Мой истинный враг

Глава 5

8 лет назад

Рози была особенной. Она была уникальной, очень красивой и чувственной. Она любила свою скрипку, старые игровые автоматы в холодном кафе на окраине города и Мэтта. Очень любила Мэтта.

Наверное, именно поэтому он не мог простить ей того, что она так с ним поступила в то полнолуние. Рози не знала о том, кем является Мэтт, но она умела чувствовать его сильнее, чем кто-либо в целом мире. Ему достаточно было просто посмотреть в ее глаза, сжать ее руку и обжечь поцелуем уголок губ, как она считывала с него все, что он хотел ей сказать. А порой сказать хотелось так много. Было столько чувств, что не хватало слов, а еще он был уверен, что это Рози будет тем человеком, которого однажды он посвятит в тайну своей семьи. И она не сбежит, не испугается, не сочтет его монстром. Она примет его, как принимала всегда. Любым.

Она смеялась с друзьями на перемене, а Мэтт с ужасом отсчитывал минуты до момента, когда взойдет луна, и смотрел на нее, подперев стену в коридоре.

Если бы Филип успел забрать его с вечерней тренировки в тот день, то он не пошел бы пешком через лес. Если бы он не пошел пешком через лес, то не наткнулся бы на Оливера.

Оливер был дядей, но не другом. Оливер любил полнолуния, потому что знал, как развлекаться, выпуская наружу своего зверя. Мэтт этого пока не умел. Но в тот миг был так зол на Рози, на Филипа и на своих друзей, что пробежаться по темнеющему лесу, дав волю своим инстинктам, показалось хорошей идеей.

Сейчас

Мэтт просыпается (впадает в реальность?) по ощущениям очень рано. Он напрягает слух, не открывая глаз. На кухне гремит посудой отец – готовит кофе для Филипа, который должен вернуться после ночной смены. На холодильнике тихо бормочет старое радио, которое папа никак не может решиться выбросить. На сковороде шипит, зажариваясь, тоненький сладкий блин, от которого по дому растекается приятный аромат корицы.

Мамы нет, а Эстер крепко спит в своей комнате.

Он слышит, как в гостиной монотонно бормочет телевизор, и какой-то докторишка важным голосом перечисляет первые симптомы заражения крови: повышение температуры тела, сильный озноб, нестабильное психическое состояние больного (апатия, эйфория), безучастный взгляд, затрудненное дыхание.

Мэтт открывает глаза и смотрит в бледно-серый потолок над своей кроватью. И он чувствует… Ребекки все еще нет в доме, но она уже проснулась. В данную секунду у нее очень сильно колотится сердце, Мэтт не уверен, что хочет знать, по какой причине. Ребекка хорошо себя чувствует, у нее приподнятое настроение…

В отличие от Мэтта.

Он сжимает горло рукой и думает о том, что у него, нахрен, заражение крови.

Когда он пытается сесть, начинает кружиться голова. Кружиться. Голова. У оборотня. Он хмурится и моргает, чтобы вернуть функциональность своему вестибулярному аппарату. Выходит погано, потому что к головокружению тут же примешивается противное покалывание в висках.

Доктор Хэнк предупреждал об этом.

«Твоя пара не признала в тебе родственную душу, Мэтт, твой организм будет бунтовать, будь к этому готов».

О’кей, доктор Хэнк.

Охренительно просто.

По шкале от одного до бесконечности – насколько же он влип? Правильно, на целую херову бесконечность. И заражение крови не было бы таким удушающе-мучительным, ведь в конечном итоге, когда твоя кровь уже заражена, ты просто готовишься к смерти. У него же все в миллион раз хуже – волчара в груди за солнечным сплетением просто не даст ему сдохнуть. Он будет грызть его, будет резать клыками в полосы, будет рычать, рвать на куски и захлебываться кровью, но так и не позволит перестать ощущать это.

Доктор много чего наговорил ему вчера, после того как вдоволь поохал на тему «волк и пара, какая редкость, уникальный случай, бла-бла-бла». Мэтт уверен, что если бы советнику дали волю, он всего его разобрал бы по частям и пристально изучал в своей лаборатории, загримированной для простых жителей под частную клинику.

Так вот. Хэнк сказал, что будет фигово – он не соврал. Плюс, после ухода Ребекки из дома, Мэтту не переставало казаться, что его ноги могут оторваться, чтобы пойти вслед за ней. Ему хотелось к ней до зуда в ладонях. А еще его не покидало ощущение того, что ему недалеко до психушки, потому что он совершенно точно стал зависим от человека, которого видел всего раз в жизни в течение трех минут.

Он стоит перед зеркалом, трет колючую жесткую щетину на подбородке и говорит сам себе:

– Переживем, волчара. И не в такое дерьмо влипали.

И он бы поверил в это, но это неправда. Настолько глобального, бесконечного и неразрешимого дерьма в их жизни еще не было. Потому что он не сможет уйти – это раз. Он не сможет отказаться от этого ощущения – это два. Он не сможет сделать что-либо, против желания Ребекки и даже назло ей. Он просто… в кандалах и с цепью на шее. Он просто в гребаной жопе.

И это то, о чем он думает ровно до тех пор, пока во время пробежки привычной с детства тропой за домом не врезается со всего маху в Ребекку. Та орет и плюхается на задницу.

