Мириад островов. Игры с Мечами

I

— Ой. Нет, только не это, — Барбе отшатнулся с комическим ужасом и застонал, прикрыв глаза холёной рукой. — Снова кошмар моих невинных снов…

Галина упруго поклонилась и, распрямив стан, чуть выпятила губы — утвердительный жест, нимало не русский, даже не из тех, что приняты в столице. Так называемый морянский «поцелуйчик». «Явно общалась с ними во время долгого островного сидения, и как следует», — мельком подумал езуит, договаривая вслух:

— Нет, я рад до безумия, в самом деле.

Поднялся, простёр руки навстречу.

Галина видела сразу его — и себя в бархатисто-синем, почти девичьем взоре. Щедрая седина в кудрях — уж и не скажешь, что в юности были каштановые. Кожа чуть потемнела, ещё и морщинки такие уютные. Особенно те, что в углах рта. Осанка не так пряма, но видно, что по-прежнему любит верховую езду: пожалуй, куда больше прежнего. Обвык пригибаться к седлу и укорачивать путлища на степной манер — считается, так легче проделывать большие концы. Одежда самая роскошная: тафья и широкий «генеральский» пояс парчовые, лиловая сутана из тяжёлого скользкого туссара — самой дорогой из скондских тканей. Мягкие широконосые туфли — уж не подагра ли, часом, у нашей бабули?

Зато пришелица выглядит прямым кавалером. Белобрысые косицы числом до двенадцати (компаньонка заплела по своему усмотрению), цвет лица арапский, осанка — будто шпагу проглотила, хотя шпага без гарды — это как раз к Барбе, он её в своём епископском посохе носит. Или правильней сказать — в генеральском? При Юлькином дворе инию Гали принарядили в дорогую «драконью» ткань, только все равно на рыцарскую кольчугу смахивает. Прямой силуэт до колена, внизу штаны пузырём и остроносые полусапожки. Даже лента здесь говорят линта) поверх косиц вся в зубцах и «городах», словно крепостное забрало. Мужние дамы в Верте голову таки покрывают, в отличие от дев. Хотя не весьма строго. Впрочем, я уже не вторая и пока не первая — мой абсурдный брак по договору как-то сам собой рассосался, когда Орихалхо полюбовно сошлась с Рауди.

— Полагаю, что если вы рады, ваше высокопреосвященство, то поистине до безумия, — Галина отдала поклон и выпрямилась. — Только не надо предвкушать, будто я вот прямо сейчас тряхну стариной, к вашему страху и трепету. И я не прежняя амазонка, и ты первое лицо после короля Юлиана Первого.

— Насчет себя самого я тебе ещё когда объяснял. Понтификат, ограниченный сугубым покаянием. Сходно у короля: нынче он у нас не абсолютный монарх, а живая поправка к конституции.

— Не знала, что у нас есть конституция.

— Завелось вот с недавних пор. Великий свод законов Запада и Востока. Но право монарха принять самостоятельное решение и создать неповторимый прецедент никто и никогда не отменял.

— Что он с успехом и доказал на моём примере. Вызвал с Чумного Острова и водворил при королевском дворе.

— Надеюсь, ты не против. Да что я тебя всё на ногах держу? Садись, — Барбе с неискоренимой галантностью пододвинул к женщине глубокое кресло, в другое сел сам.

— Конечно, не против. Без старших девчонок там воистину рай земной, малыша Брана перекидывают с рук на руки мой бывший муж с моим бывшим любовником. Орихалхо и Рауди, ну да я о них тебе ещё прошлый раз докладывала. Так что вольному воля, спасённому рай, как у нас в Рутене говорится.

— Как помню, молодой король упомянул, что рутенское лекарство от Белой Хвори показало себя блестяще. Сами его творцы уже и слово такое забыли — лепра. У них теперь уйма других похожих ноуменов. Да, твое собственное здоровье как?

— Лучше некуда, — улыбнулась Галина. — С третьими родами болезнь не вернулась, хоть мы того шибко опасались. Наоборот, совсем молодой себя почувствовала.

— Да какие твои годы — тридцать пять или тридцать шесть? — Барбе усмехнулся, потёр ладонью коленку.

— Почти тридцать семь, мой милый. Старовата для бабули, которой меня вот-вот сделают. Хотя в России это самый расцвет зрелости. Послушай, ты чего, никак подагру подхватил? Полно, ты ведь всего на семь лет меня старше.

— Да ездишь постоянно от диоцеза к диоцезу, шпионишь, интригуешь, вот и не остаётся времени на самого себя, — Барбе распрямился, встряхнул кудрями. — Только это не подагра. Коленную чашечку повредил. Жеребец попался с характером.

И нарочито поморщился, исказив гримасой изящные черты.

— Ой, не придуривайся, — женщина покачала перед его глазами раскрытой ладонью. — Говорю же — пришла с миром. Домогаться до тебя не стану. Ты у своего брата Каринтия, я у тебя, сам Каринтий-Кьяртан у обоих. Три скрещённых шила в ж… То есть три шпаги, сложенные наподобие любовного треугольника.

— Так ты взыскуешь новой любви? — с хитрецой в глазах спросил генерал ордена.

— С чего взял-то? Хотя правильно. Взыскую. Тоскую. Ищу, во что адекватно облечь эти искания. Лучшие мастерицы Ромалина обещали мне подобрать такую дамскую причёску и униформу, чтобы и удобно было, и завлекательно для мужской плоти.

— Хорошо представляю результат сего усердия.

— Не смейся. Разве не ты говорил, что костюм юной Праматери возбуждает тайный уд куда меньше, чем с умом подобранные драпировки?

— Неужели и впрямь мои слова? Не может быть. Вот по поводу Праотца — ещё мог бы поверить. Мы, мужчины, в натуре выглядим неказисто. Но вряд ли я вообще присутствовал при этой беседе.

Оба помолчали, исподлобья поглядывая друг на друга, словно заговорщики.

— Так тебе не надобно рутенского снадобья? — Барбе, оборотясь, пошарил на столе среди бумаг, вытащил склянку. — Полный курс in occasio возвращения недуга. Одна пилюлька в сутки. Примешь?

— Только не сейчас. В смысле — вовнутрь, — говоря так, женщина уже сцепила пальцы на хрустальном горлышке. — А на каких условиях?

— Почему ты о них заговорила?

— Ничто не даётся бесплатно. Измена прежнему пути — тем более. Мне надоело воевать как муж, долей жены и матери я пресытилась и теперь хочу неизведанного.

— Тебе ведь нужен не один любовник…

— Разумеется, не менее полудюжины, до того изголодалась, — хмыкнула Галина.

— … но и наперсник. По-бывшему твоему чичисбей, — в одно время с ней говорил священник. — Искусный воин, приятный собеседник, слуга, которому в голову не придёт настаивать на каких-то мужских правах.

— Тётка или евнух, — с пренебрежением заметила Галина.

— Кровный брат моего Кьяра, — невозмутимо продолжил Барбе, — лучший наперсник короля. Теперь он повзрослел, а специфика его службы такова, что отшельнику он вовсе без надобности.

— Представляю, — фыркнула женщина.

— Ты его знаешь, видела мельком, — непреклонно продолжал Барбе. — Сынок Хельма и Стеллы Торригалей, Бьёрнстерн или, проще, Бьярни- Медвежонок.

— А, ну конечно. Битва при Ас-Сентегире. Мальчишка и зубоскал: пока меня из боя вытаскивал, то и дело на рутенский жаргон сбивался.

