Часть 1. Ветер в голове

Это объявление, честно признаться, я так никуда и не выставила. Не хватило смелости, адекватной формулировки, пары сотен извинений и десятка пожеланий всех благ, которыми я обычно снабжаю свои письма. Стиль у меня такой – постоянно извиняться и чего-то желать. Когда кто-то из моих знакомых хочет выслушать десяток пожеланий и извинений, обязательно обращается ко мне.

Только недавно закончила послание, соответствующее всем моим правилам. Извините, пожалуйста, простите, мне так неловко отнимать ваше время, но не могли бы вы, со всей вашей любезностью, подсказать, как мне быть – в деканате зачем-то назначили пересдачу на день, следующий за последним экзаменом, а я несколько сомневаюсь, что успею повторить весь необходимый материал за такой короткий срок, и, может, вдруг существует возможность перенести пересдачу на более позднее время…

Преподаватель, которому письмо посвящалось, ответил почти мгновенно. И заявил, что даже на пересдачу в день, назначенный сейчас, придет с чемоданом – у него, понимаете ли, будет начало отпуска. С пересдачи он отправится на самолет – и еще месяц никто в этом городе его не увидит. Так что ни о каком переносе не может быть речи.

Конечно же, я очень обрадовалась. Нервная улыбка застыла на лице, как гипсовая.

Вообще говоря, с этой пересдачей все получилось глупо до невозможного. Чтобы получить четверку за экзамен по предмету, который носит страшное название «Концепции современного естествознания», достаточно было просто прийти. Тем невероятным утром отпуск преподавателю как раз-таки согласовали, настроение у него установилось чудесное, зачетки заполнялись по три штуки в минуту.

А я не пришла.

И не потому, что боялась, хотя я и боялась.

Иногда мне вообще кажется, что Нелепость – мое второе имя. Ника-Нелепость. Две кривые-косые синие полочки. Ночью перед экзаменом я готовила конспекты и предложенные ещё в марте задания (преподаватель грозился проверить их до последней запятой). Спать я легла под утро, добропорядочно выставив будильник… Но телефон ни с чего отключился, родители разъехались по работам, братец в неизвестном направлении исчез. Если бы пришлось выбирать второе имя моему брату, я бы и его красивой синей полочкой наградила – Неуловимость.

Когда я появилась в институте, там уже никого не осталось. Даже моя знакомая уборщица стояла возле самого выхода, одетая в элегантное красное платье, так что я не сразу ее узнала. День стоял чудесный, красочный, солнечный, – все спешили домой. И спрашивается – зачем же я тогда в институт спешила?

Ладно уж, так сложились обстоятельства. Страница перевернута, а книга жизни такова, что ее можно писать (и читать) только последовательно, назад не вернешься.

И теперь мне, как особенной (никогда не любила выделяться из толпы, но всегда это делаю), придется идти на пересдачу – на следующий за последним экзаменом день, к преподавателю, которого в его законный отпуск заставляют принимать всяких нелепо-невезучих студентов.

Впрочем, пересдача-то будет лишь послезавтра. Несмотря на то что институт множество раз доказывал мне, что послезавтра – это очень скоро, я все равно каждый раз добавляю эту ужасную частичку «лишь» и откладываю дело в надежде, что обязательно вернусь к нему чуть позже. А потом ночами дописываю конспекты и задания доделываю. Если бы я готовила всё своевременно, то тем утром проснулась бы вовремя, не к обеду…

Каждый раз уговариваю себя не жалеть о свершившемся, теории придумываю. Но все равно жалею.

Впрочем, мне сейчас правда не до каких-либо концепций. Завтра еще английский сдать нужно. А в голове уже слова слились – одно к одному, и отнюдь не в поэтичную строчку. Английский мне дается нелегко. Как и многие другие предметы, которые мне приходилось постигать в течение жизни (особенно институтской). Но английский – отдельная история в моей коллекционной шкатулке.

Стоит мне оставить его на какой-нибудь несчастный месяц, как приходится начинать изучение едва ли не с алфавита. Никакие зубрежки, тренировки и ассоциации мне не помогают. Иногда мне начинает казаться, что с гораздо большей легкостью я могла бы освоить, скажем, язык программирования, чем английский, который мне, как гуманитарию, должно быть легким и понятным (согласно стереотипам).

Итак, английский. Итак, концепции.

Я ещё пару раз перечитала ответ на письмо. Затем захлопнула ноутбук и схватила телефон – современный человек очень зависим от гаджетов, на самом деле. Преподавательница по английскому языку, милая женщина с пучком кудрявых волос, похожая на пастушку из сказок, еще в первую неделю семестра отправила нам аудиотексты и посоветовала изучить их до начала экзамена. Что ж, кажется, самое время начинать.

Ткнула куда-то наугад. Все тексты рассказывали примерно об одном (журналистике, не зря же я поступала именно на нее), но абсолютно разными словами, в этом я еще в начале семестра убедилась, когда в порыве вдохновения решила заняться английским: тогда я выдержала целый час, прежде чем нажала на паузу и забыла про английский до сегодняшнего дня…

Звучит текст красиво, следует признать. У диктора приятный голос, бархатистый, как мох на грубой коре дерева. Но понять получается мало что. Наверное, раз уж я хотя бы саму себя стараюсь не обманывать, пора признаться вот в какой вещи: из всех разделов английского языка именно аудирование мне сложнее всего дается. Дайте этот же текст в печатном варианте (а лучше в электронном, чтобы леса не срубали зазря), и я пойму в десять раз больше. Проще даже грамматику принять и осознать, чем соотнести написанное слово с тем, как оно звучит. А ведь каждый произносит слово по-своему. Оно, одно-единственное, в тысячах вариантов существует, и как мне распознать его под масками радости, тревоги, отчаяния?..

Братец советует мне больше практиковаться. Он сериалов на английском за последний год посмотрел больше, чем я на русском в течение всей своей жизни. И при этом он еще умудряется вполне себе неплохо учиться, помогать друзьям, издеваться надо мной, тогда как я постоянно отстаю по учёбе – и при этом все равно не имею времени на жизнь.

Ладно, следует признать, я попросту завидую людям, которые так много успевают. Я всегда чем-то занята, и при этом, по ощущениям, ничего не делаю. Наверное, нужно попробовать жить по расписанию. Говорят, немного помогает в жизни…

Стоп. Так не пойдет. Текст подходит к концу, а я отвалилась еще на второй минуте. Невозможно его слушать, ничего не делая, – сразу уплываешь на газетно-тоненькой, но вполне себе устойчивой лодочке по реке воображения, пытаясь догнать волшебство (которое на самом деле является лишь бессмысленными бликами на воде). Нужно занять чем-то руки.

Когда мне нечем занять руки, я иду готовить.

На самом деле, я так довольно много рецептов освоила. Причем большинство – за единственный пока что учебный год в институте. Сейчас новый рецепт осваивать не хочется. Как-никак, завтра экзамен. Несолидно. Но можно приготовить простецкое что-нибудь, из знакомого…

Оладьи, например. Их я еще пять лет назад научилась делать. Раньше так было, да и по сей день родители занимаются работой, у них нет времени, чтобы часто баловать нас разными вкусностями. А братец уже слишком взрослый, чтобы обслуживать себя самостоятельно. Нашлась сестрица. Наверное, удобно, когда у тебя есть сестра, пусть даже и младшая.

Захватив телефон, я дошла до кухни на цыпочках, будто боялась кого-то разбудить. И включила текст по новой.

«Надо признать, что…». Пока понятно. Все, кроме слов, которые последовали после «что».

Ингредиенты стояли там, где я в прошлый раз их оставила – искать не пришлось. В этом доме я готовлю немного чаще всех остальных.

А за окном лютует нешуточный ветер, больше подходящий началу непослушного мая, чем концу июня. Под окном растет сирень, и ветки ее, с которых уже осыпались нежные сиреневые цветки, под ветром гнутся, но никак не желают сломаться.

Интересно, а каково это…

Опять отвлекаюсь.

Хотя строчки получились бы неплохие.

«По мнению некоторых экспертов…»

Вводные конструкции я, может, и узнаю. Потому что самой приходится их произносить, – когда пропускаешь слово через себя, оно сразу же становится роднее, обретает форму, цвет, запах. С остальным сложнее.

Яйца. Мука. Кефир. Сода-сахар.

Масло затрещало на сковородке, заглушая диктора, не дало ему спокойно дочитать текст. Зато надо мной тем самым прекратило издевательство.

На треск в кухне появился, точно призрак, братец. Сразу через мгновение после того, как аудиотекст завершился. Это хорошо. Иначе начал бы смеяться.

Сегодня брат дома. Как был вчера, а еще будет завтра, послезавтра и особенно в те дни, когда дома ему лучше не быть. Зато в моменты, когда он очень сильно нужен, например, чтобы разбудить меня, братец обязательно куда-нибудь уходит.

Начал он, конечно, с больного.

– Готовишься к завтрашнему инглишу, Ника? Или готовишь? А что готовишь?

В отношении всех неприятностей моей жизни он до ужаса злопамятный. Свои же забывает мгновенно, в худшем случае – на следующее утро.

Подошел едва ли не вплотную – а братец меня, как-то так по-дурацки получилось, выше на тридцать два сантиметра. Посмотрел сначала на сковородку, потом в кастрюльку с тестом. И угадал безошибочно:

– Ага, оладушки. Как раз задумывался о полднике…

– Какой тебе полдник? Ты проснулся два часа назад.

Илья посмотрел на меня так, будто нас разделяли не только тридцать два сантиметра роста и шестнадцать месяцев жизни, но еще и огромная пропасть величиной в мою великую глупость и его несомненную мудрость.

– Скажи, когда ставить чайник.

И развалился на кухонном стуле, опираясь локтями на его спинку.

Вот такой у меня братец.

Абсолютный дурачок, который в феврале разменял третий десяток. Непризнанный гений. Совсем никем не признанный. Будущий великий математик. Спасибо, что не физик, иначе обязательно взорвал бы полгорода в ходе какого-нибудь эксперимента. С ним порой случаются вспышки излишнего энтузиазма.

Но мысли в его голове иногда проскальзывают дельные – что таить?..

Иногда, но точно не в этот день, ставший предвестником нашей истории.

Я перевернула первую партию оладий. И заметила, на мгновение взглянув в окно:

– Илья, как думаешь… Каково это – мчаться вперед, чувствуя лишь ветер?.. Ну, знаешь… Позабыть все обыденное – не считая, может быть, только правил дорожного движения? И ветер – он как будто проходит насквозь даже в том месте, где должно быть сердце.

– Понятия не имею, – отозвался Илья. – Чайник ставить уже можно?

– Все же подумай.

– Подумаю. Зачем тебе?

– За надом.

– Ника, зато сразу видно, кто из нас двоих только что закончил детский сад… Еще б напомнила, что с носом любопытных Варвар случается. Скажи лучше, что насчет чайника, если не хочешь делиться со мной своими великими секретами, – и он зевнул. – И вообще. Почему именно сердце? А как же желудок? Или печень?

– А ты только и думаешь, что о желудке и печени.

Я решила, что настало чудесное время на него обидеться. Хотя давным-давно, еще в детстве, поняла, что ни к какому положительному результату эти обиды не приводят. Если Илья и знает, что такое совесть, то о ее муках в лучшем случае только слышал краем уха. Было время, когда я усердно пыталась его пристыдить, но так ни разу и не добилась своей цели.

Тем не менее, прямо сейчас разговаривать с Ильей я перестала.

Молча выложила первую партию оладий на блюдце, опустила на сковороду новые капли теста – края их неохотно начали белеть. Илья не терял времени даром – поднялся со своего королевского места, на всю мощь выкрутил кран с холодной водой, наполнил под завязку чайник. Никогда не понимала, зачем кипятить три литра воды, если на двоих требуется меньше одного (даже если взять в расчет бултыхающуюся на дне накипь). А уж с учетом того, что Илья никогда ни о ком, кроме себя, не думает и чайник ставит всегда только для собственных нужд…

Кто-то о брате или сестре мечтает, нас же с Ильей попросту поставили перед фактом: сомневаюсь, что в полтора года он способен был о чем-то мечтать. И вот уже как почти девятнадцать лет мы пытаемся найти общий язык, но получается у нас не всегда.

Хотя случаются в моей жизни такие времена, что поговорить мне, кроме брата, и не с кем. А он почему-то очень чутко это чувствует – и выслушивает весь мой поток тоскливых мыслей, похожий на кисельную реку, серую, как пасмурное небо. На самом деле, он умеет слушать и находить нужные слова, когда хочет (а хочет он этого, к сожалению, довольно редко).

Вот как-то раз, еще в начале этого года, я в один момент лишилась и любимого человека, и подруги. С тех пор Илья, наверное, до полусмерти ненавидит кисель.

– Это не у меня надо спрашивать, – заметил братец, обращаясь к моей спине. Надо же, соизволил ответить что-то еще.

Я промолчала.

– Может, помнишь Ника?

Имя помню. Больно уж на мое похоже. Его хозяина – нет. Своих друзей Илья давным-давно перестал приводить домой, на улице я с его компанией никогда не пересекаюсь, а в социальных сетях (вместе взятых) у братца ровно три фотографии. Самые свежие – времен одиннадцатого класса, а он, мой гений, уже закончил второй курс.

– Вот это про него, – продолжил Илья, – он с марта рассекает улицы на байке. И про ветер что-то загоняет. В целом часто загоняет что-то… Я бы передал ему твой вопрос… Хотя нет, глупость это всё. Только представь, что обо мне подумают, если я начну задавать такие вопросы.

После такого уж точно можно обидеться, честное слово.

Пацаны, конечно же, дороже сестры. Да что там!.. Даже мой восемнадцатый день рождения он пропустил, потому что пацаны попросили помочь с одним дельцем. Вернулся домой Илья только на следующее утро, извинился, цветочки подарил, но сколько мятый листок не разглаживай, идеально гладким он уже не станет (можно, конечно, взять утюг, но тут как повезет – одно лишнее движение, мимолетная заминка, и от листка останутся только обгоревшие краешки).

Я довольно строго отношусь к людям. И не привыкла давать вторые шансы. Если однажды меня обидели, обидят ещё раз – я это окончательно осознала в январе. Предавший однажды предаст впредь. А у меня довольно хрупкое сердце. Не хрустальное, конечно, иначе давно бы разбилось, и все же не каменное пока что.

Никаким образом не реагируя на Илью, будто он был для меня чем-то вроде декора, я поставила перед ним блюдце с первой партией оладий. Поставила красиво, звучно – стол стеклянный, блюдце фарфоровое, гремит знатно, пусть нарочно я к этому и не стремилась.

– М-м-м, – протянул Илья. Сделал еще попытку к примирению: – Выглядит прямо-таки круто. А уж запах какой…

Когда примирения не вышло, добавил:

– Ника.

Но я и без подсказок со стороны прекрасно знаю, как меня зовут. И такие дешевые психологические приемчики на меня не действуют.

– У тебя послезавтра заканчивается сессия, да? Пересдача будет.

Тут я все-таки не выдержала:

– Может, и не пересдам.

Илья поморщился и махнул рукой. Излишне верит в мои умственные задатки. И недооценивает способность влипать в нелепости и неприятности.

– Пересдашь, я тебе обещаю. Послушай мою интуицию. О, чайник вскипятился!

Илью было не слышно целую минуту. За это время я почти успела закончить приготовление второй партии оладий.

– Давай так. Организую тебе встречу с ним, хочешь? Обговорите все ваши философские вопросы, как истинные ценители. Он мне должен, вот и расплатится.

– Очень приятно, что со мной будут разговаривать лишь потому, что должны моему брату.

– Не понимаю я тебя, Ника. – На блюдце опустились первый оладий, второй, третий. Самой, наверное, надо попробовать, что наготовила. – Получишь ответы на все свои вопросы, все как нужно…

Я вспомнила свою недавнюю попытку написать объявление. Не только Илья умный, таких в нашем семействе аж двое. Мне как раз и нужен был мотоциклист. Но не затем, чтобы с ним поговорить – мотоциклиста для бесед я могла бы и где-нибудь в интернете отыскать. Словами можно выразить многое, довольно многое, и уже несколько лет я только и делаю, что пытаюсь этим заниматься – и всё же существует вещи, которые можно только прочувствовать. Испытать хотя бы однажды.

Мне столько раз говорили, как это больно – любить. Но, только полюбив, я смогла осознать эту боль. Честное слово, мне было очень больно.

– А прокатить сможет?

Задумавшись, я пропустила момент, когда нужно снимать следующую оладью, так что бросила ее на блюдце слишком поспешно.

Илья посмотрел на меня удивленно, с некоторой насмешкой, даже бровь приподнял. А глаза у него выразительные, карие, не чета моим, так что уж смотреть братец умеет.

Но меня не так-то просто смутить. Точнее, так: от чьего угодно взгляда смущусь, кроме этого.

