На кого похож Арлекин

Я положил на стол твою тетрадь и долго не раскрывал ее, оттягивая наслаждение (или разочарование?); я ходил кругами по комнате в своем махровом халате, поставил Чайковского и достал пиво из холодильника. Несколько раз звонил телефон, но я не поднимал трубку. «Мой любимый герой». Взглядом профессионала я сначала смотрю как бы не на содержимое, но на структуру теста, быстро оценивая степень его концентрации, самостийности, но разноцветные строчки уже плыли в моих облаках: «:Я прочитал совсем мало книг и поэтому немного растерялся перед формулировкой темы. Но в прошлом году, когда я лежал в больнице, папа принес мне мандарины, смешную огромную открытку с медвежонком и книжку Антуана Экзюпери „Маленький принц“. Я никогда раньше не слышал об этом писателе, но я тоже мечтал стать пилотом. Было очень грустно, когда я узнал, что автор в один день не вернулся из полета, но я сразу же влюбился в маленького принца с маленькой планеты, где тот выращивал розу. И если говорить о любимом герое, то мой герой — этот застенчивый принц, случайно попавший на землю и смотрящий вокруг огромными глазами на наш безумный мир. Мне как-то страшно за него, ведь он такой застенчивый и наивный! У него совсем нет друзей. Я уверен, что он потеряется или даже погибнет, если не найдет хорошего друга. Этим летом я в третий раз летел самолетом из Крыма. Была ночь, и в моем иллюминаторе так загадочно мерцали звезды. Я думал о маленьком принце. Однажды он пришел ко мне во сне, мы сидели на скамейке, смотрели на звезды, и звезды любили нас. Одет он был очень просто — потертые кеды, шорты, футболка, и только по золотому венцу можно было сказать, что он принц. Иногда над нами пролетали огненные кометы, и мы давали им имена. Одну из них я назвал именем своего отца:» Текст был безнадежно банален, но зато искренен. Мальчик фантастически сенситивен и романтичен. Я горел от нахлынувшего грустного счастья. Денис видит образ своего спектрального двойника в аквариуме космоса, заселенного мириадами призраков и детскими страхами, очарованный астроном-любитель потерялся в хэллувине аквариумного пространства. Он ищет двойника. Я постигаю тебя сердцем. Сплошным, огромным сердцем, глаголющим от избытка любви. Где принц твой, Денис? Дай мне координаты той планеты, напиши их для меня под загнутым уголком школьной тетрадки. Делаю ремарку карандашом под твоим сочинением: «Спасибо за искренность. Верю, что маленький принц вернется. А.Н.» В моей ситуации эта реплика звучала двусмысленно, но для бельчонка это была просто пара добрых слов. Зачем скупиться на добрые слова? Я провалился в кресло, кот прыгнул ко мне на колени, мурлыча и навязчиво ласкаясь. Я гладил Мура и раздавал ему бездарные комплименты: «Какая фантастическая шкурка! Я никогда не видел подобной шкурки! А какие голубые глаза, самые голубые глаза на свете! Какие мягкие лапки: А какой хвостище! Это самый лучший кот в мире!» Арлекин улыбался мне за окном и звонил в свой колокольчик; мне вдруг показалось, что в комнате пахнет медом и сандаловым деревом, что хочется спать, спать, спать, а электронная память комбайна уже в который раз повторяет Шестую Патетическую с самого начала. Звонил телефон, но автоответчик упорно повторял, что меня нет дома. Голос Рафика: «Найтов, я знаю, что ты дома, поговори со мной, мне плохо: мне одиноко, Найтов:» Жаль, что в Судный день мой автоответчик не ответит за меня.

:Я вошел в ночной театр, где римские солдаты заставляли меня выполнять тяжелую и бесполезную работу: я раскапывал ямы в сухой каменистой почве, потом снова закапывал их; нестерпимо палило солнце, и вокруг медленно передвигались гигантские бронзовые черепахи с письменами на панцирях; потом я покрывал позолотой листья карликовых деревьев и видел сквозь кованую решетку сада, как загорелые мальчишки купаются в фонтане, струи которого подбрасывали золотые и хрустальные шары. Мне тоже хотелось прыгнуть в фонтан, но для этого я должен был открыть легионерам тайну седьмого острова с Белым камнем. Они обращались со мной грубо, но почтительно называли Мастером. Я что-то долго чертил им на песке, вычисляя точку встречи Марса и Нептуна. Потом меня все-таки выпустили в маленький оазис. Я пил удивительное вино, разрезал сочную дыню и кормил красивого мальчика виноградом, посадив Адониса к себе на колени. Вдруг обнаружилось, что это мой Денис и я целовал его загорелые плечи. Мне хотелось большего, но он как-то неправдоподобно ускользал из объятий и смеялся, щекоча длинной травинкой мое лицо и уши. Солнце сверкало на золотой посуде, плавилось в каплях мокрого винограда.

