Маркиза де Ганж, или Несчастная судьба добродетели

Предисловие автора

Мы предлагаем вам не вымысел; с ужасными событиями, подлинность которых подтверждена многократно, мы ознакомились, прочитав «Знаменитые процессы». Европа содрогнулась, узнав о плачевной кончине несчастной маркизы. Да и кто мог бы остаться равнодушным? Где нашлась бы черствая душа, не исторгнувшая из себя ни слезинки?

Но почему изложенные нами события не полностью совпадают с теми, о которых говорится в воспоминаниях того времени? А потому, что тот, кто издал «Знаменитые процессы», не знал всей истины, ибо в мемуарах, коими он располагал, сказано далеко не все. И мы решили поведать об этих печальных событиях более подробно, нежели тот, кто узнал о них из немногих записей, которые ему удалось раздобыть. Но тогда почему нам так хочется назвать наш труд романом?

Да потому что история эта необычайно похожа на роман. И если под нашим пером трагические приключения не лишились присущих им разнообразных красок, значит, можно смело утверждать, что мы не исказили факты, а значит, не представили это поистине образцовое романическое повествование в исключительно темном свете. Вряд ли Господу было бы угодно, если бы мы наделили рассказ наш исключительно мрачными красками.

Впрочем, сделать это, пожалуй, невозможно — даже тому, кто премного бы этого захотел.

А посему мы с полным основанием заявляем, что ни на шаг не отступили от истины, ибо не в наших интересах ни смягчать впечатление от подлинных событий, ни раскрашивать их исключительно черной краской, иначе мы рискуем навлечь на себя такое же проклятие, какого заслуживают чудовища, повинные в описанных нами злодействах.

И мы надеемся, что правдивый наш рассказ станут читать и те, кому интересны подробности жизни несчастной маркизы де Ганж, и те, кто сухое изложение фактов предпочитает приправлять долей вымысла. Мы утверждаем, что каждое наше слово многократно взвешено, а все, что выходит за пределы летописи, добавлено исключительно ради поддержания интереса читателей и смягчения трагического воздействия на душу печальной кончины нашей героини.

Возможно, нам следовало бы поставить точку сразу после плачевной гибели маркизы. Но, узнав из мемуаров современников, как окончили дни свои негодяи, чьи преступления заставили читателей содрогнуться, мы все же решили рассказать о том, какая участь постигла главного из трех злодеев.

При этом мы позволили себе слегка отступить от истины, ибо писать о преступлении, оставшемся безнаказанным, не только ужасно, но и вредно, тем более что мы показали преступников во всей их неприглядности. Поэтому, не желая огорчать людей добродетельных, мы не рискнули сказать, как все было, опасаясь оказать губительное воздействие на их рассудок. А как известно, наилучшим утешением для добродетели является сообщение о том, что гонители ее понесли заслуженную кару.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Создание регентского совета, утвержденного незадолго до смерти Людовиком XIII и распущенного по воле вдовы его, Анны Австрийской, и поддержавшего ее парламента; назначение вдовствующей королевы регентшей без определения срока регентства; война, вооружившая французов против любимого брата регентши, испанского короля Филиппа (опустошительная война, продолжавшаяся почти тридцать лет); выдвижение на роль первого министра итальянца Мазарини, ставшего повелителем и регентши, и всей Франции; гражданская война как неизбежное последствие разногласий и непомерных амбиций министров; постоянная и оттого еще более опасная борьба парламента против верховной власти; громкие, сопровождаемые выстрелами и народными волнениями аресты советников парламента Новиака, Шардона и Брусселя; печальной памяти парижский День Баррикад, о котором с возмутительной бравадой вспоминает кардинал де Рец; бегство двора в Сен-Жермен, где всем беглецам, в том числе и несовершеннолетнему Людовику XIV, коему в то время едва исполнилось одиннадцать лет, пришлось спать на соломе,— все эти тревожные события, равно как и множество других, отнюдь не сулили безоблачного будущего для мадемуазель де Шатоблан, дочери

одного из самых богатых дворян Авиньона, заключившей в 1649 году брак с графом де Кастел-ланом, сыном знаменитого герцога де Виллара.

И вот в это беспокойное время красавица, которой едва исполнилось тринадцать, в сопровождении мужа появилась при дворе малолетнего короля, где ее изящество, обходительность и небесной красоты личико тотчас завоевали все сердца. При дворе не нашлось ни одного сеньора, который ради взгляда ее прекрасных глаз не был бы готов поступиться своей гордыней. Сам король, неоднократно удостоивший ее приглашения на танец, вел с ней обольстительные речи, воздавая тем самым почести достоинствам юной графини.

Как это свойственно всем добродетельным женщинам, г-жа де Кастеллан была в полной мере наделена чувством долга, а потому не обращала внимания на расточаемые ей со всех сторон комплименты; напротив, похвалы побуждали ее вести себя еще более сдержанно, что, в свою очередь, вызывало очередной поток одобрений и восхищений. Но чем больше природа и фортуна осыпают человека своими милостями, тем больше препятствий расставляет на его пути судьба, берущая на себя роль небесного правосудия, кое, как известно, служит людям и примером, и уроком. Мадемуазель Эфразия де Шатоблан была рождена не для счастья; с самого раннего возраста над ней висело заклятье рока, и в урочный час оно обрушилось на нее, дав ей понять, что блага земные имеют значение единственно для подтверждения существования блаженства вечного, коего Господь удостаивает лишь людей добродетельных.

Граф де Кастеллан погиб при кораблекрушении; юная супруга его узнала об этом, находясь

при дворе, и придворные, бывшие свидетелями ее успехов, теперь стали свидетелями ее слез. Исполненная почтения к памяти графа, г-жа де Кастеллан удалилась в монастырь, дабы избежать подводных рифов, о которые мог разбиться челн ее юности, лишенный мудрого руководства супруга. Останься она в монастыре, она наверняка не совершила бы тех ошибок, которые довелось ей совершить. Но в двадцать два года человек еще не способен прислушиваться к голосу мудрости. Ах, скольких несчастий сумела бы избежать сия прелестная женщина, если бы она, постоянно питая в душе своей любовь к Господу, решила бы навсегда остаться в обители Его! Увы, в те дни сердце ее было преисполнено мирских забот. О, как можно любить творения, не воспылав еще большей любовью к их Творцу! И сколь пустой покажется нам любовь к созданиям земным, когда душа наша наполнится любовью к Господу!

Эфразия тосковала в монастыре; сознавая, что она является подлинным украшением общества, она жаждала вернуться в свет, и вскоре, внимая коварным нашептываниям тщеславия, она помчалась навстречу своей гибели, уверенная, однако, что мчится навстречу своему счастью.

Едва стало известно, что Эфразия хочет сменить черный вдовий креп на розы Гименея, как к ней со всех сторон стали слетаться поклонники.

И хотя многие по-прежнему считали г-жу де Кастеллан очаровательным ребенком, свет по праву присудил ей звание первой красавицы. Она была высокого роста, фигура ее была достойна кисти самого выдающегося живописца, во взоре ее царил сам Амур, голос звучал пленительно, любое движение было исполнено неизъяснимой

грации, а каждый поступок говорил о естественности и чистоте ее натуры. А сколь справедливы и одновременно глубоки были ее суждения! Никто не смог бы оспорить ни одного из названных нами достоинств... И все же облик ее был словно окутан некой романтической дымкой, казалось предупреждавшей, что природа, щедро наделившая ее всем, что побуждало обожать ее, приправила дары свои едва заметным привкусом, сулящим грядущие несчастья, коими, повинуясь причудливому своему характеру, высшая сила любит испытывать нас, желая убедить в том, что счастье даруется единственно для того, чтобы раскаяние, коему мы предаемся после свершенных нами проступков, было еще глубже.

Из претендентов, предложивших руку прекрасной Эфра^ии, ее избранником стал двадцатичетырехлетний маркиз де Ганж, владелец обширных поместий в Лангедоке: он сумел вытеснить из сердца г-жи де Кастеллан воспоминания о первом супруге, коего она в глубине души своей почитала не столько супругом, сколько ментором.

Если г-жа де Кастеллан по справедливости слыла первой красавицей Франции, то среди придворных г-н де Ганж по праву заслужил звание самого очаровательного мужчины. Уроженец Авиньона, он с юных лет находился при дворе, где и познакомился с г-жой де Кастеллан. Равенство состояний и соседство поместий дополнили пылкие чувства соображениями практического характера, и Альфонс де Ганж преисполнился решимости убедить Эфразию сделать выбор в его пользу. Альфонс признается красавице в своих чувствах, и та благосклонно ему внимает. Ведь предложение маркиза не только позволяет ей со-

блюсти приличия, но и сулит счастье любви! Эф-разия с радостью отдает руку маркизу, и влюбленные решают не затягивать со свадьбой.

О праведное небо! Отчего допустило ты, чтобы фурии зажгли свой факел вместе с факелом нежного Гименея, а злобные змеи запятнали ядом ветви мирта, венок из которых горлицы возложили на головы злосчастной пары?

Но не будем торопить события; начало этой роковой истории окрашено в светлые тона, и пока истина не вынудит нас призвать на помощь черную краску, не станем обмакивать в нее нашу кисть.

Два года молодые супруги провели в Париже, среди городских удовольствий и придворных утех. Но сердца, соединившиеся по взаимному согласию, скоро устали от окружавшей суеты, препятствовавшей их уединенному общению. Снедаемые пламенной страстью, оба супруга решили уехать в провинцию, в свои владения, доверив недавно родившегося у них младенца мужского пола заботам матери Эфразии, и та увезла его к себе в Авиньон, где намеревалась воспитывать вдали от шума и мирского тщеславия.

— О друг мой,— обратилась маркиза к супругу после отъезда матери, за которой они собирались вскоре последовать, — милый мой Альфонс, нигде любовь не расцветает таким пышным цветом, как в деревне, тамошняя природа словно специально создает для влюбленных цветущие пристанища. В деревне, — восклицала она, сжимая супруга в объятиях, — мы можем не бояться ревности! Тебе соперники не страшны: я просто не замечу их. Но кто может поручиться, что ка-

кая-нибудь парижская прелестница, более опытная в делах кокетства, чем я, не похитит у меня твое сердце? А ведь оно является единственным моим достоянием... Ах, Альфонс, Альфонс, если я вдруг узнаю, что любовь твоя отдана другой, пусть лишат меня жизни, вырвут из груди мое сердце, где навеки запечатлен твой образ, и пусть муки совести неустанно терзают тебя за то, что ты не сумел сберечь свое чувство! Ты же знаешь, милый Альфонс, я люблю только тебя! Когда Кастеллан заключил меня в объятия, я была еще совсем ребенком и то страстное чувство, кое ты во мне пробудил, было мне неизвестно. Ты один сумел зажечь его в моей душе. Тебе нет нужды ревновать меня к покойному супругу; хозяйка своих слов и дел, я утверждаю, что, пребывая при дворе, повидала немало молодьгх людей, но только Альфонс де Ганж стал для меня единственным, и йикто не может сравниться с ним. Так люби же меня, милый супруг, люби свою Эфра-зию так, как обожает она тебя, пусть каждый миг твоей жизни принадлежит ей, равно как и все ее помыслы всегда обращены к тебе. И пусть у нас будет одна душа на двоих, пусть любовь твоя черпает силу в моей любви, дабы ничто не воспрепятствовало тебе любить свою Эфразию так, как Эфразия любит своего Альфонса.

— О нежнейшая и сладчайшая моя подруга, — отвечал маркиз де Ганж, — слова твои свидетельствуют о великой чувствительности души твоей! Разве могу я не боготворить ту, в чьих устах звучат такие прочувствованные речи? Так пусть же у нас будет одна душа, ее нам хватит с лихвой, ибо друг без друга мы все равно жить не сможем.

— Ах, милый друг мой, так уедем же, покинем вертеп кокетства и разврата; здесь каждый день твердят о любви, но о любви чувственной, не имеющей ничего общего с любовью возвышенной. Мне кажется, замок твоего отца как нельзя лучше подходит для осуществления наших замыслов! В нем все будет напоминать мне о том, что принадлежит тебе, и, даруя тебе наследников, я, глядя в глаза твоим предкам, с уверенностью скажу Всевышнему: Господь милосердный, сердце Альфонса — это подлинная сокровищница добродетелей, унаследованных им от его знаменитых предков. Так внемли же мольбам моим и ради моей горячей любви к нему сделай так, чтобы добродетели эти воцарились в душах детей его.

И молодые супруги отправились в старинный и величественный замок Ганж, избранный ими местом проживания. Родовое гнездо благородного рода высилось на берегу реки Од, неподалеку от городка Ганж, что в семи лье от Монпелье. Жизнь в этом городке текла мирно и счастливо, ибо предприимчивые и искусные жители его, не уповая на легко нажитые богатства, добивались благосостояния исключительно собственным трудом в мастерских и мануфактурах, не желая подражать гражданам тех городов, где лишь поглощали произведенные другими продукты, а сами не производили ничего.

Проведя последнюю ночь в Монпелье, наши путешественники выехали на рассвете, дабы засветло добраться до места. Но едва они проехали полдороги, как у кареты сломалось колесо, г-жа де Ганж выпала из возка и при падении повредила левое плечо1. Трудно передать словами тревогу маркиза. Опасаясь, что несколько лье пути

утомят Эфразию, он решил сделать остановку и подождать выздоровления супруги. Но на какую помощь можно рассчитывать в глухой деревне? Эфразия заверила Альфонса, что ушиб ее нисколько не беспокоит, а потому, когда поломка была исправлена, путешествие продолжилось.

— Ах, друг мой! — садясь в карету, с чувством воскликнула Эфразия, и из глаз ее полились непрошеные слезы. — Отчего происшествие сие случилось с нами неподалеку от твоего замка?.. Прости мне мою слабость, но я никак не могу прогнать одолевшие меня тревожные предчувствия!.. Пока я не знала тебя, я была готова к встрече с любыми бедами, а теперь, когда у меня есть ты, даже ничтожная неприятность пугает меня.

— Милая супруга, — незамедлительно ответил Альфонс, — прогони эти необоснованные мысли: пока я с тобой, я сделаю все, чтобы несчастье обходило тебя стороной

— О Альфонс! — горестно воскликнула маркиза. — Неужели может настать тот миг, когда ты покинешь меня?

— Это случится, когда окончится мой путь земной... Но разве мы не одного возраста?

— Да, а потому мы будем вместе до самой смерти! Она одна сможет разлучить нас.

Наконец путники прибывают в Ганж. Завидев карету маркиза, горожане выстраиваются в почетном карауле и преподносят своему сеньору обычные в таких случаях подарки. Подъезжая к стенам замка, маркиза окидывает взором высокие башни его и с печалью в голосе говорит супругу:

— Друг мой, эти мрачные башни пугают меня!

— Таковы были вкусы наших предков; но если ты пожелаешь, мы снесем их.

— О нет! Пусть они напоминают нам о тех, кто их построил и кого мы обязаны почитать за их добродетели. Возможно, привычка к утонченной обстановке двора, который мы только что покинули, стала причиною того, что эти старинные сооружения произвели на меня излишне мрачное впечатление. Но разве нам не свойственно приукрашивать места, ставшие свидетелями нашего счастья?

В замке молодого хозяина ждали: старые преданные слуги графа де Ганжа, отца маркиза, основательно подготовились к его приему. С распростертыми объятиями они вышли навстречу молодым супругам и простыми, но исходившими из самого сердца словами поздравили их с прибытием. Громогласно и единодушно они заявили, что на челе их юного сеньора запечатлелись величественные и дорогие им черты прежнего господина; такие похвалы очень понравились маркизе.

— Дети мои, — обратилась она к слугам, — супруг мой похож на любимого вами господина, а потому я уверена, что вы станете любить сына так же, как любили его отца; я же сделаю все, чтобы добродетели маркиза де Ганжа неустанно приумножались...

Слезы потекли по морщинистым щекам достойных стариков, и со всей подобающей случаю торжественностью они отправились показывать молодым хозяевам просторные помещения замка, где они верно служили прежнему хозяину.

Шаги их гулко отдавались под древними сводами, тяжелые двери со скрипом поворачивались на ржавых петлях, и неуемный страх вновь ох-

ватил впечатлительную Эфразию. Взволнованная оказанным ей приемом, утомленная тяжелой дорогой, страдая от саднящей боли в ушибленном плече, которое, несмотря на заверения хирургов, по-прежнему давало о себе знать, маркиза наконец отправилась спать в отведенную ей комнату. Ее собственная спальня еще была не готова, и в этот вечер г-жа де Ганж в первый раз за время своего замужества попросила мужа оставить ее одну.

Во все времена человеку свойственно придавать снам и предчувствиям большее значение, нежели они того заслуживают. Слабость эта является следствием тех несчастий, кои природа отпускает каждому, хотя, как известно, кому-то несчастий достается больше, а кому-то — меньше. И оттого нам кажется, что и сны, и предчувствия, иначе говоря, тайные подсказки свыше имеют происхождением своим источник более чистый, нежели привычные события нашей жизни, тем более что религия, в лоне которой мы пребываем, хотя и усмиряет обуревающие нас страсти, но никогда не истребляет их полностью, а, напротив, постоянно подводит нас к мысли, что все, почитаемое нами явлениями сверхъестественными, происходит от Бога. И мы, противореча собственному разуму, с жадностью впитываем разного рода суеверия, порицаемые философами, со слезами на глазах взирающими на порожденные суевериями несчастья. Но, в сущности, отчего нам, уверенным, что именно природа наделила нас нашими потребностями, именно она умело утешает нас в несчастьях, она дарует мужество эти несчастья переносить, отчего нам кажется смешным верить в существование некоего внутреннего голоса,

предупреждающего о грядущих бедах? Что нас смущает? Почему бы голосу этому, постоянно в нас пребывающему и всегда готовому подсказать, где ожидать подвоха или ловушки, не предупреждать нас о появлении силы, жаждущей уничтожить нас или же готовой истреблению нашему поспособствовать? Увы, многие сочтут мои рассуждения не столько парадоксальными, сколько нелепыми, а я вряд ли сумею доказать обратное. Ибо когда вместо опровержения систему начинают высмеивать, никто не слушает доводов, зато все готовы освистать неумелого шутника. С каким недоверием отнеслись бы к Вольтеру, если бы он стал не высмеивать, а рассуждать! Но если его смех стал для нас торжеством разума, значит, истина, служащая критерием для человека разумного, заставляет смеяться только глупцов. Так что, как бы там ни было, мнение, кое мы здесь представляем, сходно с верой и должно понравиться чувствительным душам, а потому мы будем его придерживаться до тех пор, пока софисты его не опровергнут.

А так как наша очаровательная героиня слепо верила в предчувствия, то кровать, где она провела свою первую ночь в замке Ганж, была обильно полита слезами, а слуги, проснувшиеся ночью от ее крика, явственно слышали: «О мой дорогой Альфонс! Избавьте меня от этих изменников!»

Были ли эти ужасные слова произнесены во сне, или же их подсказало ей предчувствие? Никто этого не знает, однако их услышали, и, какого бы мнения о природе мы ни придерживались, к словам этим, несмотря на неясность их происхождения, без сомнения, следует прислушаться.

Кому было суждено усеять шипами дорогу счастья, по которой, как казалось, должна была шествовать Эфразия? У нее было все: богатство, почести, красота, знатное происхождение... Каким злобным фуриям суждено было встать на пути у г-жи де Ганж, беспрепятственно следовавшей по сияющей стезе, уготованной ей в жизни? Чьему коварству суждено было стать тем ядом, от которого увяла сия прекрасная роза? Кто был столь свиреп, что пожелал обрушить гнет несчастий на плечи той, чье единственное предназначение заключалось в том, чтобы украшать жизнь других, той, которая с присущей ей утонченной чувствительностью причисляла к величайшим наслаждениям своим удовольствие догадываться о несчастьях ближних, дабы несчастья эти облегчать либо предупреждать? Кто решил развеять иллюзии, укоренившиеся в любящей душе прекрасной маркизы?.. Пока мы не назовем его имени: безжалостно требовать от автора дотошного описания преступления, а от историка — мельчайших подробностей его свершения. Детали сии столь мрачны и зловещи, что, страшась показать их во всей их неприглядности, мы предпочитаем предоставить читателю возможность догадаться о них самому — но не посредством тех отвратительных красок, коими их следует изображать, а с помощью рассказа о событиях, преступление сие предваривших и подтолкнувших преступников совершить его.

К утру маркиза немного успокоилась. И разумеется, как только она дозволила Альфонсу прийти, он тут же был у нее.

— О дорогая Эфразия! — воскликнул он.— Почему вчера ты была так печальна? Почему,

едва ты переступила порог этого замка, из глаз твоих хлынули слезы? Что здесь пришлось тебе не по душе? Быть может, уединенное его расположение тебе не по нраву? Не беспокойся, дорогая Эфразия, мы будем принимать здесь родственников и друзей. У меня есть два брата; сейчас дела удерживают их вдали от этих мест, но как только они освободятся, так тотчас примчатся познакомиться с тобой. Оба они любезны и молоды, и оба постараются тебе понравиться, и в результате мы превратим наш старинный замок в обитель радости. К нам будут приезжать друзья и соседи, а если тебе этого будет мало, мы поедем в Монпелье или в Авиньон. Эти города находятся неподалеку отсюда, так что и в одном, и в другом мы сможем вкусить все те удовольствия, коих не может предоставить нам деревенская жизнь.

— Мой дорогой Альфонс, — ответила маркиза, — разве я не сама решила покинуть столицу? Разве ты не помнишь, какие причины побудили меня перебраться сюда? Ты же знаешь, дорогой супруг, я уверена, счастья можно достичь только в уединенном уголке, там, где я одна, без помех, могу наслаждаться твоим обществом. Так почему же ты обвиняешь меня в том, что я столь быстро изменила свое решение?

— Но этот страх, эта печаль...

— Как только ты вновь рядом со мной, все мои страхи немедленно улетучиваются... я даже забываю причину, их породившую. Да и как я могу ее вспомнить? Она призрачна, Альфонс, уверяю тебя: это всего лишь мысли, витающие вокруг нас... мысли, кои невозможно ни выразить, ни осознать, ибо они похожи на блуждающие огонь-

ки, не способные ни зажечь костер, ни осветить дорогу путнику. Так не тревожьтесь же, друг мой, вы снова со мной, и я спокойна. Давайте лучше обойдем замок, ибо я сгораю от нетерпения увидеть каждый его уголок. А потом осмотрим парк, пройдем по его аллеям — я хочу увидеть все. Скажите слугам, чтобы обед подали попозже, но не забыли, что за время прогулки мы все нагуляем зверский аппетит.

После завтрака, как только маркиза была готова, супруги в сопровождении соседей, прибывших приветствовать молодых, приступили к осмотру своих владений.

Уместно будет заметить, что еще полтора года назад маркиз, предвидя, что жена его непременно захочет посетить фамильный замок, велел заранее подготовиться к ее приезду. Мы сейчас постараемся описать, что было для этого сделано.

Сначала решили осмотреть длинную галерею, расположенную в противоположном крыле, вдалеке от комнаты, временно отданной в распоряжение маркизы, так как в отведенной молодой госпоже спальне еще не была завершена отделка.

Стены галерей украшали скромные семейные портреты, производившие на души чувствительные особенно сильное впечатление, какое не смогли бы произвести ни пышные наряды, ни надменные взоры парадных портретов, являющие удовольствие исключительно для глаз, но не дарящие ни единой радости сердцу.

— Господа, — обратилась маркиза к сопровождавшим их дворянам, — нынешний модник, кичащийся — без всякого на то основания — убранством своего жилища, встретив гостей, пришедших полюбоваться его домом, немедленно

начинает хвастать своими картинами. «Смотрите, вот Афинская школа, а вон Амур, опутавший своими сетями Граций», — говорит он. А я просто обниму вас и скажу: милые друзья, вот мои предки. Я знаю, что при них отцы ваши были счастливы, а потому я надеюсь, что, храня память о них, вы будете любить и меня, ибо я, следуя их примеру, сделаю все, чтобы вы были счастливы.

Южный конец величественной в своем скромном убранстве галереи вел в апартаменты, предназначенные для маркизы де Ганж, а противоположный конец ее упирался в замковую часовню — укромное пристанище духа, озаренное светом, лившимся сквозь окошки в куполе. Каждый, кто стоял в лучах этого света, устремив свой взор в сторону комнат маркизы, преисполнялся благочестивыми мыслями о том, что Святой Дух, почтивший своим присутствием смертных, без сомнения, не забудет и про этот уголок, напротив которого станет обитать одно из тех прекраснейших созданий, в которые он когда-то вдохнул душу. В строгих стенах часовни, не изобиловавшей ни украшениями, ни реликвиями, в центре, в окружении четырех серебряных канделябров, между которыми разместились вазы с цветами, высилось распятие, напоминавшее о Господе нашем, пожертвовавшем собой ради спасения людей. А над распятием висела картина, где была нарисована Богоматерь. И знаете, что сделал Альфонс, пожелавший поселить любовь к этой святой женщине — своей жене — в душах тех, кто приходил преклонить колени перед священной жертвой? Он заказал парижскому художнику изобразить г-жу де Ганж в облике заступницы всех страждущих,

и теперь страждущие, явившиеся поклониться изображению той, в ком они видели божественную заступницу, одновременно возносили молитвы свои лику Эфразии.

Заметив столь утонченный обман, нежная и трепетная душа набожной г-жи де Ганж возмутилась, и она с упреком попеняла мужу.

— Ах, милая супруга, — ответил Альфонс, обнимая ее, — мне нужен был образец всяческих добродетелей; и кого же, как не тебя, мог я велеть нарисовать? Разве Мария — не одно из данных тебе при крещении имен? И кто, если не ты, может являться подобием святой Богоматери?

Спальня маркизы де Ганж, расположенная в другом конце галереи, была убрана скромно, но вместе с тем имела все необходимое для удобства хозяйки. Мебель была обтянута зеленым с золотом шелком, принесенным в дар добрыми жителями Ганжа, которые испокон веков почитали обитателей замка, владевших окрестными землями вот уже более восьми веков. На столе стоял портрет Альфонса.

— Ах! — с чувством воскликнула маркиза, хватая портрет и переставляя его в изголовье кровати. — Ты поместил мой портрет в святилище своего дома, так позволь же мне украсить твоим портретом храм нашего брака.

Столь же прелестная обстановка нескольких комнаток, окружавших спальню, довершала убранство апартаментов и создавала всевозможные удобства для его обитательницы. В одной из этих комнаток находилась лестница, ведущая на вершину башни, где в одной их кладовых хранились семейные архивы.

Упомянув про башню, сразу скажем, что древний замок Ганж, один из самых больших во всей провинции, был построен в стиле, именуемом готическим. Стиль этот давно стал достоянием прошлого, но его по-прежнему высоко ценят обладатели сердец печальных и меланхолических, ставящие наслаждения воспоминаниями гораздо выше наслаждений дня сегодняшнего, а также те, кто считает, что в наших современных постройках ненужное вытеснило необходимое, хрупкое заняло место прочного, а непристойность изгнала хороший вкус.

Стояла ранняя осень... романтическое время года, гораздо более живописное, чем весна, ибо именно осенью природа живет для себя самой. Осень — это кокетка, которая хочет нравиться тем, кто по нраву ей самой, и не намерена прилагать усилия, чтобы понравиться нам; но осень — этб еще и мать, которая, прощаясь со своими детьми, наделяет их своими самыми драгоценными дарами. Сколь скорбно нам смотреть, как она с трогательным трепетом расстается со своей красой, как после очередного дара становится еще более безобразной и как, нисколько об этом не жалея, неустанно предупреждает нас о необходимости наполнять наши корзины и хранилища ее дарами. Каждый час она расточает нам все новые и новые свои щедроты, не оставляя себе ничего, даже увядших листьев, которые частым дождем падают на землю, напоминая об ожидающей нас участи. Подобно тому как на смену ландышам и розам приходят ноготки и полевые маки, нам на смену придут иные люди... В осени все прекрасно и все напоминает нашу жизнь; а потому, какие бы

знаки ни посылало нам сие время года, все они могут послужить нам уроком.

Вокруг замка был разбит обширный парк. Длинные аллеи, обсаженные липами, тутовником, кизильником и падубом, делили пространство его, общей площадью в двести арпанов, на четыре части; в парке этом, успевшем за долгие годы своего существования превратиться в настоящий лес, к великому удовольствию охотников, водилось множество дичи. Одна из частей этого парка, где в расположении зарослей и куртин явно просматривалась рука садовника, была предназначена для прогулок. Там же искусными садовниками был сооружен зеленый лабиринт; тому, кто впервые попадал в него, поначалу казалось, что выбраться из него совершенно невозможно. Весной стены лабиринта, образованные плотными зарослями сирени, боярышника, жимолости и вьющихся роз, наполнялись мелодичными трелями и нежными песенками птиц, селившихся среди густых ветвей кустарников, а вокруг источавших аромат цветов с жужжанием бороздили воздух легкокрылые насекомые. И каждый, кто в задумчивости забредал в этот зеленый уголок, невольно отдавался во власть религиозной мечтательности и, восторгаясь вечным чудом творения, достойного своего Творца, находил все новые и новые причины для своей веры во Всевышнего.

А взорам тех, кто, миновав множество поворотов и выбравшись из множества тупичков, добирался до центра лабиринта, открывался великолепный саркофаг из черного мрамора.

— Здесь наше последнее пристанище, — сказал Альфонс Эфразии. — Здесь, добрая и милая

моя подруга, мы упокоимся навеки, заключив друг друга в объятия, и века, что будут пролетать над нашими головами, не сумеют разлучить нас... Неужели эта мысль печалит тебя, Эфразия?

— О нет, нет, дорогой Альфонс, напротив, она говорит о том, что союз наш вечен и, пройдя вместе тернистую дорогу жизни, мы вместе ступим на тропу, ведущую в царство Господа. Но вдруг небу не будет угодно послать нам утешение и замысел наш не осуществится?.. О друг мой, кто может поручиться, что понял Его волю?.. Судьбы человеческие похожи на облетевшие листья, увлекаемые ветром... И как знать, не может ли та разрушительная сила, что рано или поздно прервет наш земной путь, нарушить наши планы оставаться вместе не только в жизни, но и в смерти? Ведь мы вознамерились соединиться, не спросив ее мнения!

И оба супруга принялись осматривать мавзолей.

Каменное сооружение отличалось простотой и особым, свойственным только простоте величием. Внутри на небольшом гранитном обелиске, венчавшем изголовье смертного ложа, бронзовыми буквами было начертано: «Вечный покой», а рядом фигура Смерти приоткрывала каменную шкатулку, где должны были храниться символы любви и уз Гименея; на крышке шкатулки можно было прочесть: «Вечность, ты будешь вечно, и я принимаю тебя в Боге».

Кипарисы и плакучие ивы отбрасывали на мавзолей причудливые тени, придавая строению еще более торжественный облик. Шелест гибких ветвей, склонившихся над черным мрамором, вполне мог сравниться с тихим плачем тех, кто когда-нибудь придет к этой могиле.

Продолжая прогулку по лабиринту, вы вскоре обнаруживали, что тропинка, которая, по-вашему, должна была вывести вас на волю, незаметно перешла в другую дорожку и в результате вы возвратились обратно к гробнице... Блуждания по лабиринту являются своего рода отражением плачевного нашего существования, они свидетельствуют о том, что отмеренный нам срок еще не истек, и в урочный час злоба человеческая отступит перед справедливостью Господа и Он вырвет нас из когтей людской ненависти!

На коре окружавших мавзолей деревьев вырезаны были несколько изречений. «Разными путями движемся мы к нашему последнему пристанищу», — гласило одно их них; «Природа с легкостью сводит нас в могилу; но только Богу дана власть в урочный час извлечь нас оттуда»,— было написано на другом дереве.

— О друг мой, — воскликнула Эфразия,— сколь верны эти изречения! Какая возвышенная душа продиктовала их!

— В этой душе царишь ты, Эфразия, в ней запечатлен твой образ, а потому там могут рождаться только возвышенные помыслы.

— Милый супруг, — произнесла маркиза, ступив наконец на тропинку, ведущую к выходу из лабиринта, — воистину, мне затруднительно описать тебе охватившие меня чувства, скажу только, что парк этот, более похожий на лес с прорубленными в нем просеками, пугает меня. В нем есть красивые аллеи, по которым можно гулять, наслаждаясь полнейшим одиночеством. Но отсутствие привычных глазу классических мраморных скульптур свидетельствует о том, что искусные мастера не рискнули изделиями рук своих нару-

шить гармонию природы, пребывающей в брожении даже в сумрачное, осеннее время года. Когда растения увядают, а солнце, собираясь надолго спрятаться от глаз людских, перестает одаривать нас теплом и накидывает на себя покрывало из облаков, лес приобретает еще более мрачные и величественные краски... Разыгравшееся воображение порождает религиозный трепет, и человек, пребывающий в лоне всемогущего Творца, начинает понимать, что счастье на земле — увы! — невозможно...

ГЛАВА ВТОРАЯ

Как мы уже говорили, в замок прибыли окрестные дворяне и знатные горожане из Ганжа, дабы воздать почести молодым сеньорам.

Маркиза, прежде снискавшая восторги двора, теперь без труда завоевала восхищение провинциалов. Ее красота, изящество, простота в обхождении, а главное, бесценный и редкостный дар искусства общения с людьми, благодаря которому она каждому успевала сказать нечто чрезвычайно для него приятное, польстить его самолюбию, не могли не изумлять общество, собравшееся в замке.

Истинный талант светского человека заключается в способности увидеть и подчеркнуть дарование другого; но таковой приобретается только посредством принесения в жертву собственной гордыни, и мало кто из светских людей готов проявить силу и выдержку приобрести сей талант.

Расхваливая дарования его супруги, маркиза де Ганжа называли самым счастливым человеком, ибо ни у кого вокруг не было столь замечательной жены; но чем больше ее хвалили, тем старательнее молодая маркиза адресовала все расточаемые ей комплименты мужу.

Узнав, что матушка ее не смогла вовремя выехать, а потому не прибыла к ним, Эфразия опечалилась, ибо очень надеялась увидеть ее на торжественном обеде, который давали супруги у себя в замке. А на вопрос дам, будут ли на обеде братья ее мужа, ответила следующее:

— Что же касается братьев мужа, то один из них (тот, который аббат), без сомнения, скоро прибудет. Шевалье же по причине смуты2 вынужден оставаться у себя в полку, так что встречу с ним скорее всего придется отложить. Но когда наконец служба позволит ему отлучиться и прибыть к нам, я буду рада познакомиться с ним.

И пока слуги не объявили, что кушать подано, г-н и г-жа де Ганж успели поговорить почти со всеми гостями. Затем все сели за стол.

Маркиза чувствовала себя значительно лучше, однако полностью избавиться от гнетущих впечатлений, полученных утром, ей не удалось; когда же её спрашивали о причинах ее печали, она не отвечала. Однако все так старались развеселить маркизу, что грусть ее постепенно развеялась, а вечером она уже радостно смеялась.

Всю первую неделю пребывания в замке супруги наносили визиты и принимали у себя.

Приближалась зима. Сие неумолимо надвигавшееся сумрачное время года было решено провести в обществе тех немногих соседей, которые за истекшее время стали друзьями семьи.

Есть люди, полагающие, что подлинное наслаждение жизнью нельзя обрести вдали от городской суеты; но они ошибаются. Человек светский, занятый только собой, он постоянно жаждет всех благ жизни, созданных окружающим его обществом. Являясь эгоистом по необходимости, он не стремится приобретать добродетели, которые должны нравиться другим. Разве у него есть

время сии добродетели исследовать? А тем более время проявлять их? Вполне достаточно того, что он кажется добродетельным, — от него большего не требуется. А если бы он вознамерился давать больше, в свете его бы сочли скучным и назойливым.

Тот же, кто вращается в узком кругу друзей, пребывает под наблюдением постоянно, а потому должен все время прилагать усилия, чтобы нравиться окружающим. Находясь под микроскопом узкого кружка людей, от пристального внимания которых не ускользает ничего, он знает, что все потайные уголки его души доступны взорам общества. Он не может ни сфальшивить, ни создать видимость, ибо обществу, с которым он близко соприкасается, нужны только искренность и правдивость. Если же он попытается обмануть, все, кто его окружает, тотчас распознают обман: вблизи сразу видно, подлинно ли он добродетелен или всего лишь делает вид. А так как в узком кругу напускная добродетель никому не нужна, то, обнаружив, что душа его подобна пустыне, маленькое общество тотчас поторопится удалить его от себя, дабы с первых же дней своего пребывания в нем он не уподобился гангрене, коя, разъедая общество в целом, одновременно вредит и каждому его члену.

Поэтому г-н и г-жа де Ганж в меру сил своих и возможностей позаботились о том, чтобы окружить себя людьми, угодными им во всем, а дабы читатели наши также могли узнать этих людей, мы расскажем о каждом из них в отдельности.

Г-жа де Рокфей, владелица поместья в окрестностях Монпелье, некогда была связана дружескими узами с отцом молодого маркиза, и, помня

об этой дружбе, она прибыла приветствовать молодых супругов. Лет ей было около пятидесяти, нрав ее отличался кротостью, а обхождение приятностью, ибо она в полной мере сумела сохранить манеры прежнего двора, при котором прошла ее юность. Она приехала вместе с дочерью, восемнадцатилетней Амбруазиной де Рокфей. Природа наделила мадемуазель де Рокфей миловидным личиком, выражение которого свидетельствовало скорее о чистоте и наивности, нежели об уме его обладательницы, однако в характере юной девушки было все, чтобы понравиться обществу.

Двадцатитрехлетний граф де Вильфранш был представлен как друг и сослуживец шевалье де Ганжа; прибыв из полка сообщить маркизу новости о его брате, он получил приглашение провести зиму в замке Ганж. Будучи ценителем женской красоты, молодой граф не смог отказаться от такого заманчивого предложения, позволявшего ему сблизиться с прекрасной родственницей его друга. Вильфранш был хорош собой, однако кротость и мягкость характера не позволяли ему играть первые роли в обществе, где всегда найдутся те, кто непременно желает властвовать.

В кружок, собравшийся зимовать в замке Ганж, также вошел монах-реколлект, издавна исполнявший обязанности капеллана замковой часовни; облеченный доверием своего ордена, святой отец обладал поистине выдающимися качествами, благодаря которым его охотно пригласили разделить и горе и радости обитателей замка, и он во всех отношениях был достоин оказанного ему доверия.

Не обладая обычными недостатками, присущими людям его сословия, отец Эусеб, напротив,

был наделен всеми евангельскими добродетелями; прекрасно образованный, он был добрым духовным наставником и красноречивым проповедником, и его с удовольствием принимали в любом обществе. Лет ему было около шестидесяти, и его почтенный вид являлся отражением его беззлобной и безмятежной души. Он никогда не говорил и не думал дурно о ближних, всегда стремился найти оправдание ошибкам других, никогда не заставлял никого лить слезы, а наоборот, постоянно утирал их всем страждущим. Являясь поклонником честных развлечений, он отличался любезным нравом, готовностью выступить миротворцем в любой ссоре и утешить любого несчастного. Единственным богатством его было благородное сердце, унаследованное, по его собственным словам, от бедных. Он верил искренне, но спокойно, без лишней экзальтации; не мысля себя вне религии, кою он находил прекрасной и всячески почитал, он, однако, ненавидел любые злоупотребления, порожденные этой религией среди тех людей, которые, без сомнения, плохо в ней разбирались. Приписывая ослеплению проступки, совершаемые человеком под влиянием своей натуры, он терпеливо разъяснял, что зло несовместимо с верой в святость Господа, ибо Господь всегда внушает людям лишь добродетельные мысли.

Нетрудно догадаться, что с таким характером отец Эусеб был везде желанным гостем и все искренне стремились к обществу этого друга честных людей, ставшего просвещенным проводником добродетельной Эфразии.

В нашей жизни подобные люди встречаются редко, их нужно упорно искать, а когда встретишь, всячески привечать и не порочить рели-

гию, обвиняя ее в том, что не все ее служители похожи на отца Эусеба. Такое суждение было бы несправедливым и напомнило бы суждение человека, потребовавшего предать огню все книги на том лишь основании, что треть из них не заслуживает даже того, чтобы их перелистали.

Религия является наиболее почтенным средством сдерживания страстей, и служители ее должны пользоваться среди людей особым почетом, а если они невольно и совершают ошибки, то люди, верящие в того же Бога, в которого верят и эти служители, должны прощать им.

Следует также упомянуть о пожилом слуге дома по имени Виктор, искренне привязанном к прежним своим господам; этому Виктору еще предстоит сыграть свою роль в грядущих событиях.

Вот действующие лица нашей печальной истории, состоящей по большей части из подробных описаний разного рода несчастий, выпавших на долю главной ее героини, а также тех персонажей, коих мы заранее вывели на сцену.

И пусть теперь читатель, познакомившись со всеми добродетельными героями повествования, не ведая страха, следит за рассказом о зловещих событиях, истинных виновников которых мы намерены разоблачить!

Общество собралось в просторной гостиной, освещенной люстрой со множеством свечей; маркиз и маркиза де Ганж, г-жа де Рокфей и граф де Вильфранш играли в ломбер. Устроившись в уголке подле старинного камина, отец Эусеб объяснял один из постулатов христианской доктрины мадемуазель де Рокфей. Когда часы на замковой

башне пробили шесть, донесшийся с улицы шум возвестил о прибытии нового гостя. Заскрежетали массивные железные петли, дверные створки медленно отворились, и Виктор доложил об аббате де Ганже; с тех пор как маркиз обосновался в фамильном замке, аббат впервые посещал его.

— Какой сюрприз! — воскликнул маркиз, сжимая брата в объятиях. — Наконец-то, дорогой Теодор, ты вспомнил, что у тебя есть брат, который всегда любил и продолжает нежно любить

тебя!

— Неужели ты всерьез считаешь, что я тебя забыл? — отвечает ему двадцатидвухлетний клирик, еще не связанный суровыми обетами церковного послушания.

И обладатель решительного лица, свидетельствовавшего скорее о склонности к служению Марсу, нежели алтарю, продолжает:

— О нет, мой дорогой Альфонс, я не забыл такого чудесного брата, как ты, и тем более не забыл о своем долге — соблюсти правила вежливости по отношению к своей новой сестре. Ты же знаешь: я всегда исполняю обязанности, налагаемые на меня приличиями. Мои отсрочки с приездом поистине преступны, ибо я до сих пор не имею чести быть с нею знаком, и только многочисленные дела, три года удерживавшие меня в Авиньоне, в одиночестве, вдали от дорогих мне людей, могут служить мне слабым оправданием...

Произнося слова эти, Теодор не отрывал восхищенного взора от своей очаровательной невестки.

— У меня был портрет госпожи графини,— продолжил аббат, в очередной раз бросая пламенный взор в сторону Эфразии, — тот самый,

который ты, Альфонс, любезно прислал мне из Парижа накануне вашей свадьбы. Однако какая разница, сколько упреков следовало бы сделать художнику! О брат мой, сразу ясно, не твоя рука водила его кистью!

И нежно обняв невестку, Теодор пригласил всех к столу.

В начале застолья гости обменялись новостями. Живой интерес вызвало известие о том, что англичане призвали Карла II и он, повинуясь воле своего народа, взошел на престол предков. Обсудили усиление власти Мазарини, возмутились низостью парламента, осыпавшего кардинала бранью при въезде в столицу, а также вспомнили и многие другие события, менее важные, но вызвавшие интерес и при дворе, и в городе. Беседа продолжалась до самого ужина.

Обрадованный маркиз отвел брату место между мадемуазель де Рокфей и маркизой де Ганж; за столом воцарилась душевная и радостная обстановка, сделавшая трапезу еще более оживленной. А пока действующие лица нашей истории сидят за столом, мы позволим себе познакомить читателя с новоприбывшим ее участником и, воспользовавшись моментом, крупными мазками набросать его портрет.

Обычай и состояние дел заставили Теодора надеть платье, обязывавшее его питать чувства, коих в его сердце никогда не было. Аббат де Ганж давно ждал удобного, случая, чтобы отказаться от церковного облачения, ибо его доля наследства, хотя и скромная, так как, согласно законам провинции, основное состояние отходило к старшему в роду, позволяла ему — прежде всего по причине благородства, проявленного братом при

разделе имущества, — надеяться на выгодный брак. Можно с уверенностью сказать, что нынешнее состояние Теодора, одно из наиболее почтенных и полезных для общества, нисколько не подходило такому порочному человеку, как он. Аббат де Ганж принадлежал к тому разряду мужчин, которые добивались взаимности у женщин только для того, чтобы их обманывать, любили женщин для того, чтобы ими пользоваться, вступали с ними в связь для того, чтобы предать и отдать их на поругание, презирали их тотчас, как только те переставали им нравиться; не имели ничего святого, когда речь заходила о том, чтобы соблазнить женщину, и соблазняли их лишь для того, чтобы обесчестить. Такой человек вряд ли будет рад встретить добродетельную особу, которая пожелает пресечь бесчисленные порывы его нечестивых желаний и постыдное легкомыслие в отношениях, дабы противопоставить им сладость постоянных уз, завязанных навечно ласковыми руками Гименея. На наш взгляд, счастье в браке для него невозможно, а потому мы с известной долей уверенности предполагаем, что, не будучи счастливым сам, аббат де Ганж множил на пути своем исключительно несчастных женщин. «Ах! — воскликнете вы. — Но разве не мог он пощадить и не обрекать на горестную участь ту, которая стала украшением его фамильного замка?» Увы, нет, и, как бы нам того ни хотелось, не станем обольщаться, ибо очень скоро взорам нашим откроется совершенно неприглядная истина.

Вот уже несколько лет в замке проживал некий аббат Перре, в прошлом приходской викарий. Много лет назад он втерся в доверие к отцу нынешнего маркиза и теперь исполнял в замке

обязанности привратника3. Юный Теодор, выросший под покровительством сего сорокапятилетнего человека4, питал к нему те же чувства, что и покойный граф, — с той разницей, что здесь связующим звеном между наставником и учеником стал порок. Зная обо всех распутных похождениях молодого человека, аббат Перре, сам этим похождениям способствовавший, приобрел над Теодором определенную власть, делавшую союз сей еще более опасным. А так как в тот вечер у обоих было что сказать друг другу, то, как только они вышли из-за стола, Перре, повинуясь знаку Теодора, взял подсвечник и, освещая дорогу своему юному покровителю, направился в его апартаменты, где они оба и затворились.

— Друг мой, — обратился Теодор к своему конфиденту, как только они остались одни, — скажи мне, можешь ли ты представить себе, что на свете есть женщина, еще более совершенная, чем супруга моего брата? Если бы я был старшим в роду, жребий, возможно, даровал бы эту женщину мне, но сейчас мне остается только горько сожалеть, что я не появился на свет раньше Альфонса... Как, однако, капризна дама, именуемая Фортуной! И все же, бесценный мой Перре, наслаждение, даруемое нам женщинами, мы чаще всего получаем вне брака, ибо лишь одна из трех, а то и четырех побед наших завершается браком.

— Разумеется, господин аббат, вам больше подходит быть старшим, — ответил Перре. — Однако судьбе было угодно сделать так, а не иначе, и мы не можем ничего изменить.

— Согласен; но я могу нарушить ее планы.

— О! вы не сделаете этого, ведь ваш брат столь любезен! И так искренне любит жену!

— А как по-твоему — отвечают ли ему на его любовь?

— Еще как! Супруги не расстаются буквально ни на минуту. Когда они вместе, счастливее их нет на всем белом свете. А если госпожа чего-нибудь пожелает, господин мгновенно бросается исполнять ее желание. Ах, как нежно они заботятся друг о друге, как внимательны и предупредительны!.. Впрочем, господин аббат, это не имеет никакого значения, и, если вы уверены, что мои хлопоты пойдут вам на пользу, я незамедлительно выведу на линию огня всю свою артиллерию. У вас не будет оснований усомниться в усердии Перре.

— Друг мой, — ответил Теодор, — мне кажется, завоевание будет нелегким. Конечно, Ам-бруазина де Рокфей, рядом с которой я сидел за ужином, также весьма недурна, но, если мне взбредет в голову приударить за ней, мне придется на ней жениться, а ты прекрасно знаешь, что я не желаю связывать себя узами Гименея. Поэтому гораздо лучше я чувствую себя подле Эфразии: она волнует, возбуждает меня, и эти чувства нисколько не противоречат той извращенности, коей природе было угодно меня наделить. И потом, не кажется ли тебе — впрочем, как и мне,— что Эфразия, хотя и старше по возрасту, в сотню раз лучше малютки Амбруази-ны? Я предпочитаю женщин, будоражащих воображение, и не слишком ценю тех, кто может воздействовать исключительно на чувства.

— Но она ваша невестка!

— Друг мой, я это знаю. И хотя я уважаю и люблю своего брата... дорогого брата, который, будучи старшим, обошелся со мной крайне вели-

кодушно во время раздела наследства... я готов, поправ чувство признательности, оскорбить или даже разорвать его супружеские узы... словом, соблазнить эту честную женщину — его жену... Ах, дорогой Перре, признаюсь, подобные поступки чрезвычайно привлекают меня! К тому же, мой милый, огонь, полыхающий в очах Эфразии, способен растопить любые льды — подобно тому, как лучи дневного светила растапливают льды Кавказа. Известно ли тебе, что, пока она была при дворе, король отвратил свой взор от прекрасной Манчини? А ведь в то время он был пылко влюблен в племянницу кардинала Маза-рини!

— Да, сударь, знаю и нисколько этому не удивлен. Эфразия достойна любви самого короля, так что, когда вы добьетесь ее расположения, вы вознесетесь выше короля.

— Нет, нет, я постараюсь смирить свои чувства, стану делать все, чтобы казаться добродетельным, и, если понадобится, покину этот дом. Но если все усилия мои будут напрасны, если любовь возобладает над разумом, ты, я полагаю, поймешь, что моей вины тут не будет вовсе. Ибо любовь сильнее разума, а потому несчастен тот, кто, слабый от природы, пытается сопротивляться упавшему на него любовному бремени, клонясь к земле, словно тростник под порывами северного ветра. Нет, я не намерен противиться природе и надеюсь, что предмет желаний моих разделит выпавшее на мою долю сладостное бремя.

Порочная страсть аббата была Перре только на руку, поэтому, осыпанный милостями и подарками младшего де Ганжа, он не стал ему

возражать, и оба нечестивца, вполне довольные друг другом, отправились спать.

На протяжении двух недель аббат де Ганж, желая прогнать тоску, навеянную деревенской жизнью, со всей доступной ему страстью предавался развлечениям, кои могли предоставить ему замок и прилегающие к нему окрестности. Ужины и балы, охота в парке и прогулки по берегам реки Од — любезные хозяева ничего не забыли. И преступное чувство, вспыхнувшее в груди Теодора при виде прелестной Эфразии, разгоралось еще ярче. Как ни старался молодой аббат погасить бушевавшее в нем пламя, оно только сильнее опаляло его, и вскоре он почувствовал, что более не в силах сопротивляться руке, размеренно и неустанно подталкивавшей его к бездонной пропасти порока. Но кто знает, прилагал ли аббат на самом деле все усилия, чтобы не скатиться в бездну? Не стремился ли он туда сам, без всякой посторонней помощи? Ведь всем известно, что слабодушный всегда находит оправдание своим слабостям, а тот, кто не имеет мужества бороться с собственными дурными наклонностями, винит во всем свою несчастливую звезду.

Когда наконец бурные развлечения сменились спокойствием и безмятежностью, Эфразия сказала супругу:

— Друг мой, возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что между тобой и братом существует огромная разница. В нем нет ни капли доброты твоей, ни крупицы твоей кротости! Признаю: он не чужд добродетели, однако это возвышенное чувство занимает в душе его лишь крохотный уголок, в то время как в твоей душе оно расцветает пышным цветом. Стоит только взглянуть на тебя, как сразу проникаешься к тебе любовью, а чтобы полюбить его, на мой взгляд, следует приложить чрезвычайно много усилий.

— Слова твои, Эфразия, я могу приписать исключительно твоей любви ко мне. Мой брат-аббат любезен, остроумен, и, когда ты лучше узнаешь его, ты, без сомнения, станешь любить его так же, как и я.

— О друг мой, чтобы полюбить его, мне вполне достаточно тех уз, что связывают его с тобой; однако я по-прежнему утверждаю, что он тебя недостоин.

— Возможно, тебе больше понравится шевалье, — заметил Альфонс. — К сожалению, дела пока удерживают его в Ницце, где сейчас расквартирован его полк, но вскоре он приедет к нам, и я надеюсь, что все вместе, вчетвером, мы проведем в этом замке несколько счастливых и радостных лет.

— Ах, тебе уже мало моего общества! А мне для счастья ну^сен только ты,— ты один можешь сделать меня счастливой; кроме тебя, мне никто не нужен.

Тут беседа их была прервана г-жой де Рокфей, явившейся пригласить их в Ганж послушать в тамошней церкви новую проповедь отца Эусеба. И все обитатели замка отправились на проповедь. Отец Эусеб говорил о божественной любви. О, каким жаром пылали слова почтенного священнослужителя! С каким чувством славил он праведные души людские, воспитанные в любви к своему Творцу! Обращаясь к сердцам, он призывал всех почитать Небесного Отца, ибо Ему мы обязаны всем. Какую глубокую признательность обязаны

мы питать к Творцу своему — ведь именно благодаря Ему мы способны наслаждаться красотами и чудесами творения! В речи своей священник рисовал прекрасные картины мира, сотворенного Господом, и верующие в умилении преклоняли перед Творцом колени. Тех же, кто дерзко усомнился в величии Творца, речи отца Эусеба заставили раскаяться и уверовать.

— Тот, кто не верит, — говорил святой отец, — не может чувствовать; тот, кто не признает Господа творцом своим, слеп на оба глаза. В душе чувствительной всегда есть вера и любовь. О, неблагодарные сердца! Как смеете вы отрицать существование Бога, когда рука Его оберегает вас в пучине горестей, куда в неверии своем вы погружаетесь все глубже и глубже! Кому, по-вашему, обязаны вы способностью отражать удары тех, кого сами развращаете своими лживыми речами? Господь протягивает вам руку помощи, а вы ее отталкиваете! Не буду напоминать вам о гневе Его... я не намерен устрашать вас, хотя вы уже не раз заслужили Его гнев. Я хочу напомнить вам только о доброте Его. Торопитесь внять Его милосердному гласу, покайтесь, и объятия Его всегда будут для вас раскрыты.

В Ганже и окрест было немало протестантов, но добрая слава отца Эусеба шагнула так далеко, что многие протестанты являлись его послушать. Как и католики, они были растроганы его проповедью, — ведь любовь к Господу присуща всем и повсюду, во все времена и во всех религиях. Любовь эта объединяет людей, ибо каждое существо, наделенное разумом, непременно имеет религию и, исполняя ее обряды, отдает дань признательности Тому, Кто вдохнул в него жизнь. Все добро-

детели проистекают из искреннего принятия учения Господа, ибо учение это располагает душу к чувствительности, а чувствительность становится источником добродетелей. Душа же неверующего пуста, и он, не сумев воспринять ни единой добродетели, сам того не замечая, впускает в нее порок, от которого потом не в состоянии избавиться, ибо в борьбе своей не имеет помощников.

