем это малоприятное место.

Радостный смех Крэга прозвучал у него над ухом.

— А им тем более оно не нравится! То ли дело хорошее кабаре. Я отдал бы левую руку за добрый стакан старого ирландского виски.

Вернувшись в реальность, Марианна с непонимающим видом посмотрела на обоих.

— Но… вас только двое? А где остальные? Где Гракх? Губернатор приказал освободить весь экипаж…

— Правильно, — ответил Язон, — весь экипаж — это мы… или по крайней мере то, что от него осталось.

Твой губернатор, похоже, не знает, что происходит у военных, моя милочка. Командующий захватившей нас эскадры решил, что нет никакого смысла кормить в тюрьме мелкую сошку, собранную на берегах Средиземного моря. Когда пришли к берегу, он приказал отпустить экипаж на все четыре стороны. Только Крэг и я удостоились чести стать военнопленными.

— А Гракх? Где он? Его тоже отпустили?

Понимая ее беспокойство, Язон крепче прижал руку, которой обвил ее талию.

— Гракх — француз, сердце мое. Как таковой, он рисковал гораздо больше нас. Эти скоты могли по приезде расстрелять его без всяких церемоний. Пока мы были в море, он представлялся идиотом, а когда на рассвете вошли в залив, он прыгнул в воду, чтобы добраться до берега вплавь.

— Боже мой! Так он уже, может быть, давно погиб?

О'Флаерти рассмеялся.

— Вы плохо его знаете. Позвольте заметить, что Гракх самый удивительный подросток из всех известных мне. Знаете, где он сейчас?

За этим разговором прошли подъемный мост с заржавленными цепями, стоявший без движения более ста лет, и ниже скалистого склона, служившего основанием цитадели, открылся ряд строений, которые загораживали порт. О'Флаерти указал на приземистое здание небольшой синагоги.

— Видите ту греческую таверну между амбаром и синагогой? Гракху удалось наняться туда гарсоном. Он разговаривает на невероятной смеси греческого и турецкого, которой он научился в Турции, к тому же он значительно продвинулся в русском.

— Но откуда вы об этом знаете?

— А мы видели его. Через несколько дней после нашего водворения в цитадель он стал крутиться возле нее, напевая французские морские песни. Наша тюрьма построена на скалах, и к ней легко подобраться, так что мы смогли общаться с ним. И иногда, — добавил он со вздохом, глубина которого выдавала полноту его признательности, — этот милый юноша мог доставлять нам бутылки утешающего… К несчастью, мы не могли воспользоваться тем же путем, что и бутылки. Окно слишком маленькое, а стены толстые!

Ночь посвежела, и с моря повеял ветерок, принесший запах водорослей, который оба моряка вдыхали с наслаждением.

— Господи, как прекрасен воздух свободы! — вздохнул Язон. — Наконец мы сможем вернуться в море.

Ты слышишь, дорогая, как оно зовет нас?.. О, снова почувствовать под ногами палубу моего корабля…

Марианна вздохнула, понимая, что трудный момент наступил. Она уже открыла рот, чтобы вывести Язона из заблуждения, когда Жоливаль, чувствуя испытываемое ею затруднение, опередил ее.

— Вы свободны, Язон, — сказал он мягко, но решительно, — однако ваш корабль — нет! Несмотря на все наши усилия, герцог де Ришелье не возвращает его нам.

— Как так?

— Постарайтесь понять и, главное, не заводитесь! Это уже замечательно, что нам удалось вытащить вас из этой крысиной норы. Бриг — военная добыча — принадлежит отныне русскому флоту, и губернатор ничего не может сделать.

Марианна ощутила, как сжалась лежавшая на ее боку рука. Голос корсара только слегка повысился, но он стал беспокояще напряженным.

— Один раз я его уже украл. Что ж, придется повторить. Так можно и привыкнуть.

