Мотылек летит на пламя

Глава 1

Хотя Конфедерация подписала капитуляцию через несколько дней после взятия Ричмонда, ликвидация последствий войны грозила затянуться на долгие годы.

На пути в Новый Орлеан Лила видела города-призраки, города-тени, казалось, лишенные души. Улицы, на которых некогда стояли жилые дома, гостиницы, магазины, были завалены обломками кирпичей и камней. От усаженных акациями аллей, ровно подстриженных кустарников и пышных клумб не осталось и следа. Меж руин бродили тощие злые собаки и подозрительные личности, которых было трудно назвать людьми.

Многие жители пытались восстановить свои жилища. Повсюду встречались люди с тачками, нагруженными досками, песком и камнями.

Негры, у которых больше не было ни хозяев, ни дома, предпочитали селиться на окраинах городов в ветхих хижинах или грязных армейских палатках. Здесь было много матерей с кучей ребятишек с испуганными взглядами и вздутыми животами, тоскующих по хозяевам беспомощных стариков, но больше всего — здоровых, сильных мужчин и женщин. Их тела источали животный запах, полы в их жилищах были покрыты коркой грязи. Они громко смеялись и постоянно пили дрянное виски, которое гнали из кукурузы в самодельных винокурнях.

Их боялись белые и боялась Лила. Она сторонилась наглых, скалящих зубы мужчин, женщин с пятнами пота на блузках, расстегнутых так, что груди вываливались наружу, похожих на высохшие мумии старух. И все же ей приходилось жить среди них — цвет ее кожи служил пропуском только в такое общество.

Перемещаясь от лагеря к лагерю, Лила старалась пристроиться к каким-нибудь неграм или к белым беднякам. Солдаты привыкли к беженцам и редко останавливали публику, с которой было нечего взять.

Новый Орлеан поразил Лилу: он стоял нетронутый, гордый в ослепительном блеске солнца и жемчужной короне прибоя. Она впервые увидела океан, огромное, трепещущее, казавшееся живым пространство, которое сжималось и разжималось в такт дыханию вечности.

Дома были обнесены оградами из кованого или литого чугуна, во дворах многих из них стояли гипсовые статуи. Витрины магазинов пестрели роскошными платьями, отделанными кружевом и газом. По улицам прогуливались затянутые в черное креолки; густые вуали скрывали лица с припудренной кожей и напомаженными губами, приподнятые ветром подолы открывали ножки в тонких шелковых чулках и изящных атласных туфельках.

Глядя на них, Лила понимала, что выглядит как оборванка — вылинявшая ситцевая юбка с обтрепавшимся подолом, застиранная блузка, покрытые пылью босые ноги, кое-как причесанные волосы.

Она нашла дом Китингов, двухэтажный, кирпичный, с черепичной крышей и льняными занавесками в окнах. Лила занесла руку и, замирая от страха, постучала в ворота. Прошло несколько минут, в течение которых она почти лишилась дыхания, потом ворота приоткрылись, и появилась женщина с уверенным «хозяйским» выражением лица, поразившего Лилу сходством с лицом Джейка. Вероятно, то была его мать.

— Что тебе нужно? — неприязненно произнесла она. — Если за подаянием, то у меня ничего нет.

— Я к доктору Китингу, — прошептала Лила.

Женщина пристально смотрела на нее, словно пытаясь разрешить какую-то загадку.

— Откуда ты его знаешь?

— Он… он работал у мистера Уильяма О’Келли в имении Темра. Я бы хотела его увидеть.

Лила заметила, что подозрения женщины рассеялись.

— Мой сын в отъезде, — равнодушно произнесла миссис Китинг. — К тому же теперь он принимает только белых. Ступай отсюда, девушка, тебе здесь нечего делать.

Она отступила на шаг и закрыла ворота. Лила продолжала стоять, глядя на двери, которые никогда не откроются для нее.

Она вспомнила слова Джейка: «Кэнел-стрит, запомни, Лила. Там всякий знает лавку моего отца: вот уже несколько поколений моих предков торгуют на этой улице».

История любого клана всегда терниста, временами страшна, однако ценна тем, что она существует. А она? У нее не было ни родословной, ни даже фамилии. Она вышла из той среды, которая не хранит никаких преданий, жила среди людей, чьи похожие одна на другую жизни скудны и бесследны, а могилы безымянны.

Лила шла по широкой, окаймленной цветущими магнолиями аллее, мимо белых домов, скрывавшихся под сенью кипарисов и бугенвиллий, и ей до смерти хотелось поскорее покинуть этот квартал. Однако еще меньше она желала возвращаться в палаточный городок. Попытаться добраться до Темры? Зачем? Только потому, что она была там рабыней? Лила не могла найти ответа на свои вопросы, как не могла найти себя. Сейчас ей казалось, что ее просто не существует.

Неожиданно позади раздался окрик:

— Постой!

Лила обернулась. Ее догоняла молодая индианка.

— Ты искала Джейка, — запыхавшись, проговорила незнакомка. — Он вернулся с приисков, но снова уехал.

— Куда?

— В поместье, где прежде работал. Он отправился за своей невестой.

— За невестой? — повторила Лила. — Что ты о ней знаешь?

Индианка покачала головой.

— Сейчас я не могу задерживаться; давай поговорим вечером? Приходи на берег в таверну «Медуза», туда пускают цветных. А пока возьми вот это, — она сунула в руки Лилы сверток и пояснила: — Я собрала тебе немного еды.

И, не оглядываясь, пошла прочь.

Лила развернула бумагу. В свертке был кусок пирога со сладким картофелем, ветчина и два яблока.

Она едва не расплакалась. Хотя в глазах индианки не было ни симпатии, ни особого любопытства, и Лиле было неведомо, плохие или хорошие новости та сообщит ей вечером, она чувствовала, что обрела верного и надежного друга.

Лила весь день бродила по городу, полному запаха моря, пыли и смолистых растений. Теперь она понимала, почему Джейк так любил Новый Орлеан, хотя была вынуждена признать, что, несмотря на кажущееся совершенство, этот город таит в себе привычный изъян: границу между белыми и черными, прозрачную, словно струйка воды, и вместе с тем прочную, точно камень.

К вечеру Лила отыскала таверну «Медуза» и принялась ждать неподалеку от входа.

Вскоре появилась индианка. Она провела Лилу внутрь, усадила за деревянный стол и заказала жареные ребрышки и два стакана вина.

— Меня зовут Унга, я живу у матери Джейка, — сказала она.

— Ты служанка?

Унга повела плечом и усмехнулась.

— Я жена его друга. А кто ты?

Лила рассказала о себе, и индианка озадаченно промолвила:

— Джейк не раз говорил, что у него есть любимая женщина, из-за нее он торопился с возвращением. Миссис Китинг считает, что его невеста — дочь богатого плантатора: она сообщила об этом всем соседям.

У Лилы захолонуло внутри.

— Как ее зовут?

— Джейк не называл ее имени. Но если это ты, он мог и солгать матери, ибо если навстречу миссис Китинг по тротуару идет негритянка или мулатка, она переходит на другую сторону.

— А к тебе она хорошо относится?

— Да. Иной раз она даже берет моих мальчишек на колени и соглашается с ними посидеть, когда мне надо куда-то пойти. Но я не ее невестка!

— У тебя есть дети? — в голосе Лилы прозвучала невольная зависть.

— Да, двое.

— А твой муж? Говоришь, он друг Джейка?

— Барт Хантер. Он… он остался в Калифорнии.

— Барт Хантер! Я его знаю! Он служил надсмотрщиком в Темре. Они с Джейком вместе отправились на прииски.

Лицо Унги потемнело.

— К сожалению, Барт в тюрьме.

— Как это случилось?

Индианка принялась рассказывать. Они с Лилой проговорили больше часа. Иногда к их столику подходили мужчины и спрашивали позволения присесть, но Унга отвечала им таким взглядом, что у тех мигом пропадало желание затевать знакомство. В конце концов она сказала Лиле:

— Когда Джейк вернется, я расскажу ему, что ты его искала.

— Хуже всего, что до его возвращения мне придется поселиться в негритянском палаточном городке, — заметила Лила и поежилась.

— Потерпи. Я не вижу иного способа выжить, кроме как терпеть и надеяться на судьбу.

— Полагаю, твою жизнь нельзя назвать легкой?

— Я как кошка, всегда приземлялась на все четыре лапы, даже в тех случаях, когда другие разбивались так, что от них не оставалось даже осколков. Лишь один раз я дала маху, но, как ни странно, именно эта ошибка и подарила мне счастье, — сказала Унга и пояснила: — Я решила родить от Барта, хотя он ясно дал понять, что не желает иметь ребенка. А потом он приехал, признал сына и женился на мне!

— Но теперь он в тюрьме.

— Зато у меня есть дети, я полна сил, и мне есть для чего жить. К тому же сердце подсказывает мне, что я увижу Барта гораздо раньше, чем пройдет четверть века.

— Твое индейское сердце?

— Женское, — ответила Унга и добавила: — Не переживай. Джейк Китинг неглупый мужчина, а ты — ты красавица.

— Ты тоже, — сказала Лила, и они улыбнулись друг другу.

Всю дорогу Конни любовался Хейзел. Проникнутый безграничным доверием, он не спрашивал, куда они едут: ему хватало того, что они с Розмари путешествуют в красивом вагоне. Здесь были драпировки с помпонами над окнами и дверями, тяжелые обивочные ткани и ковры приглушенных расцветок. Похоже, этот вагон был предназначен только для белых господ.

Если кто-то из них, заглянув в купе, округлял глаза, Хейзел отвечала таким взглядом, что белые люди не осмеливались вымолвить ни единого слова и лишь возмущенно фыркали.

У Хейзел была кожа цвета мокрого песка, а ее карие глаза сияли, как солнце, Конни очень хотелось дотронуться до нее, но он стеснялся и ограничивался тем, что без конца пересчитывал крохотные перламутровые пуговки на ее светло-коричневом с мелким набивным узором платье.

Такие же, напоминавшие капли шоколада пуговки украшали рукава платья Хейзел, а на ее маленькой шляпке колыхался белый плюмаж. Вся она была шоколадной и теплой; в ее обществе Конни ощущал себя удивительно уютно и хорошо.

Когда они сошли с поезда, Хейзел накормила детей в привокзальном кафе, а потом взяла экипаж. Она была «своей» и вместе с тем вела себя, как белая леди, — это притягивало мальчика и вместе с тем вызывало недоумение, ибо понятие о невидимой границе, разделявшей белых и черных, было впитано им с молоком кормилицы.

Когда сестра Меганн, руководившая приютом для негритянских сирот, услышала, что с ней хочет поговорить «темнокожая дама», она не удивилась, потому что привыкла ничему не удивляться, и спустилась в приемную.

Там сидела молодая мулатка, необыкновенно женственная и вместе с тем твердая и решительная. Сестра Меганн сразу поняла, что стремление посетительницы одеваться так, как одеваются белые леди, продиктовано не желанием бросить им вызов или сравняться с ними, а чувством глубокого достоинства, невольно вызывавшим уважение.

Женщины поздоровались и представились друг другу, после чего Хейзел рассказала, зачем пришла.

— Боюсь, я не смогу вам помочь, — сестра Меганн покачала головой, — приют переполнен. У нас очень хорошие условия, потому детей привозят отовсюду. Вы же знаете, сколько сейчас сирот!

— Эти дети воспитывались в среде домашних рабов — они не выживут на улице, — сказала Хейзел.

— Где вы их нашли?

— В Новом Орлеане. Их мать погибла, и я решила позаботиться о них.

— Возможно, вы сумеете опекать их и дальше?

— Я не могу. Окончание войны застало меня в пути, однако я все еще на службе в армии генерала Гранта. Я должна вернуться обратно для получения дальнейших указаний.

Сестра Меганн склонила голову набок.

— В армии? Вы — женщина!

Хейзел улыбнулась.

— Я была одним из руководителей «Тайной дороги», организации, переправлявшей рабов в Канаду, потому мне, если можно так выразиться, сделали поблажку.

Проезжая через населенные пункты, Хейзел видела вспышки фейерверков, слышала звук духовых оркестров и торжественные залпы орудий. Она была и рада и не рада тому, что ей не довелось присутствовать на всеобщем празднике, празднике победы, потому что не знала, что делать дальше.

— Что ж, — вздохнула сестра Меганн, — приведите детей.

Монахиня приветливо поздоровалась с Конни и Розмари и задала им несколько вопросов, после чего позвала помощницу и сказала:

— Пусть дети подождут за дверью.

— Видите ли, — промолвила Хейзел, когда дверь закрылась, — в чем сложность: девочка — чистая негритянка, а мальчик очень светлый; вместе с тем каждый поймет, что в нем есть примесь африканской крови. Боюсь, как бы его не отвергли оба мира!

— Не беспокойтесь. Ни мне, ни сестрам небезразлично, какими наши воспитанники покинут его стены, что унесут в своем сердце и что будет с ними дальше.

— Могу я проститься с детьми?

— Конечно.

Хейзел объяснила Конни и Розмари, что должна уехать, но оставляет их на попечении очень добрых и заботливых людей. Она не была уверена в том, что имеет право давать какие-то обещания, однако мальчик разрешил ее сомнения:

— Вы приедете за нами?

Женщина вздрогнула и присела на корточки, дабы не смотреть на него сверху вниз. Конни любовался ее персиковой кожей и смоляными завитками волос на висках.

— Я бы очень хотела, — призналась Хейзел.

— Тамми призналась, — мальчик осторожно посмотрел на Розмари, — что она не была моей матерью. И мне кажется, моя мать… похожа на вас! — прошептал он и с надеждой уставился на Хейзел.

Хейзел порывисто обняла ребенка и, вопреки давней выдержке, произнесла неосторожные слова:

— Я была бы рада стать твой мамой, Конни!

— Мое полное имя Коннор! — с гордостью признался он.

— Вот как? — сказала Хейзел и погладила его по голове. — Это не негритянское имя. Я его запомню.

Она ушла из приюта, унося в глазах слезы, а в сердце — боль. Каждый шаг, отдалявший ее от этого ребенка, давался ей с трудом.

Хейзел понимала: она упустила тот драгоценный момент, когда могла бы направить свою жизнь по другой колее. Забрать Конни и Розмари, уехать, куда вздумается; скажем, вернуться в Нью-Йорк. Она нашла бы работу и посвятила себя благодарному и благородному делу: воспитанию осиротевших детей.

Но ее душу продолжали отравлять мысли об Алане. Так она окончательно потеряет надежду удержать его возле себя. Ему не нужны приемыши — они будут только мешать; ведь он не раз говорил, что не желает иметь детей.

Хотя Алан много раз повторял, что после войны вернется к своей белой возлюбленной, он мог изменить решение, а его Айрин — передумать, не дождаться, уехать. В конце концов умереть.

Тихая худенькая сестра привела Конни в большое помещение с высокими потолками, каменными стенами и рядами кроватей, где бесилась толпа чернокожих мальчишек.

Конни выглядел подавленным. Когда он заупрямился, не желая разлучаться с названной сестрой, сестра Меганн сказала, что Розмари отведут в отделение для девочек и что он сможет встречаться с ней на прогулках. Потом мальчика проводили в какую-то комнату, где усадили на стул и велели сидеть смирно. Защелкали ножницы, и через несколько минут великолепные черные локоны Конни жалким холмиком лежали на полу.

Он боязливо коснулся голой головы и заплакал, однако стоило сестре обратиться к нему, как ребенок поспешно умолк. Она была белой, а Конни давно усвоил, что белых господ нельзя раздражать плачем.

Мальчик покорно снял бархатную курточку и штанишки и натянул грубоватое хлопковое одеяние, какое могли носить лишь полевые работники.

Когда сестра привела Конни туда, где ему предстояло жить, его подозрения усилились. Домашних рабов никогда не размещали в больших помещениях, то был удел грубой рабочей силы. Он понимал, что произошла чудовищная ошибка, но не осмеливался об этом сказать.

При появлении новенького мальчишки притихли. Взгляд тридцати пар одинаковых черных глаз устремился на Конни. Он не слышал, что говорила сестра: его парализовал страх. Он никогда не водился с мальчишками с плантации, невежественными, грубыми, знающими бранные слова и умевшими пускать в ход кулаки.

Когда сестра подвела Конни к его койке и ушла, один из черномазых мальчишек подошел к нему и бесцеремонно ткнул его пальцем.

— В этот кофе явно перелили молока, — заявил он и поинтересовался: — Почему ты такой белый? Тебя поселили с нами, чтобы ты докладывал о нас сестрам? Попробуй пожаловаться хоть раз, и мы сдерем с тебя твою белую шкуру!

Конни не выдержал и заплакал. Его никогда не били. Миссис Робинс было достаточно сдвинуть брови, и он становился шелковым, а Тамми — притвориться огорченной, чтобы он бросился к ней на шею с самыми искренними извинениями.

Он стоял, размазывая слезы по «слишком белому» лицу, а мальчишки издевательски хохотали. Кто-то плюнул в него, другой поддал ногой. Конни был не в силах видеть их обезьяньи рожи, смеющиеся толстогубые рты, черные пальцы, похожие на пиявки, готовые впиться в нежную кожу.

Вдруг разом наступила тишина: вошла сестра Меганн, и мальчишки замерли.

— Что происходит? — строго спросила она, обведя глазами воспитанников, и обратилась к Конни: — Почему ты плачешь?

Помня об угрозах, мальчик не посмел сказать правду и в отчаянии прошептал:

— Я хочу домой!

И тут же задумался: а где его дом?

Сестра Меганн подтвердила его подозрения:

— Твой дом теперь здесь. Мальчики постройтесь и идите за мной, — сказала она воспитанникам, и ни один не осмелился заупрямиться или возразить, ибо сестра Меганн обладала как внешним могуществом, так и внутренней силой. Ее твердый взгляд означал, что дети должны смирить свой нрав и вести себя послушно, как бы им ни хотелось кричать и шалить.

Мальчики встали парами. Конни не нашлось пары, и он пристроился в хвосте, уверенный в том, что сейчас их поведут на работу.

К его удивлению, детей привели в уютную светлую комнату с высокими окнами и велели сесть за столы.

Когда сестра Меганн раскрыла Библию, в голове у Конни прояснилось, а на душе полегчало. Он любил ежевечерние молитвы в доме Робинсов, на которых присутствовали как господа, так и рабы. Мисс Аделина читала Библию вслух, и мальчику удалось запомнить целые отрывки.

Темнокожие сироты также изучали грамматику, арифметику, географию и историю. В последней равное внимание уделялось древности и биографии президента Линкольна.

Хотя все это, похоже, было интересно только Конни: остальные мальчишки откровенно скучали, грызли перья, запускали пальцы в чернила, тайком показывали товарищам языки или пинали друг друга под столом.

Он же легко и красиво выводил буквы, без малейших затруднений вел счет, увлеченно слушал рассказ об аргонавтах. Мальчик заслужил похвалы всех сестер, а одна из них даже легонько дотронулась до остриженной головы.

То были блаженные часы — еще и потому, что во время уроков ему не могли досаждать мальчишки.

Возмездие пришло после того, как был съеден сытный и вкусный обед — курица с рисом и подливкой, печенье и ежевичный сок.

Во дворе на Коннора налетели со всех сторон: он слышал злые голоса, видел плюющиеся рты, чувствовал цепкие жестокие руки.

— Откуда ты взялся, дрессированная обезьяна?

— Тебе здесь нечего делать!

— Слишком чистенький — пора искупаться в грязи!

Конни в ужасе закрыл руками голову, а потом появилась монахиня, и обидчики разбежались.

Вскоре к мальчику подошла Розмари. К его удивлению, ей понравилось в приюте. Старшие девочки сразу взялись опекать Розмари, а одна из младших даже подарила ей свою куклу. Никто не смеялся над ней и никто не дразнил.

Немного пощебетав с названным братом, Розмари убежала играть с новыми подругами, и Конни остался один.

Стоя в углу возле глухой стены, где пахло мочой, он размышлял над случившимся. Возможно, думал он, девочки не так злы и жестоки, как мальчики? А после понял, что дело не в этом. Розмари была такой же черной, как большинство этих детей. А он — нет.

Обрывки разговоров, которые он слышал вокруг, убивали в нем надежду подружиться с кем-либо из воспитанников. Они были на редкость косноязычны: манера речи полностью соответствовала их облику.

Вечером, когда пришла пора ложиться спать, Конни обнаружил, что кто-то помочился в его кровать. Он стоял, не зная, что делать, когда в помещение вошла монахиня.

Какой-то тощий и юркий, как червячок, мальчишка подскочил к сестре и пропищал:

— Сестра Сильвия, новенький намочил постель!

Конни был готов сказать, что он невиновен, как вновь вспомнил об угрозе содрать с него шкуру. А если эти звереныши в самом деле снимут с него светлую кожу, которой он так гордился, а взамен напялят такую же черную, какую носят сами! Он был готов пойти на что угодно, лишь бы остаться самим собой, потому покорно кивнул монахине.

— Этого нельзя делать, — строго произнесла она, — ты уже большой мальчик. Придется тебе постирать белье.

Сестра Сильвия велела ему снять простынь, проводила на задний двор, где стояла большая лохань, показала, где можно набрать воды, и дала кусок щелочного мыла.

Стирая белье тонкими, не привыкшими к тяжелой работе ручонками, Конни мечтал, как разделается с обидчиками. Он мысленно просил неведомые силы укрепить его ноги, руки, волю, голос, а еще лучше — послать защитника.

К тому времени, как мальчик закончил стирку, его ладони покрылись волдырями, плечи нестерпимо ныли, а накал чувств достиг возможного предела. Вернувшись в спальню, Конни собрался с духом и, запинаясь, произнес:

— Скоро за мной приедет мой отец и… расшвыряет вас по углам!

— Если б у тебя был отец, тебя не привели бы сюда!

Мысли мальчика предательски заметались. Неожиданно вспомнив того человека, которого видел рядом с Хейзел, он уверенно заявил:

— Мой отец офицер, на нем синий мундир.

Негритята покатились со смеху.

— Вранье!

— Нет! — закричал Конни и бросился в драку, однако его немедленно сбили с ног и осыпали ударами.

Ночью мальчик лежал с открытыми глазами, пристально вглядываясь во тьму до тех пор, пока в оконном проеме не повисла большая, яркая, словно игрушечная, луна. В глубине его сердца свернулся холодный комок. Что делать? Надолго ли его хватит? Сможет ли он дождаться Хейзел или… таинственного спасителя?

Потянулись унылые дни. Единственной отрадой для Конни были уроки, а также недолгие часы сна — остальное время причиняло только муки. На прогулках виделся с Розмари, но она не могла его понять. Единственным утешением служило то, что по крайней мере у нее все было в порядке.

Мальчик похудел, его лицо вытянулось, во взгляде затаилась тревога. Несколько раз у него зарождалось желание сбежать, но Конни не знал, куда идти. К тому же он был чересчур послушен и слишком сильно страшился наказания.

Сестры ничего не замечали. Им было нелегко управляться со сворой негритят, многие из которых совсем недавно были оторваны от полей и никогда не держали в руках даже ложку. Таких воспитанников, как Конни, тихих, чистых, домашних, можно было пересчитать по пальцам.

Разумеется, сестры выделяли его из остальных детей. Так, однажды сестра Меганн дала ему ключ от своего кабинета прямо во время урока и попросила принести забытый ею молитвенник, который лежал на столе. Никто другой не мог удостоиться такой чести, ибо большинство негритят имело склонность к воровству, а уж по части притворства им не было равных.

Конни ждало разочарование: кабинет сестры Меганн выглядел очень скромным — никакого сравнения с покоями миссис Робинс. И все же ребенок уловил некую особую атмосферу и не смог удержаться от искушения побыть здесь немного дольше, чем следовало. Он осмотрел высокий стеллаж, до самого верха набитый книгами, строгий стол, все предметы на котором были разложены в образцовом порядке. На стене висел большой дагерротипный портрет президента Линкольна, человека, которого Конни, случалось, путал с Господом Богом.

В конце концов он понял, что эта комната нравится ему больше, чем комната бывшей хозяйки: здесь царила выразительная сдержанность и скромная утонченность — признак истинного благородства.

Крепко прижав к себе обтянутый кожей молитвенник, Конни аккуратно повернул ключ в замке и опустил его в карман.

— Что ты так долго? — недовольным тоном произнесла сестра Меганн, забирая у него книгу.

Мальчик пробормотал извинения и юркнул на свое место. Он вспомнил, что забыл отдать монахине ключ, только во время прогулки и побежал в кабинет.

Сестра Меганн стояла возле стола и смотрела в выдвинутый ящик. Заслышав скрип дверей, она подняла голову и уставилась на Конни.

— Это ты?

— Я забыл отдать ключ, — сказал мальчик и положил его на стол.

— Здесь лежали деньги, пожертвованные на приют, — медленно произнесла сестра Меганн. — Они исчезли.

В сердце Конни застыл ужас, а на лице — вымученная улыбка.

— Я… я ничего не брал! Я даже не открывал ящик!

— Я не говорю, что это был ты, — заметила монахиня, но ее похолодевший взгляд не давал обмануться.

Конни решил, что надо немедленно убраться отсюда, забиться под одеяло и пролежать неподвижно несколько часов: только так он сумеет пережить этот нежданный кошмар.

— Я… могу идти? — осторожно спросил он и попятился.

— Послушай, Конни, — начала сестра Меганн, — ты умный ребенок, намного умнее детей твоего возраста и… других детей. Если ты скажешь правду и вернешь то, что взял, я оставлю твое наказание на усмотрение Господа, а Он, я уверена, тебя простит.

— Но я ничего не брал! — этот крик был исторгнут из самых глубин души.

— Хорошо, — вздохнула монахиня, — иди.

Конни поплелся прочь от кабинета, не видя дороги. Он понимал, что потерял самое главное и дорогое, что ему удалось завоевать: доверие сестры Меганн. Чтобы его вернуть, мальчик был готов признаться в том, чего не совершал, но он не мог отдать монахине деньги, потому что не знал, где они.

В его душе что-то перевернулось: прежде он очень любил уроки сестры Меганн, но теперь был рад, что не увидит ее раньше завтрашнего дня.

Он ошибся: вечером монахиня пришла в их спальню и направилась прямо к его кровати.

Мальчик сжался и затаился в постели, а потом услышал чей-то голос:

— Здесь. Я видел, как он его прятал.

Рука сестры скользнула под подушку. Открыв глаза, ребенок увидел в пальцах сестры кошелек.

— Что это?

Внутри похолодело, а язык словно прилип к нёбу.

— Не знаю, — с трудом выдавил Конни, не узнавая собственного голоса. — Я не знаю, как он сюда попал.

Мальчишка, стоявший рядом с сестрой, весело скалил зубы. Его птичьи глазки злорадно сверкали.

— Зато я знаю, Конни. Ты единственный из воспитанников держал в руках ключ. И ты разочаровал меня больше многих других. Придется тебе посидеть взаперти, в одиночестве, и поразмыслить над своим поступком. Когда ты покаешься, я тебя выпущу.

Сестра Меганн отвела мальчика в помещение с решетчатой дверью и закрыла на замок. Здесь не было никакой мебели, даже кровати, между тем ему предстояло провести в этой комнате по меньшей мере целую ночь.

Он долго сидел на полу, тупо глядя в каменную стену, а потом наступило прозрение. Конни понял: разочарование было взаимным. Теперь он сомневался в том, что сестра Меганн имеет право вещать от имени Господа. Если б это было так, она бы ему поверила: ведь Бог все знает и все видит.

За стенами приюта простирался огромный мрачный мир, в котором его никто не ждал и никто не любил. Миссис Робинс уехала, Тамми умерла, Розмари растворилась среди прочих воспитанников. Хейзел не дала ему никаких обещаний. А отца он, скорее всего, просто придумал.

Внезапно из темноты прозвучал тихий голос:

— Эй, ты как?

Конни повернулся: из-за решетки на него смотрел мальчишка с черной, будто обугленной кожей и начавшими отрастать волосами, напоминавшими свалявшуюся шерсть. Мальчик его узнал: это был Сэм, толковый паренек, который тоже неплохо учился, только в отличие от Конни его никто никогда не бил.

— Мне подбросили этот кошелек, — сказал он.

— Конечно, подбросили, — легко согласился собеседник.

— Не понимаю, почему сестра Меганн мне не поверила: ведь я сказал правду!

— А я понимаю. Потому что ты темнокожий, — сказал мальчик и заметил, отвечая на пристальный взгляд Конни: — Да, ты очень светлый, но не белый, как ни крути. А еще я знаю, почему тебя обижают.

— Почему?

— Потому что ты с ними, а не с нами, хотя должно быть наоборот.

Коннор едва не задохнулся от возмущения. Променять прекрасных белых сестер, от которых он узнал так много нового, на этих жестоких черных дикарей!

— Это те же белые господа, просто президент Линкольн приказал им заботиться о нас! — продолжил Сэм. — Но они нас не любят. Никогда не дотрагиваются до нас, потому что боятся испачкать руки, никогда нам не верят, потому что считают испорченными.

— Как тебе удалось сюда пробраться? — спросил Конни.

— Когда все заснули, я встал и выскользнул из спальни. Меня никто не заметил, ведь мне легко слиться с темнотой! — ответил Сэм и засмеялся.

— Почему ты пришел?

— Потому что ты не кажешься мне таким чужим, как всем остальным.

— Ты тоже жил и работал в господском доме? — догадался Конни.

— Да. Моя мать была кухаркой, а я ей помогал. Когда в поместье пришли янки, она велела мне бежать в лес, а когда я вернулся, от дома остались одни камни, а все люди исчезли.

Кухонная прислуга стояла на низшей ступени иерархии домашних слуг, и все же Сэма можно было признать за своего. Конни захотелось сказать ему что-нибудь обнадеживающее.

— Может быть, твоя мама жива?

— Я надеюсь. Только как она меня найдет?

— Мой отец тоже жив. Он приедет за мной, — убежденно заявил Коннор и добавил: — Вместе с Хейзел.

— Ты сказал, что он носит синий мундир. Значит, он янки?

— Ты думаешь, янки плохие?

Сэм затряс головой.

— Не знаю. Я окончательно запутался! Они сожгли поместье моих хозяев, зато построили этот приют, где, по крайней мере, хорошо кормят, не заставляют работать и не секут. И президент Линкольн — он же тоже янки! А вообще я уверен в одном: белым нельзя доверять! Потому мы, черные, должны держаться вместе и не предавать друг друга.

— Я не предатель.

— Знаю. Я сказал об этом парням. Не беспокойся, когда ты выйдешь отсюда, тебя перестанут бить. Только не держись сам по себе, как держался прежде.

— Я никогда так не делал.

— Я не знаю, что ты делал, а чего — нет, только мы сразу все поняли.

Конни опустил голову. Сэм был прав. Негры обладали почти сверхъестественным чутьем, какого у белых не было и в помине.

— Сестра Меганн сказала, что выпустит меня после того, как я покаюсь. Но ведь я не крал кошелек!

— А ты скажи, что украл, — посоветовал Сэм. — Она все равно не поверит в то, что ты невиновен. По правде говоря, никто из нас не упустил бы возможность стащить эти деньги!

Значит, он должен стать таким, как они, таким, как все. Из соображений безопасности Конни был согласен пойти на это. И все-таки ему было очень больно.

Глава 2

Джейк понимал, что у него не осталось ни физических, ни душевных сил, чтобы добраться до Темры — проехать много миль по разрушенной стране, по плохим дорогам, без конца встречая людей, которые будут нуждаться в помощи и которым он будет вынужден помогать, и решил, что ему нужна передышка.

Он чувствовал: приближается некий поворотный момент его жизни, и хотел подготовиться к тому, чтобы спокойно принять неизвестность.

Родителям он сказал, что не сумел вернуться в Темру из-за войны и попытается сделать это позже. Он завалился спать с намерением провести в постели не меньше суток, но наутро перед ним стояла Унга с чашкой кофе на подносе, невозмутимым взглядом и осторожными расспросами.

Позднее Джейк понял: если бы он сказал, что поехал на встречу с белой леди, индианка не сообщила бы ему правды о Лиле.

Он быстро собрался, уклончиво отвечая на вопросы матери; доехал до окраины города в экипаже, а после поспешил к палаточному городку, велев кучеру подождать на дороге.

У Джейка не было никакого оружия, кроме кухонного ножа, который он перед уходом из дому незаметно сунул в карман.

Вскоре вдали показалась горстка жалких лачуг. Пахло отбросами, нечистотами и дымом. Джейк был поражен, каким образом люди могут выживать в столь нечеловеческих условиях, и не мог представить, что где-то здесь находится Лила.

Кое-где вдоль обочины сидели негры, неподвижные, словно стервятники, поджидавшие добычу. Одни из них задирали головы и окидывали Джейка мутным взором, вторые продолжали глядеть в пустоту. И те и другие казались до смерти одурманенными, напрочь потерявшими рассудок.

Потом на дороге неожиданно вырос черный громила, который вертел в руках железный прут.

— Не желаете девочку, сэр?

Джейк остановился.

— Желаю.

— Четвертак за любую.

— Любая мне не нужна. Ту, которую я ищу, зовут Лила. Очень красивая молодая мулатка.

Громила переложил прут в другую руку и покачал головой.

— Не знаю такой. А вы не можете дать мне денег, сэр? Я несколько дней не ел.

— Не могу. И не советую на меня нападать. В начале дороги меня ждет экипаж, в нем мои друзья. Если я не вернусь через четверть часа, они приведут сюда солдат.

Это была ложь, но Джейк не видел иного способа обезопасить себя от обитателей этого скверного места, куда он столь неосмотрительно явился один и фактически без оружия.

— Ясно. А вы заплатите мне, если я отыщу вашу Лилу?

Джейк кивнул.

— Тогда идем.

Пробираясь между хижин, Джейк думал о том, что, вероятно, многим жителям палаточного городка собственное существование вовсе не казалось ужасным. Они словно вернулись к тому, что было предназначено им от рождения: жизнь в грязи, в безделье, без мыслей и чувств.

Громила подвел его ко входу в какую-то хижину и протянул руку:

— Давайте деньги, сэр. Внутрь я не войду. Вашу Лилу взял себе Найк, с ним никто не связывается. — И, потоптавшись, спросил: — Она была вашей рабыней?

— Она — моя.

Джейк вынул деньги и протянул провожатому. Потом нагнул голову и шагнул в вонючий полумрак.

Внутри было жарко и душно. Вокруг очага, в котором курилась какая-то едкая смесь, сидели мужчины и женщины. В центре расположился такой же огромный негр, как и тот, что привел сюда Джейка. Одной рукой он обнимал женщину; ее нечесаная голова была опущена, а грязная блузка расстегнута так, что была видна грудь, та самая совершенной формы грудь, которой, как наивно полагал Джейк, кроме него, не касался ни один мужчина.

