Марусина любовь

– Ой, ну посмотрите же на нее, девочки… Скажите – правда же, прелесть? – Ксения Львовна театрально всплеснула ручками и устремила призывный взор на двух молоденьких продавщиц, дежурно застывших перед ней.

– Д-да… Очень, очень хорошо… – неуверенно улыбнулась одна из девушек, глянув с сочувствием на Марусю.

А может, ей показалось, что с сочувствием. Может, девушка просто так улыбнулась, из профессиональной вежливости. Ей-то какая разница. Не ей же под венец идти в этом дурацком вычурном бело-кипенном платье…

Нет, само по себе платье, конечно, выглядело великолепно. Когда красовалось на стройном и правильно вытянутом по всем женским линиям манекене. Интересно, с кого только эти манекены лепят? Таких и фигур-то, скорее всего, в природе не существует. Раз-два и обчелся. Можно подумать, только им, этим фигурам, и положено замуж выходить. А остальным, кому природа такой радости не подарила, как быть? Терпеть над собой это вынужденное издевательство? И рассердиться никак нельзя – Ксения Львовна обидится…

Будущая свекровь приблизилась к Марусе легким кошачьим шагом, расправила большой белый цветок на лифе, потом снова отошла в сторону и, по-птичьи склонив голову набок, задумчиво проговорила:

– Да-да, вот это как раз хорошо… Вот это как раз то, что надо… Пройдись-ка немного, Маруся. И покрутись, покрутись… Вот так… Ах, прелесть какая!

«Фу-ты, леший тебя разбери, – ругнулась в который уже раз Маруся, неловко дефилируя перед Ксении Львовны взором. – Какая к чертям собачьим тут может быть прелесть? Где ты эту прелесть разглядела, интересно? Обрядили в тяжкий корсет, затянули веревочки на спине – дышать невозможно…»

Остановившись перед большим зеркалом, она робко подняла на себя глаза и невольно прижала ладошки к лицу, пытаясь остудить пылающие щеки. Еще немного – и в обморок бухнется. Вот уже два часа эта пытка длится и длится. Саму бы ее, Ксению Львовну, укатать в эти корсеты да заставить тягать через голову все это шуршащее и скользящее свадебное хозяйство… Хотя ей-то эти наряды больше бы подошли! Ну, не в смысле, чтоб под венец, конечно, а в смысле природной ее дамской элегантности. Наверняка она не скукожится в этих кринолинах да интимно шуршащих подъюбниках и шею при этом в голые плечи с перепугу не втянет. Для Ксении Львовны все эти платья более подходящие – слишком уж они по-барски шикарные. А она, Маруся, выглядит в них как пастушка, которую привезли с чистого поля забавы ради во дворец да заставили нарядиться во все господское. И впрямь смешно же! Руки у нее пухлые, розово-белые, грудь вон снизу корсетом угнетенная, выперла кверху смешными бугорками, и плечи все время спрятать хочется, прикрыть руками. И шею втянуть. А лицо так вообще… Лицо у нее – это песня особая. Непонятно какая. С таким лицом только частушки в деревенском хоре голосить. Круглое, в желтых ярких конопушках, с ямочками на щеках и подбородке. Как мама говорит – красоты нет, а милоты впрок на всю жизнь хватит. А только ей, Марусе, от этой милоты особой радости нет, наказание одно. Потому что никаких серьезных эмоций, кроме дурацкой умильной улыбочки, эта ее милота у людей и не вызывает. Ах, мол, веснушки, ах, щечки-ямочки…

Вот и Ксения Львовна, как в первый раз ее увидела, тоже руками всплеснула и принялась умиляться, всячески одобряя Никитин выбор. И свадьбу эту сама заторопила. Чего было ее торопить-то? Два месяца всего знакомы, сразу и замуж…

Вот правильно говорит подружка Ленка, что она, Маруся, конформистка хренова! Вот так прямо и говорит – хренова. Ленка – она такая. Как скажет, так хоть стой, хоть падай. Зачем, говорит, замуж торопишься? Мало ли что его маме понравилась… Что из того? Опять, что ль, всяким чуждым хотениям управлять собой позволяешь? А твои собственные принципы да желания где? Так на нее гневливо наехала, будто сотворила бедная Маруся что-то из ряда вон выходящее. А только никакого такого Ленкиного конформизма она в себе и не прочувствовала, если честно. Она ж не виновата, что у них с Никитой все получилось так лихо-скоропостижно… Хотя вот мама Марусина свою версию Ленкиному наезду выдвинула – завидует, мол, подруга по-черному. Сама увязла в бедном своем неказистом замужестве, и ей такой же судьбы желает. Так завидует, что не стоит Марусе ее и на свадьбу звать. Сглазит еще…

– Ну что, Марусь, берем? Хорошее платье, поверь мне. И зря ты так смущаешься, оно как раз все твои прелести очень выгодно подчеркивает! Сейчас еще фату прикинем, и все в порядке будет… Девочки, несите фату! – весело хлопнула ладонями Ксения Львовна в сторону продавщиц, и те порскнули разом куда-то в сторону и вскоре торжественно внесли на вытянутых руках дымчато-белую длинную вуаль.

«Сейчас взгромоздят мне это на голову, и я буду похожа на новогодний мешок с подарками…» – грустно подумала Маруся, обреченно подставляя голову под белое скользкое кипенье.

– Нет! Нет! Девочки, не надо! Снимайте! Это здесь, пожалуй, лишнее… – громко скомандовала будущая свекровь. – Я думаю, Марусь, платье без этого атрибута лучше будет смотреться… Ты как считаешь?

– Да. Пожалуй, я тоже так думаю, – памятуя про Ленкино обвинение в конформизме и потому слегка выдержав паузу, будто борясь с некими внутренними сомнениями, медленно проговорила Маруся. – Фата тут уже ни к чему…

– Ага. Ни к чему. Лучше прическу красивую сделать. С цветами. Я тут в одном журнале видела, потом тебе покажу… Давай-ка лучше пройдись еще! И спину распрями, попривыкай, вживись в образ… Ну, чего ты кислая такая? Устала?

– Нет, не устала… Волнуюсь, наверное…

– А ты не волнуйся! Помни, что ты – прелесть! Никита, когда тебя в этом платье увидит, просто с ума сойдет!

– Так вы будете это брать или еще примерим? – осторожно подступилась к ним вежливая продавщица.

– Да. Будем брать. Это, – не удостоив ее взглядом, ровно произнесла Ксения Львовна. И уже совсем другом тоном – родственным и посвойски задушевным – обратилась к Марусе: – Иди, милая, переодевайся…

«Вот же интересно – как это ей удается так своей интонацией командовать? – в который уже раз подивилась на будущую свекровь Маруся, резво направляясь в примерочную. – Так и хочется от ее ласкового голоска подпрыгнуть радостно, взвизгнуть и завертеться пудельком на задних лапках…»

– Да уж… Хлебнешь ты с такой свекровушкой… – хохотнула тихонько ей на ухо одна из девчонок, помогающих разобраться со сложными шнуровками-ленточками.

– Почему? – вскинула на нее удивленные голубые глаза Маруся. – Почему это я хлебну?

– Да потому что подомнет она тебя под себя как пить дать… Видно же! – тихо прошипела девчонка, стрельнув глазом в щелку плохо задернутых занавесей. – Про таких говорят: мягко стелет, да жестко спать… Жить-то вместе, наверное, будете?

– Ну да… Вместе…

– Да тихо ты, Маринка! – строго одернула товарку другая девчонка. – Кто тебя спрашивает-то? Вечно ты со своим языком… Хочешь место потерять, что ли?

– А что я? Я ничего… Я завидую просто… – подмигнув Марусе и улыбнувшись, тихо проговорила Маринка. – Свекровь – это не беда. Это, можно сказать, досадное недоразумение. Вот когда ни мужа, ни свекрови на горизонте вовсе не видно – это и есть настоящая беда… А сынок-то у нее как? Ничего хоть?

– Марина! Прекрати! Я кому сказала!

– Да ладно, девчонки… Лучше пожелайте мне счастья от души… – вздохнула наконец свободно Маруся, освободившись от тяжкого корсетного бремени. – Замуж – оно, конечно, не напасть…

– … Лишь бы замужем не пропасть! – легко подхватила общительная Марина. – И в самом деле – счастья тебе! А со свекровкой все-таки ухо востро держи – ишь какая гордая мадам Дритатуева…

– Марусь… Ты где там? – колыхнулась легко занавеска, чуть оттянутая легкими пальчиками Ксении Львовны. – Поторопись, у нас с тобой еще масса дел на сегодня…

– Иду-иду! Все, я переоделась уже!

– Проводите меня в кассу, будьте любезны. Платье оформите с доставкой на дом, – тихо проговорила в пространство зала Ксения Львовна, снова не удостоив взглядом оробевших девчонок.

И впрямь очень ловко это у нее получалось! Вроде и не хамит, и слова произносит голосом тишайшим да ровным, а такое чувство, будто они перед ней рабыни бессловесные. Зачем она так? Девчонки как девчонки! Нехорошо как-то, и обидно за них… Так старались, расшаркивались…

– Хорошие какие девчонки! – сердито и немного с упреком озвучила свою мысль Маруся, когда они ступили на бесшумно разбегающиеся под ногами ступени эскалатора. Правда, сердитости и упрека она позволила себе лишь самую капельку. Испугалась. Глянула искоса на потенциальную свекровь – не обидела ли?

– Да. Хорошие. Наверное, – обернулась к ней снисходительно Ксения Львовна. – Ты знаешь, я как-то никогда не обращаю внимания ни на продавцов, ни на официантов, ни на консьержек… Для меня они все на одно лицо… Слушай, Марусенька, мы же хотели еще открытки с приглашениями прикупить! Нам же для всех гостей не хватило! Пойдем купим. Как хорошо, что я вспомнила!

Она тут же увлекла Марусю к киоску с открытками и с воодушевлением принялась советоваться насчет цвета, размера и всяких других особенностей этих самых открыток и рассматривать их с придирчивой щепетильностью, чего уж Маруся совсем не понимала, – какая разница, что это будут за открытки… Можно и вообще телефонным звонком на свадьбу пригласить…

Потом, дома уже, отобедав и напившись чаю, они еще раз обсудили список гостей. Со стороны Маруси народу получалось мало. Кого ей особо приглашать?

Родственников – раз-два и обчелся, одни только подружки в том списке числились. Ну, Анночка Васильевна еще конечно же… Не образовалось у нее в жизни ни теть, ни дядь, ни племянников. Мама у родителей одна дочь была, а отец… Про отца вообще помолчать лучше. Хотя Ксения Львовна отмолчаться ей таки не позволила, пристала с ножом к горлу:

– Марусь, так я не поняла… У тебя что, папы вообще никогда не было, что ли? Он умер, да?

– Нет. Не умер.

– Тогда как же? Они с мамой развелись? Не живут вместе?

– Нет. Не живут.

– А ты что… Не хочешь поддерживать с ним отношения? Ты извини меня, конечно, что я так назойливо спрашиваю, но, может, все-таки стоит позвать его на свадьбу? Он же отец…

– Н-нет… Не стоит…

– А мама твоя как считает? Можно я с ней на эту тему поговорю?

– Нет! Нет, не надо с ней говорить! Тут, понимаете… В общем, не надо, и все…

– Да ты расскажи, Марусь… Чего ты так смущаешься? Мы же не чужие теперь. И все друг о друге знать должны. У него другая семья, да?

Вот же пристала, липучка любопытная. Ну что, что она рассказать должна?! Что этого самого отца отродясь не видывала? Что тема эта вообще у них в доме была запретной, с тех самых пор, как она себя помнит? Неприятной была тема, лежала «проклятием на всем роду», как выражалась бабушка, когда еще жива была… И ей, стало быть, Марусе, тоже от того проклятия большой черный кусок достался. Прилетел камнем в спину еще в раннем детстве, когда соседские мальчишки с их улицы вдруг заголосили, показывая на нее пальцами:

– Эй, Мурка! Пацаны, она же никакая не Машка вовсе, а Мурка! Настоящая воровская дочка! Эй, Мурка, Маруська Климова, прости любимого!

Она тогда и не поняла толком, почему вдруг обрушилось на нее это ребячье смешливое презрение. А только окатило вдруг с головой, толкнуло в спину, заставило бежать домой, не чуя под собой ног. А дома – дрожащим голосом первый вопрос матери: «За что они меня…»

– Вот! Вот оно! – поднял на мать сухой указующий перст дедушка, и бабушка враз поникла, затрясла плечами, зашлась в тихом плаче. – Не распознала вовремя, от кого дитя понесла, покрыла нас всех позором… А теперь и дитю всю жизнь из-за тебя маяться придется! Было, было тебе говорено, Надежда…

– Ой, да откуда ж я знала-то! Ну что вы мне душу рвете и рвете… Что у него, на лбу, что ль, написано было, кто он такой… Он же любил меня! По-настоящему любил… Да вы и сами его не гнали! Вспомните-ка!

– Ну да, не гнали. Есть тут, конечно, и наш грех… А зачем девке фамилию его дала? Зачем назвала так? Будто клеймо ей на всю жизнь поставила!