За обедом все говорили только о проповеди отца Эусеба; а так как добрейший реколлект отсутствовал (он остался обедать у кюре), то сотрапезники без смущения возносили ему самые возвышенные хвалы.

Только аббат де Ганж холодно отозвался об этой проповеди.

— Есть вещи столь естественные и простые, — заявил он, — что я всегда удивляюсь, отчего их делают темой проповеди. Проповедовать существование Господа означает предполагать, что есть люди, не верящие в Него. Но я не могу себе представить, чтобы в наших краях нашелся хоть один такой человек.

— Я с вами не согласна, — ответила г-жа де Рокфей. — Во-первых, я точно знаю, что мало кто из неверующих готов в этом признаться, и тех, кто не признается, на мой взгляд, немало. А во-вторых, я никогда не смогу назвать верующим того, кто слепо идет на поводу у своих дурных страстей. Если бы такой человек верил в Бога, разве не смог бы он с Его помощью укротить свои страсти?

— Но, — возразил аббат, — разве не существует законов, призванных остановить тех, кого не останавливает страх перед Божьей карой?

— Таких законов недостаточно, — продолжала г-жа де Рокфей, — к тому же их нетрудно обойти. Преступления, совершенные втайне, становятся неподвластны закону, а люди, обладающие властью, и вовсе дерзко презирают любые человеческие установления! Что помогает слабому не трепетать при одной только мысли о могуществе сильного? Только утешительная мысль о том, что справедливый Господь рано или поздно отомстит его гонителю! Что говорит бедняк, когда его обирают? Что говорит несчастный, когда его притесняют? «О! — восклицает и тот и другой, проливая слезы, кои тотчас утирает рука надежды. — С тем, кто меня тиранит, обойдутся так же, как и со мной; мы вместе явимся на суд к Предвечному, и там мне будет отмщенье». Так не отбирайте же это утешение у несчастных! Увы, зачастую оно единственное, которое у них остается, а потому не будем жестоки и не станем отнимать у них последнее!

Прекрасные глаза Эфразии, в полном согласии с ее добрым сердцем, одобряли все, что говорила г-жа де Рокфей. Бросив взгляд на невестку, Теодор стал рассеян и постарался придать разговору менее серьезный тон; ему это удалось, а вскоре беседа и вовсе прекратилась, ибо все вышли из-за стола.

Хотя для обитателей замка Ганж зима прошла в приятных беседах, развлечениях и забавах, все с радостью встретили наступление весенней погоды. Сердце Теодора было по-прежнему не на месте, и он наконец решился покинуть дом, где находиться ему стало крайне опасно. Однако разговор, состоявшийся у него с коварным Перре, неожиданно возродил в нем надежду на победу, на которую он давно уже перестал рассчитывать.

— Друг мой, — сказал он своему коварному конфиденту, — зима прошла, а дела мои так и не сдвинулись с места; прежние заботы гложут меня, и хотя кругом все оживает и цветет, сердце мое, лишенное пищи, отказывается присоединиться ко всеобщему возрождению. Словно увядшая роза, оно терзается прежними муками, сгорает от прежних желаний и, как и раньше, чувствует свое бессилие. Ну почему, скажи мне, почему, когда все в природе оживает, я чувствую в себе только смерть? Чем чаще я вижу Эфра-зию, тем сильнее я люблю ее и тем больше смущаюсь, не в силах заставить себя поведать ей о своих чувствах, пробудившихся во мне с неведомой мне прежде силой. Известно ли тебе, приятель, что я впервые не нахожу в себе мужества поведать женщине о своей любви, впервые мне страшно, что чувство мое может остаться безответным. Смущение мое наверняка покажется тебе странным, но, увы, любезный мой Перре, я ничего не могу с собой поделать.

— Честно говоря, господин аббат, — ответил Перре, — я недостаточно учен, чтобы объяснить сию загадку. Но одно я знаю точно: стыдливость и рассудительность — эти два качества, коими щедро наделена Эфразия, — без сомнения, оказали на вас не самое лучшее влияние. На вашем месте я бы не стал скрывать свои чувства, а, напротив, признался бы в них прямо; поверьте мне, сударь, женщинам нравятся сильные и решительные мужчины.

— Ты знаешь, какой план я придумал?

— Нет, но что бы вы ни замыслили, будьте уверены, во мне вы всегда найдете человека, на которого во всем можно положиться.

— Так я на тебя рассчитываю?

— Разумеется, господин аббат. Но прежде объясните, чего вы хотите.

— Надо внести смятение в души обоих счастливчиков; познакомившись с горем, они станут более уязвимыми, а ревность, кою я намерен заронить в сердца их обоих, вызовет у мужа либо раздражение, либо охлаждение, и тогда супруга его сама упадет ко мне в объятия.

— Сомневаюсь, чтобы ваш план удался, сударь: они оба уверены в прочности своих чувств.

— Потому что их чувства еще не подвергались испытаниям. Мы расставим им ловушки, они в них попадутся; и тогда ты увидишь, Перре, кто из нас прав. Именно на мою грудь прольются слезы, кои я заставлю их исторгнуть, и я тешу себя надеждой, что ты будешь доволен, увидев, каким образом я стану осушать эти слезы!

— Куда же делись ваше благоразумие, ваш страх показаться неблагодарным, ваше стремление бежать, дабы не уступать желанию?

— О каком благоразумии ты говоришь? Страсть моя накалена до предела, исступленное желание влечет меня к ней!

— Тогда давайте действовать, сударь, и скоро вы убедитесь, с каким рвением я буду помогать вам!

А вам, читатель, я предлагаю последовать за этим негодяем, ибо поступки его лучше увидеть самому, нежели услышать рассказ о них из чьих-либо уст: очевидец всегда узнаёт больше интересного, чем слушатель.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пока маленькое общество пребывало в замке Ганж, граф де Вильфранш, офицер и достойный во всех отношениях молодой человек, охотно общался с Теодором: он нашел в нем недюжинный ум и манеры, более приставшие военному, нежели служителю Церкви. Со своей стороны Теодор, давно уже питавший относительно Вильфранша вполне определенные планы, пользовался любой возможностью, чтобы сблизиться будущей жертвой.

— Дорогой граф, — обратился к нему аббат во время одной из прогулок по парку, — мне кажется, живя в этом доме, вы проводите время в праздности. А сначала мне показалось, что вы имеете виды на Амбруазину! Она прекрасно сложена и вполне заслуживает вашего внимания; даже если вы не намерены связывать себя узами брака, признайтесь, из нее могла бы получиться восхитительная любовница!

— Я никогда не осмелюсь питать подобных мыслей относительно столь уважаемой особы, как мадемуазель де Рокфей, и я не настолько богат, чтобы претендовать на ее руку.

— А вы уже пытались что-либо предпринять?

— Нет, даже пытаться не собираюсь, ибо я не нашел в Амбруазине ничего, способного подтолкнуть меня к каким-либо действиям. Когда я прибыл сюда, мне показалось, ч:го она выделяет меня; однако, встретив в ответ на свою пылкость одну лишь холодность, я успокоился, и это спокойствие не покидает меня до сих пор; вот почему времяпрепровождение мое кажется вам праздным.

— Вы не правы. В вашем возрасте и с вашей внешностью не пристало томиться от бездействия; простой в любовных делах может оказаться плачевным для такого красивого кавалера, как вы. Если вам не нравится Амбруазина, оставьте ее моему брату, которому, как я подметил, она вовсе не безразлична.

— Как! Маркизу?

— Неужели вы считаете, что его страсть к Эфразии будет длиться вечно?.. Ах, какой вы еще новичок в любви, дорогой граф! Женятся по необходимости, а потом устраиваются по потребности. Я не утверждаю, что Альфонс влюблен в Амбруазину, зато знаю точно, что мадемуазель отвергла ваши чувства только потому, что она без ума от моего брата, и теперь вы, как честный и благородный рыцарь, обязаны возместить утрату бедняжке Эфразии.

— Так, значит, вы советуете мне заняться вашей невесткой?

— Это самая приличная связь, какую вы можете завязать в этом доме; я же просто предлагаю вам свои услуги... Разве Эфразия вам не нравится?

— Я нахожу ее обольстительной, и все, что вы мне советуете, без сомнения, весьма соблазнительно. Но я ни за что бы не отважился начать за ней ухаживать, если бы вы не убедили меня в неверности ее супруга.

— Дерзайте, мой дорогой, дерзайте, а потом мы с вами обменяемся новостями.

Когда граф пообещал Теодору последовать его совету, тот уже погрузился в обдумывание второй части плана.

Коварный аббат де Ганж хотел не только заставить свою невестку оступиться, а потом воспользоваться ее слабостью, ему хотелось, чтобы Альфонс также запятнал свою честь и Эфразия, убедившись в неверности мужа, не раздумывая устремилась в его объятия... Но, скажете вы, разве не может статься, что она бросится в объятия Вильфранша, ведь именно его ей подставляют? О, в этом вопросе у аббата не было никаких сомнений: он был уверен, что в любую минуту сумеет не допустить неверности невестки, а ежели дело действительно дойдет до измены, он всегда сможет уничтожить Вильфранша и повернуть события в выгодную для себя сторону.

Трудно даже вообразить, до какой степени возрадовалась душа Перре, когда Теодор, посвятив его в свой план, поручил ему заняться проработкой многочисленных его деталей.

— Черт возьми, как вы умны, господин аббат! — с восторгом воскликнул Перре. — Если бы вы пошли в политику, вы превзошли бы самого Мазарини!

— Друг мой, — ответил Теодор, — такая страстная любовь, как моя, способна преодолеть любые препятствия, ничто не устоит против ее силы. Подобно шквальному ветру, она разрушает, стирает в порошок все, что стоит у нее на пути; и чем больше она встречает препятствий, тем больше у нее сил, чтобы препятствия эти преодолеть или разрушить.

Прежде чем привести в действие вторую часть плана, аббат посчитал разумным оценить результаты первой.

— Ну и чего вам удалось добиться? — спросил он Вильфранша спустя месяц.

— Ровным счетом ничего, — отвечал граф. — Эту женщину ничто не может заставить свернуть с пути истинного, ее добродетель прочна, как скала.

— Держу пари, вы просто неправильно приступили к делу; добиваясь благосклонности женщины умной, надо взывать не к чувствам, а к самолюбию. Попытайтесь убедить ее, что с ее ослепительной внешностью, дарованной ей природою единственно для того, чтобы нравиться, глупо чураться света. Высмеивайте супружескую верность, а затем идите дальше и убедите ее, что тот самый муж, которого она предпочитает всем своим поклонникам, первым изменил своим клятвам и что вы только тогда перестали пытаться сломить сопротивление Амбруазины, когда она призналась вам в своей любви к Альфонсу, который явно предпочитает ее собственной супруге. Продолжайте воздействовать на ум, и тогда вскоре вы сумеете воспламенить сердце.

— Подобный способ кажется мне опасным, — ответил Вильфранш. — Ведь если я не сумею сломить сопротивление Эфразии, она объяснится с Альфонсом, и они оба станут моими врагами.

— Возможно, вы и правы — если бы речь шла о другой женщине. Но в нашем случае я уверен, что вам удастся пробудить ее чувства, тем более что я исполнен решимости услужить вам, а именно убедить ее в том, что муж ей изменяет, а его

убедить в том, что сердце его жены принадлежит вам.

— Но когда мы достигнем цели, мне придется принять вызов. Разумеется, я не возражаю: дуэль всегда меня развлекала, но, если я убью супруга, мне вряд ли придется рассчитывать на благосклонность супруги, дуэль лишь отдалит меня от нее.

— Ни слова больше, друг мой, ни слова! Рассуждения ваши крайне далеки от истины: опасаясь скандала, который погубит его жену, мой брат не станет драться. Будьте уверены: он покинет замок, отправится в Авиньон, куда его призывают неотложные дела, и мы останемся хозяевами поля битвы.

— Дорогой аббат, — произнес Вильфранш, — возможно, обстоятельства воспрепятствуют выполнению столь хорошо придуманного вами плана, однако я готов вновь попытать счастья, ибо, признаюсь вам, я бесконечно влюблен в вашу невестку. Но если и на этот раз я потерплю неудачу, я откажусь от дальнейших попыток. Пусть лучше я погублю свою любовь, нежели стану причиной гибели обожаемой мною женщины.

Прошло еще несколько месяцев, но за все это время хитроумный план аббата не принес ни единого плода, и, сгорая от нетерпения, аббат принялся осуществлять второй план.

Стояла середина лета. Вечерняя прохлада побудила всю компанию отправиться на прогулку в сад, где все постепенно разбрелись в разные стороны. Заботами аббата маркиз не заметил, как остался один на один с мадемуазель де Рокфей, в то время как Теодор сделал своей спутницей Эфразию. Но все было подстроено так ловко, что

обе пары должны были непременно встретиться в конце аллеи.

— Мне кажется, — обратился Теодор к невестке, — что во время прогулки каждый выбрал себе в спутники того, кто пришелся ему по душе.

— О чем вы говорите? — спросила Эфразия.

— О том, что пока благоразумная г-жа де Рокфей ведет душеспасительные беседы с отцом Эусебом, ее дочь гуляет с вашим супругом. Впрочем, мне не на что жаловаться: разве мог бы я найти спутницу более прекрасную, нежели моя любезная невестка?

— По-моему, пары подобрались превосходно, и я не понимаю, отчего вы говорите об этом шепотом.

— О прекраснейшая и достойнейшая из женщин, — воскликнул аббат, — каким счастливым характером наделило вас небо! Недаром говорят: тот, кто не способен причинить зла ближнему своему, сам никогда не станет жертвой зла. И тем не менее зло не только существует, но и творится повсеместно, ибо в повелениях Всевышнего сказано, что явится нечестивый и вселит нечестие в сердца людские. Так вот, нечестие под названием «неверность» сегодня овладело вашим супругом; так что поверьте мне: совсем не по воле случая он пребывает сейчас наедине с Амбруазиной. А если вы хотите, чтобы я оказал вам услугу, убедил вас в печальной своей правоте, поклянитесь мне хранить слова мои в глубочайшей тайне, или я оставлю вас страдать и терзаться ужасными подозрениями, ибо хуже незнания может быть только неуверенность.

— Ах, брат мой, — воскликнула Эфразия, — какое грозное оружие вы избрали, чтобы терзать

мне сердце! Разве вы не знаете, сколь оно чувствительно? Разве вам неизвестно, как дорог мне Альфонс? И что я, без сомнения, предпочту тысячу раз потерять жизнь, нежели один раз утратить его сердце?

— Дорогая и любезная сестра, именно потому, что все это мне прекрасно известно, я не хочу, чтобы вы по-прежнему оставались слепы. Ваш супруг обожает Амбруазину, он никогда не питал к вам таких пылких чувств, какие он питает к этой юной особе. И я опасаюсь, как бы эти чувства не завели его дальше, чем можно было бы предположить, а потому вам без промедления следует проявить инициативу...

При этих словах силы покинули несчастную маркизу, глаза ее закрылись, и она рухнула к подножию дерева.

— Вот этого я добивался, — злобно произнес Теодор, отправляясь на поиски Вильфранша.

Граф ожидал за ближайшим поворотом.

— Маркиза в обмороке, — сказал ему Теодор, — она лежит возле дерева. Воспользуйся обстоятельствами и позаботься о ней; теперь, если ты пожелаешь, она твоя.

И, удостоверившись, что Вильфранш помчался туда, куда ему было указано, Теодор поспешил в боковую аллею, где его брат прогуливался с Амбруазиной.

— Брат, — обратился он к Альфонсу, — думаю, нам надо поспешить к твоей жене: до меня донеслись какие-то крики. Не знаю, кто сейчас сопровождает маркизу, но в криках этих явственно звучал призыв о помощи, поэтому мне кажется, нам всем вместе следует немедленно бежать в ту сторону.

— О небо! Что ты говоришь?! — воскликнул маркиз. — Я был уверен, что жена моя с тобой!

— Я был с ней, но затем мы расстались; вернувшись к ней через несколько минут, я увидел, что она лежит у подножия дуба в глубоком обмороке. Заметив неподалеку Вильфранша, я подозвал его и попросил оказать ей помощь, а сам отправился предупредить вас...

Без лишних разговоров все устремляются за Теодором, и тот ведет спутников своих прямо к месту, где он оставил Эфразию. Они добираются до цели и видят пребывающую без сознания маркизу в объятиях Вильфранша.

— Поспешите, Альфонс! — восклицает граф! — Я не знаю, что стало причиною обморока вашей жены, но все мои старания привести ее в чувство успеха не имели.

Амбруазина расшнуровывает корсет маркизы, трет ей виски, дает понюхать соль. Эфразия открывает глаза, тревожно озирается по сторонам и, заметив, как муж ее хлопочет вокруг нее вместе с той, кого она считает своей соперницей, дает волю слезам, потоком хлынувшим из ее прекрасных глаз.

— Что с тобой, дорогая? — спрашивает Альфонс, покрывая лицо ее поцелуями. — Откуда эти страхи и печали?

— Не тревожься, друг мой, не волнуйся, — отвечает Эфразия, с трудом поднимаясь на ноги. — Вернемся в замок: короткий отдых, без сомнения, пойдет мне на пользу.

Желая скрыть недомогание, Эфразия предусмотрительно попросила спутников своих не рассказывать о происшествии отцу Эусебу, который вместе с г-жой де Рокфей как раз подходил

к ним. Осушив слезы, она приняла участие в общей беседе.

— Мы только что вышли из лабиринта, — сообщила г-жа де Рокфей. — Я много слышала о нем, но побывала в нем впервые.

— Скитания по лабиринту весьма поучительны, — произнес отец Эусеб, — ибо дает пищу и зрению, и душе. О, какие возвышенные мысли о вечном посетили нас во время этой прогулки!

— Воистину, такие мысли несут нам утешение, — изменившимся голосом произнесла Эфразия, — ведь именно они сопровождают нас к той двери, за которой прекращаются все наши несчастья. Жизнь очень жестока, и в любую минуту мы можем потерять все, что нам в ней дорого, что побуждает нас любить ее самое.

— Откуда у вас такие мрачные мысли? — тихо спросил Вильфранш Эфразию. — Ведь вам жизнь преподносит только розы и скрывает от вас свои шипы.

— Вчера я тоже так думала, — таинственным шепотом ответила маркиза, — но несколько часов назад я убедилась в обратном.

— Лишь бы часы эти не заставили вас усомниться в моей любви! — пылко восклицает граф.

Маркиза смотрит на него с величайшим изумлением и уверенным голосом произносит:

— Разве я со всей ясностью не дала вам понять, что подобного рода речи не доставляют мне удовольствия? Так отчего же вы их возобновляете?

— О чем может шептаться моя жена с Вильф-раншем? — спрашивает Альфонс у Теодора, стоящего неподалеку от собеседников. — С каких это пор у них завелись секреты?.

— Вряд ли речь идет о чем-нибудь важном, — небрежно ответил аббат. — Спросите у маркизы, одно ее слово вам все разъяснит. Уверен, когда завтра мы проснемся, дело будет улажено.

Вернувшись вечером к себе, аббат нашел на камине записку от Эфразии. Вот что в ней говорилось:

«Я ничего не стану рассказывать мужу до завтрашнего дня. Сегодня он все утро будет занят делами в Ганже, так что приходите завершить начатое вами дело и, если вы по-прежнему намерены всадить кинжал мне в сердце, разите без пощады».

Разумеется, аббат не собирался отказываться от свидания: он считал необходимым довести до конца задуманную им интригу и для этого намеревался использовать все, что могло бы принести свои плоды.

Прежде чем отправиться к маркизе, он решил серьезно продумать тактику своего поведения.

«Мне предоставляется прекрасная возможность сделать признание, — рассуждал он. — Однако поспешность может меня погубить. Она обо всем расскажет мужу; и вместо того, чтобы приблизиться к цели еще на шаг, я в один миг потеряю все. Следовательно, надо продолжать делать все, чтобы заставить ее изменить супругу с Вильфраншем. Так я избавлюсь от неудобного соперника и одновременно поссорю маркизу с мужем, который, узнав про измену, либо накажет супругу, либо бросит ее, но и в том и в другом случае она, несомненно, придет ко мне».

О, какая ужасная арифметика... Но что можно ожидать от столь испорченного человека, как Теодор?

— Дорогой аббат, — оставшись наедине с Теодором, первой начала разговор маркиза,— во время вчерашней прогулки меня поразили две вещи. Первая — это подозрения, которые вы пожелали посеять в моем сердце относительно невинной прогулки моего мужа в обществе мадемуазель де Рокфей. Вторая — это загадочные обстоятельства, в результате которых я, потеряв сознание буквально у вас на руках, очнулась уже в объятиях Вильф-ранша. Как могло случиться, что вы столь легкомысленно уступили чужому человеку право оказать мне те заботы, кои должны были оказать сами и кои я в своем положении могла принять только от вас? Почему Вильфранш решил воспользоваться моей беспомощностью? Почему в оставшееся время, проведенное нами в парке, он вновь стал осаждать меня дерзкими предложениями, которые он уже высказывал два или три раза и которые я с негодованием отвергла? Только вы, брат мой, можете дать ответ на эти загадки, и я надеюсь, что вы сделаете это не столько по причине связующих нас уз, сколько из чувства дружбы.

Во время столь необычной для нее речи маркиза не смела взглянуть на аббата. Внезапно она встрепенулась и, словно желая прочесть ответ на лице его, устремила на аббата вопрошающий взор своих прекрасных глаз.

Хитроумный и изворотливый аббат де Ганж прекрасно знал, что отражением состояния души являются глаза и лицо, меняющее свое выражение посредством сокращения мускулов; мускулы приводятся в движение волею человека, и тот, кто обладает сильной волей, может придавать лицу своему любое выражение. И вот привыкший лицемерить аббат уставился на невестку с той же

дерзкой решимостью, что и она на него, с той разницей, что отвага маркизы была порождением искренности и чистоты души, в то время как в наглом взоре Теодора царили ложь, преступление и притворство.

— Сударыня, — начал аббат де Ганж, — чтобы ответить на ваши вопросы, я хотел бы понять, с какой целью вы мне их задаете. Узнав о чувстве вашего мужа к мадемуазель де Рокфей, вы изумились, но изумление мгновенно сменилось недоверием к словам моим, и вы даже не пожелали поверить фактам... Позвольте заметить вам, дорогая сестра, что логика сердца, не имеющая ничего общего с истиной, бесконечно вредит логике ума. Следуя слепой сердечной логике, мы каждодневно впадаем в заблуждение, ибо нам желательно верить только в то, что нам приятно, и мы безжалостно отбрасываем все, что внушает нам страх. Из всех побуждений, живущих в душе нашей, самым обманчивым является надежда. Вспомните, что нарисовано на прекрасной картине, вызвавшей у вас в Париже неподдельное восхищение: мы ведь не раз обсуждали ее той зимой. Как вы помните, сюжет картины прост: человек, зажав в руке светильник надежды, не позволяющий ему заметить таящуюся во мраке истину, неумолимо движется к смерти. И мы с вами понимаем, что едва под ногой его окажется отверстая могила, как надежда, будучи дочерью суетных желаний, немедленно улетучится, оставив его один на один с суровой истиной.

— Довольно мрачное вступление, братец, — заметила маркиза.

— Оно продиктовано истиной, сестрица, и отправлено вам на крыльях дружбы, дабы вы не

усомнились в моих словах. Связь, в которую вы не хотите верить,— это истина, в этом я убедился еще четыре месяца назад. Благодаря предосторожностям, предпринятым влюбленными, чтобы не вызвать подозрений у г-жи де Рокфей, они сумели скрыть свою незаконную связь. Но меня они обмануть не смогли. Признаюсь, не могу понять, зачем мой женатый брат решил связаться с незамужней женщиной, — ведь именно последствия таких связей и повергают нас в ужас! Но как бы там ни было, я совершенно уверен, что связь эта существует; и если вам желательно получить более весомые доказательства, я готов вам их предоставить.

Уверенность во взгляде маркизы постепенно ослабевала, голова ее склонилась на грудь; прекрасные глаза наполнились слезами, и из груди ее вырвались глухие, сдавленные рыдания; нервы ее были на пределе, тело содрогалось в непроизвольных конвульсиях. Легко обмануть невинную и добродетельную душу: такая душа не ведает фальши. Узнав об обмане, трепетная душа болезненно его переживает, и, не в состоянии предположить наличие фальши в других, она скорее уступит обманщику, нежели станет докапываться до истины.

Эфразия хотела взять себя в руки, дать достойный ответ, успокоиться... но усилия были напрасны, и вот уже рыдания вперемежку с горестными стонами беспрерывно рвутся из груди ее.

— О Альфонс, Альфонс! — восклицает она. — Чем я тебе не угодила, что я сделала, что ты перестал любить меня, перестал доверять мне? Вспомни, как нежно ты любил меня, как называл счастливыми только те минуты, которые проводил

со своей Эфразией... Зачем теперь ты заставляешь ее страдать от ревности, зачем решил замучить ее забвением? Коварный, неужели Амбруа-зина красивее меня, неужели она может любить тебя сильнее, чем я? Почему ты решил пожертвовать мной?.. О, почему ты ненавидишь меня, отчего жизнь моя тебя удручает?.. Ты желаешь моей смерти, а когда небо дарует тебе эту милость, лишишь меня права разделить с тобой тот склеп, который заботы твои, некогда столь нежные и деликатные, соорудили для нас обоих: другая займет в нем мое место, другая отправится с тобою в вечность. Господь создал нас друг для друга, и, если ты избавишься от меня на земле, Он все равно соединит нас на небе, и ты будешь вынужден снова полюбить меня, ибо там, на небе, ты наконец узнаешь, что последний вздох и последнее благословение мое были обращены к тебе — несмотря на твою неверность.

Жалобные слова маркизы перемежались с всхлипываниями и рыданиями: г-жа де Ганж плакала не переставая. Желая утереть слезы, она прижала к лицу платок, и тот мгновенно промок. Казалось, на ее прекрасном лице нет более места счастью, горе навеки поселилось в его пленительных чертах, прогнав оттуда невинность и стыдливость.

— Сударыня, — произнес Теодор, более озабоченный достижением своей цели, нежели состоянием невестки, — не следует столь бурно предаваться горю, лучше осушить его источник. Теперь вы ничем не обязаны супругу; он недостоин даже вашей жалости; справедливая месть — вот о чем вам сейчас надо думать. Зная благородство вашего характера, я полагаю естественным не только на-

помнить вам об этом, но и предложить подходящее для этой цели средство, и если вы согласитесь принять его, я отвечу вам на второй вопрос. Граф де Вильфранш честный человек. С тех пор как мы находимся в Ганже, он, как и я, заметил преступную страсть вашего супруга, а заметив, ощутил в груди своей пылкое желание утешить вас, о чем он и сообщил мне. Не скрою, я не только одобрил его стремление, но и предложил ему свою помощь. Вы желали получить объяснение вчерашнего происшествия? Что ж, слушайте. Во время прогулки я оказал Вильфраншу услугу, предоставив ему возможность побеседовать с вами наедине. Он любезен, кроток; приняв его предложение, вы получите средство — быть может, единственное, — которое поможет вам вернуть мужа. Узнав, что другой сумел заменить его в вашем сердце, супруг ваш, почувствовав себя уязвленным, станет жалеть об утрате... Сколько женщин таким образом вернули себе мужей!

— Кокетки — да, быть может, но не честные женщины, — ответила маркиза. — Мне слишком дорого обойдется такая попытка, сударь, и я не знаю, что лучше — потерять сердце мужа или завоевать его вновь посредством преступления. Ведь если ему откроется истина, он станет презирать меня! Нет, только кротостью, терпением и постоянством я смогу вновь завоевать чувства Альфонса... Я обязательно докажу ему свою привязанность, и время мне поможет. Пусть он поступил со мной несправедливо, но слезы мои — я уверена! — помогут ему избавиться от наваждения, и я не хочу ничем огорчать его... Конечно, если бы я сама попыталась разобраться в этой истории...

— Ни в коем случае, — живо возразил Теодор. — Нельзя признаваться, что вам известно о его заблуждениях, иначе он пожелает их узаконить, станет вам лгать, и эта ложь вряд ли вернет вам счастье. Признавшись ему, вы не только принесете в жертву вашу гордость, но и потеряете спокойствие, которое после такого признания вряд ли к вам вернется. Что же касается средства, о котором я вам говорил, то вы не правы, отвергая его: ведь я предлагаю вам не любовника, но мстителя. Вильфранш не станет предлагать вам вещей, оскорбляющих ваше чувство долга, он будет всего лишь ухаживать за вами, оказывать вам знаки внимания и тем самым столь взволнует вашего мужа, что тот, без сомнения, вновь падет к вашим стопам. Ах, поверьте мне, сударыня,— необходимо любой ценой вернуть себе права, несправедливо у вас похищенные! И даже если бы вы, поддавшись минутной слабости, позволили себе пасть, повинен в этом был бы исключительно ваш муж. Я не уговариваю вас пресечь одно преступление посредством другого, а всего лишь прошу сдержать преступника, остановить его любыми способами, кои искусство и хитрость предоставляют в распоряжение честной женщине, когда у нее похитили ее счастье.

— Разве позволено нам самим становиться на путь преступления даже ради благородной цели? Кто сказал вам, что муж мой, узнав, что и мне не чужды те же слабости, не усмотрит в моем проступке лишний повод для неверности? Какое это будет торжество для моей соперницы! О нет... моя любовь, моя гордость, все во мне противится вашим советам, тогда как добропорядочное поведение не оскорбляет ни одно из двух

названных мною чувств, а потому я предпочитаю сохранить и самоуважение, и уважение окружающих.

— Пусть будет по-вашему, но я не уверен, что, сохранив самоуважение, вы сумеете вернуть Альфонса. Брат мой не наделен чувством справедливости, он обвинит вас в слабости, а для того, кто получил отказ, факел любви вряд ли загорит-ся вновь. Не будьте столь трепетны и добродетельны, прислушайтесь к моим советам: они продиктованы самой нежной и искренней дружбой. Я хочу вновь увидеть вас счастливой и одновременно излечить брата от пагубной для него страсти. Единственное мое желание — поскорее вернуть вас друг другу, но строгость нравов, царящая в этом замке, отдаляет меня от цели и губит вас. Подумайте, чем вы обязаны моему брату, а чем — самой себе, и пусть слабодушие не станет вашим проводником, когда речь идет о счастье всех ваших дней...

— О, разве это счастье! — воскликнула маркиза. — Нет, мое счастье утеряно навсегда! Союз, заключенный мною исключительно по доброй воле, был всем моим счастьем, все мои упования были возложены на него, я делала все, чтобы понравиться этому человеку, я обожала его, а он вместо благодарности предал меня, оскорбил!.. О каком счастье могу я теперь мечтать? Нет, на этой земле для меня больше не будет счастья! Оплакивая нашу любовь, я по-прежнему буду обожать его, но он меня больше не полюбит! Ах, братец, неужели вы считаете, что существует более горькая мука, чем моя?.. Нет, такие жестокие страдания выпадают только на долю отверженных Господом, тех, кто постоянно возносит молитвы свои к небу, но не получает ответа от Предвечного! О жестокосердый, зачем ты соединил со мною свою жизнь, если сердце твое уготовило мне муки ада? А прежде ты называл меня своим ангелом... Теперь этот ангел больше не на небе, он погрузился в сумрак, откуда прямой путь — в преисподнюю... Но нет, Альфонс, я никогда не последую твоему примеру! Нет, никогда... Пусть ты изменил мне, но ведь тебе наверняка будет горько, когда ты увидишь, что я пошла по той же дорожке... даже видимость неверности наверняка опечалит тебя, а значит, повергнет меня в отчаяние... Я буду любить тебя даже в объятиях соперницы... Наверное, я сумею даже полюбить эту соперницу — за то, что ты удостоил ее своей любви и она смогла составить твое счастье... Ах, голос сердца подсказывает мне не совершать непоправимой ошибки и не ступать на избранный тобою путь! Так пусть же местью моей станет безупречное мое поведение, тогда мне — в отличие от тебя — не в чем будет раскаиваться, и когда придет мое время испустить последний вздох, я изолью его тебе на грудь, и тебе не в чем будет меня упрекнуть.

— Ах, милая сестрица, — перебил Эфразию Теодор,— вы погрязли в софизмах на тему чувств, тогда как я жду от вас мужественных и решительных действий. Зло свершилось, его надо исправлять, а вы не слушаетесь моих советов и вместо того, чтобы разрушить его, лишь усугубляете содеянное вашим мужем. Сто раз мне приходила в голову мысль предупредить г-жу де Рокфей, но предательство противно моему сердцу. Узнай она об этой интрижке, она наверняка бы увезла дочь; вас бы заподозрили в сговоре, Амбруазина стала бы несчастной и нажила бы себе множество неприятностей, ваш муж впал бы в отчаяние, а последствия сего отчаяния непременно бы обрушились на вас.

— О, поистине, такое развитие событий было бы ужасно, — ответила маркиза, — и я сделаю все, чтобы не допустить его.

— Тогда последуйте моему совету, или же вам придется стать самой несчастной из всех женщин.

— Но, — робко поинтересовалась маркиза, уступая его напору, — вы полностью уверены в Вильфранше?

— Больше, чем в себе самом, —- ответил аббат. — Ему легко притворяться, ибо он не испытывает к вам сильных чувств, в то время как я, — потупил взор Теодор, — вряд ли смог бы исполнить роль воздыхателя, ибо стал бы играть в полном соответствии со своими чувствами. Я прошу вас всего лишь сделать вид, что вы принимаете ухаживания моего друга; когда же вам удастся ввести мужа в заблуждение, вы вольны отвергнуть любые притязания Вильфранша. И повторяю: не бойтесь его, он посвящен в наши планы и прекрасно справится с отведенной ему ролью; что бы ни случилось, он будет играть ее до конца, дабы привести вас к успеху. Только не говорите ничего мужу — подумайте, какими опасностями чревато разоблачение сей интриги, к каким плачевным последствиям оно может привести. Даже если маркиз случайно обо всем догадается и обрушится на вас с упреками, вы сможете диктовать ему свои условия. Тогда ему придется пожертвовать всем, а ваша совесть будет чиста.

— Хорошо, я согласна! — необычайно взволнованно ответила г-жа де Ганж. — О Господь милосердный, помоги мне... руководи мной, не дай мне оступиться на сём тернистом пути, который заранее кажется мне преступным и на который я вступаю единственно затем, чтобы предотвратить еще большее зло.

Тут коварный аббат обнимает Эфразию, осушает ее слезы, успокаивает ее... и заключает договор, сулящий доверчивой маркизе лишь горе и несчастья. Но, как вы догадываетесь, скреплен такой договор может быть только кровью. И вот уже договаривающиеся стороны решают, что граф де Вильфранш станет ухаживать за г-жой де Ганж, а так как, по словам аббата, граф посвящен во все подробности сего опасного замысла, то он даст клятву никогда не переходить границы дозволенного; со своей стороны Эфра-зия обещает вести себя с супругом по-прежнему ровно и ласково, не будет ни в чем упрекать его и, самое главное, не будет пытаться сама во всем разобраться.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Почувствовав, что предпринятые им шаги могут навлечь на него неприятности, Теодор решил немедленно двигаться дальше в осуществлении своих коварных планов, а потому уже на следующее утро отправился к маркизу.

— Я рад, что ты первым явился ко мне, дорогой аббат, — шагнул ему навстречу Альфонс — Мне хочется поделиться с тобой кое-какими мыслями, тяжким грузом лежащими у меня на сердце.

— Почему ты не сделал этого раньше? — обиженно отозвался Теодор. — Неужели ты считаешь, что у тебя есть более преданный друг, чем я?

— Нет, разумеется, ничего подобного мне и в голову не приходило, — ответил Альфонс. — И чтобы доказать это, я расскажу тебе все без утайки. Дорогой брат, до сего дня я был спокоен и считал себя счастливейшим из супругов; но теперь мне кажется, что счастье мое отнюдь не безоблачно.

— Откуда такие опасения?

— Отчего позавчера во время прогулки с женой моей случился обморок? Почему Вильфранш, который, по разумению моему, должен был находиться рядом с тобой, оказался один на один с моей женой? И почему так случилось, что он один бросился к ней на помощь? А может, это он является виновником ее обморока? Но и в таком

случае происшествие сие не может не встревожить меня!

— Не волнуйся, во всем, что произошло, повинен исключительно случай, — успокоил его Теодор. — Эфразия пылко любит тебя, и вдобавок она слишком добродетельна, чтобы ее могло коснуться хотя бы малейшее подозрение в измене. С тех пор как ты связал с ней свою судьбу, разве у тебя есть основания в чем-нибудь ее упрекнуть? И разве ты не знаешь, что женщина, привыкшая на протяжении многих лет блюсти себя, не может в одночасье изменить своим принципам? Впрочем, Вильфранш также человек пот рядочный; к тому же он твой друг, и мой тоже, так что вряд ли он решит нарушить покой твоего дома, тем более что ты сам его сюда пригласил.

— Но эти объятия, этот обморок?

— Все очень просто. К тому же жена твоя уже вечером объяснила нам причину своего обморока: в кустарнике раздался шорох, на дорожку выскочил олень, от неожиданности она испугалась и потеряла сознание. Я был вместе с ней и могу подтвердить ее слова. Не имея при себе целебных средств, потребных в такую минуту, я решил позвать на помощь; услышав неподалеку голоса, я побежал по направлению к ним и встретил тебя. И мы пошли вместе... А что было дальше, полагаю, ты и сам прекрасно помнишь...

— Разумеется, помню, но именно это меня и волнует, ибо в памяти моей отчетливо запечатлелось изумление жены, когда мы застали ее в объятиях Вильфранша. Но еще более ясно я помню изумление Вильфранша, когда он убедился, что пыл его, с коим он расточал заботы об Эф-разии, не остался мною незамеченным. Сердце у

меня чувствительное, его легко напугать и трудно успокоить: для этого требуются доказательства более убедительные, нежели те, что привели его в состояние волнения, а потому мне кажется, что вряд ли ты сумеешь успокоить меня.

— Твое спокойствие зависит от тебя самого, — ответил Теодор. — Гони прочь охватившие тебя страхи, и в твоей душе вновь воцарится покой; верни уважение супруге и другу, перестань подозревать его в желании омрачить твою жизнь. Впрочем, я готов помочь тебе и выяснить, как ведут себя те, кто пробудил в тебе ревность. И обещаю тебе, что, каковы бы ни были узы, связывающие меня с твоей женой, равно как и мои дружеские чувства к Вильфраншу, я буду беспристрастен.

— Но они могут обмануть тебя.

— Тогда поступим по-иному! Хочешь, я подскажу тебе верный способ испытать Эфразию?

— И что это за способ?

— Дай ей повод к ревности, наполни ее душу тем же самым ядом, который нынче разъедает тебя: если она оступилась, она будет рада видеть, что и ты тоже небезгрешен; в противоположном случае тревога ее необычайно возрастет, и ты сможешь убедиться, что по-прежнему являешься единственным предметом обожания ее.

— Но если она чиста, поступок мой оскорбит ее.

— Согласен. Но если она виновна, ты это

поймешь.

— Уж лучше терзаться подозрениями, нежели огорчить ее.

— Тогда оставайся со своими подозрениями.

— Но это ужасно! У меня никогда не хватит сил побороть их.

— Тогда внеси ясность и перестань дрожать.

— Кого я могу использовать, чтобы подвергнуть ее испытанию?

— Амбруазину.

— Друзей?.. У себя в доме? Что скажет ее почтенная матушка?!

— Я не прошу тебя заходить слишком далеко; и мать, и дочь, без сомнения, заслуживают всяческого уважения. Но чтобы осуществить мой план, ты можешь даже не посвящать в него Амбруазину, дабы не смущать ее скромность: речь идет о том, чтобы притвориться, не более... Будь к ней особенно внимателен, и не важно, что внимание твое не будет иметь никаких последствий.

— Так ты полагаешь, что в результате этой хитрости...

— Ты убедишься либо в невиновности, либо в виновности своей жены. Средство безотказное, можешь смело к нему прибегнуть.

— Я согласен, — ответил маркиз. — Но ты все равно не забудь свое обещание.

— Будь спокоен, я прослежу за графом и твоей женой и каждый день буду в мельчайших подробностях докладывать тебе об их поведении.

Быстро сообразив, что следует как можно скорее известить Вильфранша об отведенной ему роли, аббат отправился к графу.

— Маркиза не станет чинить препятствий,— сказал он,— и выслушает тебя, но ты должен быть предельно осторожен, так как это всего лишь уловка: она решила выслушать тебя только для того, чтобы возбудить ревность супруга, ибо она сама его ревнует. Уверив себя, что он предпочитает ей Амбруазину, Эфразия решила сделать вид, что увлечена тобой, надеясь таким образом вер-

нуть супруга в свои объятия. Что ж, можешь воспользоваться моментом: он вполне может стать для тебя счастливым. Сыграй роль, которую я тебе отвел, а заодно стань любовником маркизы; ибо если окажется, что чувства твои мимолетны, по крайней мере получишь удовольствие.

Вильфранш даже не пытался возражать. В его возрасте от подобных предложений не отказываются, тем более что сам он давно уже намеревался добиться благосклонности маркизы. Убедившись, что все роли распределены, аббат приступил к постановке мизансцен.

Явившись к Перре, он подробно расписал ему все свои ходы, а затем сказал:

— Друг мой, наконец-то мне удалось растормошить обитателей этого дома, так что есть основания полагать, что замысел мой увенчается успехом. Осталось лишь проявить ловкость и упорство.

— Но даже если план ваш удастся, — задумчиво произнес Перре, — не потерпим ли мы крушение в порту?

— Неужели ты думаешь, что я не сумею подчинить волю этой надменной женщины?

— А вы полагаете, что добродетель покинет ее?.. Несчастье лишь укрепляет возвышенные души, они черпают в нем новые силы. Вспомните, сколь велико число подвижниц добродетели, которых так и не смогли заставить свернуть на стезю порока.

— В романах, приятель, только в романах. Я знаю не одну сотню способов одержать победу и, если понадобится, употреблю их все.

— Осмелюсь заметить, есть способы, к которым даже вы, сударь, вряд ли осмелитесь прибегнуть.

— Разумеется, я сделаю все, чтобы завладеть и телом ее, и душой; а если я увижу, что могу обладать только одним из этих сокровищ, то гордость моя, возможно, этому воспротивится. Впрочем, не станем забегать вперед и будем действовать по обстоятельствам — я давно заметил, что небо помогает дерзким.

— Согласен, сударь, поговорка эта известна давно, однако справедливость ее не всегда очевидна. Скольких жертв может потребовать задуманное вами ужасное предприятие!

— Все они будут принесены в честь моей богини, а боги никогда не жалуются на избыток фимиама.

И заговорщики принялись обсуждать меры, необходимые для успеха их черного дела. Теодор подробно изложил указания Перре, и они расстались.

Обещания, данные маркизой аббату де Ганжу, повергли ее в смятение. Разумеется, у нее и в мыслях не было, что брат мужа может устроить ей ловушку. Но притворство, которого требовал от нее аббат, обещание испытать мужа при помощи лжи настолько не соответствовали ее характеру, что она просто не могла чувствовать себя спокойно, и тревога ее полностью отражалась у нее на лице. Она обещала молчать о заключенном ею соглашении; однако совесть ее, до сей поры ничем не запятнанная, не позволила ей сдержать слово.

В замке было два человека, достойных ее доверия. Первым была г-жа де Рокфей, но признание могло скомпрометировать ее дочь, и маркиза отказалась от мысли обратиться к ней. Вторым был отец Эусеб, ее наставник в делах совести и веры.

Этот почтенный прелат подходил во всех отношениях, однако и ему не следовало говорить все, ибо разоблачение поведения мадемуазель де Рокфей могло навредить и этой особе, и маркизу де Ганжу, особенно если окажется, что утверждения аббата далеки от истины. Обостренное чувство справедливости помогало Эфразии прекрасно ощущать все деликатные нюансы создавшегося положения, однако сердце ее было переполнено чувствами, и ей необходимо было разобраться в них.

Она попросила отца Эусеба прийти в замковую часовню, ибо ей хотелось, преклонив колени, совершить почтенное и святое таинство исповеди, примиряющее человека с Господом через благотворное воздействие посредника, коим является служитель Церкви, возвращающий покой душе грешника, нарушенный его заблуждениями. Великий и трогательный институт нашей святой религии не только предупреждает, но и смягчает последствия преступления, давая тому, кто сие преступление замыслил, возможность получить прощение, ибо тот, кто умер на кресте, принес себя в жертву во искупление всех людских грехов, а потому каждый может быть удостоен частички Его благодати.

Женщины чаще всего облачаются в роскошные одежды для соблазнения простых смертных, Эфразия же украсила себя, желая пойти помолиться Господу, ибо это Он в милости своей наделил ее красотой, преумноженной ее добродетелями, а именно чувством долга и справедливости. Г-жа де Ганж была прекрасна, как ангел у трона Всевышнего. Отмеченная божественной благодатью, она, подобно звезде, освещающей землю, притягивала к себе взоры, и каждый, кто видел

ее в ту минуту, без сомнения, понял, что ослепительной красотой своей, своими нежными прелестями она, несомненно, была обязана только Вседержителю.

Исполнив свой религиозный долг, г-жа де Ганж села рядом с отцом Эусебом.

— Отец мой, — начала она, — мне нужен ваш совет; речь идет о счастье всей моей жизни. Вам известно, насколько я привязана к супругу?

— Я это знаю, сударыня, и уважаю вашу привязанность; она побуждает мужчин почитать вас, а женщин брать с вас пример.

— Отец мой, я жду от вас не похвал, а прошу у вас совета, ибо знаю, что более достойного советчика мне не найти.

Маркиза говорила ясно и открыто, как свойственно только истинно чистым душам:

— Уверенная в любви мужа, я чувствовала себя спокойной и счастливой. Но сегодня мое спокойствие пытаются смутить, утверждая, что супруг мне изменяет. Слова эти подобны кинжалу, вонзившемуся в самое сердце, дабы уничтожить образ супруга, безраздельно в нем властвующий. Я не могу назвать вам имя того, кто оказал мне сию жестокую услугу, так как, если он прав, я окажусь неблагодарной, а если не прав, я его скомпрометирую. Поэтому благоразумие велит мне не называть его имени, тем более, по моему мнению, знать вам его действительно нет нужды. Зато я считаю своим долгом рассказать вам о тех средствах, какие он мне предлагает, чтобы вернуть мужа, ибо именно об этих средствах я хотела спросить вашего совета. Этот человек велит мне сделать вид, что я принимаю ухаживания другого человека, и при этом уверяет меня, что данное

средство является единственным, способным вернуть мне обожаемого супруга, ибо если супруг меня все еще любит, он упадет к моим ногам, доказав тем самым свою невиновность, а если он оттолкнет меня или станет колебаться, значит, он меня разлюбил. Его вина будет доказана, и я буду знать правду. Но вы же понимаете, отец мой, насколько тяжела такая игра для моего сердца! Как могу я притворяться, что люблю кого-то другого, а не моего Альфонса? Как смогу слушать речи, коим я привыкла внимать только из его уст? О нет! Нет! Это невозможно. Сжальтесь надо мной, святой отец, скажите, что мне делать?

— Начну с того, сударыня, — ответил священник, — что клевета, возводимая на вашего мужа, вызывает у меня отвращение, и я, разумеется, не могу с ней согласиться. Если и есть в мире человек, чье благонравие я могу засвидетельствовать без всяких колебаний, так это господин де Ганж. Не стану повторять адресованные ему хвалы, которых и без того немало в вашем сердце и которые по справедливости ему продолжают воздавать. Установив сию истину, я мог бы обойтись без продолжения, презрев советы того, кто дерзнул вам их дать, ибо я уверен, что набраться подобных советов можно было только в местах злачных, кои я безмерно презираю. Но все же я отвечу. Извольте, сударыня, запомнить, что никогда не дозволено делать вид, что совершаешь преступление, даже когда это требуется для раскрытия подлинного преступления или для предотвращения такового. Ведь следуя внушенному вам ложному принципу, вы рискуете нанести добродетели два оскорбления вместо одного, что недопустимо, а потому неприемлемо... Повторяю, вы обязаны

отвергнуть саму идею подобного обмана, в которой собеседник ваш, судя по всему, не видит ничего предосудительного. Ваш муж ни в чем не виновен, и вам не следует делать вид, что вы виновны, тем более что вы намерены это сделать исключительно для того, чтобы узнать, как же на самом деле обстоят дела. Если он виновен, ваша безнравственная уловка ни к чему не приведет, а если невиновен, она оскорбит его. Я не стану призывать вас не доверять тому, кто посоветовал вам прибегнуть к подобного рода мерам, — не в моих привычках подозревать людей в злом умысле. Тот, кто дал вам такую подсказку, скорее всего был искренне убежден в истинности своих слов. Но не следует создавать собственное мнение на основании слабостей других, равно как волноваться из-за призраков, которые наверняка являются плодом душевной доброты того, кто вас так напугал. Не меняйте вашего поведения, сударыня; удвойте вашу нежность к невиновному супругу, и пусть эта нежность станет единственным факелом, служащим вам для того, чтобы убеждаться в истине: когда ты творишь зло, тебе трудно спрятаться; и если бы ваш супруг был виновен, чего я совершенно не могу себе представить, ваше удвоенное внимание по отношению к нему охладит его, а не воспламенит еще более. Это единственное испытание, коему вы вправе его подвергнуть, и поверьте, сударыня, оно наверняка завершится успешно, скажу больше: вы успокоитесь и узнаете истину, не надевая на себя маску преступления.

— Ах, отец мой, — воскликнула прекрасная Эфразия, — вы проливаете бальзам на мои раны!

— Не мне вы обязаны этим утешением, сударыня, — ответил Эусеб, — вы заслужили его сво-

ими благочестивыми поступками, своей молитвой, кою сотворили, прежде чем открыться мне. Господь милосердный помог вам, ибо вы всегда исполняли Его святые заповеди, Господь избрал меня вернуть вашей душе спокойствие, даруемое вам за ваше благочестие. Так пусть же вера ваша постоянно поддерживает в вас ту божественную любовь, которая недавно была темой одной из моих проповедей! И помните, сударыня, что Господь милосерд, и когда перед ним закоренелый грешник, Он протягивает к нему свою грозную длань, дабы покарать его, но когда несчастный возносит к Нему свои молитвы, Он всегда протягивает ему руку помощи.

Следуя совету отца Эусеба, г-жа де Ганж решительно отказалась выполнять указания брата, равно как и подыгрывать графу де Вильфраншу, о чем и предупредила Теодора. Предупрежденный о ее утреннем свидании со священником, аббат ни на минуту не усомнился, кому он обязан изменением в настроении Эфразии. Однако возражать он не осмелился, а лишь проникновенно произнес, обращаясь к невестке:

— Что ж! Будущее покажет, прав я или ошибался! Но каким бы ни было это будущее, в любом случае прошу вас, сударыня, усматривать в моем плане только искреннее желание услужить вам.

Но Теодор понимал, что такой добродетельный человек, как отец Эусеб, станет для него постоянным камнем преткновения и в его присутствии аббату будет крайне трудно плести интриги, сетями которых он намеревался опутать самую почтенную женщину в мире. И вот, используя имевшиеся у него связи, аббат сумел очернить

этого святого человека в глазах его начальства. Отца Эусеба вызвали в Монпелье, откуда его немедленно отправили на границу с Италией, в глухую деревушку с нездоровым климатом, где почтенный священнослужитель, не выдержав суровых условий, вскоре отдал Богу свою чистую и праведную душу, ставшую причиной его преждевременной гибели.

Устранив препятствие в лице отца Эусеба, аббат решил, что пора наконец прибегнуть к более убедительным аргументам, дабы заставить невестку исполнить его прихоть. Для этого следовало поскорее предпринять те шаги, которые он придумал вместе с Перре; последствия этих шагов мы, полагаю, наверняка вскоре увидим.

Одновременно аббат внес некоторые изменения в роль Вильфранша, а также стал торопить маркиза начать испытание его супруги, которое он сам посоветовал ему устроить. Распределив роли во всех мизансценах задуманного им спектакля, он, чтобы не навлекать на себя подозрений, отошел в сторону и занял позицию стороннего наблюдателя.

Следуя мудрым советам духовного наставника, маркиза изо всех сил старалась вновь сблизиться с мужем; но удар был уже нанесен, а потому ревность, снедавшая Альфонса, и подозрения, от которых он никак не мог избавиться, не позволяли ему вступать с супругой в откровенные разговоры, в коих оба некогда находили истинную радость. И хотя маркиза по-прежнему искала поддержку в словах отца Эусеба, ей все чаще казалось, что почтенный священник мог заблуждаться и супруг ее просто ловко скрывает свое непостоянство. С отвращением вспоминая

способы, подсказанные ей аббатом, она, уповая на целительную силу слез, ощущала острое желание выплакаться в одиночестве.

— Что с вами, дорогая Эфразия?! — воскликнула г-жа де Рокфей, застав как-то раз свою юную подругу в слезах.

Стремясь выяснить причину печали маркизы, г-жа де Рокфей увела ее в парк, где они могли поговорить без помех.

Желая избежать неприятных последствий, г-жа де Ганж опасалась сказать лишнего, а потому рассказ ее был соткан из недоговоренностей; впрочем, не будучи в курсе плетущихся в замке интриг, г-жа де Рокфей этого не заметила.

— Увы, сударыня, — робко начала г-жа де Ганж, — вы, я полагаю, уже заметили, что в последнее время Альфонс стал холоден со мной; не ведая за собой никакой вины, я тем не менее виню только себя и пытаюсь — но тщетно! — найти причину подобного охлаждения. Скажите мне, сударыня, скажите искренне: быть может, причина столь резкой перемены в отношении ко мне супруга заключается в моем собственном поведении? Не скрывайте ничего, вы же видите, я в отчаянии, ибо не знаю, как исправить положение!

— Не знаю, что вам и сказать, милая подруга, — ответила г-жа де Рокфей, — так как я не заметила ничего. Но, даже полагая, что супруг испытывает равные с вами чувства, позвольте заметить, что вы плохо знаете мужчин: их несправедливость по отношению к нам поистине чудовищна, ибо чем больше мы позволяем им читать в наших сердцах, тем больше они полагают себя свободными от обязанности отвечать на наши чувства. Следовало бы, говоря прямо, поменьше

любить их, тогда они наверняка стали бы любить нас больше; выказывая нам свою холодность, они, похоже, возмещают урон, понесенный ими в период ухаживания за нами, когда они делали все, чтобы нам понравиться. Но ухаживания — в прошлом, и им больше нечего желать, а потому они удивляются, обнаружив, что нам по-прежнему нужны их знаки внимания. Наделенные меньшей чувствительностью, они удивляются нашей восприимчивости и поведением своим невольно ослабляют узы брака, но при этом они имеют дерзость жаловаться на ошибки, совершенные нами из-за их непостоянства! И все же избегайте подобных ошибок, дорогая подруга, пусть он один несет бремя угрызений совести: честная женщина мстит за себя только оружием добродетели. И я уверена: постоянство и достойное подражания поведение непременно приведут его к вам; а если он по-прежнему будет к вам несправедлив, по крайней мере вам будет не в чем себя упрекнуть.

