Мириад островов. Игры с Мечами

II

— Я его спросил — своих высокопоставленных кровных родичей вы тоже отправляете попастись на травке? — говорил ей Сигфрид, покачиваясь в седле.

«Смазливая физиономия и тело — антитеза прекрасной душе. Хотя это уже трюизм, свежим будет возвращение к старой идее о гармонии и взаимном влиянии. Красив да умён — два угодья в нём, или нет, это о выпивке. В человеке должно быть всё прекрасно… Хотя это ведь мальчишка, разве не ясно. Юнец — ещё не вполне человек. В Рутене долгое время считалось, что дети — вовсе не люди».

— А папа Рейни отвечает: «Выше помоста не запрыгнешь, а кровь — уж поверьте моему опыту, парни — во всех одинаковая, что цветом, что гущиной».

— И чем тебе не угодило гостеприимство? Кормили ведь сытно, о заклад можно биться, и воздух свежий.

«Если не вышел возрастом для мейстера, так уж явно мейстеров подручный, это у них с младых ногтей. Нашла на кого заглядываться!»

— Вам-то хорошо, иния, вас в тепле рядом с пытошной ночевать устроили. Той самой, где помывка тела и души. Коллекция всяких древних орудий.

«На которой молодое поколение факт воспитывается. Даже без ведома старших — детки ведь народ шибко въедливый и дотошный».

— Сигфри, ты напрасно папашу уел, тем более распоряжалась мама семейства. Как думаешь, они ради королевского визита детишек на холод выгоняли? Всем скопом?

— Навряд ли. Чад в Вольном Доме уважают. Без разницы — родного или приёмышей.

«И ведь они все там, похоже, сироты. Те, кого на эшафоте родичей лишили? Или жертвы казнённых? Воспитанники, в общем. Родной — один, этот… Зеленоглазый. Мейнхарт. Разве не так?»

— О чём вы с мейстом Рейнгардом — он Рейнгард, верно? О чём толковали столь долго и с такой приязнью?

— Кое-кто из детишек обмолвился, что отсюда есть тропа помимо возвратной, много короче. Отец с сыном не однажды ею пользовались ради готийских нужд. Не вчера, конечно: вчера у них в самом Хольбурге частное дело образовалось.

«А я-то как думала? По бабам ходили?»

Галина слегка натянула повод — мерин встал, за ним весь отряд.

— Так что если бы нам в обнимку с городскими блохами ночевать, и на казнь бы полюбовались. Верно?

Сигфрид жутко удивился:

— Да ты что, иния. Смертный ритуал — дело весьма парадное, к нему готовятся по крайней мере за декаду, реже — седмицу. А то кума папы Рейни дочкины крестины вином запивала и мясом заедала. Мейстер по местному обычаю её таверну досматривал, ну, где за столами и по всем лавкам доступные красотки. И супруга подыскал хорошего. И наследничка своего, похоже, отдавал ей же приобщить: если не вчера, то раньше.

«Напоролась на откровения, как говорится. Уж лучше бы…»

— Сигги. Так я чуть не забыла — отказали нам в тайной дорожке или как?

Тряхнула поводом. Все снова зарысили, иногда пригибаясь, чтобы не врезаться лбом или макушкой в ветви.

— Ну…Старший мейстер говорит — утомились оба, ночь без продыху гуляли. Погодить нам день-другой — услали бы на иную дорогу, а чего ждать, если за то время мы уже далеко ускачем?

— Логично, — пробормотала Галина себе под нос. — Не схлестнулись бы языками — был бы нам нынче проводник.

— Нам надо торопиться? — удивился Сигфрид. — Так прикажи, иния.

— Уже поторопился, — ответила она. — Люди в усадьбе не в пример иным деликатные. Как мне самой ума хватило ту мину не взорвать — хотя пустяки, думаю.

— А? — Про детей. Что-то даму Веронильд задело, когда я ими поинтересовалась. Этак рикошетом на излёте. Поручиться не могу, однако. Тем временем отряд вышел к воде, которая отчего-то засветилась на той же стороне, что и раньше — круглое озеро, на котором распростерлись в точности такие же листья кувшинок.

— Ненюфар. Это ведь они? Здесь они тоже так называются?

