Меги. Грузинская девушка

ДВОЙНИК

Прекрасен правый берег Техури. Вдоль него тянется гряда холмов, усеянных тихими, уединенными усадьбами. Здесь находится и Накалакеви. Это слово означает буквально: «место, где когда-то был город». Это развалины древнего города Аэя, о котором упоминает еще Геродот и который позднее Страбон назовет «археополисом». Здесь стоит украшенная великолепными фресками церковь эпохи Юстиниана. Ее своды выложены огромными квадрами. Недалеко от церкви расположена цитадель с потайным ходом, ведущим к реке. Немного ниже по течению реки высится старинная усадьба с двухэтажным домом и длинной, широкой террасой, начинающейся у самого берега моря. В середине двора могучие широколистые платаны, дубы и ореховые деревья образовали плотный шатер. За этой усадьбой, у подножья конусообразного холма начинается деревня Цкепи. На вершине холма можно видеть увитые плющом развалины высокой башни, которая была когда-то частью крепости мегрельских князей.

Женщина с больным ребенком въехала во двор азнаура Кордзая. Во дворе уже стояло много повозок с тентами. Здесь царило оживление. Со всех концов Мегрелии, Гурии, Сванети и Имерети сюда съехались больные. Это были одержимые навязчивой идеей, виттовой пляской, эпилептики, заики, страдающие любовной тоской, помешанные, словом, целое сборище душевнобольных. Все они терпеливо ждали исцеления. Их поддерживала вера, вера в чудо: если даже все уже потеряно, все же где-то на земле, возможно, есть еще крошечный луч надежды, сулящий облегчение. За этот созданный мечтой и обретший в возбужденном сознании почти осязаемую плоть лучик надежды цеплялись больные, но еще больше — их близкие. Случаев магического исцеления было немало. Азнаур Кордзая, практичный и ловкий человек, сумел извлечь пользу из того случая с больной девочкой, о котором рассказала Меги женщина на арбе. В сущности, в этом случае не было ничего сверхъестественного. Девочка уставилась на портрет девушки, красота которой повергла ее в изумление, и успокоилась на короткое время. Родные девочки приписали картине чудодейственную силу, ибо человеческая природа нуждается в том, чтобы счастливый исход болезни или несчастья объяснить чудом — даже в том случае, если оно лишь мнимое. Слух о чудесном исцелении быстро распространился, возбудив множество людей. Кордзая купил эту картину на ярмарке в Сенаки. Но чтобы еще больше подчеркнуть ее чудодейственность, он рассказывал, что приобрел ее у какого-то итальянца, которому он в городе Поти оказал дружескую услугу. Молодую женщину, изображенную на картине, он называл «Девой Марией», хотя многих настораживал тот факт, что она была без младенца. Однако вера в чудо не нуждается в доказательствах. Портрет стал для Кордзая источником дохода. Ему приносили яйца, сыр, шерсть, привозили овец, кур и голубей. Больные и сопровождавшие их близкие могли видеть картину лишь в час захода солнца. Таково было требование Кордзая, которое никто не мог объяснить. Портрет был выставлен под кроной тысячелетнего дуба. Люди уже собрались, и с немым восхищением уставились на картину, когда среди них вдруг появилась девушка. Никто сначала не обратил на нее внимания.

Это была Меги. Отсутствующим взглядом посмотрела она на окружавших людей и вдруг увидела картину. Она вздрогнула, будто глаза ее встретились с пламенем, но не с обжигающим, а с ласкающим. Это был ее портрет. Меги словно окаменела, но мысли не переставали роиться в ее голове. Что это?

Как попал сюда портрет? Волнение Меги мало-помалу улеглось. Душа преисполнилась кротости и тепла: ведь это ее портрет исцеляет и успокаивает других. Следом за этой мыслью, появилась еще одна: хотя изображение и исцеляет других, но ведь это портрет неисцелимой. Тихая печаль поселилась в ее сердце. Может быть, эта картина исцелит и ее, Меги? Но что-то чужое было в образе девушки на портрете. Она вздрогнула и тут увидела юношу, привезенного для исцеления. Она узнала в нем того молодого человека, который в Гурии часто и как-то странно пытался встретиться с ней взглядом: он страдал любовной тоской. Его мать рассказала, что какая-то незнакомка — по всей вероятности, ведьма — околдовала его. Юноша увидел Меги, и из его горла вырвался дикий крик. Была ли это любовь? А может быть, проклятие? Меги, погруженная в созерцание картины, вздрогнула от неожиданности. Мать больного юноши посмотрела на Меги и вскрикнула, как безумная:

— Вот она стоит, эта шлюха! Это она околдовала моего сына!

— Шлюха? Здесь не место шлюхам! — толпа враждебно смотрела на Меги, готовая вот-вот разорвать ее на куски. Меги стояла не шелохнувшись. Мать юноши не переставала кричать. Спокойствие Меги лишь подзадорило людей. Резким движением, с вызовом она сорвала с головы платок, гордо выпрямилась и, обратив в толпу пылающий взор, гневно бросила:

— Это я — шлюха? Посмотрите на меня!.. Вон та, — Меги показала на портрет, — это ведь я!

Толпа умолкла. Перед ней в живой плоти стояла та, перед кем они только что преклонялись, лишь с той разницей, что у девушки на портрете взгляд был кротким, тогда как глаза живого прообраза источали такое пламя, что оно, казалось, было способно испепелить всю толпу. На лицах людей злость сменилась смущением и страхом, но мать больного тут же пришла в себя.

— Она ведьма, колдунья!.. Она может принять любой образ!

Нетерпеливая толпа поверила и этим словам. Вновь взоры всех обратились к Меги. На мгновение им показалось, что она все же не та девушка, что изображена на картине. Меги и в самом деле была уже не совсем прежней: на ее лице остались следы тех потрясений, которые обрушились на нее. Мать продолжала кричать: «Колдунья, ведьма, шлюха!..» Медленно, еще колеблясь, двинулась толпа в сторону Меги.

Но Меги и след простыл.