Сейчас он видел, как негр запустил широкую черную лапищу за пазуху Лилы и по-хозяйски шарил там. Другой он поднес горлышко бутылки ко рту девушки и заставил ее сделать глоток.

Джейк почувствовал, как внутри все перевернулось. За считанные секунды сладость воспоминаний превратилась в жгучую горечь, а радость встречи померкла.

Он опустил руку в карман и вынул нож. Когда-то Джейк признался Барту, что не умеет драться. Это была правда. Зато он знал, куда надо ударить, чтобы человек истек кровью буквально за несколько секунд.

— Отпусти ее, — тихо сказал он.

Негр поднял голову и в изумлении уставился на вошедшего.

— Кто ты такой? Откуда взялся?

Джейк хотел ответить, но слова застряли в горле, когда он встретил полный бессильного отчаяния взгляд Лилы. Вероятно, она его уже не ждала. Он опоздал, не сумел вовремя вытащить ее из болота, в котором она увязла явно не по собственному желанию и не по своей вине.

Усилием воли Джейк подавил эмоции. Сейчас главное действовать. Утешения и признания подождут.

— Я пришел за этой девушкой, и сейчас она пойдет со мной.

— Еще чего! — воскликнул негр и сделал движение, будто хотел подняться на ноги.

Джейк догадался: позволить противнику встать — значит добровольно лишить себя жизни, ибо этот мужчина вышибет из него дух одним ударом огромного кулака. Потому он сделал шаг навстречу и рассчитанно, спокойно, деловито, так, как обычно действовал во время операций, воткнул лезвие ножа в сонную артерию Найка.

Негр выпучил глаза, захрипел и осел. Глаза окружающих остекленело глядели на кровь, которая хлестала из раны и заливала все вокруг.

Джейк схватил Лилу за руку и повел за собой. Он шел, как слепой, выставив впереди себя окровавленный нож: то ли орудие защиты, то ли компас, то ли указующий перст. Он прошел через весь лагерь, так и не поняв, почему никто не осмелился его остановить.

— Надолго ли забираете девочку, сэр? — произнесла какая-то негритянка на окраине палаточного городка.

— Навсегда.

Ошалевший от страха кучер сжался на козлах, готовый хлестнуть лошадей, едва почуяв опасность. Джейк подбежал к экипажу, распахнул дверцу, втолкнул Лилу внутрь и запрыгнул на сиденье.

— Гони!

Лошади сорвались с места и понеслись по неровной дороге. Джейк не знал, что сказать. Что-то ушло навсегда, и он чувствовал: пока неизбежную пустоту заполнит нечто новое, должно пройти какое-то время.

Он не страшился возмездия: власти закрывали глаза на дела палаточного городка прежде всего потому, что не могли навести там порядок.

Джейк посмотрел на Лилу и понял: самое малое, что он может для нее сделать, — это ни о чем не расспрашивать.

Они въехали в город и вышли из экипажа, потому что Джейк совершенно не представлял, куда идти дальше. Выкинув нож в канаву, он мучительно размышлял о том, куда бы спрятать воспоминания.

Он не смотрел на Лилу, он лишь держал ее за руку, и ему чудилось, будто эта рука — единственное, что связывает его с реальностью.

Когда они очутились в квартале, где сдавались недорогие меблированные комнаты, Джейк понял, что ноги не случайно привели его сюда.

Он проигнорировал поджатые губы и осуждающий взгляд хозяйки, которая, очевидно, решила, что стоящий перед ней прилично одетый белый молодой человек привел с собой дешевую цветную проститутку, чтобы весело провести с ней время.

Когда они вошли в комнатку с медной кроватью, старым дубовым шкафом и скрипучим полом, Лила произнесла первую фразу:

— Я грязная.

— Сейчас я попрошу воду.

Служанка довольно быстро принесла таз и кувшин, и Джейк отправился на улицу, чтобы купить Лиле одежду и какой-нибудь еды.

Когда он вернулся, держа в руках корзину и коробку, мулатка закончила мыться, но еще не успела одеться.

Лила стояла вполоборота, и свет стекал с ее тела, как золотистое масло. Она, как и прежде, выглядела чувственной и нежной, и Джейк не мог представить, что до нее дотрагивался кто-то, кроме него.

Джейк молчал, не в силах сдвинуться с места, и размышлял о том, что могут сотворить с человеком внезапные потрясения и долгая разлука. Ему чудилось, будто он позабыл все слова, которые помогли бы ему сказать, как свежа и красива Лила и как долго он ждал этого момента.

Она не понимала его реакции, отчего бурная радость в ее душе смешивалась с леденящим страхом.

— Я долго тебя ждала, — сказала она, пряча глаза, — так долго, как только могла. Я была верна тебе до последнего, но… невозможно жить в болоте и оставаться чистой.

— Тебе не надо было меня искать, — Джейк постарался, чтобы это не звучало как упрек, — я бы непременно приехал в Темру.

— Маму убили янки, — тихо сказала Лила, — и я поняла, что не могу оставаться на месте.

— Нэнси! Почему?!

— Она хотела меня защитить. Но… не смогла.

— Защитить… от чего? — прошептал Джейк.

«Не думай, забудь», — советовала Унга. Однако Лила всегда жила чувствами, а они редко подчиняются приказаниям разума.

— Было… тяжело, — запинаясь, проговорила мулатка, не уверенная, что сумеет признаться во всем, что с ней случилось, — не хватало еды, негры, которые выращивали хлопок, разбежались; к нам пришли янки, они не щадили никого и ничего. Мама вздрагивала от каждого взгляда, который бросали на меня солдаты и…

Она не могла говорить, ее душили слезы. Внезапно Джейк осознал, что она стоит перед ним полуголая, беспомощная, как на допросе или на рынке рабов.

Он сделал шаг, вырвал из рук Лилы грязные тряпки и бросил на пол. Обнял ее и тут же сказал себе, что он не лучше других мужчин, потому что тоже не мог думать ни о чем, кроме роскошного буйства ее волос, влажного блеска глаз и плавных изгибов смуглого тела.

— Я люблю тебя. Я с тобой. Мне безумно жаль Нэнси, но теперь тебе нечего бояться.

Глубоко вздохнув, Лила обвила руками его шею и спрятала лицо у него на груди.

Почувствовав, что желание становится нестерпимым, он рывками стащил с себя одежду и увлек Лилу на кровать, которая послушно просела под тяжестью их тел.

Джейк надеялся, что к нему постепенно вернется ощущение, будто он держит ее живую, трепещущую душу в своих ладонях, равно как вера в то, что завтрашний день будет таким же счастливым, как сегодняшний. Когда искренне любишь, все обязательно возвращается.

Не выдержав, Джейк осторожно коснулся внутренней стороны ее бедер, где кожа была теплой и нежной, как бархат, и ощутил густой и сладкий нектар. Его пальцы нежно надавливали и гладили, он наслаждался тем, как ее ждущая плоть пульсировала и разбухала под ними. Лила закрыла глаза и застонала, и он положил конец взаимным мукам, врезавшись в ее шелковистое, тугое, горячее нутро.

Джейк почувствовал, как Лила напряглась, а потом расслабилась и мягко выгнулась ему навстречу.

Она боялась этого момента, боялась, пока не вспомнила, сколько ночей провела в слезах, мечтая, чтобы Джейк очутился рядом. Он пробудил в ней сладострастную женственность и исчез, оставив наедине с бесконечными сомнениями и затухающей верой.

Теперь они вновь были вместе. Пришло время, когда день нельзя было отличить от ночи, а желаемое от действительного. Время, когда человек, отпустивший свои чувства на свободу, уже не властен над ними.

Потом Джейк вспомнил, что так и не показал ей новую одежду, что она, возможно, голодна, и ему стало стыдно.

Он сел на постели и потянулся к коробке. Странно, но он совершенно не помнил, что покупал.

В коробке оказалось розовое ситцевое платье со скромной отделкой из узкой бордовой тесьмы, в корзине — жареный цыпленок, хлеб, фрукты и бутылка вина.

— Оказывается, мы можем устроить настоящий пир, — сказал Джейк.

— В последнее время в Темре не хватало еды, хотя Айрин говорила, что мы не должны жаловаться, потому что это еще не голод.

— Айрин?!

— Да, она неожиданно вернулась и осталась в Темре.

— Как к этому отнеслась мисс Сара?

— Мисс Айрин изменилась. Ей все равно, как к ней относятся. Она просто делает то, что считает нужным.

— Она говорила о своем ребенке? Пыталась его отыскать?

— Да, но она не смогла попасть в Чарльстон, потому что дороги были закрыты.

Джек долго молчал, вспоминая выражение бесчувственного отчаяния в глазах Айрин, потом сказал:

— Я встретил мистера Юджина.

— Он жив?!

— Все это время он был в лагере для пленных конфедератов.

— Мисс Сара считала его погибшим.

— Надеюсь, он скоро вернется домой.

После обеда они вновь улеглись в постель, и Джейк рассказал Лиле о своих планах. Он снимет помещение на одной из центральных улиц, скажем, на Сент Чарльз-авеню, поместит объявления в газетах и начнет принимать пациентов.

— Белых? — поинтересовалась Лила, и он сдержанно произнес:

— Тех, у кого есть деньги.

— Только не янки, — неожиданно сказала она.

— Почему? — удивился Джейк, и Лила напомнила:

— Они убили мою мать.

Джейк не знал, как объяснить возлюбленной, что южане, те южане, которые некогда игнорировали его потому, что считали его происхождение недостаточно благородным, больше не в состоянии платить. Тогда как у янки и всяческих нуворишей карманы буквально набиты деньгами, и их волнует лишь то, что он всегда считал наиболее ценным, — его умение и опыт.

— Ты по-прежнему хочешь жениться на мне? — робко спросила Лила.

— Да.

— Тогда тебе придется или прятать меня, или поссориться со своими родителями.

— Я с ними поговорю, — сказал Джейк, подозревая, что это бесполезно.

— Я виделась с твоей матерью, — призналась Лила. — И мне сразу стало ясно, что она никогда меня не признает.

— Унга говорила об этом. Тогда ты была для моей матери одной из многих; возможно, мне удастся заставить ее посмотреть на тебя другими глазами?

— Если твои родители ненавидят цветных, как ты мог связаться со мной! — с горечью проговорила мулатка, и Джейк ответил:

— Они не всегда были такими. Их изменила война. Они считают, что янки хотят навязать южанам господство черных.

Лила содрогнулась.

— Янки! Да они хуже чумы! Мулаты и негры боялись их не меньше, чем белые южане.

— Я это понимаю, а они — нет, — только и сумел сказать Джейк.

Он вернулся домой на следующее утро. Во время отсутствия сына мать не находила себе места и тут же набросилась на него с упреками и расспросами. Джейк не спал всю ночь, его слегка пошатывало, и ему было не до объяснений.

Он сел за стол. Унга налила ему чашку жидкого кофе, а вместо сахара по привычке добавила сорго. Сделав глоток, Джейк с тоской вспомнил черный, как ночь, крепкий до слез старательский кофе, от которого в голове мгновенно прояснялось, а сон как рукой снимало.

Мать поставила перед сыном блюдо с золотой, как солнце, яичницей (Унга развела на заднем дворике кур) и повторила:

— Понимаю, ты взрослый мужчина, сынок, и все же прошу тебя, сообщай, куда и надолго ли ты уходишь! Война закончилась, но в городе по-прежнему неспокойно.

— Прости, мама, у меня было очень важное дело, — ответил Джейк, подцепив кусок яичницы, и вдруг признался: — Я нашел ее.

— Кого?

— Девушку, о которой думал все эти годы.

Кетлин расцвела.

— Она приехала сюда?!

— Да. Теперь мне не придется возвращаться в Темру. И я хочу привести свою невесту в наш дом.

— Разумеется! Только нужно подготовиться! Мы живем слишком скромно. Попрошу Энгуса принести из лавки каких-нибудь красивых вещей.

— Не надо ничего менять. Она привыкла к простоте.

— За годы войны все к ней привыкли. Пора отвыкать. Мы все обсудим, — решила Кетлин и заявила: — Сейчас я позову отца.

— Разве он не в лавке?

— Нет, еще не ушел, — сказала Кетлин и проворно выскользнула из кухни.

По спине Джейка пробежал холодок. Сейчас, когда он как никогда был близок к осуществлению своей мечты, перед ним вновь возникли непреодолимые препятствия.

Появился отец. Судя по всему, Кетлин успела сообщить ему новости. Энгус сел за стол напротив Джейка, и тому ничего не оставалось, как начать разговор.

Индианка собиралась выйти, но он встретился с ней взглядом и попросил:

— Останься, Унга. — После чего повернулся к родителям. — Она все знает.

Наступила пауза. Энгус откашлялся.

— Мать сказала, у тебя есть невеста?

— Да. И с вашего разрешения я хотел бы назвать ее своей женой.

— Она южанка?

— Можно сказать и так.

— Мать говорила, у ее отца поместье в Южной Каролине.

Джейк покачал головой.

— У нее нет родителей. Мы познакомились в Темре. Дело в том, что Лила — мулатка, бывшая рабыня богатого плантатора Уильяма О’Келли.

Сказав правду, Джейк испытал облегчение, однако в следующую секунду ему почудилось, будто в комнату проник морозный ветер. В глазах матери мгновенно погас огонек радости, уступив место болезненному, трагическому непониманию. А отец… отец был просто потрясен.

— Темнокожая?! — вскричал Энгус и подался вперед, словно желая испепелить сына взглядом.

— Имеет ли цвет любовь? А судьба? — задумчиво произнес Джейк, понимая, что в глазах родителей эта фраза прозвучит как издевка.

— Я не привык беседовать о таких глупостях! — отрезал Энгус. — Говори по существу. Ты лишился ума?

Джейк не мог объяснить, почему мысли о Лиле заставляли кровь бешено биться в жилах, даже когда он был на другой стороне материка. Не мог и все же решил попытаться.

Он говорил о любви, уповая на то, что в Энгусе и Кетлин пробудится память сердца, что на них повеет запахом весны, той весны, что случается в жизни человека всего лишь раз, но ошибся.

— Всем известно, что цветные женщины похотливые и гулящие, — заявил отец, терпеливо выслушав сына. — И в целом мне ясно, зачем она тебе нужна. Я не понимаю одного: почему ты хочешь на ней жениться!

Унга поставила перед Энгусом чашку с таким стуком, что он вздрогнул, смешался и пробормотал:

— Я не имею в виду индианок. Индейские женщины самые преданные и верные жены.

Унга усмехнулась и направилась к дверям. Джейк повернул голову.

— Постой!

— Мне нужно к детям.

Он покорно кивнул. Унга права: он должен справиться сам. Это его долг перед Лилой, долг любящего мужчины, которому она доверилась.

— Эта мулатка, она… беременна? — спросила Кетлин.

— Я не допущу, чтобы по моему дому бегали негритята! — немедленно заявил Энгус.

— Негритята не будут бегать. Я белый, да и у Лилы не такая уж темная кожа.

— Не говори ерунды. Ни одна женщина с примесью негритянской крови не родит ребенка с белым, как сахар, лицом!

Джейк это знал и нельзя сказать, чтобы его не тревожило, что его дети будут мало похожи на него. Но когда он думал, что Лила может родить ему дочь, такую же прекрасную, как она сама, у него теплело на душе.

— Ты учился, ты так много знаешь! — в глазах Кетлин стояли слезы. — А эта женщина даже не умеет читать и писать!

— Унга тоже не знает грамоты, но вы не перестаете твердить, какая она хорошая хозяйка, ловкая и сметливая женщина!

— Речь не об Унге! — рявкнул Энгус. — О том, что все, чего добился ты, может пойти прахом!

Джейк с силой сплел пальцы, и его серые глаза холодно блеснули.

— Я ничего не добился. Чопорные южане обходили меня стороной, потому что три поколения моих предков занимались не медициной, а торговлей, и я был вынужден лечить эмигрантов, у которых нет ни гроша. Надеюсь, моим нынешним пациентам не понадобится моя родословная. А опыта и умения — за что спасибо черным рабам и белым беднякам! — у меня хватает.

Осмыслив то, что сказал их сын, Энгус и Кетлин на мгновение онемели. Даже женитьба на мулатке отошла на второй план.

— Ты собираешься принимать янки и всякую белую шваль?! Людей, у которых вместо совести грязь?! — вскричал отец.

— Я не стану выворачивать их души, а кошелек они, надеюсь, откроют сами.

— Что ж, лечи янки, женись на мулатке. Но после этого ты мне не сын, — заявил побледневший отец, во взоре которого появилось нечто стоическое.

Кетлин заломила руки.

— Энгус!

— Да, не сын! Мы рисковали жизнью во имя победы Юга…

— Который начал и проиграл войну, бессмысленную войну, во время которой сограждане убивали друг друга! Кстати, Лила тоже не любит янки: возможно, это немного согреет вам сердце?! — выпалил Джейк и поднялся с места.

— Янки к тебе не придут, — мрачно произнес Энгус. — Хотя они повсюду кричат о правах негров, на самом деле тоже не любят черных.

Кетлин проводила Джейка до ворот. Она не была готова смириться с выбором сына, но и не хотела его терять.

— Унга пока что сможет остаться у вас? — спросил он.

— Унга? — заплаканная Кетлин, казалось, не понимала, о чем он говорит. — Да, конечно, может. Энгус ее не выгонит. Она хорошо работает, но… Джейк, что будет с тобой?! Разумно ли жертвовать собой ради какой-то мулатки?!

Джейк наклонился, чтобы поцеловать ее, и сказал:

— Это не жертва, мама. Это величайшее счастье, какое только можно представить.

Он шел по набережной вдоль океана, который простирался до горизонта, словно лист белого золота. Воздух был не бархатистым и мягким, а пронзительно острым, пропитанным солью.

Время неизвестности прошло, и это придавало Джейку сил. Прежде чем вернуться к Лиле, он решил заглянуть к старшему брату, адрес которого назвала мать, и поговорить с ним.

Ричард радушно встретил Джейка и одобрил его решение.

— У отца в голове все перемешалось! Превратить лавку в закрытый клуб для сторонников Конфедерации, у которых нет ни гроша! Так дела не ведут. Быть честным торговцем — значит, не обманывать покупателей, а не продавать или не продавать товары тем, кто имеет те или иные политические взгляды, точно так же, как быть хорошим врачом. Не беспокойся, ты быстро найдешь выгодных пациентов. На войне ты не был, значит, не принимал участия в мятеже, и, стало быть, нынешняя власть не станет тебя притеснять. Что касается происхождения — эта публика им не интересуется. Они сделали состояние непонятно на чем и судят о человеке по внешности. Хорошая одежда, некое подобие манер — и дело в шляпе.

— Я поссорился с отцом не только из-за политики, — признался Джейк и рассказал о Лиле.

В данном случае Ричард был настроен скептически и на правах старшего брата постарался расставить все по местам:

— А вот это лишнее! Понятно, почему ты с ней связался: молодой, здоровый мужчина, а единственные доступные женщины на плантации — негритянки. Не сомневаюсь, что с ней очень приятно спать, но жениться необязательно. Советую немного подождать. У тебя есть деньги, будет работа, появятся новые связи. Ты красив и неглуп; стало быть, без труда подыщешь хорошую партию.

— Я люблю Лилу, — хмуро изрек Джейк.

Ричард хлопнул его по плечу и дружески улыбнулся.

— Кто тебе мешает: люби! Сними ей скромную комнатку и навещай время от времени: бывшей рабыне много не надо. Главное, всегда помнить, что для чего предназначено. Одно дело женщина для постели, другое — спутница жизни, с которой не стыдно появиться на людях: в церкви, в ресторане, в гостях. Мулатка с плантации для этого не годится.

Джейк задумался. В чем-то Ричард безусловно был прав. Пройдет много времени, прежде чем Лила перестанет смотреть на него, как рабыня на белого господина, прежде чем люди начнут видеть в ней человека, да и вообще хотя бы что-нибудь понимать в их отношениях. Он считал, что отыскал вход в рай, но едва ли не каждый первый норовил измазать эти двери дегтем!

— А ты счастлив, Ричард? — спросил он старшего брата.

Тот пожал плечами.

— У меня все хорошо. Я выбрал достойную спутницу жизни. Она — имею в виду жизнь! — бесценный дар, и ее нельзя растрачивать понапрасну.

Усталый и разбитый Джейк вернулся в гостиницу, где его ждала Лила.

— Что сказали твои родители? — взволнованно спросила она.

— То, что я ожидал услышать, — ответил Джейк и упал на кровать. Он желал проспать много часов, дабы, проснувшись, быть готовым к новой, возможно, счастливой, но при этом нелегкой жизни.

Глава 3

Прежде Темра казалась надежно отрезанной от мира, теперь до нее доходили слухи, ее посещали незваные гости, а сегодня Сара получила первое письмо. К сожалению, оно оказалось безрадостным. Мистер Вудворт, нотариус, сообщал, что согласно плану Реконструкции Юга земли мятежников, имевших облагаемое налогом имущество на сумму в двадцать тысяч долларов, подлежат конфискации, а далее продаже или разделу.

— Темру пустят с молотка, ее купят чужие люди, а нас выставят на улицу, — сказала Сара Айрин, прочитав письмо, а потом медленно и аккуратно сложила бумагу.

Она подумала о Тони Эвансе, который уехал, забрав с собой ее сердце. Он обещал помочь, однако между ними стояла ненависть южан к северянам и ее нелепый брак: Саре чудилось, будто судьба окружила ее счастье непроходимыми терновыми зарослями.

— Тебе надо съездить в Чарльстон, — решила Айрин, — и поговорить с нотариусом. Ведь мистер Уильям умер, а Юджин пропал без вести!

Сара подняла на нее глаза.

— Я не могу отправиться туда одна. Ты поедешь со мной?

— Да. У меня тоже есть дело.

Сара поняла, что она имеет в виду поиски своего ребенка, но не решилась ничего сказать, потому что в отличие от Айрин не умела говорить спокойно о сложных вещах.

Поднявшись наверх, Сара перебрала свой гардероб. Янки не тронули ее нарядов, и хотя многие платья выглядели почти как новые, она поняла, что не сможет их надеть. Дело было не в том, что они наверняка вышли из моды: довоенные платья казались лоскутьями прошлой, навсегда исчезнувшей жизни, неким печальным напоминанием о том, что никогда не вернется.

Сара без сожаления закрыла дверцы и повернулась к Айрин:

— Поеду в чем есть. В конце концов мне не от кого скрывать свою бедность.

Она была права: сейчас мало кого волновала чужая нищета. У всех хватало своих несчастий.

— Велю Дейву запрягать, — добавила Сара и рассмеялась, поняв, что запрягать некого: в усадьбе не осталось ни одной лошади.

— Пойдем пешком, — сказала Айрин. — А там, быть может, нас кто-нибудь подвезет.

Они брели по обочине, как беженки, покорные неизбежной и неодолимой силе. Высокие стебли травы неподвижно стояли вдоль дороги, над головой застыли облака. Сара прислушивалась в надежде услышать скрип повозки, стук копыт, а то и еще какой-нибудь звук из прошлого, долетевший через заброшенные поля, но было тихо.

«Нам не из чего строить будущее», — думала она, с трудом отгоняя слезы жалости, жалости к своей собственной доле.

В конце концов их все-таки подвез старик с заморенной лошаденкой и старой разбитой повозкой, которая тащилась по дороге, как большая серая черепаха.

В облике города что-то неуловимо изменилось, и не только потому, что многие здания были разрушены. Его душа стала другой.

Хотя Сара надеялась, что улицы Чарльстона больше не почернеют от копоти, что постепенно на них стихнет вдовий плач, что со временем по обеим сторонам дороги вырастут новые дома, она понимала, что прошлого не вернуть.

К сожалению, им не удалось отыскать человека по имени Хейт. Вероятно, его ремесло умерло вместе с отменой рабства, да и бездомных темнокожих ребятишек развелось столько, что при желании можно было взять в дом любого, если в том была какая-то нужда и если в этих домах еще оставалась еда.

Айрин смотрела в землю, покрытую обломками кирпичей, будто ждала, что перед ней неожиданно разверзнется подземный ход, который приведет ее сперва к Хейту, а потом и к сыну.

— Иди поговори с нотариусом. Я подожду тебя на улице, возле лавки, — сказала она Саре.

Когда Сара скрылась из виду, Айрин вошла в помещение. Она не собиралась ничего покупать не только потому, что у нее не было денег. Просто все, что до сей поры имело хотя бы какой-то смысл, перестало существовать. Если б сейчас за ней пришла смерть, Айрин приняла бы ее без страха, ибо все равно ощущала себя так, будто из нее окончательно выжали жизнь.

Следом за ней в лавку вошла хорошо одетая молодая мулатка и принялась выбирать какие-то мелочи. Хозяин сделал недовольное лицо, однако темнокожая покупательница не обратила на это никакого внимания.

Вскоре к мулатке присоединился мужчина в синем мундире офицера армии Союза, и Айрин с удивлением отметила, что он тоже не белый. Ему шла форма, а его профиль казался удивительно благородным. Капля африканской крови придавала его красоте нечто такое, что было трудно передать словами и от чего было невозможно отвести глаз.

Когда он негромко заговорил со своей спутницей, Айрин вздрогнула. Сперва она восприняла это как знак окончательного поражения и последнюю каплю боли, но потом поняла, что получила подарок судьбы: сумела увидеть Алана, смогла узнать, что он жив и что у него все в порядке.

Алан и, вероятно, его новая возлюбленная. С таким же прошлым, с таким же цветом кожи.

То был осколок чужой жизни, картинка из будущего, удивительный сон. Айрин нисколько не удивилась тому, что эти люди ее не заметили. Они пребывали в ином времени, они ушли далеко вперед, тогда как она оставалась на месте.

Айрин слышала их разговор.

— Пароход отходит завтра. Ты не передумал?

— Нет.

— Осталось получить пособие и можно трогаться в путь.

Женщина уверенным жестом положила руку ему на локоть. Ее темные глаза излучали любовь.

Отвернувшись от мулатки, Алан попросил торговца показать женские шали и выбрал одну, из тончайшего кашемира, с восточным рисунком, насыщенную цветом, которого так не хватало окружающему миру. Айрин подумала, что эта шаль замечательно оттенит смуглую красоту его спутницы.

Она вышла наружу и почти сразу столкнулась с Сарой.

— Все напрасно, — устало проговорила та. — Темру выставят на шерифских торгах. Нам там нечего делать, потому что от наших денег толку не больше, чем от охапки сухих листьев. Лучше купить на них каких-нибудь мелочей. Зайдем в лавку? У меня даже шпилек нет.

— Только не в эту. В другую, — сказала Айрин, и Сара покорно кивнула.

Они очутились в лавке, над входом в которую красовалась вывеска «Универсальный магазин». Здесь было светлее и просторнее, чем в первой, и продавалось буквально все: ткани, фарфор, кухонная утварь, мебель, галантерея.

В лавке распоряжалась молодая негритянка: гоняла приказчиков, чернокожих парней, ругала мальчишек-посыльных. При этом она выглядела страшно довольной и явно пребывала в своей стихии. Ее платье было ярким, как флаг, на шее и на руках поблескивали крупные дешевые украшения.

Сара застыла, как столб, потому что узнала свою бывшую горничную.

Айрин горько расхохоталась. Сперва она увидела Алана в синем мундире, а теперь — Касси за прилавком универсального магазина!

Очевидно, негритянку задел ее смех, потому что она подбоченилась и сказала:

— Пожалуй, стоит повесить объявление: «Бывшим хозяевам товары не отпускаются».

— Мы ничего у тебя не купим, — заявила Сара.

Касси злорадно усмехнулась.

— Потому что у вас нет денег!

— Не только поэтому. Этот магазин открыт на деньги, вырученные от продажи ворованного! Все те кольца, ожерелья и серьги, что сержант Трамбал снял с южанок, омыты их слезами!

— А кто оплатит мои слезы, годы рабства, когда я не была свободна ни в движениях, ни в словах, ни даже в мыслях!

— В любом случае, Касси, ты — дрянь, — изрекла Айрин.

— Мы еще посмотрим, кто есть кто! Это будет видно по тому, кто с чем останется! — заявила негритянка.

Когда они вышли из лавки, Сару била дрожь.

— Она до сих пор меня ненавидит! За что? Они все возьмут в свои руки, будущее за ними.

— Ты имеешь в виду — за черными?

— Нет, не важно, за черными или белыми. За такими, как Касси.

На обратной дороге они молчали. Айрин пыталась закрыть свое сердце перед тем, что связывало ее с прошлым, на еще более крепкий замок. Затолкать воспоминания о встрече с Аланом в самый далекий уголок памяти, уверить себя в том, что это было видение, сон. Пыталась и… не могла.

Вернувшись в Темру, Айрин прошла в свою комнату. В сумрачной пустоте смутно белели занавески, стены расплывались перед глазами.

Она споткнулась об вытертый коврик и села на кровать. Очередной отрезок жизни остался позади. Впереди не было ничего.

Айрин понимала: нет ничего удивительного в том, что люди меняются, изменяют своим чувствам, если изменился весь окружающий мир. Теперь Алан получил свободу, он стал офицером и выбрал для себя более подходящую женщину, похоронив воспоминания о прошлом глубоко в душе.

Зачем ему возвращаться в Темру, туда, где все знали его как раба, где его без конца унижали? Он был слишком горд для того, чтобы принести свое достоинство в жертву былой любви.

Айрин воскрешала в памяти минуты, проведенные с ним, его глаза, его голос, его улыбку, все то, благодаря чему ее жизнь становилась осмысленной и прекрасной, словно бы для того, чтобы в последний раз насладиться ими.

Конечно, тогда, в лавке, она могла выйти из угла, поговорить с Аланом, рассказать о том, что ей довелось пережить, потребовать объяснений, но у нее… не было сил.

Только сейчас Айрин поняла, что долгое время словно балансировала на некоем подвесном мосту, не зная, перейдет ли его или соскользнет вниз, что ее ждет: спасение или гибель. Много дней она не позволяла себе думать о том, что будет завтра, она пыталась загнать любовь на самое дно души, но та оказалась куда живее, чем Айрин могла предположить. Как бы она ни старалась скрыть от себя правду, смысл ее жизни сосредотачивался в любви к двум существам, которых — увы! — невозможно вернуть.

Она никогда не найдет своего ребенка, и она навсегда потеряла Алана. Ее горе достигло предельной точки, точно так же, как ее жизнь. Темра была единственным местом, где она могла бы пустить новые корни, но судьба распорядилась иначе.

Взяв в руки револьвер мадам Тайлер, Айрин тут же вспомнила, что в нем не осталось патронов. Тогда она подумала о веревке и подняла глаза к потолку.

Там был крюк. Наверное, прежде на нем висела люстра или еще какой-то светильник.

Айрин спустилась вниз, отыскала в сарае моток веревки и усмехнулась. Хвала янки, они хотя бы оставили ей шанс добровольно расстаться с жизнью!

В тот миг, когда она, встав на стул, пыталась приладить веревку к крюку, в дверь постучали.

Она спрыгнула на пол, спрятала веревку за спину и обреченно произнесла:

— Войдите.

Дверь открылась, и вошла Сара. Айрин не помнила, чтобы Сара когда-то переступала порог ее комнаты. Странно, что она пришла именно сейчас.

— Что тебе нужно?

— Я хочу с тобой поговорить.

— О чем?

Сара подошла к окну. Хлопок созревал: казалось, по нежно-зеленому морю плывут маленькие белые кораблики. Но посреди этого царства не было видно ни стройных силуэтов женщин в ярких одеждах и с тюрбанами на головах, ни высоких фигур мужчин в сером холсте. Борьба за Темру потеряла смысл, и Сара приняла решение сложить оружие.

— Куда ты собираешься ехать, когда нас выставят отсюда?

Айрин пожала плечами. Она не могла назвать ни одного места на земле, где бы ее кто-нибудь ждал.

— Не знаю. А ты?

— Тоже. И еще я не имею понятия о том, что делать с неграми. Едва ли кого-то из них возьмут в услужение — ни у кого нет денег. А так… они пропадут.

— Когда майор Эванс вернется за тобой, попроси его помочь, он не откажет.

Лицо Сары пошло красными пятнами.

— Ты… подслушивала?

— Нет. Я просто… видела.

Сара сплела пальцы.

— Я не могу так легко нарушить принципы, оборвать корни!

— Придется. Жизнь изменилась, цепляться за прошлое бессмысленно.

— Иногда мне кажется, что во время войны мы питали больше надежд, чем сейчас. По крайней мере, тогда у нас еще был дом, — горько сказала Сара.

— Ничего. Америка большая. Здесь хватит места для всех: и для тебя, и для меня. Что касается негров, никто не говорил им, что на свободе жить будет легче, чем в рабстве.

Жизнь. Айрин задумалась над тем, сколько раз произнесла это слово. Смерть осталась там, за океаном, и еще по пути — в «плавучих гробах», а сюда она прибыла для того, чтобы жить.

Она невольно улыбнулась, вспомнив строки из стихов Уолта Уитмена:

Когда Сара ушла, Айрин отнесла веревку обратно в сарай.

Когда через пару дней к Темре подъехал всадник на гнедом коне, ему почудилось, будто он вернулся на землю, которую покинул тысячу лет назад.

Алану казалось, будто он видит заново переписанную картину. Штукатурка постепенно обваливалась со стен особняка, и грязно-серые, покрытые плесенью пятна напоминали проказу. Стекла кое-где были выбиты, а дыры заложены досками или заткнуты тряпками. В заросшем травой дворе не было видно ни души, и кругом царила подозрительная тишина.

На крыльце стояла худая бледная девушка в старом, залатанном, потерявшем цвет платье, стоптанных башмаках, с небрежным узлом волос на затылке.

Алан не удивился бы, если б кто-то сказал ему, что она простояла так всю войну — безмолвный символ ожидания и горечи.

Это была Айрин. Она не вздрогнула, не заплакала, не протянула руки, не побежала навстречу, она просто смотрела, изучающе, неподвижно, словно не в силах поверить в то, что видит.

У Алана пересохло во рту. Сколько раз он представлял себе эту картину, картину безумной, восторженной встречи, миг, способный искупить все: годы разлуки, тяготы войны. Но сейчас ощущал только растерянность.

Он спрыгнул с коня, бросил поводья и направился к ней.

— Айрин! Я вернулся!

Она с трудом разомкнула губы:

— Вижу. Просто мне трудно поверить, что это и вправду ты.

Алан вздохнул с облегчением.

— Я. В синем мундире янки. — Он постарался улыбнуться. — Я два года прослужил в армии, получил офицерское звание.

Алан заметил напряженный блеск в глазах Айрин. Она выглядела отстраненной, чужой, и он решил, что ей пришлось тяжелее, чем он предполагал.

Алан собирался сделать это позднее, но сейчас было необходимо разрядить обстановку, потому он сунул руку за пазуху и вытащил сверток.