– Ой, да откуда ж я знала… Дура была, вот и назвала…

Заплакав и махнув на стариков рукой, мать ушла в свою светелку и не выходила ни к обеду, ни к ужину, лежала на своей кровати, отвернувшись к стене. А Марусе так ничего толком никто и не объяснил. Дедушка молчал сурово, пыхтел дешевой «Примой», бабушка шаркала разношенными тапками, колготилась по кухне, как обычно, и шла от ее согбенной трудами спины неизбывная виноватость…

Это уж потом, подрастая, Маруся собрала по крупицам всю правду о своем отце. Из пьяных застольных стариковских разговоров, из соседских сплетен, из скупых материнских ответов на ее осторожные вопросы…

Марусина мама, Надежда Ивановна Федорцова, замужем никогда не была. То ли красотой по молодости не вышла, то ли время свое девичье упустила, но так уж сложилось, что вековала свой бабий век при отце с матерью да при хозяйстве в справном доме. Дедушка Иван, говорили, хорошим хозяином был. И огород большой держали, и корову, и свиней выкармливали соседям на зависть. Работы много – только успевай поворачиваться. Их дом во всем околотке самым зажиточным был. Так что задумываться Наде о своей незадавшейся женской судьбе особо некогда было. Вставай с первыми петухами, по хозяйству управляйся, потом на работу бегом беги – не дай бог опоздать, потому что работа у Нади была очень ответственная – диспетчером на станции. Один поезд ушел, другой пришел, все по расписанию. И жизнь шла день за днем и минута за минутой – тоже по расписанию. А только однажды произошел в этом расписании сбой – привела Надя домой со смены ночевщика, пассажира, от поезда своего случайно отставшего. Ну, привела и привела. Что ж, бывает. Они ж люди, а не звери какие, чтоб человека на чужой станции без ночлега оставить да в дом не пустить. И ни деду, ни бабке и в голову даже не пришло, что ночевщик тот мог бы и в гостинице свое случайное время перебыть. Не деревня же у них тут какая, а большой районный город. Кокуй называется. И гостиница в нем есть, и дом приезжих, да и на станции можно найти место, где голову приткнуть…

Поутру ночевщик встал, покурил с Надиным отцом на крылечке, приговорился, Сергеем представился, хозяйство да дом похвалил. И даже дельный совет дал: надо, говорит, в подвале котел поставить да не возиться каждую осень с дровами. Вроде того, сейчас многие добрые хозяева так делают. Оно даже экономнее выходит. Потом разговор этот за завтраком продолжили. Потом Сергей по хозяйству проворно помог. Так и вечер подошел. А за ужином уже и выпили по маленькой…

– Что-то ты, мил-человек, не больно в свою командировку торопишься… – добродушно хохотнул Надин отец, хлопнув гостя по плечу. – Видать, приглянулось тебе у нас…

– Ага, приглянулось, – бросил быстрый многозначительный взгляд в сторону покрасневшей Нади ночной гость. – Что мне там, в той командировке? Успею еще…

– Ну, смотри, смотри… – покивал отец, наливая до краев по второй. – Кто не торопится, тот и не опаздывает…

Так и прожил «командировочный» в доме два месяца. Спускался по утрам из Надиной светелки, здоровался приветливо, садился с отцом завтракать. Хоть разговоров о будущей жизни не заводил и посулов никаких не давал, старики все равно рады были – у дочки хоть какая-то женская жизнь образуется. Пусть и короткая. Не помирать же ей в девках. Раз на молодую никто не позарился, пусть в зрелости мужика почует. А там видно будет. Конечно, держали про запас тайную мысль, что у дочки все сладится, и Надина мама даже в церковь сбегала, чтоб свечку Матери-Богородице поставить… И соседи вскоре про Надиного сожителя прознали. Вроде и за калитку не выходил, а прознали. Поселок-то их отшибом от города стоял, своей жизнью жил, деревенской почти. И потому, когда за сожителем как-то утром черный воронок подкатил к федорцовским воротам, собралась вокруг целая толпа любопытных. В дом, понятное дело, никого не пускали, вот и стояли в сторонке, обсуждали интересную ситуацию. А когда милицейский шофер вышел из воронка, чтоб ноги размять, обступили его осторожненько, спрашивать начали. Охать да ахать. И впрямь ахнешь тут. Не каждый же день на их улице вора-рецидивиста со стажем задерживают. Пашка Ляпишев, шустрый мужичок-сосед, так напрямую шофера и спросил:

– А слышь, это… Правду говорят, что им, ворам-то, с бабами совсем нельзя? Ну, которые в законе?

– Да что они тебе, евнухи, что ли? – хохотнул в Пашкину сторону шофер. – Почему нельзя-то? Вот жениться им воровской закон запрещает, это да. Это действительно. Чтоб ни семьи, ни детей не было. А так… Отчего ж нет…

– Ну, попала наша Надька под позорище… – притворно покачала головой беременная Пашкина жена Клава. – Теперь уж точно вовек не отмоется… Нет, это ж надо, а? Сроду ни с одним мужиком не сыпала, а тут бац – и сразу с вором в законе… А возгордилась-то как, возгордилась-то, господи! Вчера смотрю в окошко – летит домой по улице, светится вся, как молодуха на медовом месяце…

– Да цыц ты, баба! Не встревай! – ругнулся на жену Пашка. – Какое тут тебе позорище? Ну, ошиблась Надька маненько, что с того…

Клава открыла было рот, чтоб достойно ответить мужу, да не успела. Вывели милиционеры из ворот незадавшегося Надиного кавалера, в наручниках уже. Он шел бледный, немного равнодушный даже, смотрел прямо перед собой не мигая. Прежде чем забраться в воронок, вдруг обернулся резко, крикнул в ворота негромко:

– Простите, граждане, подвел я вас… И ты, Надя, прости. Хорошая ты баба. Спасибо тебе за все. Прости!

Никто ему, конечно, не ответил. Не вышла Надя его провожать. Это потом уже, как зафырчал воронок мотором, готовясь отъехать, распахнулась в доме дверь, и Надя выскочила на крыльцо, простоволосая и босая, метнулась по двору к калитке, на виду у всех на улице вцепилась в прутья решетчатого окошечка, запричитала, захлебываясь:

– Ребеночек… Ребеночек ведь у нас с тобой будет… Что мне теперь делать-то? За что ж ты со мной так…

– Фамилию мою не давай! Поняла? Пусть не Климов будет! Свою дай! Запомнила? Если парень – Володькой назови. А девку – Машей. Марусей…

Так вор в законе Сергей и скрылся из Надиной жизни с этой «Марусей» на устах. Как ни сопротивлялись потом старики, дочку Надя все-таки по-своему записала, по фамилии отцовской – Марией Сергеевной Климовой. Так и появилась на свет Мурка из старой блатной песенки, сама по себе ни в чем не виноватая. Маруся Климова. Которая, как в той песне поется, «прости любимого»…

Конечно, в тот момент этой блатной песенки Надя в голове не держала. Не знала она про такую песенку. А вот бедной Марусе впоследствии очень даже из-за нее досталось. И в школе дразнили, и на улице… Одно время она даже мечтала имя да фамилию сменить, назваться какой-нибудь Ксюшей или Таней, а потом передумала. Да и дразнить к возрасту перестали. И мать не хотелось обижать – лишние разговоры об этом заводить…

Когда исполнилось Марусе семь лет, пришел крупный денежный перевод на Надино имя. Без письма, без обратного адреса. Старики аж ахнули, когда сумму этого перевода на почтовом бланке увидели. Потом еще много приходило, переводов этих… Без имени отправителя, без обратного адреса… И суммы тоже бывали разные – то пусто, то густо. То пять лет кряду нет ничего, а потом прямо манной небесной деньги на голову валятся. Шарахались старики от этих денег и в общее хозяйство их от Нади не принимали. Вроде того – не надо нам ворованного. Да и сама Надя не очень-то с этими деньгами к ним насылалась – все на Марусину книжку складывала. Если б не съела их в свое время проклятая инфляция дочиста, то богатая бы невеста из нее со временем образовалась…

Каждый приход этой серой бумажки-перевода бывал у них целым событием. Не любила Маруся прихода этой бумажки, ой как не любила! Сразу неуютно становилось в доме. Дедушка замолкал, пыхтел сердито, и бабушка всхлипывала потихоньку на кухне, вздыхала прерывисто, бормоча свое «Господи, помилуй нас, грешных»… А про маму и говорить нечего. Мама надолго уходила в маленькую сараюшку и там плакала от души, с надрывом и тяжким воем. И четвертинку водки туда, в сараюшку, с собой брала. Маруся однажды видела, как она там плакала. Наливала дрожащей рукой водку в стаканчик, держала его перед лицом, будто рассматривая, коротко всхлипнув, отправляла в себя одним махом, морщилась широким лицом и мотала головой горестно. А потом, коротко вздрогнув и подняв мутные глаза на толстую золотистую связку лука, начинала подвывать потихоньку. И вой этот все нарастал и становился все горше, все страшнее, все безысходнее. Маленькая Маруся даже решила тогда, что обязательно надо этот лук проклятый с маминых глаз убрать. Чего бабушка его развесила тут, у мамы на глазах? Вон она как убивается горько, и волосы ее красивые, светлые и пышные, как молодая пшеница, зря только молтузятся по плечам да сбиваются в мокрые от слез пряди… Она даже к бабушке подошла с этим дельным советом, но та шикнула поначалу, а потом прижала ее голову к боку, погладила по пышным, как у матери, белым волосам и сказала очень странную вещь – не мешай, мол, мамке любить…

Маруся тогда долго думала над этими бабушкиными словами. Но ничего дельного для себя придумать так и не смогла. А переспросить постеснялась. А потом как-то уж и привыкла к этим маминым слезам по поводу серой бумажки, которую изредка приносил в их дом почтальон. Благо, что совсем редко приходить стали бумажки эти. А потом бабушка с дедушкой как-то враз и неожиданно умерли – как в сказках пишут, в один день. И остались мама с Марусей в большом доме одни. Марусе в тот год четырнадцать полных лет минуло. Как мама говорила – еще и не крепка девка, но уже помощница.

А что, она и впрямь по хозяйству проворной была. Правда, такой большой живности, как при деде с бабкой, они не держали конечно же, но с двумя коровами управлялись. Никто уже в их околотке коров не держал, а они ничего, не гнушались ни молоком, ни мясом на зиму. А как иначе жить? Лучше уж покосом летом озаботиться да по утрам из стайки свежие коровьи лызги лопатой грести, чем на новую голодную жизнь жаловаться… Управятся поутру вдвоем, потом разбегутся – Маруся в школу, мать на станцию… А вечером, после дойки, опять работы полно – надо молоко через сепаратор перегнать. Вся улица у них то молоко да масло домашнее покупала. Опять же деньги. Опять же прожить можно. Времени свободного на гулянки, конечно, нет, но тоже не большая беда. Да и на что оно Марусе? Перед мальчишками задом на школьных дискотеках крутить? Чтоб ее там Муркой дразнили? Нет уж. Ей и уличных дразнилок с детства с лихвой хватило. Идешь, бывало, по улице, а Витька Ляпишев, сосед, как запоет-заизгаляется в спину:

Она вздрагивала сразу, конечно, и бежала к своим воротам что есть силы, а Витькин слабый визгливый голосок, подогреваемый звонким хором других мальчишек, и там ее доставал:

В детстве эту ребячью около нее колготню бабка с дедом быстренько разгоняли. Бабка, бывало, и к соседям Ляпишевым ругаться ходила, и громко кричала на их подворье, и даже коромыслом перед лицом Витькиной матери грозно трясла. Витька на какое-то время затихал, а потом все сызнова… Хорошо хоть мать ее в другую школу потом перевела – которая подальше и в которую их уличные ребята не ходили. А там, в новой школе, начиная с восьмого класса у нее и защитник появился. Колька. Первостатейный хулиган Колька Дворкин. Лихой мотоциклист. Вроде как байкер даже, если приспособить его старый отцовский мотоцикл к новомодным веяниям. Она и сама его поначалу боялась да сторонилась, а потом он ее как-то подвез до дому, постояли у калитки, поговорили…

– Ой, а у тебя волосы травой и молоком пахнут, слушай… – потянул он вдруг носом, наклонившись к ее кудряшкам. – И еще это… Навозом немножко… Так сладко пахнут…

Она тогда дернулась от него обиженно – что это значит, навозом? Тоже комплиментщик выискался… Фыркнула, убежала. Впрочем, обида ее вскоре прошла. На следующий же вечер. После того, как Колька круто разобрался с ее уличными обидчиками. Те и не поняли поначалу, с кем дело имеют, – просто начали по привычке им в спину орать свое непотребное:

А когда допели до места, где Маруся Климова должна была по логике вещей простить любимого, началась драка. Самая настоящая. С Марусиным визгом. С Витьки Ляпишева выбитым зубом и с фингалом на пол-лица. С гитарой, разбитой вдребезги о те самые бревна, на которых обычно сидели стайкой ее уличные обидчики. С лаем собак из-за заборов. С опрокинутым в пыль Колькиным мотоциклом. Кое-как они успели тогда мотоцикл во двор затащить да скрыться в доме от прибежавших со всех концов околотка здоровенных парней – наших, мол, бьют… Так и стояли, караулили Кольку у Марусиных ворот допоздна. Он все рвался в бой, да Маруся с матерью его не пустили – так и до смертоубийства недалеко. Одно дело – малолетки отношения выясняют, а другое дело – взрослые парни, выпивкой подогретые… Мать положила Кольку спать в Марусиной комнате, а дочку взяла к себе под бок, в свою кровать, да еще и сторожила испуганной рукой ночью – не убежала бы. Мало ли что. Девка выросла справная, кровь с молоком. Улыбнется – так соком из ямочек и брызжет. И семнадцати еще нет, а все при ней. Не зря, видно, паренек этот в драку за нее бросился, ой не зря…

С тех пор к Марусе с дурацкими песенками больше уличная ребятня не приставала. Наоборот, подходили да здоровались с почтеньицем. И с Колькой, кстати, тоже. Он на их улице часто появляться стал. Как свой. Марусин защитник. Каменная стена. Колька Дворкин. Взрывной, отчаянный парнище, первый забияка в драках, никаких авторитетов не признающий. И в то же время очень добрый – Маруся как никто это знала. Временный необтесавшийся нигилист – так прозвал его учитель истории Петр Николаевич, их классный руководитель. Из таких, говорил, потом отличные мужики получаются – жизни не боятся и мнут ее под себя, как им надо…

Что ж, может, и получился бы потом из Кольки отличный мужик. Кто его знает? Наверняка бы получился. Если б не случилось все так по-дурацки…

После школы Колька сразу загремел в армию. Родители его постарались, спровадили туда парня с почестями. Пусть там пообтешет свой характер немного. Оно, конечно, и правильно, может быть… Самое там место, наверное, для становления на место буйных мужских характеров. А только Марусе прощаться с Колькой было – как саму себя ножом резать. И вовсе никакой он не буйный, уж она-то это точно знала… Он просто жизнь так любит. По-своему. А ее, Марусю, даже больше жизни любит. Он сам так сказал, когда на вокзале прощались. А она ждать его обещалась.

И дождалась, конечно, что ж… Два года ни на кого глаз не подняла. Все жила от письма до письма. Хотя и были у нее воздыхатели, чего уж там. И хорошие были. Особенно в колледже. Поступила она после школы в строительный колледж – единственное учебное заведение у них в Кокуе. Можно было бы, конечно, и в областной институт учиться податься, как другие Марусины одноклассники сделали. Ленка Ларионова, ее закадычная подружка, например, – та вообще в психологи подалась. А она – нет. Она с места не сдвинулась. Да и чем строитель – не профессия? Тем более там как раз отделение такое хорошее открыли – экономическое. Вполне нормальная для женщины специальность. Марусе нравилась. Ей всегда нравилось возиться с цифрами, все учитывать да обсчитывать, планировать наперед. И даже в своем собственном хозяйстве мать ей в этом деле полностью доверялась. Была у Маруси в обиходе такая специальная тетрадочка, куда она записывала все их с матерью затраты-приходы. Ей эта тетрадочка во время учебы вспоминалась! Даже самой смешно было… Оказывается, она свой домашний мясо-молочный хозяйственный учет совершенно правильно вела, можно сказать, на одной только гольной интуиции, еще и не зная о существовании таких умных слов, как себестоимость продукции, план-фактный анализ, нормирование труда да ежедневное сведение расходов с доходами и выявление при этом не нужных никому перерасходов…

Мир цифр – это же так увлекательно! Все можно рассчитать, занести в таблицу, и все видно, как на ладошке. И даже в жизни своей все можно рассчитать и разложить по полочкам. Жизнь – она же штука такая, в ней все должно быть прозрачно и понятно. Вот, например, есть у нее Колька… Он любит ее, она любит его. Все как дважды два. Приедет из армии – поженятся. Потом ребеночка родят. Потом еще одного. Потом дом хорошенько отремонтируют, когда деньги будут. Сверху еще одну светелку пристроят, кругленькую такую, как башенка. Колька – он сильный, он все может! Так что зря Ленка говорит, что жизнь цифрам не поддается. Еще как поддается. Лишь бы цифры эти были правильные и прозрачные. А где в жизни прозрачность – там и душе покой…

В общем, ждала она Кольку все армейские годы правильно и верно. И училась хорошо. На красный диплом даже шла. И к родителям его в гости частенько захаживала.