— Не самообольщайтесь! Здесь это невозможно…

Бриг пришвартован там, внизу, в самом конце мола, в окружении нескольких русских кораблей. Впрочем, если бы было светло, вы сами могли бы убедиться, что там работают плотники, делая необходимые усовершенствования. Должен, гм, добавить, что нам… необходимо немедленно покинуть город.

— Почему, позвольте спросить? Разве я не освобожден по приказу губернатора?

— Конечно. Но мы должны покинуть Одессу до восхода солнца. Это тоже приказ! Если вас найдут, вы будете снова арестованы, и на этот раз никто не сможет вам помочь. Кроме того, Марианна… не в ладах с губернатором, который проявляет к ней больше… интереса, чем она хотела бы. Итак, выбирайте — оставаясь здесь, чтобы попытаться похитить ваш корабль, вы рискуете двумя вещами: тюрьмой для себя и постелью губернатора для Марианны. По-моему, здравый смысл подсказывает необходимость поскорей уехать…

Прижавшись к плечу Язона, Марианна затаила дыхание. Ей хотелось одновременно и смеяться, и плакать, и расцеловать своего старого друга за то, что он сумел представить все таким образом, что избежал затруднительных вопросов. Язон был не из тех, кого легко обмануть, и он мог вести допрос с таким же умением, как состарившийся на службе судебный следователь. Она чувствовала, как быстро бьется под ее рукой сердце моряка. Волна жалости неожиданно захлестнула ее вместе со всепоглощающей тоской. В эту минуту он должен сделать выбор: она или этот бриг, из-за которого она часто обвиняла его в том, что он любит его больше, чем ее и вообще все в мире…

Язон несколько раз глубоко вздохнул. Затем внезапно он прижал к себе Марианну с такой силой, что она поняла: она выиграла.

— Вы правы, Жоливаль. Собственно… вы всегда правы. Поедем! Но куда? Через час начнет светать…

Наступило короткое молчание, и Марианна поняла, что Жоливаль подыскивает слова, чтобы не вызвать у недоверчивого американца приступ ярости. В конце концов он решился, пробормотав вдумчивым тоном, словно человек, размышляющий вслух:

— Я полагаю, что лучше… еще дальше углубиться в русскую территорию. К Москве, например. Прибыв сюда, мы узнали, что Великая Армия пересекла литовскую границу и марширует к святому городу русских. Наш лучший шанс — догнать ее и…

Реакция последовала, но не такая бурная, как боялась Марианна.

— Догнать Наполеона? Вы с ума сошли?

— Вовсе нет. Разве не он несет ответственность за то затруднительное положение, в котором Марианна и вы сами барахтаетесь уже больше года? Он вам обязан кое-чем. Пусть это будет корабль, который сможет из Данцига или Гамбурга отвезти вас в Америку…

На этот раз он произнес магическое слово, и свирепое объятие Язона мало-помалу ослабело. И он заявил почти радостно:

— Прекрасная мысль! Но у меня есть лучше…

— Какая? — вздохнула Марианна, ощутив приближение бури.

— Мне нечего делать у Наполеона, но вы правы: мне необходим корабль, чтобы вернуться на родину и принять участие в войне. Мы направимся не в Москву, которую только проедем, а в Санкт-Петербург!

— Вы хотите пересечь всю Россию? А вы знаете, что это составит примерно шестьсот лье?

Американец беззаботно пожал широкими плечами, едва прикрытыми рваными остатками непонятного одеяния.

— Ну и что? Это будет всего на каких-то две сотни больше, если я не ошибаюсь… Ты поедешь со мной, сердце мое? — добавил он нежно, обращаясь к молодой женщине.

— Если ты пожелаешь, я последую за тобой в Сибирь. Но почему Санкт-Петербург?