— Это тебе.

Отогнув край бумаги, Айрин увидела шаль, ту самую, какую Алан выбрал в лавке. Она была не в силах сделать так, чтобы это наваждение исчезло, потому расправила ткань.

— Нравится?

— Да. Спасибо, — ответила Айрин, подумав, что эти цвета подойдут не только к смуглой коже мулатки, но и к ее зеленым глазам. Возможно, она ошиблась, и та женщина вовсе не была его возлюбленной?

— Почему ты вернулся?

Это был странный вопрос, но Алан спокойно ответил:

— Потому что я обещал вернуться. Потому что я тебя люблю.

— Пойдем в дом?

— Кто здесь остался? — спросил Алан, поднимаясь по ступеням.

— Немногие, — ответила Айрин и перечислила, коротко сообщив, что стало с остальными.

Алан был поражен тем, что предстало перед его глазами. Паркет был расколот, мебель поцарапана и поломана, все сколько-нибудь ценные вещи исчезли.

— Книги сохранились, — сказала Айрин. — Библиотека мистера Уильяма в твоем распоряжении.

— Но его самого больше нет, — Алан произнес эту фразу с видимым сожалением.

— Скоро не будет и нас. Я имею в виду — здесь, — пояснила она и рассказала, как обстоят дела.

— В любом случае Темра не твоя, — заметил Алан.

— Я всегда это чувствовала.

— Однако я рад, что мистер Уильям позволил тебе остаться в имении. Я боялся, что не смогу тебя найти!

Айрин не сводила с него пронзительного взгляда, и он добавил:

— Лила прислала мне сообщение по негритянской почте. В нем говорилось, что с тобой все в порядке.

— Наверное, так и было, хотя я плохо помню то время, — ответила Айрин.

Вошла Сара, и Алан был поражен, как сильно она изменилась. Если взгляд Айрин странным образом затвердел, то во взоре Сары появилась беспомощность, которую она не могла скрыть.

— Алан? — недоверчиво произнесла она. — Ты вернулся?

— Я приехал в Темру, чтобы жениться на Айрин. То, во что было трудно поверить, все-таки стало возможным.

Сара смотрела на него с выражением, в котором проскальзывала досада. Ей было трудно отказаться от мысли, что их любовь обречена, что как бы они ни старались, мир, разделенный на две половинки, не позволит им быть вместе.

— На тебе синяя форма. Воевал против южан?

— Пришлось. Да и было бы глупо, если б я стал воевать за них.

— Что ж, тогда поздравляю с победой.

— С победой? Что-то мне подсказывает, что победили не мы.

Когда Алан обедал вместе с Айрин и Сарой (она не стала возражать, когда он сел за стол), ему чудилось, будто его окружают призраки. Дело было не только в том, что все вокруг было разрушено, а в том, что в душах этих людей что-то навсегда сломалось.

Алан был здоровым, сильным, молодым мужчиной, но в их кругу даже его охватывали растерянность и отчаяние. Так же, как и они, он не знал, что делать дальше. А вот Хейзел знала. Перед отъездом она сказала ему:

— Ты совершаешь ошибку. Если поедешь к ней, у тебя не будет будущего. А если останешься со мной — да. Я собираюсь основать в Нью-Йорке общество по поддержке бывших невольников, в первую очередь — женщин. А что станешь делать ты? Выращивать хлопок? Глупо возвращаться туда, где ты был рабом!

Теперь Алан подумал о том, что находиться в обществе Хейзел было куда целительней и приятней, чем сидеть рядом с Айрин, которая вела себя как незнакомка.

Алан не знал, по-прежнему ли она его любит, не был уверен в том, что время не разрушило и не похоронило их отношений.

Когда наступил вечер и все разошлись по комнатам, он спросил, заранее готовый к тому, что получит отрицательный ответ:

— Я могу спать в твоей комнате?

Взгляд ее зеленых глаз скрывал целый мир, в который отныне ему не было доступа. И все же она ответила:

— Конечно, Алан.

Комнатка выглядела очень скромно: узкая кровать, старый комод, плетеный коврик на полу, ситцевые занавески на окнах. Прежде такую обстановку можно было увидеть только в каморках домашних рабов.

Алан не знал, как начать откровенный разговор, а потом решил попробовать обойтись без слов, благо Айрин не противилась.

В том, что молодой, пылкий, любящий мужчина желал близости с той, к встрече с которой стремился несколько лет, не было ничего удивительного. Пока Алан целовал и ласкал ее тело, Айрин ничего не чувствовала. Когда они соединились, она ощутила боль и с трудом сдерживалась, чтобы не застонать.

Алан отстранился. Ему по-прежнему нравилось ее хрупкое полудетское тело, но ее повзрослевшей, а может быть, постаревшей души он больше не знал.

— Ты меня не хочешь? Я слишком долго ждал нашей встречи и, может быть, поспешил?

— Я такая давно и едва ли стану другой. Ты не должен был приезжать.

Алан похолодел.

— Ты меня не ждала? Или… янки обидели тебя сильнее, чем я думал?

— Янки? Нет. И я ждала тебя, Алан, до тех пор, пока верила, что ты можешь мне помочь. Все закончилось несколько дней назад, когда я вернулась из Чарльстона. Так бывает: вчера жизнь имела смысл, а сегодня его не стало. Никто не может знать, что сулит завтрашний день.

— Что произошло?

— Я искала нашего ребенка, но не нашла. И поняла, что никогда не найду.

— Ребенка?!

— Да. Я родила его перед войной.

Айрин рассказала про Коннора, а затем — о своей жизни после того, как их разлучили.

— Я не знаю, сколько лет я просидела в комнате без окон, с толстыми каменными стенами, сквозь которые не проникали звуки, где кружка с водой была прикована цепью к полу, а еду давали, словно собаке, просовывая под дверь железную миску. Меня «лечили» тем, что обливали холодной водой, засовывали в мешок, вращали на каком-то колесе. Я вынесла это лишь потому, что душевные муки казались сильнее, хотя было время, когда я вообще ничего не понимала и не помнила.

Алан был потрясен. Все, что он хотел ей рассказать, — о «Тайной дороге», о своем вступлении в армию, о тяготах войны, о том, как он получил звание офицера, о шоке, вызванном убийством президента Линкольна через день после официальной сдачи войск Конфедерации[19], — отошло на задний план.

Он усадил Айрин к себе на колени и, крепко прижав к груди, укачивал, как ребенка.

— Моя девочка! Сколько тебе пришлось пережить! Если б я только знал, постарался бы приехать намного раньше!

Она возразила:

— Ты был должен пройти свой путь.

— Нет. Мой долг быть рядом с тобой.

— Ты вернулся, и это главное.

— Сын! — прошептал Алан, и выражение его лица сделалось почти мальчишеским. — На самом деле мы довольно много знаем о нем, притом что человек, которого ты надеялась разыскать, едва ли сумел бы чем-то помочь. Итак, нам известно имя ребенка, которое, возможно, сохранилось, год рождения и город, куда его отвезли. Мы подадим объявления во все газеты, издающиеся в Южной Каролине, а также в других штатах, и назначим вознаграждение за любые сведения о Конноре. Кроме того, объедем все приюты для цветных детей. Мы непременно его найдем.

Айрин ощутила приятную истому. Ей нравилось чувствовать себя слабой рядом с этим человеком, она говорила себе, что ее место здесь, под его защитой. Буквально несколькими словами Алан расставил все по своим местам и внушил ей давно утраченную уверенность в будущем.

— А теперь спи, — сказал Алан, бережно опуская ее на постель.

— Разве ты ничего не хочешь? — пробормотала Айрин.

— Будет лучше, если мы займемся этим после свадьбы.

— Правда?

Он улыбнулся и погладил ее волосы.

— На самом деле то, о чем ты говоришь, занимает в жизни человека ничтожное количество времени. Все остальное составляет жизнь его сердца, существа, души.

Она проснулась в середине ночи. Алан мирно спал, и Айрин чудилось, будто он вернулся к ней нетронутый войной, вернулся таким, каким был в пору их первой встречи. Те же совершенные черты, та же гладкая кожа, те же густые волнистые волосы.

Приподнявшись на локте, она долго смотрела в его лицо, потом осторожно провела пальцами по смуглой коже, коснулась кончиков длинных ресниц. Не выдержав внезапного накала чувств, прильнула губами к его губам, будто сложила две половинки целого. Алан глубоко вздохнул, судорожно прижал ее к себе, и внезапно Айрин поняла, чего она хочет.

Она раскрылась ему навстречу, принимая в себя его плоть, и вскоре с удивлением осознала, что с каждым движением жгучая горечь, что так долго терзала ее душу, уступает место дурманящей сладости.

Иногда она засыпала, а когда просыпалась, нетерпеливо прикасалась к нему, и он тотчас мягко входил в нее, и тогда ей становилось удивительно хорошо.

Утром Алан спросил:

— Ты до сих пор хочешь выйти за меня замуж?

— Больше, чем когда-либо.

— Тогда мы сегодня же поедем в Чарльстон и обвенчаемся.

Айрин хотела попросить у Сары какое-нибудь платье, но Алан сказал, что в Чарльстоне они перво-наперво посетят магазин и купят ей новые вещи.

— Я получил небольшое пособие, — сказал он.

Алан запряг в коляску лошадь, которую привел с войны, и сам сел на козлы. Айрин устроилась рядом, и они тронулись в путь.

Выглянуло солнце, подул теплый ветер, и впервые за долгие дни Айрин осознала, что перед ней простирается прекрасная, радостная, светлая страна, которую у нее никто не отнимет, а рядом сидит самый желанный мужчина на свете.

Небо было просторным и очень глубоким; в вышине проплывали облака, и парили ласточки.

Внезапно Алан остановил повозку, уронил вожжи, обнял Айрин и приник к ее губам. Они целовались долго, самозабвенно и страстно целовались, изнывая от любви, от сознания того, что отныне их никто не разлучит.

Айрин никогда не нравились кринолины, но их больше не носили. Мода изменилась: теперь спереди юбка отвесно падала вниз, а сзади драпировалась на турнюре и плавно перетекала в каскад длинного тяжелого шлейфа.

Айрин решила, что никогда не овладеет искусством носить такие платья, и попросила Алана купить ей что-то простое. В моду вошли нежные ткани светлых оттенков, и она с удовольствием примерила небесно-голубое платье. Оно выглядело воздушным и даже немного кукольным, если б не отделка из черных кружев. Из белья ей понравилась нижняя юбка из гладкого жесткого шелка, а из обуви — высокие ботинки на пуговках, незаменимые для прогулок по сельской местности, хотя Алан мягко настоял, чтобы она купила атласные туфли.

Заглянув в ювелирную лавку, он вышел оттуда с двумя тонкими золотыми кольцами.

Айрин была поражена.

— Ты наверняка истратил на них последние деньги!

— Это не имеет значения. Я хочу, чтобы у нас все было по-настоящему.

Религия никогда не имела большого значения в жизни Алана, потому он легко согласился обвенчаться с Айрин в католической церкви.

Алан уже привык к тому, что сначала люди смотрят на его лицо, потом на форму (или наоборот), и в их глазах появляется выражение недоумения и растерянности. Несколько раз его просили предъявить документы, вероятно, подозревая, что он решил устроить маскарад и надел синий мундир, не имея на это права.

К удивлению Алана, священник предложил им показать разрешение на брак.

— Какое еще разрешение? Кто должен его выдавать?

— Полагаю… власти.

— Что за ерунда! Мы взрослые свободные люди, и у нас нет препятствий для вступления в брак.

— Мы вам заплатим, — вставила Айрин.

— Дело не в деньгах, — священник замялся, — просто вы…

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — резко прервал Алан. — Разве в Библии сказано, что люди с разным цветом кожи не могут любить друг друга и быть счастливы вместе?

Священник развел руками.

— Лично я ничего не имею против вашего брака, но вот законы… Если вы принесете разрешение, все будет в порядке.

Айрин и Алан вышли на улицу и остановились, ослепленные солнечным светом, тогда как в их душах вновь поселились тени. Ощущение того, что отныне они свободны, что никто не вправе чинить им препятствия, рассыпалось, будто горстка пепла.

— Что за разрешение? Зачем? — растерянно повторил Алан.

— Поищем другого священника? — предложила Айрин.

— Боюсь, мы везде услышим одно и то же.

В конце концов они пошли к шерифу и настояли на том, чтобы их приняли. Выслушав, зачем они пришли, замотанный шериф нетерпеливо произнес:

— Обращайтесь к Бенджамину Перри, временному губернатору Южной Калифорнии. Он вам все объяснит, тем более, прежде он был судьей.

— Я не собираюсь участвовать в выборах или совершать сделку века. Я всего лишь хочу создать семью. Я пришел к вам за разрешением на брак с этой женщиной, без которого нас почему-то отказываются венчать.

Шериф с любопытством посмотрел на Айрин, потом снова на Алана, подошел к грубо сколоченным стеллажам, где царил хаос, вытащил какую-то папку и вынул из нее документы.

— Вы умеете читать?

— Разумеется. Однако будет лучше, если вы сами объясните, что имеете в виду, — холодно произнес Алан.

Шериф посмотрел на него в упор.

— Я вижу, вы в форме офицера союзной армии, однако вынужден задать вам вопрос: прежде вы… были в рабстве?

— Допустим. И что?

— Вот «Акт о даровании гражданских прав». В нем есть пункт, согласно которому освобожденным неграм запрещено вступать в брак с представителями белой расы. За подобный проступок виновного ожидает пожизненное тюремное заключение.

— Вы издеваетесь?

Шериф откинулся на спинку кресла.

— Отнюдь. Эти документы одобрены президентом Джонсоном[20].

— Мне бы хотелось знать причину, заставляющую правительство принимать столь бесчеловечные законы!

— Вероятно, кое-кто боится, что в случае смешанных браков белая раса неминуемо потерпит поражение, — сказал шериф, и Алан заметил:

— Мистер Джонсон опоздал: у нас уже есть ребенок.

Шериф развел руками.

— И все-таки я ничем не могу вам помочь!

— Можете. Выдайте нам разрешение. Я хочу жениться на мисс О’Келли, а после пусть меня заточат в тюрьму до скончания века!

— Вы шутите?

— То, что вы только что сказали, не вызывает ничего, кроме смеха. Я офицер армии Союза. Я обращусь к командованию и буду жаловаться.

— На законы? На меня? Я простой исполнитель.

— На то, что меня хотят лишить гражданских прав на основании цвета кожи. Поверьте моим словам, когда-нибудь это будет считаться преступлением. У меня нет свидетельства, в котором указано, сколько и какой крови течет в моих жилах! Если для того, чтобы жениться на мисс О’Келли, понадобится доказать, что я белый, я это докажу!

— Хорошая мысль, — заметил шериф. — В самом деле вы офицер, у вас есть фамилия, документы, вы знаете грамоту, и оттенок вашей кожи достаточно светлый. Я не знаю, белый ли вы, но уж точно не африканец!

— Прошу вас, выдайте нам разрешение, — сказала Айрин. — Это очень важно для нас.

— Хорошо, — сдался шериф, — но если что-то пойдет не так, отвечать будете сами.

— Не беспокойтесь, ответим.

Получив желанный документ, они вышли на улицу. Айрин понимала, что Алану тяжело обсуждать случившееся, и она заговорила о другом:

— Я видела тебя в Чарльстоне, в лавке, когда ты покупал шаль. Сара пошла к нотариусу, а я осталась ее ждать. Я стояла в углу, и ты меня не заметил. Представь себе, я настолько во всем разуверилась, что решила, будто вижу сон!

Алан вздрогнул. Узнав, что пришлось пережить Айрин за эти годы, он сто раз проклял себя за то, что спал с Хейзел. И теперь он был вынужден лгать.

— Со мной была женщина.

— Да. Вы были похожи, как две половинки ореха.

— Это Хейзел. Она помогла мне добраться до Канады. Потом мы вместе работали кондукторами «Тайной дороги». Когда война закончилась, она поехала в Нью-Йорк, а я отправился к тебе.

— Алан, ты вступил в армию, потому что желал встретиться со мной? — голос Айрин был полон безграничного доверия.

— Пожалуй, так. Я не видел иного способа попасть в Южную Каролину, кроме как с федеральными войсками. Прежде я пытался добраться до тебя, работая кондуктором «Тайной дороги», но меня ни разу не посылали так далеко. — И, усмехнувшись, заметил: — Хейзел была права, когда говорила, что я везде и всегда преследовал личные цели.

— А она?

— Помогать людям — ее призвание. Хейзел обладает талантом организатора и добивается успеха во всем, за что берется.

На самом деле Алан легко оставил Хейзел не потому, что был жесток, а потому что знал: она непременно отыщет свою дорогу. Насчет себя он не был уверен. Айрин, как истинная ирландка, была привязана к земле и ко всему, что на ней росло, а Алану больше подошла бы работа в крупном городе, таком, как Нью-Йорк. Он предпочел бы забыть о том, что был рабом. Потому он собирался как можно скорее уехать из Темры вместе с Айрин.

По случаю их бракосочетания был устроен небольшой праздник. Бесс приготовила самое лучшее из того, что было возможно приготовить из скудных продуктов. Арчи и Трейси расставили на столе сохранившуюся посуду. К чести Сары, она, пусть и сдержанно, поздравила новобрачных и согласилась разделить свадебную трапезу.

С некоторых пор Айрин не выглядела ни уродливой, ни красивой: все заслонил след несчастья, который лег на ее облик, словно печать. Теперь этот след исчез. Ее слова больше не казались свинцовыми каплями, а глаза — осколками зеленого стекла. Она ожила и повеселела, она смеялась. Алан держал ее за руку и смотрел на нее со смесью вожделения и нежности.

В разгар беседы и скудного, но веселого пира Арчи, привыкший прислушиваться ко всему, что творилось в усадьбе, услышал, как кто-то вошел в ворота, и сказал об этом Саре.

Извинившись, она спустилась вниз. К дому медленно шел человек. На нем был рваный серый мундир, он пошатывался от слабости. Его осунувшееся, желтое, какое бывает у больных малярией, лицо показалось Саре знакомым. Некогда пламенно-рыжие волосы были покрыты пылью и потускнели, как и яркие карие глаза. Это был… Юджин!

Сара с криком побежала навстречу. Юджин поднял на нее затуманенный взгляд и упал без чувств на пороге своего дома.

Глава 4

Что больше всего запомнил Юджин О’Келли, возвращаясь домой, так это кладбища. Они росли так же быстро, как растет сорная трава, и, казалось, заполонили собой весь мир. Вместо монументальных склепов, украшенных пафосными латинскими надписями тяжелых чугунных плит, гипсовых ангелов с устремленными в небо очами все чаще попадались грубо сколоченные, уже начавшие гнить кресты, на которых нельзя было прочитать фамилий. Многие солдаты умерли за сотни миль от родного дома и там же были похоронены. Кто мог отыскать эти могилы?

Юджин остался жив. Зачем? Гниют не только кресты, возложенные на надгробные камни цветы и кости в земле, гниют человеческие души; казавшиеся вечными устои исчезают, словно сметенные ураганным ветром.

В дороге он заболел малярией и едва сумел добраться до дома. Для чего? Чтобы увидеть облезлые стены и разбитые окна особняка, заросший двор и заброшенную плантацию. Айрин, которую некогда увезли в сумасшедший дом, и беглого раба Алана, который участвовал в войне на стороне янки! Обнаглевших негров, которые решили, будто они стали членами их семьи. Сестру, потерявшую и волю, и гордость.

— Главное, что ты жив! — говорила Сара. — Я уже не надеялась, что ты вернешься!

— Лучше бы я не вернулся. Погиб в плену или умер в дороге от малярии.

— Прошу, не произноси таких слов!

— Почему нет? Зачем ты впустила в дом эту ирландку и почему позволила бывшему рабу, приспешнику янки, сидеть за нашим столом!

— Времена изменились, Юджин. Теперь мир принадлежит неграм и белым беднякам, — примирительно произнесла Сара.

— Может ли быть иначе в стране, президент которой сам происходит из белой рвани! Говорят, в юности этот Джонсон был портным-подмастерьем, — процедил Юджин и решительно добавил: — Но в своем доме я буду хозяйничать сам. Первое, что сделаю, когда поднимусь с постели, это выставлю на улицу ирландку и ее мужа-мулата.

Сара помедлила, а потом сказала:

— Отец внес имя Айрин в завещание. Он признался мне перед смертью. Правда, она об этом не знает.

— Не могу поверить! Очевидно, он сошел с ума! — сказал Юджин и тут же набросился на сестру: — А что натворила ты, Сара? Как ты могла выйти замуж за этого Фоера!

Она опустила голову.

— Я сделала это ради спасения Темры.

— Ты всегда отличалась неразборчивостью. Помню, как до войны ты строила глазки доктору Китингу, хотя в округе было полным-полно завидных женихов! — отрезал Юджин.

Слезы Сары закапали на его постель.

— Фоер обещал защитить нас от янки и не позволить им сжечь Темру. Отец просил меня сохранить поместье любой ценой.

— Он ни за что не позволил бы тебе лишиться гордости! Неудивительно, что несмотря на все твои унижения, мы все-таки потеряли Темру.

Последующие дни выдались очень тяжелыми. Юджин вел себя, как раненый хищник. Он был измучен и слаб, но от него исходили волны ледяной ненависти.

Айрин чувствовала себя не лучше. Она полагала, что этот человек, лишивший ее самого дорогого, нагло обворовавший ее душу, навсегда исчез из ее жизни, но он появился снова и, похоже, не испытывал никакого раскаяния. Алан предложил Айрин немедленно уехать. Она согласилась, и тогда он сказал:

— Но прежде я хочу с ним поговорить. Хочу посмотреть ему в глаза.

Когда Алан вошел в комнату, невзирая на протесты Сары, попросил ее выйти и плотно закрыл дверь, Юджин опустил веки. Он не мог видеть это здоровое, сильное, красивое существо, когда сам был слаб и немощен.

— Зачем ты пришел? Убирайся.

— Знаешь, — сказал Алан, — мне страшно хочется разобраться с тобой по-мужски, но я не могу бить человека, который болен и лежит в постели. Это вы могли сечь связанных негров; при этом сами никогда не пачкали руки.

— А я не стану с тобой разбираться. Я просто тебя пристрелю. Благо револьвер находится при мне.

— И у меня есть револьвер, и я тоже умею стрелять.

— Я не буду устраивать дуэль со своим бывшим рабом — это ниже моего достоинства.

— Меня всегда поражало, — сказал Алан, — что при всей своей горячности, пылкости и жадности до всяческих удовольствий вы, благородные южане, удивительно холодны. Вы были обходительны и учтивы друг с другом, а с рабами превращались в дикарей. И не только с рабами, со всеми, кто не входил в ваш пресловутый круг.

— Да ты только и грезил о том, чтоб попасть в этот «круг». Я же вижу тебя насквозь, — усмехнулся Юджин. — Если б к тебе явился дьявол и предложил поменять цвет кожи в обмен на душу, ты не колебался бы ни минуты. К сожалению, тебе пришлось удовлетвориться тем, что ты сделал ребенка белой женщине. Поздравляю! Это огромное достижение. Уверен, до тебя такое не удавалось сотворить никому, и не важно, что эта женщина оказалась всего-навсего белой рванью. Главное, ты добился своего.

Алан схватил Юджина за горло.

— Я все же тебя убью! Ты же мятежник, за твою жизнь много не спросят! Это была твоя идея продать нашего сына?!

— Представь себе, не моя! — прохрипел Юджин. — Отец был милосердным человеком, но всему есть предел!

Опомнившись, Алан отпустил его и сказал:

— Все, что ты обо мне говорил, правда. Кроме одного: я в самом деле полюбил Айрин и ради нее расстался с гордыней. Может быть, когда-нибудь это произойдет и с тобой.

Когда раздался стук в дверь, Алан подошел и распахнул ее. Он не сразу узнал человека, который стоял на пороге, а узнав, усмехнулся, ибо на ум пришли только что сказанные Юджином слова о дьяволе. Именно так рабы называли между собой мистера Фоера.

— Ты? — в знак изумления Фоер слегка приподнял свои бесцветные брови, а потом посмотрел на Юджина: — Не ожидал, что вы вернетесь. И вы, и этот мулат, и ирландка, которую увезли в сумасшедший дом. Вижу, война сотворила немало чудес!

— Что тебе надо?

— Хочу сообщить, что я только что вернулся с шерифских торгов. Вот бумаги. Теперь Темра моя. Прошу всех, в том числе и негров, покинуть усадьбу в течение часа. Мисс Сара, как моя жена, может остаться. Условия нашего брака мы пересмотрим чуть позже.

— Я лучше умру, — послышался голос Сары, и Фоер рассмеялся.

— Воля ваша!

— Вы заплатили за Темру деньгами, которые украли, когда сбежали отсюда? — поинтересовалась Айрин.

Она вошла в комнату следом за Сарой и встала рядом с Аланом.

Фоер повернулся к ним и пожал плечами.

— Я ничего не крал. Просто взял то, что мне было нужно. Мисс Сара вышла за меня замуж, и все ее имущество перешло ко мне. Как можно что-то украсть в собственном доме? К тому же янки все равно забрали бы все ценное.

Пока шел разговор, Юджин приподнялся с постели, дотянулся до кобуры, которая валялась на стуле вместе с мундиром, вытащил револьвер и несколько раз выстрелил в Фоера, а когда тот упал, устало обратился к сестре:

— Все в порядке. Теперь ты вдова, и Темра — твоя.

Присутствующие замерли, а Сара зарыдала и обхватила руками голову брата.

— Тебя посадят в тюрьму, Юджин! А может, повесят! Тело этого человека не спрячешь в саду, как тело убитого янки!

Глаза Юджина загорелись.

— Ты убила янки?!

— Это сделала Айрин, — прошептала Сара.

— Подумать только, — усмехнулся Юджин, — а я всю войну провел в лагерях! Позорная участь, бессмысленная жизнь. Ничего удивительного, если в итоге меня повесят как убийцу.

— Не говори ерунды, — сказал Алан, — тебе нужно бежать. Возьми мою лошадь.

— Куда мне ехать?

— Неважно. Надо затаиться на какое-то время. Главное пересечь границу штата. Кругом такая неразбериха, что тебя не станут долго искать. Купи документы, поменяй имя. У меня есть немного денег, я дам их тебе.

Юджин поднялся с постели. Он пошатывался от слабости, но в его лице появилась решимость.

Айрин накрыла тело Фоера одеялом, а Алан сказал:

— Мы дадим тебе отъехать подальше, а потом позовем представителей власти. К сожалению, дабы снять подозрения с остальных, придется рассказать им правду. Пусть мисс Сара найдет тебе довоенную одежду, а мундир оставишь здесь.

Юджин обнял сестру, которая не переставала плакать.

— Я не жалею о том, что мне придется уехать отсюда. Это уже не та Темра, в которой я вырос, которую я любил.

— Ты сообщишь о себе?

— Непременно. Будь счастлива и больше не совершай ошибок, — сказал Юджин.

Когда завершилось дознание властей и тело Фоера предали земле, Алан сообщил Саре, что они с Айрин уезжают из Темры. Навсегда.

Сара вновь была в трауре, будто и впрямь потеряла настоящего мужа. В том, что Фоера похоронили на семейном кладбище О’Келли, было что-то неестественное и неправильное, но Сара настояла на этом, ибо все должны держать ответ за свои ошибки: мертвые — в том неведомом мире, куда уходят навсегда, живые — на земле и… в своем сердце.

— Я прошу, чтобы вы остались, — неожиданно сказала она.

— Это невозможно, — ответил Алан. — Что нам тут делать? Темра — не наш дом. Мы должны попытаться построить собственную жизнь.

Айрин молчала. Алан был уверен в том, что на Севере им будет лучше. Там он наверняка найдет работу, и им гораздо реже придется подвергаться унижениям из-за «неравного брака».

— Айрин, — сказала Сара, — ты ошибаешься, думая, что у тебя нет дома. Твой дом здесь. Отец вписал твое имя в завещание. Третья часть Темры принадлежит тебе. А поскольку едва ли Юджин когда-нибудь вернется домой, отныне можно считать, что ты и я владеем ею поровну.

Айрин замерла. Что-то проникло к ней в кровь, словно тайная лихорадка, изменив ход ее мыслей. Несмотря ни на что, она не могла ненавидеть Темру, она всегда подспудно желала, чтобы та наконец стала ее настоящим домом.

Послевоенная жизнь в Новом Орлеане била ключом. Этот некогда чопорный город был открыт всем ветрам; отныне здесь было полным-полно богатых, предприимчивых людей, которые нажились на войне и не разбирались ни в чем, кроме денег. Коренные южане считали их подлыми и пошлыми, но кто теперь прислушивался к мнению коренных южан?

Джейк Китинг сумел проникнуть в это блестящее общество. Он стал модным доктором, его без конца приглашали в залитые огнями салоны, клубы и рестораны, полные декольтированных дам, мужчин во фраках и смокингах, шустрых лакеев и почтительных метрдотелей.

Ему хватало ума правильно оценить такое общество, однако ирония судьбы заключалась в том, что именно эти люди смогли по достоинству оценить его.

Джейк принимал всех и никогда бы не отказал нищей негритянке с младенцем на руках или безработному ирландцу, однако в последнее время такая публика к нему почти не заглядывала.

Зато ему случалось тайком помогать попавшим в беду обитательницам публичных домов, которых развелось великое множество: за такие услуги платили щедро.

Благодаря своему опыту, интуиции, таланту и такту он не только безошибочно ставил диагноз, но умел и успокоить больного, и убедить его в необходимости лечения. Джейк не считал себя особенным, он просто делал свое дело. Его познания были весьма обширны, и вскоре от пациентов не было отбоя.

Деньги тоже текли рекой, и через некоторое время новоявленные матроны уже рассматривали его как возможного жениха для своих дочерей.

— В чем ваш секрет, доктор Китинг? — спросила одна из них, когда они потягивали шампанское в ее саду под звуки наемного струнного оркестра.

— Вероятно, в том, что я смотрю на каждого пациента так, словно он — единственный. В том, что если я хорошо знаю какую-то болезнь, то не стану вешать ее, как табличку, на шею каждого больного, чей диагноз кажется мне сомнительным. А главное, похоже, это мое призвание.

— Это как любовь, мистер Китинг? — кокетливо поинтересовалась дама.

— Да, как любовь.

— Вам случалось любить?

— Конечно. Я и сейчас люблю.

Он в самом деле любил Лилу, он снял для нее уютную квартирку, обставленную просто, но красиво, и, поскольку она очень хотела научиться читать и писать, нанял для нее учителя.

Иногда Джейк наблюдал за тем, как она познает то, чему он научился много лет назад, и это пробуждало в нем снисходительное умиление.

Он старался исполнять все желания Лилы, кроме одного. Когда она нерешительно заговорила о детях, Джейк взмолился:

— Не сейчас! Позже. Мне приходится много работать, у меня нет времени заботиться о потомстве!

Он сделался немногословным; иногда, если она робко пыталась на чем-то настаивать, становился раздражительным. Лила чувствовала это, но, следуя вековечной привычке повиноваться и терпеть, не понимала, что ей следует делать, так же, как не знала, чем себя занять, когда Джейка не было дома.

Единственной отрадой были еженедельные встречи с Унгой в какой-нибудь таверне на пристани. Индианка по-прежнему жила в доме родителей Джейка, и они хорошо относились к ней, хотя и платили ничтожное жалованье.

— Мне хватает, — говорила Унга, — еда бесплатная, и миссис Китинг часто что-нибудь покупает мальчишкам, так что мне даже удается откладывать деньги.

Индианка с потрясающей быстротой и безукоризненной аккуратностью убирала комнаты постояльцев пансиона миссис Китинг, ходила на рынок за покупками, содержала в порядке птичник, который развела на заднем дворе, и находила достаточно времени для воспитания своих мальчишек.

Сегодня они с Лилой снова встретились в таверне на берегу океана, уселись в камышовые кресла и заказали незамысловатую еду и кислое вино.

Мулатка выглядела возбужденной; она не замечала ни волн дыма, плывущих под потолком кабачка, ни грубых мужских голосов, ни назойливой музыки, похожей на бесстыдную сладострастную мольбу.

Она знала, что Унга не станет ни о чем расспрашивать, потому заговорила первой:

— Мне кажется, я добилась своего. У меня будет ребенок.

Индианка не торопилась с поздравлениями. Сделав глоток вина, она заметила:

— Кажется, ты говорила, что он не хочет детей и делает все для того, чтобы ты не забеременела?

— Я много раз пыталась заставить забыть его об осторожности, и наконец у меня получилось, — смущенно призналась Лила.

Это случилось два месяца назад. Она всегда была страстной в постели, но в этот раз ее пылкость превзошла все ожидания. Она обхватила ногами тело Джейка, крепко прижала его к себе и среди прерывистых содроганий и вздохов ощутила, как сердцевина ее тела, ее потаенная женская суть наполнилась влагой, дающей жизнь в соединении двух любящих существ.

— Ты говорила, он стал другим? — спросила Унга.

— Да. Но в том нет его вины. Он много времени проводит в обществе богатых людей и невольно перенимает их привычки.

— Ты думаешь, он изменяет тебе?

Лила не обиделась на вопрос. Она ценила способность индианки говорить правду в глаза.

— Полагаю, что нет. Хотя его окружает множество привлекательных белых женщин.

Унга не сводила с нее острого взгляда, отчего Лиле казалось, что ее держат на прицеле.

— Он не заговаривает о браке?

Мулатка вздохнула.

— Женитьба на мне наверняка повредила бы ему.

Я не знаю случая, чтобы белый мужчина женился на цветной женщине. Мать говорила мне, что это так же невозможно, как смешать воду и масло, и просила не связываться с белым, но любовь оказалась сильнее.

— Ты не пыталась сделать так, чтобы он брал тебя с собой во все те места, куда теперь ходит?

Лила в ужасе замотала головой.

— Конечно, нет! Что бы я стала там делать?! Я не умею одеваться, как эти люди, держаться и говорить, как они.

— Ты считаешь, Джейк скрывает от них ваши отношения?

— Думаю, да. Но мне все равно. Мне нужен только он. Я не собираюсь настаивать на браке, даже если рожу ребенка. Я стану заниматься малышом и не буду чувствовать себя одинокой, когда Джейка нет дома. Я никогда не попрошу у него больше, чем он захочет и сможет мне дать.

— Возможно, наша проблема как раз в том, что мы хотим слишком мало? — задумчиво произнесла Унга. — Меня много раз бросали мужчины: потому что они были белыми, а я — индианкой. Я беременела почти от каждого, и каждый вынуждал меня избавляться от этого. Даже Барт.

— Но ведь потом он разыскал вас с Мелвином, признал сына и женился на тебе! Почему он это сделал? Потому что в нем тоже течет индейская кровь?