— Поэта звали Гумми-Лев, — отозвался Торкель. — Я читал. Непонятные стихи: белое на чёрном по всему Вертдому — знак высшего благородства. Но эти кувшинки куда чаще селетами зовут, в честь одной гордой дамы. А о самих дамах говорят — «лилия на водной глади», когда хотят выразить безмятежность, нарисованную на лице, подобно цветку.

— Удивительно: своих у вас стихов нет, так гумилевские… — начала Галина.

В это мгновение склонённые ветки рядом с озером расступились, и на дорогу выехал карий жеребец. Капюшон всадника спереди открывал белую, как ивовый ствол, шею, глаза ночного зверя с овальным зрачком, фосфоресцировали в полутьме, вперяясь в предводительницу.

То был Мейнхарт.

Все разговоры вмиг умолкли. Некоторое время пришелец и люди отряда мерялись надменными взорами.

— Ну, говори, коли пожаловал, — сказала, наконец, Галина.

— Если вам необходим краткий путь, я проведу, — ответил юноша. — Он нелёгок, но я сумею и один. Отец не помеха — он может решать за меня, лишь когда это касается моего шедевра.

Сигфрид хмыкнул, засадив локоть под рёбра Торкеля. Торкель наполовину фамильярно пихнул своим стременем бок игренчика.

Галина ответила:

— Ничего не требуется нам более уверенности в другом человеке. Ты, говоришь, не стал истинным мужчиной и мастером?

Юнец еле заметно прихмурился. «А брови-то какие — двойной полумесяц». Глянул не в глаза — куда-то между носом и ключицами.

— Высокая игна Гали — Истребительница Рутен может меня спросить. Никто другой.

— Я и спрашиваю.

— Мне скоро шестнадцать. У господина Хольбурга я — единственный наследник по праву. Мой долг обучиться, чтобы перенять ремесло, и я учусь. Но чтобы вполне заменить отца, мне должно исполнить следующее по счёту отсечение головы, — Мейнхарт выпрямился в седле, закончил с лёгкой грустью:

— Вот я и удрал при первой возможности.

— Так ведь отец с матерью хватятся — тревожиться будут.

— Верна знает. Отец сказал, что пускай, но если когда ворочусь — без промедления шкуру спустит.

Люди вокруг Галины заулыбались.

— А на мейстера Рейни вполне можно положиться в таких вещах, — заметила она. — В отличие от тебя самого. Чтобы такой малёк бастарда удержал, не говоря о большом скимитаре?

«Оскорбишься — будет хуже».

— Гали Убийце отвечаю с радостью, — сказал тот спокойно. — Упражнялся я с копией меча её величества Мари Марион Эстрельи. Он не бастард и был мне легче соколиного пера.

Снова в зелёных глазах мелькнуло непонятное: как когда назвал старшую не матерью, но по имени.

— Но нынче ты безоружен, — констатировала Галина. — Если ты по-прежнему согласен быть проводником, тебе подыщут что-нибудь по руке.

— Разумеется, согласен. Для того и пришёл.

— На что ты при нас рассчитываешь?

Мейнхарт посмотрел странно:

— Как обычно. Общая еда, общий кров на стоянках и единая дорога.

— А как всадник ты хорош? Твой жеребец, чего доброго, будет слишком беречь то, что под животом, одолевая препятствия. И пристально вынюхивать, какая из кобыл пришла в охоту. А что до боевого клинка — думаю, это будет сабля. Прямой меч кавалеристу неудобен.

— Не знаю, каков я в седле, но начаткам фехтования меня учили.

— Торкель, — Галина отпихнула в сторону чужую железку. — Не притирайся ко мне, ладно? На следующем привале подбери мальчику игрушку по руке. Во вьюках, я думаю, отыщется кое-что неплохое.

Тот, кивнув, отъехал немного в сторону, Галина же показала Мейнхарту место рядом с собой и впереди отряда:

— Веди нас, Сусанин — не возвращать же тебя сей же час под отцову горячую руку. Надеюсь, ты нас не прямо у значимой развилки перехватил?

— У меня нет усов, — стыдливо ответил юноша. — Как и бороды. Даже не пробовал скоблить щёки. Из-за этого игна колеблется, доверять мне или нет?