— Он уже вошёл в пору и стал куда как разумен. Не забывай, что ему года на четыре меньше, чем Кьяру, а живут стальные оборотни вообще невесть сколько. Можно и в юнцах погулять.

— Предлагаешь заняться развращением малолетних эфебов?

— Что ты. Возможно, я в самом деле распутный прелат, как обо мне сплетничают, но подводить тебя под монастырь…

— Кхм. Я как раз хотела погостить у сестёр-бельгардинок, на чистопородного быка из Куальнге полюбоваться…

— …не собираюсь. Изящен, хорош собой, всесторонне образован и куда лучше сумеет тебе угодить — в смысле защитить, — чем я, грешный.

Галина улыбнулась:

— Последнее куда как нетрудно. Как себя помню, вечно я то разжимаю чьи-то хищные пальцы на твоей глотке, то задаю горячительного. А ты и пикнуть не смеешь.

Барбе распахнул томные глазища:

— Как же иначе. Ты ведь Прекрасная Дама Без Пощады, а я — трубадур. Но не рыцарь, увы. Роли, заданные нам обоим свыше. Зато вот наш Бьярни — паладин. Ни себе, ни тебе спуску не даст.

Женщина закинула ногу за ногу:

— Звучит обнадёживающе. И впрямь, думаю, мне такое понравится. Ладно, замётано. Давай свои пилюльки, не жилься. А то выкручу все пальцы на рабочей руке. Которой ты свои проповеди пишешь и за рукоять шпажонки держишься.

Сунула флакончик за пазуху.

— Дело. Теперь признавайся, в чём закавыка с нашим паладином. Положил глаз на кого не надо или как?

Женщина прекрасно понимала, что её собеседник, по пословице, слишком честен для хитростей и слишком хитёр для того, чтобы выказать истинную честность. Если речь зайдёт о чём-то действительно важном, то уклонится от ответа или вообще промолчит.

Однако Барбе вздохнул вполне чистосердечно и проговорил:

— Наш Медведик вельми стал способен к великим свершениям, а всё в бирюльки играет. Ты ведь слышала, что он ещё юнцом ходил в рутенскую землю вместе с Торригалем-старшим?

— О! Точно. Чуть позже они над моим бездыханным телом всё препирались. По поводу того, что малыш поднабрался совершенно жуткого слэнга, даже не слэнга, а какой-то живописной русскоязычной мешанины.

— Вот-вот. В этом весь он. Если, конечно, не придуривается. Работает при нашем святом подвижнике этаким шутом…

— Щитом, — осенило Галину.

— Крылом, — возразил Барбе.

Благодаря этому сравнению женщина вспомнила, как живые мечи — все трое — образовали в воздухе подобие гигантской мельницы. Один-единственный раз, когда она побывала в настоящем бою. Кажется, никакой современный огнестрел не брал скопище острейших частиц, живая сталь которых закалялась и множилась от человеческой крови, заглатывая горящий термит и напалм, переваривая свинец пуль и насыщаясь жёсткими излучениями. И такое… такое чудо пробавляется на побегушках у отставного вельможи?

— Пожалуй, ты меня заинтересовал, — ответила Галина. — Посмотрю, что можно сделать. Но, уж поверь, не для твоей личной сердечной надобности.

— Я же ответил тебе ещё когда, — колко усмехнулся Барбе. — Мне ничто не может быть препоной, ибо я ничего не хочу.

И снова Галине почудилось в его словах и облике нечто ускользающее. Как шуршащая ткань шлейфа, потянувшаяся следом, когда отпустил посетительницу и встал, чтобы любезно выпроводить из покоев.

Вернувшись к себе, досточтимая иния Гали сходу решила исчислить возможности и подсчитать наличные боеприпасы.

Для этого понадобилось извлечь себя из скорлуп и продемонстрировать облик огромному полированному стеклу в человеческий рост.

До сих пор все рутенские зеркала, которым она себя демонстрировала, были серебряными, стальными, из очень светлой бронзы или подобных сплавов. Во всяком случае большие. По крайней мере те, на материал которых она обращала внимание: Старая Земля давно отошла от времён величия Мурано, выучилась наводить на стекло полировку и начала куда больше прежнего ценить драгметалл. Золотой век сменился серебряным, бронзовым и, под конец, железным.

«А нынче какой у них век на дворе — полимерный? — спросила себя женщина, поворачиваясь перед роскошной гладью. — Я по умолчанию во всём отражающем видела стекло. Их глаза по умолчанию заменяют натуральный лоск и блеск фальшивкой отражающего напыления».

Однако вертдомское зеркало было правдивым и даже нелицеприятным: с известным ехидством отразило чуть обветренную кожу, которой не помогли самые лучшие мази травников дома Акселя, поникшие сосцы, впалый живот и позорно короткую гриву. Известно, что косы красивого мужчины должны в распущенном виде доставать до талии, привлекательной женщины — ниспадать до колен. И ведь отращивают же, ухитряются!

Ну вот руки-ноги на уровне: умеренно полные, с рельефом мускулов под тонкой кожей. Верховая езда — не роскошь, а насущная необходимость, даже если под седлом не кобыла, а сайкел — скутер, взращённый на твоей собственной кровушке. Считается, тем самым и усмирённый — как же! Уж коли такой взбрыкнёт, так почище любого жеребца рылом по гравию протащит. Это если руки не сбросишь с рогов, а ноги со ступенек.

Так. Насчёт волос надо будет что-то придумать позднее. Вот платье…

Нынешняя ромалинская мода опять вернулась к концепции времён короля Орта: полупрозрачный муслиновый или кисейный чехол с рукавчиками-буфами, подхваченный под грудью складчатым кушаком из набивного шёлка или шерсти, пелерина из того же материала, что и пояс, чепец или покрывало в стиле платья, покрывающие причёску с лёгким намёком на благопристойность. Ну и обтягивающие перчатки до самых рукавчиков: не гостили бы при Юлиановом дворе целомудренные скондийцы, не было бы предлога во всё это утянуться. Впрочем, девицы вовсю щеголяют цветом и фактурой кудрей, дамы отстают от них совсем ненамного, а восточные многожёнцы и не думают отворачиваться от этого непотребства. Напротив, если придворные кавалеры облачены в строгое черно-белое (денди, не иначе), то гости расфуфыриваются что петухи.

«Груди у меня не те, а лифчиков в Верте не отыщешь ни за какие деньги», — подумала Галина, обрушивая на голову нечто бесформенно-ангелоподобное и расправляя. По счастью, пояс из длиннейшего шарфа эволюционировал в подобие корсажа с удобными потайными крючками. Бюст без дополнительных усилий поднялся как деревенский калач на блюде. Для того чтобы накинуть пелерину и набросить на голову капюшон, тоже камеристки не потребовалось.

«Н-да, — Галина критически сморщила нос. — В собранном виде, если еще и лайку натянуть, и аметистовый перстенёк поверх лайки, — точь-в точь духовное лицо. А наполовину раздевшись, да в линте из серебряных розочек, да в обильных низаньях по всей груди и плечам — богатая франзонская крестьянка на ярмарке. То ли они моду от знати позаимствовали, то ли от них через готийское революционное посредство аристократы заразились».

Она мимоходом задумалась — в чём, собственно, разница между бедным дворянином и богатой поселянкой. Вообще между сословиями, которые в привольном Вертдоме склонны смешиваться не более чем в средневековой Рутении. Ей давно приходило на ум, что здешний уклад основан на своего рода ролевой игре по достопамятной книге Филиппа Родакова. «Живём в какой-то извращённой литературе, — подумала она. — А в чём смысл и интерес всего этого?»