— Не думаю. Барт был не в восторге от того, что я индианка.

— Значит, он тебя полюбил?

— Наверное, хотя он никогда не говорил о любви. Однако женщина всегда чувствует, когда мужчина начинает думать не только о себе, но и о ней.

— Джейк всегда заботился обо мне, и у меня никогда не возникало сомнений, что он меня любит, — сказала Лила.

Вернувшись домой, она занялась ужином. Лила не умела готовить изысканных блюд и жалела о том, что ей не доведется стать невесткой миссис Китинг, от которой она могла бы перенять искусство запекать устрицы или делать креветки по-креольски.

Она пожарила рыбу, приготовила молодой картофель в сметане, испекла вафли и принялась ждать Джейка.

Он пришел поздно. Небрежно поцеловал ее и принялся развязывать галстук.

— Я приготовила ужин, — сказала Лила.

— Напрасно. Я перекусил в ресторане. Поешь сама.

— Я не хочу без тебя. К тому же мне надо кое-что тебе сообщить.

— Это как-то связано с едой? — рассмеялся Джейк.

Лила решила, что он в хорошем расположении духа. Прежде она не задумывалась об этом, но теперь нередко примеряла, что можно, а что нельзя сказать или сделать в зависимости от его настроения. Трепетала за каждый шаг и рассчитывала, как ему угодить.

— Нет, не связано.

— Тогда говори и пошли спать. Уже поздно, и я устал.

— Джейк, — внезапно Лила почувствовала, что, сказав правду, сможет избавиться от напряжения, а главное — наконец увидеть будущее, — у меня будет ребенок.

Он отпрянул. Его взгляд сделался пристальным, острым.

— Ты уверена?

Лила растерялась.

— Не знаю.

Он ничем не выдал бури, которая всколыхнулась в душе, и задал несколько точных, профессиональных вопросов, как если бы ставил диагноз больному.

— Два месяца. Я помню ту ночь, — Джейк произнес эти фразы, как приговор, и добавил: — Спи. Скоро я тоже лягу. А пока чего-нибудь выпью.

Проходя мимо зеркала, он с холодным любопытством взглянул на свое отражение. По ту сторону стекла мелькнул незнакомец. Красивый, холеный, уверенный в себе, совсем не похожий на того юношу, который брел в уютных сельских сумерках к Темре с потертым саквояжем в руках.

Собственно, сейчас Джейк как никогда был счастлив в родном городе, где бурлила разнообразная, разноцветная праздничная жизнь. Он заново полюбил Новый Орлеан, он жил его запахами, звуками, суетой, удовольствиями, бесконечными встречами. Прошли времена, когда он мучительно размышлял о том, как заработать право быть хоть кем-то. Сейчас он мог решать, как ему жить.

Лоб Джейка прорезала складка, а глаза сузились и недобро блеснули. Он вошел в кухню, вынул из шкафа бутылку виски и налил себе щедрую порцию.

Его руки не дрожали, и мозг работал удивительно четко, будто точный, холодный механизм. Он знал, что должен был приласкать, поцеловать Лилу, сказать, что он рад, даже счастлив, но… не смог этого сделать.

Нет, он не спал с другими женщинами (в этом отношении его вполне удовлетворяла Лила), но он видел их, безупречно одетых, добродетельных, но при этом раскованных, веселых, совсем не похожих на прежних скучных, заносчивых девиц, к которым было не подступиться. Хотя, возможно, до войны все эти леди отвергали его, потому что он был никем? Теперь он мог выбирать — и не только между бесправной рабыней и дочерью плантатора, которая всю жизнь требовала бы от него благодарности за то, что согласилась стать его женой.

Джейк знал, что, по крайней мере, мужская часть общества не осудит его, если узнает, что у него есть цветная содержанка. Иное дело брак. И дети. Он скрывал свои отношения с Лилой от тех людей, в кругу которых вращался. Неужели придется скрывать и ребенка?

Джейк вспомнил, как отреагировал Барт на весть о беременности Унги и как поступил потом. Но Барт и Унга были сделаны из одного теста, тогда как он и Лила — нет.

Он пил виски и думал о том, как то, от чего прежде хотелось летать, может превратиться в пушечное ядро, прикованное к ногам толстой цепью. Вспоминал о временах, когда ему казалось, будто каждая капля крови устремляется к тому месту его тела, до которого дотронулась Лила, а один ее взгляд пробуждает немыслимое желание. Вновь переживал мгновения, когда, проникая в ее тело, дрожал до костей от всепоглощающего, первобытного наслаждения, тонул в огненной бездне, где нет нужды ни в словах, ни в мыслях.

Теперь ему казалось, что Ричард и прочие правы: их с Лилой связывала только постель. Джейк подумал о женщинах, которые прочитали хотя бы несколько книг, а не учили азбуку в двадцать два года. Женщинах, которые умели одеваться и держаться в обществе, с которыми было о чем поговорить.

То, что прежде ему нравилось в Лиле, — простодушие, наивность, безграничная доверчивость, младенческий взгляд на мир, — теперь вызывало раздражение.

Так устроено природой: мужчина хочет иметь ребенка от той женщины, с которой рассчитывает прожить всю жизнь, которую считает равной себе. С этой мыслью доктор Китинг открыл саквояж и достал из него небольшой флакон.

Позднее он говорил себе, что, вероятно, выпил много виски, отчего ему и пришла в голову столь безжалостная идея, которую он к тому же решился осуществить, хотя на самом деле все было куда сложнее и… страшнее.

Когда Джейк вошел в спальню, он сразу понял, что Лила плакала. Она лежала на кровати, свернувшись в комок, прижав руки к животу так, будто внутри было не сладкое бремя, а холодный камень.

— Что с тобой? — спокойно и ласково спросил он, хотя прекрасно знал ответ.

— У меня сильно болит голова, — натянуто произнесла Лила.

— В твоем состоянии это возможно, — сказал Джейк и погладил ее по лицу. Потом подошел к окну и, взглянув на потемневшее небо, сказал: — К тому же будет гроза.

Он вспомнил, что Лила впервые отдалась ему именно в грозу. И уже тогда он думал о том, что она не должна рожать ему детей.

Джейк вышел из комнаты и вернулся со стаканом в руках.

— Выпей. Тебе станет легче.

Лила покорно взяла и, отхлебнув, поморщилась.

— Горькое!

Он принужденно рассмеялся.

— На свете мало сладких лекарств!

Когда Лила послушно осушила стакан, он заботливо укрыл ее одеялом.

— Спи.

— Ты не рад, Джейк? — грустно спросила она.

— Рад. Просто мне нелегко привыкнуть к переменам. Мужчины — примитивные существа, Лила; случается, их пугают самые простые вещи, если эти вещи происходят неожиданно. И я не знаю ни одного человека, которого бы не страшила ответственность.

— Я ничего от тебя не потребую, — прошептала она, закрывая глаза, — я просто хочу ребенка. Он нужен мне, Джейк. С тех пор, как умерла мама, я никак не могу вернуться туда, где должна быть. Надеюсь, ребенок поможет мне обрести себя.

Она быстро заснула. Джейк вновь подошел к окну и долго стоял, вглядываясь во мрак. Тучи ушли дальше, на запад, гроза миновала. Звезды казались крохотными дырочками, просверленными в ночи. Их свет не мог победить убийственный холод, который сочился с небес, и едва ли этот холод был страшнее пустоты, которая образовалась в том месте, где некогда находилось его сердце.

Когда он лег, то сразу провалился в сон и проснулся от жуткого крика Лилы.

Ее глаза были вытаращены, а зубы оскалены. Простыни промокли от крови; кровь была повсюду, словно здесь только что совершилось зверское преступление.

Впервые в жизни Джейк испугался до такой степени, что был готов позвать другого врача. Только сейчас он понял, какую растерянность, беспомощность, убийственный ужас испытывают те, с чьими близкими случается беда.

Невероятным усилием воли он взял себя в руки, сдернул с постели испачканное белье, уложил Лилу, как надо, принес чистые полотенца и салфетки. Джейк совершенно не помнил, куда он бегал и где добыл пузырь со льдом, как заставил ее разжать зубы и выпить лекарство.

Потом он сидел возле Лилы, гладил ее руку, вытирал со лба пот, менял окровавленные тряпки.

У нее была влажная холодная кожа, из ее груди вырывалось хриплое дыхание, тело сотрясала дрожь.

Через четверть часа Джейк с облегчением произнес:

— Кровотечение уменьшилось. Не волнуйся, все будет хорошо.

Лила опустила тяжелые веки.

— Почему это произошло?

— Не знаю, — его голос дрогнул, — такое случается. Придется несколько дней полежать в постели. Ты здоровая, сильная женщина и обязательно поправишься.

Его слова ничего не значили. Он впервые ничем не мог ей помочь.

На рассвете Джейк сказал:

— Я должен идти.

Лила не удивилась и только спросила:

— Куда?

— У меня куча встреч, которые я не смогу отменить.

С тобой побудет Унга. Сейчас я ее приведу. А тебе лучше поспать. Не беспокойся, ты не умрешь.

— Мне безразлично, умру я или нет, — сказала Лила и отвернулась к стене.

Джейк понял, что не сможет уйти сразу, и зашел в кухоньку. Он стоял там, стиснув зубы, тяжело дыша, и с трудом удерживался от того, чтобы не расцарапать себе лицо или не порезать ножом запястья. Казалось, лишь сильная физическая боль, нанесение увечий самому себе способны хотя бы немного облегчить то, что творилось в его душе. Наконец он не выдержал и полоснул лезвием по руке, а потом наблюдал, как кровь струится по коже тонкой алой змейкой и капает на пол.

Джек вспомнил, как, освобождая Лилу, он убил человека, а еще — как Уильям и Юджин О’Келли поступили с Айрин, отняв у нее сына, которого ей едва ли удастся отыскать.

Их с Лилой ребенка тоже уже не вернешь. Его кровь была на руках Джейка, его гибель черным пятном легла на его совесть.

Он всегда любил узкие кривые улочки креольского квартала с их каменными лестницами, чьи ступени были истерты от времени, изящными фасадами домов с коваными балконами, настоящим произведением искусства. Но сейчас он шел по ним, не разбирая дороги, поражая прохожих бледным лицом и остекленелым взглядом.

Дверь открыла мать и сразу заключила его в теплые, привычно и приятно пахнущие объятия.

— Сынок! Как хорошо, что ты зашел!

Джейк проведывал ее время от времени, когда отец был в лавке. Сейчас он вспомнил, что довольно давно не заглядывал в родной дом.

— Я ненадолго и по делу. Мне нужна Унга. На целый день. Присмотришь за детьми?

— Конечно, — сказала Кетлин, разглядывая сына, — сейчас я ее позову. А что у тебя с рукой?

— Пустяки. Я поранился.

— Неужели ты не войдешь в дом?

Джейк почувствовал, что вот-вот свалиться с ног, и согласился:

— Хорошо.

Кетлин провела его во дворик и усадила за стол под оплетенным зеленью навесом.

— Что-то случилось? На тебе лица нет!

— Я просто устал.

— К тебе обращаются даже ночью? — сочувственно спросила она.

— Случается.

Появилась Унга, и мать пошла за кофейником и чашками. Понимая, что у него мало времени, Джейк как можно короче объяснил, что случилось. Индианка не удивилась и только кивнула. Впрочем, она не удивлялась никогда и ничему.

— Мать согласилась присмотреть за детьми. Отправляйся к Лиле прямо сейчас. Ты помнишь, где она живет?

— Да, — ответила Унга и больше не промолвила ни слова, однако Джейк достаточно хорошо знал индианку, чтобы понимать: ее молчание всегда скрывает в себе нечто гораздо большее, чем можно выразить словами.

Когда Унга ушла, он сделал большой глоток кофе и не почувствовал вкуса. Отставив чашку, спросил у матери:

— Отец дома? Я зашел без предупреждения.

— Энгус в лавке. Не беспокойся, он бы тебя не выгнал. Отец близок к тому, чтобы помириться с тобой! О тебе идут хорошие слухи. Говорят, ты никому не отказываешь. Неважно, южанин перед тобой или янки, богач или бедняк. Я много раз пыталась внушить отцу, что врач не может выбирать, кого лечить, а кого нет. И почему мы должны ненавидеть тех, кто сумел нажить денег, но не имеет южных корней? Да, прежде не было принято кичиться богатством, но многие люди, кого раньше называли душой города, не пускали на порог тех, кто не принадлежал к определенному клану и не родился на Восточном побережье. Теперь былой разобщенности пришел конец. Я рада, что тебя принимают в новом обществе.

Джейк поморщился. Его раздражало наигранное воодушевление матери, и он нервно произнес:

— Поверь, мама, все не так просто. Лучше б эти люди гордились благородством, чем богатством, которое большинство из них создало путем самого бессовестного мошенничества. Помнишь, отец рассказывал о ружьях, которые после выстрела разлетались в руках солдат, и о военной форме, которая расползалась под дождем? Южан и янки объединяет только одно: они одинаково не любят и презирают темнокожих, при этом первые считают, что во времена рабства заботились о них, как о малых детях, а вторые — что осчастливили их, дав им свободу. Полагаю, Америке придется расплачиваться за ошибки в своей истории не одно десятилетие и даже не один век!

— Скажи, — осторожно промолвила Кетлин, — а та девушка-мулатка… ты все еще с ней?

— Да.

— Энгус стал отпускать товар уроженцам Севера, но для цветных вход в лавку по-прежнему закрыт. Ты делаешь успехи, Джейк, ты пользуешься уважением, ты популярен в городе: прошу тебя, оставь ее и женись на белой! — взмолилась Кетлин.

— Я подумаю над этим, — сказал Джейк, чтобы прекратить разговор, и поднялся с места. — Спасибо за кофе, мама. У меня много дел.

В это время Унга вошла в квартирку, которую Джейк снимал для Лилы, скинула на пол шаль, взглянула на мулатку, из которой, казалось, выпили жизнь, и прямо спросила:

— Ты знаешь, почему это произошло?

— Ни с того ни с сего, — устало промолвила та.

— Ни с того ни с сего ничего не случается, — заметила Унга.

Лила долго молчала, потом обронила:

— Теперь у меня ничего нет. Ни ребенка, ни… Джейка.

— Он был сильно напуган.

— Он позаботился обо мне, но ни словом не обмолвился о том, что произошло. Ему не жаль ребенка. Прежде он проводил со мной много времени, он шутил и смеялся. Окружающий мир оставался за бортом, мы были только вдвоем. Теперь Джейк принадлежит другим людям, я ему не нужна.

Унга как всегда была далека от показного сочувствия и бесплодных утешений — ее интересовали практические вопросы.

— Что ты думаешь делать?

— Не знаю. Куда мне идти? У меня нет ни родных, ни дома, ни денег.

— У меня кое-что отложено. Я отдам эти деньги тебе.

— Они нужны для… твоих детей, — против воли голос Лилы жалобно дрогнул, будто сломанная струна.

— Тогда возьми у Джейка. Полагаю, он тебе кое-что должен.

— Ты бы так поступила?

Унга присела на кровать.

— Не знаю. Когда очередной белый мужчина выставлял меня на улицу, я никогда ничего у него не брала. Таким образом я демонстрировала свою гордость, которая была ему не нужна.

— Ты сохраняла ее для себя. Я тебе завидую, Унга. Ты никогда не была невольницей.

— Неправда. Ко мне относились не лучше. Унижали, случалось, и били.

— Неважно. Ты нашла силы уйти первой. Я тоже смогу.

Лила закрыла глаза. Она думала о том, что, случается, плод долго зреет, а после разламывается сам собой и падает вниз, чтобы увянуть и сгнить. Надо сорвать его прежде, чем это произойдет.

Лила не стала говорить подруге о том, что хочет дать свободу Джейку: Унга едва ли смогла бы ее понять. Как не собиралась сообщать индианке то, во что Унга наверняка бы поверила: Джейк принес ей лекарство, и через несколько часов она ощутила тянущую боль в животе, хотя до этого все было в порядке. А потом все мечты и надежды покинули ее вместе с потоками крови. Совпадение? Возможно, хотя поведение Джейка говорило, что нет.

Так поступали белые господа со своими рабынями, которых они использовали, как красивую вещь, но никогда по-настоящему не любили.

Глава 5

Сара знала, что не должна быть счастлива, но все-таки была, несмотря на то, что ее не вполне настоящий, но все же венчанный супруг совсем недавно обрел покой в могиле, а брат пустился в бега.

Она была счастлива потому, что к ней приехал Тони Эванс, и с тех пор они расставались разве что на ночь. Вопреки всему она выбрала его, а не Темру. Она так решила, и никто не мог заставить ее передумать.

Отныне Сара не должна была постоянно помнить о том, что есть нечто, способное их разлучить. Она стала вдовой. Юджин, который наверняка воспротивился бы ее браку с янки, уехал. Мнение соседей давно не имело для нее никакого значения. Война закончилась, и Тони мог вернуться домой, что он и собирался сделать после того, как они с Сарой поженятся в Чарльстоне.

— Потом мы сядем на пароход и отправимся в Нью-Йорк, где устроим свадебное торжество. Я написал отцу, что жив, здоров и скоро приеду домой вместе с женой. Он очень хочет с тобой познакомиться.

— Как он отнесется к тому, что я южанка? — волновалась Сара.

— Я уже говорил об этом. Для него главное, чтобы я вернулся домой, был счастлив и больше никуда не уезжал.

— Я не хочу устраивать пышное торжество, ведь фактически я еще в трауре.

— Мы все решим по приезде, — примирительно произнес Тони, — главное поскорее пожениться.

— Так быстро после смерти первого мужа…

— Дорогая! — Тони взял ее за руки. — Мне не терпится назвать вас своей!

Сара покраснела. Он любовался ее просто убранными русыми с оттенком рыжины волосами, ясным взглядом голубых глаз, легким загаром. Они пребывали в трогательной поре начала любви, робкого сближения, восторженной нежности, ничем не омраченного светлого счастья.

Ей все больше хотелось вырваться в бурный мир, познать неведомое, увидеть то, чего до сих пор не довелось повидать, а изредка ее одолевала грусть, и она, как и прежде, мечтала навсегда остаться в Темре, по вечерам слушать шелковистый шелест листвы в саду, сонный лепет ветра, долетавшего с полей. Играть на старом расстроенном пианино, мягко переворачивая пожелтевшие, похожие на пергамент ноты. Хотелось душевного тепла, покоя, ясности и твердости мысли, как в прежние времена. Однако прошлое навсегда ушло, и надо было двигаться дальше.

При знакомстве Тони без колебаний пожал Алану руку. У мужчин нашлись общие интересы и темы для разговора — книги, политика, война; по вечерам они подолгу беседовали в гостиной.

Поняв, что они с Аланом остаются в Темре вдвоем, да еще на правах хозяев, Айрин не знала, что и сказать. Самые смелые мечты воплощались в жизнь, и это было так неожиданно, что ей было трудно ответить, рада она или нет.

Узнав, что Тони и Сара едут в Нью-Йорк, Алан скрепя сердце написал письмо Хейзел. Он пытался искать Коннора через газеты, но до сих пор никто не откликнулся, и Алан опасался, что это плохо скажется на настроении и душевном состоянии Айрин. Хейзел же обладала не только кипучей энергией, но и обширными связями, в том числе по каналам негритянской почты. Почему-то он не сомневался в том, что она согласится ему помочь.

— Я хочу передать письмо для одной дамы, — сказал Алан Тони. — На конверте ее прежний адрес, но я не уверен, что она не поменяла место жительства.

— Не беспокойтесь, если она в Нью-Йорке, я обязательно ее разыщу, — уверенно ответил Тони и взял конверт.

Накануне отъезда Сару ожидало еще одно потрясение, какого она никак не могла предвидеть. После обеда, когда она взяла в библиотеке книгу и отправилась в спальню, чтобы немного побыть в одиночестве, вошла Айрин и сказала:

— К тебе пришли.

На лице Сары появилось тревожное выражение. Темра давно перестала быть местом, в которое часто наведываются гости.

— Кто?

— Ты не поверишь. Касси.

Сара невольно отпрянула.

— Что ей нужно?!

— Будет лучше, если ты сама спросишь ее об этом.

Сара поправила одежду и сошла вниз с твердым намерением вышвырнуть бывшую горничную за порог.

Она была поражена видом Касси. Грубые башмаки, уродливая шаль. Согнутые плечи и затравленный взгляд. Куда подевались заносчивость, показной лоск? Краем глаза Сара поймала взгляд Айрин, которая стояла на лестнице, совсем не тот взгляд, какой ожидала увидеть. В нем не было ни малейших признаков злорадства или гнева, а лишь задумчивая печаль.

Сара догадалась, что Айрин вспоминает о том, как некогда стояла на месте Касси, ожидая приговора хозяев дома, и поняла, что больше не хочет выступать в роли вершительницы судеб.

— Что случилось? — спокойно, без вражды спросила она бывшую служанку.

Касси опустила голову и произнесла почти без всякого выражения:

— Какие-то люди разгромили мою лавку. Они кричали: «Ты не смеешь здесь торговать, черная тварь!» Часть товаров разграбили, остальные испортили и сломали. Я попробовала обратиться за помощью к военным, но они лишь посмеялись надо мной.

— А сержант Трамбал?

— Он исчез много раньше, почти сразу, как узнал, что я жду ребенка. Он так и не женился на мне, хотя обещал. Дела шли все хуже: белые господа не желали покупать в моей лавке, а у негров не было денег. После погрома я пыталась просить милостыню, но в Чарльстоне слишком много таких, как я. И тогда я решила вернуться в Темру, потому что здесь родилась я и похоронена моя мать, — пробормотала негритянка и заплакала.

Сара вспомнила колыхание большой мягкой груди и широкую, добрую улыбку «мэмми», своей кормилицы и няни, матери Касси, которая шила кукол из тряпок и дарила их своей любимице, «маленькой мисс». Сара брала их в руки, предвкушая удовольствие от игры, тогда как похожие на черные бусинки глаза маленькой негритянки с надеждой следили за ее движениями.

Хотя кукла была сделана руками ее матери, Касси не смела дотронуться до нее прежде госпожи, так же, как не имела права брать ее вещи, куда-то идти без спроса, первой начинать разговор. Право быть горничной Сары перешло к ней по наследству, и с тех пор молодая госпожа, случалось, делилась с ней секретами и обсуждала новости. И все-таки Касси никогда не была ее подругой, а всего лишь служанкой, а что еще хуже — невольницей.

Прежде Сара никогда не задумывалась о том, что слово «рабыня» означает «унижение», как и о том, что эта девушка приходилась ей молочной сестрой.

Она вспомнила последнюю встречу с Касси, когда в голосе негритянки звучала ненависть. То была оборотная сторона медали, которую Сара предпочитала не видеть.

Она подошла к негритянке и обняла ее за плечи.

— Я выхожу замуж и уезжаю в Нью-Йорк. Хочешь, возьму тебя с собой? Ты снова станешь моей горничной, а поскольку теперь ты свободная, я буду платить тебе жалованье.

Касси была так поражена услышанным, что ее слезы мигом высохли.

— Правда? — недоверчиво произнесла она. — А как же ребенок, которого я жду?

— Он будет с тобой. Мы позаботимся о нем.

— Арчи сказал, что теперь ваша горничная — Трейси.

— Трейси останется в Темре — мисс Айрин тоже нужна помощница. А я привыкла к твоим рукам.

Это была правда. Сама Касси могла казаться какой угодно — хитроватой, неблагодарной, дерзкой, но ее руки никогда не были злыми.

Сара не предполагала, что приготовления к отъезду, прощание с Темрой, посещение магазинов в Чарльстоне и скромное заключение брака промелькнут так быстро и незаметно.

Пароход, чьи иллюминаторы напоминали золотые глаза, свет которых мерцающими дорожками отражался в смоляно-черной воде, должен был отвезти их с мужем в Нью-Йорк. Тони сказал, что отец прислал большую сумму денег для того, чтобы они могли путешествовать с комфортом.

Сара поднялась на борт румяная от удовольствия, в строгом и в то же время изысканном темном платье, единственным, но безукоризненно элегантным украшением которого служило кружево, уложенное на турнюре в виде крупных, причудливой формы раковин. На искусно завитых локонах Сары красовалась бархатная шляпка с летящими по ветру шелковыми лентами. Кроме того, ее багаж изрядно пополнился другими красивыми вещами, такими, как ридикюль из крокодиловой кожи, черепаховый гребень, резная шкатулка с милыми женскими мелочами и дорогими украшениями.

Сара с тревогой думала о том, как не ударить лицом перед родственниками Тони, которые могли легко распознать в ней простую деревенскую девушку.

Тони выглядел сногсшибательно; сняв мундир, он словно скинул слой искусственной кожи, под которой скрывалась его суть. На нем была простая белая сорочка с отложным воротником, костюм-тройка из темной ткани и котелок из жесткого фетра: никаких плоеных манишек, легкомысленных шелковых галстуков и клетчатых бриджей. Он, смеясь, заявил, что костюм делового северянина ничуть не похож на романтичный наряд легкомысленного южанина.

Тони ничуть не возражал против того, чтобы приобрести одежду для Касси, и Сара купила служанке белье, несколько платьев и обувь.

Для нее забронировали билет в каюте третьего класса, тогда как Сару Тони привел в шикарную каюту первого. Она была поражена. Никаких твердых, как камень, сидений, всюду блестящее полированное дерево, мягкий бархат и нежный шелк.

— Нравится? — спросил Тони, и когда она, потрясенная до немоты, кивнула, сказал: — Сейчас мы отправимся ужинать. А потом, — он сделал многозначительную паузу, — вернемся сюда.

Он заглядывал в глаза Сары, нежно перебирая ее пальцы, и она понимала, о чем он думает. Она никогда не предполагала, что ее первая брачная ночь пройдет на пароходе, но так решила судьба.

Свет заката стоял над ее головой, словно нимб. Океан был похож на котел, полный расплавленного металла. После великолепного ужина, на котором Сара впервые попробовала лангустов, маринованную говядину и другие изысканные блюда, новобрачные немного прогулялись по палубе, после чего Тони предложил выпить еще шампанского, и Сара охотно согласилась, поскольку ей было немного страшно.

Когда они остались одни, Тони разлил вино и вновь произнес клятву любви и верности. Сара согласно кивала. Она поспешно выпила шампанское, и в ее глазах заплясали звездочки. А потом властные мужские руки принялись ее раздевать.

Это было совсем не то, что прикосновение пальцев Касси: от этих касаний по телу шел ток, сердце билось, как сумасшедшее, а мысли разлетались, словно вспугнутые птицы.

Сара пыталась отвечать на его ласки, но все ее действия выдавали крайнюю неопытность. Впрочем, многие южанки, годами состоящие в браке, оставались столь же несведущими в вопросах плотской любви. Они всего лишь покорялись желанию своих супругов и рожали детей.

В решающий миг Сара задержала дыхание, и мгновение вдоха означало, что она стала другим человеком. У нее было чувство, будто она пробудилась в новом теле, теле, которое ей еще предстояло познать.

В мягких движениях в ритме качки, под волнами атласного покрывала не было ничего греховного и постыдного. Саре казалось, будто они — две рыбины, чьи тела плавно колышутся на дне океана, там, где их никто не может ни увидеть, ни потревожить.

— Дорогая! Ты… девственница?! — Тони был потрясен своим открытием гораздо больше, чем она всем тем, что ей удалось увидеть и испытать за эти дни.

Сара залилась краской.

— Мой брак был чистой сделкой, я говорила об этом. Несмотря ни на что, моя честь значила для меня гораздо больше, чем будущее поместья.

— Она бесценна, как и все в тебе! — прошептал Тони и покрыл ее лицо и тело благодарными поцелуями.

Утро выдалось ясным. Море переливалось всеми оттенками синего, над пароходом кружились сотни птиц, а облака казались огромными белыми башнями. Сара чувствовала, как у нее начинает кружиться голова, то ли от свежего воздуха, то ли от первозданного счастья.

Нью-Йорк, о котором некогда рассказывал Джейк Китинг, произвел на нее огромное впечатление. Здесь можно было затеряться, как песчинка в океане, а можно было ощутить себя центром Вселенной.

Ральф Эванс, отец Тони, сумел оценить Сару, обладавшую провинциальной скромностью и вместе с тем достаточно воспитанную и образованную для того, чтобы достойно держаться в обществе и вести светскую беседу. В свое время он тоже женился по любви, а не по расчету (правда, тогда он и сам был небогат), потому не придал никакого значения тому, что невестка фактически являлась бесприданницей. В его глазах, глазах обеспеченного, благополучного человека, вытащить любовь, как драгоценную жемчужину, из глубин нищеты и тягот войны было равносильно подвигу.

К удивлению Сары, ее муж был мало похож на своего отца, крупного темноволосого мужчину. В гостиной висел большой портрет матери Тони, женщины с безупречно гладкой, словно белый атлас, кожей и глазами, похожими на осколки голубого льда.

Тони не любил говорить о войне, и постепенно раны прошлого покрывались толстой коркой забвения. Радости медового месяца растворяли в сердце и сознании Сары и тревогу о судьбе брата, и воспоминания о жизни в Темре.

Тони умиляло ее восхищение теми вещами, к каким он был привычен с детства: треньканьем звонков конки, высотой зданий, деловой суетой Бродвея. Между тем Нью-Йорк был ничтожной частичкой огромного мира, который он со временем надеялся ей показать.

Сара наслаждалась роскошью. Они с мужем спали в огромной комнате на кровати орехового дерева, под пуховым одеялом, мягким, словно грезы, и безбрежным, как море. Кроме того, у нее был прелестный будуар с атласными занавесками на высоких окнах, толстым персидским ковром благородных коричнево-зеленых тонов на полу и туалетным столиком с тремя овальными зеркалами в простенке. Ее гардероб был полон модной одежды и красивой обуви.

По утрам Сара облачалась в легчайший кремовый пеньюар и пила горячий шоколад из высокого стакана тонкого стекла в серебряном подстаканнике, который Касси подавала на старинном медном подносе.

Негритянка тоже радовалась жизни в большом городе и великолепном доме. Хотя белые слуги сторонились ее, это не могло испортить ей настроения, потому что, во-первых, она тоже старалась держаться с должным высокомерием (они могли мнить себя, кем угодно, но она-то была личной горничной хозяйки дома!), во-вторых, большую часть времени она думала о своем ребенке.

Глядя на округлившийся под фартуком живот, Касси говорила себе, что все равно она прыгнула выше всех, ибо ни одна из знакомых ей негритянок не служила в таком городе, таком особняке и в такой семье.

По сравнению с нью-йоркским домом Эвансов особняк в Темре выглядел просто сараем. А его обитатели на фоне мистера Ральфа с его массивной золотой цепочкой для часов, перстнем-печаткой и бриллиантовыми запонками казались последними бедняками.

Новый хозяин был ничуть не хуже мистера Уильяма, он никогда не отчитывал Касси, не делал ей замечаний, а однажды подарил ей четвертной.

Пройдет время, и ее сын или дочь тоже станут служить в этом доме, вдобавок у ее ребенка кожа будет светлее, чем у нее самой, и он будет считаться свободным! А еще Эвансы пообещали помочь ей зарегистрировать младенца под фамилией Трамбал.

Когда со дня приезда прошла пара недель, Тони виновато сообщил жене:

— Алан просил меня разыскать одну знакомую ему даму и передать ей письмо, о чем я совершенно забыл!

Сара встревожилась.

— Даму? Айрин ничего не говорила об этом!

Тони рассмеялся.

— Не думаю, будто тут скрывается что-то личное. Алан рассказывал о своей работе в «Тайной дороге»; полагаю, его послание как-то связано с этим.

— Ты уверен?

— Не знаю. Я же не стану читать чужое письмо.

Поразмыслив, Сара решила отправиться с мужем. Стоял ветреный день, и на ней был отделанный шелковым кантом коричневый жакет из плотного сукна с большими перламутровыми пуговицами и элегантная юбка, согласно моде ниспадавшая с турнюра изящными складками.

К сожалению, мисс Паркер не жила по старому адресу, но им дали новый.

Дверь квартиры на втором этаже дома на углу Голд-стрит и Франкфурт-стрит открыла привлекательная молодая женщина. Тони был поражен. Он ожидал увидеть даму и увидел, однако то, что эта дама окажется мулаткой, оказалось полной неожиданностью.

— Простите, вы… мисс Хейзел Паркер?

— Да. — Она тонко улыбнулась. — Что вам угодно?

— Меня просили передать вам письмо.

Хейзел взяла конверт. Она сразу узнала почерк Алана, и ее сердце встрепенулось.

— Входите, — приветливо пригласила она, стараясь сохранять спокойствие. — Вы… знакомые Алана Клеменса?

— Он женат на моей… родственнице, — сказала Сара и кивнула на Тони. — А мистер Энтони Эванс — мой муж.

— Я имел честь гостить в имении Темра; тогда и произошло мое знакомство с Аланом, — сказал Тони.

Хейзел было нелегко скрыть от гостей, что сообщение о женитьбе Алана стало для нее тяжелым ударом, но она справилась.

— Прошу вас, садитесь. Он ничего не передал на словах?

— Нет. Правда, Алан кое-что рассказал о вас, — сказал Тони, присаживаясь на потертый диван. — Он говорил, что вы проявили большой героизм, освобождая негров и помогая им освоиться с новой жизнью.

— Первое — в прошлом. Что касается второго, — она небрежно вскрыла конверт, развернула и пробежала глазами письмо Алана, после чего подняла на гостей суровый и вместе с тем обжигающий взгляд, — я состою в организации, которая борется за создание общественных школ, открытых для всех детей, независимо от цвета кожи.

— Вы родились на Юге? — спросила Сара.

— Да, и прожила там до четырнадцати лет, а потом… убежала.

— Наверное, ваша организация нуждается в помощи?

— Да, хотя мы не просим милостыню, — просто сказала Хейзел.

Тони почудилось, что она видит его насквозь. Он участвовал в войне, которая не принесла ничего, кроме бессмысленных разрушений и еще большего разобщения людей, а потом преспокойно вернулся в мир, где бедные продолжали беднеть, а богатые — богатеть, и наслаждался жизнью. Он много раз слышал, как отец и его приятели рассуждали о войне, как о весьма прибыльном предприятии, и подозревал, что организации, вроде северной Союзной лиги или южного Бюро вольных людей используют проблемы освобожденных рабов в собственных корыстных интересах.

Отец часто говорил: при новом порядке вещей выигрывает тот, кто идет на определенный риск. Ральф Эванс не стал заколачивать миллионы на противозаконной торговле с врагами, он не собирался мошенничать, делая консервы из некачественного мяса. Он всего лишь добился подписания федерального контракта на поставки своей продукции в армию и во много раз преумножил свое состояние.