— В точку, — вздохнула Галина. — Но не из-за одного этого. Свалился всем на головы: меня титулуешь старорежимно, как при… не знаю, королеве Мари-Туанет, что ли. Зацепился за мимолётную прихоть, даже и не мою, и повис на ней, что пиявка. Грозишь бедой. Хотя скорее приманиваешь, так? Если нелегко и не для всех — значит, для меня безусловно? Для любого из моих башибузуков?

Юноша чуть улыбнулся, словно понял слово чужого языка:

— Игна… мейсти поняла мой шифр. Чем ещё славен прямой путь — он ведёт не только туда, но и когда. В самое пригодное для намеченных деяний время.

«Хитёр, однако. „Ибо есть начертания, прорезанные в бытии словно штихелем гравёра: пренебрежёшь — втянут в себя, и будешь в ущербе. Угадаешь — окажешься в прибытке. И есть люди для них и на них…“ Говорил мне некто типа Рауди или сама выдумала?»

Вслух же сказала:

— Молодой человек, ты попал на людей, прямо-таки жаждущих приключений на свою голову и её телесную противоположность. Поэтому я решила тебя слушать — по крайней мере что касается обещанного тобой. Действуй.

Тогда Мейнхарт с непререкаемой вежливостью попросил, чтобы разбили стоянку не погодя, а прямо здесь, на берегу дальнего из цепи смежных водоёмов. Нет, готовить пищу и саблю ему искать вовсе не требуется. Разве что расстелить холсты на траве — роса в тени не просохла.

Когда стреножили коней и уселись в круг, он, чуть помявшись, спросил, уставив ей в лицо глазищи:

— Незачем говорить про моего мейстера и меня — подручника и соучастника. Про тебя, мейсти Галина, я знаю. Ты, как и я, отчасти с той стороны света. Не однажды стояла на грани и была близка к тому, чтобы самой её перейти. А твои люди часто касались смерти? Много убивали в своей жизни?

Галина слегка опешила. Все эти исповедальности… Юнец что, нарочно повторил свою «мейсти»?

— Откровений не требую. Решайте на свой счёт сами. Те, кто сроден, войдут и выйдут, пожалуй что вытянут и остальных. Не мне за вас решать. Парни без особого пыла переглядывались, словно договариваясь в уме. Наконец, Торкель ответил:

— Что уж чиниться. Все мы воины бывалые, иных к королю не возьмут. Иния Гали сподобилась принять не худших. Разве вот лошади у нас — животины мирные. В отличие от твоего старого чёрта.

Остальные стражи заулыбались.

— Сдался вам Равшани. Немолод он на самом деле — на кобыл запрыгивать, — проворчал Мейнхарт.

Сам жеребец, будто желая опровергнуть хозяйские слова, придвинулся к Торкелевой кобыле: бок к боку, морда к морде, — и нежно дышал ей в ноздри.

— Есть пословица, что лошадей на переправе не меняют, — с непонятным для себя упрямством сказала Галина. — И ты не дашь, полагаю.

Он кивнул:

— Не дам. Тем более через переправу я вас и хочу провести. Если тревожитесь о заводных лошадях, можете поесть и попить — мне без надобности — и сложить в сумы лучшее из их вьюков. Можете соединить их в караван — вреда от такого не бывает, пользы тоже. Сходить с сёдел не потребуется.

— Куда двигаться-то? — спросил один из ариев, на вид помоложе.

Проводник неопределённо махнул рукой. Тут они увидели.

Под ноги стелился туман. Низкий, до пояса человеку, и такой густой, какого не бывает ни ночью, ни в расцвет утра. Весь он состоял из мельчайших брызг и нитей молочно-радужного цвета и больше всего походил на хлопчатую бумагу, что рачительные вестфольдские хозяйки кладут между окнами.

Только вот вместо окон были картины священной рощи, застывшие по обеим сторонам прозрачными щитами. Вовсе не призрачными: без сомнения, о них при случае можно было насмерть разбить костяшки пальцев, сжатых в кулак. А дальний конец вяло клубящейся полосы упирался в мост.

Тот самый, что они видели: узкий, об одном пролёте.

Мейнхарт взял старого жеребца под уздцы, кивнул остальным:

— Живее поднимайтесь в стремя — не знаю, сколько пройдёт, пока светлая мгла не растает. Все ваши кони потянутся за моим: Равшан опытен, но и они своих хозяев не глупее. И пока не пройдём весь настил до конца — руками-ногами особо не двигать и тем паче в сторону не отлучаться, сколько бы нам ни потребовалось времени.