Голова взрывается, и Мэтт смотрит по сторонам несколько секунд, пытаясь понять, куда отлетели его мозги. Ребекка в это время встает и подлетает к нему, зло толкая в грудь. На ней мокрая от пота футболка, расстегнутая толстовка совершенно дурацкого цвета и спортивные штаны чуть уже, чем ей следовало бы носить на пробежку, зная о наличии на данной территории одного конкретного оборотня, сходящего по ней с ума.

Мэтту от ее удара не больно, у него чешется в носу от сладковатого запаха девушки и от яркости ее глаз. Сейчас, при свете дня, он может разглядеть Ребекку более пристально. И ему очень сильно нравится то, что он видит.

– Привет.

– Больной? Я здесь бегаю, ищи себе другую тропу!

Мэтт вдруг смеется. Ребекка дышит зло, раздувает ноздри и стискивает кулаки что есть мочи. И она такая… естественная, живая, чистая. Теперь, когда оборотень понимает, от чего именно так сильно билось это горячее человеческое сердце, ему становится легче дышать.

– Что смешного?!

– Я тоже здесь бегаю, Ребекка. С десяти лет.

– Мне-то что?

Мэтт продолжает улыбаться. Ребекка продолжает смотреть так, будто сейчас разбежится и впечатает его ногой в землю.

– Ты серьезно? Мы тропу не поделим? Она принадлежит нам в равной степени.

– Она моя.

Она упирается кулаками в бока и выглядит просто охренительно горячо. Мэтт за такие мысли больно кусает себя за язык, а волку дарит внушительный пинок, с каким-то садистским наслаждением слушая, как он скулит за ребрами.

– Ладно, слушай, мы можем поделить время. Во сколько ты начинаешь пробежку? В шесть? Я буду выходить, когда ты закончишь.

На этот раз очередь Ребекки ухмыльнуться. Мэтт мысленно благодарит ее за то, что это именно ухмылка, а не улыбка, потому что он даже представить себе боится, что с ним будет, когда он увидит, как она улыбается.

– Нет, Мэттью, – «матерь божья, скажи мое имя еще раз», – ты не будешь здесь бегать. Неа. Твои пижонские кроссовки за триста баксов не ступят на эту землю больше никогда. Это моя тропа, обойди ее за милю и найди себе новую. Ты понял меня? – она скрещивает руки на груди. – И ко мне ты тоже не приблизишься. Я прошу тебя постараться сделать так, чтобы в следующий раз мы встретились примерно никогда.

От того, как быстро и беспорядочно она подбирает слова, у Мэтта едва ли слюни не капают на эти самые пижонские кроссовки.

– Мы живем в одном доме, встреч не избежать.

– Уверена, ты справишься, – говорит Ребекка. – Потому что я не намерена видеть тебя. Мне плевать, как ты это сделаешь, не попадайся мне на глаза.

И она уходит, оставляя Мэтта мучиться с волком, с тусклым отголоском вдребезги разбитой гордости и с волной отчаянной злости, когтями раздирающей горло.

После пробежки Ребекка забирает рюкзак из своей комнаты, запрыгивает в машину и уезжает, на ходу жуя крекер. Мэтт ловит себя на том, что вздыхает, провожая взглядом ее машину. Но сначала классную задницу, что уж там.

Филип выходит на крыльцо с огромной кружкой кофе в руке, растрепанный после сна и все еще в пижаме. Он жмурится, впитывая солнечные лучи, что уже не такие яркие, как летом, но все еще немного припекают макушку. Мэтт чувствует, как тепло растекается по телу. Он в стае. От Филипа пахнет домом, лесом, немного – лекарствами и другими людьми, эти запахи смешиваются с терпким ароматом его одеколона и создают вокруг Мэтта что-то типа кокона, находясь внутри которого он вновь ощущает себя живым.

– Чем планируешь заняться сегодня? – спрашивает брат, с не самым довольным видом наблюдая за тем, как Мэтт выхватывает кружку из его рук и делает глоток.

Он пожимает плечами:

– Документы с моей прошлой работы придут только через пару недель, так что заняться пока нечем. Я думал сходить в… в колледж?

Он так и знал. Филип делает эти свои глаза, как раньше, когда Мэтт пытался сбежать на свидание с Рози через окно, а он его ловил, уберегая от маминого гнева и возвращая обратно в комнату. Глаза «да ладно, ты ведь не такой тупой, Мэтти». Глаза «дай-ка я тебе объясню, что такое плохая идея».

Он впечатлен тем, что Филип не растерял арсенал своих злобный взглядов, но Мэтт больше его не боится, так что…

– Да ладно тебе, Фил.

– Ужасная, ужасная идея, ты понял меня?

– Я не собираюсь преследовать Ребекку, я погуляю по коридорам, я ведь собирался поступать туда когда-то…

– Нет. Прекрати это.

Филип возвращает себе свою кружку и на несколько минут зависает, наслаждаясь ароматом отцовского кофе. Отец не альфа и никогда им не был, но никто и никогда не оспорит того, что, являясь хранителем очага в этой стае, он продолжает оставаться образцом мужественности и чести. И готовит лучший кофе на свете.

– Что мне делать, если меня тянет к ней?

Филип зевает и бесцеремонно чешет задницу. Мэтт закатывает глаза. Он совершенно не изменился.

– Блинчики, Мэтт. Хороший завтрак, душ, а потом ты поедешь со мной на работу и будешь вытягивать боль из моей пациентки Барбары, которая не заслужила тех мучений, что ей достались. И я не позволю тебе сталкерить Ребекку. Дай ей время, Господи.