Тони и Сара вышли на улицу и оглянулись в поисках экипажа. Вдоль дороги маячила цепочка слабых, колеблющихся огней, тогда как в конце этого призрачного, мерцающего тоннеля притаился мрак, мрак неизвестности.

«Похоже на жизненный путь, — подумал Тони. — Приходится пробираться на ощупь туда, где, возможно, ничего нет, и человек никогда не знает, реальны ли те огни, которые манят к себе, истина ли это или мираж, который сбивает с дороги».

— Скажи, почему ты выбрала не Темру и хлопок, а… меня? — спросил он жену.

Сара улыбнулась.

— Не из-за денег! Я тебя полюбила.

Тони сжал ее руку.

— Знаю. И все же есть и другие причины?

Она помедлила, потом сказала:

— Юг изменился. Я едва ли могла бы стать счастливой, оставаясь в Темре. Мне было проще начать новую жизнь.

Конечно, далеко не все в этой жизни было гладко и просто. Сара знала, что толпы хорошо одетых горожан, что прогуливались по Вашингтон-сквер, делали покупки в магазине Ховоута и универмаге «Тиффани», не имели понятия об ужасах войны, о борьбе и лишениях южан.

Ни родственники и знакомые Эвансов, ни даже белые слуги не могли смириться с тем, что Сара привезла с собой черную, как сажа, горничную. Касси тоже об этом знала. Почтительно склоняя курчавую голову, негритянка, случалось, бросала исподлобья такие взгляды, что становилось не по себе. Некоторые из прежних слуг уволились через день после того, как Касси водворилась в доме, а остальные не желали делить с ней место за кухонным столом.

Ни один из осуждавших «безжалостных южан» северянин никогда не признал бы, что люди, имеющие кожу цвета масла какао, могут обладать сердцами, такими же ценными и чистыми, как безупречно отшлифованный бриллиант.

— Я бы хотела помочь этой женщине, — промолвила Сара.

— Я тоже. И не только ей. Нищим белым фермерам, освобожденным неграм, лишенным земли. Север разгромил Юг, и он же должен дать ему будущее. Несколько дней назад отец спросил меня, что я намерен делать дальше. Тогда я не знал, что ответить, а теперь скажу: будет справедливо, если ты займешься благотворительностью, а я — политикой. Полагаю, твое желание и мой долг в сочетании с деньгами Ральфа Эванса могут дать неплохой результат.

Оставшись одна, Хейзел перечитала письмо Алана. Она всегда пыталась отвлечься от собственных эмоций и думать о чувствах других людей. Но сейчас ей не хотелось этого делать.

Написав ей столь откровенно и в таком тоне, он безжалостно разбередил ее раны. Но при этом неосмотрительно открыл свое сердце.

У Алана и Айрин был ребенок. Мальчик, которого звали Коннор. Хейзел вспомнила, что Алан не проявил никаких чувств к осиротевшим, брошенным детям, к мальчику, встреча с которым отнюдь не случайно оставила след в ее сердце.

С той самой поры, как начинают меняться душа, тело и разум и приходит пора взросления, она искала смысл жизни и вскоре нашла. И только она знала, что он заключался не в том, чтобы обрести свободу или служить людям, а в том, чтобы быть непохожей на остальных.

Сейчас все, чего она упорно добивалась и добилась, обернулось против нее самой. Хейзел страдала от одиночества, душевной пустоты и тосковала по обычным вещам: дому, детям, семье. Письмо Алана стало лишней каплей и в без того переполненном сосуде.

Теперь на одной чаше весов была она сама с ее потерянной любовью и желанием сохранить для себя хоть какую-то частичку того, кто — увы! — ее отверг; на другой — Алан с его белой возлюбленной и сыном, которого он совершенно не знал. Зато она, Хейзел, видела мальчика — это невероятное создание, казалось, состоящее из длинных ресниц, шелковистых волос, золотистой кожи, видела и успела полюбить. Теперь, зная чей он сын, она любила бы его еще больше.

Ей предстояло принять решение. И, кажется, она уже знала, каким оно будет.

Утром она, облаченная в легкий пеньюар, готовила кофе в своей квартире. По возвращении в Нью-Йорк Хейзел пришлось переехать в другой район. После четырехдневного кровопролития, произошедшего три года назад и получившего название «Ирландский призывной бунт», давно тлеющая ненависть к цветным и неграм раздулась в пожар, и они предпочитали селиться подальше от мест, наводненных белыми эмигрантами.

Сделав первый глоток, Хейзел раскрыла утреннюю газету и прочла: «30 июля 1866 года в Новом Орлеане (штат Луизиана) был учинен негритянский погром, носивший особо жестокий и организованный характер. Предлогом для погрома явилась попытка бывшего законодательного собрания штата вновь собраться в Новом Орлеане. Ходили слухи, что оно попытается высказаться за наделение негров избирательными правами».

Пробежав глазами еще пару абзацев, она замерла. Далее было написано следующее: «По предварительным данным, за минувшие сутки убито сорок четыре человека, легко ранено девяносто, тяжело — шестьдесят. В числе прочего, участники погрома подожгли приют для цветных сирот. Хотя здание загорелось после того, как монахини вывели из него детей, по непроверенным слухам, среди воспитанников приюта имеются жертвы. В городе по-прежнему неспокойно: полиция советует жителям не покидать домов без крайней необходимости».

У Хейзел перехватило дыхание и задрожали руки. Бросив газету на пол, она немедленно начала собираться в дорогу.

Глава 6

Сестра Меганн обошла детские спальни с лампой в руке. Она проделывала это каждый вечер — то был предпоследний ритуал перед отходом ко сну. Последним была молитва.

Монахиня молилась за всех, поскольку во время службы дети, особенно мальчишки, тайком корчили друг другу рожи, стреляли глазами, а то и камушками, которыми были набиты их карманы. За такие проступки следовало бы сечь, но большинство воспитанников приюта были достаточно биты, чтобы стать совершенно невосприимчивыми к физическим наказаниям.

Иногда сестре Меганн хотелось приласкать какого-нибудь ребенка, но она почти всегда отказывалась от этой мысли, потому что едва ли у нее хватило бы сил и времени сделать то же самое для остальных воспитанников.

Она знала, что их ждет по выходе из приюта в возрасте четырнадцати лет: полурабская жизнь, возможно, хуже прежней. Год назад был принят закон, обязывающий гражданских чиновников представлять в местные суды сведения о чернокожих моложе восемнадцати лет, не имеющих родителей. Такие негры должны были отдаваться в ученичество всем желающим плантаторам вплоть до совершеннолетия. Чему их могли научить на плантациях и что произойдет с ними потом?

Одни будут жить, покоряясь судьбе, и делать любое дело за кусок хлеба. Другие взбунтуются, ступят на скользкий путь, попробуют виски, возьмут в руки нож, сталь которого нальется силой их досады и злости, а их взгляд подернется кровавой пеленой. А девочки пополнят ряды цветных проституток и многодетных матерей, вынужденных в одиночку сражаться с отчаянием и нищетой.

Пока что мальчишки мирно посапывали — негритянские дети не жаловались ни на бессонницу, ни на отсутствие аппетита.

Монахиня собиралась уходить, когда в спальню вошла молодая сестра и с тревогой прошептала:

— В городе неспокойно, матушка!

— Знаю, — ровным голосом произнесла сестра Меганн, — вчера сожгли здание законодательного собрания и дом начальника полиции.

— Мы с сестрами боимся за детей!

— Все в руках Господа. Думаю, они нас не тронут, — ответила монахиня, и в это время снаружи донеслись зловещие крики.

— Они здесь, они уже здесь! — в страхе прошептала молодая сестра и принялась креститься.

— Сохраняйте спокойствие. Займитесь детьми. Я поговорю с этими людьми.

Однако выйдя во двор, сестра Меганн поняла, что уговоры бесполезны. В течение нескольких лет сквозь стены приюта проникали тревожные слухи, просачивалась ненависть жителей города.

«Чернокожие будут плодиться, а мы должны кормить их детей!»

«Зачем их учить, пусть работают в поле!»

«Негры не могут жить сыто, когда белые голодают!»

На приют надвигалась огромная темная волна со сверкающей красноватой пеной: толпа погромщиков с факелами в руках. Голос этой толпы был подобен утробному реву гигантского животного, внезапно проснувшегося в своей норе.

Сестра Меганн знала: когда видишь, что беда неминуема, проще переждать бурю. Она велела сестрам вывести детей во двор. У нее оставалась слабая надежда на то, что погромщики не тронут беззащитных сирот, вместе с тем она не сомневалась в том, что они подожгут приют.

Когда сестра Виктория пришла их будить, Конни уже проснулся. Ему почудился блеск молнии и раскаты грома. Он открыл глаза. Большинство мальчишек сидело на кроватях; некоторые вскочили и смотрели в окна. В их лицах отражалось непонимание и любопытство.

Тяжелый, душный воздух был полон тревоги; Конни чувствовал, что вот-вот случится что-то плохое, если уже не случилось.

— Поднимайтесь, дети, и выходите во двор, — сказала сестра Виктория.

Она велела им построиться и считала по головам.

— Что происходит? — шепнул Конни Сэму.

— Думаю, нам пришел конец, — заявил мальчик. — Сюда явились белые: во дворе их целая толпа — я видел в окно!

Коннор задрожал.

— Что они хотят сделать?

Сэм сверкнул глазами и улыбнулся так, как улыбаются негры, когда приносят белым господам плохие вести.

— Догадайся! Они нас убьют или разберут по одному на плантации! Заставят работать, а может, просто скормят свиньям!

— Что же нам делать?! — прошептал Конни, с тревогой глядя на сестру Викторию, которая пыталась угомонить мальчишек.

— Давай спрячемся и никуда не пойдем? — предложил Сэм. — Когда всех выведут, тайком улизнем отсюда и убежим подальше.

В его глазах была жажда приключений, тогда как Конни предчувствовал настоящую опасность.

— Хорошо. Только мне нужно забрать Розмари.

— Девчонку? Зачем!

— Я не могу ее бросить. Она моя сестра.

Они тихонько отступили назад, заползли под кровати и притаились.

Сестра Виктория сбилась со счета, начала снова и все равно не досчиталась двоих воспитанников. Она просила мальчиков подсказать ей, кого нет; те крутили головами и называли имена, но потом оказывалось, что эти ребята находятся на месте.

В конце концов монахиня решила, что ошиблась в подсчете, и повела воспитанников вниз.

Когда мальчики остались одни, Сэм принялся радостно прыгать по кроватям. Не на шутку встревоженный Конни торопил его: он боялся, что они не успеют забрать Розмари.

Они вышли в коридор и побежали в другое крыло. Две монахини как раз вели по лестнице девочек. К счастью, Розмари оказалась в середине длинной вереницы; когда она поравнялась с выходящими в коридор дверями, за которыми стояли Конни и Сэм, ее названный брат схватил девочку за руку и втянул в коридор. Монахини, одна из которых возглавляла, а другая замыкала процессию, ничего не заметили, а вскрик Розмари заглушил гомон маленьких негритянок, которые, похоже, никогда не закрывали рта.

— Пойдем с нами, — прошептал Конни девочке. — Остальных убьют, а мы решили спастись.

Розмари сразу и безоговорочно поверила ему. Конни взял ее за одну ручонку, а в другой она сжимала тряпичную куклу.

— Давайте проберемся на кухню: надо что-нибудь взять в дорогу, — сказал Сэм.

Между тем сестры вывели воспитанников во двор. Толпа наседала на монахинь, выкрикивая ругательства и угрозы, и все же не решалась тронуть ни их, ни негритят, которые, сгрудившись в кучу, жалобно хныкали и испуганно таращили сверкающие белками глаза.

В конце концов погромщики побежали вдоль здания, тыкая факелами в деревянные части и забрасывая внутрь горящие тряпки. Вскоре кое-где заиграли язычки пламени, а после запылал настоящий пожар.

Сэм чувствовал себя на кухне, как дома. Он попробовал завтрак, которым их так и не успели накормить, проверил шкафчики и покидал в найденный тут же холщовый мешок галеты и несколько яблок. Потом взял большой нож и забрался на стол, чтобы отрезать кусок окорока, и вдруг застыл.

Из-под кухонной двери, словно призрачные змеи, ползли языки пламени. Мальчик спрыгнул со стола и распахнул дверь, намереваясь узнать, что происходит, а на самом деле приглашая огонь в гости.

В мгновение ока на нем занялась одежда, и он в ужасе пытался сбить пламя голыми руками. Увидев огонь, Розмари забилась в угол возле большой плиты, по-прежнему не выпуская из рук куклу.

Эта картина оставалась в сознании Конни до конца его жизни. Все купалось в огне, предметы словно бы двигались в волнах пламени и казались живыми. Жар сделался нестерпимым, они будто бы находились в огромной печи. Розмари кричала, но он не слышал ее крика. На руках Сэма лопалась кожа, но Конни не знал, как ему помочь.

Когда он решил, что все кончено и они сгорят живьем, его взгляд уперся в люк в полу. Вероятно, то был вход в погреб или подвал. Задыхаясь от дыма, он вцепился в железную ручку, которая успела накалиться, и что есть силы рванул на себя.

Он не знал, что находится внизу, потому что там было темно, тем не менее втолкнул в отверстие Розмари. С Сэмом было сложнее — на нем горела одежда, и его нельзя было схватить. Конни не знал, что подсказало ему хлестать друга попавшимися под руку и не успевшими заняться тряпками. Он сумел сбить пламя, но после того, как он помог Сэму пролезть в люк, на его пальцах вздулись волдыри, а в руках оказалась целая пригоршня спаленных волос друга.

Дети очутились в большом сыром подвале, где хранились кое-какие припасы — засоленное на зиму мясо и овощи в больших бочках. На уровне земли были проделаны забранные решетками окошки. Коннор прижался лицом к одному из них и принялся кричать, но, похоже, его никто не слышал. Розмари тихо плакала. Сэм лежал на полу и стонал от боли в обожженном теле.

Гул пламени сливался с гулом ветра. Сестра Меганн не сводила глаз с горящего приюта. Из глубины души поднималась едкая горечь. Ей было безумно жаль того, что забирал огонь: детских вещей, мебели, книг. Пахло гарью и дымом. Но она была спокойна хотя бы оттого, что к этому не примешивался запах горелого человеческого мяса.

День за днем ценой жестоких ошибок и невероятных усилий она приводила в движение этот маленький мир. Теперь, когда был проделан столь немыслимый путь и совершен такой труд, все превратилось в золу и пепел.

Остались дети, их души, в которые она успела или не успела что-то вложить. Сестра Меганн надеялась, что ей не придется все начинать заново.

Когда Джейк ушел по делам, Лила принялась собираться, хотя она всего два дня назад встала с постели и была еще слаба. Перебирая одежду и обувь, она внезапно поняла, что у нее никогда не было любимых, дорогих сердцу вещей, тех милых пустяков, наивных талисманов постоянства и счастья, которые люди бережно хранят и повсюду возят с собой.

Лила задавала себе вопрос, как ее вообще угораздило влюбиться? Большую часть жизни она провела среди людей, которые сходились, спаривались, как это делают животные, и расходились, после чего женщина рожала ребенка и воспитывала его в одиночку. Если где-то и возникало подобие семьи, она быстро распадалась. В окружающем человеческом мире, равно как и в природе, было так мало романтики, что едва ли стоило искать ее в собственной жизни. Между двумя существами — будь то животные или люди — постоянно возникает определенное притяжение, где выбор делает отнюдь не разум, и все же далеко не всегда эти отношения можно назвать любовью.

Лила пыталась быть циничной, но не могла. Она все еще любила Джейка и понимала, что своим уходом прежде всего ранит собственное сердце. И все же она решила его покинуть, ибо ей не хотелось уподобляться собаке, которая выказывает безграничную преданность своему хозяину, даже если он утопил ее щенят.

Она собрала только самые необходимые вещи и не тронула денег. Самое странное заключалось в том, что Лила не хотела ничего забывать и думала, что и как долго ей удастся сохранить в своей памяти? Полную доброты улыбку, красоту рук Джейка, которая привлекла ее в первый же день, когда они познакомились? Слабый запах мыла от его кожи? Тепло последнего прикосновения, сладость недавнего поцелуя?

Лила вышла из квартиры и закрыла дверь на ключ. У Джейка был свой. Она подумала было, не оставить ли записку вроде «Я даю тебе свободу», но потом решила не делать этого, ибо никакие слова не могли объяснить ее чувств.

Она совершенно не знала, куда идти, и понятия не имела о том, что на улицах неспокойно. Унга дала ей немного денег, и Лила рассчитывала, что ей удастся продержаться некоторое время. Однако она не обладала тем характером, какой был у индианки, в ее душе прочно поселились нерешительность и страх.

Если Унгу выгоняли из какой-то таверны, она молча поворачивалась спиной и медленно, с достоинством удалялась, тогда как Лила убегала сломя голову, боясь, как бы ее лишний раз не оскорбили, а то и ударили.

Потому она весь день бродила по городу, не решаясь поискать пристанище, и под вечер настолько устала, что уже не отдавала себе отчета в происходящем. Лила слышала стук колес экипажей и шум голосов, но все это будто существовало за какой-то стеной.

Мулатка очнулась от пощечины: на нее смотрел мужчина, его рот был искривлен, а глаза полны злобы.

— Смотри, куда идешь, цветная тварь!

Лила отпрянула и вжалась в стену дома. Она была близка к панике. Куда идти?! К Унге? Но там миссис Китинг, мать Джейка. В негритянский палаточный городок? Нет, лучше смерть!

Когда кто-то взял ее за рукав, она едва не закричала. Повернувшись, Лила увидела, что на нее сочувственно смотрит пожилая белая женщина.

— Что с тобой, милая? Тебе плохо?

— Мне некуда идти, — с трудом произнесла Лила.

— Я бы взяла тебя к себе, но мой зять не любит… таких, как ты. Как бы то ни было, уходи отсюда. На соседней улице валяются трупы темнокожих. Если тебя схватят те, кто устроил все это, тебе не поздоровится!

Едва женщина закончила говорить, как в конце улицы заклубилось грозное облако, и Лила остро почувствовала опасность.

В это мгновение она ощутила себя так, словно находилась за тысячи миль от неведомой родины, от близких людей. В этой чужой стране, где ей пришлось родиться, ее могли убить за цвет кожи, за красоту, за то, что она осмелилась полюбить белого мужчину.

Пульс стучал у нее в висках, а желудок болезненно сжимался по мере того, как к ней приближалась толпа незнакомцев, каждый из которых олицетворял жестокость и смерть.

Страх и отчаяние придали ей сил, и она пустилась бежать по улицам, потом перелезла через невысокую ограду и притаилась.

Голоса смолкли. Похоже, ей ничто не угрожало. Пришла пора оглядеться и понять, где она очутилась. Возможно, это был чей-то сад?

Осторожно раздвинув ветки кустарника, Лила едва удержалась, чтобы не вскрикнуть.

Она очутилась на кладбище, в чужом, страшном месте, населенном призраками и тенями.

Кладбище было старым, вероятно, построенным задолго до войны; в густой росистой траве едва виднелись просевшие каменные плиты, черные кресты были подернуты паутиной лунного света. Пристанище усопших обладало манящей диковинной силой, и, как ни странно, Лила чувствовала, что эта сила не причинит ей вреда.

Она никогда не думала, что, будучи живой, станет искать убежища на кладбище. Однако сейчас это было единственное место, куда наверняка не явятся погромщики: их интересовали живые, а не мертвые.

Как большинство негров и мулатов, Лила была суеверна, но сейчас она настолько измучилась и устала, что все чувства словно застыли в груди — в том числе отчаяние и страх.

Она была далека от мысли нарушать чье-либо пространство, тем более, если оно принадлежало усопшим, потому свернулась калачиком возле самой ограды.

Жизнь всегда заканчивается смертью, а любовь — печалью. Если любви пришел конец, то незачем и жить.

Небо казалось черным океаном, в котором плескалось бесчисленное количество звезд, так же, как кладбище было морем, в коем утонули чьи-то несбывшиеся надежды, где нашли покой те, кто был горячо любим, или напротив — те, кто не сумел удостоиться даже капли понимания.

Лила закрыла глаза и попыталась заснуть. Она почти отрешилась от действительности, как вдруг услышала шум.

Рядом с кладбищем пролегала дорога — по ней двигались какие-то тени, напоминавшие не призраков, а живых, реальных людей.

Мулатка слегка приподнялась, дабы убедиться, что они пришли не за ней, и увидела, как несколько мужчин волокут по земле женщину. Они что-то выкрикивали, и Лила прислушалась.

— Цветная шлюха! Разоделась, как дама! Это не пройдет тебе даром!

— В ее ридикюле деньги!

— Оставь! Потом поделим. Сначала займемся ею. Сдирай с нее одежду! Она должна получить, что заслуживает.

— А что потом?

— Разобьем голову камнем, как делали с теми неграми, и бросим на кладбище.

Сперва Лила думала только том, как бы ее не заметили, но потом в ее душе словно что-то перевернулось. Она вспомнила солдат-янки, которые застрелили ее мать и надругались над ней самой, негра из палаточного городка, принуждавшего ее к сожительству, и в ее груди закипел гнев. Ей надоело ждать чьей-то милости, она устала быть бессловесной жертвой. На смену растерянности и тоске пришла ярость, и Лила твердо решила, что несчастная женщина не должна достаться этим зверям.

Она оглянулась в поисках оружия, хотя бы какой-нибудь палки и, ничего не найдя, попыталась оторвать поперечную перекладину от ближайшего деревянного креста, в результате чего весь подгнивший снизу крест неожиданно оказался у нее в руках.

Мысленно попросив прощения у того, кому он принадлежал, Лила устремилась к дороге. Она ни о чем не думала и ничего не боялась.

Она перемахнула через изгородь и побежала к мужчинам. Заслышав шаги, один из них поднял голову и отшатнулся. Со стороны кладбища неслась безмолвная темная фигура, высоко поднявшая над головой черный крест.

Лила ожидала чего угодно, но только не этого: ночной воздух прорезали безумные вопли, мужчины бросили свою жертву и кинулись врассыпную.

Получившая свободу женщина медленно подняла голову. Она оказалась мулаткой, как и Лила, но была одета как белая дама, что, вероятно, и вызвало гнев мужчин. Ее красивое платье было порвано, волосы растрепались, лицо заливала кровь.

Лила склонилась над ней и спросила:

— Вы можете встать? Я вам помогу. Они могут вернуться — нам надо поскорее уйти отсюда.

— Да, — произнесла незнакомка неожиданно спокойным голосом, — я могу идти. Трусливые шакалы! — Она поморщилась. — Они напали внезапно, сзади, стали душить. Потом ударили чем-то тяжелым. Кажется, они украли у меня деньги.

— Нет, не успели. — Лила подняла с земли ридикюль и вложила в руки незнакомки.

Та встала на ноги и пошатнулась.

— Вы ранены, — сказала Лила. — Вам надо в больницу.

Она знала, куда идти: в самом начале их совместной жизни в Новом Орлеане Джейк подрабатывал в больнице, и Лила нередко ждала его по вечерам возле входа. Тогда он еще не стыдился показаться с ней на людях.

Возвращаясь домой, они гуляли по набережной, держась за руки, глядя, как волны разбиваются о гальку, откатываются назад и снова штурмуют берег. По их лицам скользили тени облаков. Они были одни в целом мире, и сердце Лилы трепетало от радости.

Сейчас ее путь пролегал там же, только теперь была ночь, начал накрапывать дождь, его капли вспенивали темную поверхность моря и исчезали в нем, как неизбежно исчезают, растворяются в мировых пространствах человеческие печали и слезы.

— У вас в Новом Орлеане есть родственники, знакомые? — спросила Лила женщину.

— Никого. Я направлялась в негритянский приют, чтобы забрать… своего сына. — Мулатка сделала паузу. — Ты спасла мне жизнь. Как тебя зовут?

— Лила.

— А меня Хейзел.

— Быть может, сообщить о вас вашему сыну, чтобы он не волновался?

— Не нужно. Он не знал, что я приеду.

К счастью, им удалось благополучно добраться до больницы. Там было полно раненых, и белых, и черных. Хейзел провели к свободной койке и оставили дожидаться своей очереди.

Лиле не хотелось оставлять новую знакомую, к тому же ей все равно было некуда идти. Она раздобыла воду, чистую тряпку и осторожно обмыла лицо Хейзел. Лоб молодой женщины пересекала большая рана, волосы на затылке слиплись от крови, но она ни на секунду не теряла самообладания.

У нее были большие, строгие, янтарные, как у львицы, глаза, а в мягком изгибе полных губ таилась несгибаемая ирония.

Когда Хейзел заговорила со своей спасительницей, Лила не заметила, как получилось, что именно она, та, на чьем теле не было ни царапины, излила душу новой знакомой. Спустя несколько минут Лиле казалось, будто она нашла в лице Хейзел того самого утешителя, исповедника и друга, которого ей так не хватало.

— Ничего не изменится, пока ты не научишься жить самостоятельно, Лила.

— Я не знаю, как это сделать.

— Главное захотеть. Понять, что твоя судьба зависит не от воли и желания других людей, а от твоего умения думать, учиться, принимать решения.

— Как это случилось с тобой? Ты тоже родилась в рабстве?

— Да. И с тех пор, как начала взрослеть, мечтала обрести свободу. Моя бабка и моя мать были любовницами белых. Меня ждала та же участь. И я поклялась себе в том, что смогу изменить предначертанное. Это было сродни провидению, зову судьбы. Когда пастор рассказывал нам о том, будто за то, что Хам оскорбил отца, Бог обрек все его потомство быть темнокожими и служить потомкам двух других сыновей Ноя, мне хотелось дать ему пощечину, потому что он пытался одурачить нас с помощью Библии. Когда хозяин с довольной улыбкой трепал меня по щеке, я с трудом сдерживалась, чтобы не откусить ему пальцы.

Лила улыбнулась.

— И ты сбежала?

— Да. Когда я приехала в Нью-Йорк, я не знала никого и ничего, не умела читать и писать. Познакомилась с сотрудниками «Тайной дороги», жадно впитывала все новое, и через год не узнала себя.

— У тебя необычное и красивое имя. Тебя всегда так звали?

— Нет. Прежнее имя, из тех, что обычно дают цветным рабыням, не подходило к новой жизни. И тогда я взяла другое.

Лила смотрела на нее с восхищением.

— Ты, наверное, счастлива?

К ее удивлению, Хейзел ответила:

— Я до сих пор не постигла, как сделать свою жизнь понятной другим людям, меня очень редко принимают такой, какая я есть. Но я не теряю надежды. — А потом заявила: — Ты совершила первый шаг — ушла от человека, который, вольно или невольно, возвращал тебя к прежнему рабскому состоянию. Твое сердце должно научиться биться в своем собственном ритме.

Лила вздрогнула. Это значит… попытаться избавиться от любви?!

— Напротив, я решила дать свободу ему.

Хейзел смотрела на нее пристальным взглядом, таким глубоким, что Лиле стало не по себе. А потом она поняла, что Хейзел ее не видит. Она обдумывала что-то свое.

Лила не стала мешать новой знакомой. Решив, что они слишком долго ждут помощи, она поднялась, чтобы поискать какого-нибудь врача.

Один из них хлопотал возле белого полицейского, раненного во время беспорядков, второй оказывал помощь негру, голова которого была разбита камнем.

Лила пошла по коридору и вдруг… увидела Джейка.

Он шел навстречу, одетый в выходной костюм, однако его галстук был свернут на сторону, а волосы растрепались. Рукава сорочки были закатаны до локтей; кое-где на белой ткани виднелись брызги крови.

На мгновение Лиле почудилось, будто она встретила выходца из другого мира.

Она решила, что больше они никогда не встретятся, но он пришел: то было последнее, дарованное Богом свидание.

Ей было некуда свернуть, и Джейк ее увидел. Он остановился так резко, будто налетел на стену.

— Лила! Что ты тут делаешь?!

— Я помогала одной женщине, — пробормотала она, надеясь, что сейчас Джейку не до нее и он не станет выпытывать подробности.

— В городе неспокойно; немедленно отправляйся домой. — Он пошарил в карманах и протянул ей деньги. — Возьми экипаж, сколько бы это ни стоило. Поезжай сейчас.

Лила кивнула, сдерживая слезы. Несмотря на видимую заботу, он не мог постичь глубины ее тоски и одиночества, как и силу ее любви.

Он был заточен в плену неведения, тогда как грань, отделявшая его от истины, казалась сделанной из стекла или песка.

— А ты? — через силу произнесла она. — Как ты здесь очутился? Тебя позвали?

— Я пришел сам, когда услышал, что случилось. Тут много раненых, врачам больницы не справиться без подмоги.

— Я как раз ищу доктора. Моей новой знакомой требуется помощь.

— Отведи меня к ней.

Лила подвела Джейка к кровати, на которой лежала Хейзел, и вышла в коридор. Пусть он подумает, что она отправилась домой. После он наверняка вспомнит об этой встрече и посмотрит на то, что увидел сейчас, другими глазами.

Джейк не оглянулся на Лилу, он склонился над Хейзел.

— Как вас зовут?

— Хейзел Паркер.

— Я доктор Китинг. Послушайте, Хейзел, у вас на лбу большая рана. Я должен ее зашить и зашью хорошо, так, что шрам будет почти незаметен, но вам придется потерпеть. Сможете?

— Конечно.

Джейк кивнул и быстро принес все необходимое. Зашивая рану, он отвлекал женщину вопросами и даже шутил, и вместе с тем Хейзел чувствовала, что он ни на секунду не отрывается от дела.

— Вы умница, — сказал он, закончив. — Красивая женщина и вместе с тем настоящая амазонка.

— Я не впервые слышу такой комплимент. Я была на войне.

— Неужели? Впрочем, неудивительно. И все же на сей раз я попрошу вас не геройствовать и провести пару недель в постели. Вас здорово ударили сзади, и это может иметь плохие последствия. Обещаете?

Его улыбка была столь обаятельной, что Хейзел не удержалась и улыбнулась в ответ.

— Обещаю.

Она не сомневалась в том, что стоило Китингу отойти от нее, как он тотчас о ней забыл. Он умел мгновенно устанавливать эмоциональную связь и также быстро ее разрывать — в интересах дела, которому служил. Спустя секунду с его лица слетела улыбка, и он отрывисто обратился к проходящему мимо санитару:

— Кому-то требуется неотложная помощь?

— Только что принесли негритенка с ожогами, сэр. Он без сознания.

— Где он?

Санитар кивнул.

По проходу несли носилки, на которых лежал чернокожий ребенок лет восьми-девяти. Санитаров сопровождали молодая монахиня в черном сестринском одеянии и белом чепце и мальчик, которого издали можно было принять за белого. Он цеплялся за носилки и заглядывал в лицо друга.

— Что делает здесь этот мальчик? — резко произнес Джейк, имея в виду здорового ребенка. — Немедленно уведите!

— Он не хотел оставлять товарища, которого спас, — объяснила сестра.

— То, что здесь происходит, не для детских глаз, — отрезал доктор Китинг. Тем не менее он нашел мгновение, чтобы присесть перед мальчиком, заглянуть ему в глаза и сказать: — С твоим другом все будет в порядке, малыш. Ты сделал все, что мог. Здесь мы справимся без тебя. Отправляйся обратно вместе с сестрой.

Ребенок насупился.

— Я хочу быть рядом с Сэмом.

— Доктор Китинг! — донеслось из дальнего угла. — Отправьте этого мальчика ко мне. Мы знаем друг друга. — Хейзел приподнялась и позвала: — Конни!

Он бросился к ней.

— Это вы! Вы приехали за мной?!

На длинных ресницах Хейзел задрожали слезинки. Она видела своего маленького ангела, которого, согласно только что принятому решению, должна была навсегда потерять. На самом деле она не имела права отнимать ребенка у Алана, превращать этого мальчика в живое напоминание о потерянном возлюбленном.

— Да, за тобой, но все будет иначе.

Ее лицо под опоясывающими голову бинтами выглядело печальным и суровым. Она проиграла и должна была сделать так, чтобы не пострадал также и этот ребенок.

— Вас тоже ранили?! — воскликнул Конни.

— Легко, заживет. А что случилось с твоим другом?

Мальчик рассказал о пожаре, а потом спросил:

— Когда мы сможем уехать?

В его голосе звучало столько надежды и радости, что сердце Хейзел было готово без оглядки раскрыться навстречу, однако когда она заговорила снова, ее тон был полон решимости:

— Ты не поедешь со мной. Тебя заберет твой родной отец — я ему напишу.

Глаза мальчика расширились, и он задал вопрос, поразивший Хейзел:

— Разве вы не вместе?

Она покачала головой.

Конни сжался, но потом распрямил плечи и мужественно произнес:

— Тогда вы, может быть, возьмете Сэма? У него обожжены руки, и он наверняка не сможет работать. К тому же у него нет родителей.

Глаза Хейзел наполнились слезами.

— Конечно, я возьму Сэма. А как же Розмари?

В его лице что-то дрогнуло.

— Я поклялся, что мы не расстанемся. Разве мой отец не согласится, чтобы она жила с нами?

— Я надеюсь на это.

Появилась Лила. Ее руки бессильно висели вдоль тела, а лицо выглядело безжизненным. Казалось, кто-то нанес ей еще один жестокий удар.

Все прояснилось, когда она призналась Хейзел:

— Тот врач, что зашивал твою рану, это он.

Хейзел помедлила, пытаясь осмыслить услышанное, потом осторожно произнесла:

— Он показался мне неплохим человеком.

— Это правда. Он удивился, увидев меня, сказал, чтобы я ехала домой, дал денег на экипаж. У меня есть возможность вернуться в прежнюю жизнь, и я не знаю, что делать.

— Как ты решишь, так и будет. Я могу взять тебя с собой в Нью-Йорк, Лила, и попытаться помочь, по крайней мере, на первых порах, ибо ты человек, в которого небесполезно вкладывать силы. Однако права ли я? Я много лет строила свою жизнь так, как считала единственно правильным, изо всех сил карабкалась на вершину, которую видела в своих грезах, а в результате осталась одна, без любимого, без семьи.

— У тебя есть сын.

— Я сказала неправду. Это не мой сын. Сын человека, которого я любила. Я не имею права забирать его себе.

— Верно, — медленно произнесла Лила, — мы не имеем права требовать для себя того, что нам не принадлежит.

Когда Джейк вернулся домой и не нашел там мулатки, его охватила паника. Она ушла из больницы ночью; что с ней могло случиться?!

Потом ему показалось, что не хватает некоторых вещей, тех немногих вещей, которые принадлежали Лиле, и у него зародилось зловещее подозрение.

Джейк несколько раз обошел квартиру, убеждая себя в том, что это неправда. Лила не могла уйти! Он вспомнил их встречу в больнице и похолодел. Они случайно увиделись в те минуты, когда Лила уже ушла из его жизни, когда она больше не принадлежала ему.