— Но быть может, — воскликнула г-жа де Ганж, — у вас есть предположения, кто мог стать предметом его увлечения и вызвать охлаждение

ко мне?

— У меня нет никаких предположений; с тех пор как мы живем в этом замке, я, как и вы, ежедневно бываю свидетелем его поступков, и у меня, как и у вас, нет оснований для подозрений.

— Значит, нужно ждать, когда время расставит все по своим местам.

— Это единственно разумное решение.

— Ах, как это долго, ведь день, когда я не могу называть его своим другом, не могу прочесть в его глазах ответное чувство, некогда оживлявшее взор его, кажется мне вдвое длиннее!

— Послушайте, Эфразия, быть может, мне стоит поговорить с ним? Спросить, в чем причина произошедшей с ним перемены, которая вас так тревожит и которая, возможно, существует только в вашем излишне пылком воображении?

— Нет, не надо, ради всего святого! — воскликнула маркиза. — Я не хочу, чтобы он узнал о моих слезах. Ведь он же не придет осушить их!

— О, сколько деликатности, сколько чувства! У вас слишком утонченная душа, Эфразия,— покачала головой г-жа де Рокфей. — Альфонс не настолько жесток, как вам кажется, он любит вас; сердце его принадлежит вам, и вашими тревогами вы обязаны только крайней своей чувствительности. Но так как чувствительность является неотъемлемой частью вашей благородной натуры, я не могу просить вас избавиться от нее. Кому еще поверяли вы свои страхи?

Г-жа де Ганж рассказала ей о своем разговоре с отцом Эусебом, о советах и утешении, кои она получила от этого добродетельного священника.

— Отец Эусеб честный человек, — произнесла г-жа де Рокфей, — я одобряю все, что он вам сказал, и призываю вас следовать его указаниям; но, к несчастью, мы его больше не увидим.

И г-жа де Рокфей поведала подруге о том, что случилось с почтенным священнослужителем.

— А что могло стать причиной столь поспешной отставки?

— Не знаю. Отец Эусеб уехал, не сказав никому ни слова и ни с кем не повидавшись; полагаю, его вызвали начальники.

Маркиза задумалась и с прежней тревогой и беспокойством продолжила:

— Увы, не имея более иных советчиков, я стану внимать только вашим советам. А потому, как вы сказали, я буду ждать и уповать на время.

— Время — единственное лекарство от ваших бед.

— Ах, но если оно будет тянуться слишком долго, печаль изгложет мою красоту, слезы обезобразят лицо, которое он когда-то находил привлекательным, молодость моя увянет, а вместе с ней и надежда... Ах, дорогая госпожа де Рокфей, как я несчастна!

Неожиданно беседа их была прервана появлением Амбруазины: девушка пришла просить матушку присоединиться к обществу, вознамерившемуся отправиться на ярмарку в Бокэр; ехать решили незамедлительно.

— Я не смогу поехать с вами, — ответила г-жа де Рокфей, — важные дела призывают меня в Монпелье, поэтому я только провожу вас до города; но дочери я разрешаю ехать с вами. Я доверяю ее вам, дорогая подруга. Мне не хочется огорчать ее и лишать общества друзей: ведь со мной ей придется скучать, пока я буду заниматься делами.

Амбруазина бросается на шею матери, пылко благодарит ее и бежит в замок, где уже начались приготовления к путешествию, тайным организатором которого был, разумеется, коварный аббат де Ганж.

И вот все пустились в путь. Оставив г-жу де Рокфей в Монпелье, г-н де Ганж, Эфразия, Амбруазина и Вильфранш остановились на ночлег в Тарасконе, чтобы на следующий день подобрать себе в Бокэре жилища по вкусу.

Известно, что Бокэр, маленький городок, расположенный на правом берегу Роны, берет свое название от старинного замка, где когда-то устраивали Суды любви; развалины этого замка, венчающие высящийся в центре города холм, вызывают такое же любопытство приезжих, как и дом семейства Порселе, прославившегося во время событий под названием «Сицилийская вечерня».

Бокэр знаменит своей ежегодной ярмаркой. Ни для кого не секрет, что город слишком мал, чтобы вместить всех прибывающих по такому случаю чужестранцев, но именно в это время Бокэр становится особенно хорош, и тот, кто готов мириться с некоторыми неудобствами, не пожалеет о своем решении посетить ярмарку в Бокэре. Впрочем, тамошние жители считают, что их город хорош в любое время года.

Мы не станем описывать пестрые потоки людей, стекающиеся туда со всех концов Европы. Это людское море столь полноводно, что цветок, брошенный из окна в ярмарочный день, не достигнув земли, медленно погрузится в его волны. С Тарасконом, расположенным на противоположном берегу Роны, Бокэр связывает понтонный мост, и многим кажется, что два города составляют единое целое.

Наблюдая за шумной бокэрской ярмаркой, любой иностранец мог составить собственное мнение о торговле во Франции. Как много сделок заключается в течение ярмарочной недели! Какое оживление царит в торговых рядах! Единственным и всеми почитаемым божеством на время ярмарки становится Плутос, и кажется, что по жилам собравшихся там людей вместо крови бежит расплавленное золото. Днем все трудятся, а вечером

устремляются на улицу — принять участие во всевозможных публичных увеселениях. Трактиры ломятся от освежающих напитков и мороженого/ луга вокруг города заполнены толпами гуляющих; величественное зрелище судов, на которых посланцы самых разных наций привезли свои товары, привлекает публику в порт. Молодежь устремляется на танцы под звуки многочисленных оркестров, составленных из самых разных инструментов; повсюду играют сценки и спектакли, устраивают фейерверки. Везде толпы гуляющих, и среди этой разноязыкой толпы можно встретить представителей всех наций и народностей. Кого-то привело в город желание — торговать; кто-то захотел развлечься, но в вечерние часы всех их объединяет одно желание — отдохнуть после бурного трудового дня. На сон времени остается очень мало, как, впрочем, и на еду. Даже записные бездельники кажутся ужасно занятыми. А потому, когда вечер набрасывает на город свой синеватый покров, повеселиться выходят и те, кто в этот день понес немалые убытки, и те, кто вернулся к себе, сгибаясь под грузом золота, которое он только что заработал.

Однако на каждую бочку меда найдется своя ложка дегтя: в дни ярмарки в маленьком Бокэре очень трудно снять жилье, стоимость квартир взлетает до небес, удобные комнаты сдаются задолго до открытия торжища, а оставшиеся развалюхи нанимают по цене, во много раз превышающей разумную. И когда на следующий день после прибытия в Тараскон обитатели замка Ганж единогласно отрядили на поиски жилья Теодора, он узнал об этом с превеликим неудовольствием. А так как относительно жилья у аббата были осо-

бые соображения, то, обнаружив, что ему придется приспосабливать свои планы к имеющимся возможностям, он пришел в ярость.

После долгих поисков он снял для дам две комнаты в одном доме; впрочем, так как больше комнат в этом доме не было, ему пришлось снять дом целиком. Для Вильфранша же, брата и себя он нашел комнаты неподалеку, в столь же тесном строении, где не было ни клетушки для слуг, ни места для экипажа. Подобная теснота вполне соответствовала его планам, а потому он отказался от дальнейших поисков, и общество было вынуждено оставить слуг и карету в Тарасконе.

Коварными заботами аббата комната Амбруа-зины находилась на втором этаже, а комната Эф-разии — на третьем. Аббат велел сделать по два ключа от каждой двери, и пока маркиз с грустью констатировал, что в комнате, снятой для него братом, нет самой необходимой мебели, и в частности даже кровати, Теодор отправился показывать дамам их жилища; вернувшись, он вручил маркизу второй ключ от комнаты Амбруазины.

— Когда сегодня вечером отправишься к жене, постарайся не ошибиться дверью, — предупредил он брата. — Вот ключ от ее комнаты. Запомни: она поселилась на втором этаже, предоставив менее удобную комнату на третьем этаже нашей юной подруге.

— Я не уверен, что вечером мне захочется пойти к жене, — задумчиво сказал маркиз. — Пока я не уверен в безупречности ее поведения, у меня нет особого желания находиться в ее обществе.

— Пока у тебя цет оснований верить своим страхам, — ответил аббат. — Продолжим наши

наблюдения: походная жизнь располагает к вольностям, поэтому, если подозрения твои верны, мы непременно это обнаружим. Я обещал тебе помощь, брат, можешь на меня рассчитывать. А пока не будь слишком суров с женой; мне кажется, она этого не заслуживает.

— Будь по-твоему! — согласился Альфонс. — Значит, сегодня вечером я пойду к ней. А пока время есть, предлагаю отправиться на прогулку по окрестностям.

И братья вместе с Вильфраншем вышли из дома. Дамы сопровождать их отказались, ибо намеревались заняться обустройством комнат и приготовлением нарядов на завтра. Вернувшись к себе в одиннадцать вечера, Альфонс взял ключ и отправился к жене. Уверенный, что найдет Эф-разию у себя, он, следуя указаниям брата, поднялся на второй этаж. Но едва он вышел из дома, как не спускавший с него глаз Теодор, воспользовавшись сумерками, опередил его и, располагая всеми нужными ключами, бегом поднялся по лестнице на третий этаж и вошел в комнату к невестке. Маркиз же, уверенный, что идет к жене, останавливается на втором этаже, открывает комнату, входит и старательно запирает за собой дверь, не подозревая, что он вошел в комнату к Амбруазине.

Тем временем Теодор входит к маркизе и, увидев, что та собирается отходить ко сну, тихонько зовет ее:

— Эфразия, не пугайтесь, это я! Сегодня вечером я намерен представить вам доказательство измены вашего мужа. Я шел за ним по пятам, но он меня не заметил; прекрасно зная, что ваша комната здесь, он тем не менее проскользнул

в комнату Амбруазины. Через имеющееся в полу отверстие мы увидим, что произойдет в комнате этой юной особы.

— О небо! Вот оно, испытание! Сумею ли я вынести зрелище, кое откроется глазам моим? О брат мой, какую ужасную услугу вы мне оказали!

— Но вы же знаете, мера эта — вынужденная: иначе как мне убедить вас в его измене? Если бы я увидел, что маркиз поднимается к вам, я не стал бы вас тревожить; заметив же, как он направляется к Амбруазине, я поспешил к вам, дабы предоставить вам возможность увидеть все собственными глазами.

В тревоге Эфразия бросается к отверстию, услужливо приготовленному для нее Теодором. О, что за зрелище открывается взору несчастной супруги! Она видит, как Альфонс входит к Амбруазине, запирает дверь на ключ, подходит к кровати, где почивает молодая девушка, и ложится рядом! Мужество покидает Эфразию, она больше не может смотреть на это страшное зрелище... Набросив на плечи первую попавшуюся шаль, она выбегает из комнаты и мчится вниз по лестнице, где ее уже поджидает Вильфранш. Схватив молодого человека под руку, она тащит его по улице со словами:

— Едемте, сударь, едемте, я не хочу больше оставаться в этом мерзком городе, где меня обесчестили...

Бегство неизбежно. Вильфранш, коего аббат предупредил о такой возможности, даже не думает сопротивляться. Беглецы направляются на постоялый двор, где можно нанять экипаж, без промедления платят требуемую сумму, Вильф-

ранш помогает маркизе сесть в карету, и беглецы без промедления едут в Ганж.

Теперь, когда действие наше разыгрывается сразу на двух сценах, вернемся туда, где главная роль отведена Амбруазине, предоставив маркизе продолжать путешествие в обществе графа де Вильфранша, взятого ею с собой исключительно из соображений безопасности: она не подозревала, что граф станет причиной всех ее несчастий.

Едва маркиз прикоснулся к Амбруазине, как та проснулась и, увидев подле себя маркиза, в ужасе испустила такой пронзительный вопль, что Теодор немедленно бросился к двери ее комнаты.

Увидев, что дверь открывает его собственный брат, он тотчас делает вид, что сильно встревожен донесшимися до него криками, и обращается к брату с вопросом:

— Что случилось? Вы не говорили мне, что желаете попытать счастья в объятиях другой!

— О каком желании ты говоришь! — возмущенно восклицает Альфонс. — Ты прекрасно знаешь: я никогда не собирался переступать границы приличий по отношению к мадемуазель! Я питаю к ней величайшее уважение и в твоем присутствии еще раз приношу ей извинения за свою ошибку. Черт возьми, я, наверное, перепутал ключ! Впрочем, постой, разве не ты дал мне этот ключ?

— Разумеется, я.

— Но ведь ты сказал, что это ключ от комнаты моей супруги!

— Совершенно верно, и добавил, что комната твоей жены на третьем этаже. Не знаю, что взбрело тебе в голову отправиться на второй этаж.

— Но ключ?!

— Это ключ от комнаты твоей супруги, расположенной на третьем этаже. Пойдем, ты опробуешь его и убедишься, что я прав.

Маркиз поднимается наверх и своим кйючом отпирает комнату г-жи де Ганж... Не желая попасть впросак, хитроумный Теодор все тщательно продумал и подготовил. Озираясь по сторонам, Альфонс убеждается, что в комнате никого нет; внезапно взор его падает на дыру в полу.

— О праведное небо! — в отчаянии восклицает он. — Она подумала, что я изменил ей! Как мне теперь рассеять ее заблуждение? И где же она сама? Кто знает, куда повлекло ее отчаяние и горе?.. О друг мой, я самый несчастный человек на свете!

— Тогда не будем терять времени и попробуем отправиться по ее следам, — предлагает аббат. — Нам наверняка удастся что-нибудь узнать.

— Ах, дорогой брат, — восклицает маркиз, — самое веское доказательство невиновности моей жены — это испуг, охвативший ее при виде моей так называемой неверности.

— Наконец-то ты сам это сказал! А разве я не твердил тебе, что она — само благоразумие?

Не став сообщать о бегстве Эфразии, братья успокаивают Амбруазину, та вновь ложится в постель, а братья, как и решили, отправляются по следам беглянки. Начав поиски с комнаты Вильфранша, они убеждаются, что хозяин покинул ее совсем недавно: на столе догорает свеча, одежда в беспорядке разбросана по креслам, — словом, все свидетельствует о поспешном бегстве.

— Они вместе! — восклицает маркиз. — Значит, и ты ошибся, утверждая, что она бежала одна.

Но ее поступок является следствием моей оплошности, скорее даже видимости оплошности! Но это уже не имеет значения, ибо теперь я самый жалкий из всех супругов... Злосчастная поездка!.. О, попустительство мое достойно порицания!.. Мне кажется, я давно уже предчувствовал уготованное мне несчастье! Что ж, не будем терять времени, дружище! Обойдем весь город, расспросим всех и вся. Ах, кто знал, что наша поездка из веселой затеи превратится в сущее мучение... Впрочем, мне она не нравилась с самого начала..

Коварный аббат предполагал, что брат решит немедленно пуститься на поиски Эфразии, а потому заранее изобрел еще одну хитроумную уловку, решив, что любая предосторожность никогда не будет лишней, особенно если речь идет об управлении людьми.

А потому едва они с братом добежали до конца улицы, где находилась их гостиница, как путь им преградил часовой:

— Полночь, господа, а в этот час здесь прохода нет.

— Но, сударь...

— Повторяю: прохода нет!

— Что ж, тогда мы вернемся, — примирительным тоном произнес Теодор и, наклонившись к брату, шепотом добавил: — Давай развернемся и попробуем пройти с другой стороны.

Но едва они повернули назад, как дорогу им преградил новый часовой; зажатые словно в тисках, братья не могли даже вернуться к себе домой.

— Но, сударь, еще минуту назад... вас здесь не было, — попытался возразить Альфонс.

— Совершенно верно, сударь, мы заступаем на пост ровно в полночь.

— Но получается, мы стали пленниками улицы!

— Да, сударь, — до тех пор, пока не явится патруль и не отведет вас в кордегардию, где выяснят, кто вы такие.

— Черт возьми, мне это не нравится, — вскричал маркиз, выхватывая шпагу. — Я должен пройти—и пройду, даже если мне придется убить того, кто посмеет оказать мне сопротивление!

Услышав угрозы, часовой стал звать на помощь.

— Бежим, бежим, — закричал аббат, — не будем навлекать на нас новую беду, достаточно уже имеющихся у нас неприятностей. Скоро рассвет, так что спустимся в кабачок и спокойно проведем там остаток ночи.

Цель придуманной аббатом хитрости была ясна: понимая, что, если они немедленно пустятся в погоню, они быстро догонят беглецов, а значит, те не успеют запутаться в приготовленной для них паутине, коварный паук-аббат решил потянуть время. Для этого он нанял за большие деньги двух субъектов и велел им исполнить роль часовых.

Едва забрезжил рассвет, как маркиз заявил брату:

— Продолжим наши поиски!

Опросив немало народу, братья наконец прибыли на постоялый двор, где им сообщили, что Эфразия и Вильфранш наняли карету и вместе отправились в Ганж.

Альфонс пожелал ехать немедленно, аббат же, для которого гораздо важнее было выиграть время, убедил брата, что нельзя оставлять Амбруа-зину одну в меблированных комнатах, равно как

и бросить без присмотра в Тарасконе их собственный экипаж.

— Но эти хлопоты никогда не кончатся! — в отчаянии воскликнул маркиз. — А за это время между моей женой и молодым человеком, давно уже в нее влюбленным, может произойти все, что угодно!

— Послушай, разве ты только что не сказал, что поступок Эфразии доказывает ее невиновность? Тогда в чем же дело, почему ты так взволнован? Будь же последователен в своих рассуждениях и не волнуйся больше, чем требуется.

— Ты прав, — все еще возбужденный, ответил маркиз. — Но подумай сам: она уехала, потому что обиделась на меня, а в такой ситуации всегда стоит опасаться женской мести!

Полагаю, читатель уже понял, что все пошло по плану, придуманному Теодором: дождавшись, когда в Бокэр доставили их экипаж, братья сели в него и вместе с Амбруазиной поехали в Ганж. Правда, девушка была ужасно огорчена, что желанное для нее путешествие, сулившее одни только радости, завершилось крайне неприятным приключением, однако благодаря своей чистоте и невинности она не поняла, отчего все так взволнованны. Впрочем, аббат намеками попытался объяснить ей, что произошло, но она все равно осталась в неведении истинных причин случившегося.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Легко представить себе изумление маркиза, когда, прибыв к себе в замок, он не нашел там ни Вильфранша, ни супруги. Прекрасно зная причину отсутствия беглецов, аббат тем не менее сделал вид, что удивлен не меньше брата, и в доме воцарилась всеобщая растерянность.

— Нас обманули,— наконец заявил маркиз Теодору. — Они бежали, а чтобы ввести нас в заблуждение, сказали хозяину наемной кареты, что едут в Ганж. О, в каком ужасном положении оказались мы оба, моя несчастная жена и я!.. Она считает виновным меня, я считаю виновной ее... Она пропала, а я хочу знать все, ибо и любовь моя, и гордость дают мне на это право.

И несчастный мерил шагами каждый закоулок замка, орошая слезами мебель и комнаты, напоминавшие ему о счастливых минутах, проведенных вместе с дорогой Эфразией.

Тот, кто хотя бы раз возвращался в места, бывшие свидетелями его прежнего счастья, знает, сколь трудно сохранить в них сердечный покой: каждая вещь напоминает о прошлом, в каждом уголке память рисует нам его сладостные картины, нам кажется, что мы все еще любим ту, что являлась украшением этих мест. Эхо доносит до нас голос, некогда безмерно нас восхищавший, мы летим на его звуки, но находим всего лишь

юз

истерзанный горем образ; и нам кажется, что сердце наше вот-вот разобьется от отчаяния.

И вот в часовне, когда Альфонс с рыданием опустился на колени перед лортретом обожаемой супруги в образе Богоматери, помещенным, как мы уже говорили, над распятием, и погрузился в состояние особого рода транса, во время которого перед нами въяве предстают одолевающие нас химеры, ему почудилось, что глаза небесной Девы наполнились слезами. Она повернулась к нему, уста ее, внезапно побледневшие, приоткрылись, и Дева произнесла: «...смерть... погибель... могила...»

Взволнованный как никогда, Альфонс спешит к брату и говорит ему:

— О друг мой, она плачет, ее слезы упали мне на руки, они обожгли мне сердце... Она обратилась ко мне со словами, в коих была предсказана судьба моя... Я чувствую, что должен ее найти, или я умру.

Но да будет позволено нам покинуть мятущегося Альфонса и вернуться к той, кто невольным исчезновением своим причинила ему страдания.

Исчезновение маркизы являлось частью тщательно продуманного коварного плана аббата. Он прекрасно понимал, что после увиденного зрелища маркиза в отчаянии решит немедленно вернуться в Ганж и, каким бы образом она ни решила проделать этот путь — одна или в сопровождении Вильфранша, — она в любом случае должна была прийти на постоялый двор, чтобы нанять карету. Поэтому Теодор подкупил кучера, взяв с него слово предложить свои услуги только маркизе или ее спутнику; не зная о сговоре Теодора с кучером, Вильфранш и Эфразия наняли предложенную им карету и покатили по дороге в Ганж. В от-

ношениях между графом и маркизой царило ис^ ключительно почтение и сдержанность, и до самого Монпелье все шло как нельзя лучше.

Не доехав двух лье до города, карета свернула в сосновый лес и внезапно остановилась. Вильфранш спрашивает кучера, в чем причина остановки, и тот отвечает, что надо дать лошадям передохнуть. При этих словах в душу маркизы закрадывается смутное беспокойство... Что делать?.. Всем известно упрямство возниц наемных карет: чем больше они сознают, что не правы, тем упорнее настаивают на своем. Чтобы в этом убедиться, следует хотя бы раз совершить путешествие в наемной карете по здешнему краю. Четверть часа наши беглецы стоят посреди леса, не понимая, когда их возница изволит двигаться дальше. Внезапно они замечают, что к ним приближаются двое мужчин с чрезвычайно неприятными физиономиями. Маркиза трепещет, а когда узнает, что собиравшийся наспех Вильфранш не взял с собой ни пистолета, ни даже шпаги, страх ее удваивается.

— Куда вы направляетесь? — спрашивает один из бандитов, приближаясь к карете с саблей наголо.— Разве вы не знаете, что все, кто хочет проехать через мои владения, обязаны нанести мне визит вежливости?

Не имея средств защиты, Вильфранш пытается отнекиваться; но его не слушают.

— Выходите, выходите оба, — велит разбойник, — вы находитесь в ста шагах от моего дворца, так что карета вам больше не понадобится.

Охваченная страхом, маркиза подчиняется и с помощью графа выходит из экипажа. Поддерживая друг друга, беглецы следуют за своим провожатым. Добравшись до спрятанного в кустах

камня, главарь разбойников отодвигает его, открывая взору беглецов вход в пещеру, и, вежливо подав маркизе руку, приглашает ее следовать за ним в подземное жилище. Вынужденная подчиниться, маркиза осторожно спускается в подземный дом; за ней следует Вильфранш. Внизу их встречают четверо разбойников, исполняющие обязанности слуг; все четверо стараются изо всех сил угодить гостям.

— Не сердитесь на нас, сударыня, — говорит начальник, после того как беглецы отдохнули и выпили прохладительного, — хотя мы и задержали вас, мы не желаем вам зла. Ни вам, ни вашему спутнику нечего бояться; мы не хотим, чтобы вы видели в нас врагов, наоборот, нам хотелось бы стать вашими друзьями. Мы устали от нашего ремесла, нам надоела кочевая жизнь, надоело со страхом думать о будущем; мы готовы бросить наше занятие, однако правосудие, коему мы намерены сдаться добровольно, вряд ли поверит в искренность нашего раскаяния, и мы хотим заручиться надежными свидетелями. С начала ярмарки мы задержали немало почтенных людей, и со всеми мы обошлись так же, как и с вами, то есть с должным уважением. Всех этих честных людей мы просили сообщить о нашем вступлении на путь истинный, и все они обещали выступить нашими свидетелями и ходатаями. Удостойте и вы нас такой же милости... Господин граф де Вильфранш, мы прекрасно знаем вас, в обществе у вас есть необходимый кредит доверия, а значит, вы в состоянии избавить нас от наказаний, к которым нас могут приговорить. Поэтому отправляйтесь в Монпелье и просите за нас, а пока вы будете ездить, ваша дама будет находиться с нами. Она

пробудет здесь до тех пор, пока вы, получив все те милости, которых мы взыскуем, не явитесь сами забрать ее от нас. Поверьте, мы станем обходиться с ней с превеликим уважением и почтением, однако вынуждены предупредить вас, что возвратим мы ее вам только в обмен на помилование; таковы наши условия.

Вильфранш пытается возразить, но ему не дают сказать ни слова. Маркиза рвется к графу, ее удерживают, она пытается вырваться, но все напрасно: вынужденного уступить Вильфранша заталкивают в карету и увозят под конвоем двух разбойников, а заплаканная и преисполненная беспокойства маркиза остается одна в окружении четверки вооруженных людей.

Предоставим пока г-жу де Ганж ее печальной участи и поведаем читателю о том, что случилось с Вильфраншем. Молодого человека повезли не в Монпелье, а к воротам Авиньона; там его высадили и, прежде чем отпустить, предупредили, что поручение ему было дано только для того, чтобы под благовидным предлогом разлучить его с маркизой. Ни сами разбойники, захватившие их в плен, ни их главарь не нуждались ни в помиловании, ни в защитниках, и ежели он вдруг захочет донести на них властям, он будет немедленно убит — где бы он в это время ни находился. С этими словами разбойники умчались. Мы тоже оставим графа и вернемся к нему только тогда, когда настанет его черед выйти на сцену. А сейчас нам пора в подземелье к несчастной маркизе. Некоторое время разбойники, как и обещали, вели себя по отношению к маркизе исключительно внимательно, предупредительно и почтительно. Но вскоре предводитель заявил, что не в силах

долее сдерживать любовь, которую внушила ему его прекрасная пленница. Он признается маркизе в своих чувствах, но, так как признание его встречено с необоримым отвращением, он начинает обходиться с несчастной женщиной дерзко и грубо: от его почтительного отношения не остается и следа. Но Эфразия так встревожена долгим отсутствием Вильфранша, что не замечает изменившегося отношения главаря. И вот, когда остальные разбойники ушли и она осталась вдвоем с главарем, она решилась спросить его, отчего так долго не возвращается ее спутник.

— Не беспокойтесь о нем, сударыня, — презрительно ответил разбойник, — вы его больше не увидите. Я обманул вас точно так же, как уже обманывал многих. Впрочем, буду с вами откровенен: вы либо выйдете отсюда моей супругой, либо не выйдете вовсе.

Услышав страшную правду, маркиза смертельно побледнела, так что жестокосердый разбойник испугался, как бы она раньше времени не сошла в могилу, и решил смягчить воздействие своей угрозы.

— Послушайте, сударыня, — начал он, — ваше отчаяние растрогало меня, и я предлагаю вам заключить соглашение, выгодное нам обоим. Я не стану применять к вам силу, хотя с ее помощью я мог бы получить все, чего захочу, но взамен поставлю одно условие, от которого вы, полагаю, не откажетесь.

— Что же это за условие?

— Вам нужно собственноручно переписать и подписать текст, который я вам дам.

И он протягивает ей бумагу. Эфразия берет ее и читает следующие слова:

«Так как в последнее время муж мой резко изменил свое отношение ко мне, что не могло не вызвать у меня крайнее неудовольствие, я обещаю и заявляю сьеру Жозефу Дешану, во власть которого я отдалась совершенно добровольно, что буду жить с ним в самой тесной близости и союзе до тех пор, пока смерть господина де Ганжа не освободит от связывающих меня ныне брачных уз и я не смогу заключить брачный контракт с вышеуказанным сьером Дешаном, коему я обещаю быть верной, послушной и покорной».

— Разве вы не знаете, сударь, — с трепетом произнесла Эфразия, — что, предлагая мне подписать подобную бумагу, вы хотите заставить меня выбрать смерть?

— Вам решать, сударыня, — ответил Дешан, кладя на стол огромный пистолет. — Это последнее средство убеждения, и оно к вашим услугам. Но знайте: я прибегну к нему только после того, как не оставлю вам никакой надежды умереть невинной.

— Ваши слова повергают меня в ужас.

— Слова мои не столь ужасны, как вам кажется, а вот ваше сопротивление выглядит очень глупо. Однако, сударыня, пора принимать решение, медлить нельзя.

У маркизы не было выбора: подписав, она выигрывала время и надежду на побег; в случае же отказа ей грозила немедленная смерть. Она пишет; но едва она ставит подпись, как появляются двое незнакомцев и, назвавшись служителями правосудия, набрасываются на Дешана, связывают его и вместе с маркизой уводят из подземелья. Аккуратно свернув записку, они прячут ее, сажают пленников в экипаж, и менее чем через два

часа все четверо прибывают в Монпелье. И тут начинаются странности, причины коих маркиза объяснить никак не может. Прибыв поздним вечером в Монпелье, экипаж едет не во дворец правосудия, а в предместье и останавливается возле крайне подозрительного трактира. Так называемые служители закона высаживают г-жу де Ганж, отводят ее в трактир и, оставив под присмотром хозяйки, исчезают вместе с Дешаном. Через некоторое время в комнатенку, где сидит несчастная Эфразия, приходит кучер, доставивший ее сюда, и велит ей следовать за ним: по его словам, ему приказали отвезти ее к епископу. Услыхав про епископа, маркиза немного успокаивается и бесстрашно идет за своим провожатым... Ее действительно привозят в резиденцию епископа.

— Монсеньор, — говорит полицейский чин, представляя маркизу,— вот г-жа де Ганж; мы арестовали ее в логове банды разбойников. А вот документ, посредством которого она связала свою судьбу с главарем разбойников. Негодяй утверждает, что получил эту бумагу добровольно и без всякого принуждения; также он утверждает, что поведение сей дамы не отличалось ни добронравием, ни добродетелью. Зная о вашем родстве с домом де Ганж, перед тем как отдать ее в руки правосудия, мы посчитали своим долгом привести ее к вам.

С этими словами офицер удаляется, и маркиза остается наедине с прелатом.

— Сударыня, — со вздохом произносит прелат, — я не ожидал от вас такого поведения.

— Увы, — отвечает Эфразия, — я знаю, все улики против меня. Но если вы пожелаете вы-

слушать мой рассказ, надеюсь, искренность моя поможет вам отличить правду от лжи.

Предложив маркизе сесть, прелат внимательно и доброжелательно выслушал ее. Не намереваясь ничего скрывать, Эфразия все же приписала свое опрометчивое бегство с Вильфраншем ложным слухам о своем супруге, которые неожиданно стали распространяться в Бокэре. О задержании беглецов Дешаном было рассказано без утайки, а когда речь зашла о приписанной ей склонности к Дешану и о письме, где она лично подтверждала эту склонность, она отрицала все так энергично, как может делать только тот, кто не повинен в приписанных ему проступках.

Прелат, чистосердечный и доверчивый, какими обычно бывают истинные отцы Церкви, внимательно выслушал ее, а затем сказал:

— Сударыня, ваше лицо не умеет лгать, и полагаю, вряд ли бы сумело, даже если бы вы попытались его заставить. Однако, принимая во внимание показания тех, кто вас сюда доставил, я не могу взять на себя ответственность немедленно отправить вас домой, не получив дополнительных указаний соответствующих властей. А потому, ради вашего же блага, прошу вас согласиться отправиться пока в местный монастырь урсулинок, где с вами будут обращаться в соответствии с вашим титулом и рангом. Когда же вы прибудете на место, мы с вами, каждый со своей стороны, напишем маркизу де Ганжу, и я торжественно вам обещаю сделать все, что потребует от меня ваш супруг.

Не имея оснований оспаривать столь разумное решение, Эфразия поблагодарила монсеньо-ра и в сопровождении старшего викария была незамедлительно препровождена в указанный

монастырь, откуда она немедленно написала мужу. Вот это письмо:

«По повелению монсеньора епископа Монпе-лье я пребываю в тамошнем монастыре урсулинок. Ах, сколько событий произошло с тех пор, как мы с вами расстались! Как только вы получите это письмо, поспешите ко мне, но, прежде чем отправиться в монастырь, побывайте у епископа: он один может дать разрешение на посещение. Любите, как и прежде, вашу Эфразию, ибо она с уверенностью может сказать, что по-прежнему достойна вас, равно как и вы всегда будете достойны ее любви. Вы могли посчитать меня виновной. Но ведь и вы виновны в моих глазах! Так торопитесь же, нам надо объясниться, это необходимо для нашего счастья». Не станем описывать чувства Альфонса во время чтения этого письма.

— Ах, мой ангел, — воскликнул он, — ты любишь меня! Я буду обожать тебя всю жизнь! Уверен, ты виновна не более, чем я! Так поспешим же убедить друг друга в нашей невиновности...

И, не тратя времени на сборы, маркиз садится в карету и велит везти себя в Монпелье.

Помня об указании, данном женой, а также исходя из письма епископа, полученного им одновременно с письмом Эфразии, он останавливается у дверей прелата и велит доложить о себе. Не считая нужным вступать в объяснения, епископ без проволочек дает маркизу разрешение посещать жену, когда ему будет угодно, и проводить у нее столько времени, сколько будет необходимо; отдавая де Ганжу эту бумагу, он также вручает ему документ, подписанный Эфразией в подземелье.

— Что же касается этого письма, — говорит он маркизу, — мой долг передать его вам. Однако

обязан сообщить вам, что я лично рассматриваю его всего лишь как свидетельство низости сего Дешана и его жестокости, применив которую ему удалось запугать вашу добродетельную супругу, с честью вышедшую из всех выпавших на ее долю испытаний.

Отложив разбирательство на потом, Альфонс мчится в монастырь и, получив от аббатисы разрешение увидеться с женой, бежит в зал приемов, где его уже ждет г-жа де Ганж.

— О друг мой! — восклицает она при виде супруга. — Когда передо мной предстало ужасное зрелище, явственно доказывавшее неверность вашу, голос отчаяния заглушил голос рассудка, и, слушая только его, я совершила крайне неосмотрительный поступок. Знаю, я не должна была так поступать, но как можно рассуждать, когда отчаяние застилает взор и подавляет разум?.. Бросившись вниз по лестнице, я увидела Вильф-ранша и, желая объяснить, отчего одежда моя в жутком беспорядке, рассказала ему о том, что мне довелось увидеть. Не дав ему времени ответить, я потащила его на постоялый двор, где можно было найти экипаж, велела нанять карету и везти меня в Ганж...

И с той же искренностью, с какой она рассказывала о своих несчастьях епископу, маркиза поведала мужу обо всем, что с ней случилось.

— Но кто, — воскликнул Альфонс, — кто показал тебе картину, кою ты неправильно истолковала?! Почему пол был разобран и ты смогла увидеть, как я вошел в комнату, которую искренне считал твоей?

Не желая компрометировать брата мужа, осторожная маркиза сказала, что она была одна

и, услышав шум, донесшийся из комнаты Амб-руазины, подошла к дыре и заглянула вниз.

— Мое отчаяние было столь сильно, — сказала она, — что, позабыв обо всем, я решила бежать. И могу только повторить, что во время пути, равно как и во время злосчастного нападения на нас разбойников, граф вел себя по отношению ко мне безупречно. Ах, друг мой, все знаки внимания и уважения, что выказал он мне по дороге, заслуживают только похвалы!

— Воистину, вам довелось пережить немало жутких минут, — с чувством произнес маркиз, более обеспокоенный поведением Дешана, нежели Вильфранша.

— Мой дорогой Альфонс, — ответила маркиза, — главное, что ни тот ни другой не причинили мне никакого вреда.

— Но эта записка, — напомнил маркиз, пробегая глазами текст, — эти признания, что содержатся в ней...

— Я написала ее, чтобы сохранить жизнь и в урочный час оправдаться перед тобой: иначе мне пришлось бы умереть. О друг мой! Верь в добро* детель жены своей, ибо я люблю тебя и любовь моя столь же нерушима, как и моя добродетель. Порви эту ужасную бумагу, иного обращения она не заслуживает.

— Напротив, я сохраню ее, — ответил Альфонс. — Качество бумаги, чернила, которыми тебе пришлось ее написать, — все это сможет когда-нибудь помочь найти виновного: для меня очень важно узнать его имя.

— Хорошо, поступай как знаешь, — ответила маркиза. — Но заклинаю тебя, давай скорее уедем отсюда! Достаточно одного твоего слова,

чтобы вырвать меня отсюда. Мы вновь будем вместе, и яд ревности больше никогда не будет отравлять нашу кровь, и ни единое облачко не омрачит весну нашей жизни.

Вновь заверив супругу в нежной своей любви, маркиз полетел обратно к епископу, и тот, не вдаваясь в лишние объяснения, вручил г-ну де Ган-жу разрешение забрать жену из монастыря. Воссоединившиеся супруги тотчас прибыли к епископу, дабы выразить ему свою благодарность, а затем отбыли в Ганж.

— Поистине тебе пришлось пережить необычайные приключения, — начал Альфонс, обращаясь к Эфразии, когда супруги наконец остались одни. — Интересно, кто сумел все это подстроить?

— Не знаю, — ответила маркиза. — И все же я повсюду ощущаю, одну и ту же руку.

— Да, разумеется,— ответил Альфонс,— ибо всему имеется лишь одна причина, и эта причина — твое неосмотрительное бегство из Бокэра.

— Но кто-то же подтолкнул меня совершить эту оплошность! — воскликнула г-жа де Ганж. — А вот его-то мы и не знаем! Чем больше я размышляю о подоплеке этого дела, тем больше вижу в нем противоречий. Но сколько я ни бьюсь, ответа на возникающие у меня вопросы не нахожу.

— У меня такие же ощущения, — произнес Альфонс. — Но не будем утомлять наш ум пустыми догадками. Мы снова вместе: я доказал тебе свою невиновность; ты убедила меня в своей добродетели, так пусть же будущее принадлежит счастью, и оставим несчастья в прошлом.

Теперь, когда наш проницательный читатель наверняка уже узнал в уловках, о которых мы только что поведали, коварную руку аббата де

Ганжа, нам остается объяснить, отчего аббат так усложнил разработанный им план.

Почему бы графу де Вильфраншу не доставить маркизу в замок? Или же без лишних хлопот задержать ее при въезде в Монпелье? Ведь и в том и в другом случае Теодор достигал поставленной им цели! Но причина вот в чем: во-первых, аббату пришлось бы надолго оставить свою невестку в обществе соперника, а одна только мысль об этом вызывала у него сильнейший приступ ревности. Во-вторых, поступи он так, г-жа де Ганж оказалась бы повинной всего лишь в мелких проступках, а в намерения аббата входило заставить ее совершить подлинные преступления. Так, приказав разбойникам задержать Эфразию, он не только лишал ее общества соперника, но и навлекал на ее голову еще большие несчастья. Договорившись с одним из бандитов, он взял с него обещание с каждым днем обращаться с жертвой все более сурово, дабы она, обороняясь, стала бы совершать все более серьезные проступки, за которые впоследствии супруг подверг бы ее не менее суровому наказанию! Можно было просто задержать карету при въезде в Монпелье. Но одно дело — увидеть г-жу де Ганж, путешествующую в обществе молодого человека, честного и достойного всяческого уважения, и совсем другое — препроводить в город г-жу де Ганж в обществе главаря бандитской шайки, да еще имея на руках доказательство, что маркиза является любовницей этого главаря! И вот, тщательно продумав все нюансы своей интриги, коварный аббат решил не пожалеть усилий и разыграть настоящий спектакль со многими действиями, который, по его расчетам, должен был привести его к победе, а его жер-

тву — к полному и окончательному поражению. Но он не сумел предугадать поступков добросердечного епископа. Из всех, кого ему доводилось обманывать, провести благородного и простодушного епископа ему казалось проще простого — ведь именно добродетель чаще всего становится жертвой отвратительных происков преступления.

Негодяй полагал, что распутывать сплетенную им паутину интриги будут долго, и был очень удивлен, когда дело получило столь быстрое разрешение. Супруги прибыли в Ганж, в замке воцарилась всеобщая радость, и какие бы чувства ни испытывал аббат, он вынужден был радоваться вместе со всеми; впрочем, для человека, воспитываемого в духе притворства и лицемерия с самого детства, кривить душой труда не составляло.

Когда в замке царило всеобщее веселье, прибыл Вильфранш.

Сей молодой человек, глубоко порядочный, однако слабый и по-прежнему в глубине души влюбленный в г-жу де Ганж, очень тревожился о судьбе супруги своего друга, а потому решил лично убедиться, что приключения ее завершились благополучно. Приехав в замок, он рассказал, как ему грозили страшными карами, если он попытается отыскать маркизу; с которой его насильственно разлучили, однако едва он почувствовал себя в состоянии отправиться на поиски, как он немедленно вернулся на то место, где их похитили разбойники. Проплутав некоторое время в лесу, он нашел лаз, ведущий в подземное жилище, но в нем было пусто. Не зная, в каком направлении продолжать поиски, он поехал в Авиньон, чтобы попытаться узнать о судьбе маркизы у ее матушки. По дороге он отверг эту мысль, опасаясь, что

публичные поиски его привлекут внимание к приключению, которое семья наверняка пожелает скрыть. Когда же он совершенно случайно узнал, что г-жа де Ганж вернулась к себе в замок, он поспешил лично в этом убедиться.

Вильфраншу рассказали обо всем, что приключилось с г-жой де Ганж, и молодой человек, исполнив долг вежливости, объявил, что завтра уезжает. Но его стали просить остаться, а так как втайне он и сам страстно желал задержаться, то уговорить его труда не составило, и радость, воцарившаяся в замке после возвращения маркизы, лишь умножцлась. Неожиданно пришло письмо от г-жи де Рокфей: узнав о случившемся, она спешно призывала дочь домой. Отъезд Амбруази-ны сопровождался вздохами и сожалениями, ибо за время, проведенное в Ганже, эта юная особа успела снискать всеобщие уважение и любовь; разумеется, г-жа де Ганж полностью вернула ей свое расположение.

Через несколько дней Теодор вновь обратился к Вильфраншу:

— Похоже, оставшись наедине с моей невесткой, ты не сумел воспользоваться предоставленной тебе возможностью. А ведь я сделал все, чтобы ты преуспел! Конечно, ты можешь начать оправдываться, что чудовищное стечение обстоятельств вынудило тебя оставить в руках разбойников женщину, которая должна была обрести свои цепи исключительно в твоих объятиях...

Негодяй не посмел признаться, что зло было содеяно по его приказу, а ревность заставила его изменить свой план буквально на ходу.

— Ах, дорогой аббат, — ответил Вильф-ранш, — поверь, нет ничего, чего бы не предпри-

нял я, чтобы преуспеть! Но я уже говорил тебе: твоя невестка неумолима; во всем мире нет более целомудренной и добродетельной женщины, чем она. Постоянно рассказывая мне о свой страстной любви к мужу, она не оставила мне даже крошечной надежды.

— Друг мой, такое положение надо исправить. Ты вернулся, тебя пригласили остаться; поле свободно, а я, как и прежде, обещаю тебе свое содействие. Надо сбить спесь с этой неприступной гордячки, унизить ее показную добродетель; она сопротивляется тебе более из гордыни, нежели по склонности. Воздай себе по справедливости, приятель! Каким бы красивым кавалером ни был мой брат, разве ты не лучше его? Немного упорства, и ты достигнешь цели. Ну разве не забавно, — усмехнулся аббат, — что человек духовного звания обучает блестящего кавалера военного звания, как надо соблазнять женщин? О друг мой, неужели, дожив до своих лет, ты все еще принимаешь женскую добродетель за чистую монету? Не сомневайся, этим лицемеркам не хватает только удобного случая, и как только сей случай им предоставляется, они тотчас ловко им пользуются. У тебя здесь будет тысяча случаев, один удобнее другого, и я обещаю, что помогу тебе ими воспользоваться.

— Я на все согласен, — ответил граф. — Трудности и препятствия притушили пламя, однако под пеплом оно разгорелось еще жарче.

Через несколько дней после возвращения Вильфранша Теодор отправился к своему конфиденту.

— Любезный Перре, — начал он, — какую свинью, однако, подложила мне судьба! Когда маркизу задержали в Монпелье, я велел, чтобы в монастыре ей ни в коем случае не давали возможности писать письма; епископа также просили никому не сообщать о ее местонахождении. Все, скажешь ты, было предусмотрено, однако сам видишь — все впустую. Удайся наш замысел, Альфонс мог бы обшарить целый свет, но ни за что не нашел бы жену. Утомившись от напрасных хлопот, он бы наконец смирился, и я бы спокойно заступил на его место подле своей сестры!

— Всему виною преступное небрежение монсеньора, — ответил Перре. — Я настоятельно требовал заточения вашей невестки, расписав самыми зловещими красками ее поведение и непристойные прогулки в обществе молодых офицеров и главарей разбойничьей шайки. И все же, сударь, труды наши не пропали даром: моими стараниями репутация вашей надменной невестки основательно подмочена, рассказ о ее похождениях опубликован, и я постарался, чтобы сплетники разнесли его повсюду.

— Неплохо, — согласился Теодор, — по крайней мере, это должно принести свои плоды: оклеветав женщину, мы всегда остаемся в выигрыше. Немало женщин ступили на путь разврата только потому, что молва долгое время приписывала им недостойное поведение. Последствия клеветы всегда способствуют осуществлению планов, подобных тем, что вынашиваем мы с вами, ведь яд людской злобы распространяется с поистине невероятной быстротой. Недуг же, вызванный этим ядом, практически не поддается исцелению. А потому нам необходимо беспрестанно впрыскивать

сей яд моему братцу* и когда он наконец поверит, что жена его обесчещена, разве он станет жить с ней? А мне это только на руку: покорить брошенную женщину для меня труда не составит.

— А если она разоблачит нас...

— Никогда. Никто лучше меня не умеет пользоваться обстоятельствами, равно как и создавать обстоятельства исключительно правдоподобные. К сожалению, Вильфранш влюблен не так сильно, как мне бы хотелось.

— Как, сударь, вы хотите, чтобы другой был влюблен в женщину, которую обожаете вы?

— Любовь Вильфранша меня мало трогает; когда настанет время, я легко потушу ее; сейчас же, наоборот, я буду раздувать ее пламя, дабы погубить их обоих. Не унывай, Перре, я не привык проигрывать, и вскоре ты поймешь, что события в этом замке развиваются по моему сценарию.

Когда аббат де Ганж вновь начал строить свои козни, в замок прибыла г-жа де Шатоблан, матушка г-жи де Ганж: до нее дошли слухи о неблаговидных похождениях дочери, и она решила сама во всем разобраться. Разумеется, аббату очень хотелось лично поведать г-же де Шатоблан о приключениях ее дочери и, употребив всю свою фантазию, произвести на цочтенную женщину то впечатление, кое в дальнейшем смогло бы пойти на пользу его планам. Но, понимая, что в любом случае мать Эфразии выслушает рассказ и дочери и ее мужа, аббат, опасаясь проницательности сей почтенной дамы и, как следствие, разоблачения его интриг, не стал опутывать ее паутиной своего коварства, а решил пока присмотреться. Поэтому факты были изложены г-жой де Ганж и подтверждены Альфонсом. И хотя дочь не совершила

ничего дурного, кроме одного необдуманного поступка, мать резко отчитала ее.

— Дражайшее дитя мое, — назидательным тоном произнесла она,— помните: какой бы честной ни была женщина, она никогда не должна давать повода даже для малейших подозрений. Женская добродетель — это цветок, которому сквозняк может причинить вред. Общество всегда готово верить самому плохому, оно часто порицает женщину не за те ошибки, в коих та повинна, а за те, видимость совершения которых она создала своим поведением. Об этом никогда нельзя забывать, и тогда совесть женщины, доброта и воспитание станут гарантами безупречности ее поступков. К сожалению, репутация наша зависит от общественного мнения, так что если не уделять внимания формированию этого мнения, то придется затратить поистине непомерные усилия, чтобы тебя приняли в свете. Вы можете возразить мне, утверждая, что с вами поступили несправедливо. Согласна, но, зная, что люди только и ждут, когда вы оступитесь, следует избегать давать им повод к пересудам, ибо, без сомнения, они тотчас этим поводом воспользуются.

— Ах, милая матушка, — воскликнула маркиза, — какие глубокие раны нанесла мне эта гнусная клевета! Не зная ее виновника, я могу только жаловаться и сокрушаться!

— Нельзя допускать, чтобы вам наносили подобные раны, — сурово ответила г-жа де Шато-блан. — Молодая женщина обязана вести себя особенно сдержанно; только тщательнейшее исполнение религиозных обрядов может оградить ее от опасностей, подстерегающих ее в обществе. Без религии не может быть и морали: толь-

ко вера наделяет нас нравственными устоями и поддерживает их в нашей душе. Разве та, в чьей душе страх перед коварством мужчин соседствует с твердой уверенностью в награде Предвечного за свою добродетель, может попасть в расставленную мужчиной ловушку?

Понимая, что дочь ее повинна исключительно в легкомыслии, почтенная мать не стала упрекать ее за несовершенные проступки, а, напротив, дала ей несколько простых советов и поделилась кое-какими соображениями, которые маркиза выслушала со слезами признательности на глазах.

Долгие беседы матери с дочерью, разумеется, не ускользнули от внимания Теодора, и он решил, что ему пора вмешаться.

— Брат мой,— заявил аббат Альфонсу,— мне не нравится эта женщина: твоя жена доверяет ей гораздо больше, чем нам. А когда Эфразия станет наследницей господина де Ношера, о чем уже давно и небезосновательно говорят в свете, они вместе с матерью устроят так, что мы не сможем пользоваться этим огромным состоянием вплоть до совершеннолетия ее ребенка.

— Значит, нам надо остерегаться ее.

— Значит, нам надо погубить ее — если, кончено, у нас хватит на это мужества.

— Но, друг мой, сейчас не время, я только что заключил мир с дочерью... нет, повторяю тебе, сейчас, когда я еще сильней, чем прежде, люблю свою супругу, я не стану причинять ей горе, разлучив ее с матерью.

— Дорогой Альфонс, всякий раз, когда речь заходит о твоих интересах, у тебя становится плохо с логикой. Какая связь существует между этой матерью и тобой? Конечно, ты женат на ее

дочери, но ведь ты взял в жены только дочь и не обязан одновременно брать в жены ее мать! Да мужья сплошь и рядом обожают своих жен и ненавидят их матерей!

— Согласись, это бывает редко.

— Не так редко, как тебе кажется.

— Не стану спорить. Но разве горе той, кого я люблю, не будет ужасно, если я причиню неприятности той, кого я не люблю? И не придется ли мне страдать от плачевных последствий такого поступка?

— А разве вред, который может причинить нам эта женщина, не опечалит тебя еще больше, нежели станет печалиться твоя жена, утратив мать?

— Как! Ты хочешь погубить ее?! Что ты задумал?!

— Прости, я невольно выдал тайные свои желания, забыл, что, имея дело с такой пугливой душой, как у тебя, надо молчать и скрывать свои намерения. Впрочем, признаюсь, мысли мои далеко не столь жестоки, как слова. Я не хочу покушаться на жизнь матери твоей жены, Господь свидетель, ни единым помыслом своим я не желаю ей зла. Но мы можем на время удалить ее от мира, устранить со сцены, заключить в безопасное и надежное место, дабы тем временем мы смогли принять надлежащие меры предосторожности, которые лишат эту женщину возможности вредить нам — лично или же через твою жену.

— Друг мой, — сказал Альфонс, — ты знаешь, как я тебе доверяю, поэтому делай, что считаешь нужным. У меня к тебе единственная просьба: не говори ничего моей жене — она не должна знать, что это ты плетешь интриги против ее матери.

— Превосходно! Я проверну это дельце, и ты увидишь, что я сделаю все к нашему общему удовольствию.

Теперь, когда благодаря брату руки у аббата были развязаны, он стал вести себя по отношению к г-же де Шатоблан с удвоенной любезностью: показал ей замок, устроил ей прогулку по окрестностям; и, как следовало ожидать, не преминул коварно посеять кое-какие подозрения в голове этой все еще очаровательной дамы.

— Конечно, мы все сделали вид, что поверили рассказу Эфразии, — как бы между прочим заметил однажды Теодор в разговоре с г-жой де Шатоблан, — но, сами понимаете, трудно поверить, что ваша дочь могла незапятнанной выйти из рук Дешана. Мне очень хочется верить, что она ни в чем не виновата, но ведь, пригрозив женщине пистолетом, разбойник может сделать с ней все, что захочет. Да и в ее отношениях с Вильфраншем тоже, по-моему, не все чисто: если бы она не одобряла его ухаживаний, их отношения не были бы столь близкими. Понаблюдайте за ними обоими, и вы увидите, ошибаюсь я или нет.

— Я не могу поверить в истинность ваших слов, сударь, — ответила г-жа де Шатоблан.— Я уверена в добропорядочности моей дочери, она не способна на поступки, которые вы ей приписываете. Вступив в первый раз в брак, она пользовалась всеобщим уважением в своей новой семье; неужели семья второго ее супруга решила запятнать ее репутацию? Проведя юные годы при дворе, она принимала участие во всех придворных развлечениях, гораздо более подталкивавших к беспутству, в котором вы ее подозреваете, нежели

тихая сельская жизнь. Но, как вам известно, даже при дворе, где столько поводов забыть о добронравии, она не воспользовалась ни одним.

— Тогда как объяснить историю с разбойником?

— Моя дочь жива, и это уже отметает любое обвинение. У нее был выбор: смерть или бесчестье; она жива, значит, невиновна.

— Напротив, значит, она виновна, — возразил аббат.

— Нет, сударь, ни в коей мере. Если бы ее вынудили поступиться принципами морали, она сама бы прервала нить своей жизни.

— Пусть будет по-вашему! Тогда, сударыня, предоставляю вам свободу самим выяснять, что произошло дальше. Но поверьте, ее приключение в Бокэре, загадочное заточение в монастырь по приказу епископа Монпелье, скорое возвращение Вильфранша — все это, повторяю вам, вызывает самые серьезные подозрения относительно благонравия вашей дочери, не говоря уж о раскаянии, которое постоянно гложет ее. А так как каждый новый упрек погружает моего брата в великую печаль, то я прошу вас сохранить нашу беседу в тайне. Дальнейшие события покажут, кто из нас стал жертвой: вы — вашего легковерия или я — моей подозрительности.