– Если я ему скажу, что ты маленькая и невесомая, то вполне вероятно.

– Хотя нет, – передумала я. И с грохотом уронила перед Ильей второе блюдце.

– Почему нет? Себе-то что-нибудь оставь, альтруистка. Чай тебе заварить?

– Завари какой-нибудь. Спасибо.

– Так почему нет?

– Еще б я с твоими друзьями водилась…

С малознакомыми людьми я общаюсь скованно, боясь сказать лишнее слово.

И все же гораздо проще говорить с человеком, когда ничего, кроме одного-единственного мгновения, пусть и очень счастливого, вас не связывает. Вот пообщаемся мы, проживем этот совместный момент и никогда больше не встретимся; а даже если и встретимся, то попросту друг друга не узнаем; а даже если и узнаем, то успеем вовремя отвести взгляд; а если и не успеем, то максимум общения, который может нас ожидать, – тихое, несколько виноватое приветствие.

Но общение с незнакомыми людьми, которые знакомы с твоим другом или родственником, совсем другое дело. Мы принадлежим – условно – одной компании. Я могу обсудить этого Ника (он ведь Никита на самом деле, так?) с Ильей, а Илья ему мои слова с радостью передаст (хотя я очень надеюсь, что Илья не такой). Или этот Ник может поделиться с Ильей весьма сомнительными выводами обо мне, и пусть братец уж точно не станет цитировать его слова, он все же вполне способен несколько поменять свое мнение о единственной сестрице. А мнением Ильи я, однако же, дорожу.

– Я спрошу.

– А если он откажется?

– Значит, тебе повезет, – и Илья улыбнулся. У него абсолютно дурацкая улыбка.

– Ясно, он согласится.

…Так и получилось в итоге – и история это все еще та же.

Ну а пока – впереди меня ждало мытье посуды (задача первостепенной важности) и подготовка к экзамену и пересдаче. Мне уж точно было, чем заняться, кроме как постоянно прокручивать в голове одну и ту же мысль (о друге Ильи с мотоциклом).

И тем не менее.

***

Если вас в вашей дружеской компании вдруг оказалось больше двух, то будет чудесно, если вас окажется еще и четное число. Это простое правило я усвоила на собственном опыте еще в детстве. Всегда можно собраться в парочки и разговаривать в свое удовольствие. Это уже, конечно, больше похоже на дружбу парочками, чем компанией, и все же это гораздо приятнее, чем чувствовать себя третьей (пятой, седьмой) лишней. Жизнь так часто дает нам восхитительную возможность почувствовать себя лишними, что хочется быть нужной хотя бы в дружбе.

Тем не менее, мы с моими девчонками вот уже почти год как дружим втроем. Прошлым летом вместе сдавали вступительные экзамены и поступили на одно направление. Правда, девочек определили в одну группу, а меня в другую, так что общаемся мы только на совместных лекциях. Или экзаменах.

(Возможно, это и проще. На лекциях длинные ряды мест – можно сидеть рядом, линеечкой. На семинарах вечно пришлось бы выбирать, с кем же занять парту. Не самый приятный выбор в жизни).

Однако, появившись в институте следующим утром, я первым делом повстречала не подруг, хотя мы и договорились пересечься у знаменитой колонны в холле первого этажа. Еще на крыльце мы чуть ли не лбами столкнулись с Пашкой, моим одногруппником. С которым постоянно занимаем одну парту на семинарах, потому что (как-то так получилось) ни у меня, ни у него друзей из нашей группы в первые дни сентября не нашлось. А в последующие они оказались уже не нужны, потому что мы сидели вдвоем.

По-моему, именно эта форма имени – Пашка – вполне неплохо ему подходит. Такая же солнечная, как и он сам. Никогда прежде не встречала человека, который с двойкой за экзамен будет выходить радостный, будто его пригласили в качестве ведущего на главный канал страны и уже заплатили аванс. А такое в самом деле на зимней сессии случилось… даже дважды… Двойка за экзамен, я имею в виду. Тем не менее, никто его не отчислил. До сих пор здесь учится, с каждым днём все лучше. Но все еще машет мне рукой, едва завидев.

– Доброе утро! Рад тебя видеть.

Он никогда не обнимается со мной при встрече, хотя у многих людей есть такая привычка (и у нас с подружками). Сначала я думала, что он попросту не любит тактильные контакты, а потом застала его в объятиях моих одногруппниц. Это очень явно говорит о том, что я не вхожу в круг его доверия. Очень, конечно, приятно после этого садиться с ним за одну парту.

Мы остановились друг напротив друга.

Общаться с Пашкой, к счастью, вполне комфортно. Он, в отличие от моего братца, в юные годы не гнался за отметкой в два метра ростом (а Илье, кстати, не хватило шести сантиметров, чтобы ее достичь, вот так вот сильно не повезло человеку). Так что мне не приходится орать, чтобы быть услышанной, и даже шея не затекает. Хотя Пашка все равно меня выше.

– Доброе, доброе, – отозвалась я без намека на доброту. – Спасибо, что не «гуд монин». Мой брат, похоже, забыл о существовании русского языка и с самого утра бесил меня этими своими английскими фразочками. Причем понимаю я в лучшем случае половину… А у тебя как дела?

Люблю слушать истории больше, чем рассказывать. Мне в принципе порой начинает казаться, что и рассказать-то я ничего не могу толком. Все, достойное быть увековеченным, я оставляю в стихах (причем чаще всего недописанных). Но, по правде сказать, со мной довольно редко случается хоть что-нибудь.

Вечером вот у меня приключение будет – к пересдаче подготовиться. Очень экстремально.

– Сдам, – ответил Пашка кратко. – Готовился.

– Крутой, – я покачала головой. – А мне как-то все равно, в любом случае «концепции» пересдавать. Я уже смирилась, что лето не начнется.

На этот сессии Пашка в самом деле держится молодцом – смог побороть волнение, на экзамены ходит уверенно и продуктивно. И даже ни одной тройки не получил, что уж о двойках заикаться. Это только я выделяюсь.

– И ты сдашь. Ты очень умная и талантливая.

– Ты сегодня щедр на комплименты. Настроение хорошее, да?

У Пашки абсолютно дурацкая прическа: пробор где-то потерялся, волосы спадают во все стороны, доставая до кончиков ушей. В дни, когда Пашке не лень, он зачесывает их назад и фиксирует гелем. Но, во-первых, лень ему почти всегда, а, во-вторых, такая прическа долго не держится – непослушные пряди все равно лезут в глаза и нос.

Сегодня Пашка даже не пытался исправить хаос. И волосы опять закрывают ему треть лица.

Я не выдержала и потянулась к его голове, чтобы откинуть пряди назад и в глаза посмотреть. Глаза-то у него, на самом деле, красивые, чайные: карие в центре, с зеленой каемкой посередине… Кстати, а ведь по тому, как человек описывает свои глаза, можно многое о нем понять. Когда-нибудь расскажу.

Паша ответил одновременно с этим:

– Да, хорошее.

Мы так и застыли: Паша с полуоткрытым ртом и я с ладонью возле его лица. Смешная сцена, честно признаться.

Он опомнился первым. Попытался сказать что-то:

– А… Ты…

Но ничего внятного добавить не успел. Потому что меня заметили подружки. А Паша несколько опасается моих подружек. Да что таить – я и сама их побаиваюсь временами.

Они всегда приходят вместе – живут в одном общежитии, пусть и в разных комнатах, и каждое утро, перед выходом, дожидаются друг друга в холле первого этажа (когда холодно) или возле крылечка (когда тепло). Причем часто их ощущение температур не совпадает, так что, пока одна на улице мерзнет, вторая, вышедшая позже, жарится в холле.

Причем подруженьки мои разные не только в этом плане.

Они в принципе друг на друга не похожи. Полина и Оля.

Полина – самая скептичная из всех, с кем я когда-либо дружила. Из нас троих именно она отвечает за здравый смысл, иначе мы бы с Олей вдвоем совсем рехнулись. Она хорошо учится и стипендию с этого семестра получает повышенную (раз уж речь здесь идет обо мне все же, то замечу, что я не получаю никакую и вообще учусь на платном отделении, потому что на вступительных экзаменах Ника-Нелепость сидела с температурой под сорок градусов и не могла соображать).

Полина любит слушать. Умеет задавать правильные вопросы и поддерживать в нужный момент.

Но сама говорит только по делу.

Даже если в какие-то моменты Полина чувствует себя моральной разбитой, или устает, или в кого-то влюбляется, мы об этом не знаем. Потому что Полина привыкла не тратить свое драгоценное время на такие глупости, как нытье и влюбленности. Так что мне до сих пор непонятно, почему же она тогда тратит время на нас.

А вот Оля – совсем другое дело. По крайней мере, в плане влюбленностей. У нее на постоянной основе парней пять, которые ей не безразличны, и два-три дополнительно, которые интересуют время от времени, в зависимости от настроения, времени года и загруженности по учебе. Она очень легко знакомится с людьми и всегда найдет, о чем поговорить. Внутри Оли множество слов, на любой случай из жизни. Это меня в ней восхищает. Я так не умею.

Оля инициативнее всех нас, она стремится брать от мира максимум. Постоянно путешествует (даже если это будет путешествие в соседний город). Ходит на свидания, на выставки, на тренировки, и вся ее жизнь – будто бы разноцветный калейдоскоп, что движется беспрестанно.

А теперь попытайтесь угадать, кому из них всегда холодно, а кому – весьма часто тепло?..

Хотелось бы мне сказать, что я нахожусь где-то между ними… но нет. Это не проблемы моей низкой самооценки или искаженного восприятия реальности – это просто факт. Я по жизни своей среди отстающих, так что и Полина, и Оля всегда впереди, тогда как я сзади где-то плетусь.

– Ника! – Оля бросилась мне навстречу и повисла у меня на шее. Я осторожно обняла ее в ответ. – Рады тебя видеть в добром здравии… рады тебя в принципе видеть, – хихикнула она. В этом они чем-то с моим любимым братцем похожи: со всей тщательностью помнят косяки кого угодно, только не свои.

– Паша, привет! – и они обнялись, честное слово! Хотя не сидели за одной партой целый учебный год. И вообще навряд ли когда-то сидели рядом, только если по чистой случайности.

Оля откинула назад невероятно красивые волны светло-русых волос. Повернулась к Полине.

– А Полина знала, что ты придешь. Знала! В то время как я всего лишь надеялась.

– Привет, – улыбнулась я подошедшей подруге.

– Привет, – она улыбнулась в ответ.

Мы с Полиной сдержаннее в проявлении своих чувств. И обнимаемся только по особому поводу, чаще всего радостному. А в экзамене по английскому вряд ли что-то радостное получится рассмотреть…

– Ветер сегодня на улице просто ужасный, – поделилась Оля, – я думала, мы не дойдем, улетим по дороге куда-нибудь. Желательно, на юга.

– Мы ведь все вместе сдаем? Может, к аудитории? – предложила Полина.

Ну, конечно. Постоять возле аудитории, содрогаясь от страха, – святое дело. Чем дольше, тем лучше. Желательно и ночевать перед ней, чтобы неравнодушные однокурсники разбудили тебя перед экзаменом.

Английский в самом деле принимали у всего потока одновременно, в одной из самых больших аудиторий университета. Как и на зимней сессии. Такой вот крутой экзамен.

Не знаю, каким чудом я хоть что-то сдала зимой.

Мы пошли, и даже Пашка последовал за нами.

Я не особо вслушивалась в то, что Оля думает по поводу погоды. Меня погода устраивала. И я была бы совсем не против, если бы меня вдруг подхватил ветер и понёс, неважно даже куда.

Не так много событий осталось пережить, прежде чем я наконец по-настоящему соприкоснусь с ветром. Два экзамена.

Мне вдруг стало волнительно.

То есть, страшно, попросту говоря. Не знаю, по какой причине: от того, что мне придётся пережить совсем скоро, или от того, что ждет меня завтра, или от того, что я получу, если всё это переживу.

Скорее всего, из-за первого.

Так что я волей-неволей стала идти медленнее. Очень захотелось вернуться домой, лечь в кровать, закрыть глаза и поверить в то, что все произошедшие этим утром события на самом деле мне приснились. Не такая уж это плохая идея – экзамен проспать, как прямо сейчас выясняется…

Я в итоге отстала.

Подруженьки этого не заметили. Ушли вперед, повернули в коридор, как раз тот, где располагается страшная-ужасная аудитория, в котором нам предстоит сдавать экзамен. А вот Пашка мои попытки оттянуть неприятный момент встречи с аудиторией просек почему-то. Остановился, дожидаясь меня:

– Что такое?

– Я не сдам, – заявила со всей обреченностью.

– Сдашь. Если готовилась.

– Я очень плохо готовилась.

И это снова была никакая не гипербола. Несколько прослушанных текстов, унылое листание рабочей тетради и чтение собственных эссе, которые тут же выветривались из головы вместе с душным воздухом через форточку, никак нельзя назвать хорошей подготовкой.

– Пока будем возле кабинета стоять, можно что-нибудь повторить.

– Без понятия, что нужно повторять.

– Тогда не повторяй. Не засоряй мысли.

Я покосилась на Пашу с легким осуждением и вздохнула.

– Все равно не буду заходить до последнего.

И я вновь двинулась за подружками, чувствуя, как трясутся у меня руки. И ноги. Меня в принципе потряхивало.

Полина и Оля вошли в кабинет вместе с первой волной. А еще три десятка несчастных студентов остались в коридоре, ждать, когда же выпадет шанс войти в пыточную. И в самом деле что-то повторяли. Что можно повторять перед экзаменом по английскому? Алфавит? Формы неправильных глаголов? Как вообще можно повторять язык? Да простят меня филологи!..

Томиться, впрочем, пришлось не так уж долго. Однокурсники выходили из аудитории один за другим. И отнюдь не все хвастались положительными оценками. От этого становилось только страшнее. Здравый разум советовал прекратить издевательство над нервной системой и войти наконец в кабинет. Но тело отказывалось приблизиться к аудитории даже на пару сантиметров.

Полина ушла. Сдала на отлично (я и не сомневалась).

Оля появилась чуть позже. Ей поставили четверку, и это возмутило ее необыкновенно. Возмущение, справедливости ради, было вполне обоснованное – Оля английский учила чуть ли не с младенчества и в шестнадцать лет даже месяц прожила в Лондоне. Время от времени она подсказывала иностранцам дорогу и весьма часто читала книги на английском. А тут такое.

– И я бы сходила на повышение, – заметила Оля. – Но! Я же улетаю послезавтра.

Но возмущение иссякло. И Оля ушла готовиться к полету.

Спустя три с лишним часа после начала экзамена нас, наружных, осталось двое. Я и Пашка. А к выходу из аудитории близился очередной студент. Тот, которого предстоит заменить кого-нибудь из нас.

Мы переглянулись. И Пашка спросил:

– Идешь?

Я нахмурилась, заправила за ухо кудрявую прядь. Попыталась пошутить:

– Пропускаешь? Ладно…

Студент аудиторию покинул. Ну, как студент… Это был Игорь, невероятно талантливый, но еще больше ленивый. Он к экзаменам готовился не больше двух часов непосредственно перед ними и при этом ни разу не получал ничего ниже четверки (а четверкам возмущался активнее моей Оли). Однако в этот раз все было по-другому. Игорь посмотрел на меня круглыми-круглыми глазами, выдохнул: “Ника, это!..” – и добавил слово, которое не пропустит скованная нормами этики пресса.

Вдохновило невероятно.

Но пути назад уже нет. Потому что позади Пашка. Будет слишком смешно, если я вдруг возьму, развернусь и убегу. Очень несолидно. С таким человеком стыдно будет сидеть за одним столом.

И я уже перешагнула! почти! сжимая в руках зачетку – у нас, в отличие от всех прошлых годов, зачетки были в твердом переплете, а не в мягком, по ним чудесно стучать даже короткими ногтями, очень нервный звук получается…

И заведующая кафедры английских языков уже смотрела на меня из-за самого пафосного стола аудитории, загроможденного зачетками, точно погибшими солдатами. Терпеть ее не могу, заведующую, то есть, а не аудиторию, она меня когда-то не в ту группу отправила – не для начинающих идиотов, а для людей, которые что-то знают…

Но Паша меня окликнул.

– Ника?

Захотел и в моих глазах ужас увидеть?

– Да? Что такое?

– Если я выйду раньше, я подожду тебя. Здесь.

– Мне тоже ждать тебя? Если выйду раньше.

– Как хочешь.

И он сделал самый беспечный вид, чересчур явственно давая понять, что ему, в общем-то, все равно, какое решение я приму в итоге.

Я качнула плечами – понятия не имею, что это значит – и все-таки вошла внутрь.

А там все закрутилось и завертелось – как обычно. Самое типичное ощущение для всех тех ситуаций, в которых ты чувствуешь себя будто бы не на своем месте. Сидишь в аудитории – время тянется, сердце подрагивает, – а через неделю все это превращается в дурной сон. И вот ты уже сама не веришь в то, как смело доказывала преподу, что конкретно эту фразу вычитала в конкретно этом учебнике (а потом выясняется, что дурная головушка сама ее сочинила).