Он поехал обратно, надеясь застать Хейзел, с которой Лила, по-видимому, была знакома, но ему сказали, что каких-то четверть часа назад женщина покинула больницу. Джейк не знал ни ее адреса, ни кто она такая: ее след растаял, как туман в свете зарождавшегося утра. Тогда он отправился к Унге.

Индианка не могла ответить, где Лила, зато подтвердила его опасения:

— Она ушла, Джейк. Она давно собиралась уйти.

— Почему она это сделала?!

— Этого я не знаю. Это можешь знать только ты.

Конечно, он догадывался, как знал и то, что никогда бы не бросил и не прогнал Лилу. Она сама сделала выбор, тем самым предоставив ему свободу.

Джейк простился с Унгой и пошел по просыпавшейся набережной. Гремели и шлепались в воду якоря, наперебой кричали и переругивались лодочники и матросы. Море было таким, каким оно бывает по утрам: без единой морщинки, без малейшей ряби, гладкое и прозрачное, как зеркало, под безмятежным небом, присыпанным золотисто-розовой пудрой зари.

Было слишком рано для того, чтобы пить, но Джейк чувствовал себя слишком растерянным и усталым. Он не хотел возвращаться в опустевшую квартиру, ему хотелось немного прийти в себя.

Он вошел в один из дешевых кабачков, какие давно не посещал, и опустился на стул. В помещении никого не было, кроме однорукого мужчины, сидевшего за столом в углу перед стаканом виски; очевидно, завсегдатая. Джейк не обратил на него внимания. Едва ли не две трети оставшегося в живых мужского населения страны имело непоправимые увечья. Количество одноногих, одноруких, одноглазых превосходило все мыслимые пределы. И хотя Джейк относил ампутацию к последнему средству лечения ран, он не знал, как бы ему пришлось поступить на войне.

Он отвернулся от однорукого посетителя и забыл о нем.

Джейк думал не о напоминавших ночное облако волосах Лилы, не о похожих на черный жемчуг глазах, не о ее беспокойной красоте и тихой силе, и не о страстных объятиях. О том, что в его отношении к нему, так же, как в негритянских песнях, не было ни одного придуманного слова, ни одной фальшивой ноты. И начинал понимать, что ему придется начинать новую жизнь со старым сердцем.

— Тоже страдаешь от ранней жажды, приятель? — послышался насмешливый голос.

Джейк раздраженно передернул плечом, а потом, уловив в интонации говорившего что-то знакомое, поднял взгляд и остолбенел.

На него смотрел Барт, такой же, как прежде, не считая того, что сейчас в его взгляде было куда больше безнадежности и боли, а на месте правой руки болтался пустой рукав.

— Ты?! — воскликнул Джейк. Он вскочил с места, опрокинув стул, бросился вперед и заключил друга в объятия.

— Я. Не ожидал меня встретить?

— Еще бы! — Джейк чувствовал, как в его душу, словно влага в пересохшую землю, вливается волна радости. — Ты на свободе?! Как тебе удалось?

— В последние месяцы войны было некому воевать, и командование армии южан бросило клич по всем штатам: сражайся, кто может! Заключенным тоже предлагали вступить в армию — в обмен на освобождение. Я был одним из тех, кто согласился. Сначала хотел сбежать, а потом… что-то увлекло. Меня ранили в руку, рана загноилась, и доктор сказал, что надо отрезать. Пилили по живому, я едва не умер. Может, если б умер, было бы лучше.

— Как ты очутился в Новом Орлеане? — спросил Джейк, не обращая внимания на последнее замечание.

— Сам не знаю. Когда мы жили на прииске, ты все твердил об этом городе. Мне не хотелось возвращаться в Сан-Франциско, и я приехал сюда.

— Барт, — промолвил Джейк, который давно не чувствовал себя таким счастливым, счастливым за другого человека, — ты сумасшедший! Сидишь здесь и спозаранку пьешь виски, тогда как Унга вынуждена в одиночку справляться с двумя мальчишками!

— Унга? — тупо произнес Барт. — Где она?

— Здесь, в Новом Орлеане, у моих родителей.

— Двое мальчишек? Почему?

Джейк рассмеялся.

— Надо спросить у тебя! Барт-младший родился через девять месяцев после вашей разлуки.

Взгляд Барта уперся в стол.

— Зачем я ей нужен — такой?

— О чем ты говоришь? — вскричал Джейк. — У тебя нет руки, но голова, ноги и остальное на месте! И одной рукой ты сможешь обнять Унгу и надавать подзатыльников мальчишкам, если это понадобится! Не говоря о том, чтобы сделать своей жене еще парочку таких сорванцов!

— Да, — усмехнулся Барт, — об этом я почему-то забыл. Я все вспоминал однорукого Неда Истмена из Сан-Франциско, который зарабатывал на хлеб тем, что встречал новичков и рассказывал им про жизнь на прииске. Мне бы не хотелось такой судьбы.

— Она тебе не грозит. Возьмешь участок, заведешь небольшую ферму.

— С одной рукой?

— Мальчишки подрастут и будут твоими руками.

— У меня нет денег.

— Я помогу. Выступлю поручителем при займе или сам одолжу тебе деньги. Все равно мне больше не о ком заботиться. К тому же Унга много работала на моих родителей, причем почти бесплатно, так что за мной долг.

— Не о ком заботиться? — повторил Барт. — А как же Лила?

Джейк рассказал обо всем. Он не ждал ни порицаний, ни утешений, однако Барт произнес те самые слова, которые помогли расставить все по местам:

— Я предупреждал тебя, Джейк. Когда Лила сошлась с тобой, ей было не о чем сожалеть, тогда как тебя ваша связь с самого начала тянула на дно. Она желала разделить с тобой все, все, помимо постели, но ты не был готов это принять.

— Как ты принял… с Унгой?

— В отличие от вас с Лилой мы с самого начала были на равных, хотя я не сразу это понял.

— Почему ты не пытался отыскать Унгу? — спросил Джейк, стараясь увести разговор в сторону.

— Я думал, зачем я ей теперь, пусть найдет себе другого. Такая, как Унга, никогда не останется одинокой.

Джейк покачал головой.

— Значит, ты все-таки плохо знаешь свою жену, женщину, свободную, как ветер, и вместе с тем надежную, как земля. А разве тебе не хотелось увидеть Мелвина?

В глазах Барта блеснули слезы.

— Хотелось. Я много думал об этом.

— Пойдем к ним, — сказал Джейк.

Когда они добрались до дома, где жили родители Джейка, тот ожидал, что ворота откроет мать. Он хотел подготовить Унгу к неожиданной встрече, но на пороге появилась не Кетлин, а индианка.

Женщина замерла, и Джейку невольно подумалось, что если она не напомнит себе о необходимости дышать, то наверняка задохнется. Унга поднесла пальцы к горлу, внезапно сделала глубокий вдох и… Джейк много раз наблюдал, как человека забирает смерть, — стирает краски с лица, превращая живое существо в восковую куклу, но ему не приходилось видеть, как во что-то неподвижное, окаменевшее бурным потоком вливается жизнь.

Барт просто стоял и смотрел на нее, и Унга сама сделала первый шаг, после чего они неловко, но жадно сомкнули объятия.

«Что бы там ни говорили поборники мужских интересов, именно женщины всегда совершают первый шаг, приближают или отталкивают, делают выбор», — подумал Джейк.

Барт был поражен, увидев своих подросших сыновей; за столом, который собрала миссис Китинг, он и Унга обменивались такими взглядами, что Джейк не сомневался в том, что в грядущую ночь эти двое зачнут еще одного ребенка.

Когда Кетлин принялась сокрушаться, что вскоре индианка покинет их дом, Джейк не сдержался и сказал:

— Я бы мог привести сюда работящую, честную женщину, которая почитала бы вас, как никакая другая, но вы были против.

Вспоминая о Лиле, он мысленно соглашался с мнением окружающих: удачно сходятся люди, имеющие одинаковое происхождение, похожие ценности, верования и предрассудки. И вместе с тем задавал себе вопрос: разве любовь существует не для того, чтобы быть сильнее и выше этого?

Глава 7

Постепенно Темра обретала прежний вид; благо в начале года Энтони Эванс прислал деньги на ремонт дома и прочие нужды.

Повседневные трудности помогали Айрин отвлечься от более сложных и глубоких проблем. Они с Аланом наняли вольных негров для обработки хлопчатника, пообещав им половину жатвы, но через несколько дней негры по неизвестным причинам покинули поле, и пришлось срочно искать замену. Те же, что трудились поденно, могли запросто запить и не выйти на работу.

Большинство белых бедняков предпочитало обзавестись своим хозяйством, с теми же, кто не имел такой возможности, возникали те же проблемы, что и с бывшими рабами.

Айрин и Алан могли купить сколько угодно инвентаря, повозок и мулов, но им катастрофически недоставало человеческой силы.

Заброшенные поля поедала дубовая и сосновая поросль. Прежде плодородная земля умерла или в лучшем случае заснула, затаилась на время. Иногда Айрин хотелось вырасти до небес, взять в руки плуг размером с гору и пахать без устали, до тех пор, пока поле, возделанное ее руками, не будет простираться до горизонта. В ней жила неистребимая первобытная потребность в богатой урожаем земле, в сытной еде, в том, чего она так долго была лишена.

Она делала ежедневные записи в хозяйственных книгах, как это было при мистере Уильяме. Они включали не только сведения о приходе-расходе, но и наблюдения за погодой, летопись основных событий, которые происходили в имении и за его пределами. За бухгалтерией следил Алан.

Весной он показал жене газету, в которой был опубликован «Акт, имеющий целью защитить всех лиц в Соединенных Штатах», где говорилось, что все, рожденные в этой стране, объявлялись гражданами США, независимо от расы, цвета кожи или прежнего пребывания в рабстве.

Они от души посмеялись. Она родилась в Ирландии, однако была замужем за гражданином Америки, который благодаря женитьбе на ней обзавелся поместьем: чем не брак по расчету!

Алан и Айрин всегда с нетерпением ждали почту: только таким образом они поддерживали связь с миром и узнавали, что происходит вокруг. Оба понемногу смирились с тем, что соседи воротят от них нос из-за скандального брака, из-за того, что они посмели поселиться в Темре, а еще потому, что Алан служил в армии северян.

Недавно Айрин получила письмо от Джейка Китинга, чему очень обрадовалась, хотя содержание этого послания было скорее грустным. Джейк спрашивал, не вернулась ли Лила в Темру, из чего Айрин сделала вывод, что они расстались. Джейк не сообщал подробностей о своей жизни, только упомянул, что сейчас живет у родителей.

Айрин помнила о первом и единственном письме Лилы, выведенном нетвердым, но старательным детским почерком. Мулатка сообщала об успехах Джейка и писала о том, что, к сожалению, его отец и мать не согласились принять ее в семью, поскольку они не любят цветных. С тех пор прошел почти год, но больше Айрин не получила от нее ни слова.

В гостиную, где они с Аланом сидели после обеда, вошел Арчи.

— Почта, сэр! — сказал он и отвесил преувеличенно почтительный поклон.

— Давай сюда! — засмеялся Алан и взял у него два конверта.

Один из них он положил на столик рядом с собой, второй протянул Айрин.

— Незнакомое имя. А письмо адресовано Саре.

— Наверное, это от Юджина! Сара просила меня вскрывать его письма, и если будет что-то важное, телеграфировать ей из Чарльстона.

— Тогда прочти, — сказал Алан и занялся вторым посланием.

Айрин закончила первой.

— Да, это он. Он в Техасе, работает на ранчо. Надо поскорее сообщить Саре его адрес. Как думаешь, Юджина не убьет весть о том, что его сестра вышла замуж за янки? Если что-то рушится, то пусть уж рушится до конца, так?

Подняв глаза, она увидела, как изменилось лицо Алана, и спросила:

— Что случилось? От кого это письмо? Что в нем?

— От Хейзел, — ответил он, медленно сложил лист и сказал: — Айрин, кажется, наш сын нашелся.

Хотя он говорил очень тихо, ей захотелось заткнуть уши, как если бы Алан кричал. Она почувствовала, как ее вновь затягивает в водоворот надежды и страха, и боялась вздохнуть. Это был давний кошмар и светлый сон, то, что и грело, и отравляло ее душу.

Айрин положила руку на живот. Она еще не сказала Алану, что беременна. Сейчас, когда в ней опять зародилась жизнь, она стояла на пороге того, чтобы забыть прошлое, навсегда освободиться от него. Начать все заново. С Аланом и другим ребенком.

Айрин давно не плакала вслух. Она умела делать это лишь про себя. Наверное, потому ее голос прозвучал на удивление спокойно:

— Ты уверен?

— Все совпадает. Даже ирландское имя. Подумать только, я его видел! И совсем не запомнил!

Алан рассказал Айрин о том, как Хейзел нашла в Ричмонде двоих осиротевших детей и отвезла их в приют.

— Почему она тебе написала?

— Потому что я просил ее о помощи. Я передал ей письмо через Сару и Тони, — признался Алан.

Глаза Айрин лихорадочно блестели.

— Что нам теперь делать?

— Ехать в Новый Орлеан.

— Когда? Сейчас?

— Завтра утром. Надо немного подготовиться.

Он притянул ее к себе. Поцелуй Алана имел привкус слез, а его объятия были теплыми и надежными. В этот миг Айрин с невиданной силой ощутила, как сильно его любит, как жаждет и боится будущего. С нее словно содрали кожу, обнажили нервы и подставили всем ветрам.

В комнату вновь вошел Арчи и тут же попятился, но Алан, услышав шаги, убрал руки с плеч Айрин и обернулся.

— Что тебе, Арчи?

— Там приехал человек. Говорит, из Чарльстона. Он спрашивает тебя, Алан.

— Меня? — Алан поднялся с кресла и легонько коснулся руки Айрин. — Подожди.

В холле в самом деле ждал человек, хорошо одетый мужчина средних лет. Он не подал Алану руки, только кивнул.

— Вы Алан Клеменс?

— Да, это я.

— Меня зовут Уоррен Мартленд, я приехал по поручению губернатора штата. Мы можем поговорить наедине?

— Прошу вас, — сказал Алан, провел посетителя в кабинет прежнего хозяина дома и пригласил: — Садитесь.

— Теперь имение в самом деле принадлежит вам? — спросил Мартленд, обведя глазами стены.

— Им владеет моя жена. А я… помогаю ей по мере сил, хотя не уверен, что у меня есть хоть какая-то склонность к фермерству, — непринужденно произнес Алан.

— Прежде такие плантации стоили самое малое сто пятьдесят тысяч долларов, а сейчас продаются за пять — десять, но ни у кого нет даже таких денег, — заметил Мартленд и резко сменил тему: — Во время войны вы командовали негритянским полком?

Алан кивнул.

— Ходят слухи, эти ребята проявляли большой героизм?

Алан рассмеялся.

— И доставляли немало хлопот.

— Каких?

— Иные понятия не имели, что такое дисциплина, и, получив оружие, вели себя, как банда дикарей, а другие и шагу не могли ступить без подсказки. Но они в самом деле были исключительно выносливы и храбры. Кстати, что привело вас ко мне?

— Видите ли… Алан, я хочу обратиться к вам с предложением организовать и возглавить в округе негритянскую милицию. Вы, наверное, слышали о негритянских погромах в Чарльстоне и окрестностях и об отрядах ку-клукс-клана? Некоторое время назад большая группа негров обратилась к губернатору с жалобой на насилия куклуксклановцев. Мы не против выдать им ружья для защиты, но боимся, что без грамотного руководства они поведут себя так, как вы только что говорили. Мы будем признательны, если вы согласитесь нам помочь.

— Я согласился бы, если б точно знал, кого именно надо защищать, — сказал Алан.

То тут, то там находили трупы задушенных или застреленных негров, но и сами чернокожие вели себя не лучше: напившись, могли приставать к белым женщинам, угрожать расправой бывшим хозяевам. Многие не хотели жить и трудиться честно, а у тех, кто желал, не было такой возможности, поскольку им предлагали покупать землю, но они не имели денег. В этом клубке безвыходных противоречий между белыми и черными зародилась ненависть, какой не знал даже прежний рабовладельческий Юг.

Мистер Мартленд ответил:

— Я рад, что вы понимаете суть проблемы. Многим людям такие документы, как «Акт о бродяжничестве»[21], кажутся бесчеловечными. Но задумывались ли они о том, что ребят, отделенных от тех, кто жил на берегах Конго или в районе Сьерра-Леоне, всего лишь одним поколением, надо держать в узде? Иногда я думаю, не лучше ли усадить освобожденных рабов на корабли и отправить обратно в Африку!

— Это несправедливо, — сказал Алан. — Негры были вынуждены отказаться от своей культуры и языка ради культуры белых. И теперь их место рядом с ними. Белые и черные должны стать одним народом.

Мартленд смотрел на него во все глаза. Однако он не стал возражать и только спросил:

— Вы подумаете над моим предложением?

— Хорошо. Только позвольте вопрос: а где военные, которые вроде бы должны защищать освобожденных рабов?

— Поверьте, власти расследуют каждое дело. Но мы до сих пор не знаем, кто именно состоит в местном отряде ку-клукс-клана, и у нас нет возможности предотвратить их действия. Чаще всего солдаты прибывают на место, когда дело уже сделано.

Пока Алан беседовал с Мартлендом, Айрин пришло в голову прочитать письмо Хейзел. Она с любопытством развернула надушенный листок. Аромат казался завораживающим, возбуждающим, пряным, похожим на запах древнего бальзама. Почерк был аккуратный, с красивым наклоном, напоминавший почерк самого Алана.

Взгляд Айрин случайно упал на последние строки.

«Надеюсь, — писала Хейзел, — ты счастлив со своей белой женой, и все же верю, что ты не забыл время, проведенное рядом со мной, а особенно наши ночи. Я хочу повторить, что жалею лишь об одном: о том, что не родила от тебя ребенка. Я много думала о других, тогда как в первую очередь надо было подумать о себе».

«Наши ночи…» Их наверняка набралось немало: ее Алан был пылким возлюбленным!

Ее Алан. И не только ее. Все эти годы, годы их разлуки, он преспокойно жил с другой женщиной. Почему он вернулся к ней, Айрин? Потому что любил? Но если любил, зачем позволил себе сблизиться с Хейзел?

Она вспомнила, как выглядела мулатка. Тонкие, но сильные руки, широко расставленные глаза. Хейзел откидывала вуаль таким же решительным жестом, каким воин поднимает забрало. Платье плотно обхватывало ее изящные бедра, а газовая драпировка на турнюре напоминала воздушное облако.

Когда Алан вошел в комнату, Айрин пристально смотрела на него. Ее взгляд был холоден и полон внимания.

— С кем ты встречался?

Алан рассказал, но она слушала невнимательно, а когда он закончил говорить, неожиданно спросила:

— Это из-за меня ты поселился в Темре? Ты же хотел уехать на Север?

— Да, но когда ты решила, что Темра может стать твоим домом, я передумал. К сожалению, я не мог предложить тебе ничего подобного.

Айрин прерывисто вздохнула, и Алану показалось, что жена вот-вот заплачет, но она рассмеялась странным надтреснутым смехом.

— Мне страшно, Алан!

Он сел рядом.

— Чего ты боишься?

— Неожиданностей, несчастий. Что мне вновь предстоит какая-то борьба, а у меня не будет сил. Я хочу, чтобы каждый мой шаг был легким, чтобы мне было некуда спешить.

Она напряженно ждала и немного расслабилась, когда он произнес именно то, что она желала услышать:

— Я всегда буду рядом, постараюсь защитить и помочь.

Эти слова были словно любовное прикосновение, словно ключ, способный открыть тайные двери сердца и впустить в них надежду.

Ночью Айрин проснулась и подошла к окну. Стояла полная лука, отчего было светло, почти как днем. Далекие поля казались покрытыми инеем, а крыши построек словно фосфоресцировали.

В ее теле жили печаль и вера. Вера была связана с ребенком (с тем, который еще не родился; о том, другом, Айрин боялась думать), печаль — с изменой Алана. Когда они занимались любовью, она задавала себе вопрос, вспоминает ли он мулатку, представляет ли Хейзел на ее месте. Она пыталась вглядеться в лицо Алана, ведь по лицу можно многое понять и прочесть, но беда заключалась в том, что она слишком любила это лицо и не видела в нем никакого изъяна.

Он был таким сильным, таким настоящим, в его теле не было и намека на разрушение или слабость. Мысль о том, что внутри он далеко не такой цельный и стойкий, как снаружи, причиняла невольную боль.

Никто не слышал, как Айрин тихо прошептала в ночи:

Они отправились в путь ранним утром. Айрин тщательно выбирала наряд, и все же зеленое шелковое с черными кружевными вставками платье и плоская, как лист водяной лилии, завязанная под подбородком шляпка казались ей неуместными и нелепыми.

Всю дорогу Айрин не сомкнула глаз, а когда они с Аланом прибыли в Новый Орлеан, не замечала ни ослепительно-белых, отделанных кованым кружевом домов, ни курчавых зеленых садов, ни сказочной синевы моря, ни золотого блеска солнца.

Она ощущала себя невероятно растерянной и слабой. Много лет подряд она черпала силы из неведомого источника, но сейчас он, похоже, иссяк. Айрин хотелось обхватить голову руками и куда-то забиться, однако она знала: в настоящем убежища нет, как не было в прошлой, навсегда потерянной жизни. Однако сейчас будущее внушало ей еще больший страх, чем воспоминания и реальность.

Они с трудом добрались до мрачного полуразрушенного здания на окраине города. В неогороженном дворе бесилась толпа детей, черных, как армейские сапоги, и похожих, как близнецы. Все как один были одеты в холстину — ни лоскутка добротного сукна или теплой шерсти — и грубую обувь, а многие и вовсе предпочитали бегать босиком.

Когда Айрин и Алан шли через двор, мальчишки прыгали вокруг, как стая обезьян. Они кривлялись; кто-то умудрился дернуть женщину за юбку, другой улюлюкнул.

Внутри здание выглядело еще страшнее, чем снаружи, однако сестра Меганн объяснила посетителям, что приют временно разместили здесь после недавнего пожара. Монахиня со сдержанным любопытством выслушала рассказ Алана (Айрин молчала, она не могла говорить), после чего сказала:

— Я рада, что вы пришли. Надеюсь, для вас не будет секретом, что отсюда крайне редко забирают детей. Это неудивительно. Они непоседливые, шумные, с ними много хлопот. Что касается Конни, это очень послушный и умный мальчик. Вам не придется отучать его от плохих привычек и объяснять самые простые вещи. Кстати, недавно он совершил настоящий подвиг: благодаря своей сообразительности и храбрости спас от огня друга и девочку, которую называет своей сестрой.

— Сестрой? — повторил Алан.

— Полагаю, на самом деле она ему не сестра. Просто дочь женщины, которая о нем заботилась. Понимаю, вам сложно доказать, что вы настоящие родители Конни, поскольку вы и сами не до конца в этом уверены, но я отдам его вам. — Сестра Меганн встала, чтобы пойти за мальчиком, но вдруг остановилась и произнесла еще одну фразу: — Я советовала бы вам взять этого ребенка даже в том случае, если он не ваш сын.

Горло Айрин продолжал сжимать спазм. Алан, который волновался не меньше, накрыл ее ладонь своей рукой и несильно сжал.

Когда монахиня привела мальчика, Алан ощутил, как его грудь наполнилась воздухом. Он впервые по-настоящему понял, что значит почувствовать в другом человеке родную кровь.

В свою очередь ребенок обратил на него взгляд, полный такого изумления, радости и веры, что впору было зарыдать от счастья. Пожалуй, подобного взора не удостоился бы и покойный президент Линкольн, освободитель, посланный высшими силами, как детям внушали в приюте.

Айрин разглядывала ребенка. Он был слишком большим, не таким, каким она его представляла. Он пришел словно бы ниоткуда, он был сам по себе. Наверное, он был похож на Алана, но она не увидела в нем ни одной из своих черт.

Между тем Алан, забыв все тщательно приготовленные слова и продуманные осторожные вопросы, сообщил:

— Конни, мы приехали за тобой!

— Вы… мой… отец?!

— Мне кажется, да. Я не знаю этого, но я это чувствую.

У ребенка заблестели глаза, он подался вперед. Он смотрел только на Алана. Рядом с красивым, величественным человеком, его отцом, сидела бледная белая женщина, на которую он почти не обратил внимания.

— А где Хейзел? Почему вы больше не вместе? — спросил Конни. — Она сказала, что не сможет меня забрать, и увезла с собой Сэма.

Айрин болезненно сжалась. На ее лбу дрогнула тонкая, как паутинка, морщинка, которая появилась в те дни, когда она не помнила себя.

Разговор грозил перетечь в опасное русло. Алан поспешно произнес:

— Хейзел не твоя мать, она всего лишь помогала тебя искать. Твоя мама сидит рядом со мной.

Конни бросил на Айрин быстрый, испуганный взгляд, и она ответила тем же самым. Они не почувствовали, не узнали друг друга.

— Что ты помнишь о себе? Где и с кем ты жил до того, как попал в приют?

Мальчик рассказал про миссис Робинс и ее дом, про пожар в Ричмонде и про Тамми.

— Ты поедешь с нами? — спросил Алан, продолжая в одиночку вести разговор.

— Да, — Коннор замялся, — только если вы возьмете Розмари: я пообещал, что не оставлю ее одну.

— Позови сестру Меганн, — сказал Алан.

Когда мальчик вышел, он повернулся к жене. Его глаза блестели от возбуждения.

— Что будем делать?

Айрин не ответила, она сидела, как истукан, и в ее лице по-прежнему не было ни кровинки.

Вошла сестра Меганн.

— Полагаю, это наш ребенок, сестра, — сообщил Алан, — мы забираем его с собой. Но он не хочет ехать без Розмари. Что вы можете о ней сказать?

Сестра была умной женщиной, а потому ответила:

— Это чистокровная негритянка. Она неплохо чувствует себя среди других детей. Никто не станет отрицать, что для любого ребенка лучше воспитываться в семье, но если вам удастся уговорить мальчика, чтобы Розмари осталась в приюте, возможно, так будет лучше для всех.

Однако когда об этом заговорили с Конни, он очень расстроился и продолжал твердить об обещании. Вздохнув, Алан погладил ребенка по голове и спросил сестру Меганн:

— Где мы можем найти девочку?

— Она во дворе.

— Давай посмотрим на нее, — предложил Алан жене.

Он не понимал, что происходит с Айрин. Перед ней сидел ее сын, а она вела себя, как неживая! Это можно было объяснить лишь глубоким потрясением.

Конни быстро разыскал Розмари и подвел к ним.

Коротко остриженная девочка в пестром ситцевом платье выглядела настоящей африканкой. Алан видал таких на плантациях. Глуповатое выражение лица, улыбка до ушей, а через минуту — необъяснимое упрямство и слезы. Розмари разглядывала белую даму, как диковинку, при этом приплясывала на месте, готовая умчаться по своим детским делам.

— Это мой отец, — серьезно произнес мальчик, продолжая игнорировать Айрин, — он приехал за мной. Поедешь с нами?

Розмари пожала плечами, казалось, совершенно не понимая, чего от нее хотят.

— Хейзел сказала, вы обязательно возьмете нас двоих. Она понимала, что я не могу обмануть Тамми, — заявил мальчик.

Никто не был в состоянии понять, какую гордость испытал этот ребенок, появившись во дворе с тем человеком, которого уже отчаялся дождаться, никто не знал, каких усилий ему стоило балансировать на грани, продолжая стоять на своем, в то время как он видел, что взрослым не понравилась Розмари.

— Подождите нас здесь, — сказал Алан детям и взял жену за руку, — нам надо поговорить.

Они отошли на край площадки. Айрин почувствовала, как что-то сжалось внутри; ей захотелось расплакаться, но она не могла. Она вспомнила лечебницу для умалишенных и подумала о детях из приюта.

Тогда, в Саванне, ее окружали тени. Они скользили мимо, мелькали перед лицом, и ни одна из них не казалась, да и не была человеком. Так и тут: черные тени, стая маленьких неразумных животных. И среди них — мальчик, который смотрел на нее, как на чужую, и маленькая негритянка, мысли которой порхали, как мотыльки.

Айрин в волнении сжала руки. Много лет горести были основной составляющей ее жизни. Со временем она научилась переносить их легче, чем прежде. Когда Алан вернулся, она нашла утешение в его объятиях и понемногу смирилась с судьбой, которая тем временем приготовила для нее жестокий обман.

Еще до встречи с ней этот ребенок выбрал другую женщину, чье имя не сходило с его языка, красавицу-мулатку, с которой Алан имел любовную связь. Вопреки всему Айрин ощутила не радость, а внутреннее сопротивление и жгучую ревность.

Алан заслужил любовь этого мальчика одним-единственным взглядом, тогда как ей придется завоевывать каждую каплю его внимания тяжким трудом.

Впав в странное состояние, которому было сложно противиться, Айрин огорошила мужа вопросом:

— Зачем ты сказал этому мальчику, что ты его отец?

— Потому что это правда.

— Нет. Это не наш сын! — запальчиво произнесла она и неожиданно попросила: — Давай уедем!

Алан был ошарашен. Порой он не знал, чего ждать от Айрин: безнадежности или решительности, здравомыслия или полного безрассудства. Помня о том, что ей довелось пережить, он старался внимательно относиться к ее желаниям, но сейчас его нервы не выдержали.

— Ты потеряла его при страшных обстоятельствах, его продали чужим людям, как раба, а тебе сказали, что он умер! Из-за этого ты повредилась рассудком и несколько лет провела в лечебнице! Ты мечтала его увидеть, все это время, я уверен, ты думала только об этом! Теперь ты нашла своего сына и хочешь уехать?! Оставить его здесь?! — выкрикнул он и встряхнул ее, как куклу.

Глаза Айрин наполнились слезами, и она беспомощно произнесла:

— Я не знаю, что делать!

Опомнившись, Алан прижал ее к себе.

— Я помогу тебе справиться со всем, в чем ты не уверена, чего боишься. Я тебя люблю, но я готов полюбить и этого мальчика. Хотя на твою долю выпало слишком много испытаний, я прошу тебя подумать о том, что пришлось пережить также и этому ребенку. Если не хочешь брать негритянку, не надо. Едва ли нам удастся воспитать ее, как свою дочь.

— Если Коннор этого хочет, мы заберем и ее, — мужественно произнесла она.

Они не стали задерживаться в городе. Айрин хотелось навестить Джейка, но вспомнив, как Китинги относятся к цветным, она отказалась от этой мысли.

Она столь сильно перенервничала и устала, что, идя под руку с Аланом, не замечала, как на них таращатся люди, не слышала возмущенного шепота и изумленных смешков. В поезде Конни старался держаться поближе к отцу, а Розмари с детской непосредственностью крутила головой.

Чтобы немного отвлечься и успокоиться, Айрин принялась разглядывать проходящих мимо людей. Одна из них, миловидная блондинка с крошечным кружевным зонтиком, окинула разномастную компанию любопытным (но не брезгливым или возмущенным) взглядом и устроилась по соседству за деревянной перегородкой.

Спустя минуту Айрин встала с места и направилась туда, ничего не сказав ни мужу, ни детям.

— Мне стоит спрятать все ценные вещи? — спросила она.

— Думаю, это не поможет, — ответила Руби Хоуп и, радостно взвизгнув, бросилась обнимать Айрин.

— Я тебя не узнала! С кем ты едешь?

Айрин сделала почти незаметную паузу.

— Со своей семьей.

— Ты на свободе! Как тебе удалось?!

— Меня освободили янки. А тебе?

Руби махнула рукой.

— Меня отправили в тюрьму, но я недолго там пробыла: заключенных было нечем кормить, потому наименее опасных отпустили на волю.

— Ты живешь в Новом Орлеане?

— Да, живу и… работаю. С этой же целью иногда катаюсь в поездах, — ответила Руби, и они многозначительно улыбнулись друг другу.

— Если б не ты, — сказала Айрин, — я ничего бы не вспомнила.

— Вспомнила бы! Ты не из тех, кто сдается. Это твой муж? Прости, тогда я тебе не поверила. Но теперь верю. Какой интересный мужчина! Женщины должны тебе завидовать.

Айрин горько усмехнулась.

— Если б они это понимали!

— А мальчик — твой сын? Ты нашла его?

Она сделала усилие и ответила:

— Да, я его нашла.

Дети захотели есть. В смятении чувств и суматохе отъезда Айрин и Алан забыли позаботиться о припасах, однако их выручила Руби. Она принесла сверток с жареной курицей, куском сыра, хлебом и большим куском кекса с цукатами.

В свертке также обнаружились изящная серебряная ложка и массивные золотые часы. Руби сделала притворно-изумленное лицо, но Айрин лишь улыбнулась.

После еды женщины уединились за перегородкой. Время от времени оттуда доносился смех, и Алан подумал о том, что если Айрин может смеяться над тем, что у большинства людей наверняка способно вызвать лишь ужас, с ней все будет в порядке.

Глава 8

Никогда и нигде Конни не видел таких просторов. Бескрайние луга переливались волнами трав, в воздушных потоках огромного неба скользили птицы, запахи сводили с ума. Величественный белый особняк, надворные постройки, высокие стройные деревья, казалось, были созданы на века.

Когда Алан, Айрин и дети вошли в ворота, на крыльцо высыпали негры: они смотрели с жадным любопытством, но не двигались. Потом от кучки слуг отделилась большая черная фигура в белом переднике и тюрбане, раскинула руки и произнесла с широкой и доброй улыбкой:

— Это кто к нам приехал?!

У Розмари заблестели глазенки, и в следующую секунду она зашлась от восторга. Прежний уют, тепло и беззаботность прошлого возвращались к ней.

Бесс обняла маленькую негритянку и сказала:

— Как же я рада, мисс, что вы привезли в этот дом ребятишек!

Последующие минуты и даже дни были полны суматохи. Розмари мгновенно завоевала сердце кухарки, у которой не было своих детей. Девочка отвечала ей взаимностью: целыми днями крутилась на кухне в клубах пара, который шел от кастрюль и скапливался под потолком. Стук ножа или грохот кастрюль казались ей райской музыкой. Розмари обожала улыбку, голос и руки Бесс, неважно, были ли они обсыпаны мукой или вымазаны жиром.

Арчи тоже полюбил девочку. По вечерам он усаживал ее рядом с собой на крыльце и рассказывал ей негритянские сказки.

Айрин Розмари воспринимала как новую хозяйку. Увидев ее, она широко улыбалась, низко приседала, произносила «мэм!» и старалась ретироваться.

По утрам Конни быстро здоровался с Айрин и убегал подальше. Он не находил в ней, а главное не чувствовал ничего родного.

Алан пытался сблизить мать и сына, но у него не получалось. Несмотря на все усилия, они чуждались друг друга. Он с горечью замечал, что Айрин все чаще замыкается в себе, словно прячется в невидимую нору. По ночам, когда он касался ее, желая приласкать или выведать, что ее тревожит, она старалась выровнять дыхание и притвориться, что спит.