— Сударь, мне понятны причины, по которым вы умалчиваете о своих подозрениях, они, в отличие от ваших подозрений, обоснованны; тем не менее ничто не дает мне повода с такой же легкостью усматривать злой умысел в поведении дочери... я ни на секунду не усомнилась в правдивости ее рассказа, ни на секунду у меня не возникло повода для беспокойства. Чтобы за-

ставить меня утратить уважение и любовь, кои я всегда питала к дочери, мне нужны явные и очевидные доказательства.

И все же первый шаг в дело внесения раздора между матерью и дочерью был сделан. Понимая, что в его интересах сохранять хорошие отношения с г-жой де Шатоблан, абфат продолжал рассыпаться перед ней в любезностях и более к сей щекотливой теме не возвращался.

Не сказав никому о своем разговоре с Теодором, через две недели г-жа де Шатоблан покинула замок. К счастью для одной стороны и к несчастью для другой, за это время Вильфранш не сделал ни одного шага, подтверждающего подозрения, которые аббат столь усердно пытался посеять в душе матери Эфразии.

В это время из Ниццы пришло письмо от шевалье де Ганжа, где тот, сообщив, что воинские обязанности пока удерживают его вдали от дома, выражал надежду, что в недалеком будущем он сможет увидеть родных и наконец познакомиться с невесткой, о которой кругом говорят только хорошее. Это желание побуждает его как можно скорее завершить дела, дабы не откладывать удовольствие знакомства да неопределенно долгий срок.

Как видите, настало время познакомить вас с новым персонажем нашей истории, тем более что в дальнейшем ему предстоит сыграть в ней весьма важную роль. Шевалье де Ганж был младшим в семье. Ловко скрывавщий свою злобную натуру от старшего брата, он не обладал ни изощренностью ума, ни изобретательностью, свойственными аббату, всегда питавшему к младшему брату особую приязнь и щедро дарившему ему свои советы, так что шевалье почти никогда ничего не предпринимал без согласия Теодора. Дабы охарактеризовать всех трех братьев разом, скажем, что маркиз был готов внимать клевете, нашептываемой ему аббатом, а шевалье был готов исполнить любой злой умысел среднего брата.

Убедившись, как опасны и коварны враги, окружившие нашу нежнейшую, благочестивейшую и добродетельнейшую героиню, читатель, без сомнения, содрогнется. Но не будем торопить события: прежде чем история наша подойдет к концу, нам еще надо многое вам рассказать.

Ежегодно накануне того дня, когда Церковь велит нам поминать усопших, этого грустного и торжественного праздника, ведущего происхождение свое из незапамятных времен, когда люди чувствительные начали ощущать, сколь многим они обязаны тем, кто уже завершил свой земной путь, каждый, кто соблюдает сей день, непременно проникается самой трогательной набожностью и высочайшим почтением к религии. Поселившись в замке, г-жа де Ганж в этот день всегда посещала лабиринт, а точнее, находившийся в нем склеп, сооруженный по приказу ее супруга, где в урочный час маркиз хотел быть погребенным вместе с милой Эфразией. В этот раз, по причине всего случившегося, г-жа де Ганж с трудом заставила себя пойти в лабиринт: священный трепет, более похожий на страх, нежели на благоговение/охватил ее.

Около пяти часов вечера она, как обычно в одиночестве, приблизилась к черному мраморному склепу. Белесый туман заволакивал последние отблески заходящего солнца, медленно оседавшего за горизонт, и разлитые в воздухе тишина и спокойствие позволяли внимать велич< ственному звону колоколов, доносившемуся с стороны городка и напоминавшему, что звук; ми этими человек просит Предвечного присс единить свои слезы к слезам людским. Сопрс вождаемые зловещими криками ночных пти] печальные колокола придавали этому мрачном уголку торжественную и трогательную атмосфс ру. Казалось, в воздухе звучат стоны тех, ком мы только что отдали дань уважения. Их бе< плотные тени, уподобившиеся клочьям туман; сновали над невидимыми для взоров отверстым могилами, пытаясь поскорее заманить нас в сво мир.

Впав в забытье, Эфразия надолго замирает, только пронзительный крик пронесшейся над гс ловой птицы выводит ее из благочестивого состсяния, доступного только наивозвышеннейшим и чувствительных натур. Взволнованная окружающей ее обстановкой и криком птицы, напомнив шим ей клич вестника смерти, она опускается на колени и, молитвенно сложив руки, кладет их на уступ мавзолея.

— О Господь милосердный! — восклицает она, вложив в этот возглас всю свою пылкую прг ведную душу. — Если и дальше мне суждены о/ ни только несчастья, позволь мне избежать и: Пусть я уже сегодня займу свое место в это последнем пристанище, где впоследствии ко мн присоединится мой обожаемый супруг, дарованный мне Тобою. Продолжи дни его на этой земл< дабы в памяти его еще долго жила та, что умерл; боготворя его. Но если эта суетная мысль оскорбительна для Тебя, тогда, о Господи, лиши эту разию способности любить мирской любовью, пусть любовь ее принадлежит только Тебе, ведь Тебе одному я обязана теми немногими счастливыми минутами, коими я наслаждалась до сегодняшнего дня. Возьми меня в лоно Твое, о Господи! Я всегда преклоняла колени перед образом Твоим, через любовь познала я существование Твое, и эта любовь пылает в моем сердце.

Ах, сердце человеческое — это очаг, наполненный бушующим пламенем, питающим священный пыл, вот почему его называют Твоим храмом. Будь милосерд и прими мои обеты за родных, коих я потеряла... за моего первого супруга, руководившего мною в юные годы. А когда воля Твоя соединит меня с ним, даруй мне, как и ему, милость быть рядом с Тобой, дабы мы смогли узреть Тебя в бескрайней вечности. В открывшейся подле Тебя бесконечности души людские, избавившись от оков земных, в неустанных молитвах станут прославлять Тебя, обретая тем самым вечное блаженство.

И Эфразия впадает в экстаз, близкий к обмороку; кажется, жизнь вот-вот покинет ее; грудь ее часто вздымается, устремленный в небо взор видит одного только Бога. Со стороны кажется, что из полуоткрытого рта ее сейчас вырвется душа и воспарит к тому самому Богу, который когда-то вдохнул ее в это тело. А так как душа сия существует теперь только в Боге, возродиться она может только через Него.

О, только гнусное чудовище в такой час может желать уничтожить Эфразию! Так пусть оно придет сюда, дабы самому улицезреть ее в тоске и тревоге, кои она поверяет Богу, с ужасом внимающему рассказу о его преступлениях! А если зрелище сего небесного ангела не остановит его,

значит, даже все муки ада будут недостаточным для него наказанием.

Зная об этом обычае невестки, Теодор напомнил Вильфраншу о том, что такой момент является наиболее удобным, чтобы одержать давно желаемую победу.

— Она возле склепа, — сказал коварный аббат. — Душа, преисполненная возвышенного' настроения, скорее откроется навстречу любви. Так беги же, приятель, проникни незаметно в лабиринт, улучи момент, когда она станет молиться* и, считай, она твоя. Но если ты не успеешь и момент молитвенного экстаза отойдет в прошлое, я ни за что не поручусь. Стань для нее змеем-искусителем, ведь он тоже искушал Еву во время молитвы.

Отправив незадачливого графа, Теодор поспешил к брату.

— Как ты думаешь, почему жена твоя так часто ходит молиться в лабиринт? — спросил он маркиза. — Признаюсь, дорогой, я не вижу в этом уголке ничего, что бы подогревало религиозное рвение. Уверяю тебя, если бы я был женат, мне бы не понравилось, что моя жена в одиночестве бродит по лесу, да еще в такой поздний час. Тем более, что я по-прежнему подозреваю Вильфран-ша, хотя после недоразумения в Бокэре он прибыл к нам под вполне благовидным предлогом — осведомиться о здоровье твоей жены. Я скрывал от тебя свои подозрения, не желая, чтобы ты обвинил меня в стремлении внести разлад в ваш союз, но с каждым часом подозрения мои становятся все сильнее. Впрочем, мне кажется, что у меня нет нужды защищать себя от подобных обвинений, ведь ты же знаешь: я на такое не спосо-

бен. Но если в обладании женщиной, которую постоянно тянет на приключения, ты не видишь никакого бесчестья для семьи, предупреждаю тебя: я не хочу слыть родственником той, чья неосмотрительность или слабость каждодневно дает пищу для самых серьезных подозрений. Так что я советую тебе на всякий случай взять оружие и вместе со мной пойти прогуляться к склепу.

— Послушай, дорогой брат, отчего ты всегда и во всем видишь зло? Даже в таком святом и добродетельном поступке, как молитва, ты предлагаешь мне отыскать дурную сторону!

— Ах, друг мой, разве ты не знаешь, что именно под личиной благочестия и религиозного рвения ловкие кокетки устраивают свои неприглядные делишки? Надеюсь, я ошибаюсь, и буду очень рад своей ошибке, но раз случай представился, пойдем и убедимся сами... Где сейчас Вильфранш? Сегодня утром мы с ним договорились пойти поохотиться в парке, однако в назначенный час он не пришел. Чем он занят? Почему не явился, не сдержал данного мне обещания?

— Хорошо, идем, — ответил маркиз, опуская в карман два заряженных пистолета. — Но помни: это последняя уступка твоей подозрительности.

— В добрый час, я полностью с тобой согласен, и, если это испытание пройдет успешно, я перестану досаждать тебе своими подозрениями. Однако поторопимся, надвигается ночь, и вскоре мы не сможем ничего рассмотреть, а значит, и стать свидетелями либо триумфа, либо позора твоей Эфразии.

Войдя в лабиринт, маркиз тотчас замечает на одном из деревьев загадочное изречение:

«Берегись врага, скрывающегося под маской друга».

(Да простит нас читатель: мы забыли предупредить его, что изречения благочестивого и философского содержания были не только вырезаны на коре деревьев, но и написаны на табличках, висевших на кустах.)

— Странно,— произносит Альфонс,— я не помню, чтобы изречение сие висело здесь. Ничего подобного я писать не велел...

— Оно пугает меня, — отвечает аббат. — Суди сам: разве оно не предсказывает нам печальное окончание нашей прогулки? Разве слова эти не подтверждают имеющиеся у меня опасения?

— Это предупреждение адресовано одному из нас, — задумчиво говорит Альфонс. — Но быть может, злокозненный друг — это ты, а это значит, я не должен доверять тебе...

— Не стоит придавать значение пустым словам, лучше поспешим вперед, — прерывает его размышления Теодор.

Они идут дальше... Наконец они достигли рокового места, где все должно разъясниться.

— Дальше иди один, — заявляет аббат, — я подожду тебя здесь: я не хочу, чтобы стали говорить, будто это я подтолкнул тебя совершить поступок, решение о котором имеешь право принять только ты. Иди, но будь осторожен: мы вправе раскрыть преступление, но не вправе карать его — это право принадлежит только суду; предоставь ему печальную эту заботу.

И, прислонившись к стволу раскидистого дуба, аббат остается ждать, а маркиз один идет вперед. Дойдя до изгороди из кипарисов, посаженных вперемежку с ивами, чьи ветви склоняются на

крышу мавзолея, он сквозь листву видит Вильф-ранша, сжимающего в объятиях Эфразию и впившегося в ее губы преступным поцелуем. Не дав себе времени заметить, сколь велико сопротивление Эфразии, не успев сообразить, что именно по причине бессовестного поцелуя супруга его не может ни вздохнуть, ни закричать, Альфонс, преисполнившись отчаяния и гнева, выскакивает на дорожку, подбегает к дерзкому сопернику ц приставляет пистолет к его виску.

— Защищайся, негодяй, — кричит он ему, — или я убью тебя!

Растерявшись, Вильфранш выхватывает пистолет, стреляет наобум и промахивается. Звук выстрела Альфонса сливается со звуком выстрела его соперника, и вот уже виновник несчастий маркиза отправляется смывать свое преступление в воды Стикса: Вильфранш испускает дух... Эфразия, потеряв сознание, падает на его труп.

— Сюда, брат мой! — восклицает несчастный Альфонс. — Полюбуйся плодами злодеяния, свершенного мною по твоему наущению, а заодно насладись печальной моей участью! Теперь у меня нет оснований сомневаться: вот соучастница разврата сего предателя... Посмотри, она запятнана кровью, замаравшей мою честь! Будем надеяться, что смерть уже накинула свой саван на чело ее, покрытое позором супружеской измены. О! она меня обманывала всю жизнь! Оставим их, они хотят умереть вместе, и они имеют на это право; пусть и отчаяние мое, и те, кто меня в него поверг, будут погребены в одной могиле!

Но нечестивый Теодор не намерен отказываться от своей жертвы: она наказана за свое сопротивление, и он пока не собирается губить ее. Поэтому он дает ей понюхать соль, а когда сознание возвращается к ней, поднимает ее. Но у Эфразии нет сил идти, и после нескольких шагов она падает. Оставив ее лежащей на земле, братья спешат в замок и посылают за ней экипаж. Слуги находят маркизу без сознания, с трудом укладывают ее в карету и отвозят в дом, где у нее начинается жесточайшая горячка.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Какая притворщица! — гневно воскликнул Альфонс, как только они с братом остались одни. — Как она ловко разыгрывала набожную, добродетельную и высоконравственную особу! И как лицо ее, словно специально созданное для обладательницы сих качеств, помогало ей меня обманывать! Но теперь-то я понимаю: ее привлекательные черты являлись всего лишь маской, надетой лицемерием. Только такой слепец, как я, не смог сразу распознать ее лживой сущности. Ах, мне жаль мужчин, ежели все женщины на нее похожи!

— Друг мой, — отвечал ему Теодор, — боюсь, как бы ты не был слишком скор в своих выводах. Я всегда советовал тебе быть осмотрительным, а ты слушал только свои чувства. Что нам теперь делать? Вильфранш скончался! Жена изменила!

— Надо похоронить первого и посадить под замок вторую, — проговорил Альфонс. — Ты останешься здесь, все уладишь, а я отправлюсь в Авиньон и спрячусь там, дабы избежать преследований за последствия этой злосчастной дуэли. А ты пресекай любые слухи, не давай проводить никаких расследований и сообщай мне все, до мельчайших подробностей.

— А что ты скажешь матери, чтобы оправдать заточение дочери?

— Я раскрою ей глаза на ее поведение.

— Ты не можешь этого сделать без ущерба для собственной чести.

— Не хочешь ли сказать, что я должен увековечить свой позор и продолжать держать эту женщину на свободе?

— Я вовсе не хочу этого сказать; просто предусмотрительнее было бы прислать сюда г-жу де Шатоблан вместе с внуком... И как только они покинут Авиньон, распустить слух о важных делах, вынудивших ее уехать с внуком в Париж. Когда же все трое окажутся здесь и в моей власти, я буду отвечать за всех троих. Главное — ничего не упустить, ибо предосторожности, кои я настоятельно советую тебе принять, относятся прежде всего к г-ну де Ношеру, очень богатому родственнику, намеревающемуся сделать завещание в пользу Эфразии. А если супруга твоя рассердится на нас, она немедленно завещает доставшееся ей богатство матери и сыну. Ты же понимаешь, брат, думая о мести, не следует забывать и о выгоде. Когда г-жа де Шатоблан попадет к нам в руки, все будут считать, что она в Париже, а так как мать Эфразии не слишком часто бывает в свете, ее быстро забудут, а мы распустим слух о ее смерти. С этой минуты имущество г-на де Ношера беспрепятственно вернется к твоей жене, с которой тебе будет нетрудно развестись по причине беспутного ее поведения, и мы, таким образом, сможем распоряжаться этим наследством вплоть до совершеннолетия твоего сына.

— Прекрасно придумано, дорогой, но как ча-. сто замысел далек от исполнения! Сколько препятствий придется преодолеть нам на избранном тобой пути!

— Я их преодолею, вот увидишь!

И братья отправились спать, даже не справившись о состоянии здоровья самой невинной, самой добродетельной и самой несчастной из всех женщин, покинутой ими в жесточайших страданиях.

О, как страсти ожесточают сердца людей! Кто смеет утверждать, что наши страсти являются необходимым порождением природы? Они противоречат всем ее законам! Человеческое сердце, возбужденное страстями, похоже на корабль, попавший в бурю: волны швыряют его во все стороны, и он, потеряв управление, повинуется ярящейся стихии. Едва страсти завладевают сердцем, как оно тут же становится добычей чувств, кои никак нельзя считать порожденными природой, ибо источник их ей совершенно чужд. Стоит источнику страсти забить ключом, как о спокойствии можно забыть. Возможно ли, чтобы источник этот имел природное происхождение? Разумеется, нет утверждать, что источник страстей находится в самой природе, означало бы утверждать, что Бог, являющийся движущей силой природы, хочет одновременно и добра и зла, чего в совершенстве своем Творец, естественно, желать не может. Но, могут сказать вам безбожники, если Бог всемогущ, почему Он допускает зло? Чтобы мы учились сами сопротивляться ему, ведь при помощи Его благодати мы всегда в состоянии дать отпор злу. Тогда почему, спросят они, Бог не наделяет своей благодатью всех людей? Потому что не все умеют просить Его об этом и не все достойны получить ее. Софизмы, все это не более чем софизмы, ответят вам эти безнравственные создания. Впрочем, еще более заблуждаются те, кто ве-

рит, что Творец всего сущего равно создал и плохое и хорошее. Нет, зло таится не в природе, а в испорченности людей, забывших Его заповеди: есть ли хотя бы один человек на земле, способный хладнокровно совершить преступление?.. Разумеется, нет. Но кто же тогда совершает преступления?.. Тот, кто влачит свои дни по воле страстей, кто презрел природу и преступил ее законы, — такой человек не может считать себя сыном природы. Но зло присуще природе, хотя происходит оно случайно, а не по необходимости. Если я прыгну в реку и утону, смерть моя будет случайным следствием моего поступка, она не является необходимостью, ибо в реку я бросился добровольно. Поэтому нам остается только поверить, что дурные помыслы порождены исключительно страстями, страсти вводят в заблуждение сердце человека, омрачают его разум; но как только мы подчиним их себе и начнем управлять ими, так порожденные ими и окружившие нас сумерки рассеиваются и мы вновь смотрим на мир незамутненным взором.

Но завершим же отступление, сделать которое заставил нас сюжет, и вернемся к горестям, постигшим нашу героиню.

Проснувшись утром, Альфонс сказал брату:

— Я иду к маркизе, хочу посмотреть, какое у нее будет лицо, когда она станет просить прощения за свою низость... Хочешь пойти со мной, Теодор?

— Я буду лишним, присутствие мое принесет тебе только вред. А ты будь кроток и тверд одновременно. Выслушай все, что она тебе скажет; и прости ей, если она права. Но главное — никакой жалости! Впрочем, вряд ли она сумеет оправдать

тот поступок, коим она запятнала себя вчера прямо у тебя на глазах.

— Я не собираюсь верить ее оправданиям.

— Ах, дорогой брат, разве ты не знаешь, сколь доверчива любовь? Она легко докажет тебе, что ты ничего не видел, ибо прекрасно знает, что любящий супруг готов верить всему, что говорит его обожаемая супруга. Боюсь, что и из этого испытания она выйдет такой же чистой, как из истории с Дешаном. Тогда ты имел слабость поверить ей, а Дешан тем временем рассказывает всем, что супруга твоя дозволила ему все.

— Ах, не сыпь мне соль на старые раны! Сейчас я хочу залечить хотя бы те, которые она нанесла мне только что!

— Слова мои продиктованы исключительно дружеским к тебе расположением, — это оно заставляет меня быть жестоким. Я обязан рассеять застилающий твой взор туман лжи, и непременно это сделаю, ибо вижу, что ты хочешь быть обманутым, а значит, тебя обманут непременно. О, как нам приятно прощать тех, кого мы любим, какое умиротворение испытывает наше самолюбие, когда мы убеждаем себя не верить собственным глазам! А ты, брат мой, всегда был так мягкосердечен!

— Теперь ты убедишься в обратном, — ответил Альфонс и, пожав брату руку, устремился в апартаменты Эфразии. У дверей ее комнаты его попытались остановить, утверждая, что маркиза дурно провела ночь и теперь здоровье ее требует бережного к себе отношения.

— Порок не имеет права требовать снисхождения! — вскричал Альфонс, отталкивая горнич-

ную и силой отдергивая полог, закрывавший постель его супруги.

— Встаньте, сударыня, — сурово произнес он, — и отвечайте мне.

— Я больна, сударь, но, как бы плохо мне ни было, я подчиняюсь вашему приказу.

— Полагаю, вряд ли вы страдаете так же сильно, как те, кого вы заставили страдать.

Поспешно набросив на себя платье, маркиза промолчала.

— Нет, наденьте это, — велел Альфонс, подавая ей платье, которое было на ней вчера вечером. — На нем еще сохранилась та нечистая кровь, которую вы пожелали смешать с моей кровью. Отныне вам суждено каждодневно созерцать эти пятна, дабы вы ни на минуту не смогли забыть о вашем преступлении. Полагаю, наряд сей подойдет также и для савана: именно в нем я намерен похоронить вас.

— Ах, я готова сойти в могилу, лишь бы вы вернули мне ваше расположение.

— Значит, на преступление вас толкнуло желание добиться моего расположения?

— Я не совершила ничего, отчего могла бы его лишиться; а если вы не считаете меня достойной вашей любви, то хотя бы поверьте, что я по-прежнему достойна вашего уважения.

— Высокомерие ваше поистине не имеет границ!

— О, оно не столь уж велико по сравнению с вашей несправедливостью.

— Значит, по-вашему, я не должен был верить собственным глазам?

— Видимость часто бывает обманчивой, сударь, особенно в подобных случаях. Увы, именно за вас

я просила Всевышнего, когда некто, кого я даже не узнала, схватил меня и силой поверг в то двусмысленное положение, в коем вы меня и застали.

— Я не мог читать ваши мысли, но я видел ваши действия!

— Но если вы не читали мои мысли, тогда почему вы считаете меня виновной?

— Потому что факты свидетельствуют о вашем распутстве.

— Значит, вы верите, что супруга, хранящая верность с первого дня нашего союза, супруга, обожающая вас... продолжающая обожать вас до сих пор, повинна в самом страшном преступлении, в котором она может быть повинна в ваших глазах? И всерьез обвиняете ее исключительно на том основании, что видимая сторона случившегося свидетельствует не в ее пользу?

— Как? Разве вчерашний случай не является продолжением ваших похождений в Бокэре? Разве это не последствия вашей связи с Вильф-раншем?

— Но, сударь, какое может быть продолжение, если никогда не было начала? Если мне удалось опровергнуть первую часть обвинения, почему вы хотите поверить, что вторая его часть обоснованна? Ведь как только рассыпается первое обвинение, так тотчас превращается в прах и второе! Если у вас сохранились подозрения относительно Вильфранша, почему вы попросили его остаться, хотя он приехал всего лишь справиться о моем здоровье? Кто из нас двоих совершил эту ошибку? Ответ оставляю на ваше усмотрение... И еще позвольте поинтересоваться... Вильфранш последовал за мной в лабиринт, куда я отправилась молиться за вас и за наших предков. Кто отправил

его туда следом за мной? Кто сказал ему, что я нахожусь там? Ах, сударь, неужели, когда я молила за вас Господа, когда все чувства мои были устремлены только к вам, а мысли были заняты только вами, когда я наслаждалась счастьем, уверенная, что вы наконец избавились от своих нелепых подозрений, — неужели в такую минуту я была способна совершить проступок, исполненный коварства и притворства? О нет, нет, мой милый Альфонс, ты этому не веришь, не можешь поверить! — воскликнула красавица, в слезах бросаясь к ногам супруга. — Ты не можешь считать Эфразию виновной, она не может быть виновной, потому что сердце ее принадлежит только тебе и в нем нет места для чувств к другому. Только тебя я буду обожать до последнего своего вздоха. Ведь если бы я предала тебя, разве смогла бы я и дальше любить тебя, чувствовать себя достойной твоей любви? Так люби же меня, Альфонс, люби, ибо никогда Эфразия не осквернит тот алтарь, где она поклоняется образу твоему.

И, заливаясь слезами, струившимися по ее побледневшим ланитам, эта добродетельнейшая женщина упала к ногам своего жестокосердого супруга; огонь любви, все еще заставляющий ее кровь быстрее бежать по венам, оживляет прекрасное лицо ее, и окровавленное платье скорее служит ей защитой, нежели обвинением. Наброшенное наспех, платье оставило открытой алебастровую грудь, прикрытую от нескромных взоров только беспорядочно разметавшимися роскошными волосами, ниспадающими до самой тонкой в мире талии. С нежных уст слетают слова истины, одна рука красавицы воздета к небу, другая сжимает руку мужа... Торжествующая несправедливость

хочет унизить эту гордую душу, заставить терзаться мукой... но благородная скорбь в этом не нуждается, и ангельское лицо красавицы, отрешенное от земных чувств, напоминает сейчас светлый лик божества невинности и добродетели.

Почувствовав, как руки его увлажнились слезами обожаемой им женщины, Альфонс содрогнулся и, желая заглушить... подавить порыв благородной чувствительности, которому он чуть было не поддался, принялся мерить шагами комнату, а затем, уподобившись безумцу, захлопнувшему дверь своей души перед любовью и состраданием, он грубо схватил жену и закричал:

— Следуйте за мной, сударыня! И не смейте более злоупотреблять моим доверием! Я не желаю слушать вашу ложь!

С этими словами он распахнул дверь комнаты, откуда лестница вела наверх, в башню.

— За мной, говорю я вам, за мной! Я отведу вас в каморку, которая подходит вам гораздо больше, чем апартаменты маркизы де Ганж. Супруга, уличенная в измене, не смеет оставаться в жилище честной женщины, ей надлежит жить в такой же грязи, в какой она вымарала свое честное имя, в том же сумраке, в который она ввергла сердце своего супруга.

От столь неожиданной и незаслуженной жестокости у Эфразии даже слезы высыхают; покоряясь супругу, она хочет взять с собой кое-какие вещи и одежду, но маркиз запрещает ей.

— Вы получите все, что вам будет необходимо для существования в башне, — мрачно заявляет он ей. — Можете не беспокоиться, сударыня, с вами будут обращаться с подобающей вежливостью, хотя вы этого и не заслуживаете.

Подчинившись, она следует за супругом, но, проходя мимо кровати, не выдерживает и срывает висящий над ней портрет Альфонса.

— Полагаю, эту вещь вы у меня не отберете? — умоляющим тоном произносит она.

— Оставьте этот портрет, сударыня, — отвечает Альфонс и, желая отобрать портрет, с силой пытается вырвать его у нее из рук. — Вы предали того, кто изображен на нем, а потому недостойны далее владеть им.

— Нет, нет, я не предавала его, и я не отдам его портрет, — бросает в ответ несчастная, прижимая картину к сердцу. — Он станет мне утешением в том пристанище, куда вы меня отведете, он выслушает меня и поверит в мою невиновность, ибо он более справедлив, чем вы.

А так как Альфонс не унимается, полотцо рвется и падает на землю. Словно обезумевшая мать, у которой забирают ребенка, несчастная маркиза устремляется к картине, поднимает ее и, крепко прижав к груди, следует за супругом.

Каморка, где заперли г-жу де Ганж, находилась над хранилищем архивов; круглое, как сама башня, помещение имело всего одно окошечко — под самым потолком; оно было забрано железной решеткой, сквозь которую в сумрачное помещение с трудом пробивались редкие лучи солнца. А ведь ни одно живое существо не вправе лишать света солнца себе подобного! Столик, два шатких стула и привинченная к стене железная койка с двумя жидкими матрасами — вот и вся мебель, которой пришлось обходиться несчастной женщине, привыкшей к роскоши и изобилию.

— К вам будут приходить один раз в день, сударыня, — сказал Альфонс, покидая ее. — Вам

дадут одежду и будут носить пищу. Но если вы скажете хоть слово той женщине, которая будет прислуживать вам, дверь эта более не распахнется никогда. Прощайте... Пусть пребывание в темнице вернет вашу душу на стезю добродетели и поможет мне, если это возможно, забыть ваши преступления!

— Сударь, — смиренно спрашивает его маркиза, — будет ли мне позволено писать вам?

— Вы никому не будете писать, сударыня. Вы же видите, в вашей комнате нет ничего, что напоминало бы письменные принадлежности. Вот несколько благочестивых книг, и я советую вам почерпнуть из них те чувства, которые никогда не должны были покидать ваше сердце.

Видя, что супруг ее вот-вот закроет за собой дверь, Эфразия рвется к нему, протягивает руки... О, сколь красноречив немой язык страсти! Однако даже он не способен заставить Альфонса выслушать Эфразию, ее возвышенные чувства вновь наталкиваются на чудовищную холодность... Альфонс отталкивает супругу, она падает на пол; дверь с грохотом захлопывается, и вот уже в каморке раздаются только отчаянные рыдания и душераздирающие вопли.

— Не думал я, что ты способен на решительные действия, — похвалил аббат вернувшегося из башни Альфонса. — Наконец ты сделал то, что должен был сделать... Только не вздумай терзать себя раскаянием.

— Ах, друг мой! Если бы ты ее слышал, ты бы наверняка поверил ей!

— Успокойся и запомни: когда женщина виновна, она всегда сочиняет для оправдания самые убедительные доводы!

— О дорогой брат, мне кажется, слезы ее упали мне прямо на сердце, я чувствую, сколь они горячи!

— Тебе надо развеяться, Альфонс. Поезжай в Авиньон, это очаровательный город, где ты надежно скроешься от людского правосудия и отлично развлечешься, а я позабочусь о замке. Только не забудь отправить ко мне г-жу де Шатоблан и своего сына: я уже говорил тебе, это совершенно необходимо. Вполне приемлемым поводом для ее поездки может стать желание повидать дочь. Не объясняй ей ничего вплоть до отъезда, а лучше не объясняй вовсе. Я сам все скажу ей, когда она прибудет в замок.

Решение принято, и маркиз, не повидавшись с супругой и даже не справившись о ее здоровье, уезжает.

А на следующий день Теодор отправляется к Эфразии.

— Дорогая сестра, — говорит он с порога, — я живейшим образом опечален вашим положением. Вот видите, куда может завести неосмотрительность! А я совершенно уверен, что речь идет исключительно о неосмотрительности. Разве Альфонс не совершил такую же ошибку в Бокэре? Там он был в той же мере виновен, в какой были виновны в этот раз вы. Но кто в этой жизни гарантирован от ошибок? Я в отчаянии, ибо не могу смягчить вашу участь: брат оставил мне абсолютно четкие указания. Он хотел отвести вас в сырое подземелье, куда ведет ход из подвала этой башни. Только благодаря моим уговорам вы находитесь в относительно здоровом помещении. Но что я вижу? Кровать без полога, дурной матрас, ни одного кресла! Но это можно исправить:

обстановка ваша зависит от меня, и я немедленно велю обставить вашу комнату как подобает. К сожалению, ничего другого я сделать для вас не могу. Но верьте мне — брат смягчится, рано или поздно нам удастся убедить его, поэтому умоляю: доверьтесь мне, и вы быстро убедитесь в действенности моего заступничества.

— А разве супруга моего в замке нет?

— Опасаясь последствий поединка, он отправился в Авиньон, где легче скрыться от взоров правосудия. Но я уверен, это не надолго и постепенно все вернется на круги своя.

— О небо! Мой муж в опасности, и я тому причиной! Господь милосердный! Пусть весь Твой гнев падет на меня, только пощади моего супруга!

— Как возвышенна душа ваша, Эфразия! Вы молитесь за виновника всех ваших несчастий!

— Он мой супруг и уверен, что поступает правильно, а я должна уважать его, пусть даже он несправедлив ко мне. Надеюсь, когда-нибудь ослепление его пройдет и он поймет, как сильно и преданно я любила его, и это будет мне наградой.

— Что за отвратительные стены! — восклицает аббат, окидывая взором каморку. — Разве в такой оправе нуждается бриллиант, являющий собой непревзойденный образец красоты и добродетели? — И еще более страстно продолжает: — Так, значит, маркиз запретил вам писать?

— Он лишил меня этой возможности; впрочем, что еще смогла бы я написать ему, если я уже все сказала? Он не пожелал увидеть правду в моих словах, исходивших прямо из сердца, так разве сумеет он разглядеть эту правду в написанных мною строках? Лишение меня письменных

принадлежностей и права писать и получать письма печалит меня только потому, что я не буду получать писем от него, а значит, не смогу орошать слезами строки, начертанные дорогой для меня рукой, воскрешая в памяти своей его сладостный образ! Увы, брат мой, ему надо было лишить меня всего. Правда, у меня остались мысли, их у меня не смогут отобрать. И пока я существую, все они будут только о нем — каковы бы ни были уготованные мне испытания, — эти мысли станут моим утешением.

— Что ж, может быть, — небрежно бросил аббат. — Хотя можно предположить, что когда-нибудь, получив иное предложение...

Не желая на первый раз заходить слишком далеко, он резко умолк и быстро распрощался с невесткой, пообещав ей прислать все, что могло бы облегчить ее участь, за исключением тех вещей, которые маркиз строго-настрого запретил ей давать.

После отъезда Альфонса распоряжаться в замке стал Теодор: откупщики, деловые люди, слуги — все оказались под его началом. Так как в ссоре, затеянной его братом, не было ничего зазорного, то он не стал скрывать поединок и заявил, что маркиза тайно уехала следом за мужем в Авиньон, откуда она скорее всего отправилась в Париж испросить у кардинала помилование для супруга. Женщина по имени Роза, прислуживавшая Эфразии, была доверенным лицом Теодора, так что отныне руки у аббата были развязаны. Почувствовав, что ему все труднее становится сдерживать свою страсть к той, кого он хотел купить ценой хитростей и злодеяний, предатель приготовился действовать. Однако, уверенный,

что любое преступление следует совершать осторожно, он только через неделю решился вновь навестить узницу.

Свое одиночество маркиза скрашивала чтением благочестивых книг, оставленных ей супругом. Только тот, кто сам прошел через заточение, может доподлинно описать страдания узника:

Когда вокруг все расцветает иль увядает в день урочный, Он все такой же, ничего не изменяется вокруг него. Но разве это — «жить»? О Боже, с трудом «существованьем» это назову я.

Лашоссе

Когда завтрашний день как две капли воды похож на день вчерашний, ты понимаешь, как жестоко обошлась с тобой жизнь, и, проливая слезы, думаешь: завтра я буду делать то же, что и сегодня, и так будет продолжаться вечно, и никаких перемен в положении моем не будет, ибо могильный мрак уже охватил меня, я отчаялся, а значит, почти умер, потому что существование мое ужасно и нисколько не похоже на жизнь. Я перестал воспринимать известия извне, стал равнодушен к любым движениям души, забыл, что такое душевные тревоги; и хотя они по-прежнему осаждают меня, чувства мои притупились, я бесстрастно и равнодушно встречаю их, каковыми бы они ни были. Щедрый дар природы, а именно наше сердце, основа нашего существования, давно заледенело в моей груди, оно более не способно ни полюбить, ни возненавидеть, ни надеяться. Биение этого сердца, доведенное до точности часового механизма, напоминает мне колебания маятника, возвещающего наступление небытия, а раз сердце утратило способность любить, то сидящий взаперти несчастный, по сути, перестает существовать, ибо между ним и трупом остается очень мало разницы... С кем ему разговаривать? К кому он может обратиться в окутавшей его ужасающей тишине, где с ним рядом всегда незримо присутствует несчастье?.. К Богу? О преступные писатели и бесчестные безбожники! Среди нечестивых наслаждений, допускаемых вашими опасными системами, не отбирайте у несчастного единственное средство успокоения, а именно оставьте ему Господа, который протягивает ему руку; и узник, обуреваемый возвышенными мыслями, преисполняется надеждой, ибо Творец вознаграждает его, а ваши преступные удовольствия несут с собой один лишь ущерб.

Даже в самые бурные и счастливые периоды своей жизни маркиза де Ганж никогда не переставала быть набожной и всегда находила в религии отраду, которая даруется тем, кто почитает сей священный институт; вот и теперь она поглощала оставленные ей мужем благочестивые книги, и они вкупе со Священным Писанием дарили ей спокойствие и умиротворение. Каждому, кто ищет примирения и покоя, должно внимательнейшим образом прочесть книги Иова, Иеремии, великолепные псалмы Давида, а также Подражание Иисусу Христу, и он убедится, что слова этих возвышенных писаний могут принадлежать только самому Господу. Вспомнив о милостивом Господе, он вспомнит и о Его жертве, принесенной ради нашего спасения, восхитится терпением и кротостью Спасителя, присущими Ему вплоть до последней минуты Его земного бытия, и поймет, что истинным утешением в несчастьях является тот единственный луч надежды, который Предвечный дарует тому, кто сокрушается и молится. Именно в этой божественной надежде, в этой небесной манне Эфразия черпала силы, чтобы переносить свое положение, и восклицала следом за царем библейским: «О Господи! Ты есть мое единственное пристанище против зол, коими окружен я; освободи меня из рук врагов, осаждающих меня со всех сторон».

Наконец аббат решил посетить свою невестку. Отметив, что все указания его относительно обустройства каморки узницы были исполнены в точности, он обратился к ней:

— Ну вот, дорогая Эфразия, надеюсь, новая обстановка вам понравилась?.. О! ваше изгнание с земли я могу расценить только как отлет ангела небесного, пожелавшего приблизиться к бескрайней сфере Творца. Уверен, уже очень скоро величайшие наслаждения возместят урон, нанесенный вам теми лишениями, кои — я уверен — переносить осталось вам недолго.

— Хотелось бы верить, дорогой брат, — ответила маркиза. — Признаюсь, надежда не покидает меня с самого первого дня моего заточения.

— Ах, как мне хотелось бы еще больше скрасить ваше одиночество! — воскликнул коварный аббат, бросая на Эфразию пламенные взоры.

— Ввергнутая в пучину несчастий, я могу уповать лишь на милость Всевышнего, — отвечала супруга Альфонса.

— Я далек от того, чтобы лишать вас этой милости, — произнес аббат, — напротив, я хотел бы предоставить вам возможность немного развеяться.

— Но как?

— Вы знаете: участь ваша в моих руках — так распорядился ваш супруг... Но если вы сжалитесь надо мной, я смог бы облегчить ее...

Маркизе, в полной мере наделенной интуицией и проницательностью, показалось, что она поняла смысл слов Теодора, а потому она обернулась и с такой тревогой взглянула на него, что он никак не мог не заметить охвативших ее чувств.

— Я не понимаю вас, брат мой,— кротко ответила она ему. — Вы говорите, что решение моей судьбы зависит от Альфонса и облегчить мою участь может только он... Так что же вы намерены делать без его дозволения?

— Обожать вас, маркиза, — воскликнул Теодор, бросаясь к ногам Эфразии, — признаться вам в вечной любви! Любовь эта родилась в моей душе, когда я впервые увидел вас, и теперь она пребудет со мной до конца дней моих.

Привыкнув решительно отвергать подобные признания, на этот раз маркиза растерялась, ибо, с одной стороны, она понимала, в какую бездну горя повергнет ее отказ, а с другой стороны, испытывала необоримое отвращение к той преступной связи, которую осмелились ей предложить. Она не могла разом предать и долг, и супруга, и добродетель, а потому ужасно разволновалась, и только стыдливость и религиозное чувство поддержали ее и не дали ей потерять сознание.

— Выйдите, сударь, покиньте меня, — твердо ответила она Теодору. — Я думала найти в вас друга, а вижу перед собой всего лишь соблазнителя... Выйдите, повторяю вам; пока у меня есть силы, я сама стану нести бремя своих несчастий... Но если к несчастьям своим я добавлю сей низменный поступок, то бремя мое поистине ста-

нет непереносимым и я буду обречена на вечные мучения.

— Вы поступаете опрометчиво, сударыня,— покачал головой аббат, направляясь к двери,— поэтому оставляю вас наедине с вашими мыслями, и уверен, что по прошествии времени они изменятся в мою пользу.

— Я не изменю ни единого своего помысла, и ничто не заставит меня забыть ни ваших заблуждений, ни моего супруга, — гордо произнесла Эфразия.— Я уверена: ничто и никогда не заставит меня совершить подобное преступление.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Трудно представить себе; но еще труднее описать словами замешательство Теодора, когда женщина, которую, по его представлениям, несчастья должны были бы немедленно бросить в его объятия, решительно ему отказала.

— Не думал я, что она такая гордячка! — заявил он Церре, описывая ему сцену, свидетелями которой мы только что стали. — Как ты считаешь, приятель, что нужно сделать, чтобы сбить спесь с неприступной Эфразии и принудить ее сдаться?

— Делать все ровно наоборот, сударь, — ответил конфидент. — Вы слишком мягко отнеслись к ней. Раз она встречает вас сурово, значит, вам следует быть с ней суровым вдвойне, ибо только так вы сумеете победить ее. Она жестока с вами — и вы будьте с ней жестоки. Лишите ее всех удобств, которые вы ей предоставили, пусть каждый день она испытывает все новые и новые лишения и пусть знает, что этим лишениям подвергаете ее вы. А еще она должна знать, что только от вас она может получить то, чего она желает: вы один можете сделать ее счастливой, примирить ее с мужем и заставить вновь заблистать бриллиант ее добродетели. Как только она это поймет, вы увидите, как в ее душе, несгибаемой, словно она отлита из бронзы, гордыня уступит

место покорности, а нужда бросит ее в те единственные объятия, что готовы раскрыться ей навстречу.

— Бесценный мой Перре, совет хорош, однако очень жесток.

— А вы предпочитаете пребывать в состоянии неизвестности? Как соотносятся сейчас ваши желания и ее поведение? Разве не следует всегда выдвигать вперед собственные желания, нежели интересы других? Словом, не мне учить вас житейской мудрости, ведь я всего лишь ваш ученик, стремящийся быть достойным своего учителя!

— Ты прав, друг мой. Отныне я заявляю: долой жалость! Я буду слушать только голос своей любви. И все же действовать надо постепенно; сегодня причиним горе, завтра попытаемся соблазнить, и так далее, до тех пор, пока она не сдастся.

— Да, вот так-то будет лучше, — одобрил Перре. — Но вдруг она не уступит?

— Такого быть не может. Женщина, мой дорогой, подобна крепости: когда в стене пробивают брешь, осажденные капитулируют. Хуже будет, если придется предпринимать осаду.

— Вы правы, сударь, разумеется, лучше будет, если крепость капитулирует. Впрочем, с чего вы взяли, что она не капитулирует?

— Я очень рассчитываю на капитуляцию... Пришли ко мне женщину, которая ей прислуживает, я дам ей распоряжения.

Призвали служанку, девицу лет тридцати, с самого детства проживавшую в замке в услужении.

— Роза, — обратился к ней аббат, — идите и скажите вашей хозяйке, что согласно новому распоряжению ее супруга удобства, которые

я постарался для нее создать, должны быть немедленно ликвидированы, а комната приведена в прежнее состояние. Она должна выглядеть так, как выглядела до тех пор, пока я по доброте душевной не обставил ее со всем возможным комфортом. Вы заберете из комнаты абсолютно все: портрет, книги, мебель — и оставите на кровати всего один матрас.

— Но, сударь, — жалобным тоном начала Роза, — ваши приказания слишком суровы. Госпожа заболеет... а ведь она только что оправилась от сильнейшей лихорадки!.. Уверяю вас, сударь, такая жестокость убьет ее.

— Я знаю, Роза, — ответил аббат, — однако обстоятельства вынуждают нас поступить именно так: дуэль наделала много шума, и, только доказав всем измену жены, брат мой может получить прощение за этот злосчастный поединок. И если сюда явятся, строгость содержания неверной жены должна стать свидетельством того, что именно она стала причиною случившегося несчастья. Ты же знаешь о поединке, Роза, и ты достаточно умна, чтобы все понять как следует.

— О сударь, я все понимаю, однако требования, предъявляемые обстоятельствами, не должны, как мне кажется, превосходить те несчастья, которые они могут повлечь за собой. А ведь госпожа такая добрая, кроткая, безропотная...

— Если она сумеет разжалобить тебя, я тебя прогоню. Ты обязана видеть в ней только преступницу. Проступок ее мерзок, и мерзость его должна заставить всех забыть о чувстве сострадания, ибо чувство сие способно преуменьшить ее преступление. Разве ты не знаешь, Роза, что маркиза нагло выставляла напоказ свою связь

с Вильфраншем? Что этот предатель перестал соблюдать минимальную осторожность? Что он публично обесчестил ее? Что брат мой застал их на месте преступления? Полагаю, об этом она не стала тебе рассказывать, а потому ты, Роза, не знаешь правды об этом преступлении!

— Вы правы, сударь, ничего подобного я не знала... Изменить такому доброму хозяину, как господин маркиз! Это ужасно! Можете быть уверены — теперь мое отношение к ней изменится.

— Так иди же и без всякой жалости исполняй мой приказ, а потом возвращайся и доложи, какое действие произвел он на нее.

Наступают минуты, когда даже отпетые преступники задумываются над своими поступками и угрызения совести, словно набат, начинают звучать в их сердцах; но когда они уже готовы повернуть назад, на сцену выходят страсти и неумолимо влекут их вперед. В такие минуты кажется, что природа вновь обрела свои права, которые разум пытался у нее отобрать. Яростная борьба преступления и раскаяния чаще всего пугает человека благоразумного, ибо борьбы этой не было бы вовсе, если бы преступник не пытался противопоставить преступление добродетели. Человек счастлив, когда торжествует разум; тому же, над кем верх одерживают страсти, можно только посочувствовать: раскаяние вновь явилось, пытаясь достучаться до его удрученного сердца, но время ушло, люди презирают его, законы свирепствуют, десница Господня занесена для мести... И только самому себе обязан злодей за все свои страдания. Жестокосердому Теодору неведомо раскаяние: его душа, распахнутая навстречу любой подлости, не пропускает ни единого луча добродетели.

— Как дела, Роза? — спрашивает аббат спустившуюся с башни служанку. — Исполнила ли ты мои приказания?.. Ты плачешь, Роза? А я был уверен, что убедил тебя, что слабость тут неуместна!

— Ах, сударь, раз вы так говорите, значит, так оно и есть. Но я не могу не плакать, когда вижу, как рыдает моя госпожа.

— И как же она восприняла мой приказ?

— С ангельским смирением, сударь. Она хотела отдать мне гораздо больше вещей, чем вы велели мне забрать у нее, она уговаривала меня взять у нее последний матрас с кровати. «Мне достаточно и деревянных досок, — сказала она, — ибо после того, как я потеряла сердце моего супруга, в этом мире мне больше ничего не надо. Единственное, что мне нужно, дитя мое, — это гроб...»

И из глаз Розы заструились слезы... ..— Спрашивала ли она обо мне?

— Нет, сударь, хотя я рассказала ей, как горько вы сожалели, передавая мне приказ вашего брата ужесточить заточение ее. Но она ответила, что ничего другого и не ожидала.

— И она ни разу не попеняла мне?

— Ни разу, сударь.

— Что ж! Значит, завтра вместо тех блюд, которые ты ей обычно приносишь, отнеси ей только хлеб и воду.

— О сударь, я никогда не соглашусь исполнить такой приказ!

— Что ж, если ты не хочешь исполнять приказ, я исполню его сам. Твой отказ свидетельствует только о том, что ты сама столь же порочна, как она, иначе тебя не смогла бы разжалобить

участь чудовища, ставшего причиною бегства собственного мужа, гибели любовника, бесчестья всей семьи и всех прочих будущих несчастий, которые наверняка воспоследуют как результат ее преступных деяний... Неужели ты ни разу не укорила ее за ее поведение?

— О нет, сударь, ибо там, где ясно видна добродетель, невозможно предположить зло. Увы! Приписав госпоже подобные низости, я бы оскорбила ее, а если бы я стала говорить с ней о преступлении, то добродетель, которая столь зримо в ней присутствует, наверняка встала бы на защиту своих прав и госпожа бы восторжествовала.

— Роза! Я вижу, что такая служанка, как вы, мне не подходит. Ваше место займет аббат Пер-ре, я препоручу ему ваши обязанности, и — уверен! — он справится с ними как нельзя лучше.

Тут добрая Роза сообразила, сколько вреда принесет маркизе эта замена, и, желая по-прежнему быть полезной своей госпоже, она решила притвориться и заставила себя перечислить преступления, в которых якобы виновна ее госпожа, а затем сделала вид, что внимательнейшим образом слушает подробности мерзких поступков, которые со злобной радостью расписывал ей Теодор. Наконец она пообещала в точности исполнять все, что ей приказывали.

Через несколько дней после того, как режим содержания маркизы был ужесточен до крайности, аббат предпринял новое наступление. Но едва он вошел, как изнуренный вид маркизы настолько поразил его, что в нем немедленно проснулась жалость. Однако, обладая сердцем развращенным, аббат прекрасно умел подавлять в себе благородные чувства.

— Сударыня, — заявляет он невестке, — я пришел засвидетельствовать вам сожаления, испытываемые мною в связи с необходимостью исполнять приказания брата; но дело с дуэлью еще не улажено, и новые строгости предложены им с целью убедить всех, что вы являетесь подлинной виновницей случившегося несчастья.

— Выходит, сударь, — ответила маркиза, — вы хотите уверить меня в том, что супруг мой совершил второй несправедливый постзаток, чтобы загладить первый?

— Начав извинять ваши преступления, сударыня, можно и вовсе забыть о них. Когда преступная наглость заходит столь далеко, от нее можно ожидать всего.

— Ах, сударь, давайте лучше призовем на наши головы молнию, дабы она поразила того, кто из нас двоих более виновен!

— Нет, сударыня, мне бы не хотелось увидеть вашу смерть.

— Эта увертка выдает вас, Теодор, она показывает гнусную душу вашу, и вы от этого ничего не выигрываете.

— К чему такая пылкость, когда одно только слово может резко изменить вашу участь в лучшую сторону?

— Я скажу это слово — если вы согласитесь выслушать его в присутствии моего мужа.

— К чему эти увертки? — небрежно бросает Теодор. — Подобная просьба плохо согласуется с чувствами, в которых я признался вам, Эфразия. Эти чувства для меня превыше всего, мне трудно передать их словами, а любовь к вам стала для меня законом. Если вы скажете заветное слово, вы составите мое великое счастье, ибо я дышу

исключительно ради вас. Одно ваше слово — и конец вашим несчастьям. Откажитесь от надежды вновь завоевать сердце моего брата: он слишком уязвлен, вы никогда не вернете его. Так неужели я не могу окружить вас теми же заботами, коими окружал вас он, кои вы ожидали от него? Если законы не могут позволить нам быть счастливыми во Франции, мы можем уехать, моей родиной станет любое место, в котором вы согласитесь жить вместе со мной. Если вы последуете за мной, Эфразия, пойдете со мной, моему блаженству не будет конца и я сделаю все, чтобы вы вновь стали счастливы.

— Так, значит, все, что вы только что сделали, выполнено отнюдь не по приказу моего мужа? В таком случае хитрость, с помощью которой вы хотели заманить меня в ловушку, весьма неуклюжа.

— Нет, сударыня, нет, все содеянное мною зло я исполнил по его приказу. Сам я желаю вам только счастья.

— Прекрасно, только я не желаю покупать его такой ценой. Ваше коварство раскрыто, сударь, и, если бы мои способности распутывать интриги не уступали хитроумию, с которым вы эти интриги плетете, возможно, я бы разоблачила вас раньше. Увы, слабый может только разоблачить негодяя, в этом ему помогает сама природа, дабы он мог обезопасить себя от тех козней, которые сильный может выстроить против него. Я разгадала вас, сударь, теперь вы можете делать все, что угодно, а я по мере тех сил, кои дарует мне небо, стану защищать себя от ваших козней и интриг.

— Заклинаю вас, сударыня, — словно не слыша ее, продолжал аббат, — не будьте ко мне так

жестоки! Вы любите мужа — прекрасно! Только я могу вновь обратить его взор в вашу сторону, я один могу вернуть вам его сердце — и я же могу погубить вас навсегда в его глазах, если вы не ответите на мою страсть.

— Так, значит, жестокий и коварный человек, вы полагаете, что я могу вернуть себе сердце мужа поступком, порочащим меня и делающим меня недостойной его?

— Вам ничем не придется жертвовать, ибо он ничего не узнает. А вот если вы откажете мне — о чем я, разумеется, стану глубоко сожалеть, — вы все равно ничего не выиграете.

— Если все мои попытки вновь завоевать уважение мужа будут обречены на провал, по крайне мере я сохраню уважение к самой себе, ибо совесть моя будет чиста, а чистая совесть является великим утешением: только с чистой совестью мы умираем с миром. Я знаю, как ненавистен преступнику несчастный, отказавшийся стать соучастником его преступления, но, что бы вы ни делали, отнять у меня самоуважение вы не сможете.

Разъяренный аббат вышел и лично запер дверь.

Однако Теодор решил сменить тактику и велел вернуть маркизе вещи, которые скрашивали ее уединение, и даже приумножил их, предоставив ей все, что только могло доставить ей удовольствие: книги, бумагу, чернила, цветы, птиц, — словом, все, что она любила, было принесено ей во множестве; также пищу теперь ей подавали ту, которая ей особенно нравилась, и вдобавок Роза каждый день спрашивала, чего ей еще было бы угодно получить.

— Как теперь обстоят дела? Что она говорит обо мне? — спросил через несколько дней аббат у Розы. — Не стала ли она отзываться обо мне лучше?

— Не хочу вас обманывать, сударь, однако госпожа моя, похоже, совершенно нечувствительна к тому, что вы для нее делаете, и относится к вам так же, как относилась тогда, когда вам угодно было ужесточить заточение ее. «Роза, — сказала она мне с полнейшим хладнокровием, — причины, побуждающие моего брата так поступать, мне известны, а потому я не могу ни быть ему признательной за эти снисхождения, ни пенять ему за его дурное ко мне отношение. В этом мире я не жду иного счастья, кроме счастья увидеть вновь своего супруга, но я не уверена, что он доставит мне эту радость. Надо смириться, моя хорошая, знай, что я ко всему готова. Ты даже представить себе не можешь, дорогая Роза, какое утешение приносят самоуважение и религия для чувствительной души! В несправедливом отношении к нам других мы можем найти своеобразное наслаждение. Быть правым — это такое великое удовольствие для самолюбия, что, поняв это, ты никогда не предпочтешь роль преследователя роли жертвы. Смирившись со своими несчастьями, я гораздо более счастлива, чем могут подумать, и если надежды мои свершатся и меня вновь возвратят мужу, мне будет приятно сознавать, что я не дала несчастью сломить меня». Вот что сказала мне госпожа, сударь.

Пытаясь разобраться, какую цель преследовал аббат, столь резко меняя свое поведение по отношению к Эфразии, Роза попробовала расспросить не только аббата, но и свою госпожу,

однако и тот и другая — по причинам совершенно противоположным — были предельно сдержанны, и служанка, оставив свои попытки, умолкла и только исполняла приказания.

Наконец Теодор вновь отважился посетить невестку.

— Ну как, сударыня, — произнес он, открывая дверь, — теперь вы больше мною довольны?

— Нет, дорогой брат, — с улыбкой ответила добродетельная женщина, — нет, я нисколько вами не довольна, ибо, что бы вы ни делали, действия ваши порождены единственной причиной, и причина эта слишком низменна, чтобы я была довольна ею.