Но, в общем-то, все прошло на удивление гладко. Воодушевленно даже. То ли потому, что я выспалась, так как рано легла (а мне ведь еще в школе один бывший мой человек говорил, что перед экзаменом главное – выспаться). То ли потому, что за четыре часа в коридоре весь мой страх меня покинул: пропитал стены, паутинками повис на люстрах и спрятался в щелях окон паучками, которые эти паутинки сплели – а у нас один из самых древних университетов в городе, так что окна тут все еще деревянные кое-где и щелей в них достаточно. Мерзнем постоянно.

Но я и холода сейчас не чувствовала.

Нас запугивают, что вот в конце третьего-то курса будет страшный-непобедимый экзамен длиной чуть ли не в месяц и с принимающими, которые примчатся в наш институт едва ли не из Капитолия. А сейчас так, ерунда. Тренировочка. Укус обиженного природой комара перед схваткой со стаей голодных крокодилов.

Так что мы просто вытягивали билетики с двумя темами.

И мне повезло.

Справедливости ради, кто только этим утром удачи мне не пожелал. Помогло, что ли?.. Обычно такие пожелания не действуют – вдруг их каждый раз попросту оказывается недостаточно? Может, просто нужно набрать достаточное количество пожеланий, чтобы из фоновых помех получилось что-то дельное?

Одна тема была по журналистике. Из тех, по которым мы эссе когда-то писали. А я вчера перечитывала. Мне повезло, что тема была едва ли не самой первой, эссе по ней перечитать мне сил хватило, да и термины там использовались несложные, часто встречающиеся.

А вторая тема была из жизни. Мне выпало рассказать про семью. А про свою семью я в самом деле люблю поговорить. Особенно про братца…

Принимала у меня очень милая старушка – по ощущением, половину из сказанного мной тихим неуверенным голосом она не слышала, так что к концу ответа уверенности в голосе прибавилось (в отличие от громкости – повышать громкость попросту я не умею). Что-то у меня даже спросили. Что-то я даже поняла. А на все остальное ответ был стандартным – «сказать однозначно нельзя». Вот, чему меня научили в институте.

Принимающая сказала, что держусь я вполне неплохо. И даже книжки посоветовала – одну для расширения словарного запаса, другую – подтянуть грамматику. Названия я записала (причем одно – с ошибкой, мне на это любезно указали). Листочек с ними теперь где-то в рюкзаке лежат, скомканный. Когда буду наводить чистоту, выкину…

Но «чего-то ей все же не хватило» – так что вместо «отлично» поставили мне «хорошо». Какая жалость.

(Конечно, никакой! я сдала!!!)

Спускалась со своего места, знатно подергиваясь. Мне осталось лишь пересдать «концепции», и я буду свободна! Лето и для меня наконец начнется! В любом случае начнется, даже если не пересдам – вторые пересдачи, по словам старшекурсников, всегда на осень назначают.

Роспись в зачетке оставляла сама заведующая кафедры – у англичан традиция такая. А подпись у нее пафосная, длинная, она ее выводит полторы минуты.

Вывела.

(Странное слово – мне сразу брат вспоминается с его вечными разговорами через наушники, где он кому-то доказывает, что нужно просто вывести формулу. Всегда у меня терпение заканчивается, стоит ему произнести это его любимое «просто», даже если оно не ко мне относится).

Возвращая зачетку, она всмотрелась в мое лицо внимательно. И, кажется, даже узнала. Еще бы – в начале прошлого семестра, в сентябре, я ей с невероятным рвением доказывала, что в английском ничего не смыслю.

И все же этот ужас закончился.

(Самое ужасное, что в целом сдавать английский мне понравилось).

Прежде чем выйти из аудитории, я окинула ее взглядом. Людей почти не осталось – трое преподавателей, трое студентов. Пашка уверенно рассказывает что-то, жестикулирует. Сейчас как заметит, что я слежу, собьется… Пробормотав «до свидания» так, что мне самой почти не удалось его расслышать, я оказалась в коридоре.

«Если я выйду раньше, я подожду тебя». Но раньше-то вышла я.

Справедливости ради стоит заметить – прежде чем уйти, я простояла по ту сторону двери целых восемнадцать медленных секунд.

Когда-нибудь мне будет лет девяносто, и я буду стоять полторы минуты. Тогда, может быть, все-таки кого-нибудь дождусь.

Сейчас же не дождалась. Не знаю, почему ушла. Оправдала себя тем, что у Пашки наверняка запланированы всякие дела, что ему надо спешить домой, отдыхать, встречать лето, и что я ничего не обещала ему…

А погода на улице была мелкодождливой – это когда зонт вроде бы не нужен, но тушь, которой все никак не получается найти замену, готова поплыть с минуты на минуту. Совсем неподходящая погода для того, чтобы что-либо праздновать.

Пашка написал мне через десять несчастных минут – подозреваю, сразу, как освободился. Я к тому времени успела дойти до остановки, старательно прикрывая глаза ладонью.

«Сдала?=)».

Но ответила я только тогда, когда добралась до дома, переоделась, выпила чай и провела в интернете около часа, бессмысленно листая ленты всех соцсетей, которые только у меня обнаружились, будто и не нужно было готовиться к очередному экзамену.

Капелюшки дождя стекали по стеклам как-то совершенно беззаботно и даже весело. Качались ветви облетевшей сирени. На душе было хорошо.

Пашка весьма часто отправляет этот смайлик. И, пожалуй, в моем окружении он единственный, кто все еще им пользуется. Как будто сохранил в себе нотку старомодности. Хотя во времена популярности этого смайлика мы с ним, наверное, в детский сад ходили, уж точно не зависали в мировой паутине.

«сдала. на четверочку».

«Ну вот, я же говорил! – Паша отреагировал мгновенно. – Очень сильно поздравляю».

«спасибо…… – в этот раз я почти сразу ответила. – а у тебя как дела?»

«Сдал на отлично. Но мне, кажется, натянули».

«какой ты скромный! я поздравляю тебя тоже… ужасно, уже предложения начала составлять не по-русски».

«Спасибо большое! =) И успешной подготовки к пересдаче».

Он начал печатать что-то, но потом передумал.

Успешной подготовки.

Было время, я уже получала такие пожелания. В этом январе. Перед каждым экзаменом из четырех.

В день, когда сдала последний, все и раскрылось. Все мои каникулы мы хотели провести вместе, упиваясь зимними развлечениями, которые были недоступны из-за сессии. Но вышло так, что все выходные я провела дома, захлебываясь в слезах.

Невеселое было время.

И тем не менее, расставание – не самое ужасное из событий, что способен человек пережить.

***

– Вы не стесняйтесь, Вероника, проходите. И конспекты можете взять с собой – усердная работа в течение семестра должна быть вознаграждена.

Вообще-то меня никогда и никто не называет Вероникой. Я сама в том числе. Так что букву “В” я давным-давно перестала с собой отождествлять. Хотя буква, в общем-то, красивая. Сливовая, с фиолетовым переливом. Мягкая, как подушки на кресле. А с другой стороны она – точно колючая ветка куста, темнеющего посреди бескрайней равнины: листьев нет, но есть яркие цветы с заостренными лепестками и дурманящим запахом. Коснешься – упадешь замертво, ибо и цветы, и колючки выделяют яд, а действует он мгновенно. Ветка, лепестки, кровь. И белый снег с неба, невинный, как улыбки влюбленных девочек.

Вероника…

Что-то я вновь отвлекаюсь.

И да, вообще-то я не работала усердно в течение семестра. Вообще практически не работала. И на лекции почти не ходила: честно пыталась, но стоило лишь единожды, в начале марта, прогулять одну единственную лекцию, и с того самого момента по субботам у меня появились полтора дополнительных часа сна. Насколько умный человек поставил первой субботней парой такую нудь, я даже боюсь представить.

А лектор наш, со слов старших поколений, всех своих студентов знает в лицо. Особенно тех, кто спит, а не на лекции ходит.

Но на семинарах его я была. Честное слово! Они стояли четвертой парой по вторникам. Мы там как раз с Пашкой вместе сидели. Он дискутировал, а я молчала. Сказать было нечего. Тем не менее, я мелькала рядом с умным человеком и изо всех сил строила сосредоточенное лицо. Можно было и запомнить меня в хотя бы чуть-чуть положительном плане.

И еще у меня все-таки есть конспекты. Я на них потратила два дня подготовки (из двух). И одну ночь. Ту самую.

– Да, прекрасно я вас помню, Вероника, – продолжил преподаватель. Помнили меня явно не как отличницу. – Зачетку не забудьте. Я, конечно, понимаю, что двойки в нее не ставятся, но…

И улыбнулся.

За шестьдесят человеку. А он все еще над студентами смеется. Я бы, может, вместе с ним посмеялась, но мне стало как-то совсем невесело.

Оля рассказывала, что на основном экзамене их поместили в маленькую аудиторию, предназначенную для практических занятий. А у нас аж две группы журналистов – это шестьдесят человек (держись, пресса). Так что они всем своим числом влезли еле как, будто в переполненный автобус пытались попасть. Зато сейчас, на пересдачу, аудиторию выделили огромную, лекционную. На двоих. Одна маленькая глупенькая Ника и один преподаватель с таким себе чувством юмора, которого почти не видно из-за первой парты центрального ряда.

Когда я пришла, он там уже сидел. Меня дожидался. Хотя я в этот раз даже не опоздала.

Покорно села. Справа от преподавателя. Зачетку протянула ему, конспекты положила перед собой. Медленно открыла первую страничку… Зря писала, что ли… Работала в течение семестра и все такое…

– Ну нет, так не пойдет, Вероника, – и в то же мгновение конспекты последовали за зачеткой (в цепкие руки преподавателя). – Я предпочел бы послушать все же вас. Ваши старания я и сам могу почитать.

– Там почерк такой себе, – заметила на всякий случай.

– Разберемся. Давайте, рассказывайте. Все, что знаете.

Все, что я знаю, состояло из этих самых конспектов, которые я писала больше трех недель назад в полудреме, а потому успела уже позабыть напрочь, и первой (из пяти) частей методички, созданной для любимых студентов непосредственно лектором (напротив которого я так вальяжно расселась).

Так что ничего мне и не оставалось, кроме как начать пересказывать эту часть.

Там было что-то про то, что такое наука, какая она бывает, как развивалась и какие особенности имеет в современном обществе… С каждым сказанным мной словом преподаватель все сильнее хмурился, а на сравнении философии и науки (что, в общем-то, было самой интересной частью) не выдержал и прервал мою воодушевленную – на самом деле, не совсем – речь:

– Ну, довольно с этим. Это все хорошо, что Рассел считал философию неуверенной, а Ясперс – индивидуальной для каждого человека. Но это все теория, а вы, журналисты, должны работать с практикой. Поэтому расскажите мне лучше, Вероника, вот что. Был такой товарищ когда-то – Эйнштейн – и сочинил он одну штучку, так называемую специальную теорию относительности. В чем же ее смысл?

Я растерялась. Честное слово.

Да, были в нашей местной методичке какие-то пунктики насчет этого, но не то чтобы я в нее вчитывалась. А в конспектах про это имелось ровно ноль слов. Хотя я переписывала их у Полины.

– А я какой, извините, предмет сдаю?..

Преподаватель смотрел на меня минут тридцать, а то и целый час, сохраняя абсолютное молчание. Потом все же заметил:

– Обычно это я у студентов спрашиваю. Но вообще-то все тот же. Разные сферы жизнедеятельности, сами заметили. Что ж, в таком случае, мне будет интересно послушать ваше мнение о происхождении жизни.

Как будто я что-то помню. Я биологию последний раз учила в девятом классе. Но физику, справедливости ради, не учила вообще никогда. У нас в семье Илья технарь только.

– Может, я лучше про этику расскажу? – окончательно обнаглела. Но про этику я хотя бы действительно что-то помню. В конспектах Полины были красивые слова про полную свободу творчества (что действия, которые совершаются по собственному желанию, а не принуждению, всегда получаются лучше). Правда, там говорилось про творчество научное, но творчество, каким его не обзови, в основе своей несёт одно и то же.

– Двойку наверняка вам все же не хочется, – преподаватель покачал головой. – Ну, рассказывайте.

Рассказала.

Все слова забыла мгновенно, но все же что-то выдать смогла. Про этику добродетели, долга, ценностей… единственное, что хоть как-то смогло меня в этом предмете заинтересовать, когда я конспекты переписывала. И я получила несчастную положительную оценку. Четверку. С во-о-от таким минусом. В основном, сказал преподаватель, за конспекты. И чтобы не портить его репутацию. С этого года, говорит, решил, что больше тройки ставить не будет. Повезло, конечно же. Нет, в самом деле. Я очень легко отделалась.

Как-то так получилось, что вторую свою сессию, в отличие от первой, я закрыла без троек.

Это хорошо. Это значит – в деканате дадут скидку на обучение, и родителям станет чуть легче тащить на своих плечах бестолковую дочурку…

– Не заметно у вас с собой чемодана, – заметила я уже на пороге, прежде чем уйти окончательно.

Преподаватель широко улыбнулся – и движением фокусника выдвинул из-за лекторского стола чемодан насыщенного малахитового цвета.

– И вам хорошо отдохнуть, Вероника…

***

А на следующий день мы с подруженьками решили собраться у меня (мы всегда собирались именно в моей квартире, чтобы не отвлекать соседок Оли и Полины, у каждой своих). Собирались по великому поводу – отпраздновать начало лета. У нас, конечно, лето было неправильным, лето минус один, как любит кричать из своей комнаты Илья (ладно, кричит он всё-таки не про лето).

К тому же, завтра Оля уже улетает отдыхать… в Питер. Как-то так получилось, что за все свои прежние путешествия Оля так его и не посетила. А послезавтра Полина уезжает к родителям в соседний город, раз в двадцать меньше нашего. Обещает вернуться через пару недель, чтобы проведать меня, но я пока не знаю, насколько долгими выйдут для меня эти недели.

Родители на работе. Среда, как-никак. А Илья сидит дома. Отдыхает уже почти неделю. Второй курс закончил, а мы-то все думали – совсем оболтус… По итогу оболтусом я оказалась. Спасибо, как говорится, что не отчислили.

Мы с девочками расположились на кухне, мгновенно ее заполнив. У меня места определенного не было – я носилась туда-сюда, кипятила воду, раздавала столовые приборы, раскладывала по тарелкам шарлотку – приготовила на быструю руку, пока ждала гостей. Полина прислонилась к стене – ее темные каштановые волосы необыкновенно хорошо смотрелись на зеленых обоях и напоминали сочные ягоды смородины, окруженные венцом из листьев.

А Оля, как всегда, села возле окна, напротив входного проема. Будто ждала, что кто-то войдет, и боялась это пропустить.

Ну, в общем-то, думаю, она и вправду ждала. И наверняка боялась.

Оле нравится Илья. Серьезно так нравится. Ей много кто нравится, но серьезно только некоторые, и Илья в их числе. Мне, говорит, симпатичны парни повыше (а сама ненамного меня переросла). И те, у которых голова работает. Я честно пыталась ее убедить, что Илья к таким не относится, но пытаться убедить в чем-то Олю – занятие безнадежное, она даже слушать не станет.

Впрочем, как бы мне не хотелось поддержать подругу, ничего ей с моим Ильей не светит.

Мой брат в этом плане принципиальный до ужаса. С твоими подружками, говорит, я отношениться не стану. Я у него спрашиваю, что же будет в том случае, если его девушка, уже в статусе его девушки, станет моей подружкой. Расстанется? А он утверждает, что вероятность этого примерно равна нулю. Математик, понимаете ли. Впрочем, в чем-то он прав. В этом плане Илья похож на Полину – о своих делах сердечных не рассказывает. И уж тем более их не демонстрирует. Если когда-то он кого-то домой приведет, это будет чудо, но, скорее всего, прятать будет до последнего, познакомит нас лет только через десять (когда мы будем в таком возрасте, когда уже не заводят новых друзей).

На моей памяти была у Ильи только одна подружка.

Еще в школьное время.

Они постоянно ссорились и мирились. Но любил Илья ее сильно, глупый. Потом, после выпуска, она и его друг уехали покорять столицу, поступили в один вуз, а Илья здесь остался. Он к ней на новый год улетал… Вместо того, чтобы побыть с нами. Тогда же все и выяснил… Что нет у него теперь ни девушки, ни друга.

А чуть больше, чем через год, похожая ситуация у меня произошла. Если бы все это не было так грустно, я бы даже посмеялась. Сразу видно, кто здесь родственники.

Так вот, сейчас я могу только догадываться, что у него в личной жизни происходит. Может, и нечто большее, чем мне о ней известно. Хотя я все-таки немного в этом сомневаюсь. Когда люди влюблены, они начинают выглядеть как-то совсем по-особенному. Чуть менее внимательны, чуть более улыбчивы. И глаза дурные-дурные.