— Потому что мой отец, много путешествовавший в юности, завязал там крепкую дружбу с одним богатым судовладельцем, которому он тогда помог в трудной ситуации. Мы никогда не требовали возмещения убытка, но поддерживали связь с Крыловым, и я уверен, что он поможет мне. Я предпочитаю помощь друга помощи человека, пославшего меня на каторгу.

Марианна и Жоливаль только обменялись взглядами, но этого было достаточно для взаимопонимания. Они давно знали упрямый характер корсара и его почти полную неспособность прощать оскорбления. Лучше не упоминать о деле с письмом царя и согласиться с предложенным Язоном планом. К тому же дорога в Петербург шла через Москву, и это позволяло убить одним ударом двух зайцев! Если повезет, то после того как знаменитое послание окажется в руках Наполеона, ничто больше не помешает Марианне следовать наконец за человеком, которого она избрала.

Уже одно то, что он так быстро капитулировал, было неожиданным. Зная его привязанность, почти плотскую, к своему кораблю, Марианна ожидала пусть небольшого, но сражения. Однако она заметила также, когда направлялись к таверне грека, чтобы позвать Гракха, что взор Язона непрерывно обращался к концу длинного мола. Мало-помалу он замедлил шаги. Она ласково подогнала его.

— Идем! Надо спешить. Рассвет близок…

— Я знаю! Но вы можете позвать Гракха и без меня…

Внезапно он отпустил ее. Она увидела, как он побежал к строительным лесам нового Арсенала, откуда скоро вернулся, держа в руке потушенный фонарь.

— У вас есть кремень? — спросил он у Жоливаля.

— Конечно! Но разве нам так уж нужен свет?

— Нет. Я знаю! Одолжите мне все-таки кремень… и подождите меня. Я ненадолго, однако… Если через полчаса я не буду здесь, уезжайте без меня…

— Язон! — воскликнула Марианна, стараясь приглушить голос. — Куда ты хочешь идти? Я пойду с тобой.

Он обернулся, взял ее руку и крепко сжал, прежде чем вложить в руку Жоливаля.

— Нет. Я запрещаю тебе это. То, что я собираюсь сделать, касается только меня! Это мой корабль…

Ирландец уже понял, в чем дело.

— Я тоже пойду с тобой, — сказал он. — Подождите нас, друзья! Разбудите Гракха и попытайтесь найти какую-нибудь повозку для путешествия. Не пойдешь же пешком в Санкт — Петербург!

И он побежал вдогонку за черной фигурой Язона, который направлялся к берегу, где лежали вытянутые на сушу лодки.

— Это безумие! — вскричал Жоливаль, не беспокоясь нарушить тишину. — Мы ничего не найдем до самого Киева, где есть почтовая контора. А здесь надо переворошить весь город. И могут возникнуть помехи…

Крэг на мгновение остановился, и они услышали его смех.

— Точно! Если нам улыбнется удача, вам тут будет меньше забот. Людям придется поработать в порту, подальше отсюда. Им будет не до вас. Так что поторопитесь!

— Что они хотят сделать? — испуганно прошептала Марианна. — Не думают же они…

Спустя некоторое время Марианна и Жоливаль увидели, как от берега отошла небольшая лодка и заскользила по черной воде.

— Да! Они собираются поджечь «Волшебницу»…

Я предполагал нечто подобное. Такой моряк, как Бофор, не согласится оставить без себя свой корабль…

Пойдем! Нам тоже есть чем заняться. Вы помолитесь позже, — добавил он с некоторым раздражением, заметив, что молодая женщина сложила руки и шепчет молитву.

Дом, в котором таверна грека занимала первый этаж, был небольшой, квадратный и только двухэтажный. Большое окно, забранное частой деревянной решеткой, соседствовало с другим, гораздо меньшим, закрытым простым ставнем. Считая, что за ним находится комната юного парижанина, Жоливаль подобрал камень и изо всех сил запустил его в ставень.

Он правильно угадал, ибо через несколько мгновений створка с легким скрипом отворилась и в отверстии появилась всклокоченная голова. Жоливаль не дал ему заговорить.