Они так рады были этим ее приходам! Мать Колькина все подарочек какой норовила ей в руки сунуть – духи хорошие иль другую какую безделицу – все равно приятно. И настал момент – дождалась она Кольку. Увидела как-то утром входящего в калитку молодца в синем залихватском берете – коленки так и подогнулись, и ведро с молоком чуть не опрокинула. Он подхватил, закружил ее по двору! Мать смотрит в окно, плачет… Вот счастье-то было! Настоящее, стопроцентное, осязаемо идущее из твердых мужицких Колькиных рук, из сияющих восторженной прозрачностью глаз, из короткого крепкого поцелуя в губы – так и припала к нему, ничего не стыдясь, и оплела руками каменную шею…

Он тогда к ней сначала пришел. Прямо со станции. Чтоб вместе потом у его родителей появиться. Ну, она оделась понаряднее, и пошли… А потом родители Колькины по случаю возвращения сына гулянку устроили. Всех в гости созвали, кого могли! И друзей, и знакомых, и соседей… Может, и не надо было этого делать… Не надо было так лихо праздновать… Надо было дать отойти парню, приспособиться к гражданской жизни. А тут каждый подходит, и со всеми рюмкой чокнуться изволь, прими радость! Вот Колька и принял в себя этой радости столько, что лучше и не вспоминать, что потом было…

Затянулась эта их пьянка-гулянка до поздней ночи. Народ все шел и шел. То друзья Колькины с вечерней смены заглянут, то родственники из деревни на последнем автобусе свалятся… Сунулись – выпивка закончилась. Никто толком и не понял, как это Колька так лихо вывел отцовские «жигули» из гаража да за руль сел. Маруся все потом себя спрашивала: она-то где в тот роковой момент была? Почему проворонила? Не остановила? Она ж рядом с ним должна была находиться…

В общем, совершил в ту ночь пьяный Колька наезд на пешехода. И откуда у них в городе ночью этот пешеход взялся? У них и днем-то народу на улицах негусто – светофоры так только, для видимости стоят… Сбил насмерть человека. Когда милиционеры да гаишники в дом приехали – им поначалу и не поверил никто…

Все последующие события для нее протекли вязко и мутно, как в дурном сне. Что там следствие долго вести? Вот вам убийца виноватый, вот человек убитый… И не важно, что на улице совсем темно было, и не важно, что в том самом месте отродясь никаких фонарей не было. И тем более не важно, что радостное событие Колька отмечал. Сел пьяный за руль – ответь. Все оно так, конечно. Все правильно. На то оно и правосудие. И нет этому правосудию никакого дела до бедного Марусиного сердца, рвущегося через голову адвоката туда, за железные широкие прутья решетки к Кольке, безысходно обхватившему свою большую обритую голову твердыми руками…

Дали Кольке три года колонии и три года поселения. Судья беспристрастно прочитал приговор, милиционер также беспристрастно отомкнул замок железной клетушки, вывел Кольку в наручниках. Все. Кончилось для Маруси прозрачное счастье. Как будто и не было ничего. Шесть лет. Шесть лет. Даже цифры такие в голове не укладывались. Шесть лет! В молодости шесть предстоящих лет кажутся огромной жизнью, которую и не прожить никогда…

Потом она домой пришла. Закрылась в той самой сараюшке, как мать когда-то, завыла-запричитала взахлеб, упершись взглядом в толстую связку лука. Что ж, видно, это у них семейное, на женском роду написано – на лук плакать. Правда, мать ей долго плакать не дала. Ворвалась, дернула за волосы пребольно, подняла на ноги, встряхнула с силой:

– Не смей, Маруська! Кому говорю – не смей! И думать забудь, чтоб по нему плакать! Ты молодая еще, все у тебя впереди!

– Ой, мама… Шесть лет… Это ж так много – целых шесть лет… – зашлась в горьком слезном приступе Маруся, падая ей на плечо.

– Значит, тем более не смей! Считай, что я за тебя весь этот случай в свое время отплакала, поняла? Еще чего не хватало, чтоб ты мою судьбу к себе прибрала… И не смей больше об этом думать, слышишь? И чтоб я имени даже его не слышала! Нету его! Нету никакого Кольки Дворкина! И не было никогда!

– Да как же, мама, не было… Ведь был… Что же я, в голову к себе залезу да память там убью, что ли? Ой, целых шесть лет, мама…

– Замолчи, замолчи, Маруська… – глотая слезы, дрожащей рукой впилась ей в плечо мать. – Не рви мне душу, Христом Богом тебя прошу… Не наказывай… Это моя, только моя судьба такая! Хватит с меня и моего горя горького за грех мой… Иди, поешь лучше, да работать будем! Вон из-под коровы не убрано! Работать надо, Маруська, работать, оно все и забудется…

Работать ни в тот день, ни в следующий Маруся так и не смогла. Лежала колодой бесчувственной, в потолок смотрела. Слушала, как ходит тихо мать по кухне, звенит банками, как говорит с кем-то сердито во дворе…

– Кто это приходил, мам? – вяло подняла она голову от подушки, когда мать вошла к ней с большой кружкой парного молока.

– Да это… мать Колькина… Поплакаться приходила, дурища! Нашла тоже, кому плакаться…

– А где она? – Маруся села на постели.

– Так я прогнала ее со двора. Сказала, чтоб никогда не приходила сюда больше.

– Почему, мам?

– А потому! – сердито сдвинула брови мать, глухо стукнув кружкой об стол. – Нечего ей тут делать! Тебя с ума сводить зазря! Иль она думает, что ты все шесть лет будешь тут в бобылках куковать да ее сыночка из тюрьмы дожидаться? Нет уж! Не бывать этому!

– Так я ж люблю его, мам… У меня больше никого и нету…

– Нету – так будет! И думать про Кольку забудь! И это мое последнее для тебя материнское слово! Поняла? И думать о нем не смей! Чтоб с тюремщиком… Ты знаешь, какие они оттуда приходят?

– Мам, ну зачем ты так? Какой он тебе тюремщик? Он же не виноват… Он просто пьяный был… Он же не хотел этого, мам!

– Да мало ли, что не хотел? Что случилось, то случилось. Судьба, значит, такая. А у тебя своя судьба будет! И вот еще что, Маруська… Письма будет тебе писать – не отвечай! Иль отпиши, что замуж вышла. Не надо тебе этого. Не допущу я. Камнем в ноги брошусь, а не допущу! Так и знай! Мой грех, мне и действовать. И не перечь мне лучше. Я знаю, что говорю.

Осев рядом с Марусей на кровать, она вздохнула тяжело, будто разом выпустила из себя весь воинственный пыл, опустила плечи, проговорила тихо:

– Вот так и живешь, и не знаешь, где оно в тебя прилетит, с какого боку… А я, дура, радовалась, что все у тебя так хорошо складывается… Видно, чего больше всего для своего дитя боишься, то и прилетает…

Первое письмо от Кольки пришло через два месяца. Из Воркуты. Слово это страшное – «Воркута» – показалось Марусе колким и страшным, как колючая проволока. Так и виделось через это слово Колькино лицо – потемневшее, небритое, с потухшими от безысходности глазами. И строчки в письме были какие-то холодные и короткие, будто под диктовку написанные. Вроде как и писать ему особо не о чем. Только в конце письма промелькнула живая искорка, похожая на маленькую надежду. Вроде того, что три года пролетят быстро, а на поселении здесь люди очень неплохо живут, и даже с семьями, и детей рожают… Мать, как это его письмо прочитала, взбеленилась:

– Ишь – на поселении они там неплохо живут! Еще чего выдумал! Это на северах-то! Умный какой нашелся! Вот и пусть там ищет себе такую же умную, которая жить с ним станет! Тебе-то зачем об этом знать? И вообще – не читай ты этих его писем больше! В печку их сразу, в печку! И чтоб я не слышала о них больше! Ты вон ходишь – почернела уже вся, и учебу забросила, а у тебя диплом на носу! Прямо страх на тебя глядеть! Еще три года, гляди-ка, не отсидел, а уже про поселение заикается…

Больше они на эту тему с матерью не говорили. Будто и не было ее. И письма от Кольки больше не приходили. Маруся, конечно, догадывалась, что мать их перехватывала да в печку совала, как и грозилась, но молчала. А что она сделать могла? Ничего и не могла. Образовалась у нее в душе непонятная пустота, сложилась мутными слоями из предстоящих шести лет, будто они не впереди были, а позади, уже прожиты. Иногда эта пустота становилась вдруг колкой, и сухой, и черной, как слово страшное «Воркута», и щипала глаза ночами, и она плакала в подушку тихо, чтоб мать не слышала…

Колледж свой Маруся закончила. Правда, без красного диплома, ну да ладно. Зато на работу ее взяли сразу и в хорошее место. Экономистом в строительную фирму. Она, правду сказать, не совсем уж таки фирмой была, контора эта, просто именовалась так претенциозно. На самом деле это был маленький филиал большой фирмы под названием «Стройсоюз», головной офис которой находился в области. Объекты у этого «Стройсоюза» были действительно большие и серьезные, и филиалов по области было много. И в Кокуе тоже вот филиал был. А что, в самом деле? В их Кокуе, что ли, дома строить не надо? Еще как надо! И цех новый к сталепрокатному заводу строить надо, и школу тоже… Заказов хватало. Правда, по причине большой отдаленности областное стройсоюзовское начальство у них не часто появлялось, но работой их было довольно. По крайней мере, начальник их, Владимир Николаевич, так говорил. А еще говорил: от начальства подальше, душе спокойнее. Вот и копошились они себе потихоньку, работали, осваивали даденные сверху капитальные вложения да туда, наверх, об успехах докладывали. Но, как говорится, любому спокойствию когда-то приходит конец. Собрал их как-то на срочное совещание Владимир Николаевич и объявил: готовьтесь, к нам едет ревизор…

Если б знала тогда Маруся, какую роль в ее жизни сыграет этот самый заезжий ревизор! Вернее, ревизорша. Дорогая Анночка Васильевна. Вернее, это потом уже, с легкой руки матери, эта женщина стала для нее Анночкой Васильевной, а поначалу оказалась конечно же Анной Васильевной Бритовой, заместителем генерального стройсоюзовского директора по финансовым вопросам. Строгая дама. Сухая, въедливая. И фамилия ей была под стать – посмотрит, как лезвием полоснет. Так и начала к каждой бумажке сразу придираться – что это да откуда это… Бедную главную бухгалтершу чуть до инфаркта не довела. Такой тон сразу взяла, будто они тут все воровством да приписками занимаются… Вот интересно, отчего это все ревизоры такие ревностно-подозрительные? В крови у них это, что ли? Иль на человека так плохо влияет возможность другого в чем-то уличить? Неужели это так приятно – подозрением другого унизить? Ну ладно бы, если б ошибок много нашла, тогда еще такое отношение можно было как-то объяснить. А так – непонятно…

Правда, к Марусе Анна Васильевна сразу отнеслась благосклонно. И даже похвалила за порядок в документах. А может, увидела, как Маруся ее боится. Как шустро бросается продемонстрировать этот свой порядок, как со спешащей готовностью тащит на обозрение любую папку с отчетами да калькуляциями. Не успеет Анночка Васильевна задуматься да слово свое строгое ревизорское молвить, а Маруся – шасть в свой кабинет, и нате вам, пожалуйста! Вот оно, все в папочке аккуратненько подшито, все подписано, все без единой помарочки… Циферка за циферкой бежит и циферкой погоняет. И все чаще звучала из уст Анночки Васильевны сдержанная похвала: молодец, молодец, девочка… А на второй день она уж и особой панибратской чести удостоилась: вместо официальной Марии Сергеевны стала просто Марусей. И в который уже раз удивилась про себя: вот почему, почему ее все так и норовят Марусей назвать? Почему, например, не Машей? Что к ней, навечно, что ли, это имечко приклеилось? Вот посторонний вроде человек эта строгая ревизорша, а туда же – Маруся…

На третий день своего ревизорства Анночка Васильевна заявилась к ним совсем уж сердитая. Раздражение так и наплывало от нее волнами – подойти страшно. Главная бухгалтерша, спеша к ней по коридору с бумагами, уже заранее всхлипывать начала. Вздумала даже перекреститься перед тем, как войти, да все бумаги вокруг себя рассыпала, и наклонилась, кряхтя, чтоб собрать… Маруся бросилась ей на помощь, попыталась приободрить как-то, да та только рукой махнула:

– Ой, да ладно… Сейчас мы все и в том еще виноваты будем, что в гостинице горячей воды третий день уж как нет…

– Как это – воды нет? А как же она обходится, ревизорша-то?

– Да откуда я знаю! Как, как… Она ж городская насквозь, привыкла, наверное, каждый вечер в ванной полоскаться… А тут – обломалась!

Вот и злится теперь! Да и то – нечего в такую даль на проверки ездить! Сиди дома! Тут люди работают себе и работают, и нечего им ошибками в морду тыкать! Подумаешь – ошибки… У кого их нет, ошибок этих…

– Но ведь в самом деле тяжело – третий день не помывшись…

– А ты давай не защищай! Ишь, какая жалельщица нашлась! Ладно, помогла, и иди себе… Спасибо…

К вечеру Маруся решилась. Заглянула в кабинет к Анночке Васильевне, улыбнулась кротко, произнесла нерешительно:

– Анна Васильна, а может, вы это… Может, в бане хотите помыться? А что? Пойдемте к нам…

– В бане? Я – в бане? – с сомнением и немножко с ужасом переспросила ревизорша, повернув к Марусе голову. – А ты что, меня на дачу к себе хочешь пригласить?

– Ну почему на дачу? Нет, я домой… Мы с мамой в частном доме живем… Пойдемте, Анн Васильна! У нас баня хорошая, большая. Как натопим! А то что же – третий день не мывшись… А вдруг и сегодня в гостинице воды не будет?

