Мелисанда

Глава 1

Монастырь Пресвятой Девы Марии стоял на склоне холма высоко над городом – близкий и в то же время недоступный. Подобно суровому часовому, он взирал с высоты на прихотливые изгибы реки, которая несла свои воды к подножию холма. Мощные стены, сложенные из толстых гранитных плит, казалось, должны были служить грозным предупреждением любому захватчику. Монастырь царил над городом, словно крепость, и свысока поглядывал через реку на убогий полуразвалившийся особняк, напоминая высокомерного аристократа, брезгливо шарахающегося в сторону при виде грязного попрошайки.

Следует напомнить, что и великолепный монастырь, и старый дом были построены задолго до того, как наступили дни правления веселого короля Франсуа. Они оба еще помнили, как король проезжал по берегу реки. Жизнерадостный монарх любил прекрасные здания ничуть не меньше, чем красивых женщин, и прелесть то да еще великолепного особняка привела его в восторг так же, как и очарование местных девушек. Он приказал сделать несколько пристроек к особняку, чтобы он стал еще величественнее, а потом долго развлекался с городскими красавицами, пока, наконец, не пресытился и одним и другими. Тогда король уехал.

Как любила повторять мать настоятельница монастыря, с тех пор в особняке царили дьявольский разгул и все возможные пороки. Теперь от него уже почти ничего не осталось, так, жалкие развалины – груды камней тут и там, остатки некогда мощных стен, почти развалившаяся каменная площадка, где в незапамятные времена, должно быть, устраивались пикники. Год назад один англичанин, бродя среди этих руин и карабкаясь по ветхим остаткам лестниц, сломал ногу и был вынужден провести не одну неделю в гостинице Лефевра, к величайшей своей досаде и к вящей выгоде самого хозяина Лефевра. Да, поистине руины старого особняка на одном берегу и монастырь на другом смотрели друг на друга как Порок и Добродетель. И это, как не раз говорила мать настоятельница вверенным ее попечению юным неопытным созданиям, хороший урок всем тем, кто взирает на горделиво уходящие вверх стены монастыря Пресвятой Девы Марии с другого берега, из-за развалин особняка.

Местные крестьяне привыкли жить под аккомпанемент колоколов монастыря Пресвятой Девы. Колокол будил их, возвещая о начале нового дня, колокол звал их ко сну, призывая оставить до завтра все дневные труды. На рыночной площади часто можно было видеть укутанные в длинные черные балахоны фигуры монахинь, которые еще не дали окончательный обет, – они торговали овощами и фруктами с монастырских огородов, но не только, особенно прелестны были вышивки, сделанные руками сестер. Монахинь хорошо знали в городе. Сестра Тереза, к примеру, была такой же известной фигурой, как и местные старики, которые часами сидели в трак тире, без конца вспоминая давно минувшие дни, когда во Франции бушевала революция и мостовые города были красны от пролитой крови.

«Добрый день, сестра Тереза!» – так приветствовали ее даже совсем крохотные дети, которые едва ковыляли на неокрепших ножках, а она, оборачиваясь, пристально вглядывалась в детские личики и одаривала каждого малыша ласковым взглядом спокойных близоруких глаз. Она не была красива, к тому же спина ее давно согнулась из-за постоянной работы в саду. Кожа на лице покрылась морщинами и цветом напоминала кожуру ореха – все из-за тяжкого ежедневного труда. В городе поговаривали, что она, дескать, потому так пристально вглядывается в лица прохожих, что в те далекие годы, когда дни ее молодости еще не миновали, и она только-только приближалась к зениту своей женской судьбы, сестра Тереза лелеяла надежду, что ее воз любленный, разыскивая ее, вернется в город. Именно поэтому она и не давала обет, ожидая, что он приедет со дня на день. Но сейчас уже поздно было надеяться, что ее Жан-Пьер вернется, и диковинная манера пристально вглядываться в каждое лицо стала просто привычкой. Однако как ни странно, сестра Тереза так и не дала окончательный обет.

В монастыре сестре Терезе было доверено обучать послушниц – юных девочек, таких трогательно серьезных, преисполненных сознания важности выбранной ими стези, – и горожане все до одного умилялись, когда она вела их по улицам, словно строгий пастух кротких, невинных овечек. День за днем она готовила их для жертвоприношения, которого сама, однако, не стремилась разделить с ними! Именно так и сказал когда-то Арман Лефевр; но он был простой, грубый человек, бездельник и богохульник, все дни напролет просиживавший в своем кабачке, готовый пить с каждым, кому не лень, и предоставивший своей многострадальной жене заботу о том, чтобы у них был кусок хлеба и крыша над головой.

Каждый день, незадолго до полудня, детишки унылой цепочкой тянулись в город по узенькой тропинке, которая бежала вдоль берега реки, а потом возвращались во главе с сестрой Евгенией, сестрой Марией или старой Терезой, словно маленькие сгорбленные старушки, даже не помышлявшие о том, чтобы сбросить с ног сабо и порезвиться в воде, ибо это было строжайше запрещено. Сердобольные городские кумушки при виде этого печального зрелища роняли слезу и называли девочек не иначе как les pauvres petites.[1]

Англичанин, который жил в гостинице и проводил время с Арманом за стаканом вина, обычно провожал их взглядом.

Этот англичанин был высок ростом, с изысканными манерами, словом, настоящий лорд, как говорили в городе, хоть сам он и называл себя просто Чарльзом Адамом, что заставляло почтенных супругов Лефевр только недоверчиво покачивать головой. Они были непоколебимо уверены, что все это не больше чем маскарад или какой-то розыгрыш. К тому же им в руки попал носовой платок англичанина со странными метками – «Ч. Т.» вместо «Ч. А.». Он настоящий лорд, шептались они между собой, истинный аристократ вроде тех, которых они не раз имели удовольствие видеть, пока не наступили черные дни террора, а с тех пор их и вовсе не осталось, хотя сейчас во Франции снова был король – слабый и тучный Луи-Филипп. Мадам горделиво утверждала, что ей достаточно одного взгляда, чтобы узнать настоящего аристократа. И, как сказала эта достойная женщина своей кухарке Мари, если мсье милорду угодно хранить в тайне свой маленький секрет, так это только делает его еще более очаровательным в ее глазах, ведь за всем этим кроется какая-то романтическая история, – мадам готова была поклясться в этом!

Выглянув из маленького окошка под самой крышей, мадам обнаружила мужа в компании англичанина. «Да, – подумала она, – Арман всегда был законченным лодырем, но порой и его лень на пользу делу». Да и по правде сказать, было не так уж много людей, способных выдерживать его бесконечную болтовню. Этот довольно-таки надоедливый старикашка, однако, мог в любую минуту с точностью сказать, когда и в каком семействе города запищит новорожденный младенец, а уж кипящую вокруг него жизнь созерцал как истинный знаток, и так явно наслаждался тем, что всегда находится в курсе дела, что было невозможно не разделить с ним эту почти ребяческую радость.

Но вот со стороны монастыря раздался колокольный звон, и на улице появились les pauvres petites. Их вела сестра Тереза, рядом с ней семенила сестра Евгения. Черные одеяния сестер развевались вокруг них словно зловещие крылья какой-то диковинной птицы – точь-в-точь две черные вороны с взъерошенными ветром перьями.

Мадам с жалостью взглянула на детей – какими хорошенькими они могли бы быть, если бы не эта уродливая темная одежда! Все знали, как трудолюбивы святые матери и как они искусны в любых рукоделиях, но – увы! Бедняжки, видимо, в своей святой простоте просто не представляли себе, как должна выглядеть детская одежда!

Мадам подавила тяжелый вздох. Перед ее мысленным взором встали лица обоих сыновей и единственной дочери – все они теперь обзавелись своими семьями и давно упорхнули из родительского гнездышка.

В самом конце унылой цепочки плелось крохотное создание – очаровательное непослушное дитя, чье нежное личико в форме сердечка, освещаемое прозрачны ми зелеными глазами, всегда согревало теплом сердце мадам. Сколько же лет было маленькой Мелисанде? Говорили, что тринадцать. Правда, в некотором отношении она казалась намного старше своих лет, а во многом была сущим ребенком – то прелестная юная женщина, то шаловливое дитя.

Мелисанда уныло тащилась в самом хвосте шеренги. Как-то раз она замешкалась, остановилась переброситься парой слов с сидевшим в лодке парнишкой, и сестра Мария страшно рассердилась. Страдала ли девочка от этого? Мадам оставалось лишь надеяться, что бедных крошек не наказывают, когда они греются в теплых солнечных лучах или робко пытаются поиграть с другими детьми. Ведь эти старые святоши способны усмотреть страшный грех в том, что любая здравомыслящая мать сочла бы просто детским озорством.

Они уже поравнялись с гостиницей и прошли как раз неподалеку от столика, за которым сидел Арман, болтая с англичанином, в этот момент что-то пристально разглядывавшим на земле. Мадам то и дело украдкой бросала взгляд в их сторону. Она заметила, что маленькая Мелисанда, потихоньку стащив с ног сабо, сунула их под мышку. Вдруг один из деревянных башмаков выскользнул у нее из рук и откатился прямо к ногам англичанина.

Он молча поднял его. Мелисанда покинула шеренгу и робко подошла к нему, протянув руку за своим башмаком. Англичанин поднялся, выпрямившись во весь рост, и протянул ей сабо.

Искушение было слишком велико. Мадам не смогла удержаться – она высунулась из окна и прислушалась.

Мелисанда, подняв очаровательное личико, с видимым удовольствием вглядывалась в англичанина.

– Мне было жарко, – спокойно объяснила она, – вот я и сняла сабо.

Мадам пришло в голову, что в эту минуту прозрачные глаза девочки похожи на маленькие озерца, наполненные холодной чистой водой, в которой отражается зеленая листва деревьев.

– Благодарю, мсье, – сказала Мелисанда. – Простите, если побеспокоила вас.

– Никакого беспокойства, мадемуазель, – возразил он на ломаном французском.

– Так вы англичанин! – воскликнула Мелисанда. – Я тоже немного говорю по-английски, меня научили сестры. – И она продолжила, но уже на его родном языке: – Как поживаете? Сегодня довольно жарко, не правда ли? Вы не видели мою книгу? Вот портрет моей бабушки. – И тут же, не выдержав, прыснула и расхохоталась, весело и безудержно, что, по мнению мадам, должно было привести в дрожь монастырских сестер.

Англичанин невольно улыбнулся. И мадам вдруг подумала, что в первый раз видит улыбку на этом лице.

Мелисанда между тем продолжала непринужденно стоять перед ним, слегка расставив босые ноги и наслаждаясь тем, что, вне всякого сомнения, казалось ей настоящим приключением. Вдруг она испуганно оглянулась через плечо, и мадам поняла, что неизбежное случилось: шепоток пополз по шеренге девочек от хвоста к началу, где шагали сестры Тереза и Евгения. И вот шеренга замерла, и сестры увидели, что произошло. Евгения, во всяком случае, увидела точно. Тереза продолжала изумленно таращиться на ее рассерженное лицо.

Мелисанда перешла на французский:

– А ведь я и раньше видела вас, мсье. Вы всегда сидите за этим столиком. А вчера, когда мы проходили мимо, я даже вам улыбнулась, только вы не ответили. Я живу в монастыре. А мне так хотелось жить здесь, в этой гостинице. В монастыре скучно – все время уроки да уроки. – Она задумчиво почесала свой короткий прямой носик. – Да еще молитвы, молитвы, бесконечные молитвы… От них у меня колени стерты до кости.

Раздался строгий оклик Евгении:

– Мелисанда!

– Сейчас, сестра. – Девочка приняла скромный, даже застенчивый вид, опустив веки, опушенные густыми ресницами, так, что глаза потемнели и стали похожи на влажные изумруды. Теперь от нее невозможно было отвести глаз. Казалось, перед ними святая – такая невинность была в этом полудетском лице. Чистейшие глаза девочки будто спрашивали: «В чем же я провинилась?»

– Немедленно обуйся!

– Да, сестра.

– И догоняй остальных.

– Но было так жарко. И я стерла ногу. Понимаете, я просто не смогла бы больше сделать ни шагу, вот…

– Прошу тебя, присоединяйся к остальным детям, – оборвала ее сестра Евгения. – И быстро Мелисанда еще немного помедлила, успев бросить долгий кокетливый взгляд на англичанина, к которому уже успел присоединиться и Арман. А уж Арман, вздохнула мадам, не пропустившая ничего из этой сцены, всегда славился своей податливостью к женскому очарованию – не важно, совсем юному или уже достаточно зрелому.

– Очень сожалею, что мсье доставили беспокойство, – пробормотала Тереза.

Говорила она не поднимая глаз; несмотря на то, что она так и не дала окончательный обет и поэтому не вела, как другие монахини, строгую затворническую жизнь, а достаточно часто появлялась в городе, эта женщина не могла заставить себя поднять глаза, когда перед ней стоял мужчина.

Она увела Мелисанду, и через несколько минут ма дам, которая все еще не покинула свой наблюдательный пост, убедилась, что девочка заняла место в голове шеренги. Теперь она шла между старой Терезой и сестрой Евгенией.

Мадам подняла глаза к небу и прошептала короткую молитву, прося святого заступничества для несчастных крошек из монастыря. Ведь чистые духом святые сестры могут даже обычное жизнелюбие с легкостью принять за грех.

Арман, от которого не ускользнула ни единая деталь короткой сцены, принял глубокомысленный вид. Старый хитрец успел подметить, что это событие ненадолго вывело англичанина из его обычного состояния невозмутимости. Ведь все произошло так неожиданно. Эта девочка постаралась сбросить сабо именно так, чтобы он не мог не поднять его, а у нее появилась возможность хорошенько разглядеть его поближе да еще дать волю своему язычку. Ну а почему бы и нет, в конце концов? Да и потом, этот надутый англичанин был довольно загадочной личностью: привез с собой багаж, а метки на белье не совпадают с тем именем, которое он им назвал. К тому же он завел привычку провожать взглядом шеренгу монастырских воспитанниц, и при этом не сводил глаз именно с Мелисанды. Девочка была прирожденной соблазнительницей. От нее так и веяло очарованием, и она прекрасно это знала, хотя в монастыре вряд ли имела случаи проверить, так ли это на самом деле. Было совершенно очевидно, что ни Тереза, ни Евгения и понятия не имеют ни о чем подобном. Арман был уверен, что то же относится и к святой матери настоятельнице. Тем не менее, он ни минуты не сомневался, что прятать такое очарование за монастырской стеной – грех. Девочка напоминала ему прелестный весенний цветок; а такая красота, считал Арман, самый настоящий дар Божий!

И вот в их городе появился этот странный англичанин и мгновенно заинтересовался именно Мелисандой. Поэтому-то он и торчал тут неизменно, и к тому же, как раз в то время, когда мимо гостиницы проводили девочек. В эти минуты глаза его были прикованы к Мелисанде. Как слышал Арман, та тоже была англичанкой. Со всем крошкой ее привезли во Францию и отдали на воспитание в монастырь. При этом за обучение и содержание девочки сестрам была уплачена изрядная сумма. Особо оговаривалось, что Мелисанду должны были непременно учить и английскому.

Откуда все это было известно Арману? Он собирал сведения по крупицам, подобно сороке, которая тащит в свое гнездо то сверкающий камушек, то осколок стекла. Вот так и Арман – словечко тут, словечко там, как волокна сплетаются в пряжу, а уж из пряжи получается затейливый узор. Да и что ему было делать, сидя день за днем у дверей гостиницы, как не сплетать те замысловатые узоры, из которых складывалась жизнь каждого человека в этом городе?

Они с женой, укладываясь в огромную супружескую кровать, не раз обсуждали явный интерес приезжего англичанина к Мелисанде. При этом оба старались говорить как можно тише, потому что от комнаты, где спал англичанин, их отделяла всего лишь тонкая пере городка.

– Неосторожность! – объявил Арман. – В этом все и дело!

– Этот англичанин – само благоразумие.

– Все мужчины неосторожны.

– Может, и так, только он… он истинный англичанин!

– Ну и что? И англичане порой бывают неосторожны. В конце концов, в любой стране рождаются дети, не в капусте же их находят! Даже англичане, насколько мне известно, не открыли еще другого способа производить на свет себе подобных.

Кровать мелко-мелко затряслась от хохота Армана. Он всегда любил и ценил хорошую шутку, а уж эта пришлась ему особенно по душе.

– Ну а как еще по-другому объяснить то, что он глаз не спускает с крошки Мелисанды? – спросил он.

– Может, он смотрит не только на нее. Вдруг он просто любит детей?

– Хочешь сказать – это все его дети?! – Арман снова затрясся от смеха.

«Боже, – подумала мадам, – как он растолстел! Когда-нибудь это сыграет с ним гадкую шутку».

– От смеха еще никто не умирал, – задыхаясь, прокудахтал Арман. – Да и со мной ничего не случится – по крайней мере, до тех пор, пока я не раскрою этот симпатичный маленький секрет: что за дело нашему англичанину до маленькой Мелисанды?

И он вбил себе в голову, что непременно выведает эту тайну, тем более что интерес англичанина к девочке, казалось, был ниспослан свыше. Арман даже побагровел от волнения. Глаза его с быстротой молнии перебегали со свежего юного личика на физиономию таинственного постояльца. Он делал все возможное, чтобы не пасть жертвой очарования этого ребенка, боясь, что упустит возможность разгадать секрет англичанина, если тот хоть на миг приподнимет маску сдержанности. Арман не сомневался, что разгадка тайны прячется за этим невозмутимым взором. Юная Мелисанда явно ни о чем не по дозревала.

– Мсье нравится наш городишко? – спросил он, снова усаживаясь напротив своего постояльца. – Мсье по душе, когда в городе случаются такие забавные маленькие происшествия? Разве не так? Наши колокола… наше вино… сестры-монахини… эти бедные маленькие сиротки… А эта девочка – ведь она на редкость хорошенькая! Просто прелесть, не так ли, мсье?

– Здесь очень спокойно, – ответил англичанин.

Звук его голоса обрадовал Армана ничуть не меньше, чем окружавшая постояльца завеса какой-то тайны. Корректный и безупречно вежливый, Чарльз Адам все-таки был до мозга костей типичным упрямым англичанином. Вот и сейчас он говорил так, что по его виду можно было предположить, будто его силой заставили посмеяться чьей-то на редкость глупой шутке.

– Как это печально… печально… бедные, никому не нужные крошки, – с дрожью в голосе произнес Арман.

Лицо англичанина оставалось все таким же бесстрастным. Ни один мускул не дрогнул на нем, но Арману показалось, что в этой каменной неподвижности есть что-то неестественное. К тому же он был уверен, что рука его собеседника сильнее стиснула стакан.

– Однако, возможно, они и счастливы по-своему, эти бедные крошки, – продолжил он тем размеренным голосом, которым всегда говорил со своим постояльцем. – Ведь судьба их могла оказаться куда печальней. А наши сестры славятся добротой.

– Да, сестры очень добры, – кивнул англичанин.

– И к тому же, – гнул свое Арман, – нет ничего полезнее для всех этих юных неопытных созданий, чем жить в соответствии со строгими монастырскими правилами.

– Для всех? – переспросил англичанин.

Арман придвинулся к нему ближе и впился взглядом в невозмутимое лицо таинственного постояльца.

– Эти бедные дети, мсье… кое-кто из них остался сиротой, а другие… им бы лучше вообще не родиться на свет. Плод чьей-то печальной неосторожности, вы меня понимаете? Так сказать, дитя преступной страсти любовников, которые не могли сочетаться законным браком!

Англичанин все так же безразлично взглянул на Армана.

– Так бывает, – невозмутимо пробормотал он. – Да, вы правы, такое действительно случается.