— О, насколько ложны ваши представления о женской добродетели, дорогая сестра! — воскликнул Теодор.— Будучи соглашением, заключенным обоими супругами, брак имеет силу только до тех пор, пока каждому из супругов угодно данному соглашению следовать. Как только договор нарушен, сила, его скрепляющая, ослабевает, и вот уже один из супругов начинает размышлять, а стоило ли ему вообще заключать эту сделку. Так вот, спрашиваю я вас, разве гражданские и церковные законы способны предусмотреть, что узы, которыми они соединили супругов, могут сделать одного из них несчастным? Ведь брачное соглашение бывает добровольным с обеих сторон, а если одна из сторон перестает его исполнять, оно превращается в злоупотребление и тиранию. Некоторые законодатели это уже поняли и установили развод. Но если некое правительство согласилось ввести у себя развод, этот венец законодательной мудрости и предусмотрительности, почему бы тогда всем не принять его? Почему подданные правителя, не

принявшего развод, не могут избавиться от ига, тяжким бременем лежащего на них только по причине нерадивости законодателей? Пока закон еще не выработан, человек мудрый поступками своими подталкивает законодателя к его созданию, опережает законотворчество и следует этому закону, словно он уже вступил в силу. Поверьте, дорогая сестра, все, что противоречит моим словам, является нелепым и вредным для всего населения. Отсутствие соответствующего закона лишает мужчину и женщину возможности исполнить свою цель в другом месте, куда их призывает природа, и топит в потоках слез целые поколения. Одним словом, обязательство нести ярмо брака в то время, когда брак сей усыпает наш путь только терниями, кажется мне столь же преступным, как и иные присущие людям пороки. И я говорю твердо, без колебаний: тот, кто добровольно соглашается исказить планы природы, которые она строит относительно нас исключительно ради нашей же пользы, достоин адских мук.

— Все, что вы говорите, сударь, — ответила маркиза,— есть не что иное, как соображения, порождаемые логикой чувств. Но с той минуты, когда женщина добровольно соглашается вступить в брак, она связывает себя с мужем неразрывными узами, а потому в любой ситуации обязана уважать своего супруга. А если она поступает вопреки этой связи, она неминуемо погружается в пучину супружеской измены. Есть ряд причин, достойных уважения и обусловленных политическими соображениями, на основании которых некоторые монархи смогли расторгнуть заключенные ими браки — благо их подданных узаконило их развод. Развод монарха нельзя считать

преступлением, ибо от неудачного брака монарха может пострадать весь народ. Однако для нас, простых смертных, дело обстоит совершенно иначе: для нас любой проступок, совершаемый вопреки закону, не имеет оправдания, а потому, перестав быть делом политическим, развод становится преступлением.

Что, по-вашему, станет с детьми, лишенными матери, бросившей их по причине своего непостоянства? Давая жизнь другим детям, мать сия вынуждена будет пренебречь детьми уже рожденными! Только непостоянство и, как следствие, распутство могут стать причиною развода супругов; однако последствия сего деяния будут не менее горестными, нежели причины, их вызвавшие. Как только женщина порывает с одним супругом по причине недовольства им, она начинает искать другого, и никто не сможет поручиться, что после она не захочет найти себе третьего, четвертого... и так до бесконечности. И какое, по-вашему, мнение можно составить о такой безнравственной женщине? Я считаю, что она заслуживает только презрения; и даже если у мужчины есть обязательства по отношению к этой женщине, то взять ее замуж в эти обязательства явно не входит. Я согласна с тем, что особый климат или же присущее мужчинам непостоянство могли побудить отдельные народы узаконить развод, но если у народа нет на это веских причин, он не должен возводить сию нелепость в ранг закона.

Рассмотрим, коли вам угодно, развод с точки зрения чувства. Какую ценность могут иметь в глазах второго мужа клятвы женщины, не сумевшей сдержать их по отношению к первому мужу? Неужели вы считаете, что, живя под дамокловым

мечом измены, второй супруг может быть счастлив? Затем на смену страху придет охлаждение, и вот уже все даже думать забыли о супружеском счастье. Да и о каком счастье можно рассуждать, когда один из супругов не в состоянии ни уважать, ни любить другого? Одним словом, в чем видите вы разницу между супругой разведенной и супругой изменившей? Если наказанием второй является презрение, то аналогичная кара должна постичь и первую! Ибо если недоверие женщины к мужчине, которому она поклялась быть верной, является преступлением, то почему, скажите мне, нарушение клятвы верности с дозволения закона не заслуживает такого же наказания? Ибо где бы ни скрывалось преступление — в самом законе или же в поступке женщины, — оно от этого не изменится, только в первом случае преступление будет совершено по воле женщины, а во втором — с преступного дозволения и попустительства законов. Некоторые народы узаконили кражу, но разве от этого она станет в ваших глазах менее преступной? Нет, разумеется; ибо надо рассматривать действие, а не причины, в зависимости от которых законодатель дозволяет его или же запрещает. У него могут быть тысячи причин для принятия решения, но вы не можете извинить ни одну из них. Тот, кто заглушает священный голос совести только потому, что имеются причины, на основании которых законодатель вынужден принять неправедный закон, так же виновен, как и тот, кто приглушает этот голос, подчиняясь охватившей его страсти. Нельзя вступать в сделку с совестью. Обратитесь к вашей совести, Теодор, и вы увидите, одобряет ли она ту низость, совершить которую вы хотите меня принудить. В ка-

ком бы положении ни очутился человек, поверьте мне у как только он начинает оправдывать свои проступки, он перестает быть добродетельным. И не важно, ищет ли он оправдание в софизмах или же во всем винит собственные страсти.

Произнеся эту возвышенную речь в защиту добродетели, маркиза надеялась вразумить брата своего супруга. Увы, аббат был закоренелым распутником, а потому слова его красавицы невестки не только не успокоили его, но, напротив, необычайно воспламенили.

— О опасное создание! — вскричал он. — Немедленно прекрати свои назидательные инвективы, они ни в чем не убеждают меня, а, напротив, лишь распаляют мои страсти, делая меня во сто крат более несчастным, ибо, когда ты пытаешься поучать меня, ты становишься еще прекрасней.

При этих словах сострадательная и нежная маркиза ласково взяла его за руку.

— Как только вы обуздаете ваши страсти, — внушительно произнесла она, - я буду любить вас как брата. Поверьте, страсти — самые злейшие наши враги, особенно когда мы не умеем держать их в узде. Только они повинны в том, что вы бесстыдно признаётесь в любви к жене собственного брата. Но подумайте сами, какого мнения будете вы о ней, если она уступит вашей преступной страсти? Одержав же победу над своей страстью, вы сможете вкушать поистине небесные радости! Возможно, приятно сознавать, что чужие люди поступают так, как тебе нравится, но во сто крат приятнее сознавать, что ты живешь в согласии с самим собой, эта радость всегда с нами, она принадлежит нам целиком, в то время как чужие зачастую вынуждены следовать капризам не только

вашим, но и других людей. Ах, дорогой брат, заклинаю вас, помирите меня с мужем! Если бы вы знали, как я страдаю при одной только мысли о том, что он подозревает меня в неверности! Так станьте же хотя бы на минуту самим собой, перестаньте себе лгать! Вы же прекрасно знаете, что я ни в чем не виновата! Докажите ему мою невиновность, в которой я сама никак не могу убедить его. Неужели вы полагаете, что, совершив благородный поступок, вы испытаете меньшее наслаждение, чем удовольствие, которое вы надеетесь получить, совратив меня? Ах, друг мой, не говорите мне о преступных удовольствиях, порок несет с собой лишь угрызения совести.

Достойная глубочайшего восхищения женщина с неподдельной страстью произносит монолог в защиту добродетели, с трогательной наивностью полагая, что слова ее могут вернуть стоящее перед ней чудовище на путь истинный. Нам тоже хочется в это верить, и, только дочитав до конца эту печальную историю, мы бесповоротно уверуем в глубочайшую развращенность негодяя, который в эту минуту с равнодушным видом взирает на Эфразию.

Бесстрастно выслушав маркизу, аббат произносит:

— Бесценная сестра моя, вы требуете от меня невозможного.

— Невозможного? — переспрашивает Эфразия.

Ее взор ясно молит его дать иной ответ.

— Увы, сестра, невозможного. Вы утверждаете, что ни в чем не виноваты, и на этом основании у вас в душе зарождается желание вновь воссоединиться с моим братом. Разумеется, оправдания ваши весьма правдоподобны, но, когда за вами есть вина, во что ваш супруг и я верим, и не без оснований, как вы можете хотеть, чтобы я взял эти переговоры на себя?

— А почему вы, не имея на то никаких оснований, хотите опровергнуть мои слова?

— Потому что лживость ваша превышает все допустимые границы, и муж никогда не простит вас. Ему гораздо больше хотелось бы услышать от вас признание в содеянных проступках и просьбу о прощении, нежели бессовестное отрицание своей вины.

— Вина должна быть доказана, а у вас нет доказательств!

— Есть, сударыня. Вильфранш доверился мне, рассказал о своей страсти, но он не послушался моего совета и не сделал ничего, чтобы побороть ее; именно мне он предъявил доказательства приобретенной над вами власти. Я не напоминаю вам об истории с Дешаном, случившейся во время компрометирующего вас путешествия, ибо, судя по всему, вы изо всех сил пытаетесь забыть ее, хотя одного-единственно-го документа достаточно, чтобы погубить вас навсегда. Но оставим Дешана и вернемся к Вильф-раншу. Зачем он приехал в замок, зачем отправился в лабиринт, почему вы назначили ему там свидание? И не вздумайте отпираться — в кармане убитого нашли вашу записку!

— Вы можете показать мне эту записку? — твердым голосом произнесла Эфразия.— Только показать — я не стану хватать и рвать ее.

— Ваш муж взял ее с собой, равно как и бумагу, написанную вами в подземелье: по его словам, эти документы подтверждают вашу измену.

Он намерен предъявить их в суде, когда станет требовать раздельного проживания. Ежели бы вы помогли мне погасить мое пламя, я бы не только ни единым словом не обмолвился об этих бумагах, но в случае необходимости сумел бы предотвратить их воздействие. Ваш отказ вынуждает меня обходиться с вами со всей надлежащей суровостью, ибо отныне я намерен действовать только в интересах брата.

— О всеблагое небо! — воскликнула маркиза, и слезы потоком хлынули из ее глаз. — Значит, все мои молитвы были напрасны и меня хладнокровно сталкивают в пропасть, где несчастьям моим не будет конца!

Внезапно она перестает рыдать, осушает слезы, взор начинает лихорадочно блуждать по сторонам, и ужасное ее состояние говорит о том, что несчастной овладело безумие. Она более не властна над собой, одухотворенное лицо ее искажает отчаянная судорога, члены перестают ее слушаться, и она с воплями бьется головой о стену, отчего лицо ее мгновенно окрашивается кровью. Кровь ее пачкает мерзавца, по вине которого она пролилась, однако тот при виде сей ужасной сцены не только не пытается прервать ее, но и, подобно тигру, наслаждается ею. Возможно, в это время он обдумывает, каким еще более отвратительным способом можно заставить течь эту драгоценную кровь.

Оставив несчастную маркизу, Теодор отправился рассказать об этой ужасной сцене Перре.

— Прекрасно, — ответил ему конфидент,— успех почти всегда зависит от силы, с какой был нанесен последний удар. Вы раздавили ее с помощью клеветы, теперь она должна сдаться или

умереть от горя. Оставьте ее на некоторое время одну, пусть почувствует себя одинокой, всеми позабытой, пусть остается одна со своими мыслями... Уверен, вы непременно извлечете выгоду из хлынувшего на нее потока бед.

Когда разговор двух негодяев подходил к концу, со двора донесся шум, а вскоре вошел слуга и доложил о прибытии г-жи де Шатоблан с внуком.

Теодор устремился к ним навстречу.

— Сударыня,— обратился он к матери Эфразии, помогая ей выйти из кареты, — полагаю, вам следует немедленно отослать из замка вашу карету и ваших людей.

— Я так и собиралась сделать, — ответила г-жа де Шатоблан. — Зять обо всем меня предупредил. И я уже приказала кучеру ехать в Ганж, а оттуда, после непродолжительного отдыха, в Авиньон. Сейчас же, сударь, я полагаю, вы проводите меня к дочери: я очень хочу ее увидеть.

— Надеюсь, сударыня, вы не будете возражать, если сначала я покажу вам приготовленные для вас апартаменты. Брат настоятельно советовал мне в первую очередь заняться вашим обустройством, поэтому сначала мы отправимся к вам, и там я подробно объясню, каковы его желания и намерения.

— Но дочь придет навестить меня?

— Вполне возможно, сударыня.

И, продолжая беседу, все во главе, с Перре двинулись в сторону комнаты, удаленной от жилых комнат замка и подготовленной так, чтобы она смогла послужить для гостьи не только жилищем, но и тюрьмой. Однако, в отличие от ка-

морки, отведенной ее дочери, в апартаментах г-жи де Шатоблан сохранили прежнюю обстановку, нисколько не напоминавшую тюремную: там стояла красивая мебель и все необходимое, чтобы помещение выглядело привлекательно.

— Очень красивая комната, — удовлетворенно произнесла г-жа де Шатоблан. — Но что означают решетки на окнах и засовы на дверях?

— Они сделаны по приказу моего брата, сударыня, — ответил Теодор. — Как я уже сказал вам, сейчас я буду иметь честь объяснить вам причины и этого, и других его приказов, а потому прошу вас, садитесь.

И пока Перре занимал ребенка, играя с ним в безделушки, дополнявшие убранство комнат, аббат поведал матери своей невестки следующее:

— Нет нужды скрывать от вас, сударыня, как велика вина вашей дочери; да будет вам известно, мы имеем все необходимые документы, подтверждающие ее преступление. Поэтому супруг ее принял решение заточить ее у себя в замке и лишить вас возможности видеться с ней до тех пор, пока все не уладится. Малейшая огласка может погубить нас. А зная вашу нежную привязанность к Эфразии, мы боимся, что вы, сударыня, станете публично заявлять о ее невиновности. А чем громче вы стали бы твердить об этом, тем больше мы вынуждены были бы, во избежание нежелательных последствий, везде и всюду опровергать ваши слова и кричать на всех углах о виновности вашей дочери. В такой ситуации у вашего зятя, без сомнения, возникнет множество неприятностей. Поэтому он предпочел удалить вас, и, понимая, что удалить можно, только подвергнув вас заключению, он велел приготовить

вам эти комнаты, где, как вы сами убедитесь, есть все, что только возможно, чтобы скрасить ваше одиночество; разумеется, он повелел обращаться с вами с величайшим почтением. Так что вот ваши апартаменты, сударыня, вам будут здесь прислуживать и доставлять вам все, что вы пожелаете. И повторяю вам: вы и ваш внук будете жить здесь постоянно, не имея возможности увидеться с дочерью, ибо та пребывает сейчас в таком же заточении, как и вы. Как только вы пустились в путь, маркиз распустил в Авиньоне слух, что вы уехали в Париж добиваться у кардинала Мазарини помилования за дуэль, в которой мой несчастный брат оказался повинен по причине проступков вашей дочери. Такое решение дорого ему обходится, но полагаю, вы понимаете, почему оно необходимо.

— Сударь, — отвечала г-жа де Шатоблан, — я многое могу понять. Все же определенные поступки принято совершать в согласии с приличиями, а вы, полагаю, согласитесь, что по отношению ко мне приличиями сегодня явно пренебрегли. Мой зять, без сомнения, имеет право поступать по своему усмотрению, однако причины его поступков — отнюдь не те, которые вы мне изложили. А коли все, что вы сказали, и в самом деле послужило поводом для заточения моего и моей дочери, то я скорее поверю в ее невиновность, нежели стану поддерживать ваше мнение. И наиболее весомым аргументом в пользу ее добродетели является ваш запрет на свидание с дочерью. Что ж, мне остается только сетовать на собственную слабость: из-за нее я попала в столь грубо расставленную ловушку. Поэтому, сударь, делайте все, что хотите, я буду молчать, ибо жаловаться время

пока не пришло. Но скажите, каким образом смогу я исполнять свои обязанности по отношению к Церкви?

— Вот, сударыня, аббат Перре, викарий местного прихода, — ответил Теодор. — В отсутствие отца Эусеба он исполняет обязанности капеллана замка. Он будет служить святую мессу все дни, кои предписаны Церковью.

— Увижу ли я во время службы мою дочь?

— Нет, сударыня.

— Значит, она не ходит к мессе?

— Она молится у себя в комнате и, несмотря на всю свою набожность, не жалуется на строгие меры, которые мы вынуждены применить к ней.

— Похоже, преступления, в которых вы ее обвиняете, существуют только в вашем воображении, на деле же вы сами заставляете ее совершать весьма серьезные проступки, а именно не исполнять обрядов, предписанных Церковью.

— Сударыня, молиться Господу можно всюду, и в этой стране, как вам известно, есть много честных людей, взывающих к Господу в местах пустынных, а потому не исполняющих всех предписанных обрядов.

— Вам, сударь, принимая во внимание ваш сан, не пристало говорить подобные вещи.

— Мое облачение есть не что иное, как дань требованию семьи, предъявленному к младшему сыну: никакие узы не связывают меня с Церковью.

— Хорошо, не будем об этом и вернемся к нашей главной теме. Так, значит, сударь, вы оба, мой зять и вы, убеждены, что дочь моя виновна?

— Разумеется, только мы можем с уверенностью ответить на ваш вопрос. Связь вашей дочери с Вильфраншем началась во время злосчастной

поездки в Бокэр. Когда же сей вертопрах решил увезти ее и они вместе покинули город, по дороге на них напали разбойники. Вильфранш оставил вашу дочь в руках бандитов, главарь шайки забрал ее к себе в подземелье, и там она вновь нарушила свой долг, точно так же, как нарушала его со своим любовником. Ее соучастие в деяниях распутников стало известно одному из наших родственников, епископу Монпелье; он приказал арестовать вашу дочь, но затем из уважения к моему брату вернул ему супругу. Эфразия возвратилась в замок, но вслед за ней прибыл ее соблазнитель, и связь их продолжилась. Остальное вам известно, сударыня.

— Чтобы позволить себе мстить моей дочери так, как мстит ей муж, следует быть настолько уверенным в ее измене, насколько ты уверен в своем собственном существовании.

— А я и уверен, сударыня. К тому же мы не только многое видели собственными глазами, но и имеем необычайно убедительные письменные доказательства, при ознакомлении с которыми любые сомнения исчезают сами собой.

— И полагаю, вы можете предъявить мне эти письменные доказательства?

— В моем распоряжении имеются только копии, оригиналы у моего брата.

— Что ж, сударь, покажите мне хотя бы копии. В ответ аббат немедленно вынимает из кармана записку, где говорится следующее:

«Завтра, в день поминовения усопших, я, как обычно, отправлюсь помолиться в лабиринт к мавзолею. Жди меня там, дорогой граф, дабы занять место божества, коему я стану возносить молитвы; ты станешь моим идолом. Старайся

избегать маркиза и аббата, у них необычайно острое зрение. Целую тебя столь же пылко, как я люблю тебя, и надеюсь, что ты уже ощутил жар поцелуя, в котором горит вся моя неутоленная страсть к тебе».

Прочитав сию записку, аббат зачитал документ, изготовленный и подписанный в подземелье Дешана.

Ознакомившись с содержанием обеих записок, г-жа де Шатоблан настолько была изумлена, что с немалым трудом пришла в себя.

Однако они вызвали у нее вполне обоснованные подозрения.

— Уверена, сударь, — решительно начала она, — если записки эти подлинны, они по праву могут считаться свидетельствами нечестия и развращенности. Даже если они написаны моей дочерью, от этого они не станут менее отвратительны. Но мне почему-то думается, что они поддельные... Не кажется ли вам, что над их составлением потрудилась рука Люцифера?

— Мне кажется, — ответил Теодор, — что истина в нашем случае выглядит настолько неприглядно, что записки сии никак не могут быть фальшивками: те мерзости, которые в них написаны, придумать невозможно.

— Вот именно: они настолько отвратительны, что в них трудно поверить. Тем более что в пользу моей дочери свидетельствует столько доказательств, что они поистине затмевают ваши выдумки! Ее безграничная привязанность к господину де Ганжу, коего она предпочла всем остальным придворным; ее безупречное со всех точек зрения поведение; ее религиозное чувство, оскорбленное в нечестивых фразах так называемой записки, ад-

ресованной Вильфраншу, а также неподдельные искренность и чистота, всегда ей присущие, несомненно, отметают приписанные ей бесчестные поступки, и я склонна видеть во всем скорее клевету, нежели супружескую измену. Как бы там ни было, сударь, — прибавила г-жа де Шатоблан, прерывая разговор, дабы прекратить бесполезные пререкания, — мне сейчас требуется отдых, и я прошу вас удалиться. Исполняйте все, что вам предписано; по причине слабости своей мне придется с этим смириться, но небесное правосудие, не оставляющее безнаказанным никого, рано или поздно отомстит за попранную добродетель, кою преступление пытается раздавить. Аббат велит позвать Розу.

— Вот, — говорит он, — дитя мое, новая узница, и мой брат также поручает ее тебе. Ты будешь обращаться с ней с таким же почтением, как и со своей госпожой; будешь прислуживать ей и ее внуку в этих комнатах, двери которых станешь запирать всякий раз, когда будешь уходить отсюда. А вы, господин аббат Перре, будьте готовы прийти по первому же призыву г-жи де Шатоблан: очень скоро ей могут понадобиться ваши услуги. А если, даче чаяния, она решит поручить вам воспитание внука, вы немедленно приступите к своим обязанностям. А вам, сударыня, я буду иметь честь засвидетельствовать свое почтение, когда вы предоставите мне таковую возможность.

С этими словами Теодор удалился; викарий последовал за ним.

Мужчины уходят, а. Роза, получившая надлежащие наставления, остается с матерью Эфразии.

— Еще парочка узников, — говорит аббат своему приятелю Перре, — и наш дом будет походить

на тюремный замок. Говорят, Мазарини отдал приказ начать строительство такого замка. Так, может, предложить ему купить нашу обветшалую крепость?

— Вы счастливый человек, господин аббат, — замечает Перре, — вы можете шутить во всех положениях, даже в самых щекотливых.

— Щекотливых? А где вы видите щекотливое положение?

— Мне показалось, что эта женщина не поверила предъявленным ей доказательствам: они не убедили ее.

— Ну и что? Она в нашей власти, а больше нам ничего и не надо. В Авиньоне считают, что она в Париже, а я отвечаю за то, что в Париже никто даже не заподозрит, что она может быть в Ганже.

— Однако, — сменил тему Перре, — вы никогда не говорили мне о записке, адресованной Вильфраншу. В какой адской кузнице было выковано сие оружие?

— В моей, — ответил Теодор. — О ней пока не знает даже маркиз. Я сам составил ее и нашел в Ниме человека, весьма искусно подделывающего почерки. Достаточно было показать ему всего лишь строчку, написанную рукой моей невестки, чтобы он тут же сумел подделать ее почерк.

— Полагаю, вы предъявили узнице копию?

— Оригинал покинет мой портфель только в случае крайней необходимости. Но сейчас речь не об этом. Сегодня самое главное — не дать узницам возможности общаться, так что не переставай напоминать об этом Розе. Тебе я поручаю пристально наблюдать за мамашей. Можешь почитать ей Писание. А я займусь Эфразией.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сразу же по приезде г-жи де Шатоблан осторожный аббат почувствовал, что держать дочь в неведении о прибытии матери не удастся, ибо положиться на Розу в таком щепетильном вопросе было, разумеется, невозможно. Впрочем, невольные сообщники всегда представляют для злодеев наибольшую угрозу. Поведение Розы не раз свидетельствовало о ее добром сердце и привязанности к хозяйке. Наделив человека даже зачатками добродетели, природа властно требует от него реализовать дарованные ему качества, и преступникам, подыскивающим себе сообщников, следовало бы помнить об этом и не пытаться обмануть природу.

Аббат решил, что проще и выгоднее поссорить мать с дочерью, ибо, не имея возможности видеть друг друга, они могут рассчитывать только на добросовестность девушки, прислуживающей им обеим. И согласно новому замыслу Теодор через несколько дней отправился к Эфразии.

— Ваша матушка и сын в замке, — объявил он с порога.

— Матушка!.. Сын!.. О великий Боже! Известие, принесенное вами, для меня словно луч надежды, засиявший во тьме!

— Не спешите радоваться,— сдерживает ее порыв коварный аббат. — Луч этот вряд ли станет

для вас путеводной звездой. Г-жа де Шатоблан здесь; но она настроена против вас и не хочет вас видеть. Ваш муж прочел ей злосчастные записки, свидетельствующие о вашей виновности и подтверждающие ваши преступления, и ярость ее поистине безмерна.

— Вы по-прежнему продолжаете клеветать на меня?

— А вы по-прежнему все отрицаете?

— Сударь, давайте не будем смешивать все в одну кучу. В подземелье я написала записку с единственной целью — спасти себе жизнь и получить шанс выбраться из подневольного заточения. Письмо Вильфраншу полностью поддельное; я никогда его не писала.

— Простите, сударыня, но ваше упрямство скорее подтверждает обвинение, нежели оправдывает вас. Кротость, сдержанность и желание испросить прощения за свои проступки пристали вам во много раз больше. Покорность свидетельствовала бы о красоте души, а упорное отрицание очевидного доказывает лишь вашу приверженность пороку; вступив на его стезю, вы, видимо, решили, что, постоянно отрицая, вам не только удастся скрыть свой позор и избежать наказания, но и возложить на других ответственность за собственные злодеяния. Так знайте же: подобное притворство пользы не приносит, — наоборот, оно вредит обвиняемому и подрывает его репутацию. Только искреннее раскаяние виновного сможет растрогать судей и смягчить их приговор.

— Значит, по-вашему, чтобы заслужить уважение других, надо согласиться взять на себя преступления, которые никогда не совершал?

— Разумеется, нет. Однако когда преступление совершено, лучше признать его, нежели отрицанием усугублять свою вину. Однако оставим аргументы, рожденные сухой логикой, они слишком заумны и, очевидно, бесполезны. Ваша мать прочла записку к Вильфраншу, авторство которой вы дерзко отрицаете.

— Я не писала эту записку; и я намерена и дальше защищать себя от ложных обвинений, иначе молчание мое станет таким же непростительным преступлением, как и то, которое мне вменяют в вину.

— Вам придется защищать себя перед лицом правосудия!

— Я прошу немедленно передать меня в руки правосудия.

— Не торопитесь, ваш муж скоро это сделает. А пока удовлетворитесь известием о том, что мать отказывается вас видеть, так как нисколько не сомневается в вашей виновности.

— А тогда зачем она сюда приехала?

— Забрать бумаги, необходимые для поездки в Париж, дабы там по возможности уладить последствия злосчастной дуэли, причиною которой явились вы. Если дело примет дурной оборот, вашему супругу может грозить изгнание и ему придется уехать за границу.

— Но скажите, она расстроилась из-за того, что я не могу повидаться с ней?

— Нет, ведь отказ увидеться с вами исходит от нее.

— Увы, вся семья против меня! Даже если бы я была виновна, вряд ли меня ожидал бы более жестокий удел! О, откуда эта беспредельная жестокость, оставляющая на долю невинности всю

горечь и все муки, коих заслуживают только преступники? Но вы, кажется, были готовы предложить мне свое посредничество и свои услуги, дабы снять с меня воображаемую вину, если я соглашусь совершить подлинное преступление?

— Мое предложение по-прежнему в силе, равно как и цена его.

— Итак, вы хотите быть добродетельным только в том случае, если я стану преступницей?

— Не преувеличивайте. Действие, которое вас так пугает, заслуживает гораздо меньше порицания, чем проступки, уже вами совершенные. Лучше подумайте о том, что, отступив еще на шажок от ваших принципов, вы искупите тягчайшее преступление.

— Не вижу никакой разницы между злом, в котором вы меня упрекаете, и проступком, который хотите заставить меня совершить. А так как вы родной брат моего мужа, то преступление, которое вы предлагаете мне совершить, кажется мне еще ужаснее.

— Вы не воздали по справедливости моим чувствам, сударыня: я хочу всего лишь завоевать ваше сердце, а у нас есть доказательство, что Вильфранш требовал от вас гораздо большего.

— Заявляю вам, что я никогда не питала никакого чувства к Вильфраншу и всегда любила и люблю только мужа. Поэтому первая часть моего заявления отвергает ваши обвинения, а вторая постулирует невозможность вознаграждения, коего требуете вы в обмен на ваши услуги.

— Превосходно, сударыня! Тогда оставим все на своих местах. Моя миссия исполнена: я обязан был попрощаться с вами от имени вашей матери, я это сделал; и если вы хотите что-ни-

будь передать ей или сыну, я исполню ваше поручение. Итак, црежде чем удалиться, я готов вас выслушать.

— Ах как вы жестоки! Неужели я никогда больше не увижу сына? Нет, я не знала, не подозревала, что можно быть столь жестоким! Зачем вы сказали мне, что он здесь, если вы запрещаете мне его видеть? Лучше бы вы мне об этом не говорили! О жестокосердый, в чем я перед вами провинилась, за что вы так терзаете меня?

— Мне странно слышать ваши жалобы, сударыня. Привыкнув вонзать кинжал в грудь других, вы жалуетесь, когда с вами обращаются с примерной строгостью!

— О сын мой, твои нежные ручки не смогут утереть мои слезы, которые отец твой заставляет меня проливать каждодневно. Но ты счастливее меня, отец не отрекался от тебя, потому ты можешь сказать ему, сколь сильно я люблю его, и тот, глядя на твое нежное невинное личико, возможно, уверует и в мою невинность; и тогда слезы, кои ты не в состоянии осушить, сами перестанут литься. О, если бы тебе удалось убедить его в моей невиновности!

Время было позднее, и аббат удалился, намереваясь на следующий день отправиться к матери и поразить ее в самое сердце тем же ударом, каким он уже разбил сердце дочери.

— Сударыня, — обратился он прямо с порога к г-же де Шатоблан, — хотя брат советовал мне не позволять вам видеться с дочерью, стремление примирить вас и все уладить заставило меня подняться к ней и предложить ей спуститься к вам. И представьте себе мое удивление, когда предложение мое встретило яростное сопротивлецие

ее мятущегося разума. «Мать наверняка явилась сюда приумножить мои страдания и надеть на меня новые оковы, — ответила она, — а потому я не желаю ее видеть. Она станет упрекать меня за мои проступки, которые, поступись я своими чувствами, я могла бы и не совершать.

Но разве мы хозяева чувств, кроющихся в сердцах наших? Нет, я ни в чем не раскаиваюсь. Не оскорбляя никого, я признаюсь, что питала нежную любовь к предмету пылкой своей страсти, отнятому у меня дикой ревностью супруга. Теперь же воспоминания о нем утешают мне душу, и я не намерена терпеть упреки, которые я нисколько не заслужила. Вы говорите, что мать моя едет в Париж, чтобы уладить дела моего мужа. Да сопутствует ей удача! Я буду молиться за нее и за успех ее поездки, но как только дело моего супруга будет решено, я попрошу его изыскать способ, позволяющий нам расстаться навсегда. Когда не владеешь сердцем, не надобно его тиранить. Нет ничего ужаснее и несправедливее, чем тюрьма, где он меня удерживает. Кто вправе заточить человека, пока ни один суд не вынес ему приговор? И вывести из-под действия законов того, кто должен ответить за свои поступки? Не являются ли подобные действия оскорбительными для самих законов, ведь, таким образом, преступным признается их несовершенство? Возможно, такой властью обладают монархи, ибо, являясь создателями и блюстителями законов одновременно, они вправе исправлять свои творения; но этим правом могут пользоваться они одни, оно никогда не принадлежало отдельным лицам. Да, — бесстыдно продолжила она, — я хочу предстать перед судьями, дабы они помогли мне добиться своей цели, а именно — немедленного развода».

— Я вынуждена верить всему, что вы мне говорите, сударь, — ответила г-жа де Шатоблан. — Но, признаюсь, эти же самые слова мне бы хотелось услышать из уст самой дочери.

— Так, значит, сударыня, вместо того, чтобы поблагодарить меня за заботу, вы называете меня обманщиком?

— О, вы же понимаете, сударь, как горько матери слышать подобные слова от дочери! А так как сама я не могу ничего проверить, то, пребывая в положении поистине отчаянном, я прошу вас принести клятву на распятии, что висит у меня в комнате. Поклянитесь, сударь, перед лицом Спасителя и именем Его, что все, рассказанное вами на протяжении этих двух дней, является правдой; что предъявленная мне записка на самом деле написана моей дочерью, что письмо, составленное в подземелье, также является подлинным и что вы нисколько не злоупотребили моей доверчивостью.

— Сударыня, меня удивляет ваше желание подвергнуть меня подобному испытанию; но раз вам это необходимо, я подчиняюсь.

И этот чудовищный лицемер, готовый в любую минуту совершить преступление, поднимает руку и произносит перед лицом Господа слова, продиктованные ему г-жой де Шатоблан. Богопротивный и мерзостный поступок его доказывает, что, к несчастью, правильно говорят: тот, кто смог сделать первый шаг по тропе преступления, сумел переступить черту, тот бестрепетно идет по стезе порока, и нет такой подлости, какую бы он не мог совершить. Так пусть же сей

пример устрашит и сдержит тех, кто заглушает голос своей совести! Ах, пусть они, вознамерившись впервые пойти против совести, остановятся и вспомнят о тех опасностях и бедах, которые поджидают их на скользком пути бесчестья! Ибо за первым дурным поступком неминуемо последует второй, а ведь только придерживаясь добрых принципов, внушаемых нам с детства, и уважая нашу святую религию, можно избежать множества несчастий.

— Что ж, сударь, теперь я вам верю, — произнесла г-жа де Шатоблан. — Вы сами знаете, что, узнав о несчастье, мы немедленно начинаем сомневаться, а правду ли нам сказали. Надежда моя была основана на сладостном заблуждении; вы разрушили его, и мне ничего не остается, как смириться с этим.

И, бросившись к подножию распятия, ставшего свидетелем клятвопреступления Теодора, набожная и чувствительная женщина воскликнула, обливаясь слезами:

— О Господь милосердный! Дай мне силы вынести эти жестокие муки и помоги мне вернуть сердце дочери, вдохни в него прежние ее добродетели, всегда бывшие утешением моей жизни.

Заметив, что бабушка залилась слезами, внук г-жи де Шатоблан бросается к ней в объятия.

— Отчего ты плачешь, бабушка? — спрашивает он, обнимая ее своими детскими ручонками.

— Ах, милый внук, — отвечает она, целуя его, — желаю тебе никогда не знать, что значит перестать любить тех, кто составлял счастье всей твоей жизни!

Аббат же, ставший свидетелем взрыва чувств пылких и искренних, по-прежнему сохранял хлад-

нокровие... Верно говорят: преступление высасывает из человека всю душу, и тот, кто позволяет впрыснуть себе в кровь его смертоносный яд, становится врагом самому себе!

Время шло, но никаких перемен не происходило. Аббат довольно часто навещал обеих пленниц, чтобы засвидетельствовать им свое почтение, но не более того. Маркиза пыталась выведать у аббата правду о происходившем за стенами ее комнаты, но усилия ее были напрасны. Потерпев поражение, она стала уговаривать добрейшую Розу помочь ей повидаться с матерью, а так как добрая девушка была очень привязана к хозяйке, то, несмотря на грозившие ей опасности, она согласилась устроить узницам свидание.

Узнав о желании дочери, мать, до сих пор не уверенная в правдивости слов аббата, разумеется, была готова сделать все, лишь бы это свидание стало возможным. Согласие было достигнуто, осталось только обеспечить успех этого крайне опасного предприятия, ибо негодяй Перре исполнял роль сторожа и днем и ночью. Он хотел выслужиться перед обоими братьями, в то время как Роза была готова пожертвовать собой ради матери и дочери.

Итак, все было подготовлено для тайного свидания. Эфразия должна была спуститься к матери, дверь в комнату которой Роза позабудет запереть.

Стоял январь. Дрожа от холода, прекрасная Эфразия тихонько покидает свою темницу и направляется к себе в спальню, дабы со слезами на глазах еще раз окинуть беглым взором уютный уголок, бывший некогда свидетелем ее счастья.

Вырвавшись из плена воспоминаний, доставляющих ей теперь столько горя, она проходит галерею, соединяющую ее бывшую комнату с часовней. Ничто не выдает ее присутствия: предусмотрительная и осторожная Роза не позволила ей взять с собой лампу.

В галерее царила непроглядная тьма, в которой время от времени вспыхивали отблески света далеких звезд, сверкавших на небе этой ночью. Падая на висящие под потолком портреты, звездные лучи делали изображенных на них людей похожими на призраков. Слабое свечение звезд скорее устрашало ночную странницу, нежели помогало ей, ибо старинные витражи, сквозь которые лился свет ночных огоньков, поглощали большую его часть, так что потолок не был виден вовсе, а призрачные изображения на портретах дрожали и извивались, словно хотели вырваться из внезапно ставших тесными рам. А впереди был еще один коридор, куда никогда не проникал дневной свет! В конце этого мрачного коридора и были расположены апартаменты г-жи де Шатоблан. Огонек свечи, которую пришлось зажечь, задрожал, борясь с окружающей его тьмой, и потух, а его легкий дымок заклубился в мерцающем свете звезд. Несчастная Эфразия дрожит, силы покидают ее, и, чтобы не упасть, она опирается на руку своей провожатой. Внезапно кто-то грубо хватает Розу за плечо.

— Куда это вы направились? — громогласно вопрошает Перре. — А ну живо возвращайтесь к себе, или я все расскажу господину аббату!

Но Эфразия его не слышит: сознание покидает ее, и, если бы Роза не подхватила ее, она бы наверняка упала на пол и разбилась. С помощью

Перре служанка относит г-жу де Ганж к ней в башню и остается с ней, чтобы оказать ей помощь, а свирепый прислужник величайшего из чудовищ идет запереть апартаменты г-жи де Шатоблан и сообщить о случившемся своему хозяину.

— Ах, приятель, — восклицает аббат, — нет такой пытки, которой бы не заслужила эта гнусная служанка за свою измену! Какое бы наказание вы для нее ни придумали, оно все равно не будет достаточно суровым, а потому я призываю вас оставить ее в покое. Ясно, что случившееся — результат хорошо подготовленного заговора. Представляете, что было бы теперь с нами, если бы эти женщины встретились?

И Теодор в ярости мчится к невестке.

— Итак, сударыня, вы хотите ужесточить условия вашего заточения, усугубить тяжесть вины вашей? — в ярости кричит он. — Как смели вы соблазнить несчастную служанку, зачем пытались увидеться с матерью, которая твердо решила уехать, не повидавшись с вами?

Не имея возможности сказать правду и при этом не скомпрометировать Розу, маркиза отвечала, что давно хотела это сделать, а потому заставила служанку отпереть ей дверь и проводить ее к матери. Зная, то она произвела на матушку досадное впечатление, она решила попытаться изменить его в лучшую сторону.

— Следовательно, я должен наказать вас одну, — заключил Теодор.

Не имя под рукой никого, кто мог бы заменить Розу, он не стал ни наказывать служанку, ни разлучать ее с Эфразией, а всего лишь как следует отчитал ее. Невестку же его ожидала совсем иная участь.

— Следуйте за мной, сударыня, — приказал он ей, — эта комната слишком хороша для вас. Я отведу вас туда, откуда вам вряд ли удастся выйти на ночную прогулку.

И рассвирепевший аббат, грозный в своей неутоленной ярости, продиктованной исключительно его преступными страстями, тащит невестку в подвал и швыряет в темницу, куда почти не проникает свет и где всю обстановку заменяет брошенная на пол охапка соломы.

— Роза, заприте вашу хозяйку на ключ,— приказывает аббат, -- и не вздумайте использовать ключ по иному назначению, иначе подвал этот станет вашей могилой.

Не в силах бороться с жестокосердием своего палача, несчастная маркиза могла противопоставить его низости только благородное терпение и мужество. Не проронив ни слезинки, ибо слезы засвидетельствовали бы его торжество, она, подобно первым христианам, гонимым за веру, начала петь псалмы, звуки которых долетели до захлопнувшего двери темницы аббата.

О религия, вот сладкие твои плоды! Способный находить в тебе утешение знает, где искать пристанище от горя в этой жизни. Разве можно печалиться, претерпевая муки здесь, на земле, когда ты уверен, что, воскреснув в лоне Господнем, ты вкусишь райское блаженство?

От невестки Теодор отправился в апартаменты ее матери.

— Совершенный вами этой ночью неосмотрительный поступок, сударыня, — сказал он, — никак не соответствует ни возрасту вашему, ни благоразумию. Понимая, что исключительно серьезные причины заставляют держать вас в заточении, зачем вы пытались нарушить наши запреты?

— Сударь, мне хотелось выяснить истинное положение дел, ибо я далеко не убеждена, что они обстоят именно так, как вы мне говорите. Я хочу сама во всем разобраться.

— Ну вот, сударыня, вы вновь высказываете мне недоверие — и это после клятвы, которую я принес по вашей же просьбе!

— Тот, кто клянется по принуждению, может быть повинен в жестокости, порожденной вынужденной клятвой. Я хочу повидаться с дочерью, и не покину этот замок, пока не увижу ее.

— Я не стану обсуждать ваше решение, — промолвил аббат, — ибо в этом замке распоряжается мой брат. Я немедленно отправлю верхового к нему в Авиньон и буду в точности следовать указаниям, которые он мне пришлет, ибо я всего лишь исполнитель его воли и поклялся в точности следовать его приказам.

— Но объясните мне, на каком основании я должна зависеть от моего зятя? И по какому праву он удерживает меня у себя в замке?

— Вы сами, добровольно, приехали сюда, сударыня; а заточение ваше является всего лишь предосторожностью, необходимой для спокойствия семьи; причину же необходимости я вам уже объяснил.

— Хорошо, сударь, пишите, я согласна подождать его ответа.

Теодор поспешил к себе и стал писать.

Воспоминания, кои довелось нам прочесть, сохранили для нас только небольшой отрывок из этого письма, зато ответ, какой вы прочтете ниже, сохранился полностью.

Авиньон, 25 января 1665 г.

Большие изменения, произошедшие после моего отъезда, вынуждают нас изменить планы. Причины, на основании которых мы держим в заточении моих жену и тещу, меркнут перед делом гораздо большей важности, о котором я сейчас тебе поведаю.

Г-н де Ношер, скончавшийся три дня назад, оставил все свое несметное состояние моей жене. К несчастью, до его ушей дошла вереница слухов о дурном обращении с Эфразией, и он сделал к завещанию ряд приписок, крайне для нас неприятных. В результате все сводится к тому, что по истечении двадцати лет, начиная с сегодняшнего дня, полновластным владельцем наследства станет ее сын. Так что если мы не заручимся поддержкой Эфразии, то все эти двадцать лет мы будем лишены права опеки и, как следствие, права распоряжаться имуществом моего несовершеннолетнего сына. А хорошо было бы получить все... ну, ты сам понимаешь... Шевалье де Ганж, оставивший свой полк и прибывший ко мне, настоятельно советует мне принять крайне жесткие меры... Но я любил эту женщину, чтил ее мать... Впрочем, во всем, что касается макиавеллиевых уловок, многочисленные примеры которых дает нам Древний Рим и современная Флоренция, вы, друзья мои, сильнее меня, так что тут я умолкаю. Шевалье утверждает, что ты не только обо всем догадаешься, но и сможешь все исполнить. Что мне тебе еще сказать? Или крайние меры, или всеобщее примирение, после которого обе дамы придут в благостное расположение духа и ты привезешь их к нам в Авиньон в таком хорошем настроении, что они не сделают ни единой попытки увести наследство у

нас из-под носа. Обнимаю тебя, шевалье также обнимает тебя и сгорает от нетерпения поскорее с тобой увидеться.

Это письмо, присланное Теодору с нарочным, было запечатано таким образом, что вскрыть его незаметно было невозможно, а потому он был уверен, что писал его именно маркиз де Ганж.

Ознакомившись с посланием брата, аббат призвал Перре и дал ему прочесть письмо. Оба были пренеприятно удивлены полученными новостями. — Решение, к которому хотят склонить вас ваши братья, было бы, несомненно, наилучшим и наивернейшим, — поразмыслив, произнес Перре. — На вашем месте я бы не колебался ни минуты: обе дамы давно не появляются в обществе, и еще один шаг — и обе они исчезнут навсегда. — Согласен с твоим ходом мыслей, — ответил Теодор, — и нисколько не сомневаюсь в правильности твоего совета. Не будем сталкивать наши интересы, напротив, позаботимся прежде всего о них. Я понимаю, как опасно оставлять такое огромное богатство в руках недовольных женщин. И даже готов биться об заклад, что они обе, и мать и дочь, будут предпринимать все возможное, чтобы до совершеннолетия мальчика наследство лежало нетронутым в сундуках и мы бы не смогли изъять оттуда ни единого обола. Теперь предположим, что мы избавились от них обеих... Но можем ли мы с уверенностью сказать, что сумеем это сделать, не навлекая на себя подозрений? Что после исчезновения обеих женщин не будет назначен опекунский совет, дабы гарантировать сохранность наследства и противостоять любой нашей с тобой попытке им воспользоваться? Не

объединятся ли друзья и родственники завещателя и не упрячут ли наследство в надежное место? А ведь ни у меня, ни у моих братьев нет ни привычки, ни умения соблюдать жесткую экономию. Опасаясь растраты, которую мы можем совершить, родственники наверняка станут бдительно следить за сохранностью денег, оставленных мальчику, и не дадут нам ни единого шанса завладеть ими...

А если владеть наследством будет моя невестка или ее мать, у нас появляется реальная возможность достичь цели и получить право распоряжаться этими деньгами. Эфразия по-прежнему до безумия влюблена в собственного мужа, а значит, будет думать прежде всего о его выгоде, нежели о выгоде сына. Я знаю, мы ожесточили сердца обеих дам, однако никто так легко не меняет настроения, как женщины. Женское сердце доброе и чувствительное от природы, непостоянство свойственно женской натуре, а ум женский склонен к легкомыслию, так что женщина всегда готова перейти от любви к ненависти и от ненависти к прощению. На мой взгляд, обеих узниц надо немедленно выпустить, утешить, обласкать и как можно быстрее отправить в Авиньон, где маркиз окончательно усыпит их бдительность. Я сам буду их сопровождать, и будь уверен, Перре, эту партию — в отличие от предыдущей — мы выиграем непременно.

Негодяй Перре, достойный во всех отношениях своего покровителя, всегда был склонен принимать наиболее жесткие решения, поэтому сейчас на лице его читалось неподдельное разочарование: он понимал, что в этот раз преступление совершить не удастся. Страшно расстроенный та-

ким поворотом дела, он неодобрительно покачал головой и, выругавшись, заключил:

— Вы слишком добры, господин аббат, слишком великодушны, и рано или поздно вам придется в этом раскаяться. Вы все равно будете вынуждены пойти на крайние меры, но когда вы вспомните мои слова, уже ничего нельзя будет исправить.

— Послушай, приятель, — промолвил Теодор, — ты хорошо меня знаешь и, полагаю, уверен, что меня пугает отнюдь не необходимость произвести определенные действия. К сожалению, пока эти действия совершенно бесполезны, ибо способствовать они будут не столько обогащению нашему, сколько нашей гибели. Так что придется тебе пока поверить мне на слово. Но когда настанет время, ты будешь мною доволен.

С трудом успокоившись, Перре, подобно змее, был вынужден утолить свою ненависть ядом, который ему не удалось выпустить.

Чувствительная Эфразия на коленях молила Господа о милости и сострадании, ибо только от Него она ожидала облегчения несчастий своих. Неожиданно в темницу к ней вошел Теодор.

— Встаньте, сударыня, — произнес он, — ибо грядут перемены. Альфонс сообщил мне радостное известие, и я предлагаю вам незамедлительно отправиться со мной к вашей матушке, чтобы вы вместе узнали эту новость.

Закалившаяся в страданиях душа Эфразии утратила былую восторженность. Выслушав слова родственника с ледяным спокойствием, поддерживавшим ее в многочисленных несчастиях, г-жа де Ганж медленно последовала за ним в

апартаменты г-жи де Шатоблан. Там душа ее, слишком долго сдерживавшая свои искренние порывы, не выдержала, и несчастная женщина с рыданиями упала на руки матери. Г-же де Шатоблан были внятны нежные чувства дочери, ибо чувствительные души говорят на одном языке. Матушка и малолетний сын орошают Эфразию своими слезами, и долгое время никто из них троих не может произнести ни слова.

— Извольте прийти в чувство, сударыни, — наконец нарушает слезный хор Теодор, — и послушайте меня со всем надлежащим вниманием: я должен сообщить вам очень важные вещи.

Женщины успокаиваются, садятся и готовятся слушать аббата.

— Даже обладая проницательностью и божественным даром провидения, — начал Теодор, — было чрезвычайно трудно не поверить в совершение Эфразией тех проступков, в которых мы, мой брат и я, ее обвиняли. Признание Вильф-ранша выносило ей суровый приговор: хвастаясь своей победой над самой добродетельной из женщин, он в дерзости своей дошел до того, что сделал меня поверенным своих тайн и сумел неоднократно скомпрометировать мою сестру. Убедительные доказательства, ужасная сцена в парке, свидетелем которой волею случая стал мой брат, и, наконец, записка, найденная в кармане убитого, убедили нас раз и навсегда в виновности жены моего брата.

Да и кто сумел бы устоять перед таким обилием фактов, наличие которых делало вероятным любое предположение? Кто не возмутился бы, не стал ревновать? Пытаясь докопаться до истины, брат решил испытать вас, — многозначи-

тельно произнес Теодор, в упор глядя на Эфразию. — Он упросил меня попытаться убедить вас, что я питаю к вам те же чувства, что и Вильф-ранш, и выяснить, не обладаете ли вы природной склонностью к подобного рода проступкам. Еще он хотел, чтобы я, завоевав ваше доверие, узнал от вас лично, как на самом деле обстоят дела. Для этого он, собственно, и уехал в Авиньон. Я выполнил все, о чем просил меня брат, и должен публично признать, что вы с честью выдержали оба испытания, доказав тем самым вашу полную невиновность. Каждый день я сообщал брату обо всех своих шагах, но тот, уверенный в совершении вами известных проступков, постоянно находил все новые и новые причины, чтобы не верить в вашу добродетель. Когда же заключение г-жи де Ганж стало плодить нелепые слухи, брат мой, чтобы общество не расценило неправильно его поступок, сумел отослать в Ганж г-жу де Шатоблан, а в Авиньоне заявил, что строгие меры, принятые им по отношению к жене, были согласованы с ее семьей. К тому же он только что отправил к жене ее мать и сына, так что вряд ли его можно считать жестоким, каковым называют его некоторые жители города, где, как всем известно, клевета распространяется с легкостью ветра, каждодневно его посещающего. По воле брата мне через некоторое время предстояло организовать ваше свидание, однако вы, обуреваемые нетерпением, пожелали устроить его самовольно, хотя я, откладывая вашу встречу, имел на то вполне веские причины. Выслушивая вас обеих, я составлял собственное мнение и доводил его до сведения брата, который наконец согласился с ним. Это случилось как раз в тот

день, — многозначительно произнес аббат, обращаясь теперь к г-же де Шатоблан, — когда вы потребовали от меня клятвы, которую, как мне казалось, я был не обязан вам давать — особенно после того, как я получил доказательства подлинности предъявленных вам записок. Кстати, вот их оригиналы.

При этих словах обе женщины встрепенулись. Ведь если письмо, составленное в подземелье, свидетельствовало исключительно о безнравственности того, кто силою заставил добродетельную женщину написать его, и подлинность его ни у кого сомнений не вызывала, то вторая записка привлекла весьма пристальное их внимание. Схватив сей клочок бумаги, они принялись наивнимательнейшим образом изучать его.

— Какая ловкая подделка! — наконец воскликнула Эфразия.

— Успокойтесь, сударыня, — произнес аббат, — эта бумажка была найдена в кармане убитого и, без сомнения, является результатом гнусной клеветы, придуманной Вильфраншем и выполненной нечистым на руку общественным писцом. Скажу больше: тот, кто подделал ваш почерк, недавно был осужден за мошенничество и сам признался, что написал это письмо под диктовку. Теперь ясно, почему Вильфранш решил обзавестись такой запиской: захваченный на месте преступления, он с ее помощью надеялся оправдать свое беспутство, погубить вас и спастись сам. Он был уверен, что вам проще получить прощение за содеянное — ведь муж обожает вас. Так что сами видите, сударыня, иных доказательств вашей вины нет, вы полностью оправданы, и нам остается только принести вам свои

извинения и горькие сожаления за неприятности, причиненные вам исключительно по причине возникших у нас серьезнейших подозрений. Но, к счастью, все завершилось благополучно. Кстати, у меня есть и бальзам иного рода, который я с радостью пролью на ваши раны. Дорогая сестрица, г-н де Ношер скончался и оставил вам свое состояние, размеры которого вам прекрасно известны. Надеюсь, подобное завершение нашей беседы не будет вам неприятно. Так что позвольте мне первым поздравить вас со счастливыми переменами, произошедшими в состоянии вашем ко всеобщему удовольствию.

Тут предатель вскочил и, проливая слезы> такие же фальшивые, как и сердце, их породившее, обнял обеих женщин и поздравил племянника с великой милостью небес, а именно неожиданным состоянием, которое сей отпрыск достойных родителей в свое время сможет употребить самым наилучшим образом.

После столь неожиданных событий дамам настоятельно потребовался отдых, и аббат покинул их, предупредив, что вскоре всех ожидает роскошная трапеза. Стол ломился от изысканных блюд, аббат был сама любезность, и радость, спокойствие и счастье окончательно заставили обеих женщин позабыть все тревоги, которые долгое время омрачали их жизнь. За столом было решено, что все незамедлительно, то есть уже завтра, отправятся в Авиньон.

Когда общество поразил глубокий кризис, когда связи между членами его разорваны, восстановить прежнюю гармонию непросто, а главное, это нельзя сделать с такой же немыслимой скоростью, с какой разногласия раскололи его. Члены

такого общества еще долго продолжают опасаться друг друга, подсматривают друг за другом, шпионят и в любых словах, обращенных друг к другу, ищут скрытый недобрый смысл. Наши путешественники также почти не разговаривали друг с другом, а в основном размышляли. И только когда вдали наконец показались стены Авиньона, суровые морщины на челе прежних узниц стали постепенно разглаживаться — они надеялись, что суета городской жизни поможет им позабыть свои оковы; гонитель же их, напротив, задумчиво хмурил брови.

В городе пути их разошлись. Г-жа де Ганж остановилась у матери, а аббат отправился к братьям, надеясь вскоре доставить к ним в дом и обеих женщин.

Пока путешественники обустраиваются, нам хотелось бы рассказать читателю, как выглядел Авиньон в XVII веке.