Галина с удивлением заметила две вещи: первое, никто ему не прекословил, будто заключили договор с вышестоящим. Второе — никому, даже ей самой, не пришло в голову естественное: на кой всё это послушание нам надо и что мы с этого будем иметь. Кроме довольно туманных (вот удачное слово!) преимуществ.

«Мальчик не из простых, однако. Надо же последние полчаса даже я не размышляю по поводу его редкостных телесных статей. Может быть, оттого, что не вижу ни волос, ни глаз, ни очертаний фигуры?»

Трава под копытами слегка чавкала, заглушая мысли. Чем ближе к берегу, тем легче расступались деревья, тем гуще сплетался подлесок — кусты с перистой листвой и гроздьями рыже-красных ягод. Лошади раздвигали ветки широкой грудью, сбивали с них корзинки плодов и давили копытом.

— Рябина, — сказала женщина. — Роуэн.

— Да, — отозвался проводник, не оборачиваясь. — Удивительно, что на московитском и ангельском наречиях слова сходны. Рябина. Ровена. Имя, защищающее от ведьм. Венора.

— Штамм какой-то, — ответила она. — Порода анималькулей. Не знаю, из какой книжки всплыло.

— Венора — женское имя, — возразил юнец по-прежнему всей спиной. — Или Верона. Хотя мы не выговаривали ни это, ни полностью «Веронильд». Ма Вена.

«Бред по аналогии. Автоматическое словоизлияние».

— Ты вслух говори, мейст Гали, — равнодушным тоном сказал он. — Так легче сделаться одним. Ты глава и я глава.

— У меня мамина могила в Рутении осталась. Зачем ты про свою матушку вспомнил?

— Не про неё. Верону отец прямо от столба взял. Ты имеешь право не думать, но я вожатый, я должен бросить свою тяжкую повесть лошадям под ноги, чтобы нам перейти по ней к цели, минуя ту сторону.

Это было сказано так же туманно, как сам туман, который внезапно истёк и прекратился. Головные кони вступили на дощатый помост.

— Как же так? — спросил кто-то за спиной Галины. — Это ведь, по легенде, дорога в Рутен или на Дальние Поля, а не та, что надо.

— Вы все думаете, что и из Рутена, и в Рутен, и в саму смерть вступают без спроса и призыва? — сказал Мейнхарт. — Просьбы от вас и зова оттуда?

— Ну конечно, кому не знать это лучше стоящего меж смертью и жизнью, — отозвался тот же голос без видимой издёвки. — Доверимся уникальному опыту сего молодого человека.

— Эй, там, не шутите над правдой, — ответила женщина. — Всё сказанное — так и есть, и в этом мы должны быть едины.

Они двинулись. Здесь — от перил до перил, что казались обоюдным отражением — мог свободно проехать один всадник, не более. «Куда деваться, если появится встречный?» — подумала женщина и тут же оборвала себя. Ибо встречных быть отчего-то здесь не могло, да и мост просматривался во всей бесконечности. И так же, как на тропе, его невидимые зеркальные стены отгораживали путников от внешнего мира, лишь его представляя: внизу сияла речная гладь, полная цветов и звёзд, по сторонам плыли отражения астр и асфоделей в серебристом небе.

— Теперь, напротив, все молчите, — предупредил Мейнхарт, — достаточно размышлять в унисон.

— Девушкой Венора была некрасива, как все, кто поистине ведает, — начал он через малое время. — Лицо я запомнил плохо, хотя отец рассказывал, что она меня выхаживала ещё во младенчестве. Др замужества. И благодарен ей вовсе не был.

В городке она промышляла «бабичством», то есть заботилась о беременных и их потомстве. Слыла весьма знающей, несмотря на молодые лета. И чем дальше промышляла этим искусством, тем больше копились у простого люда нарекания на неё. Что применяет слишком хитроумные средства против зачатия и излияния кровей и родильной горячки. Что вынимает из неладно затяжелевших плод, прикасаясь губами к тем губам, что снизу. Высасывает и поглощает. Наконец, что вкладывает, как бы вдувает зародыш в тех, кому пророк Езу заградил чадородие.