– А для таких детей разумная строгость просто необходима. – Арман помолчал, подливая вина в стаканы. – Мсье, – с пафосом продолжил он, – вот я иногда думаю… неужели родители этих бедных крошек никогда не вспоминают о них? Все гадаю – ведь я человек любопытный, – а приезжают ли они когда-либо в наш город взглянуть на них хоть издалека? У нас останавливаются многие… очень многие. Ведь наш маленький городок по-своему красив! Эта река… развалины на том берегу… Многие обожают старые развалины. Все говорят, что у нас тут красиво! Но вот что не дает мне покоя: родите ли этих бедных детишек – неужто они никогда не приезжают сюда посмотреть на несчастных сироток?! Как бы вы чувствовали себя, мсье, будь вы сыном или дочерью, которую сочли необходимым – а только милостивый Господь знает, как легко доходит до этого дело! – так вот, которую сочли необходимым оставить на воспитание добрым сестрам? Не раз об этом думал! О, уж я бы непременно приезжал сюда! Приезжал бы посмотреть хоть издалека на бедных малюток… и на свое родное дитя…

– Может быть, – лаконично пробормотал англичанин, отгоняя муху, которая уселась на лацкан его великолепного сюртука. В эту минуту на лице его не было ничего, кроме брезгливости.

«Настоящий аристократ!» – восхищенно подумал Арман. И забеспокоился: уж не зашел ли он слишком далеко? Англичанин, однако, и виду не подал, что его задело хоть одно из довольно-таки бесцеремонных предположений Армана. Как и всегда, он продолжал прихлебывать из стакана местное вино, то и дело невозмутимо кивая и вставляя фразу-другую на своем ломаном французском.

А Мелисанда в это самое время шагала между сестрами-монахинями во главе цепочки детей. Никто не обращал на нее внимания, поэтому ей удалось принять равнодушный вид, словно ничего из ряда вон выходящего не произошло. «Мне нечего бояться», – то и дело повторяла про себя девочка. На самом деле, если она чего и боялась, так это струсить.

В эту минуту Мелисанда и не думала о наказании, которое было ей обеспечено. Нет, в душе она все еще переживала то восхитительное приключение, участницей которого только что стала. Еще по крайней мере пять минут дети наслаждались теплыми лучами солнца, прежде чем вступить под мрачные своды. Мелисанда вспомнила историю несчастной девушки, которая, как испуганно перешептывались воспитанницы, была замурована в стене во время строительства монастыря. Потом к стене пристроили церковь, и Мелисанда свято верила, что в сумерках призрак бедняжки скользит легкой тенью, пугая монахинь и послушниц. Сама она ни разу не видела привидение, но воображала, что неоднократно чувствовала его присутствие. Мелисанде казалось, что однажды она слышала обращенные к ней слова: «Будь счастлива. Радуйся жизни, как это делала я, пока они не погубили меня за это». Но скорее всего, девочке просто очень хотелось в это верить. Она страстно мечтала о счастье. Мечтала наслаждаться всеми радостями, что дарит жизнь, пить эту радость как пьянящий напиток, глоток за глотком. Оттого-то Мелисанде и было так приятно, что и пришелица из потустороннего мира советует ей жить именно так, как хотелось ей самой.

Мелисанда часто думала о несчастной монахине, у которой якобы был любовник. Много лет назад одна из старших воспитанниц рассказала об этом. Однажды монахиню застали во время свидания с возлюбленным. Его безжалостно казнили; но его подруга, как заявили суровые судьи, была виновна вдвойне, поскольку была монахиней и Христовой невестой. И не мужчине она изменила, а самому сладчайшему Иисусу Христу. Страшнее этого греха ничего и быть не может. Дабы покарать несчастную, вокруг нее была возведена глухая стена, отрезавшая ее от света и воздуха. Там ее и оставили умирать.

Как раз об этой давно умершей монахине и думала Мелисанда, когда сбросила с ног сабо. Она знала, что это запрещено, впрочем, и давно умершая монахиня тоже знала, какое наказание ждет ее, нарушившую священные обеты. Но есть искушения, которым просто невозможно противостоять. Ей позарез нужно было обменяться хотя бы парой слов с этим загадочным англичанином. Девочка давно заметила, что он не сводит с нее глаз. Впрочем, так на нее смотрел не он один, она привыкла к этому. Раньше, когда девочки проходили мимо пекарни, пекарь каждый раз выглядывал наружу и угощал ее миндальным пирожным, пока однажды сестра Эмилия не увидела и не запретила этого. «Прошу прощения, если я что-то сделал не так, – сказал тогда смущенный пекарь, – но дитя так прелестно… очаровательная девочка». Все, кто стоял тогда рядом, не могли сдержать улыбки, поэтому внимание англичанина ничуть не удивило Мелисанду. Да она и сама украдкой поглядывала на него – ведь он был такой высокий, представительный, настоящий аристократ. К тому же так роскошно одет. Его синий сюртук, жилет из узорчатой материи, завязанный пышным уз лом галстук представляли такой контраст с убогим костюмом мсье Лефевра – продранном на локтях, кое-где заштопанном и заляпанном жирными пятнами.

Мелисанда с глухим раздражением провела руками по собственному унылому черному одеянию. Платье было чересчур велико для нее.

«Вот и хорошо, значит, надолго хватит, – заявила, заметив это, старая Тереза.

– Лучше уж велико, чем мало. Ведь и в жизни так порой – многого, особенно хорошего, лучше иметь побольше!»

Но упрямая Мелисанда возразила: «Да, только плохого хорошо бы поменьше, а это ужасное платье вряд ли можно назвать хорошим!»

При этих словах сестра Тереза чуть не задохнулась от возмущения.

«Неблагодарный ребенок!» – возмущенно закричала она.

«Почему?! – удивилась Мелисанда, которая, как уже не раз жаловалась сестра Эмилия, не лезла за словом в карман. – Разве вы сами не видите, какая грубая материя на платье? У меня из-за него вся кожа расцарапана. Неужто мне следует быть благодарной за эту дурацкую власяницу… да и как по-другому назвать то, что на мне надето?!»

Вне всякого сомнения, ее платье иначе как уродством не назовешь! А Мелисанда мечтала носить восхитительные платья, сшитые из такой же роскошной дорогой материи, что и костюм англичанина. Девочка вспомнила, как он улыбнулся, и какое у него было довольное лицо, когда она притворилась, что потеряла свое сабо. Глаза его были серо-карие, словно после осенних проливных дождей вода в реке, когда она вы ходит из берегов и подступает к самым домам. Судя по всему, улыбается он редко, но ведь ей-то он улыбнулся! Она поклялась себе, что непременно вспомнит об этом, когда ее станут наказывать.

Унылая цепочка детских фигурок уже проползла под воротами и карабкалась по тропинке, ведущей через ухоженную лужайку. Как же холодно было внутри монастырских стен! Печально звонили колокола. Было время второго завтрака. Сердечко маленькой Мелисанды гулко заколотилось. Ей впервые пришло в голову, что ее могут в наказание оставить без еды, а она уже проголодалась. Она всегда была голодна, но сегодня – больше обычного. Petit dejeuner[2] – жидкий кофе с тоненьким ломтиком хлеба. Этого едва ли хватило бы даже кошке, к тому же прошла, казалась, уже целая вечность с тех пор, когда Мелисанда ела в последний раз. «Но какое бы наказание ни ждало меня, – упрямо подумала она, – я буду думать только о том, как он улыбался мне, тем более что он никогда никому не улыбается!» Она даже попыталась представить, о чем думала несчастная молодая монахиня в ту страшную минуту, когда глухая стена на веки отделила ее от всего мира и темнота сомкнулась вокруг – словно в могиле.

За ее спиной вдруг раздался голос сестры Евгении:

– После завтрака ты отправишься в швейную, и там сестра Эмилия скажет, каким будет наказание.

После завтрака! Мелисанда чуть не зарыдала от счастья. Так, значит, пройдет еще немало времени, прежде чем на ее голову падет кара; а пока, глоток за глотком поглощая постный суп из капусты и заедая его тонюсеньким ломтиком хлеба, она будет вспоминать чудесную улыбку англичанина. Девочка застыла возле стола, скромно сложив руки, пока сестра Тереза читала благодарственную молитву, а мысли ее и взоры были прикованы к стоявшей прямо перед ней огромной миске, над которой поднимался пар. Как только все сели, Мелисанда бросила быстрый взгляд на сестру Терезу, сидевшую во главе стола, и сестру Евгению – на обычном месте, в конце, и торопливо опустила ресницы, испугавшись, что они заметят, какое торжество сияет в ее похожих на влажные изумруды глазах.

Но завтрак закончился слишком скоро. За супом из капусты последовали клецки, которые она обожала. Мелисанда набила полный рот и все еще жевала, когда страхи вернулись к ней. Сестра Тереза уже ее ожидала.

– Не забудь! В швейной!

Мелисанда терпеть не могла комнату для шитья. Направляясь туда, девочка вспоминала бесконечные часы кропотливой работы, исколотые иголкой пальцы, а она кладет стежок за стежком, сшивая грубую толстую материю, из которой делали одежду для таких же бедняков, как она, а потом продавали на рыночной площади. Посредине комнаты, на возвышении, стоял огромный стол, на нем громоздился расшитый покров на алтарь, над которым было позволено трудиться только самым искусным мастерицам. Это была великая честь – сидеть за столом и шить золотыми и багрово-алыми нитками под завистливыми взорами тех, кто теснился на расставленных вдоль стен скамейках и гнул спины над уродливыми грубыми платьями.

Сестра Эмилия любила повторять, что шить на этом помосте – значит, трудиться для Господа и его святых мучеников, а шить на скамейках – значит, работать для людей. Мелисанда однажды шокировала ее, заявив, что предпочитает вообще не работать, чем гнуть на кого-то спину. Втайне девочка любовалась богатыми красками, которыми сиял алтарный покров, однако порой ловила себя на мысли, что мечтает носить платья из такой же богатой ткани, а не шить часами покрывало для Господа и всех его святых.

– Знаешь ли, – сказала ей сестра Эмилия, – я порой ломаю голову, кто же ты: дурочка или, наоборот, слишком умная девочка?!

– Может быть, и то и другое, – медленно произнесла в ответ Мелисанда, – ведь la Mere[3] обычно говорит, что все мы и хитры, и в то же время простодушны… все мы, бедные грешники… даже святые сестры и сама la Mere…

И на этот раз сестра Эмилия онемела от изумления, как и многие другие сестры при знакомстве с острым как бритва язычком Мелисанды.

– Неужто тебе не хочется в один прекрасный день сесть на возвышении и потрудиться над этим великолепным покровом? – только и нашла она, что сказать.

– Какая разница, что шить? – фыркнула Мелисанда. – Ведь пальцы-то так и так исколоты!

Но сейчас, конечно, и речи быть не могло о том, что Мелисанде будет доверено вышивать, сидя на почетном помосте, переливающийся яркими красками драгоценный покров. Для нее наверняка припасли какую-либо отвратительную работу. Должно быть, ее заставят часы напролет сидеть и шить, пока не заболит спина и глаза не начнут слезиться, и все это только за то, что она осмелилась ненадолго покинуть шеренгу девочек и заговорить с каким-то англичанином!

– Проходи, – велела сестра Эмилия. Мелисанда повиновалась. Глаза ее были покорно опущены. Не было ни малейшего смысла расточать улыбки.

– Мне было неприятно услышать о том, что ты снова ослушалась, – сказала сестра Эмилия. – Садись и принимайся за работу. Возьми верхнюю рубашку из стопки. Уйдешь отсюда, когда закончишь работу.

Мелисанда молча взяла рубашку. Она была как раз из той грубой материи, которую она всегда так ненавидела. Присев на скамейку, девочка принялась за шитье. На ткань ложились крупные неровные стежки. Вскоре на ней появились и крошечные кровавые пятнышки, ведь Мелисанда не преминула исколоть себе пальцы.

Мелисанда, однако, была верна данному себе самой слову – все это время перед глазами у нее стоял англичанин. Вскоре она принялась мечтать вслух:

– Думаю, это совсем не так страшно, как когда тебя замуровывают в монастырскую стену.

– Что именно? – удивленно спросила сестра Эмилия.

– Прошу прощения, сестра. Я думала о монахине, у которой был возлюбленный и которую за это замуровали в стену.

Эмилия встревожилась.

– Но эти мысли совсем не свидетельствуют о раскаянии, дочь моя, – закудахтала она. – Разве можно думать о таких вещах – тем более в этих святых стенах?!

– Конечно, нет, сестра.

Повисло молчание. Мелисанда уныло тыкала иголкой в грубую ткань, а из головы у нее не выходила страшная судьба, которая постигла юную монахиню и ее возлюбленного. Да разве ее чудесное приключение не стоило того, чтобы принести ради него подобную жертву? Может быть, иметь возлюбленного – огромное счастье хотя и думать, и говорить о подобных вещах было строго-настрого запрещено, впрочем, как думать и говорить и о многом другом, столь же восхитительном, такое огромное, что за него не жалко и жизнь отдать, каплю за каплей, медленно умирая во тьме и холоде за толстой монастырской стеной?

А тем временем в холодной, почти пустой келье неподалеку Тереза и Евгения стояли перед столом, за которым сидела мать настоятельница.

Руки ее были скрещены на груди, а это, как знали сестры, свидетельствовало о сильном волнении. Матери настоятельнице было шестьдесят три года, но она казалась гораздо старше своих лет. Лицо ее, изрезанное глубоки ми морщинами, казалось серым, как старый пергамент. Спокойствие матери настоятельницы было не так-то легко нарушить. Обычно это происходило лишь в том случае, если кто-то нарушал заведенные правила – кто-то из вверенных ее попечению.

Первой заговорила Евгения:

– Матушка, это очень серьезно. Дело в том, что девочка все заранее обдумала. Снять сабо – это уже само по себе хитро придумано, но устроить все так, чтобы башмак упал прямо к ногам этого человека… причем намеренно! Мы даже не знаем, как теперь поступить!

– Он остановился в гостинице, – пробормотала настоятельница. – Это не слишком благоразумно!

– Неужели, матушка, вы думаете, что это он и есть?

– По-моему, сестра Тереза, такое вполне возможно.

– Но ведь именно девочка устроила так, чтобы они встретились.

– Да, да, но уверена, что именно он каким-то образом привлек ее внимание.

– Есть что-то особенное в этой девочке, – задумчиво добавила сестра Тереза. – Да, в ней, несомненно, что-то есть!

– Она постоянно позволяет себе всякие шалости, – вступила в разговор Евгения.

– Она по сути своей принадлежит миру, – сказала настоятельница.

Какое-то время она молчала, но губы ее беззвучно шевелились. Сестры догадались, что старуха молится. Не раз видели, как она, вот так же беззвучно шевеля губами, бродила вдоль монастырских стен. Никто ни когда не сомневался, что она молча возносит молитву святым заступникам. Но кому же она молилась сейчас, невольно подумала Тереза. Святому Христофору? Как и он, матушка готова была перенести дитя через реку и, как и он, чувствовала порой, что ноша слишком для нее тяжела.

Вдруг мать настоятельница подняла голову и негромко сказала:

– Садитесь.

Сестры уселись, и в комнате вновь воцарилось молчание. Все трое по-прежнему думали о Мелисанде. Ей было только тринадцать – очень опасный возраст. Сестра Тереза вздохнула, вспоминая свою жизнь. В эти годы ноги, кажется, сами несут тебя по пути, который ведет к праздности и роскоши, к распутству и греху, вместо того чтобы стремиться к добродетели и благочестию. Сестра Евгения, которая, в отличие от нее, всю жизнь провела в стенах монастыря, наивно считала, что наилучшим решением было бы посадить непослушного ребенка под замок и держать там до тех пор, пока англичанин не уедет из города.

Вздохнула и мать настоятельница. Тринадцать лет. Ей было столько полвека назад. Тогда вокруг, казалось, царили мир и покой. Она вновь увидела себя в родительском особняке неподалеку от площади Сен-Жермен, увидела свою старую классную комнату и лицо строгой гувернантки. Потом перед ее мысленным взором всплыли одно за другим лица слуг – такие, какими они стали, когда в их глазах появился страх. Она вспомнила, как каждый вечер они тщательно запирали двери особняка. До нее порой долетал их приглушенный шепот: «А вы слышали, как кто-то кричал прошлой ночью? Что, если они придут?.. Шшш, малышка услышит». Она вспоминала сад вокруг дома – деревья в цвету, мелодичное журчание бесчисленных фонтанов, потом ей на память пришел тот день, когда мать с отцом вдруг приехали домой в панике. «Жанна… быстро наверх… возьми плащ… Нельзя терять ни минуты!» Испуганное перешептывание слуг, встревоженные взгляды, суетливая беготня из комнаты в комнату… Все это было словно зловещий грохот барабанов судьбы, которые сулили всем им опасность и смерть. Тогда она ни о чем не догадывалась, не понимала, что их ждет. Она взбежала по лестнице с одной мыслью: то неведомое, что все они так боялись, наконец, нагрянуло к ним. «Мы убежим, – думала она, – и вскоре будем в безопасности». Но ошибалась – им не удалось спастись. Еще до того, как она спустилась, внизу, в холле, послышались выстрелу и те, кого она еще много лет спустя называла не иначе как «уродами», появились в их доме. Спрятавшись за балюстрадой лестницы, она видела, как увели родителей. Чужие люди заполни ли весь дом, для них не было ничего святого, и никто не мог считать себя в безопасности. До нее то и дело доле тал звон разбитого стекла, девочка вздрагивала от чьих-то душераздирающих криков, хриплого гогота и пьяных голосов, распевающих слова, которые с тех пор намертво врезались в ее память: «Вперед, сыны отчизны…»

И они увели с собой ее дорогих папу и маму – увели на Гревскую площадь, где в те страшные дни скатилось немало благородных голов. Ей удалось ускользнуть только благодаря сообразительности старой гувернантки, которая провела ее через сад, и обе они укрылись в густом кустарнике. «Уродам» не пришло в голову искать их там. Всю ночь, вздрагивая от малейшего шороха, маленькая Жанна и гувернантка пробирались темными улочками к монастырю Пресвятой Девы Марии. С тех пор она так и жила в монастыре, отгородившись толстой монастырской стеной от всего того ужаса, что творился за ней. Это случилось почти полвека назад. В то время ей самой было как раз столько же лет, сколько сейчас Мелисанде.

В этом возрасте каждый ребенок нуждается в защите. Мать настоятельница еще не забыла, каково это – в ужасе просыпаться среди ночи, видеть вокруг себя уродливые бородатые физиономии, залитое кровью любимое лицо, слышать, как с треском рвут шелковое платье на визжащей от ужаса женщине, которая умоляет о пощаде. И в снах ее, больше похожих на кошмары, жутким зловещим грохотом барабанов до сих пор звучала «Марсельеза». Она ненавидела весь мир, потому что боялась; ей хотелось собрать вокруг себя всех детей от мала до велика и укрыть их в безопасности за толстыми монастырскими стенами; она была бы счастлива, если бы их жизнь, как когда-то ее собственная, была отдана молитве и служению Господу. И покой воцарился бы в ее душе, сумей она, подобно ангелу-хранителю, укрыть этих бедных крошек от опасностей, подстерегающих их в жестоком и страшном мире.

Но мать настоятельница была достаточно умна для того, чтобы признать: среди них есть и такие, кому эта защита вовсе не нужна. Мелисанда как раз одна из них, но старая монахиня все равно тревожилась о ней.

А Тереза тем временем вспоминала, как, работая в поле, украдкой любовалась могучими мускулами Жан-Пьера. Он протянул к ней руки и горделиво сказал: «Смотри, какой я сильный, малышка! Я могу поднять тебя на руки! Могу унести отсюда далеко-далеко… и ты не остановишь меня!» Тогда ей тоже было тринадцать. Жизнь вообще страшная штука, особенно для таких молодых.

Мать настоятельница, по-видимому, приняла какое-то решение.

– Ему следует все объяснить, – сказала она. – Завтра же утром ты, сестра Тереза, и ты, сестра Евгения, отправитесь в гостиницу и попросите у этого человека разрешение побеседовать. Говорить вы должны со всей возможной откровенностью. Постарайтесь узнать, существует ли какая-то особая причина его интереса к малышке. Если он тот самый человек, то поймет вас. Скажите, что с его стороны большая неосторожность – приехать в наш город. У девочки не по-детски острый ум. Ему следует скрывать свой интерес, иначе Мелисанда заподозрит неладное, и постепенно докопается до правды. Надо убедить его уехать, по крайней мере, держаться подальше от монастыря. Конечно, в том случае, если он не приехал специально для того, чтобы сделать нам какое-то предложение.