— Гракх! — позвал он. — Это ты?

— Да, но кто…

— Это мы, Гракх, — вмешалась Марианна. — Господин Жоливаль и…

— Мадемуазель Марианна! Сладчайший Иисусе!

Бегу, бегу…

Спустя минуту Гракх-Ганнибал Пьош буквально свалился на руки своих хозяев, которых он от всей души расцеловал, видя в них в эту минуту только чудом вновь обретенных друзей. Они ответили ему тем же, но Жоливаль позаботился, чтобы излияния не продолжались слишком долго.

— Слушай, мой мальчик! — решительно сказал он, тогда как юноша рассыпался в изъявлениях радости, произносимых хотя и шепотом, но достаточно шумно. — Мы здесь не для взаимных поздравлений. Ты должен помочь нам…

Оставив Жоливаля вкратце объяснить Гракху ситуацию, Марианна подошла к воде. Ночь начинала отступать. Отчетливее стал виден лес из мачт, так же как и светлые гребешки небольших волн. Внезапный порыв ветра захватил ее, заставив полы просторного пыльника захлопать, словно флаг на мачте. Напряженная до предела, вслушиваясь и всматриваясь в темноту порта, Марианна надеялась различить плеск весел в поднятом ветром шуме.

Ее не оставляло ощущение, что Язон и Крэг уехали сотни лет назад, и последние слова возлюбленного неотступно преследовали ее: «Если я не вернусь через полчаса…» Было еще слишком темно, чтобы она смогла воспользоваться часами, но на маятнике ее сердца эти полчаса отсчитывались неделями…

Вдруг в момент, когда Марианна, не в силах больше сдерживаться, решила пойти вперед по исчезающему в темноте каменному молу, она увидела в ночи язык пламени, осветивший плотные клубы дыма, которые он окрасил в красный цвет. Сейчас же, словно спасающихся с гибнущего корабля крыс, она увидела двух нищих, появившихся из-за штабеля бочек, где они, очевидно, ночевали, и побежавших к домам, хриплыми голосами выкрикивая что-то непонятное ей, но, безусловно, значившее: «Пожар!..» или «Все на пожар!..»

Порт мгновенно пробудился. Зажигались огни, открывались ставни. Послышались крики, возгласы, лай собак. Опасаясь, что она может оказаться отрезанной от своих друзей, Марианна пошла назад к Жоливалю и Гракху. Она встретила виконта на полпути к таверне и заметила, что он один.

— А куда исчез Гракх?

— Он занимается отъездом. Я дал ему денег, и мы договорились встретиться в верхнем городе. Он будет ждать нас на углу главной улицы, Дерибасовской, возле почтовой конторы. Надеюсь, что Язон и Крэг не слишком задержатся…

— Уже так долго, как они ушли. Вы не думаете, что…

Он взял ее руку и ласково погладил.

— Да нет же! Для вас время тянется, и это вполне естественно. Прошло не более четверти часа, как они покинули нас, и, если хотите знать мое мнение, они довольно успешно использовали свое время…

Пожар, казалось, действительно набирал силу. Длинные языки пламени лизали ночь, и ветер гнал по земле густые клубы черного удушливого дыма. Теперь вооруженные ведрами горожане бежали по молу, а в стене пожара появлялось все больше людей. Откуда-то донесся неистовый звон набатного колокола.

— К счастью, бриг стоит в конце мола! Иначе эти двое безумцев могли бы при таком ветре поджечь весь порт… — пробурчал Жоливаль.

Оглушающий шум, сопровождаемый гигантским фонтаном огня, оборвал его высказывание. Он живо вскочил на стоявшую возле дома каменную скамью и помог взобраться туда Марианне. Открывшееся их глазам зрелище вырвало у них единодушный крик. По всей видимости, это взорвалась «Волшебница», и огонь теперь перебросился на соседние корабли. Все море казалось в огне, а вопли толпы смешивались с завыванием раздуваемого ветром пожара.