И немедленно получила ответ, который, собственно, всегда знала. То была игра на жизнь и на смерть по особым правилам, в которой, вопреки рутенским «большеземельским» установкам, торжествует лишь смелый, умный и достойный. Не выживает, нет. Во всяком случае — не обязательно. Но — отчасти как и на старой Земле — доминантой аристократа были честь и достоинство, доминантой простолюдина — жизнь, которую надлежало сохранить вопреки всему и в самых мерзких условиях. Эти две чаши весов в Верте уравновешивались, ибо нет чести без того, кто её проявляет, как нет и смысла в жизни, когда она становится чем-то биологическим.

— А у ба-нэсхин что ценней? — спросила Галина у зеркала, механически обращаясь вокруг оси. — Человеческое достоинство или достойное существование? Ну не крестьянка я. Своей непроницаемостью больше напоминаю жрицу любви со скондских перекрёстков. Дочь матери Энунны, как и кое-кто из королевской родни. Есть дворянство крови, есть дворянство меча и топора, как у королевы Эстрельи, а я сама…

«Столбовая дворянка без кола и двора», — стукнуло в голову.

На Острове Изгнания всё необходимое для жизни приходилось добывать своими руками, хоть с известной лёгкостью. Нужное для «роскоши познания», для того, чтобы достойно воспитать девочек давалось, по сути, в залог. «Неограниченный кредит под мой фантомный и непредумышленный аристократизм, который я заработала благодаря одному сражению и одной несостоявшейся смертной казни. Ибо вела себя как отвергнувшая сладость жизни, по ходкому вертскому выражению».

И как только Галина вспомнила пословицу — вмиг поняла, для чего она понадобилась Барбе. Понадобилась им всем — для чего эти расплывчатые «они» и выманили с острова вначале девочек, а потом, не намекнув ни словом, её саму.

Молодой король и его советники захотели перекинуть мост к Морскому Народу.

На рассвете — а они этой весной были поистине лучезарны, — небольшой поезд тронулся из тех ворот Ромалина, что были обращены на север, к Готии, где расположилось самое большое поселение ба-нэсхин и где благоденствовал некий монастырь, устроенный на манер древних кельтов: скромные хижины вокруг великолепного храма. Так, по крайней мере, объяснял Барбе.

Хотя король Фрейри-Юлиан и супруги Торригаль в один тройной голос утверждали, что культурный Вестфольд (а также Франзония и Готия), в отличие от ещё более культурного Сконда, совершенно безопасен для проезда, ну, типа юная девственница может пройти его из конца в конец со слитком золота на голове и ничему не подвергнуться, охрану Галине фон Рутен всё же придали.

Её статного буро-игреневого мерина окружало аж семь молодцов верхом на выносливых скондийских кобылах: все светлой масти и с голубоватыми «хрустальными» глазами, по виду чистокровные изабелловые арийцы. В довершение радости главного у них звали Сигфрид. Ну то есть Зигфрид. В пару с королевой-монахиней Зигрид-Сигрид.

«Откуда подобрали-то сих белобрысых бестий, — подумала Галина в первый момент. — Для сугубого антуража, полагаю. Хотели пофасонить. Вообще-то виден почерк Барбе, который сулил мне уйму юных галантов».

Впрочем, узнав, что каравану для быстроты передвижения придадут ещё семь «заводных» меринов, тоже подсёдланных и с небольшими вьюками, решила, что на службе у Юльки пребывают не такие уж миролюбивые дурни. Пожалуй, кое-кто даже через крепости восточного рубежа прошёл. Знают, что в летучем отряде нельзя соединять жеребца с кобылой, а двигаться удобней одвуконь, даже если на дороге имеются трактиры и ямские станции.

«Да конечно, Хельм и Стелла — люди бывалые, успели тут всех вымуштровать, — подумала Галина. — Хотя людьми их как раз назвать трудно».

За время гостевания ей удалось сойтись с родителями Бьярни накоротке, тем более что они её более или менее помнили. Принимали её радушно, буквально как члена Великой Семьи: скорее всего памятуя о впечатлении, что произвели на королевский двор неукротимые сестрёнки. Король и вообще не научился самостоятельно держать приличный фасон — вечно его загоняли в тугой корсет старшие дамы, Марион Эстрелья и Библис-Безымянная.

— Почему прабабка вашего величия зовётся безымянной, если её окрестили Библис? — спросила однажды Галина между делом.

— Не уверен, что её вообще крестили, — ответил король. — Отец — натурализовавшийся скондец, мать — скондка натуральная. Когда их с королём Ортом венчали, может быть… А Безымянная потому, что в местах, куда мы вас, иния Гали, посылаем, такое означает наивысший почёт. Высокая иния Фибфлиссо, как говорят ба-фархи.

— Может быть, ба-нэсхин? Морские Люди? — спросила она.

— По легенде, язык ба-инсанов произошёл от говора их супердельфинов, — ответил Юлиан. — Мой большеземельский муж… простите, брат — биолог из России и ходит к нам как к себе домой. Говорит, что их мозг не только весит больше дельфиньего, что неудивительно, исходя из размера туши. Там неимоверное количество нейронных связей и сдвоенный центр речи.

— Они говорят, ваше…?

— Говорят — и ультразвуком, и лихим посвистом. Госпожа Галина, давай лучше на брудершафт опрокинем, что ли, а то соотечественники, можно сказать, двойные, а всё выкаблучиваемся. Какие-то есть давние правила, что назвать даму на «вы» — значит обязать её отвечать равновесно. Если пол одинаковый.

— Давай, твоё величие, — лихо согласилась она. — Надеюсь, ты настолько меня выше званием, что не обидишься, если я тебя при людях выкать стану?

Он улыбнулся:

— Никак не запомню, что здесь не Москва, а я не мужняя жена, а женатый муж. И что на «вы» вообще по сути одних дам кличут. Да, ты по дороге намерена посетить Двойные Замки?

— Чтобы полюбоваться на двойное пузико с внучатами? Ой, нет, слишком я для того молода. Пускай уж эти младенцы сначала родятся. А то об одном буду всю дорогу думать — так ли мерзко у моих девок выйдет, как у меня с Браном, или лучше.

— Тьфу, чтоб не сглазить, но, думаю, куда проще. Они обе здешние, а потом их повенчали по всем правилам. Не очень торжественно, в присутствии всего трёх братьев-ассизцев и одного архиепископа.

— Господин король, ты в это веришь?

— И не хотел бы, а приходится. Вертдом невелик по размерам, и гармония его с окружающей средой какая-то необычная. Вот ещё бельгардинки и твои сентегирские ассасины, они… В общем, у них тоже получается плотно въехать в мироздание без всяких наркотиков и психоделиков, да ещё им ворочать.

После таких разговоров Галина почти что удивилась тому, что властная старуха не присоединилась к их компании, чтобы пуститься в обратную дорогу к морскому побережью, откуда её извлекли по причине малого нездоровья. Уж кто-кто, а она бы смотрелась в дамском седле куда замечательней нынешней предводительницы: удобно, разве что в стелющихся сзади юбках путаешься и в скакуна полный карьер не пустишь. Ибо непривычно.

Кажется, для экс-рутенской дамы это путешествие было противоположно не только самому первому, рядом с отцом, но и течению лет: от Чумного Острова, где отпущенный ей земной срок завершился рождением сына, в самом деле чуть не убившего саму мамашу, до столицы, в стенах которой она впервые поняла суть и долг своей цветущей взрослости, и до мест, которые сохранили память о ней, совсем юной.

Кажется, королевский совет негласно решил показать гостье изменчивость неизменного и неизменность изменчивого, как любили говорить в Сконде.