Сестры покорно склонили головы.

– Будем надеяться, что нет, – со вздохом продолжила матушка. – Это дитя нуждается в защите. Ей необходим душевный покой и безопасность. Я так надеялась, что со временем она присоединится к нам.

На лице сестры Евгении отразилось сомнение. Старая Тереза сокрушенно покачала головой.

– Нет, боюсь, этого никогда не случится, – прошептала настоятельница. – Но малышка нуждается в защите хотя бы до тех пор, пока не повзрослеет. Заронить ненужные мысли в такую головку, как у нее, значит, посеять зерна греха в ее душе.

– Вы, как всегда, правы, матушка, – сказала Тереза.

– Итак… проследите, чтобы она не покидала пределов монастыря, пока он не уедет. А сами завтра же отправляйтесь в гостиницу и поговорите с ним. Это будет самое лучшее.

Сестры вышли, а старая настоятельница устало прикрыла глаза. В ушах ее с новой силой гремела «Марсельеза» и звучали хриплые вопли революционеров.

Раздался бой часов. Мелисанде казалось, что швам не будет конца. Чего она только не делала, чтобы немного отвлечься, даже попыталась представить, что грубая материя – это сказочный город, а иголка, проворно сновавшая от стежка к стежку, – путешественник, пробирающийся по незнакомым улицам. Вот это церковь, там – лодочный сарай, а вот и пекарня, маленькие домики, гостиница, река и руины древнего замка. Она представила, как пекарь стоит у дверей и раскланивается с ней, когда она проходит мимо. «Пирожное для малютки…» Оно восхитительно. Даже сейчас Мелисанда почувствовала запах пряностей, который придавал ему особый аромат. Пекарь слыл настоящим волшебником – ни одна живая душа не могла разгадать тайну его рецептов. Можно было только ломать себе голову, что он кладет в свои булочки и пирожные, но вкус они имели восхитительный. Сестра Тереза и сестра Евгения, слава Богу, ничего не заметили. Вдруг пекарь ухмыльнулся. «Не бойтесь, мы проведем их! – сказал хитрец. – Кому же и есть мои пирожные, как не вам – самой очаровательной, самой хорошенькой из всех воспитанниц! Да это великая честь для меня!»

Мелисанда рассмеялась про себя. Сейчас она была далеко-далеко от ненавистной комнаты для шитья. Девочка шла от дома к дому, направляясь к гостинице, а за столиком сидел он и смотрел, как она приближается. На лице его играла улыбка, и он больше не ждал, пока она сбросит свои сабо. Взгляды их встретились, и мужчина сказал: «Вы так хорошо говорите по-английски. Я бы мог принять вас за англичанку. Хотите, заберу вас из монастыря и увезу с собой?» В памяти Мелисанды было еще свежо воспоминание о том, как в прошлом году в монастырь приехала какая-то женщина и забрала Анн-Мари. Дети, замирая от восторга, следили, как от ворот отъехал роскошный экипаж. «Это ее тетка, – перешептывались они. – Теперь Анн-Мари будет жить с ней. Она очень богата и подарит Анн-Мари шелковые платья и плащ, опушенный мехом». С тех самых пор Мелисанда без устали мечтала, как в один прекрасный день другая, не менее богатая женщина приедет, чтобы увезти с собой ее. «Впрочем, – подумала она, – богатый мужчина тоже сойдет».

Дверь отворилась, и на пороге появилась сестра Евгения. Торопливо подойдя к столу, она прошептала несколько слов на ухо сестре Эмилии. Та, ничего не ответив, вышла, и Мелисанда осталась наедине с сестрой Евгенией.

Монахиня бросила неодобрительный взгляд на рубашку, которую подшивала девочка. Вытянув вперед костлявый палец, она ткнула в уродливый рубец, испещренный кривыми, слишком большими стежками.

– Возьми книгу и читай вслух, – велела она. – А рубашку отдай мне. Пока ты читаешь, я постараюсь исправить то, что можно.

Мелисанда взяла в руки книгу. Это было «Странствие Пилигрима» на английском. Девочка читала медленно, наслаждаясь рассказом человека, с таким достоинством несущего свое бремя. Но еще большее удовольствие по лучила бы она, если бы перед ней сейчас лежала история некоей Мелисанды, которую еще младенцем оставили в монастыре, и только много лет спустя какая-то богатая женщина или мужчина забрали ее, чтобы поселить в великолепном доме, где ей было суждено провести оставшуюся жизнь, набивая рот пирожными и расхаживая в роскошном голубом платье, отороченном мехом.

Мадам Лефевр заметила двух монахинь, которые остановились перед входом в гостиницу. Бросив все дела, она кинулась к окну. Арман, как всегда сидевший за столиком, поднялся и вежливо поклонился сестрам. До мадам донеслось его громоподобное «Бонжур!» и тихий ответ одной из монахинь. Впрочем, можно было не беспокоиться: даже со святыми сестрами Арман будет так же изысканно галантен, как и с прочими представительницами прекрасного пола.

– Счастлив видеть вас здесь! Наша скромная гостиница в вашем распоряжении, – любезно произнес он.

Мадам не стала ждать, что они ответят, подобрала юбки и опрометью бросилась вниз по лестнице. Сделав реверанс, хозяйка приветствовала святых сестер с такой же искренней радостью, как и муж.

– Сестры пришли поговорить с английским джентльменом, – сообщил он.

– Ах, вот оно что! – воскликнула мадам.

– Но я уже сказал им, что англичанин этим утром уехал.

Мадам вздохнула. Конечно, это было печально. Его отъезд наполнил грустью сердце хозяйки.

– Вчера вечером он так неожиданно решил уехать… – сказала она. – Подходит ко мне и говорит: «Мадам, я должен срочно уехать!» Ни свет ни заря сел в дилижанс и укатил!

Сестры молча кивнули. В глубине души они порадовались, что его нет. По крайней мере, все кончено. Они поблагодарили хозяев и медленно направились в обратный путь.

Плечи Армана ссутулились, он отводил глаза в сторону, стараясь не встречаться взглядом с мадам, поскольку чувствовал себя виновным в том, что англичанину пришлось уехать в такой спешке. Но ни за что на свете он не решился бы признаться жене, о чем они толковали накануне.

Но этот человек непременно вернется, успокаивал себя Арман. Как и раньше, будет сидеть за столиком и провожать взглядом цепочку монастырских воспитанниц, но глаза его будут прикованы к крошке Мелисанде. Она вылитая англичанка, да и он тоже, и для Армана этим было все сказано.

Некоторое время мадам еще стояла на пороге, ломая голову, зачем все-таки приходили монахини. Потом повернулась и ушла в дом, где, как всегда, ждали неотложные дела.

А Арман вернулся к своему столику и своему графинчику. Вскоре мимо прошел один из конюхов, тащивший на спине связку корзин, – он собирался продать их на рыночной площади. Крикнув «Здорово!», он присел за столик, утер лоб и попросил стакан вина.

За их спиной зазвонили колокола монастыря. Близился полдень. Арман прислушался – вдалеке послышался слабый стук детских сабо по дороге. Цепочкой потянулись унылые маленькие фигурки монастырских воспитанниц во главе с сестрой Терезой. Она вгляделась в лица мужчин близорукими глазами и склонила голову.

– Здравствуйте, мадам. Здравствуйте, дети.

– Здравствуйте, мсье.

Унылая шеренга удалилась, петляя по тропинке, бегущей вдоль реки. Слышался мирный топот, сегодня башмаки стучали как-то особенно громко, словно протестуя. Вряд ли кто-либо из девочек успел забыть, как накануне Мелисанда храбро стащила с ног опостылевшие сабо и пошла босиком.

А вот и она – с любопытством приглядывается к сидящим за столиком. «Надеется увидеть его, – подумал Арман, – но птичка улетела! Да, да, моя крошка, увы! Это ты и я, мы с тобой заставили его уехать».

Дети скрылись из виду. Арман болтал с конюхом, они обсуждали городские новости.

Жизнь шла своим чередом.

Глава 2

Дилижанс тарахтел по пыльной дороге, направляясь к Парижу. Англичанин вновь погрузился в свои невеселые думы, которые не давали ему покоя во время поездок в монастырь. Уезжая, он каждый раз клялся себе, что побывал здесь в последний раз. И, тем не менее, снова и снова возвращался. Его словно магнит притягивало воспоминание об изящной, хрупкой девичьей фигурке в уродливом черном одеянии, о бледном лице, на котором изумительным светом сияли прозрачные зеленые глаза. Эти глаза уже много ночей не давали ему покоя.

Да и какая польза от этих поездок в монастырь, спрашивал он себя. Ровным счетом никакой! Что они принес ли ему, кроме душевных мук, став живым напоминанием о печальном событии, которое лучше всего было бы навсегда выкинуть из памяти, и о котором он с чистой совестью мог бы давно забыть? Он был богат, к тому же не глуп и давно убедился: ничто на свете не может успокоить человеческую совесть лучше, чем деньги. Ему не стоит больше тревожиться о Мелисанде. И в первую очередь не следует впредь поддаваться искушению увидеть ее – раз и навсегда прекратить эти бессмысленные, изматывающие душу и тело поездки в монастырь. К тому же в это посещение он выдал себя. А это непростительно. Старый инквизитор, хитрец трактирщик, на которого он смотрел как на источник нужных сведений, выкопал столь тщательно хранимый им секрет. Но не это тревожило его – этот человек не мог причинить ему никакого вреда. Но при мысли о том, что скоро всем в городе станет известно о его поступках, желудок скручивало ледяной судорогой страха.

Сэр Чарльз Тревеннинг был человеком, который редко выдавал свои чувства. Он вел спокойную, упорядоченную жизнь, не отказывая себе ни в чем, а коль случалось так, что предметом его желания становилось нечто такое, о чем миру знать не следовало, то мир и оставался в неведении. И вот теперь он как последний дурак выдал себя – и кому? – обычному трактирщику!

Эта неприятная мысль не давала сэру Чарльзу покоя. Однажды ему удалось обвести вокруг пальца своего опекуна, и, вне всякого сомнения, он получил от этого удовольствие. Даже наслаждение, если, конечно, у него хватит смелости дать этому чувству столь фантастическое название. Но и за удовольствие, и за наслаждение следовало платить. А сейчас предчувствие надвигающейся опасности терзало его душу, не давая покоя. В какой-то момент сэр Чарльз Тревеннинг чуть было не поддался панике, однако он был человеком, который ни за какие блага в мире не согласился бы заплатить по счету дороже, чем следует.

И когда он, невозмутимый, прямой, как палка, сидел за столиком в гостинице Лефевров, по его бесстрастному лицу никто не смог бы догадаться о том, какая буря бушевала в его душе, – буря, которую вызвала маленькая девочка из монастыря. Стоило только прозрачным, как лесные озера, глазам встретиться с его взглядом, как он понял, что маска ледяного спокойствия, надеваемая им специально для этого случая, неумолимо сползает с лица как шелуха. Это было странно и в то же время страшно. Та минута в скромной деревенской гостинице вдруг напомнила ему о другой, которую он когда-то пережил в садах Воксхолла,[4] и скромная, неприметная девчушка вдруг посмотрела на него точно так же, как молодая женщина и тот памятный день. Как и тог да, сэр Чарльз вдруг почувствовал, что у него слабеют ноги.

Он, сельский эсквайр и землевладелец из Корнуолла, мировой судья и один из наиболее уважаемых джентльменов графства, человек, чьи финансовые интересы охватывали весь Лондон, друзья которого и в городе, и в деревне принадлежали к сливкам высшего общества, просто не имел права сидеть в какой-то захолустной французской гостинице, болтая с трактирщиком. Он не имел права бродить в садах Воксхолла. А уж если бы ему пришла охота погулять в увеселительном саду, так следовало отправиться в Рэйнлоу, куда он мог бы поехать в карете, окруженный шумной толпой друзей. Теперь, когда он мысленно обращался в далекое прошлое, ему казалось, что какой-то неумолимый рок привел его в тот день в сады Воксхолла, где представители его класса не бывают и где, как обычно считали, место лишь вульгарным торговкам. И если бы он тогда не поехал в Воксхолл, то потом не сидел бы за столиком в скромной деревенской гостинице, коротая время за стаканом вина с болтливым пьянчугой хозяином.

И вот теперь он трясся в дилижансе среди бедных, просто одетых людей, которые непрерывно болтали, жестикулировали, потягивали вино и от которых плохо пахло. Он, такой брезгливый, такой утонченный, был вынужден выносить то, что оскорбляло его тонкий вкус, больше того, он делал это с покорностью. Сама мысль об этом была ему невыносима, он не узнавал самого себя.

Чарльз Тревеннинг закрыл глаза, чтобы избавиться от необходимости лицезреть невообразимо вульгарную женщину, сидевшую напротив. Ее кошмарное муслиновое платье, украшенное прихотливым узором из ленточек, с широкими вверху и суживающимися книзу рукавами, не блистало чистотой; слишком тесный, украшенный кружевами корсаж был так затянут, что пухлая грудь чуть не вываливалась наружу; безобразно громадная шляпа занимала все свободное пространство; а кроме того, ему страшно не понравились взгляды, которые она то и дело бросала на него.

Но уже через секунду он совершенно забыл о ее существовании. Его мысли вновь вернулись к тому печальному происшествию в Воксхолле, вследствие которого он и очутился в нынешнем затруднительном положении.

Шестнадцать лет назад теплым летним днем он поехал в Воксхолл-Гарденс. Будто вновь он увидел себя совсем молодым, таким же гордым, как сейчас, только чему? Повинуясь все тому же неосознанному влечению, не знающим этой предательской слабости и страсти, перебрался через реку по, мосту в Ламберте.

Как прекрасны были сады Воксхолла в начале лета!

Вновь он увидел их перед собой, словно все это было только вчера: ровные аллеи аккуратно подстриженных деревьев, а под ними маленькие столики, посыпанные гравием дорожки, разноцветные павильоны, причудливые гроты и лужайки, вычурные игрушечные замки, вызывавшие бурное восхищение мещан, все эти галереи, ротонды, бесчисленные колоннады, звучавшая всюду музыка, миллионы китайских фонариков, которые загораются, чуть только наступят сумерки, то и дело вспыхивающие тут и там фейерверки, кружки пива с пеной по краям и огромные ломти ветчины, взлетающие пробки от шампанского – и люди, множество людей, по случаю теплого летнего вечера вырядившихся в свои лучшие туалеты.

Две юные девушки мелькнули впереди него и скрылись в кустах – две легкие тени в полупрозрачных муаровых и бомбазиновых платьицах, так похожих в сумраке на шелковые, которые носят аристократки. Воксхолл был переполнен девушками – красотками в пунцовых шляпках и кокетливых капорах, развевающихся пышных юбках и надвинутых на глаза плотных капюшонах. Были там и молодые люди – щеголи с причудливо завязанными галстуками, в ослепительных жилетах, разряженные в пух и прах копии Браммела,[5] которые можно было легко спутать с блистательным оригиналом… в сумерках конечно.

Там он в первый раз увидел Милли. Она была так молода и так ослепительно хороша собой, что ей не страшен был дневной свет.

Что привело его туда в этот день? А ведь все началось с его навязчивого желания хоть иногда ускользнуть от Мод, убраться подальше от тишины и спокойствия, которые царили в деревне, и вновь окунуться в шумную, полную веселья жизнь большого города, увидеть старых друзей, побывать в салоне несравненной Фенеллы, втайне надеясь на то, что их старая дружба перерастет в нечто гораздо более восхитительное, более волнующее, как это уже случилось однажды, и легко могло случиться вновь.

Может быть, старая Уэнна виновата в этом? Как-то странно, когда твоя же собственная служанка понемногу выживает тебя из дому. Он никогда ее не любил и давно бы вышвырнул вон, но Мод – и что только находило на нее порой? – никогда бы не согласилась. Старуха Моруэнна Пенгелли когда-то нянчила пяти летнюю крошку Мод (Господи, сколько же раз приходилось ему выслушивать эту историю?!), да и самой Уэнне тогда было не больше четырнадцати. С тех самых пор Мод была для нее «мисс Мод», и так суждено было оставаться до конца дней. Кстати, почему она всегда казалась ему старухой? Ведь она была всего девятью годами старше Мод и всего лишь пятью – его! Это еще не старость. Но в ней всегда было что-то старообразное. Невозможно было даже представить ее себе юной девицей. В пятнадцать лет это было высох шее, сморщенное существо, не спускавшее глаз с доверенной ее попечению Мод и, казалось, не имевшей ни малейшего понятия о всех легкомысленных шалостях и пустяках, что составляют смысл жизни пятнадцатилетней девушки. Ему бы этому радоваться, ведь Уэнна была самой верной служанкой, которую он когда-либо знал. Но почему-то она была ему не по душе – наверное, потому, что он чувствовал ее враждебность. Другого слова он так и не смог найти. А уж с тех пор, как ее дорогая мисс Мод в первый раз понесла, злоба, которую Уэнна питала к нему, выросла до чудовищных размеров. Глупая, вздорная женщина! Но преданная служанка. Да нет, конечно же он ошибается, и Уэнна не имеет ни малейшего отношения к его желанию хоть ненадолго сбежать из дому! Просто он устал от царившей в нем удушливой атмосферы. Мод, которая через три месяца должна была родить, превратилась во властную тиранку, игравшую в семье первую скрипку, а его, мужа и повелителя, оттеснили на второй план. Ну, вот он и решил на время исчезнуть, сбежать к друзьям, чтобы немного развеяться, сыграть партию-другую в карты, повеселиться на званых вечерах, возобновить старые связи, поохотиться, – словом, он нуждался в перемене. Да и кроме того, его пригласили на крестины первенца Брюса Холланда! Вот он и сказал Мод:

– Дорогая моя, будь все проклято – думаю, мне придется все-таки съездить в Лондон! Дела требуют моего присутствия.

Она попыталась было скрыть облегчение, которое доставили ей его слова, но это не удалось. Это никогда не удавалось.

– Ох, Чарльз, как ужасно! – воскликнула она. И, стараясь, чтобы он не заметил звучавшей в ее голосе радости, добавила: – И надолго ты уезжаешь?

Наверное, она подумала: «Я опять стану обедать вдвоем с Уэнной! Господи, как хорошо! Не надо будет ломать голову, что он скажет в следующую минуту и что ему отвечать!»

– На неделю или две, – легкомысленно отозвался он, равнодушным взглядом подметив, что при этих словах она с облегчением откинулась на подушки.

Склонившись к ней, он легко коснулся ее лба небрежным поцелуем. Он был доволен. От Мод он никогда не слышал ни одного вопроса, который задала бы на ее месте ревнивая супруга. Да неужели ей никогда не приходило в голову, что его могут призывать в Лондон не одни только дела?! Похоже, что так и было. Бедняжка Мод! Сама чистота! Очевидно, ее бедная маменька никогда не учила ее, что мужчина порой может вести двойную жизнь. Единственное, что ее беспокоило, – это его удачливость в делах.

Мод с головой погрузилась в заботы, вся в ожидании будущего материнства, поэтому он, очевидно, и почувствовал, что нуждается в притоке свежих сил, которые могла дать только поездка в Лондон.

– Брюс пригласил меня на крестины, – сказал он.

– Конечно же, ты должен поехать.

Ответив ей спокойной улыбкой, он подумал: «Если дитя, которое она носит, окажется девочкой, я обручу его с парнишкой Брюса». В эту минуту он почти надеялся, что она никогда не подарит ему сына, о котором он прежде мечтал. Было бы чудесно иметь дочь. Он выдаст ее за сына Брюса Холланда. Это просто замечательно! Ему всегда были по душе помолвки, которые родители устраивали заранее. Нет! На это не стоило рассчитывать. Ведь они с Мод женаты уже более пяти лет, и она впервые понесла. Его первенец должен оказаться сыном! У Тревеннингов всегда рождались сыновья, наследники. Он уже понемногу начал опасаться, что Мод бесплодна, ни минуты не сомневаясь, что вина в этом лежит на ней одной. Страсть была неведома ей, с самого начала она возненавидела плотские утехи. Впоследствии нормальным ее со стоянием стало какое-то необъяснимое равнодушие и рассеянность. Возможно, таково было влияние беременности? Впрочем, Фенелла, в салоне которой велись достаточно фривольные разговоры, утверждала, что этого быть не может.