С одной стороны, довольно часто влюбленность спасает. Даже невзаимная. Вот влюбишься в кого-нибудь, и вместо того чтобы беспокоиться о проблемах на учебе или в семье, думаешь, как бы пересечешься случайно со своим человеком, как бы дождаться наконец встречи. А ведь и не пересечешься, если твоим этот человек пока не стал и не планирует – снова пройдетесь по разным тропам, направляясь в одно и то же место.

С другой стороны, бесконечные мысли об одном и том же, какими бы приятными или тоскливыми они ни были, начинают рано или поздно надоедать. Хочется занять голову чем-нибудь – хоть чем-нибудь – другим, ибо и радостью, и печалью можно насытиться.

Не знаю, как некоторые люди могут общаться друг с другом денно-нощно, не испытывая при этом усталость. Я всегда нуждаюсь в отдыхе от человека, – может, это и стало одной из причин, из-за которой меня бросили в январе.

Впрочем… впрочем, пожалуй, редко в разрыве отношений виноват кто-то один. Виноваты оба – не смогли договориться, не хватило чувств и терпения, чтобы выдержать все испытания. И одновременно с тем никто не виноват – значит, и суждено было разойтись, пусть и произошло это позже, чем следовало. Приходится потом заново учиться жить, уже без этого человека. Хотя, казалось бы, чему тут учиться. Вилкой-ложкой пользоваться умеешь, алфавит тоже пока не забыл. Разве что, не удержавшись, на кровать падаешь чуть чаще обычных людей – как лялька, которая сидеть еще не научилась…

Но это я, как всегда, отвлекаюсь.

А Илья…

Илья все же заявился.

Как раз в тот самый момент, когда Оля заканчивала речь о том, какие все мужчины бесполезные. Не люди прямо-таки, а аппендиксы: в общем-то, не мешают, в некотором роде облегчают жизнь, но чуть воспалятся – можно удалить, не задумываясь, ибо жить без них вполне получается. Оле надо было идти в медики, с такими-то классными метафорами. Она бы и пошла, если б была чуть слабее духом – вся ее семья так или иначе связана с медициной, так что родители долго с Олей спорили об её истинном предназначении.

А начался этот разговор с ужасающе возмутительной ситуации, когда один высокий и с виду даже умный мальчик позвал Олю гулять (как раз вчера, пока я на пересдаче тусила), а потом не дал ей сказать ни единого предложения: на каждое сказанное Олей слово у него имелся монолог длиной минимум в десять минут.

“Я сегодня варила макароны”, – сказала Оля.

И он начал перечислять любимые рецепты. Выяснилось, что на завтрак он предпочитает яичницу, иногда с сосисками, если удается купить их по акции, и еще он очень любит сосиски с сыром, а многие вообще-то считают их извращением; перед сном он пьет стакан кефира, в детстве терпеть его не мог, но сейчас заходит нормально, но, если вдруг от стипендии еще что-то осталось, то он бы лучше фастфуд заказал… И все в таком духе. Ещё Оля запомнила что-то неконкретное про борщ, потому что терпеть его не может.

Илья застопорился еще на самом входе – возможно, не хотел сбивать Олю с мысли. Но она, так удачно расположившаяся, сразу его заметила. И сбилась.

Илья посмотрел сначала на Полину. Потом на Олю. И только потом на меня.

– Я предупреждала, – заметила я. – Целых два раза. Но ты, кажется, не слышал. – И сразу же: – Шарлотку будешь?

Илью очень легко задобрить. Его лицо, кислое, как квашеная капуста, тут же приняло смиренное выражение.

– Доброго дня прекрасным девушкам, – пробубнил он. Затем добавил чуть более радостно: – И моей сестре. Я вообще-то сказать тебе хотел… потом. Давай свою шарлотку, я ее в комнату заберу.

– Ну-ну, – тем не менее, мне опять пришлось подниматься с места. – Будешь потом как дед.

Шутка про деда была одной из наших семейных традиций.

Одним воскресным утром, незадолго до того, как мы сюда переехали, девятилетняя я отказалась есть кашу вместе со всеми за кухонным столом. Кажется, у меня просто случился очередной загон. Я унесла ее в нашу тогда еще общую с Ильей комнату и позавтракала с удовольствием. Потом, вернувшись на кухню с пустой тарелкой, я заявила маме, что, похоже, всегда теперь буду есть одна, это очень повышает аппетит.

И мама сказала, что такими темпами я очень скоро стану как ее дед, который к своей старости слишком сильно потерял связь с реальностью (рехнулся) и рядом с людьми принимать какую-либо пищу отказался, ссылаясь на то, что его могут намеренно отравить или там соли насыпать лишней, чтобы поиздеваться. Вдобавок мама заявила, что я в принципе очень сильно на него похожа, характер аналогичный… предполагаемая судьба, видимо, тоже совпадает.

С тех пор, стоило мне стащить из кухни хотя бы конфету, Илья без лишней скромности припоминал, что я вот-вот в деда превращусь. Теперь я подросла и тоже могу так шутить.

Пока я возилась с обслуживанием собственного старшего брата, Илья решил слегка поразить моих подружек своим обаянием:

– Как вообще дела, девушки?

Я, уже почти дотянувшись до тарелки, обернулась. Стало интересно, кто и как отреагировал на такое неожиданное проявление дружелюбия.

Оля, вчера разочаровавшаяся в очередном своем мальчике, еще больше очаровалась в моем брате. И смотрела на него, не скрывая обожания. А вот Полина наблюдала исподтишка. Внимательно и осторожно.

Я однажды спросила у нее, что она думает об Илье. А Полина в ответ лишь пожала плечами. Не то чтобы это жутко оскорбило мои сестринские чувства, и тем не менее – ответ (точнее, его отсутствие) я запомнила.

Молчали пять секунд, я считала.

Потом все же соизволили ответить (Оля):

– Неплохо.

Вот так вот, всю свою общительность мигом потеряла. Может, болтливый мальчишка рядом с очарованной Олей – не такой уж и плохой вариант?

– Как вообще учеба? Нравится?

– Илья, ты реально как дед, – не вытерпела я. – Мы тебя младше всего на год.

И я все-таки дотянулась до злосчастной тарелки.

– Не нравилась бы, мы бы себя не мучали, – заметила Полина, взглянув на Илью с легкой долей иронии.

– Ну не сказал бы, – и еще непонятно, у кого ироничный взгляд получился лучше. Мой Илья в принципе в этом мастер, недоделанный кот мартовский. – В нашем универе все повсеместно страдают по поводу того, как им надоела вся эта… все это бессмысленное времяпровождение, и, тем не менее, уходит мало кто. Да и берут не всех… Если возьмут, приходится цепляться за место.

А учится мой талантливый братец-балбес в лучшем университете нашего города, который то и дело входит в топы самых продвинутых университетов страны, мира, галактики. Он в себе множество факультетов совмещает, и гуманитарные в том числе. Вот только всем желающим пробиться на бюджет, куда выделяют в лучшем случае восемь мест из ста, попросту невозможно. Так что я даже не стала пробовать. Зато Полина попробовала. И на бюджет её не взяли, а на платное обучение средств у родителей не нашлось.

Илья об этом не знал.

Но все равно выстрелил весьма метко.

Полина улыбнулась, ничем не выдав, что эти слова ее задели. И заметила:

– Да, не всех. Только самых нудных.

– О-о-о! – возликовала я. Сестринские чувства затаились где-то в темном уголочке души, под пледиком из паутины, и спокойно себе помалкивали. – Я ему все время говорю, что он ужасно нудный. А он мне не верит. Говорит, что мне кажется. Но не может же людям одно и то же мерещиться.

Илья посмотрел на меня, как на дурочку. У него это тоже получается просто замечательно.

Я посмотрела на него в ответ. И кивнула на противень с шарлоткой. Мол, откуп от тебя уже почти в тарелке. Не так долго тебе осталось терпеть наше общество.

– Злая ты, Ника, – заметила Оля.

Теперь я на нее уставилась. Даже лопатку едва не выронила.

– Я ей об этом говорю постоянно, – расцвел мой братец. – Но, по мнению Ники, я просто неправильно воспринимаю ее доброту, заботу и любовь к окружающим. Однако…

Я вручила ему тарелку с шарлоткой. И Илья понимающе исчез, пока я ему по голове не стукнула этой самой тарелкой.

Еще минут десять после его ухода мы не могли найти тему для обсуждений. Я старательно рылась в задворках памяти, но на ум приходила только всякая ерунда с концепций естествознания, а законы Ньютона – это, пожалуй, не то, что повышает аппетит.

Но потом Полина похвалила необычный вкус яблок – сладко-кислый. Я поделилась, что купила их у бабушки на рынке, утверждающей, что это свежий урожай, раннеспелый сорт (не удивлюсь, если меня обманули). Оля поведала про подругу ее мамы, у которой есть целый вишневый сад за городом (и симпатичный сын, жалко, что еще школьник). Полина вспомнила эпизоды из детства, частично проведенного у бабушки.

И понеслось.

Все-таки я люблю их безмерно. Мы втроем – разные, во многом противоречащие друг другу. И тем не менее – рядом с ними мне никогда не приходится подбирать слов, боясь, что меня могут осудить или понять неправильно. Не нужно прикрывать рот ладонью, когда смеешься, чтобы не показаться некультурной. Можно собирать волосы в какой попало пучок и ходить в бриджах, которые полнят. Просто быть собой.

Девочки ушли часа через два, и без того задержавшись слишком надолго – им нужно было спешить по делам, заканчивать сборы чемоданов. Мы долго обнимались, будто расставались не на пару недель, а на три года как минимум.

Две недели…

Но мне почему-то вдруг подумалось, что в следующий раз, когда мы увидимся, я буду уже другая, не такая, как сегодня. Что-то сломается во мне безвозвратно. Но что-то построится.

Так всегда.

Человека нельзя поставить на паузу.

Он непрерывно меняется. Общаясь с ним каждый день, мы можем этого не замечать. Но, стоит расстаться на более-менее значимый срок, как со всей ясностью заметишь – взгляд его приобрел новый оттенок, что-то незнакомое появилось в движениях.

Да и сами мы уже не те.

Проводив подружек, я еще ненадолго зависла на кухне, приводила ее в порядок. Потом я минут десять простояла у окна, рассматривая сирень, сегодня абсолютно безмятежную – ветра нет, светит солнце, обжигающе-летнее. Погулять сходить, что ли… Пока не наступил июль и солнечная активность не достигла своего максимума. Люблю тепло, но совсем не переношу жару – начинаю задыхаться, ещё и кожа мгновенно сгорает.

Уверенной походкой направляясь в свою комнату, я резко остановилась у двери по соседству.

Илья. Точно! Совсем про него забыла. А ведь он, хомяк такой, тарелку не вернул. Ну вот пусть теперь и моет сам.

За дверью было тихо.

Значит, ни с кем не беседует.

То есть, заходить можно.

– А сказать-то ты что хотел? – спросила, резко распахнув дверь.

Илья медленно отвел взгляд от экрана с открытым на нем во все двадцать семь дюймов текстовым документом (за ум взялся, что ли? странно…) и посмотрел на меня.

У Ильи в комнате всегда царит особая атмосфера. Занавешенные шторы. Нагроможденные вещи: белые бумаги, черные футболки, шнуры всех длин и цветов. Настоящая берлога. Не понимаю, как в такой можно существовать. И мама не понимает. Но Илья успешно отвоевал право содержать личное пространство так, как считает нужным сам.

Энтропия, говорит он. Мера хаоса системы, уточняет каждый раз конкретно для меня, как будто думает, что я не смогла запомнить это с первой попытки.

Кто-нибудь может поделиться советом, как уживаться со старшим братом? Я иногда попросту его не выдерживаю.

– Да вот. Обещал тебе кое-что парочку дней назад. Про ветер и все такое.

– Было дело, да… Он согласился, небось?

Сердце отчего-то застучало в два раза быстрее.

– Согласился, – повторил Илья. Потом скривился: – Небось… Где ты таких слов нахваталась, Ника? В общем-то, уговаривать его долго не пришлось. Сказал, что такую симпатичную девушку, как моя чудесная сестра, прокатит с радостью.

Теперь пришла моя очередь кривиться:

– Судя по всему, он ужасный сексист.

– Может, и сексист, но не ужасный. Можешь поверить на слово… Да уж, Ника, я перехожу на твой древнерусский. Выбирай время, короче. Нужно успеть до конца этой недели. Я ему передам.

– А откуда он знает, что я симпатичная? – не унималась я.

– Ниоткуда. Он тоже на слово поверил.

– А ты с чего решил, что я симпатичная?

Илья посмотрел на меня так, что желание задавать вопросы (по крайней мере, про внешность) тут же испарилось.

Впрочем, в этом поединке все равно победила я. Уставилась на Илью в ответ, да так, что он отвернулся.

– И вот на что ты меня отправляешь… – Это был не вопрос – скорее, мысль вслух.

– Уж точно не на верную погибель, – пробурчал Илья. Прозвучало по-богатырски. – Я за него ручаюсь. Он своеобразный или, скорее, специфический. Но ничего плохо тебе не сделает.

Я посмотрела сначала на открытый текстовый документ, формулы какие-то, страшно… Потом на кипу бумаг формата А4, расписанных черной ручкой. Почерк у Ильи своеобразный, с резким наклоном и четкими линиями, весьма, наверное, математический… Потом на кучу одежды, сваленной на кровать, спасибо, что заправленную. Кажется, когда (если) он ложится спать, одежда просто перемещается на стул.

Но было в этой комнате что-то еще такое, что делало ее особенной, разбавляло минимализм.

Карта звездного неба – множество светлых точек на фоне непроглядной вселенной. Часто ли Илья смотрит на нее (и еще – много ли он в ней понимает?).

Кактус на подоконнике, цветущий двумя большими белыми цветами каждое лето. Папа говорит, он радуется жизни, потому что купается в волнах от компьютера, как в шампанском.

Миниатюрный ловец снов с синими перьями, которые колышутся от малейшего движения. Этот ловец снов я Илье подарила, был у меня лет в четырнадцать недолгий период, когда я создавала всякие такие штуки…

Ручается он, видите ли.

– Ладно, – сказала я все же. – Время выберу. А если он будет занят?

– Освободится, – пообещал Илья. И я сразу поверила.

Странное какое-то мероприятие. Сомнительное.

Хотя… всегда можно представить, будто всякие несуразные, пугающие вещи происходят не с тобой, а с твоей героиней. И будто это не ты говоришь все те глупости, что были произнесены вслух твоим собственным голосом. Только наблюдаешь вблизи.

Необъяснимая штука.

Но иногда срабатывает почему-то.

***

– Может, отправить вас вместе с Илюшкой куда-нибудь?

Илья терпеть не может, когда его называют Илюшкой. Даже мама. Даже в позитивном ключе.

Было бы чему обижаться. Меня мама и вовсе зовет то Никусей, то Никулей, и Ничка среди них – самое приличное. Впрочем, когда дело касается моих обзывательств, Илья от восторга захлебывается. Ходит потом и повторяет, как попугай, который выучил новое слово.

– Куда ты нас отправишь, мам? В деревню?

Спрашивала осторожно – ни в какую деревню отправить нас мама не может. Акция закончилась три с половиной года назад. Вскоре после того, как мне исполнилось пятнадцать. Сначала дедушка, через месяц бабушка. Под новый год… Самый тяжелый и безрадостный новый год в моей жизни.

А про бабушку и дедушку с папиной стороны и вспоминать нечего. Они жили слишком далеко отсюда, на другом конце страны. Виделась я с ними всего дважды, последний раз – в четыре года. Ничего не помню, даже смазанно – ни лиц, ни ощущений. А вот Илья твердит, что сохранил всё в памяти вполне неплохо – ему на момент той последней встречи было шесть лет. Говорит, глаза у бабушки были точь-в-точь мои, такие же большие и серые.

– Заскучаете все лето сидеть в квартире, – не сдавалась мама.

– Илюшка точно не заскучает. У него всегда есть, чем себя развлечь.

– Хорошо, а у тебя?

На самом деле, мама у нас хорошая. Искренняя. Иногда даже чересчур.

Илья еще не проснулся. Не удивлюсь, если уснул он только пару часов назад… А вот я подскочила в начале восьмого. Летом почему-то вставать рано гораздо легче, чем зимой: нет искушения проспать первую пару, зато есть желание успеть как можно больше полезного и приятного. Если вставать к обеду, день заканчивается слишком быстро.

Когда я проснулась, мама уже собиралась на работу. И вот мы вместе пошли завтракать.

– И я найду развлечение, – пожала плечами. – На крайний случай, пойду искать себе работу. Стану бариста – как тебе? Буду варить кофе, готовиться к жизни после института. Видела где-то статистику, что три четверти бариста имеют высшее гуманитарное образование.