Боже, какой огромной сладостью я кормлю тебя:

Головастик, бельчонок, сорванец, чертенок, ты блистал среди сверстников беличьей челкой, едва уловимым движением одергивал режущие плавки под школьными брюками и подозрительно долго держал руки в карманах. Однажды я услышал твой пронзительный крик из физкультурной раздевалки и голос твоего одноклассника: «Давайте Белкина опидарасим, он так на девочку похож!» Эта реплика взвинтила меня! Я всегда думал, что выражение «потемнело в глазах» — только образный фразеологизм, но у меня действительно потемнело в глазах, и твой крик, который я собачьим слухом отличу от любого другого, звенел в моих ушах. Прыжками кенгуру я бросился к двери и открыл ее пинком, едва не сорвав с петель. Толстяк Македонов, твой одноклассник, выворачивал тебе руку, а отличник Знаменский, прыщавый дрочила с грустными коровьими глазами, пытался спустить с тебя белые спортивные трусы. Впервые в жизни я не сдержал себя и отвесил умному уроду звонкую пощечину — к несчастью, он поскользнулся на кафельном полу и разбил нос о деревянную скамейку. Струйки крови смешались со сладострастными слюнями, которые он испускал пузырями в процессе незаконченной акции. Знаменский мгновенно разревелся, а толстый сообщник забился куда-то в угол. Денис посмотрел на меня испуганно, поправил трусы и быстро стал надевать футболку. Я понял, что слишком погорячился: эти мальчишеские гомоэротические игры — нормальное явление, но ведь случайной жертвой оказался мой Денис! Когда я вернулся с аптечкой, Знаменский нарочно размазал свою гадючью кровь по всему лицу. Я знал, что у меня могут быть неприятности, поэтому извинился перед ним и сказал, что не сообщу о его поступке почтенным родителям, если он примет мои извинения за несдержанность. Тампоном с перекисью водорода я остановил кровотечение и сухо простился с сиюминутным врагом.

Ты не представляешь, Денис, как я безумно хочу стать твоим ровесником, играть с тобой в футбол, ходить в бассейн: кто знает, что еще: Я повторю и сформулирую свое желание более четко: я хочу научиться правилам твоей игры. Игры в жизнь. Ночами я покрываю поцелуями подушку, расточаю свое семя, представляя, что кувыркаюсь с тобой. Может быть, я должен тебя изнасиловать? Хрен с ним, отсижу свой срок, но возьму тебя всего, без остатка, выпью тебя, съем тебя, трахнутый мой мальчик в грязных трусиках: Взаимно влюбленные похожи на каннибалов, пожирающих друг друга. Как-то в газете я прочитал сенсационное сообщение о том, что один японский студент, признанный консилиумом психиатров совершенно здоровым, съел свою подругу. Я нисколько не удивился и уверен, что самурай был не первым и не последним.

Каждый школьный день был для меня счастливым и фантастически мучительным. Мне мало одного твоего присутствия, я хочу владеть тобой! Я люблю тебя, бельчонок! Но попробуйте поймать белку в парке — в лучшем случае, вы только рассмешите прохожих: Но однажды подвернулся удобный случай для более близкого знакомства. В этот день ты был дежурным по классу и остался поливать цветы после уроков. Я сделал вид, что проверяю тетради, но строчки прыгали перед глазами. Временами я украдкой смотрел на тебя, и мой неуправляемый член был готов разорвать молнию на брюках. Ты не доставал до уродливого кактуса на книжном шкафу и, пытаясь напоить растение, сбросил ботинки, встал на парту и так сексуально изогнулся, что мне тут же захотелось превратится в старый кактус, чтобы сокровенно впитать твою живую воду.

— Может быть, тебе помочь, Денис?

— Спасибо, Андрей Владимирович. Я уже полил. Этот кактус Алиса Матвеевна из дома принесла.