Уэнна, бесшумно появившаяся в комнате, увидела его, торопливо пробормотала извинения и повернулась, чтобы незаметно выскользнуть за дверь, но он махнул ей рукой, показывая, что и сам уже собирался уходить.

Неделю спустя он уехал в Лондон. Поездка оказалась еще более приятной, чем обычно. Только однажды, когда, пересекая Бэгшот-Хит, кучер решил пустить лошадей в галоп, им пришлось пережить довольно не приятную минуту, но все обошлось, и он благополучно добрался до гостиницы, где уже поджидал Брюс Холланд. Тот выехал заранее, чтобы встретить своего приятеля, к тому же позаботился заказать обед. Не прошло и нескольких минут, как они уже наслаждались свежей рыбой, отлично поджаренным цыпленком, сыром и салатом. Подобные деликатесы никогда не доставались простолюдинам, которые путешествовали обычным дилижансом.

Остановился Чарльз Тревеннинг у Брюса, но с удивлением заметил, что его друг как будто стал менее интересным, менее компанейским, точно все его внимание занято новорожденным сыном, которого было решено назвать Фермором Денби. Возможно, будь Брюс не так поглощен своими делами, Чарльз и не забрел бы со скуки в Воксхолл-Гарденс в тот трагический день.

При первой же возможности он послал весточку Фенелле. Она была так же великолепна, как всегда. Трудно было даже представить себе, что женщина, подобная ей, может появиться на свет. Да и оценить ее по достоинству можно было, только став частью того тесного круга не обыкновенных и выдающихся людей, которых она собрала вокруг себя. Ничто иное не могло бы резче контрастировать с гостиной в доме Тревеннингов, чем салон Фенеллы на Лондонской площади. Ее ныне покойный муж, прежде чем уснуть вечным сном, был так любезен, что оставил ей небольшое состояние, которое странным образом куда-то улетучилось. Фенелле было тогда немногим больше двадцати, и она оказалась в отчаянном положении: ни мужа, ни денег. Тогда она поставила перед собой задачу – добыть себе состояние и поклялась, что ни один человек в мире, тем более муж, если он у нее будет, не увидит и гроша из этих денег. Любовники, считала Фенелла, куда более предпочтительны, ведь в этом случае женщина может заботиться только о себе, а уж воздыхатели позаботятся о том, чтобы отвадить возможных кандидатов в женихи. Фенелла всегда отличалась вопиющей экстравагантностью, приятели и восторженные ее поклонники кричали на всех углах, что эта женщина – редкое явление для своего века. Высокая, своей величественной красотой напоминающая Юнону, Фенелла к тому же предпочитала только необычные вызывающие туалеты. Она обожала придумывать новые фасоны, платья всегда были ее слабостью. В конце концов, она презрела все общепринятые правила и устроила у себя нечто вроде крохотного модельного салона, в котором шили туалеты лишь дамам, принадлежавшим к сливкам общества. Как все остальное, что имело отношение к Фенелле, этот салон не был похож ни на один другой. Такова уж была эта необыкновенная женщина – все, к чему она прикасалась, принимало какой-то своеобразный, неповторимый оттенок.

У нее был роскошный особняк на Лондонской площади, а моделей, способных демонстрировать создаваемые туалеты, она подбирала на редкость придирчиво, и к концу дня они незаметно смешивались с толпой гостей и фатов, и государственных мужей с женами, причем не имело ни малейшего значения, к какой из политических партий они принадлежат. Для Фенеллы взгляды ее гостей не играли никакой роли; она всегда называла себя женщиной, которой одинаково интересно послушать обе соперничающие стороны. Прелестная Каролина Нортон называла себя ее подругой, а среди гостей, толпами наполнявших ее гостиную, можно было часто встретить Веллингтона, Мельбурна и даже Пила.

Злые языки утверждали, что большинство ее девушек легко находили себе в салоне хозяйки богатых покровителей. Были и такие, которые позволяли себе намекать, будто салон Фенеллы служит скорее домом свиданий, чем швейной мастерской, и что хозяйка его не брезгует получать от состоятельных джентльменов или государственных мужей изрядные суммы за услуги своих девушек. Впрочем, если в обществе появляется фигура подобная Фенелле, сплетен избежать невозможно.

И она мирилась с этим. Более того, порой казалось, что распространяемые о ней грязные слухи забавляют ее ничуть не меньше, чем их создателей. Да и что с того – ведь с каждым годом, и Фенелла не могла не радоваться этому, росло ее богатство. Она свила себе уютное гнездышко, где каждая веточка была под пару другой. А что касается ее моральных устоев, то они всегда отличались невероятной гибкостью. Вместе с тем Фенелла была по-настоящему благородной и добросердечной женщиной, которая всегда отличалась проницательным, на редкость острым умом и не знала себе равных, когда речь заходила о заключении какой-нибудь рискованной сделки. Все, кто работал на Фенеллу, были от нее без ума. Друзья и любовники ее обожали. Она была истинной королевой своего небольшого мирка. Впрочем, многие по-прежнему не понимали, как эта женщина – к тому же не брезгующая заниматься ремеслом – имеет такое влияние и почему ее считают своим другом многие выдающиеся представители высшего света. Конечно, правдой было и то, что те самые люди, которые бывали у нее запросто, никогда не принимали ее в своем доме, но Фенеллу это мало заботило. Она и не стремилась быть в числе приглашенных, самое главное – чтобы люди приходили к ней.

Брюс Холланд, типичный представитель своего поколения, не признающего каких-либо новых традиций, чувствовал себя так же уютно в «Олмаке»,[6] как и на петушиных боях где-нибудь в Ист-Энде. Именно он познакомил Чарльза с жизнью ночного Лондона, водил его на медвежьи и собачьи бои, на боксерские поединки, в которых принимали участие как джентльмены из общества, так и завсегдатаи грязных портовых кабаков. Он-то и ввел Чарльза в салон Фенеллы.

Однажды Чарльз задержался, разъясняя ей некие тонкости финансовых вложений, в которых он принимал непосредственное участие. Время текло незаметно, и рассвет он встретил уже в спальне Фенеллы – восхитительном гнездышке, где полы были устланы толстыми коврами, а стены увешаны очаровательными гобеленами, где стояла самая прелестная в Лондоне мебель и были собраны оригинальные безделушки – дары бесчисленных поклонников красавицы Фенеллы.

Приключение было очаровательно. При первом же удобном случае оно повторилось.

Впрочем, Чарльз не стал бы возражать, если бы удобный случай представлялся ему как можно чаще. Но любовников у прекрасной Фенеллы было не счесть, и она отнюдь не мечтала о том, чтобы навеки связать себя с одним из них. Весьма удобно, решил он тогда. Да и что может быть менее обременительно, чем любовница с чисто мужской точкой зрения на подобные вещи?! В обществе Фенеллы ему не грозили ни сцены ревности, ни утомительные объяснения, ни слезы или истерики при расставании, ни бессмысленные упреки или сожаления. Любовь для нее была чередой непрерывных радостей. Она кружила ей голову, как хорошее вино. Ее следовало пить маленькими глотками, наслаждаясь и пьянея от счастья, а не прятать под замок и не омрачать радости слезами сожаления. И сама она, когда дело касалось любви, отбрасывала в сторону свойственную ей трезвую расчетливость. Что за удовольствие было любить и быть любимым такой женщиной, как Фенелла! Особенно если за плечами сомнительные радости плотских утех с равнодушной и холодной женщиной, к тому же связанной с тобой узами законного брака!

Некоторое время спустя Фенелла оставила Чарльза. Она по-прежнему уверяла, что всегда рада его видеть, называла близким другом, необыкновенные ее глаза сверкали счастьем, когда они занимались любовью в благоуханной спальне, но в улыбке Фенеллы уже сквозила едва заметная усталость. Интерес ее привлек один совсем еще молодой человек, протеже Мельбурна. В конце концов, однажды вечером Чарльз, немного уязвленный, непривычно рано покинул ее салон и бездумно направился к реке.

Он так и не понял, далеко ли забрался, когда вдруг у него над ухом прозвучал хриплый голос, принадлежавший настоящему кокни:

– Желаете лодку, сэр? На ту сторону, сэр? Ночью Воксхолл куда как хорош, уж вы мне поверьте, сэр!

Вот так он и попал в Воксхолл.

Проходя по тенистым аллеям, Чарльз как будто не замечал вульгарности, которая царила в этом месте. Крики и смех гуляющей толпы словно не доносились до него. Понемногу смеркалось, и бесчисленные парочки нетерпеливо ожидали, когда вспыхнут первые фейерверки. Где-то неподалеку играли Генделя.

Милли сидела под деревом, руки ее были покойно сложены на коленях. Он бы так и прошел мимо, не заметив ее, если бы не маленькое происшествие. Какой-то парень из породы уличных приставал уселся возле нее на скамейку. Чарльз замер на месте – он заметил, что девушка, дрожа, отодвинулась на самый край, потом попыталась вскочить, но мужчина быстро схватил ее за руку. Милли в отчаянии огляделась, взгляд ее остановился на Чарльзе, которому не осталось ничего иного, как с решительным видом направиться к ней и ее обидчику.

– Что вам нужно от этой молодой леди? – решительно спросил он.

В голосе Чарльза Тревеннинга слышалась властность, привычная для человека, с самого детства отдававшего приказы. Это и смутило наглеца. Отпустив руку девушки, он поспешно вскочил, в одно мгновение успев заметить элегантный покрой великолепного сюртука из дорогой ткани. Не ускользнуло от него и холодное высокомерие соперника – перед ним явно был человек, который привык к тому, чтобы ему повиновались.

– Я ничего такого не хотел… – принялся оправдываться он.

Чарльз повернулся к молодой женщине, которая жалобно смотрела на него, словно умоляя о помощи, и, надменно подняв брови, вновь обратился к наглецу.

– Убирайтесь! – процедил он сквозь зубы, поднимая тяжелую трость. – И если я еще раз поймаю вас, когда вы попробуете надоедать какой-нибудь молодой леди, вы об этом горько пожалеете!

Незнакомец попятился, повернулся и побежал. Чарльз проводил его хмурым взглядом. Он был уверен, что на этом можно поставить точку. Но, обернувшись, увидел стоявшую перед ним Милли. Она оказалось очень маленькой – не больше пяти футов ростом. Его поразило мягкое, застенчивое выражение ее глаз. Чарльз почувствовал, как что-то дрогнуло в его сердце.

– Я… благодарю вас… сэр, – выдохнула она.

Уже собиравшись поклониться в ответ и пройти мимо, он почему-то остановился. Может быть, причиной тому стали какая-то беспомощность и печаль, написанные на прелестном юном личике, но только Чарльз вдруг неожиданно для себя довольно бесцеремонно к ней обратился:

– Что вы здесь делаете… к тому же одна?

– Я и не собиралась быть здесь, – пробормотала девушка. – А потом пришла… потому что… я должна была прийти.

Глаза ее внезапно наполнились слезами и стали похожи на два огромных лесных озера, в которых отразилась зелень деревьев. Теперь он заметил, как изумительно хороши ее глаза, опушенные темными густыми ресницами.

– Это неподходящее место и неподходящее время, чтобы молодая девушка вроде вас гуляла одна, – заявил он как можно резче, чтобы дать понять – все возможные расчеты на более близкое знакомство обречены на провал.

– Да, сэр, – кротко произнесла девушка.

Чарльз почувствовал некоторую неуверенность.

– Милочка, – сказал он, чтобы подчеркнуть разделявшую их пропасть. – Ни один истинный джентльмен не пройдет мимо, увидев молодую особу вроде вас, попавшую, по-видимому, в затруднительное положение. Ну же, расскажите мне, что заставило вас прийти в такое место?

– Воксхолл напоминает мне о нем… о Джиме… моем муже.

– Он покинул вас?

Она беспомощно покачала головой и украдкой вытащила носовой платок из кармана простенького платьица.

Чарльз с сомнением посмотрел на нее и вдруг спросил:

– Вы не голодны?

Она так же молча покачала головой.

– Нет, нет, не обманывайте, – настаивал он. – Когда вы ели в последний раз?

– Я… я не знаю.

– Глупости!

– Тогда вчера.

– Так, следовательно, у вас нет денег.

Девушка беспомощно мяла в руках платок. В глазах ее было отчаяние.

– Если вы так и будете молчать, я вряд ли смогу вам чем-то помочь, – нетерпеливо проворчал он. – Может быть, вы хотите, чтобы я оставил вас в покое и шел своей дорогой, а, милочка? Тогда так и скажите.

Девушка бросила на него еще один взгляд, и от жалости у него все перевернулось внутри.

– Вы так добры, – пролепетала она, и Чарльз заметил, как дрожат ее мягкие губы, а крохотная фигурка вызвала в нем жгучую жалость и, как ни странно, любопытство. – Я… я… мне уже лучше, сэр, – продолжила она. – Просто я испугалась.

По губам его скользнула слабая улыбка.

– Пока вы сидите здесь одна, такое может случиться еще не раз.

– Конечно, сэр, – улыбнулась она в ответ.

– Отправляйтесь домой. Это самое лучшее, что я вам могу посоветовать. – Заметив, что губы ее вновь задрожали, он торопливо добавил: – Похоже, вы попали в беду.

Трудно было придумать что-либо глупее этой фразы. Девушка упала на скамейку и закрыла лицо руками. Глаза Чарльза остановились на ее перчатках, черных, тщательно заштопанных. Там, где они заканчивались, виднелись тонкие, просвечивающие от худобы запястья.

Странное чувство шевельнулось в душе Чарльза. Он понял вдруг, что если сейчас уйдет и оставит ее, то никогда не сможет простить себе этого, как если бы он, услышав чей-то крик о помощи, сделал вид, что ничего не слышит. Смущенный, он опустил руку в карман и нащупал там деньги. Нет, это невозможно! Он не может предложить ей деньги, по крайней мере, пока не выяснит, что за беда с ней стряслась.

Потоптавшись, Чарльз уселся на скамейку возле нее. Сумерки постепенно сгущались, поэтому он не опасался попасться на глаза кому-нибудь из своих приятелей.

Похоже, ему ничего не грозило. Кроме того, Чарльз с удивлением понял, что с каждой минутой растет его интерес к этой странной девушке. «Рискну», – подумал он.

– Конечно, вы меня совсем не знаете, – сказал Чарльз. – Но вы попали в беду, и, возможно, я сумею чем-нибудь помочь.

– Вы так добры, – повторила она. – Я сразу это поняла, чуть только вы остановились.

Он видел, что внушает ей почти благоговейный страх. То, что она мгновенно поняла, с кем имеет дело, приятно пощекотало его самолюбие.

– Первым делом надо вас накормить, – грубовато проворчал он. – Думается, вы в этом нуждаетесь сейчас больше всего.

Она покорно последовала за ним.

Вскоре они отыскали трактир, у входа в который стояли огромные узорчатые горшки с кустами пышной зелени. Внутри играла музыка. Чарльз усадил девушку за самый дальний столик у стены и, усевшись спиной к переполненному залу, наконец, смог как следует разглядеть ее. Он приказал принести жареных цыплят и самое лучшее шампанское и следил, как она осторожно глодает подрумяненную ножку, прихлебывая мелким глоточка ми светлое вино. Постепенно на ее щеках появился слабый румянец, а глаза потемнели и стали похожи на зеленый китайский нефрит. Разглядывая ее, он чувствовал себя неким милосердным божеством, снизошедшим до жалкой нищенки, эдаким сказочным королем, рассыпающим милости. Ощущать это было приятно, тем более приятно, что в его силах было в любую минуту встать и уйти. А пока он наслаждался, хотя и недоумевал, что за удовольствие – сидеть в компании самой обычной простолюдинки?

Девушка постепенно насытилась, и они сидели друг против друга, слушая музыку, когда, наконец, она решилась поведать ему свою печальную историю. Теперь он мог снова слышать ее голос – слегка хриплый и дрожащий, порой в ее дыхании слышался какой-то странный присвист, который он с удивлением заметил еще раньше.

– Вот как все это случилось, сэр, – сказала она. – Я приехала в Лондон из деревни, из Хартфордшира, где родилась и выросла. Семья у нас большая, и родители хотели, чтобы те, кто постарше, наконец, хоть как-то пристроились… все полегче. Мне представилась возможность попасть ученицей к портнихе, она шила манто и согласилась обучать меня. Одна девушка из нашей деревни уже училась у нее. Так вот, как-то раз она приехала домой погостить и сказала, что возьмет меня с собой, потому что, дескать, хозяйке нужна помощница. Вот так, понимаете… так и случилось, что я уехала из дома…

Постепенно он словно своими глазами увидел женщину и нескольких совсем молоденьких девушек, которые работали бок о бок в огромной комнате. Они вставали до рассвета и не разгибая спины шили до самой ночи. Так без просвета и текла их жизнь, в ней не было никаких радостей, кроме удовольствия изредка поболтать друг с другом. Миссис Рикардс, хозяйка, была женщиной суровой. Она никогда не позволяла девушкам выходить из дому в одиночку. Бедняжкам никогда не разрешалось хоть как-то развлечься, не довелось даже ни разу присутствовать на публичной казни в Ньюгейтской тюрьме. Порой хозяйка бывала жестокой. При малейшей провинности била учениц хлыстом, держала в черном теле, поддерживая их существование лишь жидким молоком да назидательными текстами из Библии. Они пришли к ней в дом, чтобы работать, не уставала она повторять, а не бездельничать и развлекаться. Если они будут стараться, то в один прекрасный день сами станут мастерицами, смогут заработать себе на жизнь и у них не будет необходимости идти на панель, как у других несчастных. В тех редких случаях, когда хозяйка выводила куда-нибудь своих подопечных, она не упускала случая с жалостью указать на сидевших вдоль дороги нищих оборванных побирушек, окруженных изнуренными от голода детьми, попрошаек, выставлявших на всеобщее обозрение затянутые бельмами глаза, ужасные лохмотья и язвы, – всю эту нищету, от вида которой переворачивается сердце. «Подайте на пропитание!» – жалобно вопили несчастные, а миссис Рикардс в этих случаях обычно говорила: «Вот так и ты кончишь, Агнесс, ленивая дрянь. Да и ты тоже, Рози. Смотри, Милли, вот что бывает с теми, кто ленится. Все вы кончите именно так, если станете бездельничать и не сможете заработать себе на кусок хлеба!»

Девушки трудились не разгибая спины, и даже порой бывали счастливы. Обычно они усаживались на скамейку у окна и шили, а молодые люди, проходя по улице, то и дело окликали их. У каждой из девушек был поклонник, о котором она думала долгие часы, пока проворно шила под бдительным оком грозной миссис Рикардс.

– И вот однажды, – продолжала Милли своим чуть хрипловатым нежным голосом, похожим на голос обиженного ребенка, – мне пришлось пойти к мистеру Латтеру, торговцу тканями, за куском шелка, из которого одна леди хотела сшить себе мантилью. Как правило, этим занималась сама миссис Рикардс, но накануне она объелась устриц и чувствовала себя неважно, поэтому послала меня. В лавке я и познакомилась с Джимом.

При упоминании этого имени лицо девушки смягчилось. Он уже не считался подмастерьем, объяснила она с трогательной гордостью, и мистер Латтер слишком дорожил им, чтобы позволить ему уйти к другому хозяину. Поэтому он предпочел взять его к себе в помощники, платил ему жалованье, и, как говорил Джим, именно на нем и держалась вся торговля.