– Успеешь еще наработаться, Ника, – мама вздохнула. Поправила длинную светлую челку – сколько себя помню, мама всегда ее носит. Еще у нашей мамы глаза красивенные – зелено-голубые, причем в одном больше голубизны, а в другом зелени. Лучше бы мне, конечно, в генетической лотерее выпали они. – А летом нужно отдыхать.

– А вы с папой пропадаете на работе.

– Дети взрослые, могут сами за собой поухаживать.

– Теперь взрослые, да.

Моя вечная обида. Ничего не могу с собой сделать. Почему-то именно Илья забирал меня с продленки в первом классе, хотя сам пошёл в школу лишь на год раньше меня. Именно Илья ходил на концерты, где участвовал мой коллектив, когда я еще занималась хореографией. Илья помогал мне тащить рюкзак, и с моими обидчиками (которых, к счастью, было немного) разбирался именно он.

Годы шли, а работы у родителей меньше не становилось.

Зато оправданий находилось все больше.

Мама обижается, когда я пытаюсь это обсудить. Говорит, они с папой тратили все свои силы, чтобы обеспечить нам достойную жизнь. Говорит, конечно, же, неправильно. Не особо разбираюсь в психологии, но попытка вызвать чувство вины вместо того, чтобы согласиться с моими словами и признать ошибку – не самое верное решение.

Я должна быть благодарна. И я благодарна.

Но мне всегда слишком их не хватало.

– Хорошо, тогда я спрошу у Илюшки, – не сдавалась мама. – Сегодня вечером.

– И он повторит все то же самое. – Ничуть не сомневалась я. – Может, лучше на выходных вместе сходим куда-нибудь? Я, Илья и вы с папой. Хотя бы в парк. На пару часов.

Несколько секунд мама молча смотрела на меня. А в голове наверняка прокручивала, что же ей нужно обязательно успеть за выходные.

– Подумаем, – ответила она наконец.

Мамины раздумья имеют непредсказуемый результат: она может долго сомневаться, а потом вдруг примет такое решение, которое никто от нее не ожидает. Можно ли это назвать энтропией? В общем, маме нужно загореться, и тогда самым сложным будет не сдвинуть ее с места, а поспеть следом.

С папой в этом плане стабильнее. Надо будет и ему намекнуть на прогулку.

Мы ведь и вправду уже давным-давно не собирались вместе.

Даже, в общем-то, на завтрак: папа встает раньше всех, так что нам в лучшем случае удается застать лишь его уход.

А раньше, когда мы с братцем ещё не были такими взрослыми и самостоятельными, несколько раз он возил нас в горы. То есть, не в горы, конечно – “горы” для нашей местности слово слишком громкое. На холмы. Низенькие, потому что на высокие нужно еще умудриться забраться.

Я-то всегда была трусихой. А вот в Илье иногда просыпается отвага (в комплекте со слабоумием, но это уже не его вина – они абсолютно всегда ходят вместе). Так что он с этих холмиков гонял на лыжах.

Гнал секунд десять, радостно верезжа. Мама за это время двадцать раз успевала схватиться за сердце и дважды – сделать замечание папе. Затем Илья поднимался – раз в тридцать дольше. Щеки у него были красные, как августовские яблоки. Он походил на великого героя-завоевателя.

А я стояла у подножия, смотрела на него, широко открыв рот, и внутри меня ярким пламенем горела мечта.

Хоть что-нибудь

хоть когда-нибудь

покорить.

***

Состояние творчества – странное состояние. Немного похожее на влюбленность.

Сначала ты держишь все под контролем. Нанизываешь слова, точно бусины на леску, тщательно шлифуешь каждое. Думаешь подолгу над своим следующим шагом. Держишь дистанцию, наблюдая настороженно, не рискуя довериться полностью, держишь свою душу при себе.

Затем происходит переломный момент, его даже осознать не успеваешь. Просто в одно мгновение прежняя твоя версия сменяется новой.

Все начинает происходить само собой, движимое чем-то сверху. Слова проявляются на бумаге; рождаются метафоры, до которых в здравом состоянии еще додуматься нужно. Слетают с языка клятвы и признания, нестерпимо хочется касаться, дарить свет и всегда находиться рядом.

Зато прекращать это безумие не хочется абсолютно.

Но конец его в любом случае наступает.

И остается пустота. Когда внутреннее твое «я» растворилось в этом мире, пронзило его солнечными лучами, а обратно не вернулось, да и не вернется уже никогда.

Потом, спустя время, вспоминаешь всё, что было – перечитываешь слова, перебираешь воспоминания, точно листья в гербарии, красочные, но совсем неживые. И не понимаешь, как могла додуматься до чего-то такого, настолько искреннего?

Пустота, конечно, не вечна.

Всё приходит в норму, абсолютно всё.

Правда, если стихи через время дарят теплые воспоминания, и печаль после них светлая, по той тебе, какой ты когда-то была, то влюбленность чаще всего оставляет после себя тоску, безграничную, как угрюмое серое море. На дне зелеными минералами таится бесконечная обида из-за того, как много сил было потрачено впустую.

Иногда море высыхает. Остается пустыня. И над горизонтом поднимается живительно-красное солнце. Такое, что в особо тяжелые жизненные моменты хочется сбежать туда ненадолго, чтобы согреться, прекрасно осознавая, что и ты, и тот твой человек сейчас абсолютно другие, при встрече в лучшем случае столкнетесь взглядом и кивнете друг другу, мгновением отдавая благодарность всему тому, что было.

Иногда море остается. И в таком случае лучше вам никогда не встречаться – самым разумным решением будет разойтись по двум вселенным, каждому свою завоевать. Иначе сердце, как и прежде, ускорит свой бег, и станет так жалко, жалко свои чувства, и так обидно за невыполненные обещания…

Но это все просто загоны. От лукавого.

И стихи, и влюбленность люди сами себе придумали. Затем лишь, чтобы у них могла возможность хотя бы ненадолго внести в свою надоевшую, скучную жизнь другую – настоящую. Чтобы убедить самих себя – они еще могут чувствовать, не утратили эту способность за бесконечной суетой дней.

Сужу по себе. Никаких обид.

И вот еще что.

Когда я действительно влюбляюсь, а не просто придумываю себе, будто влюбилась, писать стихи мне совершенно не хочется. Каждое слово, неважно, с губ ли слетевшее, с пальцев ли, хочется посвящать именно ему – человеку, которого выбрало мое сердце.

Чем больше в моей жизни людей, тем меньше в ней слов, это я тоже заметила.

Наверное, именно поэтому год назад я постоянно молчала, лишь улыбалась и – со слов Ильи – сверкала глазами, как будто в них отражалось множество солнечных бликов одновременно.

Наверное, именно поэтому за последние полгода я написала так много стихов.

И говорю, говорю, говорю без перерыва. И думаю. Даже сейчас. Думаю о чем-то постоянно…

Для встречи с тем самым приятелем Ильи я выбрала утро пятницы.

Выходит, уже послезавтра.

***

Бытовая примета первая: если после пробуждения кудри послушные и лежат красиво, день будет хорошим. Если же на голове с самого утра творится черт-те-что, день будет таким себе (мягко говоря), хотя бы потому что придется потратить очень много времени, пока приводишь волосы в порядок.

Так вот. В пятницу утром на моей голове творился полнейший хаос. Да и не только на голове, в общем-то.

Сначала я, как будто мне никуда не нужно, отключила будильник, прозвеневший в половину восьмого. Та же судьба постигла будильник, который попытался отвоевать меня у сна спустя десять минут. Встала я радостная, в девять двадцать, когда до встречи оставалось сорок минут.

Ильи, по традиции для таких моментов, дома не обнаружилось, так что мне некому было пожаловаться, и чашечку кофе с утра (после агрессивной просьбы) мне тоже никто не сделал. Хотя осознание того, что ты очень сильно опаздываешь, тоже бодрит вполне себе так неплохо, даже лучше, чем кофе.

Тем более, что Илья всегда кофе на мне экономит. Сама себе я сыплю его прямо из банки, пока не покрою дно чашки, чтобы наверняка. А Илья всегда отмеряет ровно одну чайную ложечку, что едва-едва подкрашивает воду. Будто не кофе пьешь, а водицу, в которой прополоскали акварельные кисточки: ни вкуса, ни запаха. А ложку он еще и бросает потом рядом с раковиной, а мне ее мыть…

В общем, не такая уж это оказалась большая досада – отсутствие Ильи.

Но ведь у меня еще и на голове гнездо, которому бы каждая уважающая себя птица позавидовала. Это я так вчера помыла голову перед самым сном и решила не укладывать. А потом вдоволь поерзала волосами по подушке, да в таком положении до самого утра (позднего, к тому же) и осталась.

Утюжок у меня сломался в одиннадцатом классе – с тех самых пор я перестала каждое утро разглаживать кудри. Неплохо бы сходить в сервисный центр (отремонтировать старый) или в магазин бытовой техники (купить новый). С кудрями много мороки, и иногда я не нахожу в себе на нее силу. Формировать завитки с гелем – долго, сушить их этим ужасным диффузором – еще дольше.

Так что пришлось делать хвост. А в начале февраля я, как не уважающая себя девица с разбитым сердцем, волосы рубанула до подбородка. Сантиметров тридцать ушло. Хвост у меня до сих пор получается смешной, с короткими торчащими волосами на затылке. И пушистый, как у белки. Может, хвосты у белок тоже кудрявые, просто их в правильные завитки никто не укладывает?..

М-да. Подумает приятель моего Ильи в лучшем случае.

С другой стороны, мне-то какая разница. Мне с ним однажды встретиться, посмотреть на него минут двадцать, а там мы навсегда разойдемся, и я, если не повезет, еще пару раз услышу его имя в рассказах брата.

Зачем вообще согласилась?

Все творческие люди немного с приветом. В своей причастности к настоящему творчеству я весьма сомневаюсь, но приветов, пожалуй, хватает…

Короче говоря, я опоздала.

В ходе бодрого собирания выяснилось, что мои любимые джинсы мной же, не умеющей думать, вчера были отправлены в стирку. И еще я ключи искала десять минут (предварительно сложив их в рюкзак и тут же об этом забыв). А также какое-то время потратила на то, чтобы совершить выбор между рюкзаком и клатчем.

Так что вышла я не в девять пятьдесят восемь (две минуты на спуск), а в десять ноль семь. Правило пятнадцати минут, освоенное еще в школе, утверждало, что опаздываю я не критично, и все же стыдно было до жути. Зато какая красивая. С пушистым хвостом, в найденных на самой верхней полке шкафа старых джинсах, которые я не надевала с зимы, потому что за один-единственный слишком нервный месяц они стали мне широкими.

А на улице – жара невыносимая! Хоть раздевайся прямо тут. За верх я еще более-менее спокойна – нацепила первый попавшийся топ с открытыми плечами. А вот ногам, конечно, повезло меньше.

И небо голубое-голубое. Я думала, такое только в мае бывает. Но в мае-то под ним птицы слагают баллады о вечной и всеохватывающей любви. А сейчас пернатые молчат. Жарко, да и других хлопот хватает. О гнездышке надо заботиться, детей воспитывать. Вечную и всеохватывающую победил быт, самый обыкновенный, а не какое-то там великое вселенское зло.

Но самое смешное вот в чем – никакого приятеля Ильи я не обнаружила. В радиусе десяти метров от подъезда не было ни единого претендента на его роль, даже так можно сказать.

Заблудился, что ли? Или подъехал не туда?

Да нет, не мог он заблудиться. Тут дома стоят параллельно, по возрастанию номеров, гости к нам всегда без проблем добираются. И уж тем более он не мог приехать в какое-нибудь совсем иное место. Адрес же ему говорил Илья, он за все эти точные штуки шарит, это я люблю людей отправлять на противоположный конец города своими невнятными объяснениями. К тому же когда давно, классе в шестом Ильи, он уже был у нас в гостях. Мог и вспомнить. Иначе выглядит так, будто не очень-то и хотелось ему сюда попасть.

А у меня, как назло, нет никаких его контактов. Я с ним вообще еще ни словом пока не обмолвилась. Может, он как-то не так все понял? И я зря волновалась в попытке успеть. А его вообще не стоит ждать.

С другой стороны, Илья же сказал, что все организует. А если я и могу кому доверять, то именно брату.

В общем, я осталась ожидать.

Все-таки даже несчастные пятнадцать минут еще не прошли.

Замерла вблизи от подъезда – чтобы приятель Ильи, когда все же появится, подумал, что я сама очень сильно опоздала и вышла буквально только что. Не знаю, откуда такие глупые побуждения. Просто, наверное, не очень-то хочется, чтобы наше общение началось с неловкости.

От дома неохотно отъезжали машины, их сменяли новые. Прокатилась мимо пара велосипедов. Но ни одного мотоцикла я так и не увидела. И не услышала. Цирк какой-то. Сколько можно стоять? Уже половина одиннадцатого, я успела выучить наизусть все голоса птиц. Скоро начну отвечать.

С Ильей невозможно выйти на связь. Он заходит в сеть пару раз в сутки, если очень повезет. Вот и сейчас, пожалуйста. Был в сети в 2:46. Спасибо большое, очень помог…

Подождите. Кажется, никакой он все же не Никита. Имя у него чуть более аристократичное – Николай. Точно. В шестом классе он был ещё Колей.

Николай… Николай… У моего дружелюбного (на самом деле, никакой он не дружелюбный) брата под триста друзей, и среди них ровно один Николай, зато какой! Зависающий в сети (причем с компьютера…). Я перешла на его страничку, но этому Николаю, судя по дате рождения, было в два раза больше лет, чем Илье (преподаватель, может?). Маловероятно, что мне нужен именно он.

А больше никого.

Сократила запрос. «Ник».

Первой в списке высветилась я. Ника. Приятно.

Я ведь уже говорила, что полное имя нигде не указываю?..

Далее следовал уже знакомый нам Николай. И даже несколько Никит.

Но от них отгораживал меня он – еще один явный противник полного своего имени. Ник. Мальчик с красивой фамилией – Васнецкий; – у меня сразу пошли ассоциации с концом июня и зеленым лугом, полным цветущих сине-фиолетовых васильков. Где-то позади стоят могучие дубы с их резными листьями. Небо нежно-серое, в кустах чирикают пеночки.

Или нет. Вдруг представилось суденышко с позолоченным носом, на котором неопытный купец везет камни-самоцветы к ярмарке, что проходит раз в год – на выручку с нее весь этот год и живут потом. Волны фигурные, точно вырезаны на гравюре, и синие-синие, а волосы у юного купца золотые и тоже вьются. Суденышко может не прибыть вовремя. Может подвергнуться нападению разбойников, тогда купец останется без товара. А может и вовсе перевернуться во время шторма, тогда останется без купца.

А на аватарке у Ника – какой-то рисуночек, и, судя по дате, он не менял его с тех времен, когда я в восьмом классе училась. И страница практически пустая – лишь среди репостов пара таких же старых, как аватарка… но, тем не менее, стихов. Надо будет почитать потом ради интереса. Так-так, стоп. Что за интересы у тебя такие, Ника?..

Интересно, когда цветут васильки?

А когда проводятся ярмарки?..

Но Ник, в общем-то, тоже в сети был сто лет назад, даже давнее, чем мой брат. Хотя я бы в любом случае не стала ему писать. Это будет слишком навязчиво. Договариваться через брата – это одно. А вот так, напрямую, другое совершенно.

На всякий случай еще раз просканировала обстановку. Сирень моя сирень. Птички мои птички. Солнце мое солнце, зачем так палишь беспощадно…

Заметила вдруг парня. Он стоял у соседнего подъезда, левой рукой перебирал каштановые кудри, а правой что-то усердно искал в телефоне.

Может быть, забивал в поисковике “Вер…” и не мог понять, почему его друг с собственной сестрой не дружит. И еще с головой, но это уже совсем другая история.

Образ Ника, отпечатанный в моей голове, был максимально нечетким и неясным. Кажется, когда я его видела, у него был хвост… Я еще удивилась. Но и все. Хвост и обрезать можно. По себе знаю.

У этого парня был рост немного выше среднего, но точно ниже моего брата, и футболка какая-то совершенно нелепая, слишком большая, будто и он потерял не так давно несколько килограммов, а гардероб до сих пор не сменил. Сколько у нас обнаружилось общего, однако же.

Мне подумалось, что это вполне может быть он – тот Ник.

Время близилось к без двадцати одиннадцать. И я решила – терять мне уже нечего, как только наступит новый час, я в любом случае отсюда уйду, не настолько же я себя не уважаю. Но вдруг это всё же Ник? Может, ошибся подъездом. Обсчитался, с кем не бывает. Переволновался и все такое…

Так что я уверенно направилась к нему.

Парень быстро меня приметил. Повернул голову в мою сторону, посмотрел заинтересованно. Он абсолютно не походил на тот смутный образ Ника, который я помнила, но я вообще-то тоже совсем не похожа на прежнюю себя, девочку-подростка.