– Да уж… Это будет катастрофа… – задумчиво посмотрела на нее Анна Васильевна. – Ну что, пойдем, коли так! Веди меня, Сусанин! – И даже рассмеялась тихо и снисходительно, сильно откинув голову. – Только учти – никому ни слова, поняла? А то поймут не так…

– Да ни в жизнь никому не скажу! Что вы!

– А идти далеко?

– Не-а! Четыре остановки на автобусе, потом пешком минут двадцать-тридцать…

– Да уж, недалеко…

– Так, может, у Владимира Николаевича машину взять? Шофер отвезет…

– Нет. Не надо машину. Так пройдемся. Посмотрю хоть, что за город такой ваш Кокуй…

Мать встретила Марусину важную начальницу так, будто была с ней сто лет знакома. Без реверансов. Вышла из коровника с подойником, в белом платочке, повязанном по-деревенски, со смешным узелком на лбу. Вытерла руку о фартук, протянула по-свойски для знакомства.

– Ну что ж, баню так баню… Это вы, девки, хорошо придумали. Это мы счас. Это мы мигом истопим. Да ты проходи, проходи, Анночка Васильна! Не стесняйся! Будь как дома! Мы люди простые, свойские…

– Ой… А это у вас что? Молоко? Настоящее? – удивленно показала пальчиком на подойник Анночка Васильевна.

– А то! Конечно настоящее. Парное. Хочешь попробовать?

– Хочу-у-у… – нерешительно протянула Марусина большая начальница.

У Маруси отлегло от сердца. В первый момент, когда мать так панибратски обратилась к гостье, она вздрогнула, конечно, – мало ли что…

Хорошо хоть мать не совсем уж в панибратство ударилась да к Анночке догадалась Васильевну пристроить…

– Тогда пойдем в дом! У меня как раз и тесто приспело, сейчас калач на поду испеку… – торопливо начала подниматься на крыльцо мать.

– А… Как это – на поду? – заинтересованно переспросила Анночка Васильевна, поднимаясь за ней.

– Ну, я гляжу, ты совсем неграмотная! – обернулась к ней мать. – Городская, что ль?

– Ага. Городская.

– Ну что ж, понятно…

Парное молоко их гостья никак не прокомментировала. Сделала несколько глотков из большой кружки, прислушалась к себе задумчиво. Да и то, не всякий человек парное молоко пить может. Вкус у него особенный. А потом стала наблюдать, как весело управляются по кухне хозяйки, как ловко мать вытянула тесто, трижды свернула в крепких руках, как фокусник, и кинула готовый калач на под, предварительно согнав на загнетку угли. Вскоре пошел по избе теплый и сытный хлебный дух, и запахло немного жженой корочкой – Маруся и сама страсть любила эту хрусткую горячую корочку, особенно с молоком…

– Ты шибко-то не наедайся, Анночка Васильна! Оставь место для ужина! А то потом париться тяжело будет! – заботливо предостерегла Надежда новую знакомую.

– А что, еще и ужин будет? – с набитым ртом переспросила разомлевшая Анна Васильевна. – Ничего себе… А я думала, хлеба горячего с молоком поедим, и все…

– Ну, чего уж ты нас с Маруськой не уважаешь так! Мы гостей любим… Правда, Маруська? Сейчас вот вы с ней попаритесь от души, а я пока на стол соберу…

Баня истопилась моментом. У них была очень хорошая баня, справная – дед в свое время постарался. Переодетая в чистый Марусин халатик, Анна Васильевна выглядела совсем уже не грозной и даже не городской. Слушалась Марусю беспрекословно и с удовольствием. Забралась на верхний полок, смотрела на нее оттуда с ласковым уважением, как она суетится, запаривая веник, как поддает квасом для первого ароматного парку.

– Какая ты вся гладкая, Марусь… Беленькая, крепенькая! Прелесть просто! И полнота тебя нисколько не портит! А я вот все худею, худею… Зачем, спрашивается? – грустно похлопала она себя по жидким ляжкам. – Скоро полтинник стукнет, а все худею…

– Сколько? Полтинник? Да вы что… – удивленно подняла на нее глаза Маруся. – Никогда бы не подумала…

– Так стараемся, чего ж! Все по салонам да по массажам деньги разбрасываю! А так подумать, положа руку на сердце, и впрямь – зачем…

– Ой, да как это – зачем? Да у вас фигурка – как из журнала!

– Ну да. Как из журнала. Только кто его читать станет, тот журнал. Некому читать-то.

– Ой, да прямо… – простецки махнула на нее рукой Маруся. – Скажете тоже…

– Ну да. Скажу. Ни мужа у меня, ни детей… Одна только работа всю жизнь. Все карьеру торопилась делать, знаешь ли. Дура была. Карьеру вот сделала, а толку нету… Ой, ой, горячо! – завопила она вдруг, пытаясь защититься руками от идущей в ее сторону волны горячего пара. – Ты что делаешь, Марусь! Я же сварюсь так!

– Ничего. Не сваритесь. Так надо. Терпите. Сейчас еще поддам и парить вас буду…

В дом Анночка Васильевна вернулась совсем разомлевшая. Бухнулась на стул, вытянула ноги, выдохнула сладко:

– О-о-о-о… Как будто все у меня внутри переместилось, на новое место встало…

– Ну так и хорошо, что встало! Значит, все на пользу пошло! – хохотнула весело Марусина мать. – Давайте-ка, девки, к столу. После баньки обязательно полагается рюмочку пропустить… Ты шаньгой, шаньгой лучше закусывай! – торопливо подсказала она гостье, когда та зашлась от крепкого глотка первача и начала отчаянно рыскать глазами по столу, заставленному тарелками. – Надо обязательно горяченьким закусить!

– Ой, а что это было такое крепкое, я не поняла… Виски, что ли?

– Да сама ты виска… Самогонка это! Чистая, как слеза! Погляди!

– А-а-а… Самогонка… – моргнула осоловело гостья, откусывая порядочный кусок картофельной шаньги. – Ой, а булочка какая вкусная… А это что, омлетик такой, да? Какой странный, жиденький…

– Ну, попробуй… – хитро улыбнулась Надежда, подставляя ей поближе тарелку с желтоватым, слегка дрожащим, как холодец, продуктом.

– Ой… Нет, не омлетик… Какой вкус странный… А что это такое, интересно?

– Так это молозиво…

– Что?!

– Ну, молозиво… Молоко такое. Самое первое, для только родившегося теленка. Оно густое всегда, жирное, а когда застывает, как холодец становится. На этот, как его… на модный жидкий сыр похожее…

– Ну да… Похожее… – торопливо отодвинула от себя тарелку Анночка Васильевна и содрогнулась слегка.

– А ты что, моргуешь?

– Что? Как это – моргуешь?

– Ну, брезгуешь, значит.

– Нет, я не брезгую… То есть… не моргую… Просто непривычно…

– Так зато полезно! Аксинья вчера как раз отелилась, вот я и взяла у нее немного молозива… Как знала, что гости будут!

– А Аксинья, это…

– А это корова наша. Аксиньей зовут. У нас их две – Аксинья и Дуняшка.

– Хм… Имена какие странные… Прямо Шолохов, «Тихий Дон»… Может, и Наташка тоже есть?

– Нет. Наташки нету. Да я и сама была против, чтоб их бабьими именами называть! Вон Маруська настояла!

– Ой, как хорошо тут у вас, господи… Баня, коровы-бабы, молозиво…

– Что, еще хочешь? Так кушай! – подвинула ей Надежда тарелку с необычным молочным продуктом.

– Нет! – торопливо выставила ладонь, отказываясь от угощения, гостья. – Нет, я уже это покушала! Спасибо! Я вот лучше кефирчику попью… Ведь это кефирчик такой густой, да? Я не ошибаюсь? Он не из молозива сделан?

– Нет. Это простокваша обычная. Ну, можно сказать, и кефир…

– Ой, а вкусная какая! Как творог. А это…

– А это масло.

– Масло?! Такое желтое? Такого не бывает…

– Ну, давай поучи меня, какое масло бывает… У вас там, в городских магазинах, такого масла и не видали никогда! Ты попробуй, попробуй!

Так в творческих познаниях деревенского натурального хозяйства прошел для Анны Васильевны вечер. Потом, когда гостью совсем сморило, Маруся отвела ее спать в светелку. Кончилось дело тем, что остаток своей командировки провела городская гостья у них в доме, возвращаясь после трудового дня вместе с Марусей.

– Ой, Надь, а можно я с тобой пойду? – увязалась она на следующий вечер за Надеждой, когда та, повязавшись платочком, направилась в коровник на вечернюю дойку. – Я хочу на Аксинью посмотреть. И на эту… на Дуняшку тоже…

– Что ж, пойдем, – удивленно посмотрела на нее Надежда, – только туфли свои модные сыми, замараешь. Чуни вон надень.

– Чуни? Это какие чуни?

Молча бросив ей под ноги глубокие резиновые галоши с острыми носами, Надежда стояла, смотрела сурово, как Анночка Васильевна осторожно и неуклюже сует в них ноги, потом произнесла строго:

– Только не шибко там охай. Испугаешь еще животину…

– Ой! Ой! Боже, какой хорошенький! Какой маленький! Какой красавчик! – тут же забыв все ее предостережения, громко воскликнула Анночка Васильевна, увидев в деревянной загородке лежащую на сене телочку. – Ой, мамочки, прелесть какая…

– Да тихо ты, оглашенная! – снова шикнула на нее Надежда. – Говорю же, не охай! Нельзя! Сглазишь еще! Глаз-то у тебя, гляжу, черный да урочливый… Да и не красавчик это вовсе, а красавица. Телка. Поняла?

– Поняла… А как ее зовут?

– Так не назвали еще… Хочешь, Анюткой назовем?

– Ой, а можно?

– Так отчего ж нельзя? Пусть Анюткой и живет свое время. Правда, потом колоть жалко будет…

– Как это – колоть? Куда колоть?

– На мясо, куда…

– Так она ж еще ребенок!

– Ничего, к зиме вырастет. К Новому году аккурат и заколем. Так что прошу к нам в гости на пельмени…

– Но… Подождите, как же… Что значит, вырастет? Она же все равно маленькая еще будет… Девушка совсем…

– Ну да. Эта девушка как раз молодой телятиной и называется. Чай, любишь в магазине молодую телятину покупать? Кто ж старое-то мясо есть любит?

– Боже… А я никогда об этом не думала… – грустно и тихо выдохнула Анночка Васильевна. – Так с вами здесь точно вегетарианкой станешь… И вообще… Расквасилась я у вас тут и душой, и телом…

– Так это хорошо, чего ж ты горюешь-то? – удивленно подняла на нее голову из-под Дуняшкиного живота Надежда.

Звонкие молочные струи упруго бились об оцинкованное дно подойника, ловкие сильные руки привычно делали свою ежевечернюю работу.

– Хорошо-то хорошо, да только ни к чему мне это, – грустно вздохнула Анночка Васильевна, осторожно оглаживая по боку Дуняшку. Потом, поднеся ладонь к носу, втянула в себя задержавшийся на ней коровий запах, задумчиво подняла глаза, продолжила: – Когда в городе живешь, Надь, в суете да в жестокости, такие вот лишние земные чувствования тебе ни к чему. Мешают только. Расслабляют. Там вся жизнь – борьба… И все бабы – стервы…

– И ты, что ль, стерва?

– Еще какая! Не будешь стервой – сразу под себя подомнут и звать как не спросят. Знаешь, с каким трудом я этого места добивалась, на котором сейчас сижу? Ой, да если рассказать…

– Так зато в люди вышла, зарплату, чай, высокую получаешь! И не надо тебе ни на земле, ни в доме горбатиться…

– Ну да. Это так. Но зато ни одной живой души рядом нет, чтоб в плечо поплакаться… И на работе тоже никому довериться нельзя. Кому доверишься, тот тебя и спихнуть норовит в первую очередь. Кругом одни интриганы! Вот и приходится все время оборону держать. Мне свои люди ой как нужны, ты даже не представляешь – как. Я вот как раз об этом и хотела с тобой потолковать, Надя…

– О чем – об этом? Говори прямо, не понимаю я твоих намеков.

– Да я про Марусю… Может, мне ее на работу в город забрать? А что? Девочка она очень толковая. Я видела, как она работает. Чего такому добру пропадать? А я бы ей помогла, и с карьерой тоже… У меня сейчас такие возможности есть. Правда, сейчас вакансий свободных у нас нет, но это же все организовать можно в принципе…

– Та-а-а-к… Разговор, конечно, интересный у нас пошел… – задумчиво произнесла Надежда. – Очень интересный… Только не в коровнике ж об этом толковать! Иди-ка ты в дом, да скажи там, пусть Маруська на стол накрывает… Посидим, обсудим…

Что ж, видно, так уж сложилось, чтоб меняли да определяли дальнейшую судьбу обитателям этого дома пришлые случайные люди. В свое время вор-рецидивист Сергей Климов в Надеждину судьбу вклинился, теперь вот и Анночка Васильевна таким пришлым случайным человеком оказалась…

– Вот так вот, Маруся… Девочка ты очень способная, толк из тебя будет. Сама видела. Считай, что ты в моем лице свой счастливый билет вытянула. Путевку в жизнь. – Сидя во главе стола и прямо, как в президиуме, держа спину, важно вещала Анна Васильевна. Слышались в ее голосе знакомые уже Марусе властные и жесткие нотки. Даже Надежда вдруг оробела от такой мгновенной метаморфозы, поглядывала на нее робко, исподлобья. – Думаю, ты надежды мои оправдаешь. Да и мне, знаешь, неплохо под боком своего человека иметь… Коллектив у нас ненадежный, сволочной, все только и думают, как бы кому пакость устроить… А на тебя я всегда положиться смогу. Ты мне своя. И еще ты… как бы это сказать? Ты очень комфортная, Марусь… На тебе глаз отдыхает. А в нашем сволочизме очень важно, чтоб на ком-то глаз отдыхал.

– Может, не надо, Анн Васильна? Как тут мама без меня на хозяйстве останется? Да и боюсь я, не справлюсь… – скромно сопротивлялась Маруся.

– Еще чего – не надо! Молчи уж! – строго перебила ее мать. – Тебе такой случай подвалил, а ты… Не слушай ее, Анночка Васильна, не слушай! Она и впрямь тебя не подведет! А в городе… В городе и возможностей вон всяких сколько много! Может, и судьбу свою найдет… А что, чем черт не шутит?

– Только я быстрого успеха тебе не обещаю, конечно. Да и чтоб место тебе освободить, надо мне подсуетиться, перестановку кадровую произвести. На это тоже какое-то время понадобится. А может, и убрать кое-кого. Ну, да это уж мои проблемы…

– Как это – убрать? Не надо из-за меня никого убирать… – встрепенулась Маруся.