Знакомство их длилось больше десяти месяцев. У Джима водились деньги, к тому же он ничуть не боялся грозной миссис Рикардс. Он пообещал Милли, что позаботится о ней и ей уже никогда не придется гнуть спину в мастерской. По его словам, как только она станет миссис Сэнд, будет шить только для себя.

Рассказывая о том вечере, который они вместе провели в Воксхолл-Гарденс, она вся светилась.

– Там были фейерверки. А потом мы с Джимом танцевали. Я все думала, что скажет миссис Рикардс, когда я вернусь. Подходя к дому, я увидел ее: она ждала меня на пороге, волосы накручены на папильотки, в руках эта ее ужасная палка… Но Джиму, казалось, до нее и дела нет. Он подошел к ней и сказал: «Я собираюсь жениться на Милли. Поэтому не смейте и пальцем ее тронуть!»

Вскоре обвенчались. Милли ушла от миссис Рикардс, и поначалу они с мужем жили в маленьком домике, который Джим снял на Сент-Мартин-Лейн. Там они были счастливы целый год.

Лицо ее потемнело.

– К тому времени мы были женаты уже год… день в день. И как-то раз Джим предложил: «Давай пойдем в Воксхолл». Так мы и сделали. Приехали туда, любовались фейерверком и танцевали. Все произошло, когда мы уже собирались уходить. Зашли в один трактир, где раньше никогда не бывали. Если бы знать… ноги бы моей там не было! Я вовсе не хотела пить. И Джим тоже… во всяком случае, не очень. Мы просто бродили весь день. Ну и знаете, как бывает… – Она немного помолчала, потом снова заговорила: – Мы сидели там и смеялись… нам было хорошо вместе. Мы были счастливы. День выдался такой чудесный… а потом появились эти люди. Не знаю, кто они такие. Я и понятия не имела, что это за трактир. Но это… это были дурные люди. Сначала они уселись за столик и принялись пить, а на столе перед ними лежали драгоценности и еще какие-то вещи – они их разглядывали. Джим взглянул на меня и сказал: «Пойдем, надо убираться отсюда!» Но как только мы оказались у дверей, один из них… такой громадный верзила в красной куртке… подошел к нам. Он едва стоял на ногах. Протянув руку, он схватил меня… Это было ужасно! Мне до сих пор становится плохо, когда я вспоминаю тот случай.

Чарльз наполнил ее бокал и велел ей выпить. Девушка повиновалась. Он догадался, что всю жизнь она слушалась чьих-то приказов, – сначала родительских, потом миссис Рикардс и, наконец, Джима, – и это вошло у нее в привычку.

– Расскажите мне, что было дальше, только покороче, – сказал он. – Не стоит подробно останавливаться на событиях, которые вас расстраивают.

Она молча кивнула.

– Началась драка. Помню звон бьющегося стекла… чьи-то крики… У одного оказался пистолет. Это были разбойники с большой дороги, им и раньше случалось убивать, и не раз. Какая разница – одним больше, од ним меньше… Но на сей раз это был мой Джим!

Воцарилось глубокое молчание. Чарльз понимал, что она снова переживает ужас того дня, и вдруг его охватило негодование и злость – злость на самого себя, на свое любопытство, которое растравило ее горе. Но что делать, сказал он себе, воспоминания есть воспоминания.

– Но закон, конечно… – начал он.

– Закон? – печально улыбнулась она. – Это для таких, как вы. Они даже не пытались разыскать этих людей, да и чего было беспокоиться… ради кого? Подумаешь, какой-то бедняк!

Чарльз смешался, тщетно пытаясь найти способ успокоить ее. Но сколько он ни ломал голову, ничего не смог придумать. Подняв глаза, он заметил, что сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

Конец ее истории был столь же прост, сколь и печален. За дом было уплачено вперед. Оставалось еще немного денег. Но этого хватило ненадолго. Последние несколько медяков она потратила, чтобы приехать в Воксхолл. А что будет дальше? Она не знала. Просто боялась об этом думать. Собиралась пойти в тот трактир, где погиб Джим. Может быть, эти люди опять окажутся там? Если ей повезет, она тоже встретит свою смерть.

– Не знаю, что меня привело сюда, – закончила она. – В самом деле, не знаю.

К ее величайшему удивлению, Чарльз вдруг сказал:

– Я тоже не знаю, зачем пришел.

После этого он отвез ее домой и дал ей немного денег. Возможно, подумал он, она просто сообразительная попрошайка. Таких в Лондоне было много. Кое-кто не брезговал даже брать взаймы чужих детей – чем уродливее, тем лучше; а кто-то даже сам уродовал бедных крошек, да и себя, чтобы видом своим вызывать у прохожих жалость.

Так почему бы и этой зеленоглазой девушке не сочинить трогательную историю, способную заставить расчувствоваться приехавшего из провинции джентльмена? Как знать – в конце концов, эти негодяи в трактире вполне могли быть ее сообщниками!

Проще всего было не забивать себе голову этими вопросами, а дать ей денег, после чего выкинуть из головы всю эту историю. Проще простого! Денег, которые он ей оставил, хватит на несколько недель. Чего еще она могла ожидать от случайно встреченного человека?

Но, несмотря на все это, Чарльз так и не смог ее забыть. Было еще несколько встреч и много сомнений и колебаний, прежде чем неизбежное случилось.

Вскоре после того, как он увидел Милли впервые, ему пришлось вернуться в Корнуолл – его срочно вызвали домой, когда родилась дочь Каролина. Приехав, он обнаружил, что Уэнна от волнения на себя не похожа, а дом погружен чуть ли не в траур. Слуги были в смятении. Уэнна смотрела на него глазами, горевшими ненавистью. Но и ребенок, и Мод были в полном порядке.

Прошло немало времени, прежде чем он смог вырваться в Лондон. Чарльз так и не сумел забыть девушку, которую встретил в Воксхолле. Он успокаивал себя тем, что постарается найти ей какое-либо место, но вместо этого, как и в первый раз, просто оставил небольшую сумму на расходы.

Сначала Милли отказывалась.

– Нет, я не могу взять деньги, – возражала она.

– Можете, потому что жизнь бывает жестока к одним и милостива к другим, – твердо сказал он. – Попробуй те думать обо мне как о добром дядюшке, который подвернулся в нужную минуту.

– Вы для этого слишком молоды! – возразила Милли.

Странно, Милли могла радоваться и тут же грустить, легко, как ребенок, переходить от слез к смеху. Чарльзу казалось, что она мечтает о грядущем счастье.

Со свойственной ему деловитостью Чарльз быстро все устроил. Хозяйка дома, в котором Милли снимала комнатушку, была по-матерински добра к ней. Немолодая женщина отличалась особой снисходительностью к молодым любовникам, за которых она принимала Милли и ее неожиданного благодетеля. Хозяйка гордилась умением с первого взгляда отличить истинного аристократа и без колебаний признала в Чарльзе настоящего джентльмена, который всегда готов платить по счетам. Для подобной публики она делала множество мелких уступок. И вот однажды после поездки в Воксхолл случилось так, что Чарльз остался у Милли на ночь, ведь он был так же одинок, как и она.

Как долго это продолжалось? Неужели только три года? Иногда ему казалось, что гораздо дольше, иногда – что много короче. Но за то время, что они были вместе, он открыл в себе способность испытывать совсем новые для себя чувства. Он полюбил прогулки под густой сенью деревьев, впрочем, это свойственно влюбленным. Вдвоем они часто ездили в небольшую деревушку в Хэмпстеде и подолгу бродили по поросшим вереском пустошам. Она собирала букет из этих скромных цветов, чтобы потом засушить его между страницами Библии, и говорила, что он напоминает ей родной Хартфордшир. И прогулки в увеселительном саду доставляли немалую радость им обоим, там, вдали от нескромных глаз, они порой проводили целые дни. Случалось им ездить в Мэрилебон или Бэггниг-Уэллс, а иногда они, словно дети, весело гонялись друг за другом по аллеям Флорида-Гарденс.

Для Чарльза началась совсем другая жизнь. Приезжая к Милли, он старался и выглядеть и вести себя словно преуспевающий торговец. Его удивляло и забавляло, что он наслаждается простыми радостями людей низшего сословия; раньше он и поверить бы не смог, что такие люди, как Джим, тоже могут быть счастливы. Теперь ему доставляло удовольствие все то, что прежде он считал убогой безвкусицей, а Милли восхищалась тем, что представлялось ей истинной роскошью. И это непрерывное изумление, которое испытывали они оба, приводило их в восторг.

И вот его возлюбленная забеременела.

Милли всецело доверяла ему. Она была такая мягкая, такая беззащитная. И с ней Чарльз был совсем другим человеком, не тем, кого знала Мод. Чарльз жил двумя жизнями; только теперь он понял, что такое двойная жизнь. У этого совсем еще молодого человека, завсегдатая увеселительных садов, нежного возлюбленного Милли Сэнд по имени Чарльз Адам, казалось, нет, и быть не может ничего общего с сэром Чарльзом Тревеннингом.

Однажды, еще в самые первые месяцы беременности, когда они вместе были в Хэмпстеде, Милли впервые заговорила с ним о будущем ребенке. О маленькой девочке, как она мечтала, о чудесной, желанной дочке.

– Я бы хотела, чтобы она выросла настоящей леди, – сказала она и принялась перечислять, о чем мечтает для своей будущей дочери: – Я бы так хотела, чтобы у нее было платье из настоящего гроденапля[7] и длинная мантилья из того же материала, а еще длинная шелковая пелерина и большой капор, отделанный пышными кружевами и цветами. Однажды, когда я еще работала у миссис Рикардс, мне довелось шить платье из настоящего гроденапля – мы работали над ним вшестером, и то нам понадобилось не меньше недели, чтобы закончить! Хозяйка без конца нас торопила, так что мы шили не разгибая спины.

– Ты говоришь так, словно ребенок уже вырос, – улыбнулся Чарльз.

– Да просто я думаю о ней… как о леди.

– Ты чего-то боишься? – внезапно спросил он.

– Боюсь? – удивилась она.

– Ну, многие ведь боятся… особенно в первый раз.

– Ах, вот ты о чем. Так ведь я же не одна – у меня есть ты.

Молли так безгранично ему доверяла, что у него защемило сердце. Пожелай он, ему ничего бы не стоило обмануть ее. Но он и не помышлял об этом. Разве можно по своей воле отказаться от счастья?

Чарльзу Тревеннингу пришлось немало испытать в своей жизни, прежде чем судьба послала ему Милли. Теперь он изменился, стал гораздо мягче и терпимее к Мод, она больше его не раздражала. И это тоже приводило его в недоумение, ведь раньше он не испытывал к ней ничего, кроме равнодушия. Как странно, что такое довольство жизнью пришло к нему только после грехопадения! Но еще более диким представлялось ему, что люди могли назвать грехом то, что произошло между ним и Милли Сэнд.

Но все имеет свой конец. И она, его нежная Милли, умерла, дав жизнь ребенку. Какое горе охватило его! Печаль, отчаяние, одиночество – все это он испытал в те далекие страшные дни. Теперь он не представлял, как бы пережил все это, если бы не Фенелла – она была единственной, кого он смог посвятить в эту страшную трагедию.

И именно Фенелла дала имя девочке.

– Когда Милли говорила о ней, – сказал он, – она и ее называла Милли. Звала ее «маленькая Милли Сэнд»…

Фенелла сделала недовольную гримаску:

– Милли Сэнд! Подходит только для ученицы в лавке! Не забывай, Чарльз, ведь этот ребенок – твоя родная дочь! Миллисент? Мы можем называть ее Миллисент. Н-да… немного официально, ты не находишь?

Терпеть этого не могу! Миллисент… Мелисанда! О, прелестно! Давай назовем ее Мелисандой? А фамилия… Сент-Мартин! По улице, на которой она родилась. Отлично – Мелисанда Сент-Мартин! Звучит просто чудесно. И очень ей идет. Итак, решено – она будет Мелисандой Сент-Мартин!

Так случилось, что маленькую Мелисанду переправили через Канал и оставили на попечение добрых сестер монастыря Пресвятой Девы Марии. Там она должна была получить образование, и Чарльзу долгие годы не пришлось бы тревожиться о ней. К тому же было не исключено, что, когда девочка подрастет, она и сама не захочет покинуть монастырь, – такие случаи не были исключением. Его долг по отношению к покойной Милли Сэнд можно будет считать выполненным.

Но Чарльз не смог устоять перед искушением. Он хотел увидеть свою дочь. Ему не терпелось узнать, какое дитя произвели на свет они с Милли.

И вот он встретил ее, восхитительную Мелисанду. И после этого его уже неодолимо тянуло увидеть ее вновь и вновь.

В одном Чарльз теперь был совершенно уверен. Она никогда не останется в монастыре.

Когда колеса дилижанса загрохотали по мостовой Парижа, он как раз думал о том, что насмешница-судьба уготовила им с Мелисандой.

Глава 3

В доме все было перевернуто вверх дном – слуги носились взад и вперед, моя и начищая все вокруг до ослепительного блеска. Каждая вещь, на которой обнаруживалось хоть малейшее пятнышко, безжалостно отправлялась в стирку. Садовники в оранжерее буквально пылинки сдували с каждого цветка, предназначенного в торжественный вечер украсить собой бальную залу. Деревня тоже бурлила – в вечер, когда должен был состояться бал, все крестьяне рассчитывали пробраться к господскому дому и хоть одним глазком полюбоваться на высокородных леди и джентльменов, которые будут танцевать и веселиться, празднуя день рождения и помолвку мисс Каролины.

Мисс Пеннифилд, на которой лежала тяжкая обязанность позаботиться о туалетах хозяек, распускала невероятные слухи о тех поистине изумительных тканях, из которых сошьют бальные платья для леди Тревеннинг и самой мисс Каролины. Шелк цвета лаванды для миледи и белый атлас для мисс Каролины! К тому же платье из белого атласа будет украшено нежно-розовыми бутона ми. «О мои бедные глаза! – обычно добавляла при этом мисс Пеннифилд, имея в виду розы, – и так по двадцать раз на дню. – Никогда в жизни не видела подобного великолепия!»

Сейчас она хлопотала в будуаре леди Тревеннинг, подгоняя платье мисс Каролины по фигуре. Пальцы ее слегка дрожали, потому, что это был день, когда ждали приезда важных гостей из Лондона, и туалеты уже должны были быть готовы. Сама леди Тревеннинг объявила, что платье лавандового шелка пришлось ей по вкусу. Но с мисс Каролиной все обстояло гораздо сложнее – то ее не устраивало, как сидит рукав, то она волновалась из-за того, что платье будто бы длинно.

Внешностью Каролина пошла в отца, только вот по характеру они были совсем не схожи: он – холодный, замкнутый, она – капризная словно майский день. На строение ее менялось каждую минуту, и угодить молодой леди бывало довольно трудно. Это все потому, мрачно думала мисс Пеннифилд, которую жизнь особо не баловала, что у некоторых людей всего в избытке, вот они и бесятся с жиру!

– Только посмотрите, как ужасно сидят плечи! – простонала Каролина, откидывая назад пышные локоны, которые носила, подражая молодой королеве. – Из-за этого рукава кажутся слишком узкими!

– А, по-моему, все чудесно, дорогая, – заметила леди Тревеннинг. – А вы как думаете, Пеннифилд?

– Мне тоже так кажется, миледи. – Мисс Пеннифилд в присутствии своей хозяйки была сама кротость, ничуть не напоминая ту сварливую женщину, которую знали в деревне.

– Ничего подобного! – взорвалась Каролина. – Говорю вам – вот тут неправильно заложена складка, и тут тоже! Да разве так шьют в Лондоне?!

И бедная мисс Пеннифилд со слезами, которые застилали ей глаза, и сотнями булавок, торчащих у нее из корсажа, куда она их в спешке повтыкала, принялась торопливо переметывать злосчастные рукава.

Уэнна, сновавшая вокруг леди Тревеннинг, чтобы закутать шалью плечи ее милости, бросила взгляд на Каролину и в одно мгновение поняла и страх и волнение, которые сводили с ума девушку.

В это утро Каролина была сама не своя. И никакой, пусть даже безупречно сидящий рукав не мог бы успокоить ее. Уэнна это отлично понимала. Все ее раздражение из-за нового платья было не чем иным, как обычным страхом, что она может не понравиться мистеру Фермору. «Бедная маленькая королевна, – с горечью подумала Уэнна. – Все будет хорошо. Ты прелестна! Ты – самое очаровательное создание в мире… А если ты не похожа на тех надменных лондонских леди, что ж, ничего страшного! К тому же я слышала, что молодые люди неравнодушны к переменам».

Уэнна приблизилась к мисс Пеннифилд.

– Ну-ка, – бесцеремонно сказала она, – дайте взглянуть! И что тут такого страшного, радость моя? По мне, так все превосходно. К тому же тебе наверняка не захочется, чтобы слишком длинные рукава закрывали твои хорошенькие пальчики?

Память Уэнна имела отличную и до мельчайших подробностей помнила все, что касалось мисс Каролины, так же как когда-то помнила все о мисс Мод. После первой поездки в Лондон Каролина вернулась домой сама не своя. Тогда ей было всего четырнадцать, и ее впервые взяли в столицу на свадебные торжества королевы. Каролина приехала обратно, пылая от возбуждения, – не потому, что увидела королеву и ее мужа принца, а потому, что в тот раз встретилась с Фермором. К тому же ей уже было известно, что в один прекрасный день он станет ее мужем.

Каролина тогда открыла свою юную душу Уэнне, как, впрочем, поступала всегда, с самых первых своих дней. «Пойди расскажи все Уэнне» – так повелось с тех самых пор, как она себя помнила: в горе ли, в радости – она всегда бежала к Уэнне. Когда она была еще ребенком и ее мучили ночные кошмары, она помнила тихий ласковый голос, что каждый раз возвращал ей покой. «Скажи Уэнне». И Уэнна сама бережно хранила эти воспоминания, словно бесценные сокровища. Но во время той знаменательной поездки воображение ее любимицы за полнил молодой очаровательный юноша, который к тому же был всего несколькими месяцами старше самой Каролины. Девушка ему понравилась, но обращался он к ней с покровительственным видом старшего. Снизошел даже до того, что назвал ее руки прелестными.

И вот сейчас Уэнна напомнила об этом, с удовлетворением отметив, что ее слова заметно успокоили взволнованную девушку.

– Не так ли? – повернулась она к портнихе.

– Конечно, – кивнула бедная мисс Пеннифилд.

– А теперь давай-ка снимай платье и отдай его мисс Пеннифилд, а то она никогда его не закончит. И я бы на твоем месте не стала то и дело натягивать его на себя. Сердечко мое, ведь так оно никогда не будет готово! Вот умница! Что-то ты раскраснелась. Пойдем, я тебя уложу – надо немного отдохнуть до того, как съедутся гости.

– Ой, они никогда не приедут, Уэнна!

– Ерунда! Уж мистер Фермор приедет в любом случае. Вот уж я удивилась бы, если б он не приехал!

Стрела попала в цель. Каролина вспыхнула от радости. «Радость ты моя, – подумала Уэнна. – Ты такая красавица, когда улыбаешься».

Уэнна осторожно помогла девушке стянуть с себя белый атлас.

– Я, пожалуй, прилягу ненадолго, – сказала Каролина. – Ты, глупая женщина, что делаешь? Я же не инвалид!

– Очень хорошо. Перестань вертеться, детка, лучше ступай переоденься. Твое платье из муарового шелка подойдет как нельзя лучше… вдруг кто-нибудь приедет. Возьми книжку и приляг в гостиной на диване.

– Прекрати командовать, Уэнна, – буркнула Каролина, но, тем не менее, послушалась.

Мисс Пеннифилд с видимым облегчением забрала белый атлас в швейную, и Уэнна, наконец, осталась наедине с леди Тревеннинг.

– Я и в самом деле не представляю, Уэнна, что бы мы без тебя делали, – со слезами в голосе промолвила леди Тревеннинг.