– Извините, – и я улыбнулась своей самой милой улыбкой. Остановилась в метре от него. – А вы никого не ждете?

– Жду… – ответил он задумчиво. Но тоже улыбнулся, правда, с таким выражением, мол, ничего личного.

– А кого?

– Девушку.

– А какую?

– Свою.

Не Ник. Чуйка не подвела.

Пора было бы уже сворачиваться. Но я ведь так просто не сдаюсь, позорюсь до последнего.

– А вы знакомы?

– Скорее да, чем нет, я думаю, – и, в самом деле, он посмотрел на меня так, будто сам вдруг засомневался, знаком он со своей девушкой, или этот жуткий этап им еще предстоит пережить.

– Ну хорошо, – я вздохнула. – Тогда я пойду.

– А вы тоже кого-то ждете? – полюбопытствовал он. Понял: – Незнакомого?

У парня были забавные рыжие веснушки – я разглядела. Сам-то он не рыжий. Я запомнила его образ на всякий случай – никогда не знаешь, что может пригодиться.

– Точно. Я даже понятия не имею, как он выглядит. А встретиться мы должны были сорок минут назад. Ещё и договаривались не лично, а через моего брата. Я уже не знаю, что делать. Скоро сойду с ума. Простите. Я вот думаю, – и я покосилась на дом. – Может, он за углом прячется? Не решается выйти? Вы ведь тоже ждёте вашу девушку.

– Сомневаюсь, что они вместе скрываются за этим коварным углом. Это было бы слишком подло по отношению к нам с вами. Я жду, потому что приехал на двадцать пять минут раньше. Но лучше раньше, чем позже, так? Часто у меня выходит наоборот.

Я согласно покивала. Как жаль, что товарищ Ник не придерживается этого правила.

– А насчет угла, – продолжил он, – сомневаюсь, что за ним вообще кто-то прячется.

– И то верно, – я отбросила назад прядку, так не вовремя выбившуюся из хвоста. – Но я на всякий случай проверю. Спасибо за поддержку. Хорошего вам дня…

– И вам! Если вдруг все-таки найдете там девушку, дайте знать.

Я фыркнула.

До чего людей одиночество доводит. Начинают на улице разговаривать с незнакомцами.

За углом никого не было. Ни парня, ни девушки, ни мотоцикла, пространство оказалось удивительно пустым и скучным. Такой же двор, как у нас, такой же серый дом. А за ним – опять и опять. В сумме набирается восемь штук. Мы в самом последнем живем. Номер у него, тем не менее, сорок седьмой.

Я вернулась.

Мой собеседник с соседнего подъезда пропал. Наверное, за время прогулки его подружка, что тоже любит заранее заявиться, успела выйти из дома. И ушли они, счастливые в своей пунктуальности.

Зато Ник так и не появился.

Я приняла окончательное решение – дождаться у подъезда ровно одиннадцати, а в следующую секунду на всё плюнуть. Рухнула на лавочку, решив не издеваться над своими ногами.

Красивое число – одиннадцать. Две темно-серенькие единички. Как вороны на вершине белого сугроба, направившие свои клювы в одну сторону, уж не знаю, что так сильно их заинтересовало.

На всякий случай еще раз проверила время появления Ильи в сети – ничего не изменилось. Привычным путем перешла через его страницу к Нику. Спустилась чуть ниже, к стихотворениям.

Стихотворения оказались странными, не совсем складными.

Но мне все равно понравились. Нашлось в них что-то завораживающее.

«Если бы мне вдруг

захотелось отобразить

черты твоего лица

на трепетно-белом холсте,

для нежных твоих рук,

для сияющих счастьем глаз

я выбрал бы трепетно-белый,

трепетно-белый цвет».

…Времени было – 11.01.

Я подумала с сожалением – ну вот и все, время вышло. И сразу же поругала себя. Ну вышло и вышло, и ладно, мне же лучше. Не придется рисковать своим здоровьем, катаясь на мотоцикле с какими-то непонятными товарищами. Еще и подход к ним искать, боясь каждым неосторожным словом обидеть…

А в следующее мгновение над головой прозвучало:

– Привет.

Я медленно подняла глаза. Две секунды мне понадобилось на то, чтобы его узнать. Еще секунда – чтобы погасить экран с сияющей его же страницей. Следующее мгновение – и я подскочила с лавочки. Ростом я оказалась ему по губы.

Итак, вот как он выглядел на самом деле.

У него не обнаружилось совсем никаких веснушек – кожа бледная, будто даже и не тронутая загаром.

Волосы – светлые, более белые, чем просто светло-русые, я даже не знаю, как назвать такой цвет. Длина их за столько лет, видимо, все же не поменялась: они были распущены и, абсолютно прямые, опускались чуть ниже плеч – длиннее моих, когда мои в состоянии спиралей.

Брови на пару тонов темнее, весьма, думаю, выразительные. Лоб слегка выделяется, будто бы чуть нависает над лицом. Скулы острые. Подбородок зауженный. Нос аристократичный – с изящной горбинкой. Губы четко очерчены, и на ощупь, наверное, даже твердые, как у статуй, коим губы из камня вылепили. Впрочем, какая мне разница…

А глаза – зеленющие. Казалось бы, такому нордическому лицу глаза нужны холодные, ближе к серо-голубым. А у него невероятно зеленые, не малахит и не хризолит, что-то между. Смотрит, не отводя взгляд, и из-за лба и бровей взгляд кажется тяжелым, пронзающим насквозь и придавливающим к земле.

– Ты чего наблюдаешь так внимательно? – полюбопытствовал он.

– Я?.. – честно, сама не знаю, что на меня нашло. Но глазищи у него в самом деле оказались невероятные. Не удивлюсь, если точно такие же глаза были у разбойников, к которым сбегали из дома благородные девицы. И у колдунов, что наводили ужас и страх на народ, а сами по ночам восседали над книгами, чтобы впитать в себя все больше и больше черных знаний, а рядом билось припадочно пламя лампы…

Ник плавно кивнул.

– Ничего. – И зачем-то уточнила, дурочка: – Коля?

«Коля» был не так-то прост. В долгу не остался. И поинтересовался в ответ:

– Вера?..

– Ну да, – я вздохнула. – В общем, мы друг друга поняли. Хорошо. А?..

Ника вспоминает алфавит, миниатюра в цвете.

Ник повторил кивок. Да что ж такое. Нужно срочно взять себя в руки. С братом же я как-то разговариваю. И ничего. Это, конечно, не брат, так что вообще должно быть абсолютно все равно. Собралась… и говоришь все четко, по делу.

– А мотоцикл где? За углом?

И на всякий случай покосилась на несчастный угол. Досталось ему сегодня.

– А мотоцикл в гараже, – Ник очень тяжело вздохнул. – Сейчас прогуляемся до него, тут недалеко. Я у друга ночевал, не успел зайти. Ты не против? – Я медленно покачала головой из стороны в сторону, все больше им поражаясь. – Я опоздал? Да? На минуту? У тебя поэтому лицо такое недовольное?

А интонации-то… Давно не сталкивалась с такими. Говорит медленно, растягивая отдельные гласные. Да и мимика тоже…

Странный. Или, скорее, удивительный. Не думала, что у Ильи такие друзья.

Окна нашей квартиры выходят на двор соседнего дома, и созерцаем мы кусты сирени. Зато вдоль подъездов идет ряд тополей, могущественных и лохматых. Закончился сезон цветения сирени, но на смену ему приходит сезон тополиного пуха. Прямо сейчас одна из пушинок опустилась Нику на нос, и он смахнул её ненамеренно.

– На минуту – и еще час сверху, – не постеснялась заметить я, оставив комментарий про мое лицо незамеченным.

Мне нравится этот пух. Только не когда приходится подметать полы в доме два раза за сутки.

А кто-то терпеть его не может вообще в любом состоянии.

– Серьезно? – Я понадеялась, что Ник сейчас достанет телефон и начнет судорожно листать диалог с моим Ильей, а потом звонко ударит себя ладонью по лбу в раскаянии. – Ты ведь дождалась.

– Я сама опоздала, – призналась зачем-то.

На семь минут. И мне даже было стыдно.

– Да? Тогда тем более.

И совершенно никаких сожалений и извинений. Это… типа… нормально? У людей, что на год меня старше? Даже Илья извиняется, когда накосячит. А такое сильное опоздание, по моему мнению, все-таки косяк.

Совсем ничего не понимаю.

– А куда идти?

– На Вознесенскую. Отправляемся?

Кивнула.

Знаю я такую. У меня институт располагается поблизости. И я до него предпочитаю ездить на автобусе. Но говорить об этом, конечно же, не стала. До сих пор не могу отойти от удивления, все слова растеряла.

На Нике – белая футболка с цветным принтом, многократно повторенные лепестки роз и листья. Мой Илья ни за что такую не надел бы.

И темно-серые шорты до середины колен, открывающие ноги.

Ноги неплохие, наверное. И руки тоже. Не слишком худые, видно, что он занимается спортом. Но и не слишком накаченные. Поджарый, кажется, так описывают эту фигуру…

Я подумала – интересно, как мы со стороны смотримся? Странно, наверное. Я бы точно обратила внимание. И даже запомнила самые яркие черты на всякий случай. Вдруг пригодится однажды? У меня много чего есть в запасе. Фразы, что посещают голову самовольно, когда им вздумается, и случайно подмеченные образы, которые вызывают в душе отклик.

Из одной строчки временами рождается целое стихотворение.

Из одного взгляда – история длиною в несколько лет, тысячи слов, сотни касаний.

И зачем, зачем люди изобрели творчество и влюбленность?..

Я смирилась с тем, что мы проведём в тишине всю дорогу, молча покатаемся и молча же разойдемся, но, стоило завернуть за угол, мой любимый с недавних пор угол, как Ник заявил:

– Ну, что ж, рассказывай.

– Что рассказывать? – посмотрела на него максимально скептично.

– Вот представь, Ника, – он запустил руку в волосы, растрепал их у корней, смахнул очередную пушинку с рукава футболки, коснулся подбородка и только потом посмотрел на меня сверху вниз. – Представь, что ты давно хотела чем-то с кем-то поделиться, а подходящих людей поблизости все никак не находилось. Так вот, можешь поделиться всем этим со мной.

– С чего я должна делиться этим с тобой, Ник?

Я даже руки на груди скрестила.

Успела уже пожалеть, что не задержалась еще на пару минут и не нашла одежду поприличнее. Я ужасно краснею – не только щеками, но и шеей, и грудной клеткой, и вообще. А весь этот непонятный-невнятный разговор так и провоцирует меня покраснеть.

– Не люблю ходить в тишине, – Ник пожал плечами.

– Мысли в голову лезут?

– Скорее, домыслы.

Я не нашла, что на это ответить. Поэтому предложила:

– Тогда, может, это ты расскажешь что-нибудь?

– А ты хочешь узнать что-то конкретное? Спрашивай, не стесняйся. Может быть, я даже отвечу.

Какая честь, вы только на него посмотрите.

– Не хочу, – призналась я. – И о себе рассказывать тоже.

– Я тебя разговорю. У меня талант.

Сколько сомнения было в моем взгляде после этих слов – не описать. Я прямо-таки излучала скепсис.

Тишина все-таки вернулась к нам. Секунд на десять. Потом Ник невинно полюбопытствовал:

– Вот эта вот просьба от Ильи про покатать тебя – к чему она была? Он мне ничего не объяснил. Любовь к молчанию – это у вас семейное?

– Да, семейное.

– А первый вопрос?

Мне подумалось – ну, ладно, как-никак, он мне помогать собирается. Так что я все-таки решила ответить:

– Проникнуться атмосферой хочу. Чтобы дописать стих.

– Ты, типа, поэт? – и брови взлетели высоко-высоко.

– Можно и так сказать…

– Я тоже когда-то был. Те стихи, что ты читала до того, как я дал о себе знать, мои.

«Я выбрал бы трепетно-белый, трепетно-белый цвет».

– А потом прекратил?

– Перерос.

– Почему?

– Кто кого пытается разговорить, Ника? – он покосился на меня с легким недовольством. – Но мне нравится, что ты начала задавать вопросы. Да, продолжай. Ну, перерос. И все.

– Прошла любовь, что-нибудь в таком духе?

– Ты – опасный человек, Ника, – Ник покачал головой. – У вас это тоже семейное? У тебя, наверное, еще и память хорошая? Скажешь тебе что-нибудь, не подумав, а через пару лет это всплывет? И останется только подумать – вау, как это можно было запомнить?..

– У Ильи такая, – согласилась я. – У меня нет.

– Расскажешь?

– Что именно?

– Ну, например, историю про то, как ты забыла что-то важное. Или тщательно делала вид, что забыла. Нам, конечно, недалеко. Но и не близко. Успеешь.

А народу на улицах, как назло, становилось все больше и больше.

И нас в самом деле время от времени награждали взглядами. Меня немного волновало, что один из этих взглядов вдруг может оказаться взглядом кого-нибудь из моих знакомых.

Ник не был красивым в той степени, как того требует наше общество. Но притягивал к себе неимоверно сильно. Как будто прятал в себе какую-то особую ауру, к которой так и хочется прикоснуться. Не знаю. Ведь я разговариваю с ним несмотря ни на что…

А я… я-то к себе внимания никогда не привлекаю. Нет ничего выдающегося ни в моей ауре (запутавшейся в лабиринтах собственной души девочки), ни во внешности. Мне вечно что-то в себе не нравится. Слишком скучные, лишенные ярких красок глаза. Слишком бледные губы. Слишком круглые щеки. Слишком упрямые волосы. Слишком низкий рост, точнее, в целом-то он средний, но по сравнению с братом…

Бабушка всегда говорила – дурная ты, Ника. Спустя много лет будешь пересматривать свои юношеские фотографии и осознавать, какой была дурочкой. Вечно искала в себе недостатки, а следовало бы принять себя такой, какая есть, и осознать: красавица.

Не хватает мне ее.

Я слишком многое не успела ей сказать.

– Вспоминаешь? – поинтересовался Ник. – У меня на лице что-то написано, пытаешься прочитать?

Это невыносимо, вот правда.

– Ладно, – протянула я. Ну вот, уже волей-неволей начала подстраиваться под его интонации. – Сейчас будет история. Случай из реальной жизни. Был, значит, один мальчик, он очень любил задавать вопросы. Создатель нашего мира долго-долго слушал его, а потом так устал от этой болтовни, что однажды мальчик проснулся без языка.

– Спасибо, Ника, – от благодарности на его лице не было и тени. – Кринжанул.

Я обиделась.

И еще минуты две мы шли молча. Вот это да, заслужила наконец спокойствие, очень большое спасибо.

Идти до моего института было все еще весьма далеко. А сколько от него потом чесать, так и вовсе непонятно.

– Чем вообще по жизни занимаешься? – полюбопытствовал Ник.

– Отвечаю на глупые вопросы и заставляю людей испытывать кринж.

– Испытывать кринж. Красиво. Я знаю только, что ты будущая журналистка. Профессия, как по мне, в наше время весьма бессмысленная.

– Слово всего сильней.

– Таким вот наивным и пудрят мозги. Словами. Поступки куда больше слов говорят.

– Поступки? Опоздание на час, например?

– Проспал… С кем не бывает. Обстоятельства вчера вечером внезапно поменялись. Предупредить не успел, да. Но тебя должен был еще Илья предупредить, что я со временем не дружу.

– Твой Илья сам из дома ушел и в сети не появляется.

– Я его за это осуждаю. Поставил и тебя, и меня, выходит.

Я не выдержала:

– То есть, теперь еще и Илья виноват?

– Я в нем давно заметил любовь к этим вот исчезновениям, – продолжил жаловаться Ник. – Примерно на второй день знакомства. Когда он мне, новенькому в его школе, пообещал скинуть домашнее задание. И исчез. Так я и не стал отличником, как ты.

– История трогательная. Но при чем здесь я?

– Это была провокация.

Он протянул вверх руки, потянулся и зевнул, никого не смущаясь. Мамочка, идущая на нас с коляской, покосилась на него с легким удивлением.

– Любишь внимание?

– Люблю. И привлекаю независимо от того, хочу я этого или нет. Так что лучше хотеть внимания и получать, чем не хотеть, но все равно получать, как считаешь? А что насчет тебя? Как я могу судить по десяти минутам нашего знакомства, ты внимание не любишь. Ты его презираешь. Если бы кто-нибудь предложил создать стену вокруг каждого человека, эдакую капсулу, чтобы никто никого не видел и внимания не обращал, ты бы эту идею поддержала. Так?

– Нет, не так.

– Внеси свой законопроект.

– Вношу. После десяти минут такой содержательной беседы должно следовать десять минут тишины.

Ник наконец-то достал телефон. Но вовсе не за тем, чтобы проверить, во сколько же все-таки он должен был подойти к моему подъезду. А чтобы с самым демонстративным видом открыть таймер, выставить десять минут, нажать на «старт» – и затем продемонстрировать мне.