— Язон хорошо знал свой корабль, — заметил Жоливаль. — Он должен был поджечь крюйт — камеру. Бочки с порохом взорвались.

Действительно, там, внизу из развороченного брига огонь бил, как из вулкана. Подгоревшая бизань-мачта рухнула, вздымая снопы искр, на бушприт соседнего фрегата, который, впрочем, уже горел. Внезапное волнение перехватило горло Марианны, и слезы выступили на ее глазах. Она ревновала этот корабль, бывший соперником любви Язона. Но видеть его гибнущим так, от руки хозяина, было невыносимо… Словно она присутствовала при смерти друга… или даже при своей собственной смерти. Она подумала о фигуре на носу брига, о сирене с зелеными глазами, так похожей на нее, от которой скоро не останется ничего, кроме пепла…

Рядом с ней посапывал Жоливаль, и она поняла, что он тоже боролся с волнением.

— Такой красивый корабль, — прошептал он. Ему ответил задыхающийся голос Язона:

— Да! Он был красивый… и я любил его, как родное дитя. Но я предпочитаю, чтобы он сгорел, чем попал в чужие руки.

При свете пожара Марианна увидела, как бледны Язон и Крэг, как с них ручейками стекает морская вода.

Оба смотрели на догоравшую «Волшебницу»с одинаковой яростью и печалью в глазах.

— Взрыв перевернул нашу лодку, — подал голос ирландец. — Пришлось возвращаться вплавь.

Задыхаясь от конвульсивных рыданий, Марианна бросилась на шею Язону. Моряк нежно обнял ее, прижал ее голову к своему плечу и ласково погладил по волосам.

— Не плачь! — сказал он спокойно. — У нас будет другой, больше и еще прекрасней. Здесь есть и моя вина. Я не должен был называть его так: «Волшебница моря»… Это обрекло ее на костер… как настоящую колдунью!

Затихая, она всхлипнула.

— Ты, Язон? Неужели ты… суеверный?

— Нет… по крайней мере в обычное время. Но я страдал. Может быть, поэтому я и болтаю вздор. А теперь пошли! Похоже, что весь город устремился в порт. На нас никто не обратит внимания…

— Но ты же промок до нитки, весь в лохмотьях.

Ты не можешь так ехать!

— А почему бы и нет? Все так, как ты говоришь, но благодаря тебе я свободен, и это самое чудесное…

С почти юношеским пылом он поднял молодую женщину с каменной скамьи, поставил на землю и, не выпуская ее руки, увлек на улицу, поднимавшуюся к верхнему городу. Жоливаль и Крэг поспешили за ними, прижимаясь к стенам, чтобы избежать становившегося все более плотным потока людей, низвергающегося к порту. Сверху стало видно, что пожар принял такие размеры, что казалось, будто горит весь рейд. В действительности только три соседних с бригом корабля охватило пламя. На мгновение четверо беглецов, запыхавшихся после крутого подъема, остановились под свисавшими из большого сада ветвями гигантской сикоморы и бросили взгляд назад.

Агония «Волшебницы» подходила к концу. Корма скрылась под водой, а передняя часть трагически задралась вверх. Некоторое время тонкий форштевень, еще нетронутый, держался, обратив к небу, словно крик о помощи, носовую фигуру, свою эмблему. Затем медленно, почти торжественно, она исчезла в глубине моря…

Пальцы Язона впились в руку Марианны. Сквозь сжатые зубы он пробормотал проклятие. И, словно бросая вызов с каждой секундой светлеющему небу, он прокричал:

— У меня будет другой корабль! Я клянусь, что скоро другой корабль, мой корабль, заменит этот. И он будет похожим на него!

Марианна нежно погладила его щеку с окаменевшими мускулами.