«Места не моей боевой славы», — думала Галина, покачиваясь в седле и кутаясь поверх куртки и штанов в толстый шерстяной плащ, пока под копыта отряда стелилась отменно укатанная дорога. Сайкелы попадались куда реже, чем в прошлые лета, при том что им была выделена особая полоса в середине, встречные всадники ловко сторонились, никто из следующих тем же путём, что и отряд, не заходил на обгон. Даже рыдванов, фургонов и прочих телег на мягком ходу попадалось немного. Судя по всему, привозная цивилизация несколько всех достала.

Гостиницы и даже обыкновенные трактиры, как и раньше, поражали абсолютным отсутствием клопов и вшей, но никаких поглотителей отходов не наблюдалось. Простые ватер- и люфтклозеты, правда, не слишком вонючие. Поскольку вокруг расстилался изумительный простор цвета молодого изумруда, то кони-люди по большей части ночевали во дворе и конюшне, удобряя хозяйскую территорию навозом и объедками со щедрого хозяйского стола. Одной Галине полагались комната на верхнем этаже и страж, дремлющий у порога: Сигфрид или его почти-близнец Торкель. Вторгнуться в комнату или шатёр никто из них, вопреки то ли опасениям, то ли надеждам, не пытался.

Дня через четыре на горизонте появился город-замок Вробург — легендарная прадедовская столица Вестфольда и Франзонии. Клык диковинного зверя, что пропорол собой холмистую равнину. Галина уже догадалась, что рыцарь Олаф — местная копия Завиша, супруга королевы Кунигунды и чешского делателя королей. Однако второе название земного Вробурга, Глыбока, не соответствовало здешнему прототипу. Замок стискивал, точно обручем, древнее поселение и венчал собой скалу, у подножия которой, на обширно зеленеющей лужайке, лежал новый город, шумный, пёстрый и полный самых разнообразных запахов. И он, этот ярмарочный луг, не помнил Олафа Соколиный Камень, который был заключён в ограде: Олафа-спасителя, который своей жертвой отстоял свободу любимого детища. И вернул свободу девочке-жене, подумала Галина. Той, что впоследствии выносила короля Ортоса. Да уж, местный герой действовал куда успешнее того чеха. Между первой женой и второй у него была платоническая любовница — мать юной готийской принцессы, чуть похожая нравом и судьбой на Марию-Антуанетту.

А ещё тут жила святая Йоханна или Йохан Вробуржский, то бишь Жанна Орлеанская, чью историю — спасение от одного костра и достойную воина погибель на другом — вывел на витражах пылкий Рауди. И Хельмут, отец короля Орта, родоначальник двух династий, исполнитель суровых приговоров. Диковинная история, трагическая, но в то же время игровая. Почти по Хёйзинге: «Осень средневековья» одновременно с «Человеком играющим».

— Только не нужно мне никаких рассказов, — она предостерегающе подняла руку, едва Сигфрид приоткрыл рот, чтобы сыграть роль гида. — Вот лучше объясните мне, что это за лужайки вокруг. Яркие, словно озими, и холёные. Иного слова не подберешь. И лошади на них пасутся — за уши не оттащишь.

— Ты очень уместно спросила, иния, — кивнул Сигфрид. — Это приданое твоих дочерей, какое сотворил Юлиан-рутенец. Доброе семя, что прорастает на бесплодном камне и держит за собой лишь то место, которое ему назначили люди. В первую весну оно создаёт плотную сеть корней. На вторую пропускает сквозь себя то, что легло понизу, и оживляет его — если то было захиревшее высокогорное пастбище, оно расцветает как нельзя более пышно, если посев жита по песку — урождается сам-двадцать, если плодовые кусты, от которых остался сухой прут, — все их обсыпают ягоды. На третью весну можно сажать деревья.

— Хорошее дело. Ты уверен в датах? Мои Барбара с Олавирхо обручены всего-навсего второй год.

— Знающие люди испытывали уже десяток лет, — он пожал плечами. — Несмотря на ручательства самого мэса Юли. В вольной роще напротив Вольного Дома, что рядом с Мостом Тумана.

— Удивительное определение места. Что там за город?

— Ныне это скорее посёлок, городом это считалось при прародителях Хельмуте, Лойто и Акселе, сыне Лойто. Имя ему — Хольбург.

— Это далеко отсюда?

Тот самый дуб с поперечиной, рядом с которым возникли они с папой Алексеем. Освящённый, как позже она узнала, играми детей и гибелью женщины, которая без порока повисла на древе, тем самым вручив ему душу.

Вековая липа, о которой писал — Хельмут или Филипп, его голос? Собственно, какая книга, способная, по легенде, переправить землянина в Верт, реальность вымысла, была изначальной?

Роща рядом с переправой. Место постоянных, но негромких паломничеств.

— Да, иния Гали, далеко в сторону, — объяснял Сигфрид во время её ностальгических размышлений. — В двух конских перегонах.

— То есть в двух сутках пути и ещё столько же обратно? А если менять лошадей на ходу и отдыхать прямо на этом замечательном газоне? Насколько я видела, у нас имеются шатры.

— Если вам желательно торопиться, иния, тогда разумеется.

Типично архаическая ментальность: какой смысл стремиться и достигать, если одно мгновение жизни даёт тебе столько же, сколько другое?

Но если одно равно другому — отчего же не испытать на себе наслаждение ровной и быстрой скачкой, неутомимостью верховых животных, что половину пути бегут налегке, прохладу погожей ночи и мягкость травы?

На следующее утро маленький караван уже внедрился в легендарное сердце Вестфольда. Шагом проследовали сквозь городок, не обнесённый стеной и по виду совсем заштатный — день был не рыночный, под низким парусиновым навесом площади дремало с десяток торговок да помост для показательных экзекуций, с ног до головы зачехлённый той же промасленной тканью. Наполовину торчащий из него столб с перекладиной как раз и подпирал своды.

— И часто здесь это проводится? — спросила Галина, поворачиваясь к Сигфриду и указывая на столб пальцем.

Сигфрид с недоумением поглядел на неё, потом на Торкеля, Торкель ответил им обоим аналогично.

— Ну, фестивали, — пояснила она. — Цирк шапито. Когда главный исполнитель в маске, а остальные актёры в кандалах.

— Не стоило бы так неуважительно, — пробормотал Сигфрид. — Зрелище это, я думаю, редкое, а детали церемонии отрабатываются почище крёстного хода. Один выкупает свою душу по дорогой цене, другие принимают выкуп.

— И не дай Езу Нохри взять большую цену, чем установлена, — добавил Торкель. — Доброго палача лет десять его ремеслу обучают, в особой школе, да и в самой семье. Да и семья в Хольбурге заправляет не из простых. Наследственные дворяне, высокая кровь.

— Я слышала об этом, простите, — ответила Галина мягко. — Даже на самой себе едва не испробовала. Язвлю оттого, что с детства к такому не приучена. Или вообще боюсь.

— А чего тут бояться, — Торкель нагнулся, подхватил с лотка молоденькой торговки пучок зелени, бросил монетку и шутейное словцо, отчего та рассмеялась, показав зубки. — Всей беды не минуешь, любой смерти не объедешь. Но и зарекаться никому не следует. Не всякую грязь можно водой с себя смыть, от иной и жавель не помогает.

— И не всякую грязь можно показать небу, так? — они уже проезжали мимо, и Галина обернулась с этими словами на губах. Нет, никаких цепей и тем более позорных колодок вроде не наблюдается, хотя как знать!

— Не думайте, иния, что дождевой балдахин так тут и оставляют, — сказал Сигфрид. — Правосудие творят при ясном небе и хорошей погоде. Чтобы собрать всех возможных свидетелей.