Город Авиньон, прославившийся тем, что в течение семидесяти двух лет являлся местом пребывания великих понтификов, начиная с Климента V и до Григория XI, вернувшего святой престол в Рим, расположен на плодородной и приятной для взора равнине. Раскинувшись на восточном берегу Роны, город этот мог бы стать торговой столицей края, ибо местоположение его весьма способствует бойкой торговле. К сожалению, склонные к лености и сладостному безделью жители, подавляющая часть которых являлись обладателями благородных титулов, аббатами или адвокатами, с трудом терпели в своем обществе немногочисленных торговцев. Сие огромное множество потребителей, не производивших ровным счетом ничего, не могло не породить царство ни-

щеты, и золото все чаще обходило провинцию стороной, ибо в ней нечего было на него покупать, а о гармонии между продавцами и покупателями и речи не было.

Для защиты жителей от набега разбойничьих шаек Папа Иннокентий IV воздвиг вокруг города прочные стены (они и по нынешний день восхищают путешественников). Еще одной причиной, побудившей Папу заняться возведением крепостных сооружений, явилось желание напомнить всем о верховной власти пап: в 1348 году Жанна Неаполитанская, внучка доброго короля Робера, продала Авиньон его предшественнику, Папе Клименту VI, за восемьдесят тысяч флоринов. Приобретение было весьма неожиданным, ибо Жанна не имела права продавать, а Папа — приобретать земли, принадлежавшие королевской семье. Верховная власть не отчуждается; а тот, кто покупает ее, доказывает свою неспособность захватить ее силой. Право держателя верховной власти — самое незыблемое право из всех, ибо дается оно благодаря силе, а этого права ни продавец, ни покупатель во время отчуждения Авиньона и прилегающих земель не имели. Поэтому, когда у наших королей возникала потребность в этом крае или когда они хотели покарать пап, они легко его захватывали.

Вернувшись в Рим, понтифики оставили в Авиньоне своих наместников — легатов, но так как легаты имели право исполнять эту должность не более шести лет, то, следуя примеру египетского паши, они занимались только тем, что извлекали из провинции деньги, продавая все, что находилось в их распоряжении. Наместники часто допускали до власти своих любовниц, и те

становились распределителями всяческих благ. Дурное управление вкупе с полным упадком торговли способствовало неуклонному разорению края, который по положению своему должен был бы, напротив, превосходить всех своих соседей или, по крайней мере, обогащаться за их счет.

Городской гарнизон состоял исключительно из почетной гвардии легата, то есть являлся еще одной причиной обнищания города, ибо наличие такой гвардии освобождает горожан от постоя войск, обычно благоприятствующего процветанию увеселительных и питейных заведений. В авиньонской страже служили повара, слуги и лакеи, а так как служба была непродолжительна и неутомительна, то хозяева лишались своих слуг лишь на короткое время.

К причинам всеобщей вялости населения также следовало отнести снисходительность верховного правителя, который не взимал со своих подданных никаких налогов.

Полное освобождение от налогов приумножает состояние богачей и неизбежно погружает в апатию народ, которому более не требуется работать, потому что не надо ничего платить. А если мы вспомним, что дышащие на ладан владения легатов были со всех сторон окружены землями государства деятельного и энергичного, становилось ясно, что крах слабеющего государства неизбежен.

У всех народов были правительства; только у Авиньона его не было. Поэтому жители его делали все, что хотели, а дело шло как могло; однако такого деспотичного суверена, как папский легат, не было ни в одном государстве: все его приказы следовало выполнять беспрекословно,

даже постановления суда утрачивали свою силу, если они противоречили повелению легата. Так что судите сами, что могут значить законы в глазах суверена, всякий раз приостанавливавшего их действие, если они противоречили его капризам! Французские короли говорили: «Я этого хочу»; легат говорил: «Я приказываю».

Доводя до крайности обнищание этого прекрасного края, товарищество французских откупщиков платило двести тысяч франков в год, чтобы жители прилегающей к Авиньону провинции не производили ни табаку, ни ситцу. Отсутствие производства в сочетании с гарантированным доходом в звонкой монете несказанно радовало легата, отдававшего предпочтение такого рода прибыли, нежели неопределенному доходу, получаемому от производства каких-либо продуктов. Если бы легат все время жил в Авиньоне, полученные им деньги оставались бы в провинции; но, как мы уже сказали, через каждые шесть лет очередной легат отбывал, увозя с собой полученные суммы.

В Авиньоне легко можно было стать принцем или герцогом; приобретение титула и сопровождающей его папской буллы, подобной той, которую получают епископы, обходилось в круглую сумму, плата за титул рассматривалась как своеобразный налог, собиравшийся правительством вместо общепринятых налогов. Можно было подумать, что папы, не имя более возможности делать королей, возмещали сей ущерб созданием знатных вельмож.

В самом Авиньоне и в провинции Конта ощущалось влияние инквизиции, однако не столь сильное, как в Испании, а потому и в Авиньоне, и в окрестностях проживало немало евреев.

Излюбленными занятиями местных жителей являлись всякого рода развлечения, прогулки, балы, концерты, устраиваемые в церквях, дегустации легких закусок в монастырских приемных, а также доступное исключительно всем злословие. Постоянная праздность авиньонцев способствовала такого рода времяпрепровождению и как нельзя лучше соответствовала их характерам.

Во все времена и во всех странах люди светские стремились разделять все модные увлечения. Любовь к собственным мужьям среди местных дам была не в моде, зато, следуя обычаю, завезенному из Италии, было принято иметь нескольких поклонников, среди которых непременно должен был значиться чичисбей, в чьи обязанности входило подавать веер и перчатки; чичисбей, семенящий впереди портшеза, считался особым шиком.

Прибыв в Авиньон, гости недолго пребывали в неведении относительно местных интриг: подавая ужин, хозяйка гостиницы одновременно сообщала вам последние новости, достоверность которых было легко проверить, а также все местные сплетни, которые вряд ли стоило принимать на веру, ибо у всех праздных народов злословие всегда идет рука об руку с клеветой. И, довершая описание свойств, присущих праздным народам, скажем, что авиньонцы были изрядные шельмецы.

Вот каков был город, где жила г-жа де Шатоблан и где, как мы скоро увидим, маркиза де Ганж, обосновавшись на некоторое время в доме у матери, вновь станет жертвой интриг своих недругов, задавшихся целью погубить ее.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На следующий день после прибытия маркизы де Ганж в Авиньон все три брата отправились к ней с визитом. Стремление заполучить наследство вытеснило из сердца маркиза прочие чувства, и он вел себя безупречно.

— Приношу вам тысячу извинений, сударыня, — проникновенным тоном начал он, — за те страдания, которые выпали на вашу долю по причине страстной моей любви к вам. Но как обезопасить себя от ревности, когда ты влюблен в такую прекрасную особу? Недоброй памяти ветреник был очень изворотлив, а потому нам также пришлось прибегать ко всевозможным уловкам и даже поступать с вами несправедливо. Могу ли я тешить себя надеждой, что мое раскаяние сможет заставить вас позабыть мои заблуждения?

— Пожалуй, я рискну ответить тебе за свою очаровательную сестру, — вступил в разговор шевалье де Ганж, изо всех сил стараясь подавить волнение, охватившее его при виде красавицы маркизы, — и надеюсь, опровергать она меня не

станет.

— Не сомневайтесь, дорогой брат, — произнесла Эфразия, нежно обнимая супруга. — Зачем вспоминать о несчастьях, невольною причиной которых была любовь моего милого мужа?

При воспоминании о них супруг мой опечалился, и эта печаль заставила меня забыть о горьких днях, невольным виновником которых он стал.

Настал черед заняться делами, связанными с получением наследства. Маркиз немедленно предложил свои услуги, но г-жа де Шатоблан, с чувством поблагодарив его, уверенно заявила, что ее доверенные люди уже занимаются всем, что относится к этому делу, и зятю совершенно не о чем беспокоиться.

Не сумев скрыть досаду, Альфонс с надменным видом поклонился и торжественно заверил тещу и супругу, что только искреннее желание избавить их от лишних хлопот побудило его предложить свою помощь и, разумеется, он нисколько не сомневается, что все, что бы ни сделали обе дамы, будет прекрасно.

Затем встал вопрос о покупке большого дома на улице Калад, где вся семья могла бы жить зимой. Не отвергая предложения мужа, маркиза тем не менее посчитала необходимым отложить его исполнение до той поры, когда все долги, обременяющие наследство, будут ликвидированы. Г-жа де Шатоблан поддержала ее, и мнение женщин возобладало.

— Следовательно, мы увидимся только на церемонии вручения наследства, — холодно произнес Альфонс. — Однако это грустно, особенно когда любишь друг друга. И все же, — повернулся он к жене, — я далек от мысли делать что-либо против вашей воли, ваши желания всегда будут для меня законом.

— Впрочем, — промолвил шевалье, которого присутствие маркизы возбуждало все больше и

больше, — летом мы всё равно будем собираться в Ганже!

— Очень на это надеюсь, — промолвил Альфонс, — и уповаю на то, что сумею помочь моей дорогой Эфразии забыть неприятности, пережитые ею в этом замке по причине ревности и страстной любви к ней ее супруга.

Братья отобедали у г-жи де Шатоблан, а вечером все отправились на бал к тогдашней городской знаменитости герцогу де Гаданю.

Маркизу ждали — посмотреть на нее собрался весь город. Сияя, словно утренняя звезда, вспыхнувшая среди редких зимних облачков, г-жа де Ганж вошла в зал: Томность, разлитая во всем ее облике, придавала ей очаровательную загадочность. Легкая, слегка раскачивающаяся походка подчеркивала тонкость и гибкость талии и навевала воспоминание о розе, волнуемой дуновением зефира; темные волосы, заплетенные в косы, были искусно уложены в прическу, венчавшую самую прекрасную женскую головку; каждый ее шаг был наполнен изяществом и грацией; голос, нежный и манящий одновременно, придавал каждому слову, срывавшемуся с уст ее, неповторимое обаяние. Соединение стольких прелестей не могло не вызвать единодушного возгласа изумления, и, когда она вошла в гостиную, не только поклонники, но и противники ее не могли сдержать своих восторгов. Даже признанные красавицы далеко не всегда вызывают всеобщее восхищение, поэтому приз за красоту авиньонцы единодушно присудили прелестной Эфразии.

А один из потомков Лауры, модный в тогдашних салонах поэт, увидев ее, немедленно сочинил экспромт:

Чье имя обессмертил бы В своих стихах Петрарка, Коль довелось ему б совместо Узреть Лауру и Эфразию?

Как мы уже сказали, слухи о злоключениях маркизы де Ганж дошли до Авиньона, однако на этот раз провансальская учтивость возобладала над склонностью горожан к сплетням и клевете, и только некоторые позволили себе потихоньку позлословить за спиной маркизы. Аббат и маркиз исчезли еще до ужина; г-жа де Шатоблан на бал не пошла вовсе, и отвезти маркизу домой вызвался шевалье. А так как время было не позднее, он попросил Эфразию уделить ему время для беседы наедине.

— Нет ничего более приятного, — начал шевалье, — нежели расточаемые вам хвалы, но еще приятнее сознавать, что вы их заслужили.

— Все оказанные мне знаки внимания не выходят за рамки обычной вежливости, — ответила Эфразия. — С тех пор как я переехала из Парижа в провинцию, я в Авиньоне впервые: прежде я никогда не была здесь. А так как местные жители крайне любопытны, они захотели больше узнать обо мне и стали меня нахваливать, дабы я, возгордившись, начала хвастаться, а они бы из слов моих извлекли пищу для дальнейших сплетен и пересудов. Но единственные похвалы, которых я жажду получить, — это одобрение моего мужа; только его мнение имеет для меня значение.

— Зачем отвергать то, что воздается вам по праву? — возразил шевалье. — Как бы далеко я от вас ни находился, уверяю вас, я переживал за вас и горько сожалел о том положении, в котором вы оказались.

— Кому ни разу в жизни не довелось испытать несправедливость? Я совершила оплошность и была за нее наказана.

— Согласен, но наказание явно превзошло ваш проступок, и я полагаю, брат мой зашел слишком далеко.

— Когда речь идет о заблуждениях Альфонса, я никогда не смогу с вами согласиться: тот, кто любит, всегда прав; прощать — наш долг; прощать супруга — наслаждение.

— Ах, сестрица, как вы великодушны! И сколь счастлив тот, кто сумел завладеть вашим сердцем!

— К сожалению, шевалье, не все разделяют ваше мнение. Увы, Альфонс, похоже, теперь таковым себя не считает.

— Вы очень страдали все это время?

— Я вновь увиделась с мужем, так что все забыто.

— Однако этот Вильфранш очень дурно вел себя.

— В его возрасте многие глупости простительны, тем более что он жестоко за них поплатился.

— Мой брат с трудом уладил дело о дуэли. Полагаю, он сообщил вам, что несколько дней назад он получил грамоту о помиловании.

— Наверное, он щадит меня, а потому умолчал об этом.

— О, вы всегда его оправдываете!

— Тому причиною любовь. Но скажите, Вильфранш был вашим другом?

— Да, мы служили в одном полку. Он был мне симпатичен; однако его поведение по отношению к вам заставило меня разочароваться в нем, и скажу вам честно, я его не простил.

— Там, где жизнь уступает свои права смерти, озлоблению нет больше места. Не пристало живым порочить память мертвых. Тот, кто покинул этот мир, уже не может защитить себя, поэтому продолжать преследовать его, питать ненависть к его праху является непростительной слабостью, я бы даже сказала — жестокостью. Ненависть — это тяжкий и опасный груз, который рано или поздно раздавит того, кто взвалил его на себя. Давайте похороним ее, завернем в саван вместе с тем, кто породил ее. Разве не достаточно, что наша ненависть преследовала его до могилы? Может статься, и нас кто-нибудь возненавидит так же сильно. Уверена, в свой предсмертный час я буду готова простить даже того, кто покусился на мою жизнь, и я бы не хотела, чтобы душа моя, наполненная ядом ненависти, блуждала вокруг моих гонителей, наполняя их сердца ужасом. Разве я заслужу место у ног всеблагого Господа, если по Его примеру не стану проявлять милосердие?

При этих словах легкая дрожь пробегает по телу Эфразии, она краснеет и отводит взор от лица шевалье. В самом деле, кому... кому, о великий Боже! она решила поверить свои возвышенные мысли! Ведь можно было подумать, что сам Господь вещал ее устами, побуждая ее произносить то, о чем она намеревалась умолчать.

— Сударыня,— словно не заметив ее замешательства, продолжил шевалье, — мне совершенно ясно, что именно меня здесь и не хватало. Маркиз слишком ревнив, аббат слишком суров, а вам требуется посредник и миротворец.

И тут шевалье осторожно попросил подробно рассказать ему о несчастьях, пережитых собеседницей в замке Ганж, но Эфразия решительно отказалась.

— К чему, — ответила она, — ворошить прошлое, когда сегодня все стараются помочь тебе поскорее забыть пережитые тобой горести?

— Ах, сударыня, как бы мне хотелось, чтобы вместо горестей вы вспоминали только удовольствия! — пылко воскликнул шевалье. — Теперь позвольте мне удалиться. Боюсь, я и так злоупотребил вашей добротой. К тому же я опасаюсь, что подле вас меня поджидает слишком много неожиданностей.

— Не бойтесь, шевалье, — любезным тоном произнесла Эфразия, — наша беседа свидетельствует исключительно о дружеских чувствах, и клянусь вам, я буду питать к вам эти чувства до тех пор, пока вы будете стараться быть их достойным.

Шевалье удалился; а Эфразия, отправившись пожелать матери доброй ночи, задержалась у нее и рассказала ей о разговоре, только что состоявшемся у нее с самым младшим братом мужа; она призналась, что шевалье понравился ей гораздо больше, чем аббат. Она нашла шевалье благовоспитанным, остроумным, кротким — словом, таким, каким бы она хотела видеть своего сторожа в замке Ганж; ей даже показалось, что, если бы во время печальных событий шевалье был вместе с братьями, ей не пришлось бы вытерпеть столько мучений, сколько выпало на ее долю.

Г-жа де Шатоблан не разделяла ее мнения, напротив, она была уверена, что после пережитых дочерью несчастий та не должна доверять никому.

На следующий день весь город выстроился у дверей г-жи де Ганж. Подобные знаки внимания

в Авиньоне приняты, тем более что в нашем случае у них были две чрезвычайно веские причины — любопытство и неотразимое впечатление, произведенное Эфразией на балу у герцога де Га-дань. С согласия семьи маркиза де Ганж нанесла ответные визиты, за которыми последовали новые приглашения и развлечения: помня о пятистах тысячах франков наследства Ношера, все как могли стремились развлечь прекрасную маркизу.

Шевалье признался аббату, в какое смятение повергла его чувства жена брата.

— Друг мой, она — настоящий ангел, — восторженно доложил аббату шевалье. — Ни одна женщина не сравнится с ней. Сколько изящества, кротости, ума, сердечности! Не представляю, как мог ты сохранять рассудок, когда эта женщина пребывала в твоей власти!

— Никогда не надо злоупотреблять доверием, — назидательно ответил аббат, — а я, как тебе известно, был облечен весьма неприятной миссией!

— Ты вполне мог забыть об этом. Несчастный! Ты заставлял ее спать на соломе, в то время как ложем ей должны были служить лепестки роз! — возмущенно восклицал шевалье. — Ах, я был бы не в пример более снисходительным сторожем! Впрочем, все служители Церкви, и настоящие и будущие, всегда отличаются излишней строгостью. Однако это не в евангельском духе, дорогой мой. Ты рискуешь стать дурным священником!

— Я вообще не стану священником, — ответил Теодор. — Ты же знаешь: если мне захочется, я непременно женюсь; вряд ли я стану соблюдать целибат5. Однако ты влюбился в Эфразию!

Не возражай, я все вижу и высоко ценю оказанное мне доверие.

— Подумай сам, разве мог я не влюбиться в нее? Но, увы, как ты догадываешься, страсть моя безответна. Кстати, не вздумай проговориться о ней маркизу: этот ревнивец будет закатывать ей бесконечные сцены, а я, зная, что стал причиною слез этого ангельского создания, буду безутешен. Ах, друг мой, все же я не могу понять: как ты сумел пробыть так долго под одной крышей с этой женщиной и не влюбиться в нее?

— В свое оправдание скажу: я не такой легкомысленный, как ты, мой дорогой. Однако не кажется ли тебе, что после возвращения из замка Ганж Альфонс ведет себя с женой излишне холодно?

— Я с тобой согласен. Впрочем, брат наш вообще с трудом меняет свое мнение. Не исключено также, что он озабочен вопросом о наследстве. Кстати, как тебе кажется — не пора ли нам вмешаться? Если жена его останется в стороне, беспокоиться не о чем, но если она предпримет какие-либо меры предосторожности — а я уверен, мать заставит ее это сделать, — то вряд ли нам достанется даже сотня луидоров. А согласись, в нашем возрасте нам обоим нелегко оказаться на иждивении брата, который, каким бы справедливым он ни был, далеко не во всем станет удовлетворять наши желания. Что надо сделать, дорогой Теодор, чтобы помешать этой женщине передать все полученное ею наследство сыну?

— Черт возьми, — ответил аббат, — я вижу только один выход — продолжать компрометировать Эфразию, но таким образом, чтобы никто не смог нас ни в чем заподозрить. Надо, чтобы все

время был повод обвинить ее в супружеской измене. Маркиз начнет ревновать и окончательно разъярится, а мы сделаем каждую ее измену достоянием гласности, и о ней будут судачить до тех пор, пока репутация ее не будет окончательно погублена. Убежденный в виновности жены, маркиз увидит ее опозоренной и на законном основании отберет у нее право распоряжаться наследством, хранить которое будет поручено одному из нас троих. Утратив доверие супруга, маркиза прослывет либо беспутной, либо сумасшедшей, все станут показывать на нее пальцем, и нам придется вновь заключить ее в Ганж, А там мы посмотрим, что с ней сделать.

— Превосходно, — ответил шевалье, — только действовать надо крайне осторожно. Если маркиза испугается заранее, поступки ее могут стать непредсказуемыми и все наши усилия будут напрасны. К тому же в лице ее матери мы имеем не только бдительного, но и умного стража, который может заподозрить нас, а в этом случае козни наши будут раскрыты еще быстрее.

— А потому, — заключил аббат, — нам надо старательно скрывать наши истинные намерения.

— Согласен, но неужели надобно по-прежнему делать несчастной эту очаровательную женщину? Тогда пусть уж сети, которые мы сплетем, расставят те, кого я ни при каких обстоятельствах не стану ревновать к Эфразии.

— Ах, друг мой! Нам нужно золото, и мы сделаем все, чтобы раздобыть его. А когда золота у нас будет много, мы сможем купить себе любых женщин, еще более прекрасных, чем Эфразия!

— Невозможно! Ни одна женщина не сравнится с ней! За все золото Европы я не куплю

женщину, в которую смогу влюбиться столь же сильно!

— Это просто лихорадка, она скоро пройдет. Не ты один попал под обаяние этой особы. Поверь мне, дорогой шевалье, сначала нужно удовлетворить материальные потребности, а уж потом станем говорить о любви. Давай сначала разбогатеем.

— Согласен! Так что ты предлагаешь?

— Надо сделать все от нас зависящее, чтобы погубить эту женщину, чтобы у ее мужа не осталось к ней ни капли уважения. Хочешь, чтобы я выразился яснее? Что ж, я скажу, друг мой. Надо ославить ее на весь Авиньон как распутницу, опозорить ее в глазах общества, заставить стыдиться самое себя, а потом снова заточить ее в замке Ганж.

— Прости, что повторяюсь, но как быть с ее матерью?

— Есть тысяча способов избавиться от нее. Она уже в возрасте, поэтому, если как следует подумать, ее вполне можно выдать за умалишенную. Тогда ее признают недееспособной и отберут у нее опеку.

— Пожалуй, можно придумать кое-что и поинтереснее, — задумчиво произнес шевалье. — Но сначала давай попробуем сделать то, что предлагаешь ты, а главное, заметем следы, чтобы никто не заподозрил в нас авторов этой интриги...

— Ну а моя любовь? Какое место ты отводишь ей?

— Не исключено, что она окажется удачной. Впрочем, об этом ты сам мне потом расскажешь.

— Обещаю.

И, преисполнившись решимости, братья расстались, дабы уже сегодня начать действовать согласно принятому ими адскому плану.

Как мы могли убедиться, аббат ни единым словом не выдал истинных своих намерений. Он был слишком хитер и умен, чтобы во всеуслышание объявлять себя соперником собственного брата, имевшего гораздо больше шансов, чем он. Но он был уверен, что сумеет затянуть свою невестку в сплетенную им сеть и, таким образом, исполнить все свои желания.

Среди избранного общества, допущенного в дом к г-же де Ганж, была некая графиня де Дони. Муж ее принадлежал к знатному флорентийскому семейству, обосновавшемуся в Авиньоне во времена правления пап. Знатность этой женщины открывала перед ней двери всех благородных домов, однако нрав ее был столь ужасен, что, если бы глубочайшее лицемерие и выспренные речи не скрывали ее истинную сущность, вряд ли хотя бы один честный человек стал бы принимать ее у себя. Муж ее умер несколько лет назад, оставив ее вдовой и без детей в том возрасте, когда еще не увядшие прелести делают наличие страстей вполне законными. Г-же де Дони едва исполнилось сорок лет, она была красива лицом и владела солидным состоянием, позволявшим ей занимать место в высших кругах общества. Ей приписывали многих любовников; однако она так ловко и в такой глубокой тайне плела свои интриги, что клевета не коснулась ее своим крылом, и даже когда ее неблаговидное поведение было очевидно, она умела повернуть дело так, что всем проще было поверить в ее непогрешимость, нежели в ее распутность. Такие женщины

встречаются гораздо чаще, чем нам кажется, и они гораздо более опасны, чем откровенные кокетки: от кокетки можно защититься, от тайной распутницы — никогда.

В течение нескольких лет г-жа де Дони являлась любовницей аббата де Ганжа. За это время аббат смог изучить ее характер, и она показалась ему подходящей кандидатурой, способной помочь осуществить его коварные замыслы, направленные против несчастной невестки. Поделившись своими планами с г-жой де Дони, аббат с радостью убедился, что выбор его был правильным. Любая проделка, любое злокозненное предприятие, особенно осуществленное втайне, доставляли этой особе неизъяснимую радость, а потому она без колебаний согласилась принять участие в интриге аббата; оставалось только завлечь в расставленные силки маркиза де Ганжа.

Как мы уже сказали, г-жа де Дони отличалась необычайным лицемерием, и втереться в доверие к г-же де Шатоблан и ее дочери для нее труда не составило. Поэтому однажды она сказала г-же де Ганж:

— Мне очень жаль, что между вами и маркизом де Ганжем установились прохладные отношения. Ваше раздельное проживание вызывает удивление у всего города. Вчера, к примеру, на приеме у герцога де Гаданя все были крайне удивлены, что маркиз живет не у вас, а в другом доме.

— Это связано с тем, что в городе у нас нет своего дома, — ответила г-жа де Ганж, — и мы делаем все, чтобы упущение это исправить. Но от проживания в разных домах мы не стали меньше любить друг друга. Полагаю, уже следующей зимой мы всей семьей будем проживать в одном доме.

— Я вас понимаю, но вы же не объясните это каждому, а потому люди будут продолжать судачить, домысливать и искать причины там, где их нет и быть не может. Ах, Эфразия, зачем я вам все это объясняю, вы не хуже меня разбираетесь в людях, а потому вряд ли удивитесь, когда узнаете, что в городе все только и делают, что обсуждают ваше охлаждение друг к другу! Скажите мне правду, дорогая, откройте мне душу: в чем причина вашего отдаления друг от друга, о котором шепчется весь город? В ваших интересах рассеять досужие сплетни, дело чести — заставить умолкнуть сплетников. Заклинаю вас во имя дружбы, кою я всегда к вам питала: расскажите мне всю правду, не таитесь, ответьте доверием на мою искренность. Ведь не желай я вам добра, я бы не стала задавать вам такой вопрос.

Коварная г-жа де Дони сумела затронуть наиболее уязвимое место в сердце маркизы, и несчастная, не выдержав, бросилась в объятия сей лицемерной особы и призналась, что охлаждение к ней Альфонса является истинной правдой, но причины сего охлаждения ей неведомы, и она готова отдать свою жизнь, чтобы эту причину узнать.

— Так вы хотите знать правду? — с наигранным удивлением спрашивает г-жа де Дони. — Дело в том, что муж ваш слишком ревнив. История с Вильфраншем, известная здесь многим, доказывает, что Альфонс ревнив до чрезвычайности, а ревнивые мужья неизбежно становятся либо холодными, либо вспыльчивыми. Ваш супруг, похоже, относится к первому разряду. Однако помочь делу можно всегда.

— Мне уже предлагали разные способы, но все они вызвали у меня только отвращение.

— Неверность, не правда ли? О! я не хочу обучать вас коварству, дорогая. Когда был жив мой муж, обстоятельства, похожие на ваши, поставили меня перед необходимостью применить средство, о котором я вам сейчас расскажу, и с его помощью я достигла своей цели. Поэтому, прежде чем отвергать это средство, я попрошу вас внимательно меня выслушать и, если вам оно подойдет, воспользоваться им.

Когда вам кажется, что узы Гименея утомляют супруга, попытайтесь оживить их, дабы он вновь воспарил на легких крыльях любви. Перестаньте хотя бы на миг быть супругой маркиза де Ган-жа — станьте его любовницей; вы не представляете, как много может выиграть женщина, если она сумеет сыграть иную, непривычную для нее роль. Я подогрею его воображение до такой степени, что он согласится на романтическое свидание с собственной женой, а я у себя в доме подготовлю для вас темный кабинет. Вам же, чтобы лучше сыграть задуманную сцену, придется делать вид, что вы встретились с другим человеком. Поверьте, пламя его былой любви разгорится с новой силой! Уступите, если он обнимет вас. Чем вы рискуете, если вы уверены, что пребываете в его объятиях? Вы почувствуете, как он, опьяненный любовью, пылает невыразимой страстью, позабытой им в царстве привычки. А потом свечи зажигаются, иллюзия исчезает и ваш муж видит свою пылкую и обожаемую супругу; и с этого момента он вновь обретает в узах Гименея все те радости, которые дарит нам любовь.

С поистине непередаваемым волнением Эфразия слушает г-жу де Дони, и целомудренная страсть окрашивает ее прекрасные ланиты

счастливым цветом, соединившим в себе краски стыдливости и сладострастия. Приглушенные вздохи вырываются из ее прекрасной груди, и сердце ее бьется подобно молодой голубке, рвущейся из клетки навстречу милому другу.

— Но, любезная сударыня, — спрашивает она робко, — не кажется ли вам, что такой поступок может опорочить мою честь?

— Нет, ведь вы употребляете хитрость, чтобы вернуть себе того, кто дан вам в супруги по закону.

— А не будет ли такой поступок противен скромности?

— Как можно оскорбить стыдливость, когда ты всего лишь желаешь вернуть чувства собственного супруга, тебе же некогда принадлежавшие? Такое свидание — крайне предосудительное, если оно дается любовнику, — становится добродетельным, когда единственной целью вашей является восстановление самых целомудренных уз.

Эфразия сдается, и они договариваются о дне свидания. Чтобы сохранить все в тайне, г-жа де Ганж должна прибыть к г-же де Дони поздно вечером.

Маркиза приезжает в девять часов.

— Он здесь, — говорит графиня. — Он нашел эту уловку чрезвычайно милой и с превеликим удовольствием согласился на игру. Ведите себя как подобает, а главное, помните: он знает, что его ждут объятия его дорогой Эфразии. Тем не менее слова Эфразии не должны выдать ее секрет, она не должна выражать уверенность, что рядом с ней ее супруг. Используйте все ваше мастерство, чтобы с чувством сыграть роль любовницы, и успех вам гарантирован!

Темная комната приготовлена. Но, несмотря на уверенность, что во мраке ее ждет муж, маркиза вся дрожит от охватившего ее страха. Ни единого луча не проникало в отведенный для свидания покой; ни единого звука не было слышно; впрочем, маркизу предупредили, чтобы и она говорила шепотом,

— Это вы? — спрашивает у нее тихий голос, измененный, видимо, тоже по просьбе хозяйки дома. — Вы ли это, ангел мой? Сколько прелести нахожу я в столь необычной манере свидания нашего!

— Мне тяжко встречаться с вами в такой обстановке, но чего не сделаешь ради того, кого любишь! Однако полагаю, вы не станете злоупотреблять моей слабостью.

— Нет, но ты ведь позволишь мне воспользоваться своими правами?

— Ты имеешь в виду права на мое сердце?

— Ах! Не только, ибо любовь дает мне и иные права.

— Сколь приятно мне слышать в этом мраке слова любви!

— Так не станем же медлить и подарим друг другу любовь нашу.

— Но вот ты и изменил своим обещаниям.

— Я обещал любить тебя... Как! Ты противишься мне?

— Ах! Могу ли противиться тебе... ведь ты единственный, кого я люблю на этом свете...

— Тогда что же тебя останавливает? Отчего ты сопротивляешься и не желаешь доказать мне свою любовь? Ведь ее огонь снедает также и меня...

И тут доверчивая Эфразия оказывается в объятиях, преступно распахнувшихся ей навстречу...

и вот она уже на краю обрыва, где порок разрывает узы Гименея...

Внезапно дверь, противоположная той, через которую она вошла, с шумом распахивается.

— О, лицемерное создание! — восклицает маркиз де Ганж, зажигая факелы, отблески которых, ослепив маркизу, не позволяют ей разглядеть молодого человека, мгновенно исчезнувшего, словно его и не было.

— Преступная жена, — в ярости продолжает маркиз, — ты заслужила мой гнев, ибо, приумножая преступления свои, ты уже не пытаешься скрыть их!

Едва не утратив рассудок, Эфразия устремляется в апартаменты г-жи де Дони, куда следом за ней мчится и ее супруг.

— Что это значит?! — с благородным негодованием, право на которое дает ей добродетель, восклицает Эфразия. — Что за кошмарный спектакль вы мне устроили? Разве не вы втолкнули меня в эту западню, разве не с моим супругом обещали вы мне устроить свидание?

— Какая ложь! — в ярости взревел Альфонс. — Меня и не было рядом с вами, но я был за стеной и все слышал! Разве за время свидания вы хотя бы раз обратились ко мне, произнесли хоть слово, способное подтвердить, что вы обращаетесь именно ко мне?

— А как могла она это сделать, — неожиданно промолвила графиня, — если была уверена, что держит в объятиях любовника, свидание с которым она умоляла меня устроить. Разумеется, я могла дать согласие, но только предупредив ее супруга.

— Бессовестная!

— Спокойно, сударыня, спокойно, — прошипела г-жа де Донй, — не пристало мне помогать вам в таком постыдном деле. Лучшее, что могла я сделать, — это пригласить вашего супруга, дабы он лично мог убедиться в вашем распутном поведении. И если после длительных уговоров я согласилась устроить вам свидание с любовником у меня в доме, то лишь для того, чтобы открыть глаза вашему мужу на ваше чудовищное поведение. Он должен был сам увидеть, что вы не только позабыли свой долг, но еще и лицемерка до мозга костей!

— Мерзкое чудовище, — побледнев от ярости, воскликнула Эфразия, — какие глубины ада подослали тебя опорочить мою добродетель?!

— Замолчите, сударыня, — вмешался Альфонс,— ваш гнев сейчас неуместен. Эта дама проявила истинную мудрость: она еще раз заставила меня убедиться, сколь отвратителен порок, которым вы себя запятнали! Только не думайте устраивать скандал, сударыня, он обернется против вас. И прекратите напоминать о моей ревности... ее больше нет, она исчезла вместе с моей любовью. Поступок ваш внушает мне отвращение, а потому я покидаю вас. Возвращайтесь домой и постарайтесь вести себя тихо: не в ваших интересах поднимать шум. Тайна и ваше последующее образцовое поведение, быть может, помогут вам сохранить остатки вашей некогда безупречной репутации, но, если вы станете громко возмущаться, вы окончательно погубите и свою репутацию, и мою.

— Я подчиняюсь вам, сударь, — смиряя клокотавший в ней гнев, ответила Эфразия. — Я ухожу! Исцеление раны, нанесенной рукой сей коварной

и недостойной особы, потребует времени. Но я непременно залечу эту рану, да, сударь, залечу! И помните: даже если эти гнусные чудовища не перестанут меня преследовать, я дружелюбным и скромным поведением своим сумею доказать вам свою невиновность и заставить вас вернуть мне свою любовь, ибо я всегда была ее достойна. Любовь же к вам я не теряла никогда.

Потом она повернулась к графине:

— А вы, сударыня, найдите подходящую причину, чтобы порвать со мной отношения, а главное, не попадайтесь мне более на глаза, иначе месть моя будет столь же ужасна, как и лицемерие ваше.

Возвратившись домой, маркиза решила никому не рассказывать о своем приключении, ибо понимала, насколько трудно ей будет убедить окружающих в правоте своей и оправдаться в их глазах. Поэтому она продолжала вести себя как ни в чем не бывало и, как обычно, посещала приемы и балы.

Однако заботами недругов, подстроивших ей гнусную западню, происшествие стало достоянием общества. А негодяям только это и было нужно, и, вдохновленные первым успехом, они стали обдумывать новые подлости.

Желая убедить маркиза в преступном поведении его жены, г-жа де Дони, по наущению аббата, даже не намекнула Альфонсу, что Эфразия была уверена, что идет на свидание с мужем; напротив, графиня выставила супругу Альфонса в крайне неприглядном свете. И разумеется, очередное — и весьма убедительное! — подтверждение неверности Эфразии не могло не повлиять на несчастного маркиза, давно уже охладевшего к жене. С каждой новой ловушкой, подстроенной его жене ее тайными недругами, маркиз де Ганж проникался к супруге своей все более недобрым чувством.

В то время в Авиньоне проживали двое молодых людей приятной наружности и любезного обхождения. Обладая солидными состояниями, они тем не менее принадлежали к тому сорту мужчин, которых именуют развратниками; злоупотребляя милостями, полученными от природы, они без всякого на то основания смотрели на женщин как на существа, созданные единственно для удовлетворения их страстей, и не задумывались над тем, какой урон они наносят обществу, вовлекая в адюльтер легковерных супруг и затягивая в пучину разврата юных девиц. Ступив на стезю продажной любви, а зачастую и преступления, эти девицы, в свою очередь, также начинали насаждать вокруг порок и часто направляли отравленные стрелы, неосторожно вложенные в их нежные руки, на своих же совратителей... Эта жестокая истина должна была бы побудить всех задуматься, стоит ли огульно ниспровергать все нормы морали, а людей добропорядочных — ощутить немедленную потребность закрыть свое сердце от всего, что противоречит нравственным устоям общества. О, сколь недальновидны и непоследовательны те, кто поступками своими или своим пером трудится исключительно над развращением нравов, ибо они сами способствуют насаждению тех несчастий, кои впоследствии обрушатся на их же головы!

Молодых людей звали герцог де Кадрусс и маркиз де Вальбель; оба были старшими сыновьями почтенных семейств. И тот и другой были

значительно богаче, чем шевалье де Ганж, однако они поддерживали с ним тесные отношения, и по совету Теодора шевалье решил посвятить их в тайные замыслы и заодно попросить у них совета.

И вот однажды, когда указанные нами молодые люди вместе с шевалье де Ганжем обедали в городе у знаменитого в те времена трактирщика, шевалье обратился к приятелям:

— Вчера на приеме вы, надеюсь, видели мою невестку?

— Разумеется! — немедленно откликнулся Вальбель. — Это единственная в Авиньоне женщина, заслуживающая нашего внимания. Если предложение твое не будет противоречить чувствам, которые она нам внушила, ручаюсь: ты не пожалеешь, что оказал нам услугу.

— Вы не поняли, друзья, я не предлагаю вам свои услуги, напротив, я сам намереваюсь просить вас об одолжении, тем более что просьба моя поначалу может вам показаться странной. Дело в том, что я безумно влюблен в эту женщину и одновременно всеми силами стремлюсь навредить ей в глазах света.

— Черт возьми! — воскликнул Кадрусс.— Я уверен: стоит ей стать твоей любовницей, как репутация ее тотчас же окажется подмоченной. Ты, друг мой, без сомнения, обладаешь всем необходимым для того, чтобы обесчестить женщину.

— Если бы дело обстояло именно так, я бы не стал просить у вас помощи. Нет, дорогие мои, все гораздо сложнее, поэтому слушайте внимательно и постарайтесь меня понять. Если я соблазню ее, она падет жертвой моей страсти, а мне нужно не столько соблазнить ее, сколько за-

ставить всех поверить, что она пала жертвой ваших страстей. Я должен извлечь выгоду из ее падения, а успех в обществе и прочие лестные для мужчин слухи я готов отдать вам.

— Вальбель, — обратился к приятелю Кадрусс, — мне это нравится. Ты же не станешь отрицать, что репутация красивого молодого человека только выиграет, если его станут считать любовником хорошенькой женщины. В сущности, никому нет дела до того, являешься ли ты таковым на самом деле. Я согласен и готов немедленно заняться вашей избранницей, — продолжил герцог. — Ты станешь моим проводником, шевалье, и будешь указывать мне, что я должен делать; а пока изволь рассказать нам, почему ты решил затеять такую сложную интригу.

Де Ганж поведал приятелям о наследстве и об опасениях братьев, как бы г-жа де Шатоблан не стала опекуншей сына маркиза, лишив таким образом самого маркиза права пользоваться полученными деньгами. Не получив доступа к наследству, братья де Ганж вскоре будут вынуждены изрядно ограничивать себя в средствах. Заставляя молву приписывать дурные поступки маркизе де Ганж и ее матери, подталкивая обеих женщин к совершению ошибок, братья, таким образом, хотят отстранить их от управления наследством. Но так как действовать напрямую они не могут, то им нужна помощь. Сам же шевалье надеется заполучить маркизу и удовлетворить свою страсть. И шевалье попросил друзей по очереди прослыть любовниками маркизы де Ганж, в то время как он постарается стать таковым на самом деле. Когда же дело будет сделано, жертва его коварных планов вновь очутится в заточении в башне

замка Ганж, где у нее будет масса времени оплакать горючими слезами утраченную репутацию, загубленную честь и потерянное для нее наследство.

— Вот уж воистину адский план! — восхитился Вальбель. — Как только тебе удалось такое придумать! Надо признать, шевалье, ты превзошел нас в нелегком искусстве, именуемом «обман и разорение женщин».

— Друзья мои, — ответил де Ганж, — есть вещи поистине досадные, однако необходимость заставляет нас преодолевать неприятности. Если женщина внушает мне страсть, я обязан овладеть ею; когда она становится богаче меня, я обязан разорить ее. Если те, кто все имеет, но ничего не желает, не станут делиться с теми, кто всего желает, но ничего не имеет, тогда в мире не будет ни справедливости, ни равновесия.

— Но что скажет на это маркиз? — спросил Вальбель.

— У него есть своя выгода: если дельце выгорит, у него будет столько денег, сколько у него никогда не было, а значит, он сможет купить столько женщин, сколько пожелает. Так что сами видите: я всего лишь тружусь на благо собственной семьи. О, поверьте мне, друзья мои, я гораздо более разумен и порядочен, чем может показаться на первый взгляд.

— Но когда ты снова захочешь нам это доказать, — с ухмылкой ответил Вальбель, — не пытайся прибегать к той логике, с помощью которой ты только что пытался убедить нас помочь тебе. Впрочем, решение принято, пора распределять роли. Ты, дорогой герцог, будешь первым, а я последую за тобой.

— Вот и прекрасно, — кивнул Кадрусс. — Однако, если при работе на шевалье мне подвернется случай овладеть красавицей, смею заверит^ вас: я никого не стану звать на помощь.

— Именно этого мне бы и хотелось, — ответил де Ганж. — Ибо более всего я опасаюсь, как бы труды наши не пропали даром. Но не станем загадывать заранее. Не исключено, что красотка ускользнет от всех. Так что будем действовать по обстоятельствам и пустимся в плавание по бурному морю, не дожидаясь, пока начнется настоящий шторм.

Несколько бутылок шампанского, а также вина с виноградников, произрастающих в долине Роны, скрепили возлиянием сей гибельный план, и сообщники приступили к разработке деталей.

Веселый и шумный карнавал, начала которого с нетерпением ожидали в Авиньоне, как нельзя лучше способствовал осуществлению коварных замыслов шевалье, получивших полное одобрение Теодора, Для начала 0ыло решено сделать достоянием сплетен связь маркизы с обоими приятелями коварного шевадье, и аббат ввел предателей в дом к г-же де Ганж, А так как молодые люди обладали всеми качествами, чтобы нравиться и быть принятыми в высшем свете, Эфразия встретила их любезно и радущно.

А через день мать герцога де Кадрусса устроила у себя грандиозный бал* куда юный сеньор незамедлительно пригласил маркизу.

Несмотря на всю свою добродетель, г-жа де Ганж еще пребывала в том возрасте, когда пристрастие к развлечениям берет верх над рассудительностью, а потому она не пропускала ни

одного увеселения из тех, которые, по ее разумению, не могли побудить ее нарушить свои обязательства. Со времени происшествия в доме графини де Дони она выходила очень часто, ибо ощущала настоятельную потребность развеять печаль, в которую ее погрузила ссора с мужем, случившаяся из-за коварства графини де Дони. А так как приглашение графини де Кадрусс не внушило ей никаких подозрений, она с превеликой радостью приняла его.

Какой бы безупречной красотой ни была наделена женщина от природы, она всегда стремится подчеркнуть ее при помощи нарядов, и маркиза не являлась исключением. Всем своим видом она доказывала, что в честной женщине кокетство может соседствовать с приличиями, а желание украсить себя — с набожностью. Впрочем, разве в праздничные дни служители Церкви не облачаются в лучшие свои одеяния, показывая тем самым пример прихожанам? Приятное взору благотворно влияет на душу. Не будь алтарь украшен цветами, не будь облачение священнослужителей покрыто золоченым шитьем, как знать, не умалила бы скудость церковного убранства религиозного рвения прихожан?

Маркиза де Ганж прибыла на бал в великолепном платье и тотчас затмила собой всех женщин. Маркиз и аббат ехать на бал не пожелали, и сопровождать маркизу вызвался шевалье. В доме у герцогини маркиза встретила такой же восторженный прием, какой прежде ей был оказан в доме герцога де Гаданя. Тут же вспомнили, что в Париже она танцевала с самим Людовиком XIV и король оказывал ей предпочтение перед прекрасной Манчини; подобные разговоры надолго

приковали к г-же де Ганж всеобщее внимание, и от желающих пригласить ее на танец не было отбоя.

Один только Кадрусс, желая выделиться из толпы поклонников, делал вид, что нисколько не интересуется маркизой; шевалье, напротив, окружал невестку вниманием и заботой, придавая ухаживаниям своим исключительно пристойную форму, что, надо сказать, давалось ему с большим трудом.

В восемь часов вечера герцог де Кадрусс равнодушным тоном пригласил маркизу подышать воздухом; она согласилась, покинула танцевальный зал и отправилась за герцогом в дальнюю комнату; шевалье последовал за ними.

В комнате, куда хозяин приводит гостью, стоит стол, уставленный прохладительными напитками. Разгоряченная танцами маркиза с удовольствием берет прохладный бокал из рук Кадрус-са, делает глоток... плотная пелена застилает взор Эфразии, и она, не в силах сопротивляться действию сильнейшего снотворного, без чувств падает на стоящее рядом канапе. Слуги поднимают безжизненное тело несчастной женщины, укладывают его в карету, запряженную четверкой лошадей, и возница; повинуясь приказу, мчит в местечко Кадене, принадлежащее семейству Кадрусс. Большую часть пути* а именно семь лье, отделяющих селение от Авиньона, карета едет по дороге, ведущей в Экс. Затем она сворачивает на тропу, ведущую на берег Дюранса, где на возвышении раскинулось селение Кадене, в центре которого, на высоченном фундаменте, громоздится родовой замок Кадруссов; замок прекрасно виден с дороги.

От дорожной тряски маркиза просыпается; опустив окошко, она высовывает голову и кричит кучеру, чтобы тот остановился. Крики маркизы привлекают внимание двух всадников в масках, сопровождающих карету. Один из них, подъехав к окошку, одной рукой грубо зажимает несчастной рот, а другой пытается схватить ее за горло. Вывернувшись, маркиза откидывается на подушки сиденья.

— Ах, Господь милосердный! Где я, куда меня везут?! — в ужасе восклицает она. — Что со мной будет? Отчего я все время становлюсь жертвой собственной неосмотрительности?

— Успокойтесь, сударыня,— доносится из глубины кареты незнакомый голос. ~ С вами не случится ничего плохого, во всяком случае ничего, что могло бы оскорбить хорошенькую женщину.

— Так, значит, это господин Кадрусс решил так жестоко подшутить надо мной?

— Нет, сударыня, он здесь ни при чем,

— Тогда, значит, щевалье де; Ганж? Только эти двое были со мной, когда я выпила сонное зелье!

— Нет! Ни один из тех, кого вы назвали, здесь ни при чем.

— Но разве я не была на балу у герцогини де Кадрусс?

— Вы там были, сударыя.

— И разве со мной не было шевалье де Ганжа?

— Он там был, сударыня.

— А разве не он дриказад похитить меня?

— Нет, сударыня. Вы правы только в одном: в бокале, который вы изволили пригубить, действительно было растворено сильное снотворное. Но когда вы выпили его, ситуация изменилась:

некий человек, давно и страстно в вас влюбленный, завладел вами. И в ту минуту, когда шевалье де Ганж и герцог де Кадрусс бросились за помощью, человек, которого мы упомянули, усадил вас в карету, поручив нам позаботиться о вас. Мы уже приближаемся к месту нашего назначения, и скоро вы, сударыня, сможете познакомиться с вашим похитителем, а он будет иметь счастье припасть к вашим стопам. Полагаю, вы не будете с ним слишком суровы, ибо вина его заключается только в том, что он не смог устоять перед вашей красотой.

— Я ничего не прошу! — в отчаянии воскликнула маркиза. — Я не хочу ничего слышать, никого видеть, я хочу, чтобы вы высадили меня на дороге, я сама вернусь обратно в город! Увы, в вашем обществе я рискую вновь подвергнуться недостойному обращению! Пожалуйста, прикажите остановить карету!

— Высадить вас здесь, сударыня? В этой долине, где прячутся протёС?а(нты? Да ведь они безжалостно убивакУг всех; к?о дерзает обнаружить их пристанище!

— О, протестанты не страшны мне — в отличие от вас! Они защищают свои права, вы же покушаетесь на мою честь. 'Протестанты, коими вы пытаетесь меня устрашить, издавна населяют этот край, но сколько я здесь Живу, никогда у меня не было повода жаловаться на них. Они молятся тому же Богу, что и я, и не оскорбляют меня так, как э1ч> делаете вы. Оставьте меня, отпустите, или я стану звать на помощь!

Результатом сей угрозы был приказ кучеру ехать еще быстрее, а вдобавок невидимая рука захлопнула деревянные створки на окнах кареты.

235

— Что ж, придется ехать навстречу судьбе, — произнесла несчастная маркиза. — Я совершила оплошность и должна быть наказана. О Спаситель милосердный, к тебе я взываю, защити меня от грядущих опасностей; не оставляй добротой своей, не покидай в несчастьях слабую добродетель! Ах, если Ты позволишь восторжествовать преступлению, как сможешь Ты потом отомстить за него?

Еще час езды, и карета остановилась. Кругом царил кромешный мрак. Дверца открылась, и маркизе велят выходить. Вглядевшись в ночную тьму, г-жа де Ганж сообразила, что экипаж ее стоит посреди широкого двора, со всех сторон окруженного высокими стенами. Всадники, сопровождавшие карету, спешились и, схватив несчастную женщину за руки, заставили ее подняться по высокой лестнице, втолкнули ее в темное помещение и тщательно заперли за ней дверь. Когда глаза г-жи де Ганж привыкли к темноте, она разглядела, что находится в просторной комнате с несколькими окнами, забранными прочными с виду (и не только, как смогла она вскоре убедиться) решетками. Она стояла, в ужасе вслушиваясь в удалявшиеся шаги, и мертвая липкая тишина постепенно окутала ее с головы до ног.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Нетрудно догадаться, что, наделенная живым умом и еще не забывшая недавних своих страданий, г-жа де Ганж предалась печальным размышлениям. О, сколько горестных вздохов исторглось из груди ее, сколько слез пролила она, глядя на окружавшие ее сумрачные стены! Внезапно необычное возбуждение охватило ее, и она зашагала по залу, пытаясь оценить подлинные его размеры; неожиданно ей показалось, что в одной из стен приоткрылась дверца. Было темно, место, где она стояла, освещалось лишь слабыми лучами бледного ночного светила, то и дело скрывавшегося за бегущими по небу облаками. Улучив минуту, когда луна вновь засияла на небе, маркиза стрелой понеслась к загадочной двери, распахнула ее и вбежала в небольшой кабинет, освещенный неверным светом маленькой лампы.

Маркиза оглядывается... О ужас! Перед ней на столе лежит вскрытый труп; часть членов сего трупа, аккуратно отрезанных, разложены рядом. По всей вероятности, несчастная нечаянно попала в анатомический кабинет, принадлежащий владельцу замка. С жутким воплем Эфразия мчится обратно; колени у нее подгибаются, она спотыкается, и только страх и крайнее возбуждение еще заставляют ее сердце биться, иначе бы она уже отдала Богу душу. Но выхода из

кошмарного замка нет... нет и никакого способа убежать... А тем временем дверь, отворившаяся без всякого участия пленницы, так же, без чьего-либо вмешательства, захлопывается, скрыв от глаз пугающую картину, подготовленную невидимым хозяином здешних мест для несчастной маркизы.

— Ах! — с дрожью в голосе восклицает она. — Наверняка я видела останки жертвы жестоких чудовищ, обитающих в этом замке. Вот и меня ждет такая же участь!.. О, как мне спастись отсюда?

И едва дыша, она замирает, опасаясь прислониться к стене. Сквозь зарешеченные окна в темный зал по-прежнему льется бледный свет луны. Внезапно раздается оглушительный раскат грома: начинается гроза, и комната наполняется тысячью призраков, корчащихся в отсветах прорезающих небо молний... Несчастная маркиза в ужасе бросается вправо, но упирается в стену... Желая оказать нам услугу, небо не всегда предупреждает нас о своем благоволении. Уткнувшись в стену, Эфразия, сама того не зная, включает неведомый ей механизм, под действием которого открывается еще одна дверь, за которой просматривается узкий коридор. Помышляя только о грозящей ей опасности, не думая о том, что в конце коридора ее может поджидать коварный враг, она выскакивает из темного зала в коридор... подбегает к лестнице и мчится вниз. Очутившись во дворе замка, она, пользуясь непогодой, прогнавшей со своего места привратника, бежит к решетчатым воротам, раскачивает задвижку, та поддается, ворота распахиваются... Эфразия свободна!

К счастью, преступники не могут всего предусмотреть!"

Гроза усиливается. Что станет с Эфразией? Ведь она ехала на бал, а потому платье у нее очень легкое и на ней надеты ее лучшие украшения! Никто не защитит ее от опасностей, грозящих в столь поздний час молодой женщине, увешанной бриллиантами и одиноко бредущей по незнакомой ей местности! Но несчастная маркиза помнит только о неведомых недругах, обманом завлекших ее в кошмарный замок, откуда ей чудом удалось выбраться, и она изо всех сил рвется вперед... Но увы, она не знает, что торная дорога находится позади, впереди же ни дороги, ни тропинки, ни деревца...

Гроза свирепствует; молнии сверкают все чаще и чаще; электрические разряды, вспыхивая в нескольких местах одновременно, воздействуют на массы эфирного вещества, вещество воспламеняется, и тем, кто смотрит сейчас на небо, кажется, что в небесах идет отчаянное сражение. Подобно судному гласу, громовые раскаты устрашающим эхом отдаются в долине, над которой высится замок. Ослепшая от молний, сверкающих, похоже, исключительно для того, чтобы погрузить ее утомленный взор в еще большую тьму, Эфразия чаще спотыкается, нежели делает шаги. Ее нежные ножки в легких туфельках путаются в толстых корнях и ползучих ветвях виноградных лоз: блуждая во мраке, маркиза забрела на виноградник.

Наконец хляби небесные отверзаются, и на землю обрушиваются потоки дождя, мгновенно превращающие почву под ногами Эфразии в жидкую грязь. Молнии сверкают по-прежнему, и вот уже от небесного огня впереди вспыхивает хижина; ужас, охвативший маркизу, становится

поистине нестерпимым, и она бежит, не разбирая дороги, навстречу собственной погибели. Жалобные крики несчастных, чье достояние поглотил огонь, долетают до ее ушей вместе со звоном колокола, которым, согласно опасному предрассудку, во время пожара народ велит оглашать окрестности. Раскаты грома сопровождаются сверканием молний, и можно подумать, что природа, возмущенная человеческими преступлениями, вознамерилась вновь ввергнуть род людской в небытие, откуда доброта Господа некогда извлекла его.