Я кивнула:

– Кто слово промолвит, тот ее и съест.

– Кого ее?

– Дохлую кошку с облезлым хвостом… Рыба карась, игра началась.

Он посмотрел на меня так, будто я была умалишенной. И был не прав абсолютно.

Но этот его взгляд и ознаменовал начало нашего молчания. Правда, сложно сказать, что было более неловким: молчание или все же разговоры. Ибо я со всей тщательностью смотрела в сторону, будто никогда не видела таких прекрасных серых стен, облезлых лавочек, детей, обжигающих ступни об нагретые под солнцем горки, и котов, выглядывающих из-за подвальных окошек.

А Ник смотрел на меня.

В его зеленющих глазах прямо-таки сквозила насмешка, когда я, не выдержав пристальной слежки, все же поворачивала голову в его сторону, чтобы тут же отвернуться. Тем не менее, нечто наивное внутри меня пару раз подкидывало шальные мыслишки – а если бы насмешка сменилась чем-то… более теплым? Было бы мне приятно ощущать этот взгляд?

Любовь разная бывает.

Бывает тягучая, вишневая, зрелая, испытанная временем, а оттого не так просто ее вывести, она впиталась во все, чего коснулась. Не такая эта любовь, может быть, страстная, как прежде, и условия на нее навешиваются, но она с каждым годом лишь крепче – как вино.

Бывает застывшая, сахарная, розоватая, как сладкая вата. Когда не видишь недостатки, или не хочешь видеть, или есть нечто, их затмевающее. Несколько искусственная. Перегореть может легко, как лампочка за стеклянной витриной.

Бывает алая – спелые ранетки; пульсирующая, как артериальная кровь, самая искренняя и безрассудная. Когда готов пойти на край света, и сердце выскакивает из груди, и хочется лишь рядом быть, и все на том. Боль от предательства самая сильная – будто насквозь пронзает сердце.

Алый очень красиво смотрится на ярко-зеленом. Так еще природой было задумано.

На моем, сером, не смотрится вообще ничего.

Любовь разная бывает, но она сейчас точно не то, что мне нужно, так почему я об этом задумываюсь?.. Тем более, в такой ситуации.

Таймер зазвучал резко, возвращая из мира грез суровее будильника, и причем в тот момент, когда я в очередной раз повернулась, чтобы ответить на насмешку своим не то смятением, не то смущением.

– У тебя тяжелый взгляд, – заметил Ник. – Как будто молнии из глаз летают. Такие вщух-вщух. Как у супергероини. Чудо-женщина, типа того. И вот опять ты так смотришь… Мне готовиться к обеду? Дохлым хвостом.

Я не выдержала и хмыкнула.

– Подрабатываю клоуном, – он улыбнулся.

– На полставки?

– На полставки.

– А еще половину куда?

– Ты совсем ничего обо мне не знаешь, – Ник даже сделал вид, что обиделся. – Я, конечно, подозревал, что Илья – ужасный молчун, но даже не мог предположить, что настолько. Я программист. Вообще-то. Лучшей шараги этого города, соседний факультет твоего гения-математика. Недавно повстречал статейку в интернете… что-то типа – выпускники нашей шараги занимают второе место в стране по размеру зарплаты. В айти-сфере, как положено. Посмеялся.

– Почему?

– Второй курс позади. Половина обучения. Практически позади, окей, завтра пересдать экзамен нужно. Физика, ура… А перспектив все еще не видно… Тебе не кажется, что я слишком много говорю? Пришел твой черед рассказывать о себе. У нас равноправие.

– Ну… – я даже несколько растерялась. – На свою бесполезную профессию я учусь вот там.

На дальнем конце улицы в самом деле замаячил знакомый силуэт – мой институт.

– Я знаю.

– Откуда?

Ник пожал плечами:

– Я неподалеку здесь живу все же. Раза три даже видел тебя, запомнил. У меня хорошая память на лица. Идешь – треть города знакома. А ты мелькаешь иногда на фотках рядом с Ильей, и внешность у тебя выдающаяся. Запомнить несложно.

– Чем это она выдается?

Я покраснела. Всеми открытыми участками тела сразу, конечно же. Ник это заметил, усмехнулся. Но отвечать не стал. Заметил вместо этого:

– Дважды ты была с каким-то милым мальчиком, лохматым таким… Но он, видимо, без мотоцикла, – Ник театрально вздохнул. – Твой парень?

– Нет.

Конечно же, говорил он про Пашку. Ни с кем больше я вдвоем ходить не могла.

И ничего лохматого в нем нет, особенно если с Ником сравнивать. Я, конечно, понимаю, мы окружающих судим по себе, но все равно это перебор.

– Он та-а-ак на тебя смотрит, – протянул Ник. – Я различил томление в его взгляде на расстоянии пятнадцати метров. У меня хорошее зрение, но его бы и слепой различил. И ты тоже должна была заметить, не поверю, что ты ему в глаза ни разу не смотрела своим взглядом тяжелым. Отшила, получается?

– Что за вопросы такие? Никого я не отшивала. Мы просто учимся вместе, в одной группе.

– Ты первый курс закончила, так?

– Так. И что с того?

– Как грубо. Неужели за год он ни разу не попытался к тебе подкатить?

– Я была в отношениях.

– Тогда понятно, – Ник демонстративно оттряхнул руки. – Была. В отношениях. Какой слог высокопарный… Поэтесса. Значит, смотри. Он ждет, пока ты немного отойдешь от… них. Чтобы потом уже заявляться к тебе со своими чувствами. Таким порядочным, слишком хорошим девочкам нельзя говорить о чувствах, когда они находятся в отношениях. И сразу после отношений нельзя, они же отходят… страдают. Нужно прождать… ну, скажем, полгода. И уже потом подаваться.

– Личный опыт, да?

За такими абсурдными разговорами мы и дошли до моего института. Я обвела взглядом красивые белые колонны, подпирающие его, и на мгновение (всего лишь на мгновение, к счастью) почувствовала тоску по тем временам, когда мне нужно было появляться здесь ежедневно.

С другой стороны, не успею заметить, как учеба начнется вновь. Тоска испарится тут же, одномоментно.

Нет, институт я люблю, несмотря ни на что.

У Ильи универ, может, и сверхмодный, и чересчур перспективный, второе место по стране, понимаете ли. Зато у нас – с богатой историей, со своей атмосферой. Ему недавно стукнуло девяносто четыре года, так и до сотни недалеко… Хотя я все равно не дотяну, даже если решусь пойти в магистратуру.

– Наблюдения, в основном, я-то не порядочная девочка, – ответил Ник. – Мне тоже нравится, как ваш универ выглядит. Хотя учеба в нем, слышал, сомнительная. Преподы с прогрессирующими психическими расстройствами. Некоторые, окей. Хотя у гуманитариев это явление частое.

Так талантливо делать комплименты, при этом высказывая несколько замечаний подряд, я не умею, так что мне остается лишь по-тихому восхищаться. Тему оскорблений универов, преподов и гуманитариев я решила не развивать, вместо этого заметила весьма честно:

– Ты не слишком похож на того, кто будет наблюдать. Скорее, на действующее лицо. Одно из главных, если не главное.

– Приятно слышать.

И улыбнулся так хитро, будто ни одного из сказанных мной слов не являлось правдой.

Разговоры на время прекратились. Мы вдруг резко завернули в переход между домами, стоящими сразу за моим институтом. Затем еще в один. Потом опять. Не то чтобы раньше у меня наблюдались проблемы с ориентированием на местности, но сейчас, признаться честно, я попросту заблудилась. К институту-то вернусь после плутаний, но вот понять, куда мы там мчимся стремительно, пока что не могу.

– Ну-у-у, вот и все, Ника. Пришли почти. Вот в дальнем подъезде – моя хата. Звать тебя внутрь я не буду, у меня легкий… м-м… беспорядок. А прямо за домом гаражи, с этим повезло. Сейчас мы быстро за байком сгоняем. А потом на нем погоним.

– Ты специально такими закоулками людей водишь, чтобы они дорогу не запомнили? – пробурчала я.

В этот раз взгляд Ника мне понравился. Посмотрел он так, что мне сразу стало понятно – я попала в точку. Вот же… хитрец. И все-таки интересно, насколько он часто этим приемчиком пользуется-то. Надеюсь, хотя бы раз в недельку, максимум в две. Иначе несолидно, такой профессионализм скрывать.

Гаражи в самом деле располагались непосредственно за домом.

Куча одинаковых жестяных коробок, преимущественно выцветших – горчично-красные, грязно-синие, серо-зеленые. Некоторые были открыты, в них наверняка копошились те самые товарищи, которым совсем никак не сидится дома, а вот в гараже стоится прекрасно. У лучшей подруги моей мамы такой муж, я от нее наслышалась мимолетом…

Но в целом гаражи выглядят мило.

И даже одинокая желтая лампочка-груша, свисающая примерно посередине (потому что точно никто не вымерял), добавляет своеобразный уют. Вечером, наверное, в нее еще и мотыльки стучатся, пытаясь отогреть свои тонкие крылышки…

Потом падают.

Крылышки складываются в форме стрелы – стыкуются у основания, затем расходятся под острым углом. Так и лежат мотыльки на спинке, застывшие, в одно мгновение сменившие шелк на камень. Я на таких вдоволь насмотрелась, еще когда бабушка была жива. Я складывала их под цветущие кусты, надеясь, что там им будет лежать спокойнее; а они потом сами исчезали куда-то.

– А к экзамену тебе не нужно готовиться? – очнулась я вдруг.

– Запомнила, – Ник удивился. – Все-таки что-то от злопамятности Ильи в тебе есть. Да черт с ним, с этим экзаменом. К нему подготовиться невозможно. Повезет – сдам.

– Хороший универ, – пробормотала я.

Даже мы себе такого не позволяем вообще-то… Только я, иногда, в критических ситуациях.

– Ага, и экзамены интересные. А вот моя вторая хата.

Гараж у Ника оказался серо-голубым, больше его ничего не отличало от остальных, такая же жестяная коробка.

Ник закопошился в рюкзаке, пытаясь отыскать ключ – судя по агрессивному шуршанию, внутри хватало всякого прочего хлама.

– Откуда у тебя гараж? – поинтересовалась я.

Вот не молчится ей, и все тут. Давно облезлыми хвостами не обедала или что?

Ему тоже это забавным показалось:

– Ника рассказывает о себе, да. Знаешь, из тебя бы получился неплохой шпион, у тебя хорошо получается выпытывать информацию. От… о! нашёл. – Ник извлек из рюкзака связку ключей, победно ими позвенел. – Я их когда-нибудь потеряю, клянусь. – Нужный ключ ловко зашел в замочную скважину. – От отца. Долгая история. Когда-то мы семьей жили в двадцати минутах ходьбы отсюда. – Ключ повернулся в скважине, неприятно скрипнув. – Потом переехали на землю, в особняки за город.

Он потянул дверцу гаража на себя – ту, что поменьше – и она заскрипела куда истошнее ключа.

– А сейчас ты живешь здесь?

– С семнадцати, на съемной хате. Неудобно было ездить каждый раз в школу, а потом еще и на допы.

– А родители?

– Ника, я от тебя в восторге, – Ник покосился на меня, но особо восторга в его глазах я все-таки не разглядела. – Ты такими темпами за одну прогулку вытянешь из меня всю мою информацию.

– Я просто поддерживаю разговор…

– Ну да. Признайся уже, что тебе просто хочется узнать меня ближе. И еще… И еще… – Он вдруг склонился ко мне и осторожно снял что-то с волос.

– Пылинка? – уточнила я, ужасно, конечно же, краснея.

– Тополинка.

Вот и меня коснулась эта участь.

Он шагнул внутрь, в темную затхлость, и уже оттуда ответил:

– Родители два года назад развелись. Отец остался здесь, но с головой ушёл в предпринимательство, а мать уехала, по каким-то своим педагогическим делам. Почему бы и нет? Дети взрослые. А гараж он так и не продал. Ну и вот, он достался мне.

Зажегся свет – тот самый, желтый, от той самой лампочки. Он создал вокруг волос Ника желтоватый ореол, будто его причислили к святым по каким-то неведомым никому причинам. Хотя кто его знает, вдруг причины все-таки есть. Смогу сказать к концу прогулки, когда в самом деле выведаю информацию обо всех его заслугах, докапываясь со своими вопросами.

Не боится запылить волосы-то?

Ник скрылся из виду, пришли в движение задвижки, и вскоре ворота раздвинулись— мне пришлось сделать несколько больших шагов назад, чтобы не снесло ненароком.

Гараж оказался на удивление пустым. Обычно в них хватает хлама, начиная от журналов десятилетней давности (когда папа купил гараж, в нем именно такое богатство обнаружилось, мы с Ильей, в то время еще ученики начальной школы, в восторг пришли), заканчивая кучей инструментов, болтов, масел десяти разновидностей.

А здесь была только пара полочек. Одна и в самом деле с инструментами, другая – со шлемами. Мотоцикл стоял в противоположной стороне от них, красивый, серебристый, огроменный такой… Еще б я в них что-то понимала.

Я осторожно вошла внутрь, и мои шаги отразились от стен.

– Эхо здесь такое, петь можно, как в храме.

– Ты поешь?

– Я-то нет… А ты?

– И не говори после этого, что ты не хочешь узнать меня лучше, Ника. Я-то… пою. Ну так, немного, под гитару. Я у тебя так и не спросил, куда едем?

– Мне все равно. – Вспомнилось объявление, которое я так нигде и не опубликовала. «До ближайшего коттеджного поселка», кажется, я как-то так писала, как будто вся такая смелая и рискованная. Впрочем, а разве не смелая? не рискованная? Ясно, что Ник – приятель моего Ильи, а Илья бы мне сомнительных личностей не подсунул. Но все-таки, кто знает, что Ник может вычудить…

– Вообще все равно? Может, тебе нужно по каким-нибудь делам?

– Вообще все равно. Нет, не нужно. Может, тебе нужно? Можешь довезти меня и оставить, я сама вернусь обратно.

– Теперь ты пытаешься выяснить, где у меня дела.

Ник проникновенно посмотрел мне в глаза – под приторным желтым светом его радужки приобрели совсем неестественный оттенок, несколько потемнели. Жутковато даже стало на мгновение.

– Ничего я не пытаюсь, – я покачала головой. – Можешь отвезти меня обратно, до квартиры. Чтобы я ненароком не узнала очередную твою страшную тайну. Ехать буду молча, честное слово. Могу даже два шлема надеть на себя для лучшей звукоизоляции.

Не знаю, что за чистосердечное выдала. Видимо, все же поддалась на провокацию. А Нику, похоже, то и надо было. Я думала, он начнет возмущаться в ответ. А он, такой бессердечный, улыбнулся.

– Цветочки любишь? Как девочка.

– Ты сексист?

Помнится, мы с Ильей так и не пришли к однозначному выводу по этому вопросу.

– Не уважаю сексизм, – протянул Ник, подняв вверх указательный палец. Тоже мне, мудрец нашелся. – Но я-то цветочки люблю. Как человек, окей. Цветочки любишь, как человек?

Что за вопросы такие странные… Как будто, исходя из этого факта, можно многое о человеке узнать. Может, я, конечно, просто пока не настолько в своем сознании преисполнилась?

– Ну, предположим.

– Наконец-то. Тогда я знаю, куда тебя везти. Держи, – он легко снял с полки шлем и вручил его мне. Поддавшись иллюзиям, я так же легко его приняла, как будто он весил максимум двести грамм. И покачнулась – шлем оказался немного тяжелее. – Второй, уж извини, оставлю себе. Безопасность, все такое. Диеты? – Ник недобро покосился на шлем в моих руках.

Решил, что я совсем бессильная. Понятно.

– Излишняя доверчивость.

– Тогда хорошо. Если ты от бессилия начнешь падать с байка, я тебя ловить не буду. Предупреждаю заранее, на всякий.

– Я и не надеялась, в общем-то.

Ник разорвал связь мотоцикла и стены, осторожно выкатил его из гаража (я отпрыгнула назад); удерживал крепко, на руках напряглись вены, и я подумала – какие же все-таки красивые у него руки, и пальцы длинные, как у музыканта, а я ужасно люблю, когда у парней такие красивые руки и пальцы…

Поймав себя на этих мыслях, мгновенно перевела взгляд на шлем, пока еще чего-нибудь себе не сочинила. Шлем тоже был серебристый, с неоновыми синими полосами. Вполне себе миленький. Хотя не настолько, конечно, как мотоцикл.

(Как мотоциклист).

Интересно, что скажут мои подруженьки, когда я обо всем этом расскажу? Не поверят, наверное, ни единому слову. Как так, Ника – и в такую авантюру ввязывается?

– Выходи, иначе я тебя здесь закрою, – вернул меня в реальность Ник. Руки его были уже не на руле – мотоцикл спокойно стоял себе на подножке, одновременно касаясь и обочины, и дороги.