— Ритуал, — хмыкнул Торкель. — По всему Вертдому так, а здесь тем паче.

Городок довольно быстро протек между копыт, и всадники снова оказались в роще. Прежняя дорога сменилась тропой, довольно, правда, широкой, — в полтора лошадиных корпуса, чтобы при случае можно было разъехаться со встречным. Впрочем, на глаза им никто не попадался.

На небольшой площадке, где вездесущий «газон» был гуще, короче и не прорастал никакими цветами, Сигфрид остановил всех.

— Можно стреножить лошадей — никуда не денутся, будут бродить по кругу, дремать и кормиться. Дальше люди идут пешком.

— Только вот лагерь здесь разбивать прошлый раз было запретно, — сообщил Торкель.

— Так это колья втыкать и костры жечь нельзя, — ответили ему. — А сидеть на земле можно покуда. Мы инию подождём, когда вернётся.

— А что, я пойду куда-нибудь? — спросила Галина.

— Здесь недалеко два места паломничеств: Отец Рощи и Мать Рощи. Дуб и липа, — пояснил глава отряда. — Я последую за инией, а Торкель останется надзирать. Позже и мы все туда наведаемся по очереди.

Тропа, которую она выбрала поначалу, затянулась бархатистой плёнкой мха, и пришлось глядеть под ноги, чтобы не поскользнуться. А когда извилистый корень, выпирающий из почвы мощной складкой, протянулся вдоль дороги, заставив женщину оглянуться, — Мать была уже здесь.

Должно быть, срединный корень тянул жар из сердцевины здешнего мира — когда все остальные деревья едва раскрыли почки, это было с ног до головы в тонкой листве, кое-где нарождались округлые капли бутонов, собранные в кисть. Понизу всё было затянуто ландышевым листом и цветом — могилу родоначальника можно было бы и вовсе не заметить, если б не крест из неровно ошкуренных веток, переплетенных лубом и жимолостью. Он казался древним, хотя его наверняка укрепляли и поновляли. В той же мере, как и надпись корявым псевдоготическим шрифтом, с пропуском между «Л» и мягким знаком:

Имя говорило так мало и так много! Галина склонилась над узким холмиком, отводя в сторону сухой стебель. Жимолость, как всегда в эту пору была неказиста и словно бы мертва. Но тот, чьё имя было начертано на поперечине, уже давно встал из гроба, а другой, подаривший мечу своё собственное имя, почти так же давно занял его место в земле — и, пожалуй, на Дальних Полях.

«До сих пор удивляюсь, что они здесь знают некий романо-германский диалект и графику, а говорят и пишут в целом по-русски. Первое для священных книг, второе — для жизни», — подумала Галина.

— Здесь почти не перестают раскрываться цветы, — сказал юноша за спиной. — Всякий раз иные. Даже поздней осенью. А зима здесь кратка и не очень сурова.

— Сигги, как по-твоему, могу я взять один ландыш? Какой у них непонятный аромат, очень сильный.

— Говорят, так пахнет сама нетленность, — пояснил он. — Ибо тот, от которого давно остался лишь прах, иногда возвращается назад — речистой тенью или даже в подобии тела. Оттого тебе не сохранить ни цветка, ни запаха, хотя это не запрещено. Они сильны лишь на этом месте.

— Ну что же — тогда пошли, — Галина разогнулась. — Знаешь, как пройти?

Идти было легко — ноги будто сами несли тело по узкой дороге. Иногда краем глаза удавалось поймать тёмный блеск воды, пруда или озерца, где отражалось небо, но потом снова смыкались наверху кроны.

Дуб высился на поляне, почти такой, что она помнила, — извитые трещины в коре, ветви, которые простирались низко над землёй, листья, поначалу бурые, словно перезимовали и теперь начинают оживать под солнцем. Но вот странность: вместо ступени, вросшей в ствол торцом и нижней плоскостью, выросло нечто вроде гнезда или пучка омелы. Оттуда свисала цепь, бронзовая, как листва.

Галина задрала голову, прищурила глаза, пытаясь разглядеть что-либо среди колыхания веток, — или налетел ветер, или встревожился обитатель гнезда.

А потом гибкий чёрный силуэт выпрыгнул из скопления и устроился ниже ярусом, сверкая глазищами цвета травы и смешливо мяукая в три голоса.

То был гигантский гладкошёрстый котяра, в ухватках его было нечто удивительно забавное, несмотря на сходство с адским стражем. Особенно в том, как он подхватил левой задней лапой звенящий шлейф.

— Ты откуда такой? — спросила она тихо, чтобы не оконфузиться, если ей не ответят.

— Глаза извольте протереть, а то вначале у всех троится, — ответил кот с каким-то непонятным акцентом. — Голова у меня, как можете ныне видеть, лишь одна, хоть изрядно любит зубоскалить. Видите же — по цепи хожу. Отчасти для страховки, чтобы не упасть с верхотуры, ибо научен. Изрядное сложение моего тела и почтенный возраст не позволяют изображать из себя белку. Так что вывод из этого следует вполне логический.

— Так ты лишь надо мной подсмеиваешься или в самом деле сказки умеешь говорить?

— Умею — для тех, кто ещё не разучился как следует слушать. Остальные просто убаюкиваются. В гипноз, типа, впадают.

Как ни странно, Галина даже не удивилась, а уж испуга не ощутила и вовсе.

Почувствовала на затылке горячее дыхание Сигфрида:

— Иния, Кот-Говорун далеко не всем показывается и мало с кем из них заговаривает. Просите историю — он всегда подбирает под стать паломнику и его скрытой нужде.

— Можешь рассудить сам, Великий Кот, умею ли я слушать и понимать, — ответила Галина. — И не закрывать при этом глаза: вообще-то слишком похоже, что я уже сплю с глазами, открытыми настежь. Потому что в Рутене, откуда я родом, давно уже не являются человеку ни трёхглавый пёс Кербер, ни кот Баюн родом из Лукоморья, ни Чеширец из Страны Чудес, ни даже многославный Бегемот. А ты, полагаю, числишь их всех в родне?

— Да, но в какой-то мере более духовной, чем телесной, — котяра уселся поплотнее и начал умываться с самой величавой миной, одновременно продолжив начатую тираду. — Кстати, в своём перечислении ты забыла об ирландском огнедышащем коте именем Ирусан, тоже чёрном, как мы все, и донельзя магическом. Говорят, что кошки сопровождают человека с начала времён, в отличие от собак, незаслуженно прославленных…. Э, да я уже, оказывается, тебе рассказываю! В общем, слушай. Вот тебе свежая, с пылу, с жару, сказочка.

Дема был самый первый кот во вселенной, и в распоряжении у него был самый первый на свете круглый аквариум — такой большой, что вся вода держалась не внутри, а вне стенок благодаря сильному притяжению. В глубине она заползала во все складки и впадины каменного шара, а сверху растягивалась аккуратно, без единой складочки. словно туристический тент. К тому же внутренность шара была горячей, по сути дела раскалённой, и как следует прогревала море-океан, отчего тамошняя жизнь плодилась, размножалась и совершенствовалась прямо без удержу.

Ну и забавная была картина — всё это кишение, когда одни твари поглощали других, а потом извергали из себя полчища себе подобных! Впрочем, питались друг другом они умеренно и, можно сказать, не без пристойности. А какая была кругом красота — все эти тёмные провалы с таинственными огнями в самой глубине ущелий и сияющие радугой красок сады на горных склонах! Дема по большей части возлежал на облаке попышнее и поплотнее прочих, и любовался сверху; но запускать лапу в то, что и без того принадлежало ему по праву первородства, не помышлял.