Уэнна со вздохом подумала, что последнее время хозяйка готова заплакать при каждом удобном случае. Леди Тревеннинг роняла слезы радости и слезы обиды, слезы благодарности и слезы разочарования. Уэнна считала это признаком слабости, но она видела, что слезливость хозяйки до крайности раздражает сэра Чарльза. Уэнна всегда недолюбливала мужчин, а сэра Чарльза возненавидела с первого же дня. Он был виновен в том, что не смог сделать счастливой ее любимую хозяйку. Уэнна терялась в догадках, почему так произошло, – ведь он был неизменно вежлив и предупредителен с Мод. Правда, много времени проводил в Лондоне, и Уэнне казалось, что она догадывается почему. «Другая женщина! – обычно ворчала она про себя. – Ничуть бы не удивилась! Такие, как он, легко кружат головы несчастным дурехам! Голову даю на отсечение, что хозяин свил себе в столице любовное гнездышко». В такие моменты та неизвестная женщина даже вызывала в ней жалость. Но в другое время Уэнна ее прямо-таки ненавидела – ненавидела так же сильно, как своего хозяина.

– Бедняжка мисс Каролина! – ласково проворчала Уэнна. – Немного взволнованна. Да и какая бы девушка на ее месте не волновалась?! Подумать только – сегодня ее помолвка. Да еще этот красивый молодой человек приезжает из Лондона и все такое!

– Этого красивого молодого человека она до сих пор видела только пару раз, не забывай об этом, Уэнна. Надеюсь, она будет с ним счастлива!

– Похоже, она без ума от него, мисс Мод!

– Но что она знает о замужестве? Это так напоминает мне…

Уэнна сокрушенно кивнула. Она тоже вспомнила, как двадцать два года назад готовила свою невинную крошку Мод стать женой почти незнакомого человека.

– Ладно, ладно, – проворчала Уэнна, – ложитесь-ка отдыхайте. Вот ваша нюхательная соль. А я посижу рядом да закончу вашу новую белую пелерину. Вдруг вам что понадобится, так я здесь!

Мод кивнула. Она всегда была послушна, точно ребенок, и Уэнна хорошо знала, как управляться с обеими своими драгоценными хозяйками – Мод и Каролиной.

Глядя сейчас в лицо своей хозяйке, она вновь и вновь вспоминала ее молоденькой девушкой – юной, как сейчас Каролина, взволнованной, немного испуганной, но счастливой.

«Если бы только они знали…» – вдруг с гневом подумала Уэнна.

Ни один мужчина никогда не осмеливался заговорить с ней, и она, как ни странно, даже гордилась этим. По крайней мере, думала она, у них хватает ума не нарываться на неприятности.

Уэнна вспомнила о сэре Чарльзе, который сегодня весь день пребывал в состоянии какой-то отрешенности. Интуиция подсказывала ей: что-то с ним неладно. Точно она ничего не знала, подозревала только, что это как-то связано с той тайной жизнью, которую хозяин вел вне дома. Только этим утром она заметила пришедшее с утренней почтой письмо. Адрес на конверте был написан витиеватым незнакомым почерком. Его переслали из Лондона адвокаты сэра Чарльза вместе с толстой пачкой каких-то бумаг. Хозяин и словечком не обмолвился о нем мисс Мод, потому что, если бы он это сделал, уж та бы непременно рассказала Уэнне. Глупец! Будто бы она сама не знала, что есть вещи, о которых совсем не нужно знать ни мисс Мод, ни Каролине!

Мод лежала, прикрыв глаза, тонкие пальцы ее сжимали флакон с нюхательной солью. Она казалась очень хрупкой и бледной. Однажды, посмотрев на жену, сэр Чарльз сказал: «Мод, я уверен, немного физических упражнений на свежем воздухе пойдут тебе на пользу». И бедняжка мисс Мод послушалась, поехала верхом и вернулась домой еле живая от усталости. А Уэнна потом ночи не спала, выхаживая хозяйку своими отварами и питательными поссетами.[8]

Уэнна тогда сидела у ее изголовья, штопая толстые шерстяные чулки, которые связала для себя, или вышивая тонкое как паутинка белье для своей хозяйки, – ей и в голову не приходило позволить мисс Пеннифилд прикоснуться к подобным вещам, – и время от времени со злостью втыкала иголку в полупрозрачную ткань, будто воображаемую шпагу в горло ненавистному хозяину. В ее дрожащих от гнева руках даже вязальные спицы звенели, словно скрещиваемые на поединке стальные клинки.

Свою ненависть Уэнна растравляла, мысленно воображая себе все те отвратительные вещи, которые, должно быть, проделывал в Лондоне этот негодяй со своей таинственной любовницей. И ярость ее росла с каждой минутой. Она ненавидела его так же сильно, как любила свою ненаглядную мисс Мод.

В дни молодости Уэнны, – а она была одной из многочисленных отпрысков семей, обитавших в разбросанных тут и там возле причала лачугах, – все только и мечтали о том, как бы пристроить ее в господский дом, ведь даже родители не раз говорили: «Надо хоть как-то пристроить Уэнну, ведь нам вряд ли удастся выдать ее замуж». И вдруг с внезапно вспыхнувшим бешенством Уэнна подумала: «И не удалось бы! Я бы ему глотку перегрызла!»

В это время Мод открыла глаза, и Уэнна пробормотала:

– Что-то сегодня хозяин не в духе. Надеюсь, ничего не случилось.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Мод.

– Утром вместе с бумагами адвокаты переслали какое-то письмо. Почерк был такой, как будто писал иностранец. Хозяин прочел и аж в лице переменился.

– Вот как – письмо из-за границы? – вяло откликнулась Мод. – Должно быть, денежные дела. Помню, сэр Чарльз рассказывал о каких-то вложениях…

В голосе ее не было ни малейшего беспокойства. Дела, особенно связанные с деньгами, в ее понимании были чем-то загадочным, важным и запутанным, почти все джентльмены были вынуждены заниматься ими время от времени, но эта сторона жизни, как считала Мод, находилась за пределами понимания благородной леди. На губах Уэнны зазмеилась ухмылка. Она не испытывала подобного благоговения перед тем, что мужчины называли «делами».

А Каролина тем временем нетерпеливо покачивалась в шезлонге. Она не находила себе покоя, мысли ее были заняты Фермором. Девушка попыталась представить, как будет выглядеть в белоснежном атласе. Казалось бы, платье ей очень идет, но понравится ли оно Фермору? В ее памяти все еще жило воспоминание о первой поездке в Лондон. На ней тогда было зеленое платье с мелкими оборками и пелерина в тон. Себе самой она казалась прехорошенькой и была в отличном расположении духа – до тех самых пор, пока не увидела лондонских модниц.

Они с отцом приехали в гости к Фермору и его родителям, мама чувствовала себя неважно и решила остаться дома. Перед мысленным взором Каролины снова встало лицо Фермора – каким она увидела его в первый раз. Он был в гостиной вместе с матерью. На лице его запечатлелось легкое недовольство. Без сомнения, ему было известно, что родители договорились со временем их поженить. И он всеми силами постарался дать понять Каролине, что все это ему не по душе, уделяя ей ровно столько внимания, сколько требовалось, чтобы не показаться невежливым. Ему, по-видимому, и в голову не пришло принять участие в разговоре об их загородном доме, как будто он был уверен, что уж о жизни в деревне она должна знать все. А родители с довольным видом перешептывались у них за спиной.

– Какая прелестная пара! – восхищалась его мать. – Так приятно наблюдать за молодыми, когда в их сердцах пробуждается любовь!

Эти слова заставили Каролину смущенно опустить глаза, а Фермор побагровел от бешенства.

Когда они вместе со всеми приехали в Роу, ей показалось, что он немного оттаял и уже с большей симпатией посматривал в ее сторону. Каролина была отличной наездницей, и ей пришло в голову, что Фермору нравится видеть вокруг себя людей, которые ничем не уступа ют ему.

Юноша старался держаться с нею так, будто между ними Бог весть сколько лет разницы, пока она не на помнила ему, что они, в сущности, ровесники. «Но ты ведь раньше никогда и носа не высовывала из своей деревни, – возразил он. – Вот в этом-то все и дело!» – «Подумаешь! Ты старше всего на несколько месяцев и можешь сколько угодно задирать нос, но тут уж ничего не изменишь!» Он сделал возмущенное лицо: «Как?! Возражать джентльмену?! Что за дурные манеры!» – «А, так, значит, возражать леди можно? Это не дурные манеры? Так вот у нас в провинции джентльмены воспитаны куда лучше!» – «Именно поэтому, наверное, их и считают неотесанной деревенщиной!» – насмешливо фыркнул он, очень довольный, что за ним осталось последнее слово. И тогда Каролина поняла, что для него это очень важно.

Во время бала, который устроили его родители, он вел себя совсем по-другому. Оба они были еще слишком юны, чтобы принять участие в танцах, поэтому в компании дедушки, бабушки и нескольких престарелых тетушек их усадили на галерее, откуда они могли с завистью наблюдать за танцующими. Каролине хотелось надеяться, что в своем голубом нарядном платье она сегодня выглядит настоящей красавицей. Как раз тогда он и сказал те самые слова: «У тебя на редкость красивые руки. Даже не верится, что тебе по силам управляться с лошадью!» В его глазах это было своего рода признанием. Даже то, что со временем он будет вынужден жениться на ней, постепенно перестало раздражать Фермора.

После этого он совсем по-мальчишески расхвастался: поведал ей о своих совершенно невероятных приключениях на лондонских улицах, о том, как он некогда был грабителем с большой дороги, эдаким Робин Гудом, отбиравшим золото у богатых, чтобы раздать его бедным. В одних рассказах он был героем, в других же – человеком, наводившим на окружающих ужас. Каролина слушала затаив дыхание, хотя и не верила ни единому слову. Тем не менее, ей льстило, что все это он выдумал исключительно ради того, чтобы произвести на нее неизгладимое впечатление. Им разрешали вместе кататься по Лондону. Фермор показывал ей в толпе приверженцев Пила,[9] одетых все как один в синие фраки и белые лосины, в шляпах с высокой тульей. Но особенное внимание он уделял темным сторонам лондонской жизни, стараясь поразить воображение девушки. Фермор взахлеб рассказывал, что столичные улицы кишат опаснейшими преступниками, то и дело с видимые удовольствием кивая в сторону какой-нибудь зловещего вида личности: «Вот это убийца! А вот смотри – это карманник!» И чтобы доставить ему удовольствие, она взвизги вала, делая вид, будто умирает от страха.

За эти дни он почти влюбился в нее. Они вместе ездили в Гайд-парк, где в честь королевской свадьбы была устроена грандиозная ярмарка. Каролина даже не могла себе представить подобного великолепия, все эти развевающиеся разноцветные флаги, гремящие оркестры и танцующие парочки, множество лодок на Серпентайне, от которых рябило в глазах, ослепительные фейерверки поразили ее воображение. Родители послали с ними одного из лакеев и даже разрешили полакомиться мороженым, которым торговали в одной из палаток и о котором все вокруг говорили как о немыслимой роскоши.

На обратном пути, насколько она помнила, Фермор рассказал ей о том, как однажды видел настоящую казнь в Ньюгейтской тюрьме. А потом похвастался, что сам не раз наблюдал, как ловко карманники в толпе срезают кошельки.

И Лондон казался Каролине загадочным и восхитительным городом, а Фермор – самым замечательным человеком на свете.

Единственной каплей дегтя для нее был поцелуй, который Фермор украдкой сорвал с губок хорошенькой горничной, будучи уверен, что их никто не видит. Каролина и виду не подала, что знает об этом. Фермору еще не было и пятнадцати, но на вид можно было дать все двадцать, а горничной, смазливой хохотушке, – не больше шестнадцати. Девица повисла у него на шее, что показалось Каролине отвратительным, ведь сама она ни за что не осмелилась бы на такое. «Ах, мистер Фермор… ну и проказник же вы! Опять за свои проделки!» Каролина, дрожа от негодования, бросилась к себе в комнату и была рада, когда на следующий день отец увез ее из Лондона.

С тех пор она не видела его. Все это случилось почти три года назад. Поездка из Лондона в Корнуолл была достаточно утомительной, по причине плохих дорог. Колеса экипажей беспрестанно вязли в разбитых колеях, кареты то и дело переворачивались, а несчастные путешественники становились жертвой непогоды, а то и чего похуже. Поэтому только весьма серьезные причины могли заставить человека пуститься в подобное путешествие.

И вот теперь Каролине уже почти восемнадцать, и в день ее рождения будет объявлено о помолвке. Она мечтала о том, как выйдет замуж, ни минуты не сомневаясь, что именно Фермор станет ее избранником. Но вновь и вновь мечты, которые опьяняли ее, затуманивало горькое воспоминание – перед глазами вставало лицо Фермора и раскрасневшееся личико горничной, а в ушах звенел ее кокетливый голос: «Опять за свои проделки!» Опять… Опять!

И тогда. Каролину одолевал страх.

Фермор отыскал ее. Каролина слышала, как он приехал, и сгорала от желания увидеть его.

– Каролина… Каролина! – звал он.

Девушка с волнением и радостью вглядывалась в его лицо. Фермор был очень высок, с бронзовой от загара кожей и светло-синими глазами. С виду тот же неисправимый хвастун, которого она помнила, и все-таки почти на три с половиной года старше, а главное – гораздо более взрослый, более искушенный, уверенный в себе и, вне всякого сомнения, считающий себя мужчиной с большим жизненным опытом.

Улыбаясь, он поднес ее руку к губам, она с трепетом поймала его взгляд. Внезапно, громко расхохотавшись, Фермор потянул ее за руку и привлек к себе.

– Обойдемся без церемоний, – заявил он просто, чего за ним раньше не водилось. – А ты выросла, Каролина! Батюшки, да ведь ты почти достаешь мне до плеча! Ну-ка, дай посмотреть на тебя. Похоже, ты еще больше похорошела за это время! – Он нежно поцеловал ее в щеку. – Что с тобой? Разве тебе нечего сказать мне? Что-нибудь подобающее молодой леди, когда она приветствует своего жениха.

Каролина попыталась выдавить из себя несколько слов, но еще больше смутилась.

– Мне сказали, что я найду тебя здесь, – сказал Фермор, видя ее замешательство и стараясь ободрить девушку.

Каролина опустила глаза:

– А ты разве забыл, когда мы виделись в последний раз? Это ведь было больше трех лет назад, разве не так? Родители все время оставляли нас вдвоем, а сами шептались за спиной.

– Да, конечно, я помню.

– А мы с тобой едва терпели друг друга только потому, что нас тащили к алтарю.

– Чушь какая! Что касается меня, то я был очарован тобой с первого взгляда!

– Это неправда!

– Зато тебе приятно это слышать! – быстро ответил Фермор.

Каролина рассмеялась и подхватила его под руку.

– Пойдем, я покажу тебе наш сад, – предложила она. Пока они гуляли, Фермор рассказывал, как проводил время, пока они были разлучены. По его словам, он едва смог вынести эти три года – так ужасающе долго тянулось время с тех пор, как они виделись в последний раз. Родители к тому же чуть не уморили его бесконечными занятиями, а под конец отправили путешествовать. Он только что вернулся в Англию. В Италии сейчас жаркое лето, добавил Фермор, поэтому-то он и загорел как негр.

– А мне нравится, – застенчиво прошептала Каролина.

Они были заранее готовы к тому, что понравятся друг другу. Все были довольны. Все, кроме Уэнны. Каролина втайне считала, что та бы только радовалась, невзлюби она Фермора, тогда бы Уэнна могла утешать свою любимицу.

Они вернулись в дом. Каролина считала не совсем приличным слишком долго оставаться с Фермором наедине. За обедом они сидели рядом, а после долго разговаривали. И вечером она с трудом заставила себя уснуть, все думала о нем, но по-прежнему, словно свежая рана, ее мучило воспоминание о том, как ее жених целовал служанку.

Тщетно Каролина пыталась уверить себя, что ей нечего бояться. Их судьбу устроили родители – это был во всех отношениях прекрасный союз. Конечно, любовные союзы заключаются и без разрешения родителей. Но ведь их брак одобрили обе семьи. И Каролина чувствовала, что не перенесла бы, сложись все по-другому.

Все случилось так неожиданно. Будто гром с ясного неба. Наступил день бала, и все веселились от души. Все были счастливы. Каролина была ослепительна в своем белом атласе, и Фермор сказал, что она похожа на ангела или на прекрасную фею. Они кружились в танце, а все соседи и друзья любовались ими и осушали в их честь бокал за бокалом. Шампанское лилось рекой. Обручение состоялось, и как свидетельство этого на пальце Каролины сверкало обручальное кольцо.

У огромных окон столпились сгорающие от любопытства крестьяне. Кое-кто из них, не удержавшись, подобрался почти вплотную, так что Микеру, дворецкому, пришлось оттеснить их назад.

Ночь была душная. Потом никак не удавалось вспомнить, кто же предложил выйти на воздух и продолжить веселье на лужайке перед домом. Впрочем, почему бы и нет? Светила луна, и вся эта затея выглядела невероятно романтичной. Молодые люди кинулись к родителям за разрешением. Старшие по привычке стали возражать, хотя в голосе их слышалась некоторая неуверенность, предполагавшая, что согласие вскоре будет получено. В конце концов, так и вышло, и родители отправились на веранду полюбоваться, как веселится молодежь.

Дневная жара понемногу спадала, и леди Тревеннинг, всегда чувствительная к холоду, заметила это одной из первых. Она огляделась по сторонам, собираясь отдать кому-нибудь из слуг распоряжение, чтобы ей принесли шаль. За ее спиной стоял сэр Чарльз.

– В чем дело, Мод? – спросил он.

Она зябко поправила накинутый на плечи тонкий как паутинка кружевной шарф:

– Немного прохладно. Я бы с удовольствием набросила шаль.

– Сейчас принесу, – отозвался он.

Сэр Чарльз поднялся на крыльцо. Там сидела парочка – совсем еще юная девушка и возле нее молодой человек. Она была так миниатюрна, что казалась ребенком, а черное платье делало ее еще меньше. Девушка подняла к нему лицо, и он заметил, как блеснули ее изумрудные глаза, когда она улыбнулась.

Конечно, между ними не было ни малейшего сходства. Он сразу узнал ее – Джейн Коллинз, дочь его старинного друга Джеймса, но на мгновение его сердце застучало как бешеное. Ему вспомнилось письмо, которое лежало у него в кармане, и он немедленно забыл о том, куда и зачем направлялся. Мод и шаль вылетели у него из головы. Вместо этого он укрылся в тишине библиотеки и, вынув из кармана листок, внимательно перечитал письмо еще раз. Оно было от матери настоятельницы монастыря Пресвятой Девы Марии. Она тревожилась о Мелисанде. Девочке было уже почти пятнадцать, и монахини выучили ее всему, что знали сами. Она, как писала настоятельница, обладала блестящим умом, но была несколько легкомысленна. Матушка не раз подолгу беседовала и с самой девочкой, и с монахинями, которые ее обучали, и они пришли к выводу, что пребывание Мелисанды в монастыре более нежелательно. К тому же девочка уже не раз причиняла им беспокойство, когда без спросу убегала из монастыря. Ей нравилось заглядывать в местный трактир и подолгу беседовать с приезжими. Это было, по меньшей мере, необычно и вызывало недовольство настоятельницы. Не будет ли мсье так любезен поставить их в известность о своих дальнейших намерениях? Чувствовалось, что настоятельница будет рада, если Мелисанда уедет из монастыря, несмотря на то, что им будет недоставать и ее, и денег, которые регулярно поступали на содержание девушки. Мелисанде необходимо подыскать какое-нибудь место. Полученного ею образования будет вполне достаточно, чтобы устроиться гувернанткой. К тому же она прелестно шила, если, конечно, старалась. Настоятельница просила принять ее искренние поздравления. Внизу стояла подпись: Жанна Д'Айл Горонкур.

С тех пор как это письмо попало к нему в руки, он не переставая думал о Мелисанде.

Сэр Чарльз никак не мог найти решения. Может быть, спросить совета у Фенеллы? Однажды она уже помогла ему, и ее совет оказался хорош. С годами она стала мудрее, и сэр Чарльз ни минуты не сомневался, что она будет рада ему помочь.