— Но ты не украсишь его моим изображением, ибо оно не принесло тебе удачи.

Он обратил к ней сверкавший сдерживаемыми слезами взгляд, затем, словно всадник, выпивающий стакан вина перед дальней дорогой, он резко нагнулся к ней и крепко поцеловал в губы.

— Да! — ответил он серьезно, затем с заставившей растаять сердце молодой женщины нежностью добавил:

— У него будет твое изображение, и я назову его «Добрая надежда».

Через несколько минут они встретили возле почтовой станции Гракха. Марианне пришлось пережить неприятный момент, когда они проходили мимо резиденции губернатора, но там, как и во всем верхнем городе, царила тишина. Молодая женщина подумала о человеке, которого она заставила спать мертвым сном. Конечно, никому не удастся его разбудить. Она по своему опыту знала силу действия снотворного, и солнце поднимется уже высоко, когда герцог де Ришелье откроет глаза.

Тогда ему сообщат о ночном происшествии, о сгоревших кораблях, но, может быть, сразу он не обнаружит пропажу, ибо поспешит в порт, чтобы узнать о причиненном ущербе, принять соответствующие меры… Это даст беглецам еще выигрыш во времени, если он решит разыскивать их на суше. Но более чем вероятно, он направит поиски в сторону моря, естественного пути для моряков… и их друзей!

А если он все-таки решит бросить своих людей на преследование похитительницы царского письма, ей, возможно, посчастливится, если удача останется благосклонной к ней, получить хорошую фору.

Увидев Гракха, спокойно стоявшего со скрещенными на груди руками возле внушительной повозки, запряженной тремя лошадьми, рядом с высоким бородатым кучером в красном колпаке, Марианна окончательно уверилась, что удача по-прежнему с ней в лице этого парижского гамена, обладавшего, похоже, двойной властью: мгновенно приспосабливаться к любым обстоятельствам, даже самым невероятным, никогда этому не удивляясь, и совершать настоящие чудеса. Повозка, возле которой он стоял, явилась новым тому подтверждением…

Это была кибитка, одна из тех больших, крытых брезентом повозок на четырех колесах, похожих на фургоны американских колонистов, которыми обычно пользовались русские купцы, чтобы перевозить свои товары с ярмарки на ярмарку, из города в город.

Более тяжелая, без сомнения, и менее быстрая, чем другие средства передвижения, применявшиеся на длинных русских дорогах, она была прочнее и вместительнее телеги или тройки. Беглецы поместятся в ней все, тогда как в другом случае им потребовалось бы не менее двух экипажей. Наконец, Ришелье скорее будет искать княгиню Сант'Анна на подушках элегантной кареты, чем под пологом простой крестьянской повозки.

Но способность Гракха творить чудеса не ограничилась выбором экипажа. Заглянув под брезент, Марианна увидела несколько свернутых тюфяков, могущих служить сиденьями, стопку новых одеял, кухонные принадлежности и запас продуктов. Там лежали также лопаты и кое-какое оружие. Наконец, одежда, хотя и не сшитая в Лондоне или Париже, но вполне подходящая, явно ожидавшая Язона и Крэга. По всей видимости, Гракх за такое короткое время наилучшим образом использовал деньги Жоливаля.

— Это действительно похоже на волшебство, — подтвердила Марианна, отойдя в сторону, чтобы позволить мужчинам переодеться. — Как вам это удалось, Гракх? Ведь в такой час все магазины закрыты?

Юноша залился краской, как всегда с ним бывало, когда хозяйка делала ему комплимент, и засмеялся.

— В этом нет ничего мудреного, мадемуазель Марианна. С деньгами здесь можно достать что угодно и когда угодно. Надо только знать, в какую дверь постучать.

Рыжая голова Крэга О'Флаерти показалась из-под брезента.