Однако туман, поднимающийся от воды, — дело зыбкое и непостоянное. Поэтому Дема решил соорудить сушу. Он слегка сдавил шар с боков, чтобы мантия и кора немного сморщились и часть их поднялась бы над поверхностью воды.

— Назову это место Кенорленд, — сказал себе Первокот.

Именно здесь он и возлёг: сверху солнышко ласкает, снизу вечная печка бока греет. Благодать!

Несколько мешали Коту две вещи. Во-первых, скала была голая и вдобавок царапалась: из ракушек сделана. А если какие из водорослей — такие мягонькие, шелковистые — и оказывались наверху по причине прилива или там шторма, так сразу же гибли и смывались очередной волной. Не хотела водная жизнь укореняться на суше, что поделать!

Второй же неудобной вещью было именно то, что жизнь не успокаивалась, но именно что раз за разом пыталась выскрестись наверх. Даже без той извинительной причины, какой является волнение на море или там близкий взрыв подводного вулкана с последующим цунами.

Пока это были всякие придонные рачки и червячки — да за ради бога. Подстилка будет гуще от их панцирей. Небольших рыбёх вроде акул или скатов Дема, как и полагалось его натуре, поглощал, пока свежие и трепетные.

Но однажды Кот увидел, что на крутой песок пляжа с усилием карабкается рыба совершенно идиотского сложения: вместо верхнего плавника кривая сабля, вместо нижних — собранные в кисть ножки, по виду довольно мускулистые. Вдобавок саблю облекали ножны из кожи галюша, с такими, знаете ли, белыми костяными пупырышками по тёмному фону, а на каждой из стоп красовался башмачок-пинетка. На протяжении всего пути нелепое существо изо всех сил пыхтело и отдувалось.

— И что это тебя, спрашивается, несёт с такой скоростью? — любезно спросил Дема. Он издалека почуял совершенно мерзкий и несъедобный запах, доказывающий, что ловить ему тут абсолютно нечего. К тому же лопал он исключительно аутсайдеров, конкретно выпадающих из логики естественного отбора.

Пока Кот объяснял свои установки грядущему слушателю, Рыбец достиг небольшого промежуточного уступа и громко задышал.

— Э, да у тебя вроде как лёгкие в придачу к жабрам! — воскликнул Дема. — С какой-такой стати?

— Любопытно стало, что наверху деется, вот и отрастил, — наконец промолвил рыбец. — В воде тускло и без конца одно и то же: жрут и мельтешат, мельтешат и жрут.

— Вот и дурища. Или скорее дурачина, — промолвил Первокот. — Я же вам внизу красоты понаделал — прямо ни в сказке сказать, ни пером описать, и глаза ваши к тому приспособил, чтобы видеть эту красоту. А на суше лысо, как на коленке, и тоже есть кому тебя истребить.

— Ты про себя, что ли? — спросил рыбец с неким презрением. — А как насчёт моей сабли?

— Да пока ты поднимешься на дыбки и её вытащишь, я вмиг тебя перекушу вместе с нею, ассасин ты недоношенный, — ответил Дема. — Сабля же, наверно, хрупкая, кремниевая? А зубы у меня — закалённая кальций-фтор-эмаль.

— Не-а, не перекусишь, — возразил рыбец. — Тогда мои камрады сюда не придут, и тебе станет совсем неинтересно.

Первокот опешил от такой наглости, но в самом деле был заинтригован.

— А какой-такой ты видишь у меня интерес? — спросил он. — И в чём именно?

— Ты же муркнул нечто в смысле «Плодитесь, размножайтесь и заселяйте море и сушу, как сумеете», — пояснил рыбец. — Когда окончательно махнул на нас лапой. Кстати, тебя не затруднит обращаться ко мне с прописной буквы? Скажем, как к первопроходцу. Латимер Первый.

— Первопроходимцу, ага, — пробурчал Кот. — И что, Латимер, скажешь: в тебе взаправду икра имеется? Или ты молоки собрался на здешнюю гальку излить?

— Да нет, похоже, малыши уже вылупились, — с этими словами Рыбец широко раскрыл пасть и выпустил в небольшую ямку, которую отыскал на уступе, озерцо воды, в котором посреди водорослей и планктона весело барахталась целая стайка нарядных мальков. Судя по всему, контрабанда приехала в защёчных мешках, и когда Латимер освободился от груза, дикция его заметно улучшилась.

— Вот это да! — восхищённо сказал Дема. — Дети твоей жёнушки, похоже, теплокровные, в отличие от тебя самого. Живым жаром от их лужицы прямо так и веет.

— Так принимаешь их в качестве творческой разработки? — спросил Рыбец.

— В смысле чтобы не поглощать, как они сами разную мелочь? Пожалуй, что и можно, — Кот лихо крутанул ус передней лапой и нагнулся к луже. Латимерова малышня тотчас же притянулась к ближнему краю и вытянулась стрункой перед его взором.

— Эй, рыбята, хорошо ли вы слышите меня, своего Дему?

— Да! Да! Очень хорошо!

— Так вот. Предвещаю вам, что три реальных земных рода начнутся с вас: афалины, белухи и косатки, — и один виртуальный: вертдомские Морские Кони, или ба-фархи. С нынешнего момента вы будете умнее всех во тьме и на свете обоих миров. Я подарю вам самый большой на земле мозг и два вида речи, для близи и для дали: слышимую, похожую на букет из звуков, и внутреннюю, состоящую из чистых мыслей. Словно живые молнии, будете вы резвиться на поверхности океана и сплетать хороводы, и не страшны вам будут самые большие из хищников, какие появятся рядом. Вы будете дышать лёгкими, чтобы знать небо, но сможете долго находиться под водой и уходить на глубину, чтоб и там царствовать. В разных слоях, начиная с прозрачных и просквожённых солнцем и кончая теми, где царит многотонный мрак, дива морские будут служить вам посыльными. Каждый будет ограничен своей стратой, но благодаря им ваши слова дойдут до дна глубочайших впадин, где обитает крошечная бессмертная медуза-нутрикула. А ныне отпускаю вас на вольную воду.

Кот взмахнул лапой, коей прежде того помадил вибриссы, дети Рыбца взлетели ввысь серебряным фейерверком — и без следа пали в воду.

— Уф, мы так не договаривались, коллега! — воскликнул Латимер. — Придётся мне, так и быть, ещё потрудиться на благо мироздания. К счастью, на противоположной стороне рта имеется у меня клоака.

С этими словами он присел, натужно кряхтя, и изверг из заднего прохода кучу соответствующей материи. Там оказалось много оплодотворённой икры, и в навозном тепле из дерьма начали бойко выползать червяки. Шустрей шустрого они становились сначала на четыре, потом на две задние ножки и разбегались по окрестностям.

— Вот незадача, — вздохнул Дема. — Им же пить-есть нужно, нескладёхам, а то передохнут или займутся каннибализмом. Придётся сотворить для них ручьи и реки, растительный и животный мир. На пресную-то воду многие из солёной потянутся.

— Так-то лучше, — с важностью проговорил Латимер. — В конце концов вышло по-моему — теперь и удалиться можно с чистой совестью.

И потопал вниз по склону задом наперёд, помавая мясистым хвостом.

«Ну и нахал, — подумал Дема, по правде, без особой досады. — Будет теперь хвастаться, что предок всей наземной фауны. От слова „предать“, похоже. Догадался — жопой высокий разум творить! Ну, я постараюсь, чтобы об этом не узнали годиков этак миллиончик-другой, а узнав — быстренько отвергли сию гипотезу по факту полной её непечатности».