Пока он ломал себе голову, дверь приоткрылась и вошла Уэнна. Она с некоторым удивлением оглядела его, и глаза ее сузились, остановившись на письме, зажатом в его руке.

– Ах да, Уэнна, – спохватился он. – Ее милость просила принести шаль.

Она подошла к столу, и он вдруг заметил, что она по-прежнему не сводит глаз с письма. Неприятное подозрение охватило его. Сэр Чарльз сунул письмо в стол и немедленно пожалел об этом. Опустив глаза, он раздраженно буркнул:

– Становится холодно.

– Я схожу за шалью… сейчас же, – сказала Уэнна.

Когда Уэнна появилась в саду, Мод пробормотала:

– А мне показалось, он забыл. Прошло уже столько времени…

– Мужчины! – с возмущением фыркнула Уэнна. – Думают только о себе! Господи, да вы промерзли до костей! Пойдемте-ка домой, я принесу вам выпить что-нибудь горячее.

– Что ты, Уэнна, а гости? Ты забываешь, что я уже не маленькая! Ведь я хозяйка дома!

– Вы простудитесь насмерть, – предрекла Уэнна, как делала это уже неоднократно. Только на сей раз ее мрачное пророчество оказалось правдой.

На следующее утро хозяйка горела в жару. Через два дня ее не стало.

В гостинице Лефевра поднялась суматоха.

– Да ведь это же мсье собственной персоной! – воскликнула мадам. – Ах, мсье, сколько же времени прошло с тех пор, как мы видели вас в последний раз?! Входите смелее! Ваша комната будет готова через минуту. Выпьете стакан вина? А я пока приготовлю что-нибудь повкуснее. Рагу… и немного свежей камбалы с хрустящей корочкой? Или ростбиф, как любят у вас на родине?

– Благодарю вас, – кивнул он.

– Надеюсь, вам будет у нас хорошо.

– Я пока не знаю, надолго ли здесь задержусь.

Но мадам уже выбежала из комнаты, на ходу окликая слуг, которые тащили кто грелку, кто горячую воду в комнату гостя, на тот случай, если ему будет угодно принять ванну.

Мадам собственноручно приготовила ужин, не решившись доверить это никому другому.

Англичанин тем временем выпил вина с Арманом.

«А он постарел», – подумал Арман. В густых волосах англичанина серебрилась седина.

Они немного поговорили, но местные сплетни сейчас мало занимали Армана. Он покачал головой:

– А вот послушайте, мсье, что говорят в больших городах. Даже до нас донеслось. Это ведь как буря, издалека слышно! Вы понимаете, о чем я, мсье? Этот самый Луи-Филипп и его Мария Амелия… Правда ли, что они последовали за Людовиком и Марией Антуанеттой? А у нас говорили, что они, дескать, ни рыба, ни мясо – ни за аристократов, ни за народ. Вечно совали нос в государственные дела, давали судьям взятки и указывали газетчикам, что писать. Французам это не по душе, мсье, мы не такие хладнокровные, как ваши соотечественники. К тому же у вас в стране царит покой. Люди счастливы, имея добрую королеву, хотя, говорят, этот ее муж-немец держит бедняжку в ежовых рукавицах.

Его собеседник мог бы возразить, что у англичан есть свои заботы: взять хотя бы восстание луддитов или вечные стычки из-за хлебных пошлин, концессии, которые передавались из рук в руки благодаря реформам, ужасающую пропасть между высшими классами и погрязшей в нищете беднотой – настоящий позор нации, но решил промолчать. Все это можно было найти и во Франции, только в куда больших размерах. Что толку было возражать? Поэтому он продолжал слушать да время от времени сокрушенно кивать и поддакивать.

Он не переставал думать о цели своей поездки.

Торопиться не было нужды. К тому же спешить вообще не в его характере. Он молча гадал, что скажет, оставшись наедине с этой девушкой, которую не видел с тех пор, когда она так ловко сбросила сабо прямо ему под ноги.

Потом он с аппетитом съел великолепную рыбу, которую специально для него приготовила мадам, почти не заметив ее вкуса, хотя и уверил хозяйку, что все было восхитительно. После этого поднялся к себе и лег. Завтра его ждет нелегкий день, подумал он.

Мелисанда стояла перед целой группой младших воспитанниц. За окном весело сияло солнце. О стекло билась бабочка – крохотное белоснежное создание с едва заметными зелеными пятнышками на крыльях. Мелисанду она занимала куда больше, чем малыши.

Бедная бабочка! Заперта в комнате точно так же, как сама Мелисанда – в монастыре! Она не имела ни малейшего понятия об окружавшем ее огромном мире, до сих пор знала только жизнь, размеренно текущую под монотонное гудение монастырских колоколов, – колокольный звон будил ее, звал на молитву, на завтрак, на первое занятие, на второе, на прогулку по городу, – и так день за днем и год за годом. И каждый последующий день был похож на предыдущий, словно две капли воды, кроме разве что праздников и воскресений. Однако каждый праздник был похож на другой, и каждое воскресенье ничем не отличалось от предыдущего.

Да и чем они могли отличаться?! Коликами, которые мучили малышку Жанну Мари? Или успехами в чтении крошки Иветты? Мелисанде было жалко Жанну Мари, и она искренне радовалась за Иветту. Но разве это была жизнь?!

Мелисанда проводила долгие часы, мечтая о тех чудесных вещах, которые могли случиться с ней: о том, например, как к монастырю подъедет незнакомый рыцарь и похитит ее. Представляя себе, как он увозит ее в свой замок в Париж, Лондон, Рим, а то и вовсе в Египет, – обо всех этих чудесных местах она слышала на уроках географии, – Мелисанда вспыхивала.

Разглядывая со старшими детьми географические карты, она представляла себя плывущей в лодке по реке или карабкающейся по крутым горным отвесам.

На рынке, куда ее посылали продавать выращенные в саду фрукты, девушка частенько бродила между прилавками и беседовала с торговцами. Каждый раз, когда ее видел Арман, в глазах старика вспыхивали огоньки, а его молодой внук удивленно смотрел на нее, как бы давая понять, что такой красивой девушке не место в монастыре. Она бы охотно посидела в auberge,[10] отведала бы кусочек приготовленного мадам жирного gateau[11] и, глядя в восхищенные глаза Армана, с радостью слушала бы его вопросы: «И как долго бы намерены оставаться в монастыре, мадемуазель Мелисанда? А ваши родственники так и не объявились?»

Девушка подошла к окну и распахнула его. Но и после этого бабочка не знала, куда ей лететь. Осторожно, кончиками пальцев, Мелисанда взяла насекомое и выпустила его на улицу.

– Полетела. Домой к своим деткам, – сказала маленькая Луиза.

– В свой крошечный домик, где живут ее малышки, – добавила Иветта.

Девушка взглянула на детей, и ее зеленые глаза стали печальными. Каждая из девочек постоянно думала о доме, пусть и убогом, о родителях, влачивших полунищенское существование. Дети тосковали по братьям и сестрам. Сама же Мелисанда уже давно привыкла к жизни в монастыре, и мысли о доме ее не мучили.

Едва бабочка исчезла в окне, как дверь отрылась, и в комнату вошла сестра Евгения.

Мелисанда, предчувствуя неприятности, тяжело вздохнула – дети еще гудели, обсуждая дальнейшую судьбу бабочки. За шум в классе ей непременно сделают замечание. «И почему при каждом моем проступке мне непременно вспоминается дом?» – подумала девушка.

Как ни странно, но на шум в классе сестра Евгения внимания не обратила. На щеках монашки играл легкий румянец, а глаза возбужденно горели. Такой Мелисанда ее еще не видела.

– Я приму класс, – сказала ей монахиня, – а ты сразу же иди к матушке.

Мелисанда была поражена. Она открыла было рот, чтобы расспросить сестру, но та отрезала:

– Иди сейчас же. Но сначала приведи в порядок волосы. Матушка ждет.

Мелисанда поспешила из классной комнаты, прошла по коридору и свернула в общую спальню. Над кроватью, чуть большей по размеру, чем остальные, висело зеркало. И кровать, и зеркало над ней были ее. Теперь, когда ей почти шестнадцать, девушка должна была спать вместе с младшими детьми.

Волосы ее, хоть и заплетенные в косы, как всегда, растрепались. Неудивительно, что сестра Евгения это заметила!

Девушка распустила волосы, причесалась и заново заплела их в косы. Интересно, зачем это матушка вызвала ее? Снова идти на рынок? Но она только вчера там была. Может быть, из-за того, что они так весело болтали с Анри, что даже собственный внук сделал ему замечание: «Дедушка, перестань заигрывать с молодой леди!»

Наверное, кто-то из монахинь оказался поблизости и теперь нажаловался на нее матушке. Боже, какой грех она совершила! Какое же ждет ее наказание?

По дороге к комнате, где настоятельница читала религиозные книги и занималась текущими делами монастыря, Мелисанда лихорадочно думала над тем, как оправдаться перед матушкой.

– Входи, – отозвалась матушка, когда девушка постучалась в дверь.

Мелисанда вошла и, увидев сидящего за столом мужчину, замерла. Кровь прихлынула к ее лицу. Ей был знаком этот человек. Она узнала бы его и в толпе, потому что он не был похож ни на кого из тех, с кем ей доводилось встречаться. Это был тот самый англичанин, который сидел возле гостиницы.

– Мелисанда, дитя мое, подойди ближе, – сказала настоятельница.

Девушка подошла к столу, а матушка продолжила:

– Это мистер Чарльз Адам.

Мелисанда, глядя на англичанина, сделала реверанс.

– Детка, говори с ним по-английски, – сказала матушка. – Таково его желание. Мистер Адам хочет кое-что тебе сообщить, но предпочитает побеседовать наедине. Я вас оставлю, и вы сможете поговорить без помех.

– Да, la Mere.

– Мелисанда, мистер Адам – твой опекун. И не забудь… про английский. Он хочет знать, насколько ты в нем преуспела.

Настоятельница поднялась и, взяв девушку за плечо, легонько подтолкнула ее к мистеру Адаму. Тот тоже встал со стула и протянул Мелисанде руку.

– Ты удивлена? – спросил мистер Адам, когда матушка вышла из комнаты.

– Тем, что вы… мой опекун? – спросила она.

– Да… да.

– Но вы же мне ничего не сказали. Я имею в виду, там у… ну, когда у меня соскочил башмак. Могу представить, что бы со мной было тогда, узнай я, что вы мой опекун. Я же понятия ни о чем не имела…

Мелисанда замолчала. Она была настолько взволнованна, что никак не могла подобрать нужные слова. Даже сестра Евгения как-то указала ей, что, волнуясь, Мелисанда начинает говорить бессвязно. Как она, узнав такую ошеломляющую новость, сможет описать свои чувства, да еще по-английски?

– Прости, – сказал мистер Адам. – Тогда я не мог тебе всего объяснить. Да и сейчас это нелегко…

– Да, конечно, мсье, – ответила она, с восхищением разглядывая мужчину.

Мелисанда оглядела его элегантный костюм, слегка посеребренные сединой виски, суровый взгляд серых глаз, жесткую линию губ и решила, что он просто великолепен. Именно так, по ее мнению, и должен был выглядеть опекун. Ни у сестры Терезы, ни даже у ма тушки никогда бы не появилось сомнений в его порядочности. Как странно! Впервые в жизни она находилась в комнате наедине с мужчиной!

Подумав об этом, Мелисанда тотчас сурово сжала губы.

– Итак, мсье, вы мой опекун.

– Я… я знал твоего отца.

– Пожалуйста, расскажите мне о нем. Я часто представляла его себе. Как он выглядит? Где он сейчас? Почему меня отдали в монастырь? Он жив?

– Твой отец был настоящим джентльменом, – ответил он.

– А моя мама?

– Твоя мама умерла вскоре после твоего рождения.

– А папа тоже умер?

– Ты… ты лишилась и его. Он и попросил меня приглядеть за тобой.

– Так это вы отослали меня в монастырь?

– Образование, которое здесь дают, не хуже любого другого… Так меня уверяли.

Девушка засмеялась и, заметив его удивленный взгляд, извиняющимся тоном произнесла:

– Я рассмеялась от радости. Ведь вы первый, кто проявляет интерес к моей судьбе.

– А я полагал, что этот монастырь станет для тебя домом.

Улыбка мгновенно исчезла с лица Мелисанды. Она почувствовала себя бабочкой, которой дали глотнуть свежего воздуха, указали путь к свободе, а потом снова закрыли окно.

– Хорошей монахини из меня все равно не получится, – мрачно ответила девушка. Блеск в ее глазах пропал, лицо стало печальным. – Ни молитвы, ни пост не вызывают у меня воодушевления. Вот маленькая Луиза говорит, что там, на алтаре, в костюме ангела она чувствует, как у нее за спиной вырастают крылья, и она начинает парить в небесах. А я, когда меня наряжали в костюм ангела, таких чувств не испытывала. Мне быстро это надоедало, и начинали болеть глаза. Видите ли… – начала она, но осеклась. «Конечно же, мистеру Адаму совсем не интерес но слушать о малышке Луизе, моих чувствах или слезящихся глазах», – подумала девушка.

Англичанин на ее слова не отреагировал, и она решила больше не говорить с ним о своих переживаниях и впредь только отвечать на его вопросы.

– Выходит, что жизнь в монастыре не для тебя, – констатировал опекун. – Если ты не желаешь в нем оставаться, мне придется тебя забрать.

У Мелисанды неожиданно задрожали руки, и она, чтобы скрыть волнение, сжала кулаки.

– У меня к тебе два предложения, – глядя на ее просветлевшее лицо, сказал опекун. – Говорят, у тебя способности к преподаванию. Так что ты могла бы пойти в гувернантки. Мне также известно, что ты хорошая рукодельница. Можно было бы подыскать тебе и такую работу.

«Он хочет, чтобы я из одной тюрьмы попала в другую», – решила девушка.

Увидев на ее лице глубокое разочарование, мистер Адам сразу же понял, что ни то ни другое предложение ее не обрадовало. Лучшим для него выходом было взять ее к Фенелле. Однажды Фенелла помогла ему и на этот раз охотно удовлетворила бы его просьбу.

Англичанин с волнением смотрел на Мелисанду, которая даже в мешковатом одеянии выглядела красавицей. Перед ним стояла вторая Милли – Милли, которая воплотилась в облике этой девушки. Но если Милли была хорошенькой и притягивала к себе взгляды мужчин, то Мелисанда оказалась настоящей красавицей.

Милли не получила надлежащего образования, а у ее дочери, помимо красоты, дарованной природой, был еще и интеллект, а пытливый взгляд больших зеленых глаз придавал девушке особое очарование. Как можно было устоять перед соблазном и не предложить своей родной дочери поселиться с ним вместе? Тогда он мог бы каждый день видеть ее. Нет, невозможно допустить, чтобы его младшая дочь стала прислугой в чужом доме! В ушах его звучал голос Милли, говорившей: «Хочу, что бы у нее было платье из настоящего гроденапля и длинная мантилья…»

«Так оно и будет! – решил Чарльз. – Раз в жизни забуду об осторожности, но поступлю так, как задумал. Пусть при этом возникнут проблемы – ничего, я с ними справлюсь».

– Могу предложить тебе и другой вариант, – медленно произнес он.

– Да?.. Какой?

– У меня недавно умерла жена, – быстро сказал он. – Осталась дочь несколькими годами старше тебя. Ей нужна подруга. Не хочешь ли жить в нашем доме? Для тебя это будет не очень обременительно, а дочери в твоей компании станет веселей. У тебя будут те же права и обязанности, что и у нее.

Глаза девушки заблестели, она была готова обнять и расцеловать мистера Адама.

– Да, я согласна, – радостно ответила она.

– Когда можно тебя забрать?

– Прямо сейчас! – воскликнула Мелисанда.

– Думаю, что через пару дней было бы удобнее. Тебе ведь надо собраться.

Девушка просияла и, как обычно, сказала первое, что пришло ей в голову:

– Уверена, что вы очень дорожили дружбой с моим отцом.

Мистер Адам резко отвернулся от Мелисанды, затем повернул голову и бросил через плечо:

– Почему ты так решила?

– Потому что вы заботитесь обо мне, совсем меня не зная. Я рада, что буду жить в вашем доме.

Мистер Адам снова повернулся к девушке, и лицо его уже было спокойным.

– Надеюсь, мы все будем рады.

Предстоящий отъезд Мелисанды не мог остаться в секрете, и первыми о нем узнали владельцы гостиницы.

– А что я тебе говорил? – радостно воскликнул Арман. – Убедилась, что я был прав?

– Теперь он никогда не приедет в нашу гостиницу, – чуть не плача произнесла мадам. – Да и Мелисанду мы уже никогда не увидим.

– Конечно, а ты очень любила ее, – с грустью в голосе сказал Арман. – Мелисанда – чудесная девочка, и нам следует за нее порадоваться – она будет жить в доме своего отца, ходить в шелках и бархате. Потом с хорошим приданым найдет себе богатого жениха.

– Но в шелках и бархате мы ее не увидим. Ни один из них не приедет и не заглянет к нам.

– Не они, так другие джентльмены… другие джентльмены приедут, – успокоил жену Арман. – Сядут рядом со мной и будут наблюдать за детьми.

– На это вряд ли можно рассчитывать, – парировала мадам.

– Как знать, – пробормотал Арман. – Всякое может случиться.

Мадам заплакала навзрыд, а Арман, смахнув слезу, потянулся за бутылкой вина.

Супруги с тоской во взоре провожали глазами экипаж, увозивший в Париж странного вида парочку: задумчивого респектабельного англичанина и сияющую от счастья молодую девушку, одетую в монастырское платье.

Они еще не доехали до Парижа, когда Чарльз решил сообщить Мелисанде свое настоящее имя. Монастырь с его обитателями остался далеко позади, а узнать его подлинную фамилию она должна была до приезда в Англию.

– Монахиням я представился как Чарльз Адам, – сказал он девушке. – Но настоящая моя фамилия Тревеннинг. Чарльз Тревеннинг.

– Тревеннинг, – повторила она с французским прононсом. – А зачем вы назвались другим именем? – Мгновение спустя девушка поняла, что поступила бестактно, и лишний раз убедилась, что она сначала говорит, а только потом думает. – Это… это было… – продолжила она, мучительно подбирая слова. – Это было необходимо?

– Видишь ли, мои друзья… они не могли тебя забрать…

– Вы имеете в виду моих родителей?

– Да. А у меня… у меня самого остался ребенок. Девушка понимающе кивнула.

– Да, для вас это было не совсем удобно. Даже очень неудобно, – сказала она, радуясь, что смогла точно подобрать слово.

Глаза ее загадочно сверкали. Находясь в монастыре, она украдкой прочитала несколько запрещенных книг, в которых описывалась светская жизнь. В свое время в гостинице останавливалась одна дама, которая прониклась симпатией к молодой девушке. Они много раз говаривали, и женщина подарила ей несколько книг. Мелисанда тайком пронесла их в монастырь. Они показались девушке куда интереснее Библии и церковных книг, в которых описывались странствия паломников. Какое волнение испытывала она, читая о протекавшей за стенами монастыря жизни, о которой она ничего не знала!

Так что Мелисанда, в отличие от монахинь, посвятивших жизнь служению Богу, уже имела представление, что творится в недоступном для нее мире. Узнав, что англичанин ее опекун, Мелисанда решила, что после смерти родителей ее отдали на попечение этого джентльмена. Но почему именно ему? Такого вопроса у нее не возникло – ведь этот человек был другом ее отца.

– Но монахиням ваше настоящее имя все равно бы ничего не сказало, – задумчиво произнесла девушка.

– Я посчитал, что так будет лучше, – ответил он. – Теперь запомни, что я – Чарльз Тревеннинг, сэр Чарльз Тревеннинг. Ты, наверное, заметила, что на нас обращают внимание. Людям интересно, кем мы доводимся друг другу. Думаю, пока мы в дороге, будет разумнее, если я стану называть тебя… дочерью.

Мелисанда радостно закивала.

– Для меня это большая честь, – сказала она. – Мне будет очень приятно.