— А ты, по-видимому, знаешь все нужные двери, мой мальчик! Я только боюсь, что нам все — таки не хватает одной вещи. Тебе, возможно, не известно о том, о чем нам рассказал в тюрьме наш итальянский собрат, попавший туда по недоразумению: чтобы путешествовать по дорогам этой империи и особенно чтобы получать лошадей на почтовых станциях, надо иметь нечто вроде паспорта…

— Это называется «подорожная», — невозмутимо подтвердил Гракх, достав из кармана лист бумаги со свежими печатями и сунув его под нос ирландцу. — Но вы преувеличили, мсье Крэг. Подорожная — это разрешение брать почтовых лошадей. Ее надо показывать, когда платишь за лошадей, а если хочешь экономить, то и показывать не обязательно. Есть еще вопросы, мсье Крэг?

— Все ясно, — вздохнул ирландец и выпрыгнул из повозки, одетый по-русски в широкие, заправленные в сапоги штаны и серую блузу с кожаным поясом. — Только остается привыкнуть к этой новой моде и… хотелось бы побриться!

— Мне тоже! — поддержал его Язон, появляясь в таком же облачении. — Я нахожу, что мы похожи на наших тюремщиков…

Гракх осмотрел их критическим взглядом, затем с удовлетворением кивнул.

— Получилось неплохо. Впрочем, это все, что я смог найти, и, если позволите дать совет, вы лучше оставьте бороды. С ними вы здорово похожи на бравых молодцов святой России, и все обойдется лучшим образом.

Кроме всего этого, Гракх, проявив достойную командира предусмотрительность и осторожность, чтобы избавить Марианну от возможных осложнений на вражеской территории, выписал подорожную на имя леди Селтон, английской путешественницы, желающей ознакомиться с царской империей, а также с патриархальными нравами ее обитателей.

Гракх, Язон и Крэг значились слугами дамы, а Жоливаль, перекрещенный в Смита, выступал в роли секретаря.

— Мистер Смит! — проворчал виконт. — И это все, что ты мог придумать? Какое бедное воображение!

— Пусть господин виконт простит меня, — с достоинством отпарировал Гракх, — но Смит — единственная английская фамилия, кроме Питта и Веллингтона, какую я знаю.

— Значит, я еще дешево отделался! Ладно, Смит так Смит! Теперь же, я думаю, пора и трогаться.

Действительно, день рождался в сиянии красно-фиолетовой, предвещавшей ветер зари. Где — то по соседству зазвонили колокола, призывая к утренней молитве. Медные купола православной церкви загорелись огнем на фоне алого неба, по которому плавно скользили чайки и черными молниями проносились ласточки.

Улицы верхнего города оживлялись. Возвращались из порта люди, громогласно обсуждая ночное происшествие. Те, кто счел за лучшее остаться в постели, теперь открывали окна, и грохот ставней смешивался с окриками и вопросами любопытных.

В конце улицы солдаты снимали тяжелые цепи, натягиваемые на ночь между двумя приземистыми башнями, которые назывались Киевскими воротами. С противоположной стороны показались первые телеги с хлебом.

Путешественники забрались в кибитку и поудобнее расположились на тюфяках, тогда как Гракх вспрыгнул на передок и сел рядом с кучером, которого пришлось хорошенько встряхнуть, так как он, видимо, считал, что ночь еще не прошла, и крепко спал.

Парижанин бросил взгляд под брезент, чтобы убедиться, все ли в порядке, затем с важным видом обратился к кучеру, заранее наслаждаясь эффектом, который произведет:

— Фпериот! — приказал он по-русски.

Кучер слегка улыбнулся, но тронул лошадей. Тяжелый экипаж двинулся с места, покачнулся на рытвине, ибо мостовые еще не были известны в молодом городе, и направился к выезду.

Марианна оперлась о стенку кибитки, ощупью нашла руку Язона и закрыла глаза, чтобы уснуть.

Через несколько минут друзья покинули Одессу и начали долгий путь по бескрайней России…

Загрузка...