Эфразия идет, пригибаясь то от порывов ветра, то от громовых раскатов, — она напоминает юную иву, терзаемую грозой. Незаметно она выходит на вспаханное поле, где каждая борозда наполнена водой; увязнув окончательно, она останавливается и, ни на кого больше не надеясь, начинает призывать смерть. Словно юная лань, загнанная охотниками, она призывает молнии даровать ей гибель прямо в этом поле, готовом стать ее последним земным пристанищем.

Раздается шум — кто-то бежит к ней. Измученная, промокшая, маркиза уже не знает, радоваться ей или бояться этих людей.

— Что вам от меня нужно? — кричит она.— Зачем вы меня ищете? Вы хоти?е меня убить? В таком случае позвольте мне лучше умереть прямо здесь: небо исполнит мое желание, а я предпочитаю погибнуть от его руки, нежели от вашей.

— Идемте, идемте, сударыня, — говорят ей, — вам больше не удастся обмануть нашу бдительность! Ведь мы могли поплатиться жизнью за ваш побег! Ну ничего, теперь мы будем начеку и на всякий случай закуем вас в тяжелые цепи, чтобы вы даже помыслить не могли о побеге.

С этими словами двое мужчин хватают ее набрасывают ей на плечи принесенный с собой плащ и, поддерживая ее с обеих сторон, ведут обратно в замок. Не в силах сопротивляться, она идет за ними. Войдя во двор, один из провожатых покидает ее, а второй отводит ее в зал — тот самый, куда ее привели в первый раз. Несчастная стоит одна в темноте, но вскоре провожатый ее возвращается со свечой. Боже милостивый, кого она неожиданно узнает в нем! Правду говорят: небо всегда готово помочь добродетели. Маркиза видит перед собой Виктора, преданного лакея графа де Ганжа, о котором мы упоминали в начале нашего повествования. Возымев недовольство своим молодым хозяином, Виктор покинул его и поступил на службу к герцогу де Кадруссу. Виктор тоже узнал свою молодую хозяйку.

— Как! Это вы, сударыня! — восклицает он, бросаясь перед ней на колени. — О великий Боже! Как мне отвести угрозу, нависшую над вами в этом доме?

— А кому принадлежит замок?

— Герцогу де Кадруссу, сударыня, самому лучшему господину на свете — и, без сомнения, самому большому развратнику, коего только знает наш век. Люди, сопровождавшие вас, все мне рассказали, они только не назвали вашего имени. Герцог приказал похитить вас и увезти из Авиньона. Через четыре часа он сам прибудет сюда — единственно затем, чтобы заставить вас покориться его преступной страсти. Вы пропали, почтенная моя хозяйка/пропали, если мне не удастся вывести вас из этого ада. Но как это сделать? Увы! Он убьет меня, если я позволю вам убежать, но вы... вы, сударыня, будете обесчещены, если я вас не спасу.

— Ах, Виктор!

— Не надо умолять меня. Я уже принял решение: делая выбор между своей жизнью и вашей честью, я решил спасти вашу честь, ибо в противном случае жизнь все равно мне будет не мила.

— Ах, какой вы замечательный человек!.. Но скажите, ушли те страшные люди, которые доставили меня сюда?

— Очень на это надеюсь. Однако как вывести вас отсюда, когда вы еле держитесь на ногах? К счастью, здесь сейчас находится моя жена. Давайте пойдем к ней; вы оставите у нее ваши наряды, а сами наденете ее платье, и я провожу вас... Но не забудьте: ради вас я жертвую своим местом, ибо, разумеется, после вашего побега вернуться сюда я больше не смогу.

— Ах, Виктор! Неужели ты считаешь, что я настолько неблагодарна, что не позабочусь о дальнейшей твоей судьбе?

— Тогда идемте. Нельзя терять ни минуты. Они спускаются в комнату к жене Виктора,

исполняющей обязанности привратницы замка. Маркиза быстро переодевается, с провожатым своим спускается во двор и снова покидает замок через узорчатые ворота

— Постойте, — удерживает ее Виктор, когда они оказываются по ту сторону ворот. — Не стоит возвращаться в Авиньон той же дорогой, по которой герцог поедет к себе в замок: так мы рискуем встретиться с ним. Давашге лучше спустимся с горы, доберемся до парома через Дюранс, направимся в Экс, а там наймем экипаж до Авиньона. Только выдержите ли вы пешком такой длинный путь?

— О, когда несчастье гонится за тобой по пятам, усталости не чувствуешь! Так что поспешим, и не волнуйтесь за меня.

Они бегут... Каждый звук г-жа де Ганж принимает за стук колес кареты своего похитителя. Виктор ободряет ее, и вскоре они добираются до парома. Однако из-за грозы вода в реке поднялась, а кое-где даже вышла из берегов, течение убыстрилось, и как ни уговаривали они паромщика, тот отказался трогаться с места, тем более что вид просителей говорил о том, что вряд ли ему хорошо заплатят за риск. Надо ждать, пока вода спадет. Но сколько придется ждать?.. И где укрыться на это время?

В паре сотен шагов от пристани притулилась жалкая таверна контрабандистов. Выбор невелик: либо сие убогое пристанище, либо обратный путь по той же самой дороге. Но если посещение таверны грозит встречей с дурными людьми и неподходящим обществом, то возвращение чревато встречей гораздо более опасной, а именно столкновением с похитителем. Г-жа де Ганж с удовольствием провела бы это время на пароме, но паромщик не намерен держать у себя пришельцев и просит их удалиться. Приходится идти в таверну. Добравшись до покосившегося домика, они видят, как дверь распахивается и во двор выходит человек, щ котором Виктор тотчас узнает одного из ужасных преследователей маркизы.

— О небо! — восклицает он. — Куда мы попали! Возле дверей стоит один из прислужников герцога, ужасный негодяй, сумевший оказать своему хозяину ряд важных услуг, и тот в качестве вознаграждения дважды помог ему избежать наказания за совершенные им преступления.

Уверен, он послан за нами в погоню. Где же нам спрятаться?.. Куда бежать?..

Подышав воздухом, злодей возвращается в таверну. Оглядевшись, беглецы видят слева от двери небольшой навес, где сложены вязанки соломы.

— Спрячемся под навес, — предлагает Виктор. — Мне кажется, в стене есть окошко, а это значит, что мы сможем увидеть, сколько человек пустились за нами в погоню, а быть может, даже услышим, о чем они говорят.

Эфразия соглашается, и вот уже оба, согнувшись в три погибели, устраиваются за вязанками соломы под раскрытым окном и жадно прислушиваются: из этого укрытия им слышно все, о чем говорит негодяй со своими подручными, отпетыми мошенниками, сопровождающими его всегда и везде.

— Они опередили нас на час, — обратился главарь к обоим подручным. — Держу пари, они спрятались на пароме... Только бы они от нас не ушли, а то не видать нам награды. Герцог посулил две сотни луидоров, если мы поймаем их и доставим к нему. Виктора он обещал забить палками, а маркизой он займется сам. Впрочем, она и без того падшая женщина, ей уже все равно; она давно слывет распутницей. Ее муж дрался с Вильфраншем, потому что застал свою супругу у него в постели. А еще раньше, когда она со своим любовником, все с тем же Вильфраншем, бежала из Бокэра, мой тогдашний начальник по имени Дешан захватил их, любовника отпустил, а ее продержал у себя в подземелье. Ну а там... сами понимаете. Неужели вы думаете, что он не сумел заставить ее делать все, чего ему только захотелось? Тем

более что она была на все согласна... О, таких распутниц еще поискать надо!

— Да, — подхватил первый подручный, — знатные дамы умеют использовать свое положение. Да если наши жены совершат хотя бы половину таких проступков, как она, все тотчас ославят их мошенницами и шлюхами, словно коли ты бедный, так тебе и репутация ни к чему. А маркизам да герцогиням слова не скажи, хотя ведут они себя куда хуже, чем наши жены. Да уж, эти маркизы к себе уважения требуют, а поступают-то — просто тьфу!!!

— Говорят, она прехорошенькая, — произнес второй.

— Еще бы! — отозвался главарь.— Иначе герцог не платил бы так щедро за наши услуги. И все равно, — продолжал бандит, — это падшая женщина. В Авиньоне с ней больше никто не захочет знаться.

— Вот и замечательно! — поддержал его второй прихвостень. — Муж запрет ее, и у нее будет время подумать о своем поведении. Ничего, она молодая, так что, быть может, еще остепенится. Хорошо бы, чтобы всех знатных распутниц сажали вот так подумать, а то от них вся зараза, они губят остальных девиц, вот разврат в наших краях и процветает. Да что тут говорить, давайте продолжать поиски: паром еще стоит, может, они там прячутся.

— Черт возьми, — воскликнул главарь, — с каким удовольствием я притащу ее к нашему герцогу! Он мужчина видный, и если он умеет пользоваться глупостями, которые творят женщины, ничего плохого в этом нет. Интересно, отчего она докатилась до распутства?

Заплатив за выпивку, прислужники герцога вышли на улицу. Они прошли так близко от укрытия, где прятались маркиза и ее провожатый, что один из них едва не споткнулся о вязанку соломы, за которой сидели беглецы.

Едва герцоговы подручные удалились, беглецы побежали в поле и забрались на холм, откуда им был виден паром и все, что на нем происходило. Они увидели, как бандиты, поговорив с паромщиком, вернулись на берег и, свернув на дорогу, ведущую к замку, отправились в обратный путь. Когда негодяи окончательно исчезли из виду, беглецы спустились на берег и опять стали просить перевезти их. К этому времени река немного успокоилась, и паромщик, поломавшись, все же согласился переправить их на противоположный берег.

Перед тем как отдать концы, он внимательно посмотрел на них и спросил:

— А не вас ли герцог послал на поиски женщины, сбежавшей у него из замка? Люди, только что побывавшие здесь, сказали, что ежели беглянка здесь появится, я обязан схватить ее и задержать. Да вы, наверное, и сами видели людей герцога. Ведь вы же тоже его люди?

— В самую точку! — воскликнул Виктор. — Герцог послал меня с женой им на подмогу. Он посчитал, что там, где не смогут справиться мужчины, женщина наверняка что-нибудь придумает. Да вы же нас знаете, мы давно служим /герцога.

— Тогда поторапливайтесь, — сказал паромщик, — мне кажется, что та, кого вы ищете, уже находится на дороге в Экс. Она, наверное, переправилась на другом пароме, что стоит неподалеку отсюда.

-? Что ж, — ответил Виктор, — значит, мы поспешим вдогонку и не остановимся, пока не задержим ее.

— Торопитесь, торопитесь, друзья мои, давайте вместе послужим герцогу; он хороший господин и щедро платит.

Паром доставляет беглецов на другой берег, и дальше они идут по дороге в Экс.

— Ах, дорогой Виктор, — восклицает Эфразия, убедившись, что от похитителя ее отделяет широкая река, — вы оказали мне поистине неоценимую услугу!

— Сударыня, — отвечает Виктор, отводя руку маркизы с дорогим кольцом, которым она хочет расплатиться с ним за, у слугу,— я счастлив уже оттого, что сумел уберечь добродетель от преследований порока, и уже получил награду от собственного сердца.

— Ах, разве вы не слышали ужасную клевету, исторгнутую из уст этих негодяев?6 Увы, малейшая оплошность может породить клевету, от которой ничто, не убережет честную женщину! О дорогой Виктор, какой урок!

— Правда непременно восторжествует, сударыня,— ответил Виктор, т- и показания, которые я готов дать, возможно, даруют мне счастье внести в это торжество свою лепту.

Маркиза очень устала; силы, подорванные тяжелой дорогой, тревогой и печалью, постепенно покидали ее. Вместе с покровителем своим она садится в телегу, следующую в нужном им направлении, и на этой телеге они въезжают в Экс. Выехав на главную улицу, они прощаются с возницей, и Виктор ведет маркизу в самую дорогую гостиницу города. Переступив порог гостиницы,

они тотчас видят маркиза де Ганжа собственной персоной. От изумления Эфразия чуть не падает в обморок...

— Что вижу я?! — восклицает Альфонс. — Это вы, маркиза?.. В таком виде... в сопровождении человека, выгнанного мною из дома! Так вот, значит, как решили вы бежать! Сказали всем, что едете на бал, а сами отправились в провинцию! О, вы даже представить себе не можете, в какое беспокойство повергли вы матушку вашу и всю вашу семью! Но, как видите, сударыня, судьбе было угодно, чтобы я нашел вас и не дал вам совершить очередное беспутство! О, проступок ваш требует сурового наказания!

— Ах, сударь, извольте сначала выслушать меня, прежде чем порицать!

— Хорошо! Только давайте поскорее пройдем ко мне в комнату: там вы сможете подробнейшим образом рассказать о своих похождениях... А вы, Виктор, можете быть спокойны: вы привели ко мне жену и за это заслужили награду. Скажите мне, сколько я вам должен?

— Я почитаю за честь оказать вам услугу... А вы можете быть спокойны, ибо ваша супруга — это сущий образец добродетели!

Супруги вошли в комнату маркиза, и Эфразия, проливая горькие слезы, подробно рассказывает мужу обо всем, что с ней случилось, из осторожности умолчав только о той роли, которую сыграл в этой истории шевалье.

Да не обвинит читатель нашу героиню во лжи! Ибо дозволено скрывать то, что высказывать неосмотрительно, но не дозволено давать фактам такое толкование, какое они по справедливости иметь не могут.

Маркиз строго отчитал жену за легкомыслие и упрекнул ее за постоянное попадание в ловушки, которые ей то и дело пытаются подстроить.

— Сами видите, — произнес он, — вы вновь ставите меня в такое положение, что я вынужден поступить с Кадруссом точно так же, как поступил с Вильфраншем.

— О, прошу вас, не совершайте сей опрометчивый поступок! — воскликнула Эфразия. — Огласка погубит меня, а если мы промолчим, никто ничего не узнает, ибо вряд ли зачинщики станут поднимать шум — ведь замысел их провалился! А благоразумие станет отныне оберегать меня от подобных ловушек.

— Ах, коварная, вы это уже говорили мне в доме г-жи де Дони.

— Тогда, как и сейчас, всему виною мое легкомыслие. Но поверьте, теперь я буду строга как никогда и стану с подозрением относиться ко всему, что может вновь заставить меня поступить неосмотрительно. И заклинаю вас, сударь, вознаградите Виктора! Причина его изгнания из замка Ганж не идет ни в какое сравнение с тем благородным поступком, который он только что совершил. Я умоляю вас.

Вручив Виктору солидную сумму, маркиз определил его вместе с женой, чудом вырвавшейся из замка Кадрусса, на жительство в Эксе. Устроив дела спасителя Эфразии, супруги вернулись в Авиньон. qH хотя весь путь они проделали вместе, дорогой они не обменялись ни словом,

— Вот ваша дочь, сударыня, — сказал Альфонс теще. — Пусть она сама вам все расскажет, и, полагаю, вы сумеете оценить ее поведение.

С этими словами маркиз покидает дом, оставив женщин наедине друг с другом.

Первая мысль, пришедшая в голову г-же де Шатоблан, была о подстроенной ловушке.

— Я нисколько в этом не сомневаюсь, — согласилась с ней Эфразия. — Но что кажется мне странным более всего, так это поведение Альфонса. Он, похоже, продолжает верить всему, что хоть как-то может свидетельствовать против меня. Всю дорогу он был холоден как лед.

— Кто-то настраивает его против тебя, — задумчиво произнесла г-жа де Шатоблан. — Однако у вас есть обязанности, дочь моя, кои вы должны выполнять; и пусть теперь ничто не отвратит вас от них. Рано или поздно истина раскроется, и мы непременно одержим победу над нашими врагами.

— Боюсь, — промолвила г-жа де Ганж, — что полученное мною наследство приводит моего супруга и его братьев в дурное расположение духа.

— Но каким образом они могут претендовать на него? Оставляя вам пятьсот тысяч франков, Ношер завещал передать их вашему сыну.

— Вы правы. Но, возможно, муж надеялся, что завещание будет составлено не только в мою пользу, но также и в его. И не исключено, что он хотел до совершеннолетия нашего сына получать доходы с этого состояния.

— Судя по поведению вашего супруга и его братьев, если мы доверим им управление наследством, наше дорогое дитя может все потерять.

— Господин де Ганж не способен растратить...

— Согласна, но он слаб, и братья вертят им как хотят.

— О матушка! Я буду в отчаянии, если мне придется поссориться с мужем из-за наследства... Если бы вы только знали, как я люблю его!

- А я, дочь моя, была бы в отчаянии, если бы ваш сын ничего не получил. Впрочем, в этом деле требуется тонкий расчет. Но поверьте, усилия мои и людей, дающих нам советы, вскоре помогут нам найти способ установить справедливость в этом важном деле.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Через час после приезда маркизы и ее похитителей в замок прибывают шевалье де Ганж и герцог де Кадрусс; приятели намереваются немедленно осуществить свои преступные замыслы. Представьте же себе их удивление, когда они узнают о предательстве Виктора! Слуги, которым было приказано тщательно обыскать замок, обнаружили платье Эфразии в комнате жены Виктора, и бедную женщину тотчас палками выгнали за ворота замка, а слуги были посланы в погоню за беглянкой.

— Однако кто бы мог подумать, что какое-то ничтожество нарушит планы двух честных людей! — возмущенно воскликнул шевалье.— А ведь ты говорил, что принял все необходимые меры предосторожности! Но я тоже хорош: еще до разгрома противника уступил тебе свои права, дабы ничто не омрачило нашей дружбы.

— Надеюсь, мы и теперь не поссоримся из-за такой мелочи, — ответил герцог. — В конце концов, даже если основная часть нашего плана провалилась, вторую его часть мы, надо полагать, осуществим, несмотря ни на что. Поэтому давай вернемся в Авиньон и немедленно распустим слух о приключении на балу. Какая мне, в сущности, разница, утратила ли эта женщина честь на самом деле, или мы опозорим ее голословно?

Я же сказал тебе, друг мой: я готов и ославить эту женщину, и овладеть ею, — иначе говоря, я готов погубить ее. И мне совершенно все равно, каким образом я это сделаю: я привык считаться только с собственными интересами.

— И я тебе в этом помогу. А сейчас давай отыщем Вальбеля: теперь его очередь действовать, и надеюсь, ему повезет больше, чем тебе.

Вернувшись в Авиньон, негодяи немедленно призвали к себе Вальбеля и Теодора, дабы, как они выразились, «пошептаться». После недолгих размышлений было решено, во-первых, придать приключению как можно большую огласку и, скрыв истинную роль шевалье, представить его спасителем своей невестки. Во-вторых, решено было немедленно отправить к маркизе Вальбеля, дабы их беглое знакомство переросло в дружбу, и Вальбель, приумножив число поклонников очаровательной г-жи де Ганж, ни на минуту не упускал бы ее из виду и тем самым помог бы заговорщикам выиграть время и подготовить новую ловушку для несчастной жертвы.

— В конце концов, — начал аббат, первым предложивший новый план действий, — вряд ли кто-нибудь станет докапываться до истины. Поэтому у нас есть время посмотреть, как станут разворачиваться события. Даже если у маркизы и возникли подозрения относительно участия в этом деле шевалье, подтвердить их она не сможет, поэтому шевалье должен спокойно продолжать поддерживать любезные отношения со своей невесткой. А тем временем обстоятельства сами подскажут нам, как надо действовать.

И все согласились с аббатом.

Согласно вновь принятому плану шевалье без промедления отправился навестить свою невестку.

— Ах, как я стремился помочь вам! — проникновенно воскликнул он с порога.

— Мне уже сказали об этом, и у меня нет причин не верить вам, — сдержанно ответила Эф-разия. — Разумеется, дорогой брат, когда речь заходит о моих недоброжелателях, я никогда не стану обвинять вас в сговоре с ними.

— Мне очень жаль, что история сия наделала много шума. Вы знаете, как искренне я к вам привязан, и этот скандал не может не огорчать

меня.

— Я благодарю вас за участие.

— Не сомневайтесь, я готов сделать все, что могло бы способствовать вашему счастью.

— Ах, как бы я хотела услышать такие слова от вашего брата...

— Сплетни раздражают вашего мужа. К сожалению, какими бы смешными ни казались нам некоторые предрассудки, с ними приходится считаться. Что вы намерены предпринять, чтобы в свете поскорее забыли про эту историю?

— Вести себя как можно осмотрительнее: если я буду сдержанна во всем, никто не станет обо мне судачить, все умолкнут, поняв, что заблуждались на мой счет.

— Однако в этом городе клевета всегда в моде!

— Я сожалею, что приехала сюда! К несчастью, пока я не могу отсюда уехать.

— Из-за наследства, я полагаю?

— Да. Необходимо завершить дела, с ним связанные.

— Я слышал, вы получили пятьсот тысяч

франков?

— Приблизительно. Боюсь, муж рассердился, что его не упомянули в завещании вместе со мной.

— Он справедлив, и у него не может быть подобных мыслей. Ваш родственник волен был поступить как ему угодно, и он сделал так, как посчитал нужным. Впрочем, вы с г-жой де Ша-тоблан могли бы исправить положение.,.

Эфразия прекрасно поняла, что хотел сказать этим шевалье, поэтому вместо ответа опустила глаза и сменила тему разговора.

— Братец, полагаю, я поступлю правильно, если больше не стану принимать герцога де Кад-русса?

— Разумеется, обратное было бы крайне неосмотрительно. А еще лучше — вообще больше его не видеть. Но я уверен, что Вальбель, не запятнавший себя в этой истории, кроткий, любезный и сдержанный Вальбель может продолжать посещать вас. Не следует полностью уединяться от общества — от этого о вас будут судачить еще больше

— Я больше не буду ездить на балы.

— Мне кажется, это излишняя предосторожность, однако порицать вас за нее я не могу.

Весь год, на протяжении которого длилось добровольное уединение маркизы, шевалье продолжал упорно увиваться вокруг Эфразии; а аббат, столь же ревнивый, сколь и коварный, поддерживал эту страсть, убеждая брата, что тот в конце концов добьется своего. Но крайняя сдержанность маркизы нисколько не предвещала приближения счастливого конца: она невольно поддерживала пламя шевалье, но ни разу не подала ему надежды. Стремясь сделать из шевалье своего друга и заступника перед супругом, коего она

по-прежнему обожала, а также ходатаем перед аббатом, коего она по-прежнему боялась, маркиза тем не менее не давала ему ни малейшего повода взять над собой власть. Теодор часто упрекал ее, что его обществу она предпочитает общество его младшего брата.

— Вы забыли, сударыня, -г- напомнил он ей однажды, — как я люблю вас, и более не вспоминаете, что единственно в вас заключается все мое счастье.

— Однако, дорогой брат, разве вы сами не опровергли ваши собственные речи, объяснив, по какой причине вы их произносили? И вы обещали мне забыть об этом капризе...

— Раз уж вы вспомнили о тех временах, — ответил аббат, — следовательно, пора открыть вам истинные причины, побудившие меня так поступить. С великим состраданием, — продолжил Теодор, — взирал я на охлаждение к вам супруга. Сколь бы сильно ни стремился я к обладанию вами, в планах моих не было завоевать вас ценой непременного разрыва с Альфонсом. В любви своей я не намеревался выходить за рамки благопристойности, и, убедив брата, что во время всех ваших приключений вы не совершили ни единого проступка, я надеялся без огласки достичь своей цели. Но так как было ясно, что вы виновны...

— Я виновна?!

— Да, сударыня, именно вы! Вас невозможно оправдать, но я, несмотря ни на что, хотел защищать вас.

— О небо! Какие еще испытания ты мне готовишь!

— Успокойтесь, сударыня," я всего лишь напоминаю вам о прошлом... Повторяю вам, Эфразия,

вы виновны; все мои свидетельства в вашу пользу обусловлены только моими нежными чувствами, а отнюдь не истиной. Записка, найденная в кармане Вильфранша, бесспорно, написана вашей рукой; я храню ее у себя и всегда готов предъявить ее. Бумага, подписанная вами у Дешана, — это еще одно доказательство вашего распутства, ее одной достаточно, чтобы погубить вас. Но вы же видите — я не собираюсь обвинять вас. Напротив, я сам привел вас в объятия супруга, пожертвовав ради вас своими чувствами. Я рассчитывал на вашу признательность, но вы оказались крайне забывчивой: вы предпочли шевалье и уступили герцогу де Кадруссу, — иначе говоря, оказались не только изменницей, но и неблагодарной. Я единственный, перед кем вы продолжаете разыгрывать добродетель, да еще требуете, чтобы я был с вами любезен! Какая непоследовательность! Вы прекрасно знаете, что скажи я лишь слово — и в глазах моего брата вы будете навечно опозорены. И ежели вы по-прежнему будете упорствовать и не измените своего отношения ко мне, я не только скажу это слово, но и предъявлю доказательства вины вашей, и будьте уверены...

Тут аббат, не сдержавшись, бросается к ногам обожаемой им особы, заклинает ее сжалиться над ним и утолить снедающую его пылкую страсть. Маркиза в страшном недоумении! Ее снова поставили в такое же положение, в каком она уже находилась в замке Ганж! Ведь если она ожесточит аббата, она получит в лице его страшного врага, который, без сомнения, довершит ее гибель в глазах ее собственного супруга и рассорит ее с шевалье. К сожалению, она не знает о тех преступлениях, в которых повинен младший из братьев,

а потому искренне надеется с его помощью примириться с обществом. Однако, если она перестанет ожесточать Теодора своей холодностью и презрением, не будет ли это означать признание проступков, которые она даже не думала совершать? С другой стороны, как можно сопротивляться такому напору? О, где же правильное решение?!

— Послушайте, сударь, — обращается она к аббату, заставляя его подняться из положения, в кое повергла его страсть, — зачем вы вновь напомнили мне о том, насколько злым и лживым вы можете быть? Да, вы злы, раз вы грозитесь погубить меня, если я не соглашусь утратить честь, и лживы, потому что пытаетесь это отрицать. Сегодня вы выдаете за правду то, что прежде, перед отъездом из Ганжа, называли ложью. Отчего, намереваясь мне понравиться, вы предстаете передо мной в двух столь отвратительных масках? Ведь чтобы ухаживать за женщиной, надо быть ей приятным! Вы говорите, что желаете за мной ухаживать? Но почему тогда вы позволяете вести себя по отношению ко мне столь неподобающим образом?

— Мне нечего ответить на сей неуклюжий софизм, — ответил аббат. — Я вновь убедился в вашем коварстве. С меня довольно. Оставляю вас наедине с вашими мыслями, сударыня; но запомните: отныне в моем лице вы имеете смертельного врага.

— Что ж, — восклицает маркиза, невольно пытаясь удержать его,— обвиняйте меня, если посмеете, но только делайте это открыто, перед лицом моей матери, перед лицом обоих ваших братьев! Прекратите действовать исподтишка! Давайте я созову семейный суд и на этом суде дам ответ на

ваши мерзкие предложения — если, конечно, у вас хватит наглости повторить их. И еще я требую, чтобы вы высказали обвинения свои перед всеми, дабы я прилюдно могла доказать свою невиновность, а вы бы навсегда прекратили свои бездоказательные клеветнические речи!

— О гнусная лицемерка! — возмущенно воскликнул аббат. — Ты прекрасно знаешь, что я не могу этого сделать, иначе я сам прослыву преступником. Только поэтому ты дерзаешь бросить мне вызов! Но не надейся, что я безропотно исполню твои желания! Я найду иной способ погубить тебя, гораздо более надежный, нежели тот, с помощью которого ты пытаешься избежать моей мести.

Насмерть перепуганная, Эфразия содрогнулась: зловещее предчувствие охватило ее, и присутствие сего чудовища в человеческом облике стало для нее нестерпимым. Кровавая пелена застилает ей взор, ей кажется, что все фурии ада слетелись к ней, дабы отнять у нее последнюю надежду.

Оставив невестку свою в ужасных душевных терзаниях, негодяй направился к младшему брату с намерением подтолкнуть его к решительным действиям. Ему удалось убедить шевалье, что тот глубоко заблуждается, не пытаясь подтолкнуть Эфразию уступить его настойчивым просьбам: ему совершенно ясно, что невестка их, несомненно, оказывает шевалье предпочтение.

— Если ты готов к бою, можешь не сомневаться — победа останется за тобой. Ах, будь я на твое^ месте, сражение не заняло бы много времени!

Поверив словам аббата, доверчивый шевалье летит к Эфразии, но, несмотря на оказанный ему

чрезвычайно любезный прием, он по-прежнему покидает невестку с несбывшимися надеждами.

История с герцогом де Кадруссом доставила маркизе немало неприятных минут: стараниями тех, кто хотел ее погубить, события были изрядно приукрашены и искажены. В свете только и говорили, что об этой истории, и маркиза де Ганж приняла решение уединиться. Более полугода она никуда не выходила, дабы клевета не могла настичь ее. Постепенно ее похождения начали забывать.

Маркиза никого не принимала, и сделала исключение только для Вальбеля и шевалье.

— Послушай, — однажды обратился к сообщнику шевалье де Ганж, — кротость и учтивость не помогли нам войти в доверие к этой женщине. Пока она аскетическим своим поведением перетягивает на свою сторону общественное мнение, мы, наоборот, все больше отдаляемся от цели. Нельзя, чтобы репутация ее вновь стала безупречной: наша задача — полностью очернить ее. А если мы промедлим, в конце концов все поверят в ее добропорядочность и наши планы вновь потерпят крах. Так не дадим же ранам затянуться; надо разбередить их, пока они еще не зарубцевались. Теперь твоя очередь, Вальбель; ты все знаешь, так что постарайся вести себя умнее, чем Кадрусс: жертва наша наконец должна погибнуть окончательно и бесповоротно.

— Как же взяться за дело? — задумался Вальбель. — Нам нельзя ошибаться, на этот раз победа должна остаться за нами.

— Разумеется, только не забудь дать мне такое же обещание, которое дал герцог.

— Я дам тебе такое обещание, но, признаюсь, сделаю это чрезвычайно неохотно, ибо не стану

скрывать, что каждый раз, когда я вижу твою невестку, любовь моя к ней только возрастает. Какой образец милосердия, добродетели, чистоты! Какое содружество грации и ума! Друг мой, она — ангел, коего небо окружило демонами единственно для того, чтобы она с честью вышла из всех испытаний. Светильник благоразумия освещает ей путь, а ее непреклонность вновь освободит ее из наших рук такой же чистой, какой мы намереваемся заманить ее к нам в силки.

— Я в этом сомневаюсь, — ответил шевалье. — Наши сети прочны, мы расставим их повсюду, и, высвободившись из одной ловушки, она немедленно угодит в другую, и мы станем хозяевами положения. Итак, что мы придумаем на этот раз?

— Не знаю, эта перепуганная птичка крайне редко выпархивает из своей клетки.

— Значит, пока она нам доверяет, — вступил в разговор Теодор, — нам нужно выманить ее из клетки.

Решение принято, и вот уже г-жа де Шатоблан получает письмо от своего поверенного, где тот предлагает ей немедленно прибыть в Марсель, дабы уладить вопрос о доходах с некоего дома, стоящего в этом городе и являющегося частью наследства Ношера. В конце письма поверенный уверяет г-жу де Шатоблан, что поездка не займет у нее более недели, и предлагает ей остановиться в том самом доме, который стал центром споров. По его утверждению, он находится почти в центре города, а именно на Большом бульваре. Понимая, что любые дела, связанные с наследством, следует уладить как можно скорее, мать Эфразии решает ехать без промедления, то есть на следующий день после получения письма. Считая, что подобная

поездка утомит Эфразию, г-жа де Шатоблан не только не считает нужным предложить дочери поехать вместе с ней, но даже не оставляет ей адреса, где она намеревается остановиться. Спешно собравшись, она говорит дочери, что жить будет в доме на бульваре, а если дела заставят ее задержаться, она напишет ей письмо и сообщит свой точный адрес.

Эфразия в ужасе: муж ее только что уехал по делам в Ганж, мать покидает ее, и она остается в Авиньоне совсем одна. Но г-жа де Шатоблан уверенно заявляет, что раз шевалье останется с ней, значит, бояться нечего; с тем она и отбывает. Увы, никакие предчувствия не закрались в ее сердце!

На следующий день шевалье явился проведать свою невестку. Едва он вошел, как наученная горьким опытом маркиза уже с порога стала просить и умолять его не приводить никого с собой.

— Моего мужа нет в Авиньоне, а потому мне следует быть особенно благоразумной.

Похвалив ее за осторожность, коварный де Ганж заявил, что если бы она всегда поступала столь осмотрительно, ей бы удалось избежать множества неприятностей; впрочем, она, кажется, наконец поняла, как следует вести себя, дабы ни у кого не вызывать нареканий. Маркиза искренне благодарит брата мужа за проявленное по отношению к ней участие и, не устояв перед искушением, открывает ему свое сердце.

— Ах, милый шевалье, — со свойственным ей простодушием и искренностью обращается она к нему, — скажите, чем я не угодила мужу, отчего за мою пылкую любовь он платит мне холодностью?

— Ваше поведение было излишне легкомысленным, — ответил де Ганж. — Вы знаете: муж

считает вас виновной, и, как бы вы ни уверяли его в обратном, вам вряд ли удастся переубедить его, ибо со стороны ваши поступки выглядят как тяжкие преступления. Только время способно все расставить на свои места. Вы знаете Альфонса: он доверчив и добр, однако он требует бережного к себе отношения. Он ужасно не любит, когда его обманывают; узнав о лжи, он становится страшен в гневе. Рассчитывайте на мое содействие, Эфразия; я употреблю все усилия, чтобы вернуть вам его сердце, коего вы, без сомнения, достойны.

Не в силах совладать со своими чувствами, очаровательная маркиза, рыдая, падает на грудь шевалье, и слезы благодарности и добродетели дождем орошают вместилище преступления и обмана. В порыве нахлынувших на нее нежных чувств, питаемых ею к супругу, омраченная горечью разлуки, Эфразия не замечает, что бесценные слезы ее не только не взволновали развращенное сердце одного из самых злейших ее врагов, а напротив, лишь подогрели преступную страсть его. Впрочем, шевалье постарался скрыть свои истинные чувства, сделав вид, что сочувствует невестке. Он целует ее, утешает; и та, ободренная сей видимостью дружеского участия, показавшегося ей необычайно искренним, рассказывает ему об аббате.

— Мне показалось, что он очень зол на меня, — пожаловалась она шевалье. — Он вытащил на свет старую клевету и заявил, что как никогда уверен в моей виновности. Ах, какая это мука, когда с тобой обращаются как с преступником, в то время как ты ни в чем не виновата!

— Я полагаю, — тоном искреннего сострадания отвечает де Ганж,— что Теодор влюблен в вас.

— О нет, нет, — живо возражает маркиза, уверенная, что саму эту мысль следует уничтожить вовсе, — не говорите так, брат мой! Брат ваш, в отличие от вас, необычайно суров, и ему повсюду мерещатся преступления. И все же он, как никто иной, не может не быть убежден, что я никогда не совершала тех проступков, которые он мне приписывает.

— Если вы к строгости прибавите еще и скупость, — отвечает шевалье, — то, поверьте, вы нисколько не ошибетесь. Выгода — бог, которому он всегда усердно служит, а потому источник его злости кроется в завещании. Вынужденный, как и я, довольствоваться пенсионом, он крайне огорчен, что управление наследством уплыло из рук маркиза. Управляй наш брат наследством, он бы тотчас поправил свои дела, а значит, выделил бы нам большее содержание.

— Понимаю, — молвит г-жа де Ганж, — но ничего поделать не могу. Нельзя нарушать волю завещателя, и матушка моя делает все так, как предписал в своем завещании г-н де Но-шер.

— Аббат, как и Альфонс, со временем осознает свои заблуждения, — продолжил де Ганж, — а во мне вы всегда будете иметь и ходатая, и лучшего друга.

Расточая льстивые речи и лицемерные утешения, предатель одновременно рыл для несчастной яму, куда в скором времени намеревался ее столкнуть.

Ах, сколь гнусны предательство и ложь! Но когда они идут на службу к лицемерам, стремящимся приписать их преступления добродетели, они мерзки вдвойне!

Г-жа де Шатоблан намеревалась отсутствовать неделю, и все эти дни дочь с нетерпением ожидала ее возвращения: при одной только мысли о скором приезде матери ее охватывала несказанная радость. Но вдруг приходит письмо, где г-жа де Шатоблан неожиданно призывает ее к себе, и "как можно скорее. При этом адрес указан столь неразборчиво, что легко можно ошибиться. Эф-разия бросается исполнять просьбу матери, но так как ее собственную карету взяла г-жа де Шатоблан, она без промедления садится в дилижанс, отбывающий в Марсель, и по прибытии в город велит высадить себя на Большом бульваре, возле дома, описание которого дано крайне неразборчиво. Стремление как можно скорее увидеться с матушкой заставляет ее забыть об осторожности, и она, взбежав по лестнице, смело стучит в дверь. Каково же ее удивление, когда дверь ей открывает Вальбель! Нося одно имя со своим дядей, знаменитым флотоводцем, Вальбель занимает сейчас его дом, ибо дядя отбыл в экспедицию вместе с герцогом де Вивонном.

— Сударыня! — восклицает Вальбель. — Каким счастливым ветром занесло вас к нам в город? И чему я обязан счастьем видеть вас у себя?

Смутившись, Эфразия не знает, что ответить.

— Сударь, — наконец произносит она, теребя в руках письмо, — я думала, что стучусь в дом своей матери. Отбыв в Марсель, матушка заболела и призвала меня к себе. Вот письмо и адрес. Мне показалось, что в нем указан именно этот дом.

Вальбель смотрит на адрес, и ему кажется, что там написано где кончается Бульвар, а не где начинается Бульвар. Он предлагает свой вариант

г-же де Ганж, та соглашается и, безмерно взволнованная, разворачивается и хочет спуститься вниз, дабы отправиться на поиски нужного дома.

— Марсель — очень большой город, — произносит Вальбель, удерживая ее. — Давайте я пошлю своих людей отыскать нужный вам адрес, а пока позвольте мне предложить вам отдохнуть у меня в доме.

— Сударь, — отвечает Эфразия, — мне кажется, вы сейчас один, а потому приличия не позволяют мне принять ваше предложение.

— Нет, сударыня, — живо отвечает он, — я здесь не один.

И, взяв маркизу за руку, ведет ее в комнату, где сидит женщина лет тридцати пяти.

— Позвольте вам представить мою кузину, г-жу де Муассак, — говорит Вальбель. — Она исполняет роль хозяйки и рада будет оказать вам любую помощь.

Видя нетерпение Эфразии, молодой граф, не тратя времени на комплименты, сразу приступает к делу.

— Дорогая кузина, — обращается он к женщине, — мне кажется, лучше всего будет вам самой сходить и отыскать дом г-жи де Шатоблан, а потом проводить туда госпожу маркизу. Ибо я вижу, что гостья наша волнуется без.всякой меры.

— О сударыня, я буду вам так благодарна! Но давайте вместе искать дом матушки, так будет лучше.

— Я не переживу, если вы возьмете на себя этот труд, сударыня, — отвечает Вальбель. — Вы устали, а поиски могут увести вас далеко, на окраину города. Так что позвольте моей кузине самой заняться ими.

— Для меня эта прогулка не составит никакого труда, — проговорила кузина. — Напротив, я буду только рада, ведь таким образом я разделю с г-ном Вальбелем труды, от коих мы обязаны избавить такую любезную и почтенную даму, как вы. Оставайтесь здесь и спокойно ждите меня. Будьте уверены: если понадобится, я трижды обойду город и вернусь только после того, как повидаю г-жу де Шатоблан.

С этими словами достойная кузина бегом пускается на поиски дома г-жи де Шатоблан. Оставшись наедине с Вальбелем, г-жа де Ганж, безмерно взволнованная, отказывается даже присесть.

— Сударыня, — обращается к ней граф, прекрасно понимающий причину ее тревоги, — раз я кажусь вам столь опасным, что вы не рискуете провести со мной наедине ни минуты, тогда идемте осматривать порт. Поистине, такого великолепного зрелища вам еще наблюдать не доводилось, оно не может не заинтересовать вас.

— Простите, сударь, но сейчас меня интересует только матушка.

— Чтобы отыскать дом вашей матушки, кузине понадобится не менее двух часов, а к этому времени мы вернемся. Впрочем, решайте сами, что для вас лучше — посвятить эти часы отдыху или же прогулке. На мой взгляд, вам лучше было бы отдохнуть, но, дабы вы не поняли меня превратно, уговаривать я вас не стану.

— Хорошо, сударь, идемте, идемте, я охотно пойду на прогулку, которую вы мне предлагаете.

Это решение показалось несчастной маркизе наиболее разумным. Они вышли из дома, и очень скоро зрелище пестрой жизни портового города полностью завладело вниманием г-жи де Ганж.

Отдавшись во власть впечатлений, она даже забыла о своем спутнике.

В самом деле, что может быть занимательнее, нежели наблюдать за смешением рас и народов, разных людей, гомонящих вокруг и подчиняющихся той круговерти, что царит обычно в местах оживленной торговли? Со стороны моря мы видим приставшие к берегу суда, откуда матросы, словно муравьи, сгружают товары, а затем, переправив их на берег, везут к негоцианту, алчно взирающему на заполняющие склад тюки и бочки в надежде получить изрядный барыш.

В то же время сколь печальное зрелище являет собой несчастный каторжник, что влачит свои цепи тут же, на многолюдном берегу! Когда-то он, мучимый жаждой обогащения, для удовлетворения своей страсти ступил на путь бесчестья, и теперь на челе его написан стыд, в глазах читается тоска, а сам он старается забыть, как когда-то, встав на путь преступления, он заглушил лучшие свои таланты, дарованные ему природой.

Красивая набережная пестрит людьми; взад и вперед слоняются толпы любопытных; деловые люди уверенным шагом рассекают людское море; отовсюду слышны шутки и веселый смех; повсюду царит безудержное оживление. Однако, когда присмотришься к этой разноликой толпе, понимаешь, что праздного люда тут мало, в основном кругом снуют трудолюбивые марсельские негоцианты, ухитряющиеся сохранять веселость даже в самые трудные минуты жизни. Можно сказать, что каждый, кто попадает в Марсельский порт, сам того не подозревая, становится участником одного из самых красивых спектаклей в мире. Г-жа де Ганж восхищалась всем, что открывалось ее взору, и не догадывалась, что и она стала одним из главных предметов любования публики, и светские люди, коих в то время на набережной было немало, с удивлением перешептывались, отчего эта очаровательная женщина совершает прогулку в обществе молодого человека, слывущего завзятым ловеласом.

Несчастная маркиза искренне наслаждалась прогулкой; ей даже в голову не пришло, что враги ее, желавшие не только соблазнить ее, но и обесчестить, специально отвели ее на набережную, чтобы ее предполагаемая связь с Вальбелем стала достоянием публики. Даже когда, к великому своему огорчению, она столкнулась с несколькими авиньонскими знакомыми и те с многозначительной улыбкой приветствовали ее, добродетельная Эфразия не заподозрила ловушку. А молодые люди, принадлежавшие к знатным фамилиям Авиньона и вхожие во все аристократические салоны, все эти Комоны, Тераны, Дар-кюзиа, Фурбены и Сенасы, завидев ее и ее спутника, кланялись ей и ее кавалеру, а потом вполголоса поздравляли Вальбеля с удачей.

На какой-то миг маркизе показалось, что в толпе промелькнул шевалье де Ганж; она рванулась в его сторону, но Вальбель удержал ее, заверив, что она ошиблась. Даже если бы это действительно был он, ей лучше не искать с ним встречи, ибо, по его мнению, вряд ли шевалье станет выслушивать ее объяснения. Скорее всего брат ее супруга станет порицать ее поведение и упрекать за поступок, который, как известно самой г-же де Ганж, совершен во имя соблюдения приличий и сохранения репутации. Скрепя сердце маркиза вынуждена была согласиться, и

прогулка продолжалась. Когда же два или три часа, отведенные г-же де Муассак на поиски дома г-жи де Шатоблан, истекли, они вернулись в дом Вальбеля.

Г-жа де Муассак уже ожидала их.

— Мне было очень трудно найти нужный дом, — сообщила она, — но я справилась с этой задачей. Г-жа де Шатоблан действительно проживает в доме, явившемся предметом споров, из-за которых она и приехала сюда. Дом этот находится на самой окраине города, и, чтобы добраться до него, надо ехать по Большому бульвару, ибо он находится в конце Бульвара. Именно сочетание в конце и было написано неразборчиво, отчего вы и ошиблись. Я имела честь говорить с вашей матушкой, сударыня. Ей уже лучше, и она очень сожалеет о недоразумении, случившемся из-за небрежно написанного адреса. Словом, она с нетерпением ждет вас.

— О сударыня, как я вам благодарна! — воскликнула Эфразия. — Теперь я хочу попросить вас еще об одной любезности, а именно чтобы вы без промедления проводили меня к матушке.

— Разумеется, — отвечал граф де Вальбель, — ни моя кузина, ни я не бросим вас; однако разрешите заметить, что время позднее, а вы прибыли ко мне рано утром, и с тех пор у вас ни крошки во рту не было.

— О нет, нет! Мы едем немедленно, умоляю вас, — отозвалась г-жа де Ганж. — Я не хочу злоупотреблять вашей порядочностью, и вы должны понимать, как страстно желаю я наконец обнять матушку.

— Хорошо, сударыня, — сказал Вальбель и приказал запрягать дядюшкин экипаж. — Я в ва-

шем распоряжении. И вы, и моя кузина слишком устали, чтобы идти пешком, так что давайте поедем туда в карете.

Втроем они садятся в карету и едут по Большому бульвару якобы к дому, где остановилась г-жа де Шатоблан. Вскоре г-жа де Ганж замечает, что экипаж выехал за пределы города, а так как на улице стремительно темнеет, несчастную путешественницу охватывает тревога, и, хотя за окном кареты перед ней открывается величественное зрелище отходящей ко сну природы, лоб ее хмурится от дурных предчувствий, а сердце в страхе трепещет.

— Не кажется ли вам, что мы проехали нужный нам дом? — робко замечает она. — Ведь если я не ошибаюсь, город остался позади...

— Поэтому я и сказала вам, — отвечает г-жа де Муассак, — что не намерена второй раз идти туда пешком.

И карета катит дальше. Наконец экипаж въезжает во двор небольшой, уединенно стоящей усадьбы.

Дом со всех сторон окружен фиговыми, апельсиновыми и лимонными деревцами, полностью скрывающими его от нескромных взоров путешественников, проезжающих по дороге. Один вход расположен со стороны поля, другой выходит в сад, сбегающий к берегу моря, темная, мерцающая серебром поверхность которого виднеется вдали.

Едва пассажиры вышли из кареты, как кучер развернулся и уехал. Испуганной г-же де Ганж ничего не оставалось, как проследовать за Валь-белем и его кузиной в дом. Они вошли в большую, слабо освещенную комнату с низким потолком. Кузина незаметно исчезла, и Эфразия

осталась наедине с распутником, в голове которого давно уже вызрел преступный план, как оскорбить ее и обесчестить.

Едва Вальбель видит, что он наконец остался один на один со своей жертвой, он падает перед ней на колени и взволнованно восклицает:

— Ах, сударыня, припадая к ногам вашим, я прошу вас простить мой обман, совершенный исключительно из любви к вам! Дом, куда мы приехали, принадлежит мне, и вашей матушки тут никогда не было. Более того, я даже не знаю, где имеет честь проживать сейчас ваша почтенная матушка. Зато я точно знаю, что здесь, у ваших ног, находится тот, кто не сумел остаться равно-душным к вашим чарам. Страсть, которой пылаю я к вам, извиняет уловки, к которым мне пришлось прибегнуть, чтобы остаться с вами наедине. Простите меня, сударыня, во всем виновата только моя любовь к вам.

— Что вам нужно, сударь? — собрав все свое мужество, строго спрашивает Эфразия. — Вы знаете, какими обязательствами я связана, и, полагаю, должны уважать их. Поэтому любые надежды с вашей стороны я могу расценить только как преступные, а посему вам не должно их питать.

— О сударыня, разве страсть способна рассуждать? Ваши глаза зажгли в душе моей неугасимое пламя, поэтому бесполезно напоминать мне о каком бы то ни было долге, которым связаны вы или я. Важно, что мы здесь одни. Женщина, которую я представил вам как свою родственницу, на самом деле таковой не является — она служит мне, всецело мне подчиняется и станет делать только то, что я ей прикажу. Уединенное местоположение дома, ночной покров, скрывший выходы из

дома и сада, — все это, как вы сами можете убедиться, способствует осуществлению моих желаний. Так что, если вы попробуете оказать сопротивление моим чувствам, возбужденным видом ваших прелестей, вы погибнете. И не пытайтесь увильнуть от страстной моей любви, иначе мне придется прибегнуть к силе. Ежели вы станете сопротивляться, я брошу вас в море, ревущее за стенами дома. Или нет, лучше я посажу вас в лодку, и пусть волны доставят ее к африканским берегам, где, без сомнения, вашу непреклонную добродетель сумеют оценить по достоинству.

И он гнусно ухмыльнулся.

— Ах, сударь, — воскликнула Эфразия, — как смеете вы называть любовью варварское чувство, ослепившее вас до такой степени, что вы готовы заставить меня выбирать между бесчестьем и смертью! Что ж! У меня нет выбора: дикие люди, на растерзание которым вы хотите меня отдать, наверняка будут менее жестоки, чем вы. Поэтому я выбираю смерть. Но нет, я же вижу: вы не можете быть таким жестоким, сударь, прислушайтесь к голосу своей совести, не заглушайте его! Ах, как мы пятнаем нас обоих этим бесчестным предложением, которое вы осмелились мне сделать!

Если даже предположить, что я уступлю вам, что останется вам после гибели вашей жертвы? Разве вы продолжите по-прежнему обожать несчастную, которую вы только что унизили и погубили? И разве смогу я питать иное чувство, кроме ненависти, к тому низкому человеку, который стал моим палачом? Давайте же будем по-прежнему уважать друг друга, уважать честь каждого из нас! О сударь, преступление, на которое вы меня толкаете, может только разъединить нас,

заставить нас возненавидеть и презирать друг друга. А потому, умоляю вас, забудьте о чувствах, которые вы осмелились питать ко мне. Вы утверждаете, что любите меня, — так докажите мне это, проводив меня к матушке или к губернатору. Только с таким условием я смогу простить вас, а если и дальше вы станете вести себя подобающим образом, я наверняка верну вам свое расположение... Но для этого вы должны дать мне свободу, открыть ворота и позволить мне беспрепятственно покинуть дом, где Вальбель оскорбил маркизу де Ганж, дабы вышеуказанная маркиза не стала видеть в означенном Вальбеле самого презренного из людей.

Слова эти, произнесенные громко и с искренним чувством, неожиданно произвели великое впечатление на графа Он заключил заливавшуюся слезами маркизу в объятия, усадил ее на диван и стал умолять успокоиться.

— О сударыня, чистота ваша, равно как и добродетели, превыше всяческих похвал! Даже очарование ваше не идет ни в какое сравнение с вашей добродетелью! Свет, источаемый вашими очами, разит меня словно молния. Само небо дает вам силы следовать путем праведницы, и я, существо слабое, отступаю и повинуюсь вам. И все же, сударыня, я не могу полностью отказаться от чувств, пробужденных вами в моей душе. Искренне уважая вас, я не могу перестать вас обожать, а потому исполню только половину вашей просьбы. Я уйду, сударыня; оставляю вас одну.

Идите сюда, Жюли! Вы станете делать все, что прикажет вам эта дама. Для начала покажите ей дом, пусть она убедится, что, кроме вас двоих, в нем никого нет. Но предупреждаю, сударыня,

я даю вам всего лишь передышку — время, чтобы все как следует обдумать. Завтра, в этот же час, я вернусь в надежде найти вас в более благоприятном расположении духа. Если же вы не измените своего отношения ко мне, мне придется силой добыть то, в чем мне откажет любовь и согласие. А вам, Жюли, я запрещаю выпускать госпожу из дома. Помните: вы отвечаете за нее головой!

И не говоря более ни слова, Вальбель покидает дом, выходит за калитку, садится в карету, ожидавшую его в двадцати шагах от усадьбы, и возвращается в Марсель, оставив маркизу в сильнейшем волнении и полнейшей растерянности.

"Едва женщины остаются вдвоем, как Жюли тотчас подбегает к маркизе.

— Ах, сударыня! — восклицает она. — Дозвольте мне принести вам свои извинения: господин граф попросил меня назваться его родственницей, но я не знала, что притворство мое причинит вам вред. Я не состою в родстве с г-ном Вальбелем и никогда прежде не слышала фамилии Муассак. Меня зовут Жюли Дюфрен, и у меня в Марселе дом с меблированными комнатами. Коли вы боитесь тут оставаться, я могу проводить вас к себе. Я знаю: этим поступком я навлеку на себя гнев господина графа, но мне очень хочется загладить свою вину перед вами, так что ваше прощение будет мне наградой.

— Как, мадемуазель! Неужели вы готовы пренебречь угрозами человека, желающего моей гибели, и предложить мне пристанище? Но ведь он может отомстить вам!

— Конечно, сударыня, но уж лучше попытаться обмануть господина графа, чем мучиться от

угрызений совести за то, что я причинила вред такой почтенной даме, как вы.

— Тогда почему вы не проводите меня к матери?

— Я не знаю, где проживает ваша матушка: мне не поручали отыскать ее. Впрочем, когда я буду иметь честь поместить вас в надежное место, я смогу спокойно заняться ее поисками.

— А почему вы считаете, что у вас я буду в безопасности и Вальбель меня не отыщет?

— Вы пробудете у меня только до тех пор, пока я не найду дом, где остановилась г-жа де Шатоблан. Когда мы узнаем ее адрес, я немедленно провожу вас к ней, и Вальбель не успеет вас найти.

— В таком случае зачем нам ночевать здесь? Нам надо немедленно уходить.

— Это невозможно — я живу на другом конце города, почти в двух лье отсюда; о том, чтобы идти пешком, не может быть и речи, ибо час поздний и экипаж мы нанять не сможем. Но вы можете быть спокойны: мы одни, ключи от дома у меня, сейчас мы запрем все двери, а утром, когда рассветет, уедем отсюда.

Скрепя сердце г-жа де Ганж согласилась отложить побег на утро. Жюли уговорила ее поужинать, а потом отвела в богато обставленную спальню, уложила на удобную кровать, а сама устроилась рядом, на раскладной кровати, дабы в любую минуту быть под рукой у госпожи.

Здесь следует сказать, что интриганка Жюли, сумевшая втереться в доверие к маркизе, получала деньги не только от Вальбеля, но и от шевалье де Ганжа. Шевалье, во всем разделявший взгляды приятеля, отнюдь не намеревался отказаться от

мысли принудить маркизу уступить его страсти, а потом, согласно выработанному плану, заговорщики ее опозорят.