— Эй, я ведь не представился по всей форме, чтоб тебе меня век помнить, — внезапно крикнул Рыбец с уреза воды. — Я Латимерий Целакант, урождённый Кистепёр. А ты кто такой будешь?

— Было весьма приятно познакомиться, — довольно мурлыкнул Кот. — Се Деметриос Демиург, и с этого момента не кто иной, как я, будет заправлять всем человечеством.

Так провещал трехглавый Кот — и растворился во мраке дубовой кроны. Лишь белоснежные зубы некое время ещё мерцали в воздухе.

— Сигфрид, — спросила Галина, едва проморгавшись. — Он в самом деле был тут — ну, Котоцербер?

— Я ничего не видел и слышал, — ответил её гвардеец. — Но, говорят, что иным из смотрящих на Дерево подаётся весть. Остальные просто сей же час забывают.

Потом они вернулись к своим на поляну. Народ приходил и уходил, оставшиеся негромко переговаривались друг с другом и с приходящими. Кони паслись и дремали, всадники ели всухомятку, растянувшись на траве.

— Иния, — сказал, наконец, Торкель, — уже вечер близко, а многие из наших ещё не ходили к Деревьям. Надо бы на ночлег проситься.

— Куда? — спросила Галина. — В городок возвращаться неохота. А почему нельзя прямо здесь лагерь разбить? Священные места?

— Было бы так просто, — откликнулся Сигфрид. — Паломники ведь и для того сюда наведываются, чтобы земли коснуться, сон вещий получить. Нет, причина в Граничной Реке. Да на пальцах ведь игнии трудно объяснить. Вы же на берегу сегодня не были.

— А это далеко?

— Если они захотят — близко. И чисто. А не соизволят… Да что рассусоливать — поедемте. На месте вам объясним.

Река делила пополам рощу — за ней еле виднелись густая трава, переплетенная прядями, и на ней деревья, гораздо более мощные, чем на ближнем берегу. Или, возможно, туман создавал такое впечатление, золотистый потусторонний туман, на фоне которого бродили тени и смутные ореолы? Вдали через спокойную воду пролегал однопролётный мост, более или менее угадываемый.

— Сигфрид, куда можно пройти по мосту?

— Вы не слышали толков? Иногда в снежные горы или крошечное селение, упрятанное во влажную низину, редко — туда же, откуда пришёл. Мейстеры из рода Хельмута — сам он, его отец Готлиб, Аксель — утверждали, что там лежит Рутен, но только их собственный Рутен. Ну, вы понимаете, — для дела.

— Кажется, понимаю. О любви Хельмута к обречённой невесте Марджан уже рассказывают сказки по ту и эту стороны мира.

— Вот как раз на этом месте Торригаль-старший их и соединил, — добавил Торкель без особой торжественности. — Самим собой, только в виде клинка. Он же, но в человеческом облике, и похоронил потом Великого палача.

— И теперь все стали бояться угодить в туман, когда он прихлынет. Хотя в этом нет большой логики, — подхватил Сигфрид. — Ну, междумирье. Ходить в Рутен и обратно через книжные страницы или солёную воду — ходят, а сквозь мерцание Дальних Полей — жила не тянет.

«Потому что рутенцы ни в какое бессмертие не верят, — думала Галина. — То есть на словах и в уме верят, религии постарались, а сердцем нет, оттого смерть и повергает наш род в такой ужас. Её неизбежность могла бы свести с ума, если б мы не отодвигали от себя такую мысль или хоть не рационализировали её. На худой конец смерть мыслится избавлением от бед жизни. А вертдомцы, которые видят в жизни — только жизнь, ценную саму по себе? Они-то как и почему не боятся никаких антитез? Духи и привидения существуют и на Большой Земле, личными переживаниями рая и ада заполнены все библии, талмуды и кораны — однако скептицизм землян ничем не пробить. А я — я-то на какой стороне реки?»

— Ладно, камрады, я поняла. Туман лучше не хлебать, покуда жизнь дорога. Только искать в Хольбурге неведомо чего на ночь глядя все равно не хочется, а вам?

— Нас легко примут в Вольном Доме, — отозвался тот. — Близостью к королевскому семейству и свойством с живой сталью там гордятся и стараются её поновлять. Ты, иния Гали, причастна к первому и намереваешься привлечь к себе вторую. В том смысле, что имеешь поручение от нового короля к старому и его мечу-побратиму.

— Об этом я даже не думала. Вообще неловко напрашиваться.

— Почему? Они существуют просто и без затей, — добавил Сигфрид. — Нисколько не чванятся, хоть с недавних пор обретаются в сословии Стоящих-в середине-Защитников.

«Ох. Неужели придётся открывать перед ними всеми заматерелые рутенские предрассудки и перебирать их один за другим? Что палачей боялись и брезговали. Что они были изгоями, оттого что отнимали у людей священное достояние, данное Богом, или причиняли им боль. Брали на себя дурную ауру покойника. И хотя такое было лишь на белом Западе — я-то сама кто? Арапка родом из Азиопы?»

— Ладно, друзья, садимся в седло и поехали договариваться, — сказала вслух и очень громко. — Остальная братва пускай догоняет.

Вольный Дом раскинулся в дальнем конце рощи и своим кирпичным забралом, поверху утыканным остриями, напоминал крепость. Впрочем, как часто бывает в Верте, на стены забрался плющ, уже одетый крепким листом, похожим на малахит, так что еле виднелись узкие смотровые окошки, проделанные на уровне человеческих глаз, а через моховую дорожку, которая обходила забор по периметру, тянулись побеги дрока и чабреца.

Когда трое всадников добрались до калитки искусного чугунного литья, предосторожности стали им понятны. Во дворе, среди удивительно красивых кустов, покрытых свежей зеленью, и цветочных куртин, играли дети всех возрастов, почти такие же нарядные, как здешняя растительность.

Услышав стук копыт, все они остановились и подняли головы: создавалось впечатление, что они ждали гостей ещё когда те трусили вдоль ограды и теперь еле сдерживаются, чтобы не заполонить собой весь проём. Но подошла лишь одна женщина средних лет, невеликого роста, худощавая, в домашнем платье без опояски и плотном чепце. Галина догадывалась, что под ним местные уроженки приноровились скрывать седину.

— Говорить буду я, — вполголоса предупредил Сигфрид. — Высокой инии не положено вступать в беседу первой, а я ко всему здешнему привычен.

— Слава и почёт этому крову, — громко сказал он затем.

— Удачи следующим по пути, — ответила женщина. — Я Веронильд, старшая женщина дома, но если вы пришли говорить с моим мужем и набольшим сыном, то они прибудут лишь завтра.

— Нет, — ответил Сигфрид. — Мы люди благородной Гали Алексдоттир Рутенки, принятой при дворе нового короля, и всего лишь просим ночлега ради господина нашего Езу Ха-Нохри.

— Могли бы не тратить столько слов, — ответила Веронильд, отмыкая задвижку. — Гость — благословение небес. Достойный гость — благословение вдвойне. Приветствую тебя, игна Гали, со всеми твоими спутниками!

— Нас чуть больше, чем трое, — пояснила Галина, уже входя внутрь. — Вернее — восемь человек, пятнадцать лошадей.

— Кони найдут себе выпас на заднем дворе, — деловито решила дама Верона (Галина решила именовать её так хотя бы про себя). — Охране прилично расположиться в саду — погода тёплая, внутри из-за ребятни шумно и тесно, оттого и мои мужики стараются убраться отсюда подальше. Даже без законного дела.