Во времена короля Кьяртана всё это числилось в писанных на бумаге прегрешениях, но мало интересовало закон. Довольно было не попадаться и даже попавшись — не признаваться. А поскольку форменные допросы обвиняемых были к тому времени воспрещены, речь могла идти лишь о малой хитрости и опрометчивости самой повитухи.

Говорят, что в Сконде перед детьми форменным образом благоговеют. Тамошним легко даётся такое — у них земли много. На западе Вертдома в то время различали между законными и незаконными чадами, но не ставили в упрёк ни им самим, ни согрешившим матерям. Лишь бы не было лжи. По личной воле знатного родителя могли наследовать и бастарды.

Однако могла ли идти речь об отце, если дитя переходило, как гласила молва, от женщины к женщине?

И в довесок к этому обвинению возникло ещё более абсурдное и противоречащее первому: о людоедстве.

Ведь если Веронгильд забирала нежеланных отпрысков в себя — как они могли родиться у неплодных жён? Ходили сплетни, что грудной младенец, якобы подкинутый монаху-отшельнику и его личному конверсу…

Вы думаете, что их подозревали в мужеложстве? Тогда причём дитя — оба они морянами-перевёртышами не были. Ни в капле. Светлая кожа, серые глаза, волос русый, к тому же с проседью.

Нет, об этом не время. Мы уклоняемся. Черни свойственно отсутствие истинной мысли, а тому, что у неё называется мыслью, — логики. Но до зрелищ она охоча, и суд невольно сему потакает. Покладистость в отношении детей имела оборотную сторону. Ради мужеложцев и посейчас разжигают костры, хотя казнь эта постигает лишь нарочитых, а если постигает — страшна более по виду. Мы их опаиваем или… Ладно.

Юную повитуху обвинили в злом ведовстве и гибели нескольких младенцев. Ведовство в самом деле происходило, хотя и «белое», а поскольку дети все равно гибли, Венора не могла противиться своей вине. У каждого лекаря есть своё личное кладбище, и большая часть с этим живёт. Приходится.

Дело было громкое: не существовало в городе семьи, куда искусница не наведывалась хотя бы однажды, и человека, который не имел бы о ней своего мнения — хорошего ли, дурного, своего собственного или внушённого другими.

Оттого собрался вокруг сцены едва ли не весь город. Вы, я думаю, знаете, что слово эшафот в древние времена означало именно сцену для актёров и площадных зрелищ? Может быть, и иным церемониям полагается оттого быть по мере возможности картинными.

Отцу было предписано сжечь ведьму посреди главной площади, но так, чтобы не оскорблять толпу картиной её мучений. До этого он видел её на допросе первой ступени — всего-навсего обряд нагнетания страха, когда показывают пыточные орудия, Дальше этого обычно не идут, но отцу показалось, что девушка не против, чтобы ради неё измерили влажный холст или раскрутили зубчатые валы. Иначе говоря, перешли к ступени второй. Это его насторожило: ведь опытный обвинитель, стараясь вынудить признание, нередко взывает к сердцевине души того, кто перед ним. Истина перед обоими в самом деле предстаёт, однако самого разрушительного свойства и выходя наружу губит породившее лоно.

Словом, когда отец, весь в буро-красном, уже возвёл девицу, всю в ярко-жёлтом, на эшафот, поставил у сложенной вокруг столба пирамиды из хвороста, который надлежало сжечь вместе с помостом и девушкой, и уже готовился влить в неё обморочное зелье, некая искра мелькнула в глазах обоих. Ведьма отстранила от себя чашу — закована она ещё не была, ибо зелье действовало не вмиг и надо было потянуть время, — а палач выплеснул отраву, повернулся к членам магистрата и произнёс:

— По наизаконнейшему праву казнителя желаю взять эту Веронгильд в супруги. Как знают почтенные судьи, я холост и до сих пор никого не сводил с помоста живым: ни подручного в допросную камеру, ни женщины в Вольный Дом.

— В этом доме уже есть малолетний сын, которого дала тебе знатная дама, находящаяся, скажем так, в состоянии небольшой размолвки с мужем, — ответил глава магистрата.

— И хоть неуместно говорить это перед всем народом, однако дама эта — могущественная благая чаровница и оборотень из иной земли, — вторил ему Защитник Первой Череды, некий граф, что держал Хольбург для короля Кьяртана. — Ты принимаешь на себя тяжесть своего решения?