– Да ладно, не пугайся. Я на своем месте сама разберусь. В общем, так. Примерно через месяц жди моего звонка. Надо же еще и с жильем решить… У нас при фирме общежитие есть малосемейное, я думаю, удастся туда тебя пристроить.

– Это всем скопом в одной комнате, что ль? – с сомнением спросила Надежда.

– Да нет! Ну что ты! Там квартирки такие маленькие: комнатка, кухня, туалет, ванная – все свое. Очень приличное жилье для начала, между прочим. Не каждому удается туда попасть вот так просто… Это еще похлопотать надо…

Через день Анночка Васильевна уехала, прихватив с собой всяких кисломолочных гостинцев и сердечно простившись с Надеждой. Марусе же велела – жди! Вот спросил бы кто ее в этот момент – рада она этому «жди» или нет? Она бы и не ответила. Вот если б, например, сказали ей, что Колька Дворкин через год освободится и домой придет… Жди его, мол… Она бы ждала… Точно бы ждала… А так… Чего ей в этом Анночкином Васильевном «жди»? Маета одна неизвестная…

Мать, наоборот, была рада. И вовсю строила планы на городскую Марусину жизнь. И каждый вечер давала советы:

– Ты там, главное, слушайся ее во всем, Марусь… Что скажет, то и делай. И старайся, старайся! Она хоть и видно, что стерва, а помочь и впрямь может. Оно даже и лучше, что стерва. Крепше на своем начальницком месте сидит, значит. Может, тебя потом на свое место и посадит… Ей вон уже сколько годочков-то! В городе-то, знаешь, не шибко старых баб в начальницах держать любят, все молодых поставить норовят… А тут – ты! Молодая, грамотная, ею же самой всему обученная. Эх, надо было тебе все ж таки в институт поступать! Да кто ж знал-то…

– Ну, мам, ты размечталась… Знаешь, там какая фирма огромная? Наш филиальчик по сравнению с ней мелочь пузатая…

– Ну так и что? Вовсе не боги горшки обжигают! Ты у меня девка умная, способная, она сама говорила…

А вот Марусина подружка Ленка Ларионова – та самая, что на психолога выучилась, – ее совсем не поддержала. Можно сказать, наоборот, категорически даже осудила:

– Нет, я не понимаю… Вот ты говоришь, она тебя комфортной назвала. А ты задумывалась, что за этим стоит, когда человека комфортным называют? И что такое имела в виду твоя начальница, называя тебя комфортной? Что ты ей в рот смотришь и своего мнения, как всегда, не имеешь? Что принимаешь слепо на веру все, что бы она ни сказала? Плывешь по ее течению? Так это, моя милая, никакая не комфортность, а конформизм чистой воды… Вот зачем, скажи, ты ее к себе домой притащила? Понравиться захотелось, да?

– Ну почему сразу понравиться… Вовсе нет… – слабо защищалась от Ленкиных нападок Маруся. – Просто жалко ее стало… Чисто по-человечески… В гостинице воды не было, даже помыться нельзя…

– Да брось! Жалко ей стало! Ты, Маруська, лица своего не имеешь – все по чужим мозгам да желаниям плаваешь. Надо же от себя отскакивать, самой свою судьбу строить! Как тебе хочется! А ты… Мать велела – Кольку забудь, ты и забыла… Ты ж вроде любила его сильно?

– Не надо, Лен…

– Что, что не надо? Нельзя жизнь прожить, делая только то, что другим нравится! Своей жизнью надо жить! Собственной!

– Как ты, что ль? Чужих мужиков из семьи уводить? – неожиданно встряла в разговор вошедшая в Марусину комнату Надежда. Встала в дверях, уперев крепкие руки в бока, выставилась сердито на Ленку: – И вообще, иди-ка ты отсюда, подруженька дорогая, не сбивай мою девку с толку! Ишь, рассуждает она тут… Словам умным выучилась, а толку нету! Свою лучше жизнь устрой, а в чужую не лезь!

– А я и устраиваю! – с вызовом усмехнулась ей Ленка. – А подслушивать за дверью, теть Надь, нехорошо…

– Да уж! Устраиваешь ты! – сердито махнула на нее рукой Надежда, пропустив мимо ушей последнее обстоятельство. – Свела Серегу Головина с ума, вот и все твое устройство… Жил-жил парень при жене да при матери, пока ты не явилась…

– Значит, плохо жил… – тихо произнесла Ленка, отвернувшись к окну. – Значит, ему со мной лучше, раз в никуда ушел… И мы за счастье свое до последнего бороться будем…

– Ага! Вы ж с ним не эти… Фу-ты, как его, черт… Не комфон… Не конфом…

– Не конформисты, – с готовностью подсказала ей Ленка. – Точно, теть Надь. Все правильно говорите. Мы с Серегой нормальные здоровые личности. И живем как нам надо. А не как все от нас хотят. Хоть и трудно живем, но счастливы, между прочим, вопреки всему…

Что ж, жили ребята, надо признать, действительно очень трудно. Отношения их завязались два года назад, поначалу тайные и греховные, поскольку Серега был женат, проживал с женой и маленькой дочкой вместе со своими родителями, в невестке и внучке души не чаявшими. Ленка особо на его уходе из семьи и не настаивала – он сам так решил. Мать Серегина, наплакавшись, указала сыну на порог, оставив в доме невестку, которой с ребенком на руках податься было совершенно некуда. Многие ее осудили, а многие, наоборот, за высший человеческий подвиг такой материнский поступок почли… Сереге с Ленкой особо тоже податься было некуда. Благо что досталась ему в наследство от бабки избушка-развалюшка в деревеньке недалеко от Кокуя, совсем уж никчемная. Вот и громоздили теперь Серега с Ленкой из своего шалаша рай, как умели… Летом еще ничего, можно до той деревеньки быстро на автобусе добраться, а весной да осенью – маета одна. Ни на чем не проедешь. Как они туда добирались, одному Богу да им известно было. Но жили. Держались за свою любовь обеими руками. Пальцы в кровь, а держались. Вот и пойми, где тут подвиг, а где счастье…

– Теть Надь… Сегодня Серега в ночную… Можно я у вас ночевать останусь? – резко сменила тему Ленка, просительно взглянув на Марусину мать.

– Да оставайся, чего уж… – махнула рукой Надежда, выходя из комнаты. – Только девку мою с пути не сбивай. Она и так вон истряслась вся – ехать не ехать… А может, ее там судьба ждет, в городе-то? Может, тоже счастье свое найдет да за него уцепится? Не ждать же ей в перестарках Кольку Дворкина столько лет, в самом деле…

– … А теперь – горько!

Красивый мужчина-тамада, похожий на эстрадного артиста, осушил одним махом бокал с шампанским, поднял его над головой и уставился весело-выжидательно на гостей, требуя поддержки.

– Горько! Горько! – вразнобой закричала красивая нарядная публика за столом, и Маруся с Никитой встали со своих мест и в который уже раз стали целоваться прилюдно.

– Раз, два, три, четыре, пять… – весело закричали гости, хлопая в ладоши.

Засмущавшись, Маруся уперлась руками в Никитины плечи, вывернулась из его объятий, быстро опустилась на стул. Какое, оказывается, наказание – вся эта шумная свадьба… Столько незнакомых лиц кругом, огромный банкетный зал ресторана, официанты в белых крахмальных рубашках – все это кружилось и мелькало калейдоскопом перед глазами, и голова тоже кружилась, и корсет нещадно давил на ребра, и лицо у нее, должно быть, совсем пунцовое от всего этого шумного чужого праздника. Хотя почему этого – чужого? Что это она… Ведь это же ее свадьба! Она столько раз представляла себе ее в мыслях, свою свадьбу, во всех подробностях, и даже ощущения свои при этом представляла… Правда, там, в мыслях-мечтаниях, они были совсем другими, эти ощущения. Они были теплыми, дрожащими и немного стыдливыми. И губы, ее целующие, были другими. И руки, ее обнимающие, тоже. Кольки Дворкина там были и руки, и губы…

Нет, Никита ей очень понравился, конечно. Еще бы не понравился! Он вообще был такой… необыкновенный. Она таких парней в своем Кокуе сроду не видела! Не было там таких парней, как Никита. Умный, вежливый, грустно-насмешливый, красивый до умопомрачения. И еще – очень загадочный. Так она эту загадку до свадьбы и не разгадала, чем же она, простушка деревенская, такого парня завлекла. А может, никакой загадки и нет? Может, просто понравилась, да и все? А что, бывает же… Ей и самой хотелось ему нравиться. Так хотелось, что голова болела от напряжения. А вдруг он посмотрит повнимательнее и поймет, что никакая она не красивая, да и не умная вовсе… Нет, совсем не просто было ей рядом с Никитой. Вот с Колькой было просто, а с Никитой – нет. Хотя что это она снова о Кольке…

– Марусь, ты поешь чего-нибудь… – наклонившись к ее уху, тихо-заботливо прошептал Никита. – И перестань так напрягаться, все же хорошо… Вот смотри, я тебе салат положил. Поешь! Попробуй, он очень вкусный, с королевскими креветками!

– Ага… – благодарно улыбнулась ему Маруся. – Сейчас попробую…

Вот Кольке бы она запросто сказала: «Не хочу я салат! Отстань! Я вообще салаты не ем, потому что не понимаю мешанины этой! Чего хорошего-то – продукты только переводить! Гораздо же вкуснее съесть все по отдельности. Чем проще, тем лучше». Ей казалось, что и сама жизнь так устроена должна быть – от простоты. Тогда в ней все понятно и прозрачно будет. И все видно. Если креветка, так она и есть креветка – деликатесный продукт. А помидор – он и есть помидор. Овощ, значит. А сыр он тоже сыр…

Вздохнув, она подцепила вилкой салат, принялась вежливо жевать. Что ж, придется отвыкать от прежних своих привычек, раз так жизнь сложилась. Чего ее гневить, жизнь-то. Она к ней вон каким благосклонным боком повернулась… И Анночку Васильевну к ней в дом направила, и Никиту вот подарком подсунула… Анночка Васильевна, например, как Никиту увидела, только руками всплеснула:

– Ну, ты даешь, Маруська! Только успела в городе нарисоваться, а уже такого мужика себе отхватила! Да еще из такой семьи! Значит, не зря я тебя из твоей дыры вытащила. Значит, судьба у тебя такая счастливая…

Поначалу Анночка Васильевна встретила ее очень сурово. Даже когда позвонила ей через месяц, голос в трубке звучал короткими сухими командами: собирайся, мол, приезжай. Жду. Пусть тебя уволят сразу, в один день. Здесь место освободилось, для тебя держу. Ну, она и встрепенулась, и собралась в один день, и заявилась утречком с поезда прямо к ней в головной офис…

– Так. Хорошо, что быстро приехала. Иди сейчас в отдел кадров, там тебя оформят. А потом – в общежитие. Комната для тебя тоже готова. Вещи отнесешь. Потом снова сюда, ко мне подойдешь, поняла? – быстро проговорила она, не поднимая озабоченного взгляда от разложенных по столу бумаг. – Иди, иди, Маруся, некогда мне пока с тобой… У меня совещание сейчас будет…

От такой холодной встречи Маруся поначалу оторопела. Но ведь Анночка Васильевна ее предупреждала, что так будет! Вздохнув и подхватив сумку, поплелась в отдел кадров, потом поехала в общежитие селиться… Комната ей понравилась. И впрямь, как маленькая игрушечная квартирка. Все под рукой. И все есть. И холодильник, и телевизор. Живи – не хочу. Однако рассматривать комнатку ей было некогда – тут же рванула обратно. Наверное, надо уже сегодня и к работе приступить! Зря, что ли, Анночка Васильевна для нее место держала…

Однако ни в тот день, ни в следующий приступить к новым обязанностям ей не пришлось.

– Эй! Эй! Новенькая! Как тебя там… Климова! – окликнула ее в коридоре строгая девчонка из кадровой службы. – Зайди-ка к нам еще раз! Ты направление на диспансеризацию взять забыла!

– Куда? Зачем мне на диспансеризацию? Это в больницу, что ли? Нет, мне незачем, наверное… Я совершенно здорова… Анна Васильевна сказала, что мне сегодня же к работе приступить надо…

– Ну, мало ли что сказала Анна Васильевна! У нас для всех правила одни! Полагается так! Мы всех новеньких сначала на диспансеризацию направляем!

Взяв направление, Маруся робко заглянула в кабинет к своей новоявленной начальнице, протянула ей бумагу:

– Тут вот… В кадрах дали…

– Что такое? – недовольно заглянула ей в руки Анна Васильевна. – А, ну да, ну да, поняла… Что ж, надо так надо. Иди в поликлинику, что ж… Пробегись там быстро по врачам, я думаю, в один день уложишься…

Куда там было – в один день! Список, который назывался «пробежаться по врачам», оказался не таким уж и маленьким. Да это еще ничего бы, если бы просто пробежаться! У каждого кабинета, куда ни сунься, очередь из таких же страждущих скопилась. Да еще и кабинеты эти расположены на разных этажах да в закоулках – поди разбери, где какой! Отоларинголог на первом этаже, окулист на четвертом, к невропатологу вообще с другого входа заходить надо, а уж кабинет гинеколога Маруся вообще никак не могла найти, сколько ни плутала по закоулкам большого здания поликлиники. Даже в глазах зарябило от четырехзначных номеров кабинетов. А вот вроде бы та самая дверь…

– Раздевайтесь! До пояса! – быстро скомандовал ей молодой врач в белоснежном халате, не отрываясь от бумаг на своем столе.

Пожав плечами, Маруся торопливо стянула с себя кофточку, потом долго расстегивала крючки лифчика нервно дрожащими пальцами, тихо про себя недоумевая: почему до пояса-то? Вроде у гинеколога наоборот надо…

– Ну что, разделись? Подойдите ко мне! – снова скомандовал врач.

Что ж, она подошла. И опять же тихо про себя удивилась, когда он, встав со своего места и наклонясь к ней, стал сосредоточенно мять пальцами ее грудь. И так и этак. Долго мял, она аж испариной от неудобства покрылась. Но терпела. Надо так надо. Странный какой-то гинеколог. И кресла у него специфического в кабинете нету… Может, у них тут, в большом городе, свои какие-то новомодные медицинские способы женские интимные места обследовать?

– Что ж, у вас все в полном порядке, можете не волноваться… Давайте ваш талон и карточку, я вам запись сделаю…

– А… У меня не карточка, у меня вот… Я на работу поступаю, мне просто расписаться надо, что я у вас была на диспансеризации…

– Как это – расписаться? Вы чего, девушка? – впервые посмотрел он ей в лицо. – Меня в списке осмотра на диспансеризацию нет, я же маммолог…

– Кто?!

– О господи… Маммолог! Врач такой… Вы, по всей видимости, меня с гинекологом перепутали!