Галина осмотрелась. Сад, разумеется, был великолепен и открывался далеко не с первого взгляда. От него наносило смешанными ароматами тучной земли, первоцветов и удобрений, а почти неизбежная сушилка для белья вкупе с горкой и качелями, подвешенными к ветви дуба, почти такого же большого, как лесной патриарх, нисколько не портили пейзажа. Но вот дом…

Ей мало верилось, что в этой громаде из вековых брёвен могло не хватать места. Фундамент был каменный, стены — похоже, из морёного дуба или чего-то не уступающего ему в цвете и прочности. Никаких веранд, внешних галерей и беседок: то, что называется «топорная работа».

«И воплей испытуемых отсюда не слышно, — подумалось ей. — Уходят в дерево и камень».

— Ты, госпожа, могла бы разместиться в уюте, коли одна, — задумчиво рассуждала тем временем Верона, полуукрадкой наблюдая за гостьей. — Только не в светлых комнатах, там одна всего и порожня: мужская.

— Внизу, в полуэтаже? — спросила та, припоминая особенности вертдомской архитектуры.

— Подвал это, — объяснила хозяйка. — Оконцев нет, продухи одни зарешётчатые. Но сухо и свежим из сада потягивает.

Туда вели ступени, обточенные старостью и напоминающие кость. Плиточные полы сверкали недавним мытьём, у одной из каменных стен располагались широкие лавки, в другой, облицованной светлым деревом, были прорезаны низкие сводчатые двери.

Одну из таких и распахнула Веронильд.

— Вот. Как раз сегодня утром обиходили с пола до потолка.

Потолок оказался коробчатый, словно крышка ларца, «продухи» шириной в детское запястье затянуты сеткой с крупными ячеями. Из мебели наблюдалось только самое необходимое: узкая кровать с лоскутным покрывалом поверх матраса, тростниковая ширма, стол, рундук и табурет. Всё тяжёлое, с грубой резьбой и прикреплено к полу, будто на корабле.

— Мыться и прочее можешь за плетёнкой, — сказала женщина, — но за дверью направо у нас баня с кадкой, кадку мы всякий раз щёлоком драим и травяными вениками опахиваем. Вода идёт из озерца по трубам прямо в печной котёл, если охота — ребята вмиг нагреют. Зажжённый светец тоже принесут вечером или прямо сейчас, а посумерничать можешь и здесь, и вместе со всем нашим народом. Старшая моя дева на руку легка и кухарить ловка.

— Дочка твоя? — спросила Галина.

— Все они мои, кто кровный, кто приёмный, — ответила Верона, поджав губы. — Так кормить тебя? Человек твой не считая за постой заплатил.

«Кажется, либо я не так спросила, либо Сигфрид не так сделал, хоть и похвалялся, что знает обычай».

И ответила:

— С большой радостью отведаю угощения из рук твоих или твоей милой дочери. Но за общий стол не пойду — смутить народ поопасаюсь.

Кажется, именно таких слов домашние и дожидались, потому что и стол, и рундук сей же час нагрузили красивой оловянной и стеклянной посудой, в которой под крышками обнаружилось столько еды и напитков, что хватило бы на всех нынче прибывших. Галина не сомневалась, что и те, кто наверху, получили не менее щедрую долю. К еде тут подходили очень серьёзно: если мясо — то целый бараний бок с гороховой кашей, если овощи — тазик с крупно порубленным салатом, плавающим в густых сливках, если хлеб — краюха на полкаравая. Сидр и пиво обретались в расписных жбанах из белой глины.

Девочка же, светловолосая и сероглазая, была по виду лет двенадцати, и в движениях уже чувствовалась та же неувядаемая свежесть и гибкость, что у старшей в роду.

— Как имя тебе? — спросила Галина, прежде чем отослать и самой усесться за еду.

— Мирджам. Это на старом дойче — возлюбленная девушка, — ответила та одновременно с книксеном.

— Красиво.

Мирджам. Марджан. Светлый жемчуг, Маргарита…

«Они же меня мало того в камеру поместили, так ещё в ту легендарную, где сидела перед казнью та жертвенная лань».

Скорее всего, девочка догадалась, потому что ответила:

— Нашу прародительницу разместили в другой комнате, с той стороны ванного помещения, а эту позже сделали из двух малых. Нет ни зла, ни беды и нет причины духам тревожить ваш сон. Все двери отперты, кроме двух, что заложены на щеколду ради памяти.

«Однако на косвенный вопрос — не было ли до меня здесь особенного постояльца — девочка не ответила, — подумала Галина. — Да мне, строго говоря, не особо такое интересно».

И сказала вслух:

— Я сыта. Тебе не трудно будет отнести всё назад? Это не пропадёт?

— Игне беспокоиться об этом не надо, — ответила девочка. — Вся еда приехала на тележке и так же уедет, а в здешнем хозяйстве идёт в дело любая крошка или капля.

— По слухам, Вольный Дом богат?

— Отчасти и поэтому. Знаете, сколько нас вокруг него кормится и одевается?

После этого Мирджам внесла в комнату два на самом деле древних светца, вроде бронзовых штативов, в каждый из которых было воткнуто по зажжённой тростинке с ясным пламенем и приятным запахом, исходящими из сердцевины. Широкое мягкое полотенце, которое прибыло вместе со свечами, служило деликатным намёком, что в этом месте моются по крайней мере каждую неделю. Но, скорей всего, чаще.

Из соседней комнаты травами пахнуло ещё зазывней. По стенам горели факелы, в высокой кадке с приставленной к боку лесенкой плескалась вода той самой температуры, которую Галина любила, на скамье расположились куски мыльного корня и губки самого разного формата, с крючка свисали купальная простыня и мягкий хлопчатый халат скондской работы. Всё незаметно указывало на то, что до почётной гостьи никто в воду не окунался и утирок не использовал.

Гостья не преминула сделать и то, и другое. Хотя память о крепком дворцовом помыве ещё была жива в плоти и крови, но здесь ей показалось даже лучше — по крайней мере, забавнее.

Вымылась, на всякий случай задрапировавшись в простыню (внутренней задвижки и здесь не оказалось), укуталась в халат, вернулась к себе и заснула в чужом и странноватом месте так крепко, будто в воду или питьё подмешали какого-то зелья.

«Затейливую историю мне рассказал этот виртуальный котяра, — подумала, засыпая. — С такой только в полудрёме и разбираться. В России тоже язык дельфинов изучали как-то по-особому, ещё Робер Мерль подсмеивался. Только по поводу братства по разуму были крепкие сомнения. А косатки с белухами при дельфинах и вообще как австралопитеки при нас, наверное. Или йети».

С тем Галина и заснула. А едва проснулась, справила нужду и брызнула себе в лицо водой из умывальника с мраморной панелью — с улицы раздались приветливые голоса.

Галина поспешно нарядилась и отворила дверь. Оба её близнеца были тут как тут — беседовали с двумя всадниками, что держали в поводу темно-карих лошадей. Старший, по всей видимости, муж Вероны, был коренаст, бородат и покрывался по седым кудрям шляпой. Волосы младшего, раскиданные поверх плаща с отброшенным капюшоном, горели в утреннем свете червонной медью, профиль был тонок, как вылепленный из фарфора. Когда он повернулся, оказалось, что глаза у него иссиня-зелёные и каждый величиной едва не с блюдце. Только смотрели они не на людей, а сквозь стены.

— Мой брат Мейнхарт — единственный из нашей семьи, кому приходится надевать маску, идучи на высокий помост, — горячо шепнула за ухом Мирджам. — Слишком большая награда и великий соблазн.