— Да, — ответил отец. — Потому что нельзя мне иначе.

Согласием самой Веноры заручиться позабыли — да и не след явной преступнице идти против решения суда, тем более перед лицом высокой знати. Это мой батюшка тоже учёл.

Чёрный народ восхитился таким оборотом дела, но ни для него, ни тем паче больших людей зрелище свадьбы не заменяло иной картины.

— Твоя просьба законна, исполнение её непреложно, — ответил судья. — Однако перед нами не воровка и не прелюбодейка. Прегрешение девицы Веронгильд куда тяжелее иных, даже из числа караемых смертью. Ты не можешь взять сию особу просто так.

— Платить я готов, — ответил батюшка. — Но смею заметить, что моя собственная гибель сведёт мои желания на нет.

Он умышленно допустил игру слов — под желаниями обычно имеются в виду плотские, а не те, что предусмотрены законом, — чтобы потешить высоких персон и сделать их уступчивей.

Что вполне и получилось. Было решено сыграть свадьбу здесь и сейчас — в виду столба, лишь прикрыв бедную одежду богато расшитыми накидками, а сухие мёртвые прутья — живыми цветами в росе. Собственно, в этом не усматривалось ровным счётом никакого символа — так обычно и делали, когда виноватую вручали неподсудному. Однако после одной церемонии должна была тотчас последовать другая. Отцу, как давнему и нескрываемому прелюбодею, должны были дать сорок ударов гибкой тростью, приковав к столбу, а потом, освободив, — вытереть гуморы с тела ранее снятой рубахой, состричь волосы на голове, бороду и ногти на руках и ногах, выцедить из вены чашу крови и сжечь всё это на костре. Смысл этих действий был, впрочем, — не так покарать и возместить ущерб несостоявшейся казни, сколько отвести грядущую порчу с тела и души.

Всё время, пока длилась процедура, Венора должна была находиться подле — ведь многое предназначалось ей самой: телесная мука, полная чаша скорби, лишение того, в чём могли прятаться ведьминские талисманы.

Исполнял же лучший отцов подручный, некто Диерет. Сам я по малолетству в тот день оставался дома, и парню пришлось кое-как объяснить мне, что порка задумывалась неопасной для здоровья, хоть и болезненной — до набрякших рубцов. Сам он к тому же прилагал усилия, чтобы отец сошёл вниз своими ногами; это потом им всем карету подали, чтобы до места на мягких рессорах добраться. Мужчина, по правде говоря, мой батюшка был — да и есть — могучий, такому и кровопускание иной раз в одну лишь пользу. Волосы? Волосы — не зубы, отрастут.

Венора же…

Вначале она отнеслась к делу куда как серьёзно и приложила все усилия, чтобы выходить отца и утешить меня самого. А позже стало не до угрызений совести: у самой ма Вены иметь ребятишек и раньше не получалось, теперь же было запрещено судом как детоубийце. Но приёмышей всегда хватало, и никто не ставил это нам в укор.

«Вот, получается, как. Сын придворной дамы, весьма романтично, — подумала Галина. — Прежний текст повторяется… снова как текст. Живые люди удивительным образом иллюстрируют писаное слово — мы все точно по странице движемся. Сначала повторяются на иной лад истории Вольного Дома, где Хельмут и Марджан, Хельм и Селета, Две женщины. Кто была та, первая? Потом — книги странствий. В самом конце первого и третьего томов — побережье Готии. Надо мне сказать это вслух или ещё не время?»

Но пока она так размышляла, декорации покрылись рябью, пролились словно дождь, и в лицо отряду ударил ветер с привкусом соли и хвои. Крошечные, по плечо коню, сосны топорщились из песка, цветущая колючка скрепляла собой дюны, а по бокам небольшого залива росли крепостные валы и башни, похожие цветом на раннее утро. Ласточки носились над кручей, какие-то ширококрылые птицы, непохожие на чаек, — над неспокойным морем, а ближе к горизонту, там где арками вставали радуги, играли, вздымаясь над волной, существа, похожие на изогнутый живой клинок.

— Морские скакуны, — громко прошептала Галина. — Какие огромные и прекрасные!

— Вы все ладно размышляли, — сказал Мейнхарт, отбросив капюшон на плечи и воссияв безупречной рыжиной. — Смотри, мейст Гали, — впрямь доставил я вас на место или нет?