– Простите… Ой, как неловко получилось… А я думала…

Вмиг почувствовав, как вспыхнули быстрым стыдом щеки, она автоматически скрестила на груди руки и попятилась от него к стулу, на спинке которого сиротливо пристроились лифчик и кофточка. Даже плакать захотелось от стыда.

– Ну чего вы так расстроились, девушка… – улыбнулся ей ободряюще врач. – Ничего же страшного не произошло! Зато теперь знать будете, что вы здоровы…

– Да, да, спасибо… – прошептала Маруся, с трудом попадая головой в горловину кофточки. – Извините меня…

Выскочив из его кабинета, она пулей промчалась по коридору, остановилась в холле у окна, прижала дрожащие ладошки к щекам. Господи, зачем она притащилась в этот проклятый город? Что ей в родном Кокуе не сиделось? Вот так теперь и будет позориться на каждом шагу… Одному мужику грудь за здорово живешь покажет, другому еще чего-нибудь… Фу, неудобно-то как…

– Что, все еще переживаете? – раздался у нее за спиной сочувственный и слегка насмешливый голос давешнего маммолога. – Девичий позор перенести не можете?

– Нет-нет, я просто… Я просто заблудилась тут у вас… – торопливо смахнув слезу, повернулась к нему от окна Маруся. – Не подскажете, где кабинет гинеколога?

– Подскажу. Пойдемте, я как раз туда иду. А хотите, я вас без очереди проведу? Так сказать, в компенсацию за девичий позор…

– Нет-нет, спасибо, я сама…

– Да ладно! Идемте, не вредничайте. Вы куда на работу поступаете?

– В «Стройсоюз»…

– Что ж, солидная организация. На слуху. А кем, если не секрет?

– Экономистом…

– О! И профессия у вас тоже солидная! А как вас зовут?

– Маруся. Ой, то есть Мария… Маша…

– А фамилия?

– Климова…

– Что ж, успехов вам, стыдливый экономист Маша-Маруся Климова… Подождите здесь, – остановился он у двери кабинета, – я скажу, чтоб вас без очереди вызвали…

Ее действительно вызвали без очереди – хоть в этом повезло. Но всех врачей по списку в тот день ей обойти так и не удалось. Расправилась она с этой проклятой диспансеризацией только на следующий день к обеду – вышла на крыльцо поликлиники совершенно этой процедурой изнуренная. И тут же наткнулась на вчерашнего своего знакомца, в самом прямом смысле слова наткнулась. Лбом прямо ему в грудь. Налетела с ходу, как на стену. Вот же неловкая какая, господи…

– Стоп, не падайте мне в объятия, я этого недостоин… – придержал он ее за плечи, весело заглянув в глаза сверху вниз. Она вдруг увидела, какие у него глаза – необыкновенно синие. Такие только у киношных артистов бывают. Синие, умные и немного грустные. И улыбка такая… насмешливая, но не обидная вовсе.

– Ой, здравствуйте! А я уже все, всех врачей пробежала! – поделилась она с ним своей радостью, тряхнув зажатой в руке бумажкой.

– Что ж, поздравляю… А вы сейчас куда идете? Может, мы посидим где-нибудь?

– Как это, посидим? Что вы… Мне сидеть некогда… Мне на работу надо…

– Да? Жаль. А я вот, наоборот, слишком рано приехал. У меня прием с трех часов. Можно было бы пообедать сходить…

– Так пообедать или посидеть? – удивленно моргнула ресницами Маруся, одновременно пожав плечами.

Он тоже уставился на нее несколько удивленно, словно она ляпнула что-то совсем уж несусветное. Хотя и впрямь, наверное, ляпнула. Похоже, у них тут «посидеть» и «пообедать» одно и то же обозначает.

– А знаете что? А давайте! – спешно пытаясь исправить свою ошибку, решительно произнесла Маруся. – Давайте… посидим! Я так проголодалась – сил нет… Утром даже не позавтракала! Не успела ничего купить с вечера. И спать легла голодной…

– Ну, вот и замечательно! Давайте посидим пообедаем! Пойдемте, вон там, за углом, замечательное летнее кафе есть… Меня, кстати, Никитой зовут. А вас Марусей. Я помню…

Так они и познакомились. А потом закрутилось все так быстро и непонятно, будто понесло ее куда-то сильным ветром, и ни опомниться, ни остановиться нельзя. Хотя, если честно, ей не особенно и хотелось опоминаться да останавливаться. Несет и несет. Тем более ей так до конца и не верилось, что этот ветер ее до свадьбы донесет. А может, Никита ей и не сделал бы предложения, если б не Ксения Львовна… Маруся помнит, как она эмоционально всплеснула ручками, когда Никита впервые привел ее к себе в дом:

– Ой, прелесть какая, Никитушка! Чудо, чудо природное! Какие конопушки, какие ямочки… Вот! Вот это именно то, что тебе надо!

– Мам, успокойся… Не смущай девушку. Иначе она испугается и убежит. Я ее знаю. Правда, Маруся?

– Н… нет… Я не убегу…

– А вас Маруся зовут, да? Какое чудное имя – Маруся… – снова плеснула в нее смешливым восхищением Ксения Львовна. – Ну проходите, Маруся, проходите! Вы меня извините, что я так бесцеремонно вами любуюсь! Просто такую вот девушку сейчас редко на улице встретишь. Такое солнышко первозданное. Вы знаете о том, что вы есть самая чистая прелесть, Маруся? У вас каждая веснушка на лице отдельным солнышком светит… А можно я к вам на ты буду обращаться?

– Можно… – робко улыбнулась ей Маруся, про себя удивляясь потоку этой странной экзальтации.

– Вот и замечательно! А меня зовут Ксения Львовна. Я Никитина матушка, как вы сами уже догадались, наверное… Витя! Витя! Иди познакомься с Никитушкиной девушкой! – крикнула она куда-то в глубину квартиры. – Иди быстрее, посмотри, какое Никитушка чудо к нам привел!

Никитин отец Виктор Николаевич, слава богу, оказал ей гораздо более сдержанный прием. Вышел в гостиную, расшаркался не то чтобы вяло, а как-то равнодушно даже. Склонился, ручку поцеловал. Потом улыбнулся одним уголком рта, взглянул коротко на жену, проговорил нарочито вежливо:

– Очень рад… Очень рад… Извиняюсь, конечно, но должен вас покинуть… Дела, знаете ли…

Был Виктор Николаевич очень похож на Никиту – такой же, наверное, в молодости красивый был. Да и сейчас он еще хорош. Немного напоминал барина, несущего на себе гнет поднадоевшей повседневности. Как раньше говорили – сплин. Если халат с кистями на него надеть – чисто барин. Бросались в глаза его особенная, вальяжная посадка головы, седой бобрик волос, отстраненный взгляд умных голубых глаз. Правда, глаза были не такими яркими, как у Никиты, поблекшими от времени, даже мутноватыми немного. Оттого, может, и выглядел Виктор Николаевич таким усталым.

– А ты что, разве обедать с нами не будешь, Виктóр? – спросила удивленно Ксения Львовна, делая ударение на последнем слоге в имени мужа и тем самым добавляя как бы последний штрих к его «барскому» портрету. – Надо же познакомиться с нашей гостьей поближе…

– Нет. Мне в клинику надо. Там Сергеев из Швейцарии новое оборудование привез, докладывать будет. Неудобно отсутствовать…

– Ну что ж, поезжай… – ласково махнула на него рукой Ксения Львовна. – Сергеев так Сергеев. За ним действительно приглядеть надо, за Сергеевым этим. Без тебя тут разберемся…

Из рассказов Никиты Маруся уже знала, что отец его, Виктор Николаевич Горский, руководил большой стоматологической клиникой. Это потом уж выяснилось, гораздо позже, что руководить-то он ею руководил, конечно, а только единоличной владелицей той клиники была его жена – Ксения Львовна Горская…

На следующий день Никита сделал Марусе официальное предложение. Ее так и подмывало спросить: мама, что ль, поторопила? Конечно же ничего такого она спрашивать не стала. Да и не похож он был на маменькиного сынка – вовсе даже не похож! Никита был такой… Она и сама не смогла бы в точности определить, какой он был, ее Никита. Ну, милый. Ну, добрый. Интеллигентный. И еще – будто отстраненный от всего, что происходило с ним рядом. Смотрел на нее всегда непонятно – будто любовался задумчиво. И улыбался – весело и грустно одновременно. Она что-нибудь рассказывает ему, а он улыбается и молчит, улыбается и молчит… На Кольку Дворкина, по крайней мере, он уж точно не походил. Да куда там! Их и рядом даже поставить нельзя было! И не в том дело, что Колька хуже был, просто… Интеллигентности вот этой Никитиной в Кольке отродясь не было. И мешанины из веселости и грусти тоже не было. Все в Кольке было понятно – где грусть, а где веселье…

Вообще, она к Никите за это короткое время очень привязалась. А как было не привязаться? Город большой, чужой, незнакомый. Враждебный даже. Ни родственников под боком, ни друзей-подруг мало-мальских. Приходи после работы в свою комнатку и плачь – ничего больше и не остается. И Анночка Васильевна ее не особо своим вниманием баловала. Наоборот, была с ней суха и строга, держала от себя на расстоянии, будто и не сидели они на одном полке в кокуйской бане. Если б не Никита – сбежала бы через месяц обратно как пить дать. Хотя и Никита тоже не очень старался, чтоб ее чем-то развлечь. Ни в кино не звал, ни на концерты, ни просто по бульварам прогуляться – не ухаживал то есть. И цветов с подарками не дарил. Просто приходил в гости, сидел молча, улыбался непонятно. Говорил – хорошо ему с ней. Вроде как тепло от нее идет, такое сильное, что можно его руками потрогать. Ей даже странно немного было – красивый парень, умный, а прилепился к ней, как бездомный ребенок… Так и до свадьбы дело дошло…

– Эй, рыжик, ты чего задумалась? Очнись! Слышишь, опять нам «горько» кричат…

Она вздрогнула от его тихого насмешливого шепотка ей на ухо.

– Сейчас опять гостей ублажать будем… Терпи, рыжик, еще немного осталось!

И впрямь народ уже вовсю заходился в требовании обязательного поцелуя, и пришлось встрепенуться и глянуть в калейдоскоп смеющихся хмельных лиц. Краем глаза она выхватила из калейдоскопа маму – лицо довольное, восхищенное, гордое. Даже немного торжествующее. Сбылась мамина мечта – вырвалась дочка в хорошую замужнюю жизнь. К хорошим людям попала. Вон они кругом какие – дамочки в гладких длинных платьях, с узкими лямочками на плечах, мужики все как один солидные, ладные, в строгих костюмах… Сама мама в своем блескучем старомодном турецком костюме с широкой складчатой юбкой выглядела в этом гламурном обществе как бедная случайная родственница на чужом празднике жизни. Да и Ленка тоже подкачала – не могла уж платье себе поприличнее купить… Свидетельница все-таки… Хотя откуда у нее деньги на дорогое платье? На хлебах психологических много денег не заработаешь, особенно в их родном Кокуе… А еще Маруся чувствовала, как Ленка сердилась: не нравилось ей все это гламурное застолье. Сидела рядом, фыркала потихонечку. Хорошо хоть молча фыркала, без комментариев. Хоть бы танцы поскорее тамада объявил, что ли… Сколько уже можно за столом сидеть? Странная какая-то свадьба. Вот у них в Кокуе свадьбы играют – ух! Чуть посидели за столом, поздравили молодых – и плясать! Весело! А тут… И молодежи за столом мало… Она, конечно, хотела девчонок с работы позвать, но Анночка Васильевна ей строго-настрого запретила. Зачем, говорит? Кто они тебе? Подружки, что ли? Потом только обсплетничают, и все. Да и вообще, говорит, особняком тебе от них надо держаться, потому как я тебя дальше продвигать начну, и дружба эта тебе только во вред будет…

Потом были и танцы, конечно. Появились на сцене музыканты, заиграли вальс, и они покружились с Никитой по залу довольно неуклюже. Корсет вовсю давил на ребра, и лица мелькали, слились в единую полосу круговертью, и внутри у нее сделалась какая-то странная истерика, будто собралось там все волнение в беспокойную кучку и лупит что есть силы по сердцу. В один момент даже показалось, что свалится сейчас Никите под ноги, опозорится перед гостями… Он вовремя ее удержал, обнял заботливо за талию, заглянул в лицо:

– Тебе плохо, Марусь? Может, воды?

– Да нет, ничего, просто голова закружилась… – слабо махнула она рукой в тонкой ажурной перчатке.

– Марусенька, что? Что? – тут же подскочила к ней и Ксения Львовна. – Что с тобой, моя девочка? Тебе плохо? Ты переволновалась, наверное?

– Да ты, сватьюшка, не волнуйся. Она у меня девка крепкая. Все выдюжит, – успокоила ее подошедшая мать.

– Как вы меня назвали? Сватьюшка? Ой, прелесть какая! – ласково тронув мать за руки, расхохоталась Ксения Львовна. – Какое замечательное, право, словечко – «сватьюшка»…

И правда смешно. В своем шикарном бледно-голубом атласном платье с открытыми плечами Ксения Львовна на «сватьюшку» уж никак не тянула. Но, надо отдать ей должное, с мамой держалась очень демократично. Может, даже слишком демократично. Старалась изо всех сил. Вон даже и под ручку ее не погнушалась взять, и знакомить повела с родственниками… А мама молодец – хорошо держится. Как будто всю жизнь свою провела не с Аксиньей да Дуняшкой в компании, а в этом блестящем обществе. Вон уже и танцует с каким-то господином в смокинге…

– Слушай, а они богатые, что ли, родственники твои нынешние? – язвительно спросила Ленка, вложив в свой вопрос хорошую порцию только что, видно, зародившейся классовой ненависти. – Свадьба в ресторане, все из себя тетки в бриллиантах…

– Да я не знаю… Наверное, Лен… – пожала плечами Маруся, испуганно оглянувшись на отошедшего на минуту Никиту. – У них своя клиника, по-моему… Стоматологическая… Никита говорил, самая известная в городе…

– Ну ты даешь, подруга! – насмешливо присвистнула Ленка. – Кто бы мог предполагать… Сидела в своем Кокуе, хвосты коровам крутила и вот – сразу козырную карту вытянула! Выходит, не зря Колька тебе дорогу освободил…

– Тише ты! – испуганно шикнула на нее Маруся, снова покосившись в сторону Никиты. – Не надо сейчас про Кольку…

– Ну понятно, что не надо! – не унималась Ленка. – У каждого свой путь, да? Любовь была одна на двоих, а теперь каждому – свое? Так получается? Пусть он там со своей любовью чалится от звонка до звонка, а ты будешь в стоматологическом богатстве жить? Эх ты, Маруся Климова, прости любимого…

Ну вот зачем, зачем она так? А еще подруга называется… Даже если и права, что она может сделать? Она ж не виновата, что так получилось… Что именно в Кокуй принесло на проверку Анночку Васильевну, что воды в гостинице не оказалось, что перепутала она в поликлинике гинеколога с маммологом, что… Да мало ли сколько их, этих самых «что»…

В общем, настроение ей Ленка испортила окончательно. Благо что его на усталость и волнение можно было списать. Да еще то благо, что отпустили молодых с гулянья пораньше – свою первую ночь они должны были провести на даче, за городом. Это Ксения Львовна так придумала – чтоб на даче. Чтоб не было кругом никого…

Проснулась Маруся поздно. В открытую балконную дверь сочился свежий аромат дачного утра, теплого и праздничного. И пели птицы. И занавеска полоскалась на ветру игриво, и солнечный луч уперся ей в щеку, гладил нежно и ласково – вставай… Осторожно, чтоб не разбудить Никиту, она выскользнула из-под одеяла, накинула халат, вышла на балкон, потянулась от души так, что даже пискнуло где-то внутри и пробежала по телу легкая истома-радость. Утро и впрямь было чудесное. Такое же утро, как дома, в родном Кокуе. Боже, как давно она вот так не просыпалась, чтоб можно было выйти на воздух, потянуться навстречу солнышку…

Хотя здесь, на даче, все было по-другому, конечно. Там, дома, балкон ее светелки выходил на огород, на грядки с луком и с морковкой да на теплицу, похожую на сказочный стеклянный домик. И любоваться долго на все это огородное хозяйство там было некогда. Надо было подхватываться да бежать, суетиться по хозяйству, поливать-полоть да выгонять коров на выгон за усадьбой. А здесь… Здесь торопиться совершенно некуда. Ни коров тебе, ни огорода. Внизу – аккуратный зеленый газончик с клумбами диковинных цветов. Они с матерью там, дома, цветы совсем не выращивали. Поднимались сами по себе неприхотливые мальвы под окошком, да куст сирени в палисаднике радовал весной буйным цветением. А здесь – красота… И флоксы тебе, и левкои, и еще какие-то цветочки беленькие да розовые. И даже бассейн маленький среди газона есть, выложенный цветными камушками.