Алан боялся за жену: он представлял, что может случиться с человеком, который упорно держит самые важные чувства и мысли внутри себя. Сколько груза может вынести человеческая душа?

Однажды поняв, что Айрин не против поговорить о делах, Алан сказал ей:

— Земли Темры пустеют. Мы не можем обрабатывать столько полей. Что если, дабы они не пропали, передать их бедным фермерам, которые плачут по клочку земли?

— Отдать просто так? — уточнила Айрин.

Она подумала о том, что бы сказала на это Сара, воспринимавшая каждый клочок своей земли как кусок собственной кожи.

— Сдать в аренду. Поначалу не стоит брать никакой платы, да они и не смогут заплатить. А потом, если эти люди сумеют возродить землю, договориться, чтобы они отдавали нам часть урожая. Поверь, нас ненавидят еще и за то, что мы можем позволить себе не бедствовать, когда вся округа голодает!

Айрин усмехнулась.

— Можем. На деньги Эвансов!

Алан вздохнул.

— Боюсь, пройдет немало лет, прежде чем мы сумеем сделать Темру доходной. А еще, — он протянул руку и сплел свои пальцы с пальцами Айрин, — нам надо подумать о будущем Коннора.

Темные глаза Алана излучали свет и силу. Его бедро касалось ее бедра. Айрин боготворила мгновенья, когда все, что невольно стояло между ними, вдруг исчезало, переставало терзать душу. Но сейчас она не могла позволить себе безоглядно предаться чувствам.

— Что ты имеешь в виду?

— Я не хочу запирать его в Темре, не желаю, чтобы он становился изгоем. Если он останется жить в этих краях, значит, должен как-то сблизиться с теми, кто его окружает. Надо отправить его в школу. Ты должна отвести его туда.

Айрин отпрянула.

— Я?!

Алан сделал вид, что не заметил ее изумления.

— Я слышал, школу организовала белая женщина. Думаю, тебе будет проще договориться с ней, чем мне.

— Южанка? Они меня ненавидят.

— И все же попробуй.

— А как быть с Розмари?

Алан нахмурился.

— Розмари пока лучше оставить дома.

Где находилась прежняя школа и была ли она вообще, Айрин не знала. Новая была построена в нескольких милях от Темры и представляла собой несуразный приземистый дом, напоминающий жилье первых американских поселенцев.

Айрин и Коннор отправились туда ранним утром, несмотря на то, что погода начала портиться.

Солнце стало мутным, подул резкий ветер. Облака отошли от горизонта и висели прямо над головой. Казалось, сверху вот-вот полетят тяжелые капли, а по дороге потекут грязные потоки красной земли.

Мальчик озирался вокруг. Иногда ему чудилось, будто земля — это плоть огромного животного, покрытая шкурой из травы, колосьев, мха, и он представлял себе, что когда-нибудь этот колосс встрепенется и поднимется к небу.

Айрин быстро шла вперед. В ней словно жило некое упорное отчаяние, нежелание сдаваться неведомым враждебным силам.

Коннор вспоминал надушенные шелковые платья миссис Робинс и чопорную строгость монахинь. Айрин не была похожа ни на леди, ни на сестер. Иногда Коннору казалось, что ей все равно, как она выглядит и что на ней надето, и она далеко не всегда задумывается над тем, что говорит. Порой он замечал, как она смотрит на его отца — словно лисица, что бесшумно крадется к добыче. Но при этом в ее взгляде порой проглядывали беспомощность и горечь, мольба и затаенный вопрос.

— Тебе нравится в Темре? — спросила Айрин.

— Да. Я верю, что вернулся домой, — просто ответил Коннор.

— Ты не веришь лишь в то, что я — твоя мать! — резко произнесла она, и невольный испуг заставил мальчика сказать правду:

— Я… просто не представляю, что моей матерью может быть… белая женщина.

Айрин словно окатило холодной волной, но она ничего не сказала.

В школе ее встретила одинокая дама в выцветшем платье, со следами былой красоты на увядшем лице. Она назвалась миссис Сьюзен Стерн, а когда Айрин объяснила, зачем пришла, спросила:

— Это ваш сын?

— Да.

— А вы… та самая Айрин О’Келли из Темры?

— Вероятно, да. Только теперь Айрин Клеменс. Вы хотели еще что-то сказать? Если да, то скажите сейчас.

Миссис Стерн потупилась.

— Я знала мистера Уильяма, его жену и детей. Одно из самых уважаемых семейств в округе.

— До того момента, как в нем появилась я?

Сьюзен Стерн сжала худые руки.

— Миссис Клеменс, я хотела сказать вовсе не это. Пусть ваш мальчик посещает школу. Мы принимаем всех, разве что кроме негритянских детей.

— Почему?

— Потому что тогда разбегутся все остальные. Если б вы знали, чего мне стоило уговорить иных отцов отпустить детей в школу вместо того, чтобы они помогали в поле!

— Вы совершили настоящий подвиг, — серьезно сказала Айрин.

Миссис Стерн печально улыбнулась.

— К сожалению, у нас нет даже письменных принадлежностей. А еще течет крыша.

— Скажите, что нужно купить, я съезжу в Чарльстон и все привезу. И найму работников починить крышу.

— Правда?

— Да. — Айрин произнесла это так, что никому не пришло бы в голову сомневаться в ее словах.

В глазах Сьюзен Стерн вспыхнула надежда.

— А вы… не согласились бы поработать в школе?

От неожиданности Айрин рассмеялась.

— С чего бы вдруг?

— Потому что уроки вести некому. Люди заняты заботами об изувеченных мужьях, голодных детях, о потерянных акрах земли. На десять миль вокруг нет ни одного школьного учителя. Да если б и был, кто станет работать за гроши?

— А почему это делаете вы?

— Я потеряла на войне мужа и двух сыновей. Мне надо чем-то занять свою душу и ум, иначе я сойду с ума.

— Простите.

— Вы знаете грамоту? Я слышала, у мистера О’Келли было много книг.

— Да. Библиотека чудом сохранилась. И я умею читать и писать. Только это вовсе не значит, что я сумею учить других.

— У вас лицо неравнодушного человека, человека, не потерявшего себя.

— На самом деле я много чего потеряла. А еще я католичка, и я… не леди.

— Леди. — Сьюзен Стерн тяжело вздохнула. — Увы, ураган войны разрушил оранжереи и сломал головки цветов. Клумбы поросли сорняками. — Она сделала усилие и улыбнулась. — Простите меня за печальный пафос! Главное, вы не сделались безучастной, и вы не отворачиваетесь, не желая смотреть правде в глаза, как это делают многие.

— Откуда вы знаете?

— Я это вижу. А что до Бога… теперь я и сама не знаю, чем одна вера отличается от другой. Главное — ее не терять.

Айрин вспомнила отца Бакли, голодных ребятишек, которые собирались вокруг него на зеленой поляне, думая не о знаниях, а о еде, и неожиданно согласилась:

— Хорошо, я останусь.

Она вошла в школу вместе с Коннором, который все это время стоял возле взрослых, внимательно слушая их разговор.

Вскоре появились дети, большинство из которых выглядело плохо одетыми и худыми. Среди них было всего две девочки и ни одного негритенка или мулата. Однако лица и руки многих мальчишек загорели так густо, что Коннор казался светлее, чем они. Сыновья бедных белых фермеров смотрели на новенького без вражды, с обычным детским любопытством. Айрин облегченно перевела дыхание.

Они принялись баловаться и галдеть, но когда она обвела их внимательным взглядом, разом притихли и заняли места за грубо сколоченными голыми столами.

Ей захотелось вспомнить какую-нибудь песню или легенду с красивыми, величественными словами, способными заворожить и вызвать трепет, незаметно взять в плен.

— Меня зовут Айрин Клеменс, я ирландка, — сказала она, а потом прочитала:

Дети слушали, открыв рот. Казалось, неожиданные слова поразили их маленькие сердца.

Когда она принялась говорить дальше, словно открылись невидимые ворота, откуда вырвались свежие, пронзительные, искренние чувства:

— Никто не знает, откуда в древности люди черпали мужество. Вам нужно обрести что-то подобное, дабы жить, думая не только о хлебе, но и о том, чем будет питаться ваша душа.

Она спросила, как их зовут, умеют ли они читать и писать (неграмотных оказалось лишь трое — те самые девочки и один мальчик), а потом сказала:

— Завтра я принесу какую-нибудь книгу, и мы ее почитаем. А когда у нас появятся бумага, чернила и перья, начнем писать.

Потом они с Коннором вернулись домой. Стало еще темнее, казалось, небо изо всех сил старалось сблизиться с землей, но дождь все не шел. Иногда наползавшие друг на друга облака образовывали просветы, и Коннору чудилось, что оттуда за ним наблюдают чьи-то внимательные глаза.

Дома Айрин сообщила Алану новости. Ему тоже было, что рассказать:

— Ко мне приходили негры. Те самые, что просили защиты у губернатора. Ты не поверишь, они считают куклуксклановцев, что разъезжают ночью по округе… привидениями, душами убитых конфедератов! Многие из них так напуганы, что по ночам берут жен и детей, покидают дома и бродят в лесу!

— Ты объяснил им, что все это чепуха?

— Тебе известно, как бывает с неграми: ты битый час им что-нибудь растолковываешь, они послушно кивают головами, а в конце повторяют то же самое, что говорили в начале! Наверное, придется помочь этим несчастным.

Айрин понимала, что это означает для Алана: сделать шаг назад, к тому, от чего он пытался бежать всю свою жизнь, — признать, что он принадлежит к черной, а не к белой половине человечества.

— Почему мы не можем жить в мире даже сейчас, когда войне пришел конец! — с горечью произнесла она.

— Есть много способов разобщить людей, а соединить — только один.

— Какой? — спросила Айрин, и ее Алан улыбнулся улыбкой, которая была предназначена только ей.

— Неужели не знаешь? Любовь.

Внезапно Айрин захотелось, чтобы он сделал что-то такое, отчего она забыла бы все слова и на какое-то время потеряла рассудок.

За окном по пыльной земле забарабанил дождь. Тени облаков накрыли долину, и стало темно.

— Я устала, — сказала Айрин и закрыла глаза.

Алан взял ее на руки и отнес в спальню. Там, в грохоте капель, барабанивших по крыше, она чувствовала его всего — упругость кожи, мягкость волос, нежность губ и великодушие сердца. Соединенные навсегда, они плыли по морю, у которого не было ни берегов, ни названия.

На следующий день она захватила из дому книгу Ричарда Хилдрета «Белый раб», которую недавно выписал Алан: ей хотелось зачитать своим ученикам некоторые отрывки.

«Если вы хотите создать себе впечатление о том, — начала Айрин, — какие страдания человек, не задумываясь, не колеблясь, не чувствуя жалости, может причинить себе подобным, если вы хотите ясно представить себе, какие муки, какая боль и жгучая ненависть могут до предела наполнить человеческое сердце, — прочтите эти записки»[24].

А через неделю она взяла с собой Розмари.

День был солнечный, но прохладный, с резким ветром: Айрин любила такую погоду, она напоминала ей Ирландию. Алан спрашивал себя, почему она не стремится рассказывать Коннору о своей родине, да и вообще проводить с ним все свободное время? Ответ напрашивался сам собой. К сожалению, он не был уверен в том, что Айрин считает этого мальчика своим сыном.

Алан старался восполнить эти пробелы своим вниманием. Купил для Коннора лошадь, научил его держаться в седле, и они вместе объезжали плантацию. Во время послеобеденного отдыха уединялся с сыном в библиотеке, где они листали книги и разговаривали.

Во время прогулок мальчик расспрашивал отца обо всем, что видел вокруг. К сожалению, Алан мог рассказать только то, о чем ему довелось прочитать: он с детства был погружен в себя и мало наблюдал за природой.

Сегодня Коннор не пошел в школу: через день после того, как Айрин привела туда Розмари, на уроки не явился ни один человек. Айрин застала в школе лишь печальную Сьюзен Стерн, единственными словами которой были:

— Я вас предупреждала.

Алан пытался утешить жену, говоря, что все равно ей было бы тяжело работать в школе и заниматься имением. Он уверял ее в том, что жизнь течет так, как и положено течь, хотя это была неправда.

Сегодня Алан и Коннор по привычке отправились гулять. Находясь рядом с отцом, мальчик чувствовал, как в те пространства его души, где прежде таились неуверенность и страх, вливаются надежда и радость. Алан всегда старался ответить на его вопросы, даже на самые трудные, а если все же не мог ничего сказать, всегда объяснял, почему.

— В приюте меня не любили потому, что я светлый, а здесь Розмари не любят за то, что она темная. Именно потому сестра Меганн хотела, чтобы вы увезли ее в Темру? — произнес Коннор.

Алан не успел ответить: какой-то человек, проходя мимо, грубо задел его плечом, хотя на пустынной дороге было достаточно места.

Алан замедлил шаг и оглянулся. Он даже не заметил, что кто-то шел навстречу: мужчина словно появился из-под земли.

На вид это был типичный белый бедняк: продавленная соломенная шляпа, завязанная под подбородком обрывком шпагата, мешковатые коричневые штаны, кое-как стянутые шнурком.

Их взгляды встретились, и глаза незнакомца от злобы превратились в узкие щелки.

— Что уставился? Я слышал, ты служил федералам? Продался янки!

— Я вас не знаю, — сказал Алан.

— Зато я отлично тебя помню и не удивлен, что ты мозолишь глаза всей округе. Большинство крупных поместий сгорело, а Темра цела, и ты живешь в ней, как белый господин!

— Кто вы? — холодно произнес Алан.

— Юджин так и не сказал нам тогда, почему хотел тебя повесить, — обронил незнакомец, изучая его взглядом, — ко теперь я понимаю, за что.

Алан догадался: это был один из приятелей Юджина, в былые времена, вероятно, считавший себя джентльменом, а теперь превратившийся в белую рвань.

Было трудно представить, сколько богатых плантаторов, лишившихся всего, что они имели, от безысходности пустили себе пулю в лоб или бежали куда глаза глядят, как это случилось с бывшим хозяином Темры. Но Алан не собирался их жалеть, потому что они никогда не жалели его.

— Я не продавался янки, я не смог бы продать себя никому после того, как столько раз продавали меня. Вместе с тем я купил бы свободу любой ценой, если б ее можно было измерить деньгами.

Он сказал это, позабыв о том, что рядом с ним стоит ребенок, и вспомнил только тогда, когда скользкий, словно змея, взгляд мужчины пробежал по лицу мальчика.

Сжимая в своей руке ручонку Коннора, Алан с новой силой ощутил, как это радостно и тревожно — иметь сына.

— Не забывай, кем ты был, — предупредил незнакомец, — не то хуже будет.

Алан вернулся домой растерянным. Меньше всего он хотел, чтобы в душе его ребенка поселились враждебность и страх.

Когда вечером ему сообщили, что во двор вошла большая группа белых мужчин, он спустился к ним, взяв заряженный револьвер. Неграм и детям было велено остаться в доме, а Айрин, вопреки уговорам, последовала за мужем.

Алан знал: толпа, которая сходится в каменном молчании, намного опаснее той, что кричит и размахивает руками. Он немного подождал, думая, что неподвижный воздух вот-вот дрогнет, но ничего не происходило. Тогда Алан понял, что должен заговорить первым.

У него было небольшое преимущество (не револьвер — у непрошеных гостей тоже имелось оружие): он стоял выше, на ступеньках крыльца, а за спиной была его крепость.

Алан вспомнил военное время. Тогда он не мог позволить себе быть слабым или испытывать страх: слишком много людей верило в его могущество и власть. Сейчас он почувствовал что-то похожее.

Взяв себя в руки, он спокойно и веско спросил:

— Что вам нужно?

— Мы пришли узнать, правда ли, что ты собираешься возглавить негритянскую милицию? — спросил один из мужчин, по-видимому, главный, после недолгой, но тяжелой паузы, во время которой толпа молча пыталась вывернуть душу Алана наизнанку.

Алан не успел ответить, как другой воскликнул:

— Дать оружие в руки черным! Подумать только! Если это случится, никто из нас ни на миг не сомкнет глаз!

— Таково решение губернатора, — заметил Алан.

— Тогда поклянись, что не станешь в это ввязываться!

— Такой клятвы я дать не могу, — ответил он и снова встретил поразительно чужие, ненавидящие взгляды.

— Вижу, поместье процветает? — процедил один из фермеров. — Дом, скот, поля… Не многовато ли у вас земли?

— Я хотел предложить вам взять у нас несколько участков, но теперь едва ли стану это делать.

На этот раз тишина не казалась столь непробиваемой. Создавалось ощущение, будто сквозь мертвый камень начали прорываться ростки любопытства и… надежды. Слово «земля» означало для этих людей слишком многое, по сути, было основой жизни. Однако они не могли одним движением сбросить с себя все те бессмысленные нагромождения, болезненные коросты, которыми обросли их души.

— Почему вы не пускаете своих детей в школу? — подала голос Айрин.

Все это время она стояла позади Алана, обняв руками колонну, а теперь сделала шаг вперед.

— Потому что мы не хотим, чтобы они сидели рядом с неграми и их учила ирландская шлюха!

Алан сбежал со ступеней и с размаху ударил оскорбителя по лицу.

Мужчина выхватил револьвер и приставил к груди Алана. Тот сделал то же самое. Почти одновременно прозвучали два сухих щелчка, означавших взведенный курок.

Айрин видела по глазам Алана, что сейчас он выстрелит. Его противник тоже это почувствовал, и в его глазах заметались злобные огни, а рука дрогнула.

Алан с силой ткнул мужчину дулом револьвера в грудь, и тот упал под ноги своим товарищам.

— Цветной ударил белого! За это нужно линчевать! — глухо произнес кто-то.

Алан издевательски расхохотался.

— Попробуйте! Только не думайте, что слух об этом не дойдет до губернатора штата!

Они повернулись, как по команде, и пошли прочь. Алан и Айрин не двигались до тех пор, пока последний из мужчин не покинул пределы усадьбы.

Потом Алан повернулся к Айрин и крепко обнял ее. Она дрожала мелкой дрожью. Он перебирал пряди ее волос, а она прижалась щекой к его груди.

— Они ненавидят нас так, будто это мы навлекли на округу горе и бедствия. Почему?

— Наверное, им кажется, что мы не заслужили того, что имеем.

— Может, нам лучше уехать? Сара говорила, что Темра не может нас защитить, это мы должны защищать ее. А если у нас не получится? Эти люди способны убить нас и сжечь поместье.

— Нет, — твердо произнес Алан, — они не преступники.

Айрин молчала, и тогда он добавил:

— Ты же осталась здесь во время войны, не побоявшись янки!

— Потому что тогда мне было некуда идти.

У Алана не хватило сил сказать, что сейчас он, к сожалению, тоже не знает, куда бы они могли отправиться, где бы сумели обрести надежный кров.

Прошла неделя. Несколько учеников все же вернулось в школу, и Айрин возобновила занятия. Алан согласился возглавить негритянскую милицию для защиты от ку-клукс-клана. Хотя он без устали объяснял освобожденным рабам, как они должны себя вести, дабы не вызывать злобу и ненависть окружающих, нападения все же случались. К счастью, теперь их удавалось предупредить.

Бесценную роль в этом деле вновь сыграла негритянская почта. Каким-то чудом негры узнавали, на кого из них охотятся куклуксклановцы, и устраивали засаду в его хижине. Таким образом было успешно отбито несколько атак. К сожалению, участники погромов слишком хорошо маскировались, и никто до сих пор не знал, кто именно состоит в местных отрядах ку-клукс-клана.

В последнее время в округе стало довольно тихо. Однако многие считали, что это затишье перед бурей.

Глава 9

Джейк Китинг шел по пыльной дороге, вьющейся среди полей и исчезавшей за горизонтом. Дул горячий ветер. По спаленной солнцем траве бежала золотистая рябь.

Ему казалось, что время вот-вот повернется вспять, и в дрожащем знойном мареве появится вереница фургонов первых поселенцев, направлявшихся вглубь страны. Нищета, голод, религиозные преследования гнали их в заокеанскую страну. Однако главным было желание получить клочок земли.

Увидев слева от дороги огороженный участок и сверившись с картой, Джейк облегченно вздохнул и зашагал быстрее, мечтая о тени и о глотке холодной воды.

Ограда была новой, а дом еще не до конца достроили. Растущие вокруг кусты и деревья были недавно посажены.

На крыльце сидели два поразительно похожих черноглазых черноволосых мальчика и вдвоем читали растрепанную книгу. Они дружно подняли головы и без страха посмотрели на Джейка.

Тот присел на корточки и спросил:

— Что читаете?

— Книгу о Кожаном Чулке.

— Вы учитесь в школе?

— Да.

— Далеко?

— За пять миль.

— И как вы туда добираетесь?

— Нас отвозит отец.

— Он дома?

— Скоро вернется.

— А мама?

— Она в доме, нянчится с Джейком.

Отвечал Мелвин, а Барт-младший серьезно кивал.

Джейк не сдержал улыбки.

— Ты говоришь о своем младшем брате? Я так и думал, что вас уже трое! Только не знал, что у него такое же имя, как у меня!

На крыльце появилась Унга. Она ничуть не изменилась: невозмутимая, стройная, с длинными блестящими волосами, медной кожей и глазами, во взгляде которых можно было увязнуть, как в смоле.

Она не стала расспрашивать Джейка, почему он внезапно приехал, просто провела его в дом, предложила сесть и дала воды.

Вскоре вернулся Барт; оказалось, он ездил за семенами. Конь под ним был молодой и сильный, но Барт уверенно управлялся с ним одной рукой. Позднее он сказал, что уже привык к своему увечью и ничуть не огорчается: ведь он получил от жизни так много, а потерял — всего ничего.

— И все ж тебе наверняка тяжело работать на земле?

— Конечно. Но я должен — ради детей. Моя вторая рука — это Мелвин. Он держит доску, а я прибиваю, он копает яму, а я втыкаю саженец. А еще выручают черные работники, куда нам без них!

Они с Джейком перекинулись несколькими фразами, а по-настоящему поговорили за ужином.

Еда, которую приготовила Унга, пахнущая дымом и свиным жиром, была восхитительно вкусна. Барт открыл бутылку виски и налил два стакана.

Унга накормила старших сыновей, быстро поела сама и занялась младенцем. Она сидела в углу и, казалось, не прислушивалась к разговору мужчин.

Барт долго говорил об арахисе, который местные фермеры очень охотно выращивали, потому что он применялся с завидным разнообразием. Жмых и ботва шли на корм скоту, сами орехи можно было и солить, и жарить, и печь, и перемалывать в муку для халвы. А главное — сдавать на ближайший маслодельный завод.

— Мы вот-вот достроим дом, и, надеюсь, настанет время, когда я понемногу смогу отдавать тебе деньги.

— Это подождет. Главное вырастить детей.

Потом Барт спросил:

— Ты приехал без предупреждения. Что-то случилось?

— Я направляюсь на север и по пути решил навестить вас.

— На север? Зачем?

— Хочу отыскать Лилу.

— Почему ты думаешь, что она тебе все же нужна? — спросил Барт после недолгой паузы.

Джейк смотрел в очаг, огонь в котором уже потух.

— Иногда не нужно особых причин, все решает время. Оглянувшись назад, я вдруг понял, что все мое счастье слилось в несколько моментов, и все они связаны с Лилой. Я стал бояться обнаружить себя одиноким, ожесточившимся, постаревшим, упустившим то, ради чего только и стоило жить.

— Мы не узнаем всей правды о жизни, даже когда проживем ее до конца, — заметил Барт. — А ты знаешь, куда она уехала?

— Нет. Она не давала о себе знать. Однако месяц назад я получил вот это.

Джейк вынул из кармана небольшой белый листок.

— Что там?

— Только адрес и больше ничего. Написанный печатными буквами — его могла прислать как Лила, так и кто-то другой.

— Но ты считаешь, это она?

— Да, — Джейк усмехнулся. — Мне кажется, в целом свете я никому больше не нужен.

— А как же твое новое окружение, все эти люди, что воротят нос от таких, как она? — помолчав, спросил Барт.

— Мне все равно. Или пусть принимают меня таким, каков я есть, или… катятся к дьяволу! Их общество не стоит любви Лилы.

— Что ж, — сказал Барт, — тогда желаю удачи! Женись на ней, рожайте детей. Только это должны быть девчонки, невесты для моих сыновей!

— Еще я бы хотел заехать в Темру, — заметил Джейк.

— Кто там сейчас?

— Айрин и Алан. Они поженились и вдвоем управляют поместьем.

— Да ну? Я всегда считал, что этот парень далеко пойдет! Передавай ему привет и пусть простит за старое.

Джейк почувствовал, как изменился город, в котором он не был много лет, еще при подъезде к нему, увидев шеренги телеграфных столбов и постройки на холмах, окаймлявших долину Гудзона. Разросся, разбогател, гораздо настойчивее, чем прежде, сулил чудеса.

В Новом Орлеане тот, кто не принадлежал к какой-либо общине или клану, оказывался отверженным. В Нью-Йорке было еще хуже: здесь все решали деньги. Большой город вызывал муки неутоленных желаний, вот почему он ни за что не согласился бы здесь жить.

Джейк не сразу поехал по адресу, указанному на листке, он остановился в гостинице на Амстердам-авеню, откуда был виден Гудзон.

В тот же день он отправился на прогулку, размышляя о том, что будет, если записку прислала не Лила. Он больше не хотел и не мог выносить муки, причиняемые этой историей, которая оборвалась на полуслове.

Он долго бродил вдоль гранитного берега, возле которого теснились огромные суда, пришельцы из далеких вод, потом направился в центр, где стояли дома из кирпича и бурого песчаника, а по проложенным в два ряда рельсам бежали омнибусы, окрашенные в алый и желтый цвет.

Внезапно решившись, он сел в один из них, заплатил шесть пенсов и поехал навстречу разочарованию или счастью.

Старый коричневый дом стоял на одной из неказистых улиц в восточной части города. В основном здесь жили беспомощно плывущие по течению, очень скромного достатка люди.

Джейк поднялся по лестнице, остановился перед дверью, нерешительно занес руку и тихонько постучал.

Никакого ответа. Возможно, жильцы еще не вернулись. Да и вряд ли это было жилье Лилы. Темнокожие, которых в Нью-Йорке было едва ли более двадцати тысяч, предпочитали селиться общинами, в других районах.

Он спустился вниз и обратился к женщине, которая как раз входила в дом:

— Простите, мэм, не знаете, кто живет на втором этаже?

Она подозрительно уставилась на него.

— Отчего не знать? Молодая женщина. Только думаю, вы ошиблись.

Джейк глубоко вздохнул, усмиряя страх и преодолевая надежду.

— Вы так говорите, потому что она… не белая?

— Так вам известно? Жильцы не против. Она очень скромна и живет тихо.

— Сейчас ее нет дома?

— Кажется, она где-то работает.

Джейк кивнул, собираясь поблагодарить, и внезапно увидел… ее и смотрел, ежесекундно боясь, что наваждение исчезнет, а она шла легко и уверенно и с каждым шагом приближалась к нему.

— Лила!

Она приоткрыла рот, словно собираясь крикнуть. Ее зубы и белки глаз были яркими, а лицо — растерянным.

Женщина смотрела на них с любопытством. Лила поздоровалась с ней и коротко кивнула Джейку, приглашая подняться в квартиру.

Она сняла накидку тонкого сукна и молча принялась разжигать камин. Джейк смотрел на нее. Гибкая спина, красивая посадка головы, мягко очерченные губы. Не было лишь выражения любопытного и вместе с тем послушного ребенка, которое отличало Лилу.

— Ты работаешь? — спросил он, стремясь сгладить неловкость первых минут встречи.

— Посудомойкой в кафе, — ответила Лила и добавила, словно предупреждая его реакцию: — Мне повезло, что я смогла найти эту работу.

— В Нью-Йорке нелегко жить.

— Как и везде — для нас. Первое время мне очень помогла Хейзел, моя новая знакомая, с которой я приехала сюда.

— А теперь ты живешь одна?

— Хейзел вышла замуж, и мне пришлось переехать. Но мы часто видимся. Хейзел очень деятельная женщина. Ее муж состоит в Нью-Йоркской ассоциации помощи освобожденным рабам, а она ему помогает.

Джейк удивился: прежде бывшая невольница не знала таких слов и не интересовалась подобными вещами. Он испытывал неловкость от того, что в этом преображении не было его заслуги.

Лила выглядела все такой же тихой и скромной, и вместе с тем в ней появился стержень, какого не было раньше. Казалось, новая внутренняя сила делает ее неуязвимой; теперь она словно бы знала нечто важное и доступное только ей.

— Я рад, что ты нашла подругу, у которой есть чему поучиться.

Лила улыбнулась.

— Я стараюсь ей подражать, но не всегда получается. Скажем, Хейзел умеет забывать прошлое. А я — нет.

Он затаил дыхание.

— Ты пыталась?

— Да, но у меня ничего не вышло.

— У меня тоже.

Она села на потертый диван. Джейк опустился рядом.

— Потому я и прислала адрес.

— Потому я и приехал к тебе.

Джейк не помнил, что именно говорил Лиле. Кажется о том, что с каждым годом пустота в душе делалась все шире, как полоска воды между берегом и кораблем, который отходит от родной пристани и исчезает вдали. О том, как он тосковал, когда она уехала. И, конечно, о любви.

Темнело. Огни за окном сделались тусклыми, как ночные бабочки. Улицы тонули в кружевной тени. Воспоминания уносились, будто смытые невидимым отливом, и постепенно в сердцах воцарилось настоящее.

Джейк взял Лилу за руки и заглянул ей в глаза.

— Ты выйдешь за меня замуж? Ты хочешь поехать в Темру? Ты вернешься в Новый Орлеан?

Лила была рада, что Джейк привез ее в Темру. Все здесь было таким близким и знакомым, будто она только вчера рассталась с этим домом, и вместе с тем она была поражена, как много удалось сделать Айрин и Алану. Сейчас особняк выглядел почти так же, как до войны.

На крыльце стоял Арчи. К удивлению Лилы, он не расплылся в улыбке, не сдвинулся с места, а лишь смотрел на них с той беспросветной горечью, какую способны выражать лишь негритянские лица.

— Здравствуй, Арчи, — сказал Джейк. — Ты нас не узнал?

— Узнал. Хорошо, что вы приехали.

— Что произошло?

Арчи зашлепал губами:

— Ужасное несчастье! С Коннором. И, быть может, и с мисс Айрин.

Джейк едва не схватил его за грудки.

— Что случилось?! Рассказывай!

День, когда в школу привезли письменные принадлежности и книги, выдался радостным и суматошным. С утра Айрин вместе со Сьюзен Стерн и учениками раскладывала, расставляла и распределяла эти сокровища.

К обеду женщины отпустили детей домой, тогда как сами были намерены работать до вечера. Коннор и Розмари хотели задержаться, но Айрин беспокоилась, что они проголодаются: в спешке она не позаботилась о том, чтобы взять с собой еду. Тогда мальчик сказал, что они вполне могут вернуться домой одни.

— Мы каждый день ходим этой дорогой, и никого не встречаем.

Это была правда. Округа выглядела мертвой, опустошенной; человеческий голос слышался много реже, чем крики зверей и птиц.

Айрин смотрела на своего сына. Волосы над его высоким смуглым лбом вились крупными завитками, карие глаза были серьезными, серьезнее, чем у Алана.

Внезапно ее захлестнула волна любви к этому мальчику, такая сильная, что перехватило дыхание и задрожали руки. При этом, как ни странно, ее охватила робость. Айрин поняла, что не знает, как выразить эту любовь; попросту не умеет этого делать и, наверное, никогда не умела.

Она смущалась, потому что не знала, какой будет реакция Коннора. К тому же рядом стояла Розмари, которая не имела родителей. Ее любили темнокожие слуги, и все же она была ничьей.

Чувства Айрин проявились только во взгляде и в голосе:

— Ты уверен, что вы дойдете одни?

— Конечно.

— Только никуда не сворачивайте и нигде не задерживайтесь!

— Хорошо.

Айрин почудилось, будто Коннору хочется как можно скорее расстаться с ней, и она тихонько вздохнула.

Она долго стояла на дороге, глядя вслед двум маленьким удаляющимся фигуркам. Потом вернулась в школу.

Дети быстро шли по дороге. В отсутствие взрослых ими овладело безудержное веселье, ощущение безграничной свободы, и, едва взглянув друг на друга, они принялись хохотать, а после помчались наперегонки.

Потом Розмари сказала:

— Мне надо в кусты.

Конни кивнул и остался ждать на дороге. Он был рад возможности перевести дыхание и оглядеться вокруг.

Прежде ему не приходилось видеть столько зелени. Высокие деревья, верхушки которых колыхались, а листва трепетала на ветру, напоминали бегущих великанов с развевающимися волосами. Здесь был такой простор для всего, для фантазии, для счастья, что у него захватывало дух.

Он обрел семью. У него появились друзья. Не было ни страшных снов, ни кошмаров наяву. Даже Айрин (ни вслух, ни даже про себя он пока что не называл ее мамой) сегодня смотрела на него каким-то особенным взглядом, которого до сих пор удостаивался только его отец.

Навстречу ехали какие-то всадники. Коннор не успел ничего подумать и лишь посторонился, чтобы их пропустить.

В них было что-то странное, и он не сразу понял, что. А потом разглядел: у них не было лиц. Какие-то нелепые колпаки с узкими прорезями для глаз, как у палачей, изображения которых он видел в книжках.

Наверное, потому этот маскарад вызвал у него не смех, а ужас. Когда всадники окружили Коннора, он оцепенел от страха и не двигался с места.

— Это и есть тот самый ребенок? — спросила одна из фигур.

— Похоже. Ты сын Алана Клеменса?

Коннор не ответил, потому что потерял дар речи. Он понял, что палачи приехали за ним, что он никогда не вернется домой.

Когда его схватили и забросили в седло, он не брыкался, не отбивался и не кричал. Для всадников все оказалось гораздо проще, чем они думали. Спустя несколько мгновений об их присутствии напоминало только облачко красной пыли, медленно оседавшее на дорогу.

Полумертвая от страха Розмари еле выползла из кустов, но уже через пару секунд неслась как угорелая. Она прибежала в Темру с дикими воплями и никак не могла успокоиться, а на все расспросы взрослых отвечала только одно:

— Конни похитили привидения!

Алан бросился седлать коня. Он поехал в школу, к Айрин, хотя догадывался, что она ничего не знает.

Айрин собиралась идти домой. Увидев соскочившего с лошади Алана, она сразу поняла: он приехал не просто так. И не по радостному поводу.