Чарльз Тревеннинг не мог не отметить про себя, какая Мелисанда вежливая и смышленая девушка. Чем дольше они находились вместе, тем сильнее он к ней привязывался.

– И вот еще что. Твоя одежда… – продолжил сэр Тревеннинг. – Приедем в Париж, подыщем тебе что-нибудь приличное.

Возможность сменить, наконец, ненавистное монашеское одеяние привела Мелисанду в восторг.

Чарльз Тревеннинг намеревался на несколько дней задержаться во французской столице. Перед отъездом в Англию молодая девушка должна была выглядеть как окончивший школу английский ребенок, который вместе с отцом возвращается на родину.

Чарльз Тревеннинг понимал, что девушка привлекает к себе внимание странной одеждой и восторженностью, с которой воспринимает окружающий мир. Он надеялся, что за несколько дней пребывания в Париже возбуждение Мелисанды пройдет, но вскоре убедился, что, несмотря на все его старания, она не выглядит такой, какой ему хотелось бы ее видеть. Он представил ее в темном клетчатом платье и маленькой шляпке на затылке. «Нет, такой головной убор ей не подойдет. Нужна нормальная шляпа, из-под которой бы не так светились ее восторженные глаза», – подумал сэр Чарльз.

Они вошли в магазин, и англичанин на ломаном французском обратился к продавщице:

– Хочу, чтобы моя дочь имела достойный вид.

Но он опоздал – Мелисанда уже разглядывала нарядное платье с глубоким вырезом, все в рюшах и оборках, с широкими сверху и сужающимися книзу рукавами. Девушка замерла, сложив на груди руки, и восхищенно смотрела на платье.

– Мадемуазель слишком рано носить такое, – осторожно заметила продавщица.

– Но платье очень красивое, – возразила девушка. Продавщица понимающе улыбнулась, они с Мелисандой громко рассмеялись и затараторили по-французски. Англичанин ничего и не понял из их разговора.

– Нам нужно дорожное платье, – сказал он.

– Что, мсье?

– Дорожное платье…

– Хочу платье ярко-красного цвета! – воскликнула Мелисанда. – Красного, голубого и золотистого. Пусть в нем будут самые яркие в мире цвета. Я ведь всю жизнь провела в монастыре и ничего, кроме черного, не надевала…

– Черное будешь носить, когда немного повзрослеешь, – заметила продавщица. – Тебе, с твоими глазами, черный цвет очень подойдет. Я уже вижу тебя в длинном, с глубоким декольте черном платье. С воланами из прозрачного шифона.

– Нам нужно дорожное платье, – настойчиво повторил англичанин.

Продавщица предложила мужчине кресло и увела Мелисанду вглубь торгового зала. Он слышал восторженные возгласы девушки и думал о Милли Сэнд из Хэмпстеда. А какое платье она сама выбрала бы для своей дочери? А вдруг она сейчас смотрит на них? Сэр Чарльз Тревеннинг в душе надеялся, что люди, покинувшие этот мир, наблюдают за теми, кого оставили на земле. Если так, то Милли непременно сказала бы ему: «Я знала, что тебе можно доверять».

Время бежало, а сэр Тревеннинг сидел и вспоминал о том далеком времени, когда страстно любил девушку, связь с которой доставила ему столько хлопот и волнений. Он знал, с какими проблемами ему предстоит столкнуться, когда их дочь, живой укор прошлому, появится в его доме. «Как же давно это было. Окажись Милли рядом, я вряд ли узнал бы ее», – подумал англичанин.

Появление Мелисанды прервало его воспоминания. Теперь девушка была одета в строгое приталенное черное платье, отделанное зеленым шелком. Шляпка из такого же зеленого шелка прикрывала ее маленькую головку. В новом одеянии она выглядела особенно трогательно. Она незамедлительно сообщила мистеру Тревеннингу о том, что под платьем у нее надета пышная нижняя юбка и другие предметы женского туалета, и уже подняла подол платья, чтобы их продемонстрировать, но продавщица остановила ее.

– Вот так темперамент! – улыбаясь, воскликнула женщина. – Мсье, обслуживать такую клиентку одно удовольствие. Для особо торжественных случаев мы еще подобрали платьице с широкой юбкой на кринолине. Вы не возражаете?

Чарльз Тревеннинг смотрел на Мелисанду и думал о Милли. Какое чувство гордости за их дочь испытала бы она сейчас! Их девочка получила такое же образование, как и дети из богатых семей, а теперь еще и одета по последней парижской моде.

– Нет, не возражаю. Его мы тоже возьмем, – с восхищением глядя на Мелисанду, произнес сэр Тревеннинг. – Может быть, вы предложите что-нибудь еще?

Продавщица пришла в восторг, а о Мелисанде и говорить было нечего – та сияла.

Англичанин распорядился, чтобы покупки упаковали и доставили к ним в отель.

– Вы так много потратили, – с благодарностью заметила Мелисанда.

– Но ты же должна прилично выглядеть, – ответил он.

Девушка подпрыгнула от радости, обвила его шею руками и поцеловала в щеку.

– Ее легко понять, – смеясь, произнесла продавщица. – Мадемуазель благодарит своего щедрого папочку.

– Он самый лучший папа на свете! – воскликнула Мелисанда.

Ее глаза игриво заблестели. Она помнила, что до того; как они приедут в Англию, каждый обязан играть свою роль: опекун – отца, а она – дочери. Девушка понимала, что, если их секрет раскроется, у мистера Чарльза Тревеннинга непременно возникнут неприятности.

Пока они шли по улице, прохожие то и дело оборачивались и бросали на девушку восхищенные взгляды. «Пожалуй, было бы разумнее оставить ее в монастырском платье», – подумал сэр Тревеннинг.

Ему, проезжавшему по знакомым местам, казалось, что он здесь впервые. С каким восторгом воспринимала Мелисанда все, что попадалось ей на глаза! Даже незначительные мелочи способны были привести ее в неописуемый восторг. Взять хотя бы поездку по железной дороге. Мелисанда никогда не думала, что это так приятно. С каким удовольствием она сидела в вагоне первого класса, смотрела на проплывающий мимо окон пейзаж и жалела пассажиров, путешествующих третьим классом. Настроение девушки то и дело менялось. После бурно го восторга, в который привели ее красоты Воксхолла, она, завидев нищих и сгорбленных старух со сморщенными лицами, тут же опечалилась.

Приплыв на пароме в Англию, они снова сели в поезд, и Мелисанда стала испытывать смешанное чувство.

Она вроде бы немного успокоилась, но, в то же время, загрустила.

– Нам больше не нужно никого обманывать, – сказал ей англичанин.

– Я уже не ваша дочь? – спросила девушка.

– Теперь мы оба должны привыкать к новым для нас отношениям.

– К каким?

– Ты – дочь моего хорошего друга. Узнав, что ты ищешь работу, а моя дочь чуть старше тебя и пока одинока, я предложил тебе стать ее компаньонкой.

– Понимаю. Вы не хотите, чтобы кто-то знал, как вы добры по отношению к дочери своего друга. Вы не любите, когда вас благодарят?

– Нет, люблю. Даже очень.

Мелисанда покачала головой и с улыбкой сказала:

– Нет. Когда я благодарила вас за платья, за ту радость, которую вы мне доставили, вам это не понравилось, и вы поспешили перевести разговор на другую тему.

– Ты слишком часто меня благодаришь. Одного раза вполне достаточно. А теперь, пожалуйста, делай так, как я прошу. Пусть все думают, что ты дочь моего друга. Ты жила во Франции. Тебе нужно место, и я предложил тебе стать компаньонкой моей дочери. Как я уже говорил, ее мать недавно умерла. Дочь готовилась выйти замуж, но из-за смерти матери свадьбу пришлось отложить. На год, не меньше. Ты поможешь ей подбирать платья, будешь сопровождать ее на прогулках, вместе с ней вышивать и играть на фортепьяно, обучишь ее французскому.

– Я сделаю все, что вы скажете, – пообещала Мелисанда. – Что бы вы ни пожелали. Правда, иногда с моего языка срывается не то, что нужно, но я обещаю, что этого больше не произойдет. Я всегда будут помнить о той радости, которую вы доставили мне, мсье и мадам Лефевр, монахиням, и даже продавщице в магазине одежды.

– Ну что ты. Чем же я вас всех так облагодетельствовал?

– О себе я уже не говорю – и так ясно. Продавщица осталась довольна, потому что вы купили у нее дорогие платья. Арман будет рассказывать о вас всякие истории, а для мадам вы стали особым клиентом. Монашки тоже не нарадуются – не забери вы меня с собой, я все равно убежала бы из монастыря.

– Ты смотришь на мир сквозь розовые очки.

– А я обожаю все розовое, – ответила Мелисанда. – Это потому, что, живя в монастыре, была вынуждена одеваться только в черное.

Неожиданно девушка вновь поцеловала его.

– Это в последний раз, – извиняясь, произнесла она. – Вы же теперь для меня не отец, взявший свою дочь после окончания обучения и накупивший ей нарядных парижских туалетов. Отныне вы человек, предложивший мне место компаньонки для своей дочери.

Сказав это, Мелисанда выпрямилась, и лицо ее стало серьезным. Всем своим видом она напоминала молодую даму, направляющуюся к месту новой работы.

Добравшись на поезде до конечной станции Девон, они пересели в почтовую карету и направились в Корнуолл.

Мелисанду не покидали тревожные мысли. Мост между прошлым и будущим она почти преодолела, и теперь ей предстояло встретиться с дочерью своего опекуна, которая всего на несколько лет старше ее. И этой встречи она страшилась.

Почтовая карета медленно катила по дороге, а девушка, широко открыв глаза, восхищенно любовалась сельским пейзажем – таких высоких холмов она еще никогда не видела. Дорога была настолько разбита, что колеса кареты несколько раз застревали в выбоинах. Тогда кучер с почтальоном спрыгивали на землю и, упершись в карету плечом, толкали ее вперед.

Мелисанда заметила, что чем меньше им оставалось ехать до дома Чарльза Тревеннинга, тем сильнее нервничал ее опекун. Поняв его настроение, девушка совсем замкнулась. Мелисанда нисколько не сомневалась в том, что волнуется сэр Чарльз из-за нее. Наверняка он бес покоился, понравится ли дочери компаньонка, которую он сам для нее выбрал.

Пока меняли сломанное колесо кареты, сэр Чарльз успел поведать девушке несколько забавных историй о своем герцогстве. Рассказал ей об обитающих в этой местности маленьких человечках, которые носят красные одежды и сахарные шляпы, о привидениях, живущих в оловянных рудниках и считающих себя их хозяевами. Желая их задобрить, шахтеры, спускающиеся в забои, оставляют им часть принесенного с собой обеда, будучи уверены, что если не сделают этим привидениям подношений, то их ждет беда.

Мелисанда слушала его широко раскрыв глаза. Лицо ее было серьезным. Она верила всему, что говорил ей опекун, и горела желанием побольше узнать о загадочных привидениях.

– А какие они, эти маленькие человечки? Очень злые или добрые?

– Они могут быть очень злыми. Но их легко задобрить. Говорят, что это души евреев, которые распяли Христа.

– А если мне попадутся эти маленькие человечки и привидения, я их узнаю?

– Сомневаюсь, что ты когда-нибудь с ними встретишься. Вот скоро увидишь старых шахтеров. Привидения очень на них похожи. Только они такие маленькие, что могут усесться на твоей ладошке. А маленькие человечки одеты в красное, и на голове у них белые шляпы из сахара.

– А что, если мне нечем будет их угостить? Тогда я подарю им свой носовой платок. Или шляпку.

При мысли о том, что она может лишиться своей красивой шляпки, глаза Мелисанды стали грустными.

– Она им будет не нужна, – поспешил успокоить ее сэр Чарльз. – У них крохотные головки, так что шляпка как твоя им не подойдет. Скорее всего, ты никогда с ними не встретишься. Я, например, их ни разу не видел.

– А мне бы очень хотелось.

– Люди боятся таких встреч. Некоторые с наступлением темноты вообще не выходят на улицу.

– Я бы тоже пришла в ужас, – поежившись, сказала девушка и засмеялась. – Но увидеть их все равно хочется. – И Мелисанда в надежде разглядеть привидения высунулась в окошко, чем рассмешила англичанина.

– Это всего лишь легенды, – сказал он. – Их придумали люди. Но Англия – страна удивительная. Надеюсь, что она тебе понравится.

– Уже понравилась. Я никогда не была так счастлива, как сейчас:

– Пусть это будет для тебя началом счастливой жизни.

– В монастыре, конечно, неплохо, – признала девушка, – но мне всегда хотелось, чтобы произошло… какое-нибудь чудо. Вроде вашего приезда.

– А ты считаешь, что мое появление в монастыре и твой отъезд – это чудо?

Она посмотрела на него удивленными глазами:

– Конечно. Самое потрясающее чудо, которое могло произойти с кем-либо из обитателей монастыря.

Внезапно Чарльза Тревеннинга охватило беспокойство. Он наклонился к девушке и коснулся ее руки:

– Никто не знает, чем все это кончится. Не ошибся ли я, взяв тебя с собой? Хочется верить, дитя мое, что я поступил правильно.

– Конечно же, вы поступили правильно. Я знаю. Это то, о чем я мечтала всю жизнь. Все ждала, когда же это произойдет, и, наконец, вы приехали. Видите, вышло так, как я хотела.

– А-а, ты, наверное, из тех людей, чьи желания всегда сбываются, – весело произнес Чарльз Тревеннинг.

– Это точно.

– Ну, это легко проверить. Когда приедем домой, моя дочь отведет тебя к колодцу желаний. Загадаешь желание, и тогда посмотрим, сбудется оно или нет.

– А я сделаю это прямо сейчас, – сказала Мелисанда и закрыла глаза. – Я хочу, чтобы…

– Нет, нет, не загадывай вслух, – засмеялся англичанин. – Иначе желание никогда не исполнится.

– Какие у вас чудесные места! Живут привидения, маленькие человечки… Мне будет здесь очень хорошо. Я сделаю все, чтобы стать для вашей дочери образцовой компаньонкой, и вы никогда не пожалеете, что взяли меня с собой.

Девушка замолчала и стала перебирать в памяти все, что она хотела бы пожелать себе и своим знакомым.

До поместья сэра Тревеннинга оставалось совсем не далеко.

Уже спустились сумерки, когда они свернули на дорогу, ведущую к высокой ограде. Вышедшая из сторожки женщина, завидев Чарльза Тревеннинга, сделала реверанс и открыла железные ворота. Мелисанде так хотелось расспросить о ней опекуна, но она промолчала и по-прежнему сидела, сложив на коленях руки. Теперь ей ни на минуту нельзя было забывать, что она не дочь богатого англичанина, а всего лишь компаньонка его родной дочери.

В вечернем полумраке Мелисанда разглядела под ступавшие со всех сторон пологие холмы, густые кроны высоких деревьев, кусты рододендрона, пруд, огромную лужайку за ним и, наконец, дом.

Девушка затаила дыхание. Дом ее опекуна оказался гораздо больше, чем она себе представляла. «Огромный, как монастырь, – подумала Мелисанда. – Но это все-таки дом, и жизнь в нем не такая, как в монастыре. Каким же опекун должен быть богатым! Неудивительно, что он, не колеблясь, купил мне такие дорогие платья».

Карета въехала на посыпанную гравием площадку и остановилась перед крыльцом облицованного серым гранитом дома. У порога их уже ждал ливрейный лакей. Он с почтительным поклоном принял у хозяина плащ и шляпу.

– Мисс Каролина дома? – спросил его Тревеннинг.

– Да, сэр Чарльз. Она с мисс Холланд и мистером Фермором в библиотеке.

– Скажи ей, что я приехал. Или нет… мы сами пройдем к ним.

Мелисанда оказалась в огромном холле, на стенах которого висели портреты и охотничьи трофеи. Из холла наверх вела широкая каменная лестница, а слева и справа от себя девушка увидела двери. Опекун открыл одну из дверей и вошел в комнату. Мелисанда, ловя на себе пристальный взгляд лакея, последовала за ним.

В просторном помещении горели свечи. На полу лежал большой мягкий ковер, вдоль стен тянулись книжные шкафы, а окна обрамляли тяжелые бархатные шторы. Великолепие библиотеки поразило Мелисанду.

– Добрый вечер, мисс Холланд… Каролина… Фермор… – произнес сэр Чарльз, направляясь к сидевшим в библиотеке людям.

Те дружно поднялись с кресел и направились ему на встречу.

Мелисанда разглядела стареющую даму в платье жемчужно-серого цвета, высокого молодого человека, и одетую в черное светловолосую девушку. На фоне траурного платья светлые локоны девушки казались почти седыми. Сэр Чарльз чопорно поприветствовал всех троих, за тем повернулся к Мелисанде и взял ее под руку.

– Каролина, это мисс Сент-Мартин, твоя компаньонка. Мисс Сент-Мартин, это мисс Холланд, тетушка мистера Фермора Холланда, жениха моей дочери. А это – мистер Фермор Холланд… и моя дочь, мисс Тревеннинг.

Каролина сделала шаг в направлении Мелисанды.

– Как поживаете, мисс Сент-Мартин? – сказала она. Мелисанда улыбнулась, и молодой человек, поймав ее улыбку, тоже улыбнулся.

– Добро пожаловать, мисс Сент-Мартин, – поприветствовал он девушку.

– Уверена, мисс Тревеннинг будет приятно в вашей компании, – заметила мисс Холланд.

– Спасибо. Большое спасибо, – произнесла в ответ Мелисанда. – Вы так добры.

– Мисс Сент-Мартин выросла во Франции, – пояснил сэр Чарльз. – С ее помощью, Каролина, ты сможешь улучшить свой французский.

– Вы прекрасно говорите по-английски, – не сводя с девушки голубых глаз, произнес Фермор.

– Боюсь, что не очень. Я еще… делаю ошибки, но уверена, что через некоторое время от них избавлюсь. Я же теперь в Англии.

– Ну, ваши ошибки несущественны. Они придают вашей речи особое очарование.

– Вы все так добры ко мне. Я словно попала в родной дом и очень счастлива.

– Вы с дороги и, должно быть, устали, мисс Сент-Мартин. Или предпочитаете, чтобы вас называли «мадемуазель»?

– Мисс или мадемуазель – для меня все равно. Пожалуйста, обращайтесь ко мне как вам удобнее.

– Вас всегда называли «мадемуазель». Постараюсь всегда об этом помнить. Я распорядилась приготовить для вас комнату. Наверное, вы хотели бы сразу в нее подняться?

Мелисанда не успела ответить, так как послышался стук в дверь, и тут же в библиотеку вошла невысокая кареглазая женщина с ярко-красными щеками.

– А вот и Уэнна, – произнес сэр Чарльз.

– Как ваша поездка, сэр Чарльз? Надеюсь, она оказалась не очень утомительной, – сказала Уэнна.

Выражение лица вошедшей женщины неприятно поразило Мелисанду. Прислуга даже не улыбнулась, словно втайне надеялась, что у ее хозяина в дороге случились большие неприятности.

– Нет, путешествие было очень приятным, – ответил сэр Чарльз.

– Уэнна, эта молодая дама, которую привез отец, будет моей компаньонкой, – сказала Каролина.

– Ее комната готова, – холодно произнесла женщина.

И тут Мелисанда растерялась. Она чувствовала, в каком затруднительном положении находится ее опекун. Как отнеслась к появлению компаньонки Каролина, девушка не поняла – на дочери сэра Чарльза словно была маска. Пожилая дама явно была с ней добра и даже ласкова. Фермор, жених Каролины, отнесся к ней по-дружески и был так же приветлив, как старик Арман Лефевр, его внук Анри и другие мужчины, с которыми она ехала в одном купе. Мужчины-попутчики открывали для нее окно, и всякий раз галантно поднимали с пола вещицы, которые случайно роняла девушка. Все улыбались ей и вели себя так, словно хотели с ней подружиться. Точно так же улыбался ей и Фермор.

Но после взгляда Уэнны Мелисанде стало не по себе. В карих глазах женщины она прочитала ненависть.