Красиво, конечно. Жаль только, что земля зазря пропадает. Вполне можно было бы вон там, за домом, грядки соорудить. Хотя бы для свежей зелени к столу…

Она, помнится, так и сказала Ксении Львовне про эти грядки, когда впервые сюда приехала. А та только рассмеялась весело, запрокинув голову. И ущипнула ее за щеку. И проговорила что-то ласковое – вроде того, хозяюшка ты моя домовитая… Она вообще с ней очень ласкова была, Ксения Львовна. И наблюдала умильно, как Маруся ей все время по хозяйству помочь старалась. В тот день, когда они сюда впервые приехали, Маруся сразу воды в ведро набрала, тряпку нашла да давай пол на веранде намывать… А чего зря без дела сидеть? Не приучена она без дела сидеть. Это Ксения Львовна может целый день в плетеном кресле среди газона провести, прихлебывая кофе из чашечки да модный журнальчик листая. А у нее, хоть убей, не получается так вот красиво время проводить. Видно, на это дело свой талант нужен, чтоб от безделья удовольствие получать…

– Привет, родственница! Проснулась уже? – вздрогнула Маруся от мужского голоса, окликнувшего ее откуда-то снизу, и лихорадочно запахнула на себе халатик.

Перевесившись слегка через перила, она увидела идущего по дорожке к крыльцу лысоватого мужчину средних лет. Задрав голову, он улыбался ей, отчаянно щурясь на солнце. Потом, подставив ко лбу ладонь козырьком, спросил удивленно:

– Чего так смотришь подозрительно? Не узнала, что ли? Вчера вроде знакомились…

– Да, здравствуйте… – растерянно произнесла Маруся, виновато улыбнувшись. Она и впрямь не узнала его. Хотя лицо было смутно знакомым. Кто-то из родственников Никитиных, наверное. Их вчера много было на свадьбе, родственников этих. Проплыли лица чередой, всех сразу разве упомнишь…

– Привет, Пашка… – раздался у нее за спиной хриплый спросонья Никитин голос. – А я думаю, с кем это моя жена с утра тут здоровается… Ты чего в такую рань приперся? Нахально и бестактно нарушить покой молодоженов решил? Кто тебя только воспитывал, Пашка?

– Так маман наша, взаимно обожаемая, и воспитывала… В нахальности и в бестактности, стало быть, – хохотнул снизу Пашка, не убирая ладони ото лба. – Ты уж извини, дорогой братец. Просто подумалось, что не увижу тебя еще сто лет… Мне вечером обратно уезжать надо, Никитка. Домой, в Москву. Дела зовут, бизнес трепещет и требует присутствия. Вот мы и решили с Алькой вас потревожить…

– Что, и Алька с тобой приехала? А где она?

– Там, у ворот, в машине сидит. Мы уж давно, кстати, у ворот стоим. Как бедные бездомные родственники. Вторгнуться не смеем. Ждем, когда молодожены соизволят глаза продрать. А ты, сволочь, еще в нахальстве да в бестактности меня попрекать взялся! Хоть бы перед молодой женой стыд поимел!

– Ну, завелся… – довольно хохотнул Никита, подходя к Марусе и обнимая ее за плечи. – Веди давай свою жену, а то она там, в машине, с тоски помрет…

– Не помру, не дождешься! – весело прокричал звонкий девчачий голосок от ворот, и все головы дружно повернулись в его сторону.

Маруся улыбнулась, помахала рукой приветливо – вот девушку она узнала тут же. Вот ее она сразу заприметила вчера на свадьбе. Да ее и нельзя было не запомнить даже с первого раза – очень уж бросалась в глаза ее легкая мальчишеская длинноногость, хрупкие костистые плечики и длинная тонкая шея, слегка открывающаяся из-под светлых и прямых, будто проглаженных утюгом волос, рассыпающихся дождем по спине. С лица Алька была не то чтобы красива, но просто чертовски обаятельна. И видимо, распрекрасно осознавала в себе наличие этого угловато-подросткового обаяния, как начинают осознавать его, к примеру, юные модели после первых успешных снимков у дорогого фотографа. Было в ее походке, в пухлых надутых губках, в скользяще-летящем взгляде что-то уже заранее балованное и залюбленное, от чего трудно было оторвать глаз…

– А она кто? Дочка твоего брата, да? – тихо спросила она у Никиты, наклоняясь к самому его уху.

– Да какая дочка, ты что… – испуганно и торопливо прошептал он. – Ты хоть вслух не скажи – дочка… Жена это его вторая. Алька. Два года назад как развелся и снова женился…

– А-а-а… Хорошо хоть, что спросила… А то бы ляпнула… А этот Паша… Он твой родной брат?

– От первого маминого брака. Он в Москве живет, здесь вообще редко появляется. Занятой человек. Я когда родился, ему уже пятнадцать лет было. А потом он учиться уехал…

– Марусечка, здравствуй, солнышко! – весело запрыгала под балконом Алька. – Дай скорее кофе, умоляю! Этот изверг разбудил меня с утра, даже кофе не дал попить! И еще – я бы съела чего-нибудь на завтрак! Яичницу, например! Или йогурт!

– Сейчас-сейчас, иду! – встрепенулась заполошно Маруся. – Сейчас, умоюсь только! Ты иди пока на кухню, я спущусь…

В ванной она быстро встала под душ, начала плескаться торопливо, с недовольством разглядывая во вделанном в кафельную стену зеркале свою плотную, будто вылепленную из гипса фигуру. Ни дать ни взять девушка с веслом. Твердые круглые ноги, слегка выпуклый живот, пухлая большая грудь… И почему она не такая, как эта худосочная Алька, на которую только взглянешь, и дыхание от умиления прихватывает? Не идет по земле, а летит, как легкое перышко. Вот это милота так милота, настоящая, городская. С ее деревенской ямочной пухлощекостью и не сравнишь. И чего в ней Никита нашел, интересно? Ему только такая девушка и под стать, как эта Алька…

Завтрак их прошел очень весело. Выпили на четверых бутылку шампанского, припасенную для молодоженов, обсудили вчерашнее торжественное событие, потом отправили «мальчиков» еще за выпивкой в близлежащий поселковый магазинчик. Выглянув в окно гостиной и проводив их взглядом, Маруся в который уже раз поразилась их несхожести – встретишь на улице, и в голову не придет, что братья. Никита высокий, статный, этакий спортсмен-комсомолец-отличник, а Паша – тот совсем наоборот. Ростом маловат, полноват и лысоват. И Алька рядом с ним дочкой выглядит, а никакой не женой…

– Чего смотришь? Удивляешься, да? Думаешь, чего это я в нем нашла? – словно прочитав ее мысли, лукаво улыбнулась Алька, откинувшись гибко на спинку кресла.

– Нет, что ты… Я вовсе не…

– Да ладно, чего ты извиняешься! Все так думают, я знаю! И я уже давно никому и ничего не объясняю… Разве любовь объяснить можно, скажи? Как объяснишь, когда на нас все давно уже ярлык повесили? Вроде того – вторая жена по определению должна быть моложе и красивее первой… Вот ты же тоже вторая жена… Вот скажи…

– Погоди… – удивленно перебила поток Алькиных откровений Маруся. – Погоди… Как это я – вторая жена? Ты что?

– Ты… не знаешь разве? О господи… Извини, я не хотела…

– Нет уж, говори! Как это – вторая жена? Никита разве был женат?

– Ну да… Всего полгода как развелся… То-то я смотрю, Ксения тебя облизывает, как теленка новорожденного… Ты вообще с ней поосторожнее будь, с Ксенией этой. Та еще штучка-дрючка. Если ей поддашься, такую веревочку из тебя совьет, что не распутаешься. Мне Павлик рассказывал, с каким трудом он из-под ее деспотизма в свое время вырывался…

– А… почему он развелся? Кто она была, эта… первая жена? – ошарашенно проговорила Маруся, не узнавая своего голоса.

– Ну, кто… Обыкновенная была… Какая-то история у них там случилась… нехорошая. Вроде бросила она его. Хотя, я думаю, тут без мамашиного трогательного участия дело не обошлось. Ну, да мало ли, что я там думаю! Не знаю я подробностей. Не буду сплетничать. Захочешь – сама узнаешь. У них вообще очень странные взаимоотношения в семье. Долго рассказывать…

– В смысле – странные? Мне показалось, наоборот…

– Ну да! Наоборот! Ксения их всех знаешь как в кулаке держит? И Никиту, и мужа своего, Виктора Николаевича… Он, представляешь, моложе ее на целых десять лет! Ксения, когда вдовой осталась, сразу его к себе пристроила. И к себе, и к деньгам своим. Она ж далеко не бедной вдовушкой осталась! Паша рассказывал, что отец его бизнес какой-то нелегальный держал. Таких людей в те времена «цеховиками» называли. Слышала? Ну вот… А потом, в новые времена, наша вдовушка мужнины деньги очень даже удачно пристроила, клинику стоматологическую открыла. Пристроилась к специальности нового мужа. Виктор Николаевич уже тогда классным стоматологом слыл, к нему полгорода в очередь выстраивалось. Да она в этом смысле вообще гений, наша Ксенечка! Серый кардинал в юбке! А Виктор Николаевич у нее на побегушках… Нет, правда молодец! В свои шестьдесят так мужиком управлять, это ж уметь надо! Да еще мужиком, который моложе на десять лет!

– Кому шестьдесят? Ксении Львовне шестьдесят?! Не может быть…

– Так вот и я о том же! Та еще вампирка! Пьет чужую кровь и на глазах молодеет. И ты смотри в оба, а то и к тебе подкрадется. Вон ты какая… свеженькая! Кровь с молоком! Иль уже подобралась, опутала своей ласковой паутинкой?

– Алька, что ты говоришь такое… Ну тебя… – испуганно замахала руками Маруся и улыбнулась вымученно. – Ты, наверное, за что-то сердишься на нее, вот и наговариваешь…

– Ой, да чего ты так перепугалась, господи! Побледнела даже! Не обращай внимания на мою болтовню! А про вампирку – это так, аллегория… Ты и в самом деле для нее настоящий подарок. Все ж матери для сына хотят именно такую жену…

– Какую – такую?

– Ну, хорошую… Которая вечно будет мужа любить, ухаживать, сердечно о нем заботиться, в рот смотреть… Хотя это для нее, ты знаешь, не суть важно, как ты будешь ему в рот смотреть. Ей главное, чтобы ты в ее рот побольше заглядывала да во всем проявляла искреннюю любовь, привязанность и послушание. У тебя, Марусь, прямо на лбу так и написано: хорошая жена! А еще крупнее написано: хорошая невестка! Красными большими буквами! Да и облик твой весь этому соответствует. Из него, из облика, душевная чистота и сердечность так и прут…

– А та, первая… что, плохая жена и невестка была?

– Да нет, не плохая… Там другое… Ой, не буду я ничего тебе рассказывать! Меня Ксения убьет потом. Она и так меня не жалует, а я тут выбалтывать буду их семейные тайны…

– А что, есть какие-то тайны?

– Все, Марусь. Проехали. Не пытай меня больше. Вон, смотри, мужики наши идут…

После обеда, сердечно распрощавшись, гости уехали, оставив молодоженам гору немытой посуды. Вздохнув, Маруся принялась убирать со стола, стараясь устроить внутри себя полученную от Альки информацию. Никак не хотела эта информация вписываться, хоть убей. Не желала раскладываться по привычным полочкам. Вот же дурацкое у нее устройство какое – все надо в нужную табличку завести, и чтоб итоговая горизонталь с вертикалью сходилась, и сальдо высвечивалось правильное. А чуть что не так – все, полная сумятица в голове. Ну вот зачем, зачем ей эта информация о том, что Никита раньше женат был? Для чего она ей? Куда теперь ее впихнуть? И что с ней дальше делать? А может, вообще ее в расчет не брать, выкинуть из таблицы к чертовой матери?

– Марусь, что с тобой? Устала? Давай я посуду помою… – сунулся было к ней Никита с помощью, но она только задумчиво покачала головой – не надо, мол, – а потом неожиданно для себя спросила:

– Никит… А это правда, что ты был женат?

Как-то слишком уж странно дернулся он от ее вопроса. Как будто лицо мгновенной судорогой свело. Что это он? Ну, был женат… Ничего такого особенного она не спросила… Да и вообще, имеет право, между прочим…

– Да. Был женат. Но к тебе это не имеет абсолютно никакого отношения.

– Ну да… Ну да… Просто надо было раньше сказать…

– А что бы это изменило, Марусь? Ты что, замуж бы за меня не вышла?

– Ну почему? Просто я подумала сейчас, что ничего о тебе не знаю…

– Господи, Марусь… Зачем ты это сейчас говоришь? – загорячился он вдруг. Как-то неестественно загорячился, нервно очень. Она даже испугалась слегка.