– Это как дети в подвале, только сестры друзей в гараже? – полюбопытствовала я.

– В тебе проснулась ядовитая змейка?

– А ты боишься, что укушу?

– Нет. Продолжай, мне даже нравится. Куда лучше тишины – и этого пронзительного взгляда, в котором молнии сверкают… План, в общем, такой, – резко заявил Ник, не дав мне даже возмутиться. – Сейчас надеваем шлемы и садимся, я за руль, естественно, ты сзади и только после меня. Ноги на подножку, никаких труб мне не надо пытаться оторвать, были уже случаи… Обхватываешь меня бедрами, внутренней стороной… – он покосился на мои ноги. – И можно за корпус. За руки нельзя, будешь мешать. Ну и старайся сильно не наклоняться в разные стороны, центр тяжести будешь смещать, хотя ты и легкая, вроде бы… Но рисковать не станем. Все понятно?

– Понятно, – я сосредоточено кивнула. И в следующее мгновение осознала, что уже все забыла.

– Можем порепетировать, если хочешь, – улыбнулся вдруг Ник.

– Что именно?

– Ну там… Обхват корпуса… – Видимо, взгляд у меня стал совсем уж суровым, потому что Ник тут же замахал руками: – Я шучу. У меня новый одеколон, жаль, ты не оценишь… Через шлем не получится. Ладно-ладно, перестаю тебя смущать, гараж закрываю и едем.

Все то время, пока он закреплял большие ворота, затем замыкал дверь, я стояла в стороне, прижимая к себе шлем, словно кое-какое другое средство, предназначенное для защиты. Меч или щит, на крайний случай.

Я будто бы ожидала приговора, одного-единственного мгновения, которое кардинально изменит мою жизнь; хотя прекрасно понимала: на изменения всегда нужно время.

– Ну вот и все, – заявил Ник. Мне показалось, будто прошел по крайней мере месяц с тех пор, как он молчал; на деле же – минута, максимум две. – А, и еще. Давай свою сумочку, – и он потянул свои загребущие руки к моему клатчу, висящему через плечо. – Я её в свой рюкзак уберу, чтобы не мешалась при поездке.

– Это грабеж.

– Рюкзак я тебе вручу, для твоего же комфорта, чтобы прижиматься к моей спине, а не к пыльной ткани. Так что кто еще кого грабит.

– Наглость.

– Именно так. Давай.

Левой рукой прижимая шлем к себе, я стянула клатч. Еще мгновение, и он оказался в рюкзаке Ника. А потом Ник заботливо надел рюкзак на меня, как будто это не рюкзак был вовсе, а дорогое кашемировое (почему кашемировое, не знаю) пальто. Склонился… и правда весьма приятный одеколон – что-то наподобие смеси цитрусов и зеленой травы, чистое летнее поле. Отклонился тут же… Аккуратно подтянул лямки, как мамочка, отправляющая в первый класс ребенка. Ребенок маленький, но за спиной у него маячит огромный баул, в который можно половину дома вместить.

Потом Ник покосился на шлем в моих руках. Вздохнул, взял и его из рук. И осторожно надел на голову.

Голова тут же стала тяжелой, как будто я всю ночь готовилась к экзамену, а не спала. Захотелось опустить ее на что-нибудь – или кого-нибудь. В ушах зашумело. Резко сузился обзор зрения – сверху и снизу. А сейчас еще и стекло придется опускать, и все тогда.

Следом Ник надел шлем на себя. Ему, на самом деле, шло, добавляло брутальности. Ему в целом, наверное, хоть что пойдет.

Чувства немного успокоились, вернув мне возможность говорить.

– А ты в детстве хотел быть космонавтом? – Язык мой – мой враг. Все никак не могу умолкнуть.

– Нет, не хотел… – Он удивленно посмотрел на меня через прорезь в своем шлеме. – А, понял, про что ты. Я не помню, кем хотел быть.

А я хотела. Нет, серьезно. Думала, что буду бороздить космические просторы… Наблюдать за звездами вблизи, знать каждую по имени. А когда умру, то сама стану звездой, и новая, пока ещё человеческая, Ника тоже будет знать, как меня, прежнюю, зовут.

Но стала пока что лишь никем. Никем, наверное, лучше, чем кем-то плохим. Пусть и не вспомнят имя, но хотя бы не станут желать самых горячих котлов.

Ник наконец сел на мотоцикл, опустил стекло своего шлема, обхватил руль. Спохватившись, я приблизилась к нему вплотную. Мотоцикл вдруг показался слишком огромным для такой небольшой меня… Перекинула правую ногу, так и остановилась. До тех самых пор, пока Ник, передумавший держать руль, не подтянул меня к себе.

Сидение оказалось весьма удобным. И даже близость Ника не то чтобы сильно смущала. Рюкзак нервировал куда больше – он неприятно касался открытых плеч.

Что ж, обхватить так обхватить. Бедро к бедру, тело к телу… Его спина оказалась невероятно удобной и приятной на ощупь. И в какой-то момент мне даже захотелось еще и голову на него сложить. Давно не обнималась с мальчиками, совсем поехала кукушкой.

Ни на каком уровне не разбираюсь в управлении машин. Илью папа давно научил водить, меня тоже обещал, но я до сих пор за рулем не сидела. Так что совсем не знаю, что вообще должно происходить, прежде чем транспорт с места сдвинется…

Но мотоцикл сначала затарахтел, потом зарычал.

– Готова? – крикнул Ник, прерывая посторонний шум.

– Конечно! – И прижалась к нему еще крепче.

Мы сорвались с места.

То есть, конечно же, никуда мы не срывались, даже мотоциклу требуется время, чтобы разогнаться, а разгоняться между гаражами, где постоянно снуют люди, никто и не станет; мы, будем честны, едва-едва сдвинулись с места, но у меня, такой трусихи, будто все внутри остановилось на мгновение, а потом зашевелилось с удвоенной силой.

Вдобавок я глаза зажмурила.

Как же страшно, боже мой. Особенно после велосипеда.

Впрочем, мой приступ паники длился не так уж и долго; потребовалась пара секунд, прежде чем я открыла глаза – вокруг мелькали коробки гаражей, мы двигались куда-то вглубь. Нас слегка подбрасывало на каждой кочке, особенно если учесть, что дорога тут такая себе, укатанная колесами земля.

Мы ехали, похоже, на самой низкой скорости, чуть замедлишься еще – и упадешь, настолько она была низкой. И я позволила себе выдохнуть. Дышать было все же тяжеловато, этот шлем явно предназначен не для того, чтобы наслаждаться свежим воздухом.

Мы двигались, зная точно направление —

и —

в самом деле, как я и предполагала, в голове на какие-то секунды ничего не осталось, лишь только это бесконечное движение, покачивание, рев, тепло от спины, солнечные блики за черным матовым стеклом; я улыбнулась, чувствуя себя счастливой, способной на многое, очень многое, и ощущать это было отчего-то приятно.

Подумалось —

все впереди.

Одно поражение совсем не стоит того, чтобы из-за него убиваться. Потому что дальше – бесчисленное количество побед.

Воодушевление мое, правда, вскоре прекратилось. Потому что мы выехали на большую трассу, как назло, практически пустую. И Ник, видимо, решил, что это подходящее время, чтобы наконец продемонстрировать значение слова «скорость».

– Крепче держись! – крикнул он.

– Куда крепче! – крикнула я в ответ.

– Всегда есть, куда!

Тоже мне, идеалист.

Это была моя последняя мысль перед тем, как мы помчались. Я мгновенно поняла, что это значит, держаться крепче.

И зажмурилась вновь.

Однако ощущения никуда не делись. Зрение отошло, но тактильность обострилась; и каждой клеточкой своего тела я будто бы чувствовала, как касается меня воздух. Обволакивает нежно, точно создавая купол вокруг, и настолько этот купол плотный, что кажется почти осязаемым, можно притронуться. Притрагиваться я не стала, конечно же, не рискнула Ника отпустить.

Недолго это длилось. Минут пять.

Потом мы свернули.

Ровная дорога превратилась в волнистую, я зажмурилась еще сильнее и прижалась к Нику крепче прежнего, готовая едва ли не врасти в него… Что за дороги такие? В какой лес он собирается меня увезти?

Купол стал ослабевать, уходить вместе со скоростью.

И вскоре мы плавно затормозили.

– Наша остановочка. Просыпайся, красавица. Открывай глаза. Освобождай меня из своих страстных объятий. Возвращайся с открытого космоса на землю, попробуем в этом мире словить еще что-нибудь.

– Как-то слишком быстро, – пробормотала я. Но глаза все же открыла. Правда, увидела только волосы Ника, небрежно измятые шлемом.

Объятия спали мгновенно.

Как-то гораздо проще было обниматься с ним, не видя этих волос.

– Что-что? – уточнил Ник. Спрыгнул с мотоцикла первым, опустил шлем на сидение вместо себя. Потом помог мне расщелкнуть замки, стянул шлем, и я теперь наверняка была гораздо более лохматой, чем он, тем более, что хвост мой превратился не пойми во что, наполовину сполз.

– Ничего, – ответила я. Ник протянул мне руку, и только тут, проследив за ней взглядом, я сосредоточилась на том, что происходит. – Ничего… себе, красиво как.

Ник довольно улыбнулся и покивал.

Он удивительно гармонично смотрелся на фоне той местности, где мы оказались, будто был лесным эльфом или фейри, что так любят обманывать людишек. И хотел он не то просто пригласить меня на прогулку по его чудесному саду, не то напрочь задурманить голову чудесным ароматом, растекающимся по округе, чтобы я совсем никогда не нашла дорогу домой. Даже так – не попыталась этого сделать, потому что решила бы остаться здесь навсегда.

На его ладонь я все же оперлась, чтобы спуститься.

Пальцы у него были горячими, как крышка перегретого телефона. По сравнению с моими, вечно холодными, это чувствовалось очень остро.

– Случайно это место встретил. Понравилось.

А вокруг были пионы, множество цветущих кустов, начиная от белых и заканчивая темно-розовыми, они хаотично переливались, перетекали друг в друга, и даже на одном кусте можно было разглядеть как нежно-розовые цветки, так и фуксийные; как винные, так и… трепетно-белые, что ли.

Их было ряда четыре слева от нас, рядов пять справа. Ряды, впрочем, давно покосились, переплелись между собой, кустам пионов позволили расти, как им самим вздумается; кое-где между рядами еще виднелась квадратная плитка, мы сами стояли на такой же, с раскрошенными углами и опасно торчащим железным каркасом, я в детстве об такую разбила губу… И все-таки видно, что за кустами давно никто не ухаживает, не подрезает их и не подпирает, так что особо тяжелые бутоны склоняются к земле, хрупкие, беззащитные, но невероятно красивые и яркие.

Над кустами летают шмели, такие толстые, что их можно заметить, даже не приближаясь; они жужжат, каждый себе на уме, но мелодия все равно получается слаженной и гармоничной, будто бы они выступают с ней лето восьмое, а то и девятое. Сколько живут шмели? Переживают ли наши суровые зимы?

А запах…

Здесь стоял просто умопомрачительный запах, который никак не получится вывести искусственно: это были не только пионы, сладкие, но не обжигающие своей приторностью кончик языка; но и запах нагретой солнцем земли, и прилетевшей с деревьев пыльцы, и даже дорожной пыли – дорога скрывалась от нас темно-зеленой, точно вышитой крестиком, полосой деревьев, но присутствие леса все равно ощущалось незримо, как сильно не отгораживайся от этого.

Когда-то давно маме подарили открытку, если ее потереть, она начинала истончать запах роз; и на мгновение мне показалось, будто я вернулась в те детские времена, когда все было так легко и беззаботно, и для счастья хватало открытки, а сейчас счастье складывается из множества компонентов, причем уравнение тут же занулится, если не будет хватать хотя бы одного.

Солнце скрылось за пушистым белым облаком, напоминающим по форме лошадиное лицо, и подсветило ее гриву мягким золотистым светом.

– Год назад тоже ездил так, – вклинился в мою голову голос Ника, и эти его ужасные интонации показались как никогда подходящими, они чудесно вписывались и в шмелиный оркестр, и в шум стремительных машин, и в шелест листьев; ветер разделял одно слово на множество подслоев, одни плыли вверх, к небесам, другие близились к земле, обвивали бутоны пионов. И мне отчего-то необычайно нравилось все то, что происходит вокруг. – А тут мой верный спутник забарахлил вдруг. Решил посмотреть, что с ним вообще. Вижу – едва заметный съезд. Ну, съехал. А тут такое. Тоже был конец июня, все цвело.

Мы плавно шли вперед, вдоль кустов, и я смотрела на цветы, не отрываясь.

– Откуда они здесь? – спросила я.

И мой голос тоже неожиданно хорошо вписался в пространство вокруг, будто этот чудесный сад принял меня за родную.

– Может, скверик какой был. Я так и не нашел таблички. На картах тоже ничего не отмечено. Скорее всего, что-то запланировали, а деньги потратили не по назначению, вот и забросилось все.

– А что в итоге с мотоциклом было? Ничего серьезно?

Я с трудом оторвала взгляд от цветущих кустов и посмотрела на Ника. Глаза у него были такие же невероятно зеленые, как листья на кустах. Удивительная вещь, но я часто замечаю, что в пасмурную погоду голубые глаза будто становятся ярче, сами превращаются в два маленьких солнышка. А его, зеленые, наверное, зависят от солнца прямо пропорционально: чем ярче солнечные лучи, тем насыщеннее их цвет.

– Пакет на трубу намотался. Смешно, что из-за такой мелочи байк может к чертям сломаться.

Он тоже смотрел посмотрел на меня. Остановился вдруг, и я замерла тоже.

– Ты на Илью совсем не похожа.

– Ну да, – я пожала плечами. – Мне до него далеко.

– Может быть, в этом и смысл? Что люди не похожи друг на друга.

– Ну да, ты-то уж точно ни на кого не похож.

Я отвела взгляд первая. И двинулась дальше.

– Как тебе здесь, нравится? – Ник одним шагом преодолел расстояние, для прохождения которого мне понадобилось шагнуть трижды.

– Да, нравится.

Я совсем не это хотела получить, когда ввязывалась в подобную авантюру. Но это оказалось куда лучшим вариантом, более полным.

Обида за то, что Ник опоздал на целый час, отошла куда-то на второй план.

И осталась благодарность.

Она расцветала в груди пионом, пока что белоснежным, но с постепенно розовеющими кончиками лепестков…

– Сколько тебе лет? – спросила я вдруг.

То состояние, которое называют вдохновением, было поймано, и я уже никак не могла себя остановить.

– Девятнадцать, – ответил несколько удивленно Ник.

– Я так и думала.

– Это логично. Ну, двадцать исполнится меньше, чем через месяц. А зачем спрашиваешь? Продолжаешь выведывать из меня всю информацию, конфиденциальную и нет?

– Нет, просто подумалось…

– О чем подумалось?

– Да так, метафоры…

– Поделись, интересно.

– Ну… – я притронулась к одному из цветков. Шмель, летающий неподалеку, покосился на меня возмущенно и даже на мгновение жужжать перестал. Еще бы, произошло такое наглое вторжение на его территорию. – Восемнадцать лет – это сирень. Такая вот, нежно-фиолетовая, с тонким ароматом, не слишком смелым, привлекающая внимание, но не затмевающая собой все остальное. Как будто совершающая первые шаги по покорению человеческих душ.

Я покосилась на Ника, чтобы проверить – смеется, нет? Ник не смеялся, даже более того, слушал меня внимательно, и тогда я решилась продолжить:

– А девятнадцать лет – это пионы. Они ярче, и аромат у них насыщеннее, они будто бы желают представить себя во всей красе, а красота у них живая и искренняя, воздушная, вот как этот розовый цвет, расползающийся по лепесткам… Не растворяется, а заполняет собой. Наверное, непонятно объяснила.

– Весьма понятно. Но я даже в далекие времена, когда был гораздо более творческим, чем сейчас, над таким не задумывался. Это интересно. Мне нравится. Двадцать лет в таком случае – какой цветок?

– Пока не знаю, – я пожала плечами. И вновь покраснела. Вообще-то я ожидала, что Ник в лучшем случае никак не отреагирует. А в наиболее вероятном – в очередной раз посмеется. Честно говоря, я не люблю делиться своими такими вот придумками, они только в стихи иногда попадают. Я пробовала, честно, но чаще всего люди меня не понимали, и это, в целом, нормально, ибо у каждого из нас взгляд на мир свой. – Может, пойму вскоре, надо внимательнее за Ильей понаблюдать.

Забегая вперед, могу сказать вот что, —

двадцать лет оказались ромашкой,

но это уже другая история,

и да, она про Илью.

Мы побродили здесь еще немного, каждый думая о своем. Добрели-таки до края пионовых рядов, не такими уж они оказались и бесконечными, как подумалось вначале, просто земля шла под наклоном, вниз.

Загрузка...