Возбужденная до крайности, г-жа де Ганж всю ночь не сомкнула глаз — ее обуревали самые мрачные мысли. Погрузившись в печальные думы о тех ловушках, кои судьба расставляла у нее на дороге, она с горечью сознавала, что вместо того, чтобы попытаться убрать их со своего пути или же обойти, она постоянно попадала в них. Со стороны могло показаться, что она настолько отчаялась, что предоставила фуриям заботу о продлении нити своей жизни, сотканной явно дочерьми Эреба из змеиных жал Мегеры. Что бы она ни делала, несчастье непременно обрушивалось на нее, и ей ничего не оставалось, как упиваться им... Увы, положение ее поистине плачевно, но только дураки не понимают, как можно находить наслаждение в несчастье.

Внезапно до ушей Эфразии донесся плеск весел, рассекающих волны, а затем с берега послышались грозные крики. Наспех одевшись, она бросается будить Жюли.

— Бежим, бежим отсюда, — тормошит она девицу. — Разве вы не слышите, какие жуткие крики доносятся с улицы? Сейчас эти люди станут ломиться в дверь!

Жюли не предупреждали о нападении, она в ужасе вскакивает с постели, и обе женщины мчатся к черному ходу.

— Не волнуйтесь, сударыня, — пытается успокоить маркизу Жюли, — вряд ли они ищут нас. Думается мне, что это алжирские пираты: они часто совершают набеги на этот берег. Но пока они будут ломать дверь, мы будем уже далеко.

Выскочив через черный ход, они успевают услышать треск сломанной входной двери и крики ворвавшихся в дом бандитов. К счастью для беглянок, никто за ними не гонится, и они беспрепятственно добираются до города.

Те, кого перепуганные женщины приняли за пиратов, — это шевалье де Ганж со своими людьми. Не станем повторять, почему он прибыл сюда, — нам об этом слишком хорошо известно. Шевалье не посчитал нужным предупредить о своем визите Жюли, а так как прибытие его более всего напоминало пиратский набег, неудивительно, что женщины убежали, а шевалье, не ожидавший ни от пленницы, ни от наемницы такой решимости, подумал, что Вальбель увез их обеих в город. Отрядить погоню ему в голову не пришло. Обнаружив, что дом пуст, он без промедления отправился назад, в Марсель, где нам вскоре предстоит встретиться с ним, ибо, явившись в город, он приступил к исполнению второй части плана, уверенный, что основную работу по его осуществлению сделает Жюли.

Женщины торопились изо всех сил и к пяти часам утра прибыли в дом Жюли.

Эфразии отвели комнату, и она, видя, что основные обитатели дома — женщины, успокоилась и решила проспать остаток ночи. Однако через некоторое время непонятный шум и мужской голос пробуждают ее. Она чувствует, что, невзирая на предпринятые ею предосторожности, кто-то проник к ней в комнату после того, как она легла спать. Она встает, зовет Жюли... Каково же было ее удивление, когда, распахнув окно и впустив в комнату свет, она обнаружила подле себя полуодетого мужчину!.. Увидев, что она открыла окно,

мужчина мгновенно ныряет в постель, которую она только что покинула... Эфразия хочет убежать... но появляется Жюли и останавливает ее.

— Что вам угодно, сударыня? — спрашивает она, а затем, указывая на мужчину, продолжает: — Разве этот господин обошелся с вами неподобающим образом?

— О чем вы говорите? Кто этот человек? Откуда он здесь взялся?.. Ах, значит, я по-прежнему нахожусь в руках мерзавцев и предателей! — И, с силой оттолкнув Жюли, она закричала: — Дайте мне пройти! Вы все собрались здесь единственно для того, чтобы погубить меня!

— Нет, нет, сударыня, — раздаются в ответ голоса обоих братьев ее мужа.

Запыхавшись, братья вбегают в комнату, и, увидев несчастную Эфразию в слезах, аббат заявляет:

— Сударыня, вы, как всегда, заблуждаетесь. Мы пришли извлечь вас из бездны позора, куда вы в очередной раз упали. Жюли, позовите сюда ваших товарок: пусть они посмотрят на особу, которую привела в ваш дом не нужда, а стремление к разврату!

В комнату с громким смехом входят пять или шесть падших созданий, и Эфразия понимает, что несчастье, беспрестанно ее преследующее, привело ее в один из тех притонов, которые городские власти терпят только для того, чтобы избежать еще больших зол.

Тем временем братья велят призвать полицейского комиссара, который и составляет протокол, удостоверяющий: 1) что дом, куда его пригласили, является домом терпимости; 2) что обитающие в нем девицы являются пособницами разврата; 3) что дама, представшая перед ним, является маркизой де Ганж, что подтверждают братья ее супруга, предъявившие тому убедительные доказательства; 4) и, наконец, что мужчина в постели является матросом с военного корабля и он, согласно его собственному признанию, провел ночь с маркизой.

Все, за исключением маркизы, ставят под протоколом свои подписи. Эфразия же, не выдержав сего омерзительного испытания, падает в обморок. В бессознательном состоянии ее относят в экипаж, с обеих сторон садится по охраннику, и карета без промедления мчит ее в Авиньон.

— Ах, дорогая матушка! — заливаясь слезами, восклицает несчастная, когда карета наконец останавливается у дверей дома г-жи де Шатоблан. — Ваша дочь вновь оказалась несчастнейшей из смертных! Недруги мои подстроили мне новую ловушку, куда я и попала исключительно из лучших побуждений!.. О, безжалостные, только смерть моя может их успокоить! А до тех пор мне, видно, судьба быть их жертвой, которую они, словно алчные пауки, затягивают к себе в сети, а потом пьют из нее кровь. Вот и теперь они смотрят на меня как на жертву и торопятся высосать из меня всю кровь. Только коса смерти способна разрубить их тенета!

Выплакавшись на груди у матери л немного успокоившись, Эфразия рассказывает обо всем, что с ней приключилось. Слушая, какие ловушки были устроены для ее дочери, почтенная мать содрогается от ужаса.

— А шевалье, сей любезный молодой человек, коего я считала своим другом, — говорит в

заключение дочь, — похоже, не только является одним из недругов моих, но и, чувствую я, навредил мне больше, чем все остальные, вместе взятые.

В ответ г-жа де Шатоблан рассказывает дочери обо всем, что ей удалось сделать за время своей поездки:

— Я провела в Марселе менее недели, так что когда вы, дорогая моя дочь, отправились в этот город, меня там уже не было. Прибыв в Марсель, я первым делом отправила вам письмо с четким указанием адреса. Письмо, полученное вами, было поддельным — во-первых, потому, что адрес был указан неразборчиво, и, во-вторых, потому, что болеть я не собиралась. Это же письмо побудило вас отправиться ко мне, в то время как, получи вы мое настоящее послание, вы бы узнали, что я в добром здравии и намерена скоро вернуться, так что в любом случае ехать ко мне нечего. Эта беспримерная по своей жестокости клевета^ заставляет нас, дочь моя, принять меры надежные и безотлагательные. Несомненно, именно завещание приводит их в бешенство, а потому все — и любовь, в которой они лицемерно вам клянутся, и ловушки, которые они расставляют вам, и интриги, которые они плетут у вас за спиной, — имеет единственную цель: заставить признать вас не способной управлять наследством от имени сына. Нам необходимо переиграть этих хитрецов, сделать так, чтобы у них не было никакой возможности навредить нам.

И обе женщины принялись обдумывать план, который, по причине непредвиденных событий, им уже вскоре пришлось осуществить.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Однажды благочестивая маркиза де Ганж, которой исполнение религиозного долга всегда доставляло истинную радость, отправилась в церковь Св. Агриколы приобщиться к мистерии вечного союза Творца со своим божественным Сыном, приявшим ради спасения рода людского грубый земной облик, дабы в облике этом принести искупительную жертву. Преклонив колена перед Его алтарем, чувствительная и чистая душой Эфра-зия, преисполнившись смирения, просила Господа нашего помочь ей не оступиться среди.подсте-регающих ее на каждом шагу опасностей.

Пока Эфразия молилась, в церковь вошел какой-то нищий в отвратительных лохмотьях. Заметив коленопреклоненную женщину, он подбежал к ней и, прервав ее молитву, с тоскою в голосе стал умолять ее... Маркиза поднимает глаза, но тут же, повинуясь неведомому ей чувству, отводит их и вновь устремляет взор на страницы раскрытого перед ней молитвенника.

— О нет, сударыня, нет, — шепотом молит ее оборванец, — не гасите затеплившегося в благочестивой душе вашей чувства сострадания! А если вы не верите словам моим, я готов, сударыня, проводить вас в свое убогое жилище, дабы вы сами могли удостовериться в моей правдивости и убедиться в беспросветной нищете моей.

И слезы рекой струятся из глаз несчастного. Чувствительная Эфразия видит только слезы нищего — не узнав в нем своего давнего врага. Она проникновенно произносит:

— Хорошо, друг мой, идите вперед, мои носильщики пойдут за вами.

Эфразия садится в портшез и приказывает слугам следовать за провожатым. Оборванец идет вперед, портшез движется на ним. Они сворачивают в узкую пустынную улочку, по обеим сторонам которой тянутся кособокие строения, низкие и грязные, свидетельствующие о беспросветной нужде их обитателей. Бедняга останавливается на обшарпанном крыльце одного из ветхих домов, носильщики опускают портшез, хозяйка выходит из него и идет за провожатым. Оборванец ведет ее по длинному коридору, который упирается в дверь, ведущую в погреб или подвал. Маркиза намерена войти в дверь, однако нищий не пускает ее; схватившись за ручку двери, он опускается перед Эфразией на колени.

— Ах, госпожа маркиза, — восклицает он изменившимся голосом, — не судите меня слишком строго! Господь справедливо покарал меня за преступление, в коем я перед вами виноват, и я смиренно принял его кару... Ах, сударыня, неужели вы еще не узнали меня? Знайте же: перед вами омерзительный Дешан, тот самый Дешан, который некогда заставил вас вынести столько страданий! Преступление сие делает меня недостойным вашего сострадания, а потому, госпожа моя, я прошу не за себя: будьте столь великодушны, сударыня, и обратите милосердный взор ваш на мучения людей, пребывающих в этом подвале! Праведный гнев небес, обрушившийся

на меня, вверг их вместе со мной в пучину нищеты.

И оборванец, в котором маркиза наконец узнает негодяя Дешана, распахивает дверь.

Опустив глаза, г-жа де Ганж видит на гнилом полу дряхлого старца, корчащегося в муках голода. Прерывистым дыханием своим старец пытается оживить слабенького младенца, ибо пустая грудь матери несчастного малыша, без сил распростершейся у ног старца, более не может питать свое чадо.

— Вот мое семейство, сударыня, — продолжает Дешан, — те, кого преступления мои довели до могилы. Ради них взываю я к вашему милосердию: разве невинный должен отвечать за преступления виновного?.. Мне ничего не надо, сударыня, только пожалейте этих несчастных, соблаговолите поддержать угасающую в них жизнь. Вместе со мной взывают они к вам — не дайте им преждевременно сойти в могилу, куда неумолимо влечет их судьба. Вскоре сумрак вечности затуманит их взор, и вместе с ними я спущусь в могильную бездну. Но я не хочу, чтобы там, куда мы все рано или поздно отправимся, они стали проклинать меня. Вот уже три дня, как в этом убогом пристанище нет ни крошки еды; и все, кто дорог мне на этом свете, вот-вот закроют глаза навеки, и мне останется только рыдать над их прахом и, умирая, видеть перед глазами плоды своей преступной жизни.

Тут слова его прервал пронзительный крик младенца, к коему присоединились скорбные мольбы матери и прерывистые стоны старца.

Разумеется, Дешан, осмелившийся умолять маркизу о сострадании, в свое время жестоко ос-

корбил ее; но в благородной душе Эфразии голос сострадания всегда заглушал голос злопамятства.

— Друг мой, — обращается она к Дешану, — вы причинили мне столько зла, сколько не причинил никто иной. Но зрелище, предложенное вами моему взору, причиняет мне еще большие страдания. Вы словно решили испытать меня: поступки ваши погружают меня в пучину горя. Но вы и сами несчастливы, поэтому я вас прощаю. Возьмите этот кошелек, в нем тридцать луидоров... Облегчите страдания вашей семьи, станьте на путь праведный; полагаю, не стоит вам повторять, что именно в школе несчастий человек учится следовать этим путем. За время, отпущенное вам небом, не пытайтесь более совершать поступки, которые заставят вашу совесть испытывать мучительные угрызения. Тогда вы поймете, что если вы, вспоминая свой жизненный путь, не станете проливать слезы, значит, вы готовы достойно встретить свою кончину.

— Ах, сударыня, — взволнованно отвечает спасенный Эфразией Дешан, — не уезжайте, заклинаю вас, я хочу назвать вам тех, кто заставил меня совершить то преступление... Мое признание станет для вас путеводным лучом!.. Во имя Господа, будьте милостивы и выслушайте меня, — это единственный способ, коим могу я отблагодарить вас за вашу доброту.

В словах Дешана звучит искренняя признательность и рвение.

— Молчите, Дешан, я приказываю... — живо отвечает Эфразия. — Если я стану покупать у вас признания, в чем тогда будет моя заслуга? Вы служили злым людям, а потому я не желаю знать их имен; ваши разоблачения заставят меня думать

о них дурно, пагубные мысли станут отравлять мне душу, а в нее и без того впрыснули немало яду. Ваши разоблачения не сделают меня счастливей, да и вы не станете тем, кем мне хотелось бы вас видеть. Поэтому сделаем так: каждый год в этот день вы будете приходить к моему нотариусу, и он станет выдавать вам такую же сумму, какую вы получили от меня сегодня. Но едва уста ваши произнесут имена моих врагов, тех, кто заставил вас совершить известную вам низость, как выплата пенсии тотчас прекратится.

— О, образец всех добродетелей! — воскликнул Дешан, на коленях следуя за Эфразией и орошая слезами следы ног ее. — Милосердие ваше сродни милосердию нашего божественного Спасителя, простившего на кресте палачам своим.

Приказав Дешану оставаться на месте, маркиза выходит из лачуги. Едва она показалась на пороге, как из переулка выскочил аббат де Ганж.

— Где это вы были, сударыня? — нагло спрашивает он. — Разве порядочная женщина имеет право посещать эти трущобы?

— Страдание редко живет во дворцах, — отвечает Эфразия, — и я горжусь, что могу облегчить страдания тех, кто проживает в ветхом сём

жилище...

— Вам не удастся ввести нас в заблуждение, сударыня, — перебивает ее Теодор, — мы прекрасно знаем, что привело вас сюда. Вы, без сомнения, искали Дешана и наконец нашли его дом. Не отпирайтесь, сейчас вы вышли от него: я следовал за вами по пятам от самой церкви. О, причины, влекущие вас в это сомнительное место, разгадать несложно: вы все еще боитесь этого разбойника и, без сомнения, пришли заплатить ему

за молчание. Но согласитесь, сударыня, подобный поступок убеждает более, чем все прочие доводы, что вы повинны в преступлении, в коем вас обвиняют. Конечно, вы станете говорить, что Дешан несчастен, что его преступления довели его до нищеты, но, каким бы несчастным он ни был, вы не должны были идти к нему. Явившись к нему, вы себя выдали. Возвращайтесь домой, сударыня, и знайте, что общество и семья очень скоро узнают, каково ваше истинное лицо. И вы еще не раз пожалеете о своем поступке.

— Иных слов я от вас и не ожидала, — произнесла Эфразия, садясь в портшез. — Но так как вины за мной никакой нет, то я готова и дальше выслушивать ваши бредни относительно якобы совершенных мной преступлений.

Прибыв домой, маркиза незамедлительно рассказывает матери обо всем, что с ней приключилось.

— Сами видите, почтенная и любимая матушка, — завершает она, — что ловушки множатся на каждом шагу. А потому давайте поторопимся в делах наших — ждать более нельзя.

На следующий день г-жа де Ганж приглашает своего нотариуса и в его присутствии составляет завещание, где назначает своей наследницей г-жу де Шатоблан, которая в случае смерти г-жи де Ганж становится ответственной за управление наследством г-на де Ношера. По достижении мальчиком совершеннолетия наследство переходит к единственному сыну г-жи де Ганж. На день же написания завещания сыну маркизы было всего восемь лет.

Завещание было составлено без свидетелей; но на следующее утро г-жа де Ганж пригласила

к себе первые семейства Авиньона и представителей городских властей» В их присутствии заявила, что, если кто-нибудь предъявит иное завещание, отличное от того, которое составила она накануне в присутствии своего нотариуса, она это новое завещание не признает и заверяет свой отказ по всей положенной форме: настоящим и единственным ее завещанием является то, что она продиктовала накануне.

Это заявление, несомненно свидетельствовавшее о печальных предчувствиях, посещавших г-жу де Ганж, наделало много шуму в Авиньоне и тотчас заставило братьев де Ганж изменить тактику.

— Теперь у нас один выход, — сказали они друг другу. — Мы должны не только изменить завещание, но и отменить заявление маркизы. Но сделать это мы сумеем только в том случае, если станем вести себя кротко как никогда. Мы перестанем искать поводов для клеветы, задобрим обеих женщин и завлечем их в замок Ганж, а там посмотрим, что можно будет предпринять.

В согласии с вновь принятым планом, все три брата явились к маркизе и стали расточать ей комплименты и оказывать всевозможные знаки внимания.

— Забудем все, что было, дорогая Эфразия, — сказал ей Альфонс. — Нас, как и вас, одурачили недруги, явно сговорившиеся погубить вас. Но справедливость восторжествовала, и мы в полной мере воздаем вам должное. Поверьте, дорогая моя супруга, что и сердце мое, и уважение моих братьев всегда принадлежали только вам.

Добрая г-жа де Ганж, отвыкшая от приятных речей из уст мужа, который по-прежнему был ей

дорог, со всем пылом никогда не ослабевавшей надежды, столь дорогой сердцу несчастных, бросилась на шею супругу и залилась слезами, ставшими в последнее время единственным ее утешением.

— Как ты мог поверить, — мягко укоряла она его, — в те преступления, в которых меня обвиняли? Ведь я всегда любила и люблю только тебя! Ах, как сладостно слышать мне из уст твоих слова справедливости! Я уже не помню того дня, когда я была так счастлцва, как сегодня! О, что станет делать Эфразия в этом мире, если ты вновь лишишь ее того единственного чувства, кое поддерживает существование ее? Ах, мой дорогой Альфонс, поклянись любить меня всегда, вплоть до самой могилы, и пусть, покинув сей мир и соединившись в гробнице, что велел ты соорудить для нас обоих, мы продолжим пребывать в мире и счастье, продолжим любить друг друга даже за гробом.

Полагая, что теперь им ничто не угрожает, г-жа де Шатоблан всем сердцем поддержала восстановление семейного мира.

— Вот видишь, дорогое дитя мое, наконец-то шаги наши увенчались успехом, — прошептала она дочери.

Все члены семьи облобызали друг друга, обнялись, и на следующий день торжественная трапеза скрепила счастливое примирение.

В тот же день братья завели разговор о возвращении в Ганж. Первой должна была ехать г-жа де Шатоблан; отъезд назначили через неделю. Решили, что маркиз будет сопровождать тещу, дабы, сообразуясь с желаниями г-жи де Шатоблан, он подготовил для своей дорогой супру-

ги торжественную встречу. Эфразия с братьями мужа должны были отправиться следом.

Наконец маркиза прибывает в замок своего дорогого супруга. Молодые девушки, проживавшие в деревне, встречают ее цветами. Карета маркизы едет по аллее, заложенной специально к ее приезду, и юные оливковые, апельсиновые и лимонные деревца ласково шелестят ветвями, словно приветствуя молодую хозяйку замка. Несчастная! Супруг решил уподобить ее тем жертвам, коих украшали единственно для того, чтобы предать смерти.

Проживавшие по соседству дворяне были приглашены принять участие в роскошном пиршестве. Погода стояла отличная, столы накрыли в парке, и приглашенные усердно отдали должное искусству поваров.

Встреча, устроенная ей, и роскошное пиршество по случаю ее приезда рассеяли страхи и подозрения г-жи де Ганж. Все, кто ее окружал, были с ней исключительно учтивы и любезны, и, опьяненная счастьем, она не заметила, как со времени ее приезда в Ганж пролетело целых два месяца. И все это время маркиза чувствовала себя мореплавателем, который после сильных бурь и штормов, изрядно потрепавших его корабль, наконец попал в тихую гавань и теперь с полным правом наслаждается счастьем и покоем.

Наигранные дружелюбие и любовь, коими сверх всякой меры окружили ее супруг и его братья, обманули маркизу, усыпили ее бдительность, и она искренне поверила, что мир и спокойствие, в коих она так нуждалась, отныне будут царить вечно.

Когда г-жа де Шатоблан решила, что спокойствие и мир восстановлены окончательно, она

вместе с Альфонсом вернулась в Авиньон, куда их обоих призывали важные дела. Оставшись одна с Теодором и шевалье, Эфразия поначалу не заметила никаких перемен в поведении обоих братьев. Никто из них не позволял себе ни неприятных напоминаний, ни упреков, ни намеков и шуточек по поводу случившихся событий; речи братьев и поступки их отличались приличием и деликатностью. Маркиза пребывала на вершине блаженства; казалось, она обрела вторую молодость, и все, кто знал ее, говорили, что она стала в тысячу раз краше, чем была прежде. Можно было подумать, что природа решила заново одарить ее, дабы она начала новую жизнь. На самом же деле это были последние ее дары, те, коими она наделяет нас лишь для того, чтобы, возвращаясь в ее лоно, откуда мы все когда-то вышли, мы в достойном виде предстали перед Верховным Владыкой, в чье царство она скоро отведет нас.

Однажды, когда вокруг царила расслабляющая безмятежность, шевалье напомнил невестке о завещании, составленном в Авиньоне, — и предложил ей изменить его. Раз муж вернул ей свое расположение, у нее нет больше оснований подозревать его в злом умысле, а оставляя завещание без изменений, она, напротив, свидетельствует, что питает к мужу вовсе не те чувства, о которых твердит постоянно, и таким образом дает основание обвинить ее во лжи. Предательская логика коварных софизмов шевалье сделала свое дело: не имея поддержки матушки, маркиза вынуждена была подчиниться, и, не уничтожая ни прежнего завещания, ни заявления, она составила новое завещание — в пользу мужа.

Получив вожделенный документ, шевалье решил, что достиг желанной цели, и, ослепленный неожиданным успехом, напрочь забыл о первом завещании, без отмены которого, равно как и без отмены заявления, сделанного перед лицом знатных семейств и нотаблей Авиньона, полученная им бумага превращалась в ничто. Скорее всего подобное ослепление явилось следствием усталости от постоянных преступных заговоров, с которыми шевалье с некоторых пор очень хотелось покончить: он давно уже мечтал спокойно зажить в свое удовольствие.

Да не заподозрит никто г-жу де Ганж во лжи — душа ее слишком чиста, чтобы запятнать себя пороком даже ради собственного спасения. Любящая мать, она была готова выполнить свой долг не только по отношению к мужу, но и к сыну. Написав бумагу, которую просил у нее шевалье, Эфра-зия обеспечивала себе спокойствие, не подвергая риску достояние сына, ибо заявление, сделанное ею в Авиньоне, аннулировало все распоряжения, сделанные ею после данного заявления. Отказавшись же написать новое завещание, она рисковала навлечь на свою голову очередные неприятности, а так как она еще не позабыла прежние неурядицы, она, поразмыслив, решила, что такой ценой она вполне может купить себе постоянное спокойствие, нисколько не тревожащее ее совесть. Ведь если, сделав первый шаг, шевалье забыл о втором, то ее вины тут нет никакой: шевалье торопился почить на лаврах, она же просто позаботилась о сохранении собственного спокойствия.

Почему мы пытаемся оправдать эту самую несчастную на свете женщину, хотя, в сущности, оправдываться ей не в чем? Да потому, что мы

не хотим запятнать ее образ ни единым подозрением, даже когда речь идет о лжи во спасение.

И мы правы, что сделали это заранее, ибо столь испорченный человек, как аббат де Ганж, вернувшись из поездки и узнав о втором завещании, немедленно обвинил маркизу в лицемерии.

— А ты, братец мой, дурак, — заявил он брату, — и лучшее, куда ты можешь употребить полученную тобой бумагу, — это бросить ее в огонь. Эфразия посмеялась над нами. Ты должен был потребовать у нее отказаться от публичного заявления, сделанного в Авиньоне, и потребовать любыми способами, а ты удовлетворился составлением никому не нужной бумажки. А теперь она может предъявить эту бумагу властям и заявить, что ты силой заставил ее переделать завещание. Она и мать ее сумели выковать грозное оружие против нас, и нам остается либо победить, либо проиграть, а это значит, что либо она, либо мы должны погибнуть. Но я, как ты понимаешь, предпочитаю, чтобы погибла она. Пойми, Эфразия ухитрилась дважды навредить нам: во-первых, она сделала это чертово заявление в присутствии знати и нотаблей и тем самым связала нам руки, ибо что бы мы после такого заявления ни сделали, мы непременно прослывем расточителями, клеветниками и мошенниками... а во-вторых, она гнусно обманула тебя, обвела вокруг пальца, что лишний раз свидетельствует о низости этой коварной женщины. Следовательно, иного пути нет: либо она добровольно опровергает заявление, сделанное в Авиньоне, либо погибает, и мы спокойно живем до конца дней своих. Ибо как только она закроет глаза навеки, мы примемся оспаривать завещание, составленное в пользу

г-жи де Шатоблан и в ущерб нашему брату, ведь нам необходимо, чтобы именно он стал опекуном собственного сына. Нельзя допустить, чтобы суд решил по-иному... Что нужно для этого сделать? Прервав насильственным способом дни негодной маркизы, мы скажем всем, что это было самоубийство, докажем, что она была безумна, а следовательно, не имела права составлять завещание. Мы разоблачим ее поведение, предъявим письмо Вильфранша, письмо, написанное в подземелье у Дешана, расскажем о ее посещении берлоги Дешана, покажем судьям протокол комиссара полиции Марселя... Уверен, у нас больше чем достаточно письменных доказательств, чтобы ее признали безумной. А когда мы добьемся признания ее сумасшедшей, любые юридические документы, составленные на основании ее волеизъявления, становятся недействительными. Сам посуди: о каком разуме может идти речь, когда женщина, принадлежащая к знатнейшему семейству края, посещает злачные места, коих у нас в провинции немало, позволяет неизвестным лицам похитить себя с бала, назначает любовникам тайные свидания, разъезжает с ними в каретах по всему краю и, в довершение всех безумств, возвращается к себе в замок, чтобы добровольно свести счеты с жизнью? Э, нет, нет, друг мой, больше никаких поблажек! Мы обязаны заставить ее подписать документ, согласно которому ее публичное заявление в Авиньоне будет считаться недействительным. Если она его подпишет, пусть живет, но если откажется, мы обязаны как можно скорее прервать нить ее жизни.

На следующее утро маркизе приносят новый документ. Она отказывается подписать его,

утверждая, что подписала все, что требовал от нее шевалье, и более она ничего подписывать не станет, ибо это противно и долгу ее, и чести. Выслушав ее доводы, оба брата молча удалились. Молчание это обеспокоило маркизу; она сделалась задумчива и тревожна. Всю следующую неделю чудовища коварной лестью пытались вновь и вновь убедить ее подписать... Но все их старания были напрасны.

Вся жизнь г-жи де Ганж была посвящена исполнению высокого долга супруги; теперь же она являла собой пример образцовой матери.

О фурии ада! Одолжите мне ваши факелы — только они могут осветить те ужасные картины, кои предстоит нам нарисовать. Пусть читатель знает: все факты представлены нами в точности так, как изложены они в материалах судебного процесса. Вряд ли стоит прибавлять к ним еще сколько-нибудь нюансов, ведь для честного человека даже сухие строки протокола покажутся отвратительными; только злодеи, способные на подобные преступления, могут без содрогания читать описание кончины злополучной маркизы.

7 мая 1667 года маркиза де Ганж, почувствовав себя дурно, захотела принять лекарство. Аптекарь, проживавший в Ганже, составил ей микстуру, лично принес ее в замок и оставил в при-вратницкой. Мы не знаем, в чьих руках она успела побывать после аптекаря, известно только, что когда маркиза изъявила желание выпить ее, ей сказали, что микстуру еще не принесли. Наконец настойка прибыла. На вопрос, отчего пришлось так долго ждать, маркизе отвечают, что изготовление лекарства заняло много времени. Взяв флакон, маркиза подносит его ко рту, но, заметив, что

жидкость на удивление темная и вязкая, отказывается ее пить. Перре предлагает сходить к аптекарю и заказать у него новое лекарство...

— Нет, нет, — останавливает его маркиза, — у меня есть таблетки, действие которых сходно с действием этой микстуры. Так что я лучше приму таблетки.

И, достав шкатулку, ключи от которой имелись только у нее, она глотает свои пилюли. Перре немедленно докладывает об этом братьям, и те молча его выслушивают.

По приглашению маркизы вечером в замок приезжают несколько знатных дам из соседних поместий; после дружеской беседы дамы остаются ужинать. Маркиза, чье обхождение всегда отличалось деликатностью и любезностью, оказывает честь ужину, много шутит и в течение всего вечера ведет себя крайне беспечно и весело. Братья ее мужа, также принявшие участие в трапезе, напротив, задумчивы и рассеянны, а когда маркиза подшучивает над ними, они словно не слышат ее шуточек.

После ужина аббат отправился проводить соседок, а шевалье остался дома и провел остаток вечера в обществе своей невестки. Маркиза занимала юного родственника беседой, искренне убеждая его, что если в сердце ее вновь воцарился мир и покой, то произошло это исключительно благодаря помощи шевалье. Однако де Ганж выглядел по-прежнему озабоченным и не ответил ни на один комплимент маркизы.

Тогда, взяв его за руку, маркиза обратилась к нему с такими словами:

— Ах, шевалье, значит, вы меня больше не любите? Ваша холодность пугает меня! Или вы

хотите дать мне понять, что несчастья мои еще не кончились?..

Не успел шевалье даже рта раскрыть, как с пистолетом в одной руке и с микстурой, отвергнутой утром Эфразией, в другой в комнату ворвался аббат де Ганж.

— Еще как не кончились, сударыня! — кричит он, яростно размахивая пистолетом. — Вам пора умереть, пощады больше не будет!..

В эту минуту шевалье вытаскивает из ножен шпагу... Решив, что он хочет защитить ее, маркиза с громким криком бросается к нему:

— Ах, дорогой шевалье, спасите меня от этого страшного человека!

Однако по блуждающему взору шевалье и его судорожным движениям она понимает, что в его лице видит перед собой еще одного палача... Увы, ей предстоит стать жертвой обоих братьев! Понимая, сколь страшная участь ожидает ее, она бросается на колени и, молитвенно сложив руки, рыдает у ног негодяев... ее алебастровая грудь прикрыта лишь беспорядочно разметавшимися длинными густыми волосами... она молит злодеев О пощаде... слова молитвы перемежаются воплями отчаяния, потоки слез исторгаются из глаз ее... но орудие убийства уже приставлено к ее горлу... О праведное небо! Неужели есть на свете чудовища, способные остаться равнодушными к столь трогательной картине отчаяния?

Увы, только такие чудовища и могли замыслить сие хладнокровное убийство.

— Вы должны умереть, сударыня, — повторяет своей жертве Теодор. — И не пытайтесь нас разжалобить, лучше поблагодарите нас за то, что мы предоставили вам на выбор несколько способов

уйти из жизни. Любой из этих способов мгновенно прервет нить жизни такой лживой мерзавки* как вы. Итак, выбирайте: яд или клинок, и благодарите небо за ту милость, кою мы вам оказываем! — Как! И это говорите вы, вы, мои братья! Вы хотите моей смерти?! — восклицает несчастная, валяясь у них в ногах. — Но что сделала я, чем заслужила такую страшную смерть и почему должна принять ее из ваших рук? О шевалье! Сжальтесь, прошу вас, сохраните мне жизнь; не довершайте вашего черного дела, дайте мне умереть в тот день, когда смерть сама призовет меня

в могилу!

— Поторопитесь, сударыня, — холодно отвечает кровожадный аббат, — не тратьте попусту слова, ибо чаша нашего терпения переполнилась... Живо выбирайте способ умереть, или мы сами ускорим вашу кончину.

— О небо! Неужели только кровь моя может утолить вашу месть? Вам непременно надо пролить ее?

Но, видя, что мольбы ее лишь умножают ярость убийц, несчастная собирает остатки сил, берет флакон и выпивает роковую жидкость... Заметив осадок и решив, что основной яд остался на дне, шевалье схватил флакон и кончиком шпаги размешал остаток жидкости.

— Пей до дна, — приказывает он невестке,— ты должна выпить все, до последней капли.

Дрожащей рукой Эфразия берет флакон...

— Давайте, давайте его сюда, — произносит она, — я подчиняюсь вам, ибо хочу как можно скорее положить конец своим мучениям. Ведь проглотив смерть вместе с этим осадком, я больше никогда не увижу своих палачей...

Слова произнесены, но силы изменяют ей. Она выливает осадок в рот, но вопль отвращения, невольно рвущийся у нее из горла, заставляет ее исторгнуть все, что она попыталась проглотить. Вязкая жидкость течет на грудь, окрашивая ее, как уже окрасила губы, в черно-зеленый цвет...

О природа! Как допустила ты, чтобы это очаровательное ангельское создание было безжалостно изуродовано преступлением!

— Ну вот, — задыхаясь, произносит маркиза, — мстительность ваша должна торжествовать: смертоносный яд проник мне в кровь. А потому не откажите мне в утешении — позовите к одру моему духовника, дабы он наставил меня перед тем, как душа моя отлетит к Творцу, некогда ее создавшему. Вы жестоко убили меня, но я хочу встретить смерть, как подобает христианке, дабы, когда придет ваш черед, я смогла молить Господа сжалиться над вами и не обрекать на вечное проклятие ваши черные души.

При этих словах негодяи удаляются, вселив надежду в сердце своей невинной жертвы. Но упования ее напрасны: жестокость братьев столь велика, что они готовы лишить невестку последнего утешения даже на краю могилы, а потому для совершения святого обряда причащения они присылают к ней Перре, чье жестокосердие вполне сравнимо с кровожадностью тигра.

Едва дверь за братьями закрылась, как маркиза спешит этим воспользоваться и, пока не прибыл Перре, спешно натягивает на себя юбку и бежит к окну, выходящему на конюшенный двор. И хотя расстояние от окна до земли никак не меньше двадцати двух футов, маркиза забирается на подоконник и прыгает вниз. В эту минуту входит

Перре; видя, как беглянка от него ускользает, он, изловчившись, хватает ее за шнурок от юбки, надеясь затянуть юбку у нее над головой и таким образом поймать женщину в мешок; но надежды его не оправдываются, и юбка соскальзывает к ногам упавшей женщины. Разгневанный, Перре в ярости хватает горшки с цветами, что стоят на подоконнике, и швыряет их в Эфразию. К счастью, ни один не попадает в цель; только один снаряд слегка задевает ей плечо. Эфразия поднимается, зовет на помощь... Но кто услышит ее?.. Ах! К маркизе подбегает ее служанка Роза, ставшая к этому времени женой кучера, что служит в замке Ганж. Роза пытается помочь хозяйке.

— Ох, сударыня, — причитает она, — до чего довели вас эти чудовища! Ах, коли я могла бы предупредить вас... Мне всегда казалось, что они хотят погубить вас... Ах, дорогая моя госпожа, бедная моя хозяйка!..

Роза ведет свою измученную хозяйку в селение, в ближайший дом, где проживал некто по имени Депрад; к сожалению, хозяин в это время был в отлучке, и в доме оставались лишь его

дочери.

Добравшись до дома Депрада, маркиза засунула в рот прядь волос и, вызвав рвоту, исторгла из себя значительную часть ада, который ей пришлось проглотить. Барышни Депрад, чья доброта, сердечность и благожелательность были известны всему селению, взяли на себя заботы о несчастной маркизе. Одна из сестер тотчас вспомнила, что в коробочке у нее хранится противоядие, и дала его выпить Эфразии, и та через несколько минут извергла из желудка последние остатки ядовитого вещества, которое заставили ее выпить.

Узнав, что невестка нашла убежище в доме Депрада, аббат и шевалье помчались в селение. Изрыгая проклятия и богохульствуя, размахивая шпагами и пистолетами, они грозятся убить всех, кто осмелится помешать им расправиться с гнусной родственницей. Выломав дверь, шевалье врывается в дом к сестрам, а аббат остается караулить снаружи. Увидев, какими заботами окружили женщины несчастную маркизу, шевалье гневно кричит:

— Как смели вы помогать этой падшей женщине, этой шлюхе, что в припадке безумия выпрыгнула в окно, намереваясь бежать к своему любовнику? Ее надо посадить под замок, а не утешать!

И, гневно сверкнув глазами в сторону сестер Депрад, он добавляет:

— Только такие развратные твари, как она сама, могут ей сочувствовать!

Тем временем маркиза, мучимая жаждой, просит стакан воды; негодяй де Ганж приносит стакан с водой и с силой разбивает его о зубы невестки.

Сестры Депрад в ужасе, они требуют позвать лекаря. Теодор отвечает, что отправляется за врачом, тогда как на самом деле он всего лишь тянет время, чтобы яд успел подействовать.

Оставшись один, шевалье хочет заставить сестер покинуть дом, но они упорно отказываются и нехотя уходят только после того, как их об этом просит сама маркиза. Не желая навлекать на сестер гнев шевалье, Эфразия решает попытаться в одиночку вырваться из рук братьев-убийц.

Едва оставшись наедине с шевалье, она делает попытку смягчить его.

— О брат мой! — восклицает она, бросаясь к его ногам. — В чем я провинилась перед вами, за что вы заставляете меня так страдать? Ведь вы всегда были нежны со мной, и я искренне и чистосердечно оказывала вам предпочтение. Смерть уже набросила на ослабевшие глаза мои свою пелену, так позвольте же ей и дальше вести меня за собой, не стремитесь помочь ей, ведь смерть моя — дело всего нескольких дней. Если же вы боитесь, что оставшиеся мне дни я употреблю на то, чтобы рассказать всем о вашем кровавом и ужасном злодеянии, то клянусь вам, я даже рта не раскрою. Неужели вы думаете, что в такую минуту я могла бы осквернить себя ложной клятвой? Спасите меня, спасите, умоляю вас, заклинаю всем, что дорого вам в этом мире!

— Нет, ты умрешь, и умрешь сегодня! Жребий брошен. Твоя смерть нужна всей семье...

Возмущенная его словами, маркиза, собрав все силы, стремительно бросается к двери, намереваясь выскочить на улицу... Но свирепый тигр опережает ее, и его шпага дважды погружается в грудь молодой женщины. Зашатавшись, она зовет на помощь. Услышав ее призыв, негодяй в неистовстве наносит ей еще пять ударов; при последнем ударе клинок ломается и застревает в ране. На крики маркизы прибегают барышни Деп-рад в сопровождении жены лекаря: она замещает отсутствующего мужа. Аббат хватает маркизу, намереваясь покончить с ней, выстрелив из пистолета, но ему мешают осуществить сие намерение. Увидев, что толпа прибывает, он хватает за руку брата, и оба убегают, преследуемые ядовитыми змеями преступления и угрызениями совести.

Тем временем женщины оказывают помощь несчастной маркизе — останавливают кровь и перевязывают раны; но лезвие, застрявшее в плечевой кости, извлечь не удается.

— Тяните, тяните, упритесь в меня коленом, — уговаривает мужественная маркиза. — Надо непременно вытащить обломок и спрятать его подальше, дабы он не выдал своего владельца: я не хочу, чтобы из-за меня осудили братьев моего супруга, а потому запрещаю вам называть их имена...

О, мерзкие злодеи, как смели они погубить это^ебесное создание!

Наконец обломок извлечен, его прячут подальше, а маркизу кладут на постель в отведенной для нее комнате.

Сие печальное происшествие наделало много шуму. В округе любили г-жу де Ганж, и теперь все хотели справиться о ее здоровье. Некоторые проделывали не менее десятка лье — так им хотелось повидать мужественную маркизу и сказать ей слова поддержки. О плачевном состоянии супруга известили Альфонса, однако тот в течение двух дней даже не попытался выехать из Авиньона, продолжая заниматься делами и предаваясь своеобычным развлечениям. Подобное поведение неминуемо должно было бросить тень подозрений и на него, что, собственно, и случилось. Наконец он решил тронуться с места, но г-жа де Шатоблан с внуком опередили его.

— О мой дорогой Альфонс, — произносит Эф-разия при виде супруга, — избавьте меня от этих изменников! Смотрите, до какого состояния они меня довели! Почему вы оставили меня в их власти?..

Тут ужасные воспоминания заставляют маркиза содрогнуться...8

— Увы! — продолжает маркиза. — Я вижу, что упреки эти огорчают вас, сударь. Однако состояние мое не позволяет мне покрывать жестокость, о которой теперь известно всем. Поверьте, я бы хотела умереть, зная, что и вам, и братьям вашим удалось замять скандал. Но я понимаю, что уже невозможно скрыть имена убийц, и смерть становится для меня мукой, ибо я знаю, как дороги вам ее виновники.

Любой после таких слов зарыдал бы, — любой, но только не маркиз де Ганж. И Эфразия, терзаясь невыносимой болью, попросила оставить ее

одну.

На следующий день Альфонс пришел к супруге раньше прочих посетителей.

— Сударыня, — начал он, — у меня есть обоснованные подозрения, что вы сами навлекли на себя свою участь. У вас было время поразмыслить, но вы отвергли все сделанные вам предложения. Так не отягощайте же свою совесть грехом упрямства. Я сейчас пошлю за нотариусом, и вы откажетесь от заявления, сделанного в Авиньоне. — Нет, сударь, я этого не сделаю, — твердо ответила маркиза. — Все останется так, как есть, я не буду ничего менять.

Страх навлечь на себя подозрения помешали маркизу де Ганжу возобновить свои уговоры. Опасаясь, как бы кто-нибудь не догадался о его тайных мыслях, которые он был крайне заинтересован скрыть, он покинул жену. Однако, полагая, что Эфразия не так плоха, как говорят, он думал к ней вернуться, дабы продолжить разговор. Но вернуться ему не случилось, и вскоре он,

как и его братья, был уже далеко от сих печальных мест.

Чувствуя, что дни ее сочтены, г-жа де Ганж вновь призвала к себе священника... И каково было ее изумление, когда к ней вновь явился Перре! Он принес ей святое причастие, но она в страхе отказалась его вкусить. Только после того, как викарий согласился проглотить другую половину облатки, она последовала его примеру. Убедившись, что ее не хотят отравить, г-жа де Ганж исполнила все, что требовал ритуал святого причастия. Однако она была крайне опечалена, что ей пришлось принимать святое таинство из рук поистине ужасного человека9.

Через пять дней из Тулузы прибыли советники с целью незамедлительно начать расследование. По причине избыточной чувствительности, присущей ее возвышенной душе, г-жа де Ганж захотела дать убийцам возможность уехать как можно дальше. Поэтому она попросила судей подождать с расследованием до тех пор, пока она не переедет к матери в Авиньон, где сможет полностью посвятить себя этому важному делу: здесь, в доме, ставшем для нее обителью страха, она не может сохранять необходимое для правосудия хладнокровие. Просьба ее была удовлетворена.

Через день после посещения чиновников она почувствовала ужасную слабость и поняла, что ей не суждено еще раз побывать в Авиньоне. Чувствуя приближение своего последнего часа, она захотела увидеть всех, кто был ей воистину дорог, и для этой встречи она велела надеть на себя красивое платье и расставить вокруг кровати цветы. Когда же все — мать, сын, сестры Деп-рад и еще две или три местные дамы, чье обще-

ство она ценила очень высоко, а также преданные слуги, среди которых не была забыта и добрейшая Роза, — собрались вокруг ее кровати, Эфразия произнесла проникновенную речь, исполненную убежденности в непременной победе добродетели над коварством и преступлением.

— О матушка, — начала она с состраданием, — хотя я еще очень молода, час мой пробил, и скоро душа моя, отделившись от тела, поднимется к Господу, оставив здесь, на земле, лишь бренные останки. Прежде я считала, что кончина, подстерегающая нас в конце пути, гораздо более страшна, нежели мне кажется сейчас. И мне хочется верить, что сладостной кончина становится только для тех, кто в жизни своей ничем не злоупотреблял, кто, повинуясь воле неба, достойно следовал дорогой испытаний и, преисполнившись надежды, сумел обойти все подводные камни, коими дорога эта была усеяна. В свой последний час мне хочется единым взором окинуть всю свою жизнь, от первого дня ее и до последнего. Ведь мнится мне, именно в этот миг можно с полным правом почувствовать себя счастливым, особенно если ты знаешь, что за прожитые тобой годы радости были редки, а печали часты. Убедившись, что, несмотря на пережитые тобой горести, ты ничем не запятнал свою совесть, сколь отрадно сознавать, что ты вправе рассчитывать на доброту и справедливость милосердного Бога, ожидающего нас, дабы даровать нам утешение.

Согласитесь, досадно после счастливо прожитой земной жизни проводить вечность в тоске и печали. Увы, земная жизнь не всегда обходилась со мной милосердно, но даже если судить ее будет самый суровый критик, он сможет подтвердить,

что ежели яи не сделала то добро, кое мне хотелось бы сделать, то я и не совершила того зла, кое мне приписывают мои недруги. Я чувствую себя обязанной сказать об этом тем, кто слушает меня сейчас, и не гордыня говорит во мне, но стремление к истине: ведь злодеи всегда пытаются очернить невинность, и чаще всего им это удается.

О матушка, поверили бы вы, когда бы вам сказали, что вы воспитываете свою дорогую Эф-разию единственно для того, чтобы судьба швырнула ее на растерзание преступникам? Поверили бы, что заботы, расточаемые вами дочери, дадут ростки нечестия? Так пусть дорогой сын, которого я оставляю вам (и с этими словами она поцеловала мальчика), пусть он, когда придет время, станет вам утешением, коим не смогла стать мать его! А тебе, сын мой, я скажу: страшные картины, что предстали сейчас пред взором твоим, не должны умалять любви твоей и почтения к отцу, ибо настанет день, когда ему понадобится утешение, а не упреки. Его вины в моей гибели нет: его не было среди моих палачей, руки его не обагрены моей кровью, не он оборвал нить моей жизни... Да и пристало ли мне жаловаться, что нить сия порвана? Сотканная из бед, нить сия давно уже накрепко привязала меня к несчастьям, и вряд ли мне удалось бы развязать ее узлы. Зачем плакать о том, что дни твои сочтены? Не лучше ли утешаться мыслью, что будь судьбе угодно продлить их, она сделала бы это единственно для того, чтобы подвергнуть тебя новым тяжким испытаниям, а потому лучше поблагодарить небо за то, что оно кладет конец твоим мучениям. Разве Господь, сотворивший нас, не знает, когда нам следует покинуть этот

мир? И ежели все дела Его справедливы, как смеем мы жаловаться на Его решения?

Будем же молиться и перестанем плакать. О Господь милосердный! Ты знаешь: совесть моя всегда была в руке Твоей, Ты всегда даровал мне утешение, и, даже когда слезы мои лились не переставая, я твердо знала, что Ты непременно осушишь их, устранишь их причину, и я поверяла Тебе все свои горести и невзгоды. Наконец-то я возвращаюсь в лоно Твое, вверяю Тебе свою душу; прими же меня, а когда настанет час, помести меня между нежно любимой мною матушкой и моим невинным чадом. В тоске и тревоге покидаю я сына: лишенному в столь юном возрасте направляющей руки матери, ему придется одному следовать по тернистым тропам жизни. Так охрани же его, Великий Боже, от несчастий, во множестве выпавших на мою долю, и дозволь мне пребывать в уверенности, что все беды, уготованные семье моей, все до единой, обрушились на меня, и когда настанет час моего сына, Ты, о Великий Боже, примешь его, счастливого, в Свое лоно! Все, кто слушает меня сейчас, помолитесь за несчастную Эфразию! И пусть невинные и чистые руки хрупкого младенца молитвенно вздымаются вместе с вашими, дабы в храме Предвечного та, кому вы сейчас внимаете в последний раз, нашла утешение от горестей, обрушившихся на нее.

Тут маркиза де Ганж слабеющей рукой берет распятие и, глядя на него просветленным взором, прижимает его к сердцу.

— Увы! — продолжает она. — Разве добрый Господь, принесший себя в жертву ради нас, не страдал больше, чем я? Несчастье — это титул, дающий право на благоволение Его; через не-

счастья Христос стал достойным своего преслав-ного Отца, через несчастья я стану достойной Его неиссякаемых щедрот. О, какое умиротворение вносит в душу святая религия! Именно в сей последний миг ты особенно чувствуешь ее сладость, именно в эту минуту факел ее освещает всем почитателям своим путь в счастливую гавань, где их ожидает Творец всего сущего. Господь Всемогущий, пусть те, кто окружает меня, также удостоятся щедрот Твоих! Они окружили меня неустанными и трогательными заботами, облегчили мои страдания, а значит, были проводниками доброты Твоей, и Ты должен излить на них милосердие Свое.

Матушка, окажи мне милость и подойди ко мне, я хочу окончить дни свои на груди у того, кто произвел меня на свет, от него я хочу получить вторую жизнь, кою надеюсь провести подле моего Господа. А ты, сын мой, прими слова прощания от матери, по злой неволе лишившей тебя нежной заботы и материнского воспитания; я оставляю тебя в надежде, что ты избежишь несчастий, погубивших меня. Никогда не стремись отомстить за меня... О! на что мне жаловаться, если меня лишают жизни, полной мучений, дабы взамен дать жизнь лучшую? Матушка, сын мой, заберите из этого замка мой портрет, и когда будете иногда смотреть на него, вы, матушка, вспомните дочь, умершую в любви к вам; а ты, сын мой, вспомни о том, кто даровал тебе жизнь и кто, теряя жизнь собственную, продолжал обожать тебя.

Все залились слезами, повсюду слышались горестные рыдания и вопли отчаяния. Казалось, сам ангел возвращался на небо, унося с собой славу и цветение мира, и мир, лишившись своего

самого прекрасного украшения, ожидал крушения, случиться коему суждено в тот миг, когда погаснет звезда ангела.

Через два часа после произнесенной Эфра-зией благочестивой речи эта небесная женщина, чьи добродетели поистине были выше всяческих похвал, покинула мир, куда она явилась тридцать один год назад и достойнейшим украшением которого являлась все эти годы.

После того как тело ее подвергли вскрытию, было обнаружено, что удары шпагой не были смертельны и только сила яда сумела свести ее в могилу: внутренности ее были словно обугленные, мозг почернел. Тело ее забальзамировали и на два дня поместили в часовню, где люди могли оказать ей последние почести, — в ту самую часовню, где некогда супруг ее увидел слезы на ее портрете.

Все соседи горевали о постигшей их утрате: маркизу любили, ибо она всегда была готова утешить страждущего. На третий день тело отправили в Авиньон и предали земле на кладбище, где были похоронены ее предки... Там она покоится до сих пор, а память о сей добродетельной женщине, полагаем мы, будет жить вечно.

Г-жа де Шатоблан сделала все, чтобы закрепить состояние за внуком и добиться наказания убийц дочери. Маркиза де Ганжа посадили в тюрьму и судили; на процессе он сам защищал себя. А так как прямых улик его участия в убийстве не было и подозрения, павшие на него, не подтвердились, судьи ограничились лишением его дворянского титула, пожизненным изгнанием и конфискацией имущества. Но как только стало известно, что в изгнании он встретился

со своим братом-шевалье, подозрения немедленно переросли в уверенность, однако пересмотреть дело уже не представлялось никакой возможности.

Шевалье и аббат де Ганж добрались до побережья, там наняли лодку и уплыли на ней в неизвестном направлении. Парламент Тулузы приговорил обоих братьев к колесованию10, а аббата Перре — к пожизненной каторге11.

Шевалье поступил на службу к Венецианской республике и вместе с другими наемниками отправился осаждать Кандию, вскоре к нему присоединился маркиз. Через некоторое время оба брата нашли свою смерть — заслуженную, однако славную, коя никак не могла считаться искуплением за совершенное ими страшное преступление: Альфонс был убит снарядом, а шевалье погиб от взрыва в подкопе.

Не сразу настигло мщение неба и аббата. Ему удалось добраться до Голландии, где некая юная француженка познакомила его с графом Липпе12. Теодор сумел завоевать доверие графа, и тот сделал его своим советником, а потом даже поручил воспитание сына.

Наделенный всеми талантами, кои природе следовало бы даровать только тем, кто не использует их во зло, Теодор старательно воспитывал порученного его заботам отрока. В то время в доме графа проживала чрезвычайно хорошенькая молодая особа, и аббат, презрев чувства, кои обязан был питать по отношению к своему благодетелю, соблазнил ее и даже дерзнул просить ее руки. Граф отказал ему, полагая, что по рождению учитель сына стоит на слишком низкой ступени общественной лестницы.

Впрочем, не желая прослыть несправедливым, граф Липпе почел своим долгом расспросить Теодора подробнее.

— Кто вы? — спросил он однажды у него. — Назовите мне ваше подлинное имя, и тогда я дам вам окончательный ответ.

Неосторожный аббат, полагая, что не только не устрашит, а напротив, разжалобит слушателя, называет свое настоящее имя... признается, что он — несчастный аббат де Ганж... Преступление, память о котором была еще свежа, повергло графа Липпе в такой ужас, что он захотел немедленно арестовать аббата, и непременно отдал бы такой приказ, если бы супруга не воспрепятствовала ему.

— Надеюсь, вы понимаете, что вам следует немедленно покинуть мой дом, — заявил граф Липпе, с трудом сдерживая гнев. — А мне остается только уповать на милость Господа и надеяться, что вы еще не успели отравить душу моего сына своими ложными принципами.

Изгнанный из дома Липпе, аббат укрылся в Амстердаме; соблазненная им мадемуазель приехала к нему, и он на ней женился.

Но прах несчастной жертвы по-прежнему взывал к мщению, ибо преступление аббата все еще не было наказано. Но известно, что кара обрушивается на виновника именно в тот миг, когда тот уже считает, что избежал возмездия не только людского, но и небесного.

Через шесть месяцев после женитьбы, около шести вечера, Теодор по узкой улочке возвращался к себе домой. Неожиданно к нему приблизился незнакомец.

— Ты аббат де Ганж, — говорит сей таинственный персонаж. — Я давно слежу за тобой.

Умри же, чудовище, дабы жертва твоя наконец была отомщена!

С этими словами он направляет на аббата пистолет и стреляет в упор.

Неизвестный исчез, и никто никогда не узнал, кто это был. Но кто бы он ни был, оружие в его руку вложило само небо.

Ах, так пусть же несчастный утешается тем, что бестрепетная рука рока неминуемо покарает его гонителей!