– Успокойся, Никита. Ничего такого особенного я тебе не говорю.

– Да как это – ничего особенного? Что тебе такого надо обо мне знать? Вот он я, весь перед тобой. Сегодня и сейчас! Я, твой муж! А то, что было раньше, ушло! Все, нет его! Было и ушло! И надо жить сегодня и сейчас, а не копаться в прошлом!

– Да я и не копаюсь, Никит… Я просто спросила: почему ты мне раньше не сказал? Ну просто так, для информации? Просто чтоб я знала! Чтоб не попала в дурацкое положение!

– Да какое такое положение! Зачем, зачем это тебе?

Резким движением поднявшись из кресла, он круто развернулся, подошел к окну, стал пружинисто перекатываться с носка на пятку, засунув руки в карманы джинсов. Маруся, выходя из гостиной со стопкой тарелок в руках, оглянулась, и руки задрожали почему-то, и тарелки поехали вдруг в сторону – едва успела подхватить. Обиженное напряжение, идущее от Никитиной спины, передалось и ей, и задрожало что-то нервно в груди, забилось, требуя выхода. Чего это он с ней так? Ведь и впрямь – должен был сказать!

– Постой, Марусь… – глухо проговорил от окна Никита, не поворачивая к ней головы. – Давай мы с тобой раз и навсегда договоримся – никогда больше этой темы не заводить. Ни при каких обстоятельствах, ладно? Я сейчас тебе все скажу, и больше об этом вспоминать не будем…

– Да ладно… Можешь и не говорить… – также тихо произнесла Маруся, застряв в дверях со своими тарелками.

– Нет! Я скажу! Да, я был женат. Недолго совсем. Жена меня бросила. Понимаешь? Однажды взяла, собрала вещи и ушла. Навсегда ушла. И не спрашивай меня почему! Я и сам себе такого вопроса не задаю! Ушла и ушла! И все! Значит, и не было ее никогда! А раз для меня не было, значит, и для тебя не было…

– Ладно, Никит. Не было так не было.

Она дошла-таки со своими тарелками до мойки, включила горячую воду, выдавила моющее посудное средство на розовую губку – все как будто автоматически. Как заведенная кукла. И также автоматически принялась надраивать тарелки – одну за одной, одну за одной. Говорят, механическая работа плохие мысли глушит. Наверное, и правда глушит. Вода бежит из крана монотонно, тихо и деликатно позвякивает чистый фарфор, и красивые тонкие фужеры один за одним опрокинулись на чистое полотенце для просушки. Все. Надо пойти скатерть со стола в гостиной убрать…

Никиты в гостиной не было. Не было его и на втором этаже, и внизу, под балконом, тоже. Только вдали, за забором, на взгорке, меж терракотовых стволов сосен мелькнула его белая футболка. Пружиня на длинных сильных ногах, будто проверяя их на прочность, он медленно взбирался вверх, оскальзываясь на мягком от хвои подъеме. Там, за взгорком, Маруся знала, открывается чудесный вид на излучину реки, и слышно, как шумит ветер в сосновых кронах, и солнце бьет прямо в глаза, отражаясь от зеркальной глади воды. В прошлый раз вот так, хохоча, они вместе взбирались по этому склону, и он тащил ее за собой, крепко держа за руку. Интересно, а с той, с первой… тоже так же ее тащил? И смеялся так же? И… и все остальное – так же? Нет, лучше об этом не думать… Прав Никита – не было, не было ничего такого. Раз для него не было, то и для нее не было…

К вечеру приехали гости. То есть гости в свадебном смысле, конечно. Ксения Львовна обняла ее трогательно, назвала «милой доченькой», чем спровоцировала мамины сентиментальные короткие слезы, потом принялась отдавать короткие веселые команды: стол накрываем на веранде, шашлык жарим за домом, чтоб дым не мешал, невесту отправляем наверх, пусть приведет себя в порядок… В общем, получилась у них вечером еще одна маленькая свадьба, только более душевная. Даже песни у костра потом пели. О том, что «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Заодно и еще одно открытие она сделала в отношении своего мужа Никиты: как выяснилось, он замечательно играл на гитаре. И песни пел так душевно – прямо до слез. Слава богу, открытие это было приятным. Даже неуютность прежняя из души ушла и тревога тоже. Все встало на свои места. Вот он, ее муж. С ней. Здесь и сейчас. И всегда так будет. Когда гостей проводили, он притянул ее к себе, обнял большими сильными руками, прижался щекой к ее макушке, проговорил тихо:

– Ты не сердись на меня, рыжик, ладно? Все у нас с тобой хорошо. Все замечательно, лучше всех. Ты у меня такая… Живая, теплая… Мне с тобой очень хорошо…

– Комфортно, да? – тихо спросила Маруся сама не зная зачем.

– Ну да… Если хочешь, именно так… Именно комфортно… А это, знаешь, уже немало… Это очень даже хорошо, когда комфортно…

– Горская, зайди ко мне на минуту! – нарисовалась в дверях строгим сухим изваянием Анночка Васильевна, колко глянув на Марусю поверх очков.

Все уставились на Марусю выжидательно. Она и не поняла поначалу, что начальница обращается именно к ней. Забыла, что она теперь вовсе не Климова, а Горская. Надо же, как красиво звучит – Мария Горская… Как музыка. Это вам не Климова какая-нибудь, которая «прости любимого»… Встрепенувшись из-за компьютера, она быстро пошла к выходу, лавируя между столами. Комната у них вообще-то большая, зато и народу в ней сидит – как сельдей в бочке. И кому это в голову пришло так людей рассадить неудобно? Сидишь как на сцене, вся на виду. Хотя кругом такие же, как она, девчонки молоденькие, а все равно неприютно. Сердитые все какие-то. Гордые. Надменные. И как их только на работу подбирают? По какому такому принципу? Ну, по возрастному цензу «до тридцати», это понятно, это мода такая, сейчас везде так. Ну, стаж работы требуют не менее года. А остальные обстоятельства, выходит, от гордого и надменного вида пляшут? Так, что ли? Выходит, ее сюда, если бы пришла устраиваться просто так, с улицы, и не взяли бы никогда?

Зато у Анночки Васильевны кабинет – хоть в футбол играй. Светлый, просторный. Пока идешь до ее стола, десять раз сердце в пятки уйдет от страха.

– Я тут тебе новую зарплату выхлопотала. Будешь получать больше, чем другие экономисты. Только не распространяйся на эту тему, поняла? Считай, что это подарок к свадьбе.

– Спасибо, Анна Васильевна…

– Да ладно, чего там… И вообще, построже, построже себя держи. А то знаю я тебя…

– Да не умею я построже. Вы же знаете.

– Не умеешь – учись! Здесь тебе не кокуйский филиал, чтоб сопли распускать! Здесь чуть запнешься, тебя уже и в спину толкнут… Зачем в пятницу за Барышеву отчет делала?

– Так она не успевала…

– Мало ли что – не успевала! Ты мне эти штучки брось! Думаешь, она тебе спасибо скажет? А если бы ты ошиблась? Чтоб не было этого больше, поняла?

– Поняла…

– Все, иди работай, раз поняла. А Барышеву ко мне позови. Я сама с ней поговорю.

– Ой, не надо, Анн Васильна! Я ведь ей сама помощь предложила, она тут ни при чем… Ну, пожалуйста… Я больше так не буду, честное слово!

– Ладно, ладно, иди… Только учти на будущее…

Анну Васильевну Бритову, как Маруся сразу почувствовала, на фирме не любили. И боялись.

Видно, было за что. И называли за глаза Бритвой. Если по фамилии, то похоже, конечно. Марусе иногда очень обидно за нее было, так и хотелось заступиться – не знаете, мол, человека, а обзываете… Хотя, надо отметить, при Марусе редко кто из девчонок осмеливался вслух произнести это обидное прозвище. А если и проскакивало у кого, тут же спохватывались и косились в Марусину сторону испуганно. Что тоже, если честно, было обидно – что она, доносчица какая?

Вообще, девчонки с самого начала относились к ней очень уж настороженно. Не хамили, нет. Здесь вообще никто никому не хамил. Обстановка была такая… обезличенно-холодная. Ни смешка тебе лишнего, ни расслабленной позы, ни сплетен девчачьих в конце дня. Как говорила Анна Васильевна – ничего личного. Хотя кому самая чуточка этого «личного» на рабочем месте помешает? Может, человеку с грузом этого личного и податься больше некуда? Вот он и принес его с собой на работу… Если поговорит о наболевшем минут десять-пятнадцать, кому от этого плохо? Ну, выговорится и работать станет. И не будет уже весь день за собой этот личный груз таскать, как тяжелую котомку за спиной. Вот у них, в кокуйском филиале, все именно так и было, между прочим. Собирались все за утренним чаем, тащили на стол кто что из дома принес, прикладывались с утра душами друг к другу, а потом и работа лучше спорилась. А тут… Только проблемы себе создают этим отторжением личного! Куда ни посмотри – высокомерно-ревнивые взгляды, и прямые спины, и гордое выстукивание каблуками по проходу, и носы в компьютер… Нет, что-то перемудрили капиталисты с этим своим постулатом «ничего личного». Может, у них там он и более подходящ, а для русской природной простоты – сплошное душевное наказание. А если к нему прибавить еще и тесноту – так вообще… Куда ж это годится – десять человек в одной комнате! Экономисты вместе с бухгалтерами – все в одном флаконе. Плечо к плечу, нос к носу, никакого личного пространства. И на обед – по звонку. Даже обед этот в горло не лезет. Если б не загрузила ее работой Анночка Васильевна по самую маковку, с ума бы точно сошла. Иль от тоски взвыла. Ей-богу.

Хотя, пооглядевшись со временем, Маруся обнаружила, что происходит-таки в их молодо-зелено-женском коллективчике некое движение скрытых, но довольно теплых симпатий. Вроде дружбы тайно-масонской. Как говорила умная ее подружка-психологиня Ленка Ларионова, коллективное женское единение всегда стихийно направлено против общего неприятеля… Главное, мол, не как дружить, а против кого дружить. Это и объединят, и сплачивает, и дает пищу для обсуждений, для обмена информацией. Хотя информация в данном конкретном случае, надо полагать, была несколько однобокая – испуганная и обиженная. А какая она еще может быть? Ясно же, что против Анночки Васильевны они тут дружат. А потом поняла вдобавок, что и против нее существует такой же тайно-масонский заговор. Совершенно случайно поняла. В тот как раз день, когда отмечали день рождения Наташи Барышевой.

Отмечали – это, конечно, громко сказано, чего уж там… Никаких особенных отмечаний не было. Так, профанация одна. Рассаживались чинно вокруг стола, около каждой девицы чашка чайная с торчащим из нее хвостиком от разового пакетика да блюдце с треугольничком торта. Все чинно, благородно. Причесочки, строгие белые блузочки согласно требованиям дресскода, разговор какой-то мылкий, за уши притянутый. Господи, да разве так они в своем кокуйском филиале дни рождения справляли? Там же был майский всем день, именины сердца. И сравнить нельзя…

Так и в тот день было. Расселись все, начали чаек прихлебывать, тортик жевать. Вдруг дверь распахивается – девчонка какая-то залетает с цветами. Тут же все со своих мест повскакивали, заверещали восторженно, давай ее обнимать-целовать. Прямо люди как люди в один миг образовались! А тут и Анночку Васильевну ведьмой на метле принесло. Заглянула в раскрытую дверь, спросила грозно:

– Что здесь происходит? Почему шумим?

Потом глянула вполне даже убийственно, как она умеет, на пришедшую с цветами девчонку, помолчала с полминутки и говорит:

– А ты что здесь делаешь, Краснова? Тебя каким ветром сюда занесло?

– Во-первых, не ты, а вы! – звонко откликнулась девчонка, горделиво задрав голову. – А во-вторых, имею я право зайти подругу с днем рождения поздравить? Или вы и это собираетесь мне запретить?

– Ну-ну… Можешь, конечно… – обвела притихших девчонок бритвенным взором Анна Васильевна. – Но чтоб через пятнадцать минут тебя здесь не было. Тут серьезная фирма, а не дискотека. Тут люди работают, к твоему сведению.

– Да я в курсе, Анна Васильевна… – уже ей в спину проговорила девчонка.

У Маруси аж дух захватило от этой сцены. Не знала даже, от чего больше. То ли от смелости этой девчонки, которую, как потом выяснилось, Яной звали, то ли от неловкости за Анночку Васильевну… Ну зачем она так? Зачем обряжается в эту толстую броню, скрывает свою суть человеческую? Ведь есть, есть в ней она, эта суть, Маруся своими глазами видела там, в Кокуе… Тяжело ей, поди, в броне этой жить! Неужели, чтоб скинуть ее хотя бы на время, надо в бане попариться да около коровы Аксиньи в чунях постоять? Что ж это за жизнь у них тут такая тяжелая, господи, что без этой брони совсем существовать не могут?

– Ну и как вы тут без меня? Бритва на части режет, смотрю? Все так же членовредительствует? – смешком протараторила смелая Яна, как только за Анночкой Васильевной закрылась дверь.

– Тихо, Ян… – многозначительно проговорила Таня Валишевская, самая высокая и длинноногая бухгалтерша. И опустила глаза. Вроде того, поосторожнее давай. Враги, мол, среди нас.

– Ой, да ладно! Чего мне теперь бояться-то? Второй раз не уволюсь! – махнула в ее сторону рукой Яна. – А на мое место кого-нибудь уже приняли? За кого хоть я пострадала-то?

– Да. Приняли. Вот эту девушку, – показала в Марусину сторону Таня.

– Что ж. Очень хорошо, что приняли. Желаю вам всяческих успехов в труде… Как вас зовут?

– Мария… – торопливо представилась Маруся и улыбнулась виновато, будто и впрямь своим тут появлением перед Яной проштрафилась.

Быстро кивнув и демонстративно от Маруси отвернувшись, Яна принялась отвечать на любопытные расспросы девчонок. Звонко так отвечала, весело. Пожалуй, даже слишком звонко и весело. Даже разухабисто как-то. Так ведут себя люди, изо всех сил желающие продемонстрировать окружающим, что все у них в жизни хорошо.

Вот назло врагам-обидчикам хорошо, и все тут! И не надо даже хорошей психологиней быть, чтоб услышать за всем за этим разухабистым вызовом характерные нотки обиженного отчаяния, кричащие и хором, и сами по себе, что нет, совсем так не все на самом деле хорошо… Очень плохо даже…

– А чего это вы тут, чаек пьете? Да ну, бросьте! Наташка, тащи стаканы! Я шампанское принесла! – выудила Яна из пакета и бухнула на стол бутылку шампанского. – Ну, чего уставились? Кто открывать умеет?

– Ой, Ян… А если Бритва… то есть Анна Васильевна снова зайдет? – испуганно пролепетала именинница Наташа. – Ты представляешь, что будет?