Когда Алан сообщил о том, что произошло, сердце Айрин едва не разорвалось от страха. Ей показалось, что жизнь остановилась. Она никогда не задумывалась о том, что такое может случиться с Коннором. С ее сыном.

— Самое главное я не знаю, кто они, не знаю, куда и к кому ехать, — сказал Алан. — Остается ждать, а это невыносимо.

— А военные? Власти?

Он сделал долгую паузу, потом признался:

— Не знаю, стоит ли спешить обращаться к ним. Я боюсь, как бы… что-нибудь не случилось.

Поняв, что он имеет в виду, Айрин заломила руки.

— Зачем я отправила их одних!

Алан попытался ее обнять.

— Ты не знала, что может произойти. Я бы поступил точно так же.

Айрин вскинула голову, и он увидел ее искаженное болью лицо.

— Я даже не сказала Коннору, что люблю его! Не признала своим сыном. Лучше б ты женился на Хейзел, и вы бы вместе забрали его из приюта!

На мгновение Алану почудилось, что Айрин известна правда про него и Хейзел. Если б он знал наверняка, то немедля привлек бы ее в объятия и попытался вымолить прощение. Но он мог ошибаться. К тому же сейчас следовало подумать о другом.

— Я никогда не собирался жениться на Хейзел. И Коннор знает, что ты его любишь. Во всем виноват только я. Это я согласился возглавить негритянскую милицию, не думая о том, к каким последствиям это может привести.

— Теперь ты знаешь, что значит иметь ребенка, а потом его потерять! — вскричала Айрин, и в ее взгляде промелькнуло нечто, испугавшее Алана.

На пороге школы появилась Сьюзен Стерн. Он бросился к ней.

— Вы знаете, кто состоит в местном ку-клукс-клане?

Во взгляде миссис Стерн промелькнуло сомнение, однако она ответила:

— Я вам сочувствую. Прошу, не теряйте уверенность и силы. К сожалению, мне нечем вам помочь. Я слышала обрывки разговоров, но не знаю ничего конкретного. Наши мужчины скрывают от женщин такие вещи.

Они вернулись в Темру. Айрин не находила себе места. Она никого не слушала, ни на чем не задерживала взгляд, просто металась, точно зверь в клетке.

Потом ее лицо стало пустым, с него будто стерлись следы воспоминаний и мыслей. Она вся сникла и словно погасла. Внезапно Алан понял, чего он боится: того, что она утратит связь с миром, как это уже случилось когда-то.

Тогда его не было рядом. Но сейчас он мог что-то сделать.

— Я намерен отправиться к фермерам, которые приезжали в Темру. Возможно, они что-то знают, — сказал он.

— Я поеду с тобой, — промолвила Айрин, и Алан твердо произнес:

— Нет.

Он отвел ее в спальню, усадил на кровать и попытался объяснить, отчего ей лучше остаться дома.

— Почему ты хочешь оставить меня одну?!

— Не одну, а с Трейси и другими неграми. Я справлюсь сам. Я боюсь за тебя. Я не хочу тебя потерять.

Когда Айрин поняла, что он собирается уходить, она бросилась к дверям. Алан пытался ее удержать. Он был поражен, что при всей ее хрупкости в ней кроется столько силы. Ее руки казались тонкими и слабыми, как веточки молодого деревца, но когда дело доходило до сопротивления, они словно превращались в стальные тросы.

Алан страдал от того, что ему приходится так обращаться с ней, но другого выхода не было. Справившись с Айрин, он позвал Трейси. Не успев ничего объяснить, втолкнул растерянную негритянку в комнату и запер дверь.

Он не знал, кому можно доверить ключ, и после недолгих колебаний опустил его в карман.

Алан лишь приблизительно знал дорогу; к счастью, у него был хороший конь, не чета тем клячам, на каких ездили в округе.

Он несся через равнину, поросшую низкими дубами и молодой сосной так быстро, что ему казалось, будто он летит над землей, и вскоре увидел ферму. В поросшем травой дворе стояла старая расшатанная повозка и унылая тощая лошадь. Крыша дома покосилась и почернела, выбитые стекла были заткнуты тряпками.

Алан миновал двор, распахнул дверь и вошел в помещение. Там было темновато, он сумел разглядеть лишь слишком массивный для такой маленькой комнаты стол, за которым сидел мужчина.

Алан понял, что не ошибся. У него была хорошая память на лица, и он узнал хозяина дома. Это был один из тех фермеров, что приходили в Темру.

— Моего сына похитили. Куклуксклановцы, существа, которые прячут лица. Я не знаю, кто они и что им нужно, но догадываюсь. Я приехал, чтобы сказать, что проиграл. Клянусь забрать семью и уехать отсюда. Вы больше никогда меня не увидите. Мне все равно, кому достанется Темра. Я согласен на все, только верните Коннора. Дело в том, что моя жена… может сойти с ума!

Мужчина поднялся из-за стола.

— Ребенок? Я ничего об этом не слышал. Не думаю, что это сделал кто-то из нас! Мы вовсе не собирались выгонять вас из Темры. Садись. Успокойся. На тебе лица нет. Я позову соседей, мы постараемся что-то придумать.

Алан рухнул на стул и вскоре почувствовал, что его пальцы сжимают стакан. Он машинально выпил обжигающую горло жидкость и понял, что в голове прояснилось.

Из угла на него с любопытством смотрели дети, мальчик и девочка. Неожиданно Алан вспомнил свое бегство в Канаду, когда одни белые бедняки охотились на беглых рабов, а другие, рискуя собой, прятали чернокожих в своих домах.

Когда в дверь друг за другом вошло несколько мужчин, в помещении стало совсем темно, и все же Алан сумел разглядеть их лица, на которых лежала печать голода, отчаяния, нужды и других разрушительных последствий войны.

— Он служил в армии янки, — сказал кто-то, — зачем нам ему помогать!

— Да, — ответил Алан, — я там был. Я видел синие от пороха лица, мертвые тела, напоминавшие куски мяса, размозженные головы, оторванные руки и ноги. Но страшнее всего была бессмысленная ненависть человека к человеку.

— Помню, когда объявили капитуляцию и две армии сошлись на поле, мы пожимали янки руки и обнимались с ними, — заметил другой мужчина. — Эта война до смерти всем надоела!

— Но та, другая война, между белыми и черными, никогда не закончится! — в сердцах произнес Алан.

Мужчины замялись.

— Ладно, парень, мы погорячились. Негры, которыми ты командуешь, еще бесправнее, чем мы, хотя власти твердят другое.

— Ты правду говорил… про землю? — нерешительно произнес один из фермеров.

— Правду, — ответил Алан, — но сейчас я не могу об этом думать.

Мужчины немного помолчали, а потом заговорили все сразу. Алан понял, что они собираются поднять на ноги всю округу с тем, чтобы прочесать лес и обыскать все заброшенные поместья.

— Они наверняка прячут его где-то там. Разделимся на группы и станем искать. Если повезет, до темноты твой сын будет дома.

Едва Алан выехал со двора, Айрин перестала колотить в дверь и повернулась к Трейси.

— Снимай с кровати простыни и рви на полосы. Я займусь занавесками.

— Зачем… мисс? — запинаясь, спросила та.

— Сделаем веревку, и ты поможешь мне выбраться на улицу.

Глаза Айрин метали молнии, но руки двигались уверенно и медленно. Она тщательно затянула узлы и проверила их крепость. Было не так уж высоко, но она не собиралась рисковать.

Приземлившись, она некоторое время стояла, восстанавливая дыхание. Потом бросилась в дом.

— Арчи!

Тот вытаращил на нее глаза.

— Мисс?!

— Быстро беги к тем неграм, которыми командовал Алан. Пусть они возьмут ружья и ищут нашего сына. Довольно мы помогали им, пусть они послужат нам.

— Да, но…

Глаза Айрин сделались злыми.

— И не говори, что не знаешь, как их уговорить, или что это работа не для домашних негров!

— Хорошо, я все сделаю, — пробормотал он, на всякий случай отступая на шаг.

Она сурово кивнула и тут же повернулась к нему спиной.

— Куда вы, мисс? — крикнул вслед Арчи, когда она выбегала в ворота, но Айрин не оглянулась.

Разум подсказывал, что едва ли ее поиски к чему-нибудь приведут, но она не могла сидеть на месте.

Айрин бежала, пока могла, потом останавливалась, чтобы немного передохнуть, и прислушивалась, надеясь уловить человеческий голос, но слышала только шелест листвы и шум крови в ушах.

Она вдруг поняла, что все годы разлуки с Коннором не могла поверить в то, что больше никогда не увидит своего ребенка. Она не представляла его мертвым — ни в земле, ни на небесах. Но сейчас что-то подсказывало ей: Коннора могут убить. Намеренно или случайно, по неосторожности. Едва ли они похитили его с целью выкупа, скорее, желая отомстить, показать, кто хозяин в округе. Что такое жизнь цветного мальчишки для тех, кто прежде владел сотнями таких, как он!

Разумеется, Темра, чудный остров благополучия среди моря горя, не могла вызывать у разорившихся плантаторов ничего, кроме ненависти. Они были готовы пойти на что угодно, лишь бы вонзить во врага невидимый нож.

Айрин не знала, что станет делать, если не найдет сына. Чувство было жутким, как при падении в бездну.

В вышине неподвижно парил одинокий ястреб. Длинноухий заяц выскочил из кустов и стрелой полетел вперед. Листва деревьев шуршала, как накрахмаленная ткань.

Кожа Айрин покрылась мурашками. Что привело ее сюда? Почему она побежала не к людям, а в лес? Отчего прежде не задумывалась о том, насколько они одиноки в Темре? Почему позволяла себе ревновать Алана к Хейзел и не сумела полюбить собственного сына?

Она вспомнила о ребенке, который жил и рос в ней. Сейчас он был для нее ничем. Она принесла бы в жертву кого угодно и что угодно, лишь бы найти и спасти Коннора.

Внезапно Айрин повернулась и устремилась к дому миссис Стерн. Тень сомнения в глазах Сьюзен, которую ей удалось заметить, служила залогом крохотной надежды.

Она домчалась туда за четверть часа. Сьюзен стояла на пороге, приложив руку ко лбу козырьком, будто кого-то ждала. Увидев Айрин, она не удивилась и сразу сказала:

— Я знала, что вы придете. Я поговорила с соседками. К счастью, мы, женщины, любим подслушивать. Не могу сказать точно, где держат мальчика, вроде в одном из сожженных и заброшенных поместий, что находятся поблизости. Таких в окрестностях всего три, и они расположены недалеко друг от друга.

Айрин ничего не ответила, лишь одарила Сьюзен взглядом, в котором было столько же благодарности, сколько презрения.

— Будет лучше, если вы позовете мужа! — крикнула вслед миссис Стерн, но Айрин не обратила на это внимания.

Она знала, где находятся эти поместья, и бросилась к ближайшему из них.

Она давно не бывала в таких местах, потому что, как и прочие уцелевшие жители округи, старалась обходить стороной эти памятники несчастью и горю.

Айрин долго рыскала в могильной тишине, среди груды обгорелых кирпичей, но ничего не нашла. Тогда она побежала дальше.

Вскоре она увидела еще одно разрушенное поместье, на первый взгляд, такое, как и другие. Однако здесь на помощь Айрин пришло то, что зовется чутьем.

Оно не подвело. Вскоре она заметила следы копыт на земле — не так давно здесь побывали какие-то всадники.

Не смея дышать, Айрин подошла ближе. На полуразвалившейся ограде висели рваные тряпки — следы прошлой жизни. От дома остались лишь черные трубы и белые колонны, лежавшие поперек двора, да еще… чьи-то горькие воспоминания.

Здесь было негде спрятать человека, кроме… Сделав несколько шагов по осколкам черепицы, Айрин вскарабкалась на обгоревший фундамент и очутилась там, где когда-то был холл. Мраморный пол потрескался, в трещинах росла трава.

Переступив через четыре порога, она приблизилась к высокой трубе, напоминавшей почерневший гнилой зуб. В кухонном полу обычно был вход в погреб, где хранились припасы.

Под ногами хрустели черепки. Квадратная дыра была закрыта досками. Айрин отодвинула их и заглянула вниз.

В следующий миг ее сердце растаяло. На дне ямы, покрытом опавшими листьями и чем-то похожим на мох, скорчившись, подтянув колени к лицу, спало ее единственное сокровище. Ее сын.

Коннор не двигался. А если он мертв?! Она не видела на его теле ни крови, ни ран, но он мог умереть от чего-то другого. Ужас обжег ей горло, опалил внутренности и заледенил душу.

Айрин завороженно смотрела на ребенка, не смея его окликнуть. В голове не было ни одной мысли, но ее чувства жили, она очень остро воспринимала действительность.

Она его любила. Это был их с Аланом первенец, плод запретной, но такой сладкой любви. Он мог вырасти, он был бы очень красивым. И… счастливым.

Был бы. И, возможно, еще будет.

Наконец Айрин решилась и тихо позвала:

— Коннор!

Он встрепенулся, открыл глаза, и ее душу захлестнула радость.

— Сынок!

— Мама!

Он смотрел с такой надеждой, что она разрыдалась.

— Сейчас я тебя вытащу.

Лестницы не было. Айрин спустила в яму доску и протянула руку.

— Вылезай!

Когда Коннор очутился в ее объятиях, она едва не сошла с ума от счастья. Она плакала и смеялась, тормошила сына и покрывала его лицо поцелуями.

— Тебя не били, не обижали?

— Нет. Но они скоро вернутся. Они так сказали. Я слышал.

— Тогда нам надо бежать.

— Где отец?

— Он тоже тебя ищет.

И тут она почувствовала, что обессилела. От долгой гонки, от невероятных переживаний.

Она села на землю и вытерла рукой потный лоб.

— Сейчас я объясню тебе, как добраться домой. Беги что есть мочи и никуда не сворачивай. Увидишь людей — прячься.

— А ты… мама?!

Коннор произносил это слово с такой любовью, о какой Айрин не смела мечтать.

— Я пойду за тобой. Просто мне надо… немного передохнуть.

У нее кружилась голова, к сердцу подступала слабость, а к горлу — тошнота. А потом ее словно подхватило и стремительно понесло в удушливую тьму.

Айрин очнулась оттого, что Коннор тряс ее за плечо.

— Мама, они едут, я слышу! Надо уходить.

Она заговорила сперва с трудом, а потом все уверенней и быстрее. Сказала, что не может бежать и что ему придется добираться домой одному.

— Я тебя не оставлю! — заявил он твердо, как маленький мужчина.

— Не волнуйся за меня. Я им не нужна. Они ничего мне не сделают. А ты… ты приведешь сюда Алана и других людей.

Когда Коннор убежал, Айрин облегченно вздохнула. Она слышала мужские голоса, фырканье лошадей, позвякивание удил, цокот копыт. А потом увидела людей.

Их было немного, человек шесть или семь, но они и впрямь выглядели зловеще. На головы троих из них были нахлобучены колпаки с прорезями для глаз, лицо других скрывали маски. Айрин представила, как это могло действовать на невежественных и суеверных негров и белых бедняков.

Мужчины явно не ожидали увидеть здесь женщину, растрепанную и бледную, с яркими зелеными глазами, взгляд которых, казалось, пронзал их насквозь.

— Где мальчишка? — пробормотал кто-то.

— Далеко отсюда, — ответила Айрин.

— А что ты здесь делаешь? — злобно произнес один из мужчин.

Было видно, что он узнал ее и не собирался проявлять к ней уважения.

— Я его мать и пришла за ним. — Она сделала шаг вперед и заметила, как кое-кто из негодяев, похитивших ее сына, невольно попятился. — Чего вы хотите, что вам нужно?

— Послушайте, леди! — вперед выступил человек, в осанке и голосе которого было что-то благородное. — Мы хотим, чтобы всякие «саквояжники» убрались с Юга. Чтобы янки не пытались заставить нас признать равноправие негров. И чтобы чернокожие не шлялись по дорогам, угрожая мирным гражданам. Чтобы Юг наконец поднялся с колен.

— А от моего мужа и сына?

Айрин почувствовала, как мужчина смягчился.

— Мы собирались вернуть вам мальчика после того, как ваш муж устранился бы от командования неграми.

— А если бы он отказался?

Мужчины молчали. Вероятно, они не могли такого представить.

— Мы объясняем им, как должно себя вести, — сказала Айрин. — Мы следим за ними. Кое-кому пообещали выделить участки.

— Бесполезно лелеять сорняки, от этого они не превратятся в цветы. Их надо вырывать, другого выхода нет, — твердо произнес «джентльмен».

— Вы приехали из Ирландии, — вмешался другой, не скрывая раздражения, — вы чужая в этих краях, вы ничего не знаете о традициях Юга. Еще до войны вы умудрились навлечь неслыханный позор на тех, кто вас приютил. Я не удивлен, что Уильям О’Келли умер, а его дети подались куда глаза глядят. И теперь вы живете в Темре на правах хозяйки, с цветным мужем, который вдобавок служил федералам!

Айрин усмехнулась.

— Кому он мог служить? Вам? Тем, кто никогда не считал его за человека?

— Я тоже сражался в армии, леди, — вновь заговорил тот, кто показался Айрин единственным джентльменом, — разумеется, на стороне Юга. Мы потерпели поражение, но я не думал, что жизнь кончена. А вернувшись домой, узнал, что янки сожгли мое поместье, изнасиловали и задушили жену, проломили головы детям. Они воевали за свободу негров, и теперь негры имеют право голоса, носят оружие и думают, что они выше нас.

— Мы хотим, чтобы вы продали имение и навсегда уехали отсюда. Вы не найдете здесь ничего, кроме ненависти, а возможно, и смерти, — сказал другой.

— Вы угрожаете мне? Напрасно: я никогда не уеду из Темры. Это мой дом. Ни живая, ни мертвая я не покину эту землю. Потому что она моя. И я заставлю вас ответить за то, что вы сделали! — с этими словами Айрин подскочила к ближайшему человеку, резким движением сорвала с него маску и воскликнула: — Ничто не заставит меня забыть это лицо! Я разыщу вас всех, и вы предстанете перед судом! За похищение моего сына! За то, что наводите страх на мирных людей!

Мужчины остолбенели. Они не ожидали такого поворота. Эта женщина и впрямь была чужой, она ничего не боялась, не следовала традициям, не признавала законов.

Когда она бросилась на следующего человека, его нервы не выдержали. Он собирался оттолкнуть ее, но вместо этого нажал на курок.

Айрин не почувствовала, как упала, как ударилась о землю. Очнувшись, она поняла, что лежит в мокрой пахучей траве, а над головой распростерлось небо. В теле были слабость и боль, но сознание оставалось ясным. Айрин подумала о том, сколько раз в нее вселялось что-то безнадежное, тяжкое и скольких усилий ей стоило сбросить с себя этот гнет! Сейчас она меньше, чем когда-либо, была уверена в том, что справится.

Одна половина ее существа настороженно следила за тем, что было вокруг, другая прислушивалась к тому, что происходило внутри.

Откуда-то издалека доносились голоса:

— Зачем ты в нее выстрелил?!

— Это произошло случайно. Я не хотел!

— А я с самого начала не желал участвовать в этом! Что теперь делать?!

— Надо отвезти ее к мужу.

— Лучше оставить здесь.

— Делайте что угодно, я еду в Темру.

— Ты хочешь предать всех нас! Надо разойтись по домам и затаиться!

— Как последние трусы? Это недостойно южан.

Вскоре все стихло.

Айрин была рада, что они уехали, ей не было до них никакого дела. Она страдала от боли, дышала с трудом и все же могла думать. Ей хотелось окунуться в воспоминания, мысленно вновь пережить историю своей любви, может быть, потому, что сейчас ей было сложно нарисовать картину будущего.

Она жалела о том, что скоро широко распахнутый мир навсегда закроется для нее, а для не рожденного ребенка не раскроется никогда. Возможно, она все-таки правильно поступила, не рассказав о нем Алану? В этом случае ему придется меньше страдать.

Она думала об Алане и нисколько не удивилась, когда над ней склонилось его лицо, любимое лицо, в котором было что-то обжигающее нервы и согревающее сердце. И порадовалась тому, что еще раз смогла его увидеть.

Вокруг были и другие, белые и черные лица, среди которых было много знакомых.

Какой-то человек без конца повторял ее имя. Айрин узнала Джейка Китинга.

— Айрин, поговори со мной, прошу, не теряй сознание!

— Мне не страшно умирать, — прошептала она, — жаль только, что погибнет ребенок.

— С Коннором все в порядке, он дома, — сказал Алан.

— Я о другом, который… внутри.

Алан содрогнулся от неожиданности, а Джейк быстро проговорил:

— Нам нельзя ее трогать. Придется все делать здесь.

— Айрин! — голос Алана срывался от волнения. — Совсем скоро ты окажешься в Темре. Ты не умрешь.

— Если это случится, — Айрин говорила с трудом, — ты можешь взять к себе Хейзел. Так будет лучше… для Коннора. И… для тебя.

— Зачем нам Хейзел! Нам нужна ты.

— Я прочитала ее письмо, — сказала Айрин и закрыла глаза.

Он покрывал поцелуями ее руки, и на них капали его слезы, но она уже ничего не чувствовала.

Глава 10

Вместе с тем, как увеличивался ее живот, в душе Лилы росло чувство успокоения и радости. Она жила в Новом Орлеане, она была женой Джейка и ждала от него ребенка.

Она больше не казалась себе былинкой, сорванной с привычной почвы и увлеченной бурным ветром. В ней появилась уверенность в себе; она не испытывала страха ни когда сама выходила на улицу, ни когда в дом приходили знакомые Джейка. После женитьбы он потерял часть пациентов, однако считал, что о них не стоит жалеть, а если кто-то приходил в замешательство от его брака с цветной женщиной, взгляд Джейка твердо говорил: «Уважай тех, кого я люблю, иначе нам придется расстаться».

С его родителями Лила не общалась. Она не ведала, намеренно ли Джейк снял квартиру в том районе, где жили Энгус и Кетлин Китинг и где издавна селились только белые, и никогда не спрашивала его об этом.

Она знала, еще по Нью-Йорку, что появление в квартале одной-единственной цветной семьи, даже если это были воспитанные и имеющие достаток люди, случалось, служило сигналом для поспешного переселения белых.

Здесь никто как будто не возмущался таким соседством, хотя и не предлагал ей дружбу.

Однажды, уже будучи беременной, Лила случайно столкнулась на улице с миссис Китинг, и эта встреча оставила в ее душе горький осадок.

По улицам тянулся нескончаемый шумный поток доверху нагруженных товарами повозок, которыми управляли громогласные возницы. Продавцов и покупателей защищали от солнца холщовые навесы; натянутые над торговыми рядами, они трепетали, как паруса.

Лила подошла к прилавку, на котором были разложены ткани, ленты и кружева. Ей хотелось что-нибудь присмотреть для будущего ребенка.

Стоило ей протянуть руку, как ее смуглые пальцы скрестились с пальцами белой женщины, которую заинтересовал тот же товар.

Лила поспешно отдернула ладонь, потом подняла глаза и невольно отшатнулась. Это была мать Джейка, которая смотрела на нее с раздражением и досадой.

Лиле хотелось заплакать. Вернувшись домой, ее свекровь наверняка как следует вымыла руки, как будто прикоснулась к чему-то нечистому.

Она бросилась домой и ничего не рассказала Джейку. Постепенно ей удалось изгнать случившееся из памяти, хотя понимание того, что кое-что в ее жизни останется неизменным, угнездилось глубоко в душе и причиняло боль.

Днем Лила подолгу оставалась одна. Джейк предлагал нанять служанку, но она отказывалась. Ей было бы трудно с кем-то делить то жизненное пространство, какое она впервые имела право назвать своим. Лила жалела только об Унге, которая находилась слишком далеко, чтобы навещать ее хотя бы раз в месяц. А еще — о Хейзел.

Та и впрямь шла вперед, не оглядываясь. Уже в Нью-Йорке Лила с удивлением узнала, что Хейзел была влюблена в Алана Клеменса. Однако когда он вернулся к Айрин, она усыновила негритенка, а потом вышла замуж за образованного темнокожего мужчину.

Хейзел всегда говорила, что можно быть рабыней любви, если при этом остаешься хозяйкой собственной жизни.

Лила проснулась поздно. Джейк уже ушел. Она не спеша встала, радуясь тому, что солнечный свет прогнал остатки тревожных мыслей, которые наполняли ее душу в последние дни.

А после вдруг поняла: то, что должно было произойти через месяц с небольшим, случится сегодня.

Ее затрясло, и комната зашаталась перед глазами. Как же быть? Почему она не послушалась Джейка и не согласилась взять служанку хотя бы за месяц до родов?

Лила не была уверена, что ей удастся добраться до мужа. Джейк принимал больных там, где и прежде, а это было довольно далеко. Он собирался переехать, когда им удастся купить собственный дом.

Обратиться к какой-нибудь женщине? Здесь жило много женщин, Лила видела их, когда ходила за покупками. Они смотрели на нее с интересом, но без враждебности, хотя никогда не пытались заговорить.

Она вышла из дому и постучала в соседние ворота. Никакого ответа. Улица была пуста, и это напоминало кошмар. Не меняющие положения тени, бездушно-белый свет, слепые окна, безмолвие и безлюдье.

Возможно, в этот утренний час матери семейств отправились за покупками, а быть может, кто-то из них прятался за плотными шторами, глядя на растерянную женщину, оглушенную одиночеством, страхом, не желая ей помогать, потому что она была не такой, как они.

Почему она согласилась вернуться в Новый Орлеан? Отчего не задержалась в Темре?

Айрин, наверное, уже родила. Лила и Джейк прожили в имении больше месяца, пока он не убедился в том, что жизни Айрин ничто не угрожает. Он надеялся, что ребенка тоже удалось спасти.

Для Айрин это было нелегкое и вместе с тем странно благодатное время. Алан и Коннор не отходили от нее ни на шаг. В эти дни их любовь невиданно окрепла и расцвела.

Весть о том, что нынешнюю хозяйку Темры тяжело ранили, быстро разнеслась по округе. Ожесточенные лишениями и распрями сердца смягчились: в дом приходили не только негры, но и белые фермеры. Сьюзен Стерн привела в особняк нескольких дам, не переступавших его порог с довоенной поры.

Алан съездил в Чарльстон и подал в суд на членов «Невидимой империи»[25], орудующих в окрестностях Темры. Кое-кого из них удалось арестовать; по времени это почти совпало с официальным роспуском и запретом ку-клукс-клана в штате.

Лила дала Айрин обещание навестить ее самое позднее через год. И теперь не была уверена в том, что приедет в Темру с хорошими новостями.

Если бы рядом была Нэнси! Мать.

И вдруг Лила сообразила: мать Джейка! Она живет рядом, едва ли не на соседней улице! Неужели она откажется помочь?!

Кривясь от боли, мулатка доковыляла до ворот дома, откуда ее однажды уже прогоняли, и постучала в заново окрашенные ворота.

На пороге появилась Кетлин. Как истая жительница этого города и квартала, она держалась уверенно и все-таки не смогла скрыть удивления.

— Что тебе нужно?

В глазах Лилы было отчаяние и затаенная мольба о помощи.

— Вы знаете, кто я?

Мать Джейка отшатнулась, как тогда, на рынке.

— Нет.

— Я жена вашего сына.

Кетлин с ужасом уставилась на ее большой живот.

— Зачем ты пришла?

— Мне плохо. Ребенок должен был родиться через месяц или даже больше, но все началось сегодня. Джейка нет, мне некому помочь.

На лице Кетлин отразилась целая гамма чувств, но она все же сказала:

— Входи.

И распахнула ворота.

На высоких платанах чернели птичьи гнезда. По углам маленького двора стояли большие деревянные ящики с растениями. Свешивающиеся через край ярко-красные цветы с ярко-зелеными листьями выглядели очень живописно. Их аромат смешивался с запахом разогретой земли. Унга говорила, что ей нравится у Китингов. Теперь Лила понимала, почему. Она и сама бы не отказалась здесь жить.

Из дома вышел мужчина, очевидно, отец Джейка. Кетлин поспешила к нему.

— Энгус! Пришла… та, на которой женился Джейк.

Мужчина нахмурился.

— Что ей надо?

— Похоже, у нее начались роды.

— И что? — жестко произнес отец Джейка. — Эти черномазые рожают, как кошки!

Кетлин растерялась. Между собой они не называли Лилу иначе, чем «эта девка» или «цветная дрянь». Женщина не могла простить девушку, которую они отказались принять в семью и которая «украла» у нее сына.

— Окрутила, опоила, — сокрушенно и виновато отвечала Кетлин на сочувственные вопросы соседок, прослышавших, что ее младший сын, преуспевающий доктор, женился на мулатке.

Она не могла понять, почему после отъезда Лилы Джейк окончательно замкнулся в себе и не позволял родителям даже заикаться о «белой невесте». Быть может, эта мулатка прибегла к каким-то постельным фокусам, о которых миссис Кетлин, как добропорядочной женщине, было тошно даже думать?!

Теперь она видела перед собой испуганную девушку, в глазах которой не было ничего похожего на расчетливость содержанки. Ни тени алчности или коварных замыслов, только… любовь к ее сыну и страх потерять ребенка.

Кетлин была близка к тому, чтобы проникнуться сочувствием к Лиле.

— Идем в дом!

Она провела мулатку в ближайшую комнату и уложила на кровать. У Лилы был мутный, невидящий взгляд; по лицу то и дело пробегала судорога боли. Она долго сдерживалась, но затем принялась стонать, и эти стоны были полны жестокой муки.

Кетлин жалела, что в доме нет служанки. Она брала то одну, то другую, но никто из них не выдерживал сравнения с Унгой.

— Энгус! — закричала она. — Энгус! Ты еще не ушел? Поставь на огонь котел с водой, принеси чистые полотенца и простыни!

В доме было тихо, и Кетлин сжала зубы. Очевидно, муж сбежал в лавку, предоставив ей самой выпутываться из этой ситуации.

Тело Лилы словно резали ножами. Она тяжело дышала и хватала Кетлин за руки.

— Позовите Джейка!

— Нет. Это неправильно. Муж не должен принимать роды у собственной жены. Подожди, я позову соседок, — твердо произнесла Кетлин и вдруг поняла: соседки не придут. Она сама внушила им мысль о том, что ее невестка — цветная шлюха.

— Мы справимся, — сказала она, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. — Сейчас я принесу все, что нужно.

— Не уходите, — прошептала Лила.

— Не бойся. Я тебя не оставлю.

Кетлин постигло жестокое откровение: она прочитала в глазах Лилы понимание того, как к ней относятся. Да, она знала и все же пришла за помощью именно к ней. Потому что они были не цветной и белой женщинами, а просто двумя женщинами, от рождения владеющие секретами, каких не знали ни Энгус, ни Джейк, существами, дающими жизнь.

Условностей, которыми так долго жила Кетлин, не существовало. Каким-то образом она потеряла что-то неведомое, но жизненно необходимое, от чего теперь ей было невыносимо стыдно.

Она боялась, что наказанием за бессмысленную ненависть, что так долго чернела в ее сердце, станет гибель ребенка или женщины, которую вопреки всему полюбил ее сын.

Когда вечером в дом прибежал испуганный Джейк, он застал мать во дворе. У Кетлин был такой вид, будто она сидит на пороге рухнувшего мира. Мокрое от пота платье, поникшие плечи, усталое, постаревшее лицо. При этом в ее глазах был теплый свет, свет понимания и любви, такой же обволакивающий, мягкий, как вечерняя тишина.

— Они спят, — сказала она. — Твоя жена и дочь, моя внучка. Девочка очень маленькая, но, по-моему, с ней все в порядке. Будет лучше, если все вы переедете сюда. Я помогу Лиле ухаживать за ребенком.

Джейк наклонился и поцеловал матери руки. А после переступил порог, за которым его ждала новая жизнь.

Спустя полгода он вновь привез Лилу в Темру. Ей хотелось встретиться с Айрин, показать ей свою дочь и увидеть ее ребенка.

Они сидели в тени деревьев и тихо беседовали. Жаклин, дочь Айрин, и Марси, дочь Лилы, мирно спали на руках своих матерей.

Особняк поблескивал стеклами, белел стенами и колоннами. Это был дом, покорявший с первого взгляда, способный внушить человеку, что именно здесь он и должен жить.

Сейчас Темра выглядела ухоженным мирным поместьем, не знавшим ни разрушений, ни бед, ни войны.

Безусловно, что-то ушло. Исчезла атмосфера, витавшая здесь при прежних обитателях; сейчас здесь текла другая жизнь.

— Скоро у вас будет свой дом? — спросила Айрин.

— Да, хотя родители Джейка не хотят, чтобы мы переезжали.

— Вы довольны друг другом?

Лила рассмеялась.

— Меня даже сравнивают с Унгой, а этого почти невозможно добиться!

По дорожке бежал Коннор, следом за ним спешила Розмари.

— Я получил письмо от Сэма! Он тоже учится в школе, а еще у него появился отец! Можно я приглашу Сэма в Темру?

— Конечно, сынок, — сказала Айрин.

Она встала, положила Жаклин на скамью, одной рукой обняла Коннора, а другой привлекла к себе Розмари.

— А мисс Сара? — спросила Лила. — Она собирается приехать?

— Да, после того, как ее сын немного подрастет.

Лила улыбнулась.

— Сколько детей! Если еще и Касси привезет свою дочь… А мистер Юджин? Как он?

— Он купил ранчо в Техасе. Переписывается с Сарой.

Айрин вспомнила о тех не слишком понятных ей, зато весьма интересных Алану вещах, о которых писала Сара. Она всецело жила жизнью своего мужа, Тони Эванса, представителя денежной аристократии и лидера демократической партии Севера.

Сара искренне считала, что супруг борется за облегчение судеб обездоленных и несчастных, но была ли она права?

Подставляя лицо теплому, мягкому ветру, Айрин представляла холодный воздух побережья Ирландии, который колол кожу ледяными иголками. Глядя на зеленое море хлопковых полей, белые барашки созревших коробочек, вспоминала тяжелые волны Атлантики, которые ирландские рыбаки покоряли на простеньких лодках из дранки, обтянутых просмоленной тканью.

Она думала о том, что и сейчас в порт Ливерпуля прибывают сотни ирландцев. Они стоят на пристани в ожидании кораблей, и ветер треплет их ветхую одежду, а окружающий мир кажется им необъятным, несправедливым, суровым, застывшим в своем равнодушии к людям. И все же они питают надежду, не зная, каким долгим и трудным может стать их путь.

Между тем Лила с наслаждением вдохнула аромат сиреневых кустов и весенних цветов, поправила чепчик на головке своей дочери и подумала: не об том ли она мечтала — смотреть вокруг глазами человека, влюбленного в жизнь?

— Здесь так хорошо и спокойно, — сказала она своей белой подруге, прервав ее мысли, и Айрин уверенно ответила:

— Потому что мы у себя дома.