Боже, ну что еще могла подарить детям покойная Сова, кроме этих ржавых колючек на высохшем фаллосе! Все это очень симпатично, но: а что, если я сейчас выйду из-за стола и расстегну брюки?.. Ты так искренне улыбнулся, что я растерялся и почувствовал, что краснею. Ты смотрел на меня огромными глазами и хлопал ресницами (Боже, какие длинные и пушистые ресницы): Это продолжалось секунды, в которых заночевала вечность. Я тоже грустно улыбнулся. Мне захотелось чем-нибудь удивить тебя, но я забыл все свое волшебство. Арлекин провоцировал меня продолжить диалог со скрытыми капканами. Я хотел протянуть время, чтобы белка не ускользнула от взоров пытливого натуралиста. Точкой соприкосновения стал Маленький Принц — я сказал Денису, что польщен его искренностью. Я добавил, что тоже очень люблю эту книгу — более того, я сказал, что она растворена в моей крови и что призрачный маленький принц незримо сопровождает меня по жизни: Бельчонок навострил свои ушки, но молчал. Мне не терпелось растормошить его для полноценного разговора, и я подбросил безотказно срабатывающий вопрос: «Что тебя интересует сейчас по-настоящему, Денис?» Он пожал хрупкими плечами, точно оправил крылышки, поставил кувшин на подоконник и сел передо мной на первую парту, оценив вопрос как приглашение к диалогу; по всему было видно, что он тоже настроен познакомится со мной поближе. Я ликовал. Я быстро собрал тетради в стопку, небрежно бросил их в свой пилотный кейс, дав Денису понять, что общение с ним сейчас для меня важнее всех дел на свете. Ты еще раз заглянул мне в глаза и сбивчиво произнес: «Я не знаю, Андрей Владимирович, что меня по-настоящему интересует. Я люблю склеивать модели самолетов, мне раньше папа их много-много покупал:» Голос твой как будто надломился. Позднее я отметил, что ты всегда начинал нервничать и заикаться, когда вспоминал об отце. Сейчас я боялся затрагивать эту тему, чтобы ненароком не травмировать тебя, да и знал я только то, что отец твой умер совсем недавно, что живешь ты с мамой, но я недооценивал степень твоей откровенности, желания поведать хоть кому-нибудь о наболевшем, выговориться, выплакаться, в конце концов. Надо ли говорить, что я был самым идеальным и участливым собеседником для тебя, мой мальчик!

Я чувствовал потоки тепла, особую вибрацию воздуха, смешанного с твоим детским запахом. Мои жабры выбрасывали золотые шары, рыбий жир созвездий, который плавал вокруг меня. Я едва сдерживался, чтобы не обнять тебя и не прошептать в горячее маленькое ухо: «Я люблю тебя, Денис». Я кричал это мысленно, кричал на всю Вселенную, и кровь стучала в висках. Хотелось ослабить галстук, запрокинуть голову и засвистать соловьем! Хотелось выпрыгнуть в окно, я чувствовал в себе этот взрыв энергии. Мне казалось, что в этот момент я могу опрокинуть поезд, оторвать крыло у самолета, оседлать носорога в зоопарке или даже трахнуть крокодила — ради тебя: А сколько стихов, глыбы стихов высочайшей пробы я строчил, сгорая в своем пламени! Ты не прочтешь их. А пока держи покрепче свои штаны и застегивай ширинку, чтобы не улетел твой воробей. Интересно, сколько сантиметров в стоячем положении у мальчика четырнадцатилетнего возраста? Да и оперилась ли эта птичка? Наверное, только первый пушок. И вообще, держи свою задницу поближе к стене, бельчонок, ты еще не знаешь, какой монстр сидит перед тобой. Не открывай моего ящика Пандоры, иди своей звездной дорогой, оставь меня наедине с моими арлекинами и неопалимой страстью.

Ты облизываешь пересохшие губы, ядовитый кончик твоего красного язычка скользит по жемчужинам двух широких передних резцов, заячьих лопаток. Дрожь пробежала по спине, и я чувствую горячую каплю пота на лбу, невыносимо жгучую, неуместную. Предательская капля. Ты поправил помятый воротничок и опять одернул короткие рукава школьного пиджака, растерянно захлопав ресницами: Чтобы не упускать драгоценное время, я выложил другой козырь: «Если хочешь, Денис, я подвезу тебя до дома, мой драндулет к твоим услугам». Надо было видеть неподдельный восторг в твоих глазах, ликующую улыбку: «На мотоцикле?! Я: я согласен! Я очень хочу!» Щеки твои зардели легким румянцем, ты даже заерзал на стуле от нетерпения. Но я не знал, как разрешить свою мужскую проблему, и пошел на маленькую хитрость, попросив Дениса подождать меня у входа, пока я отнесу классный журнал в учительскую и позвоню по телефону.

Белка ускакала, предвкушая детское удовольствие. Я вытер вспотевший лоб носовым платком и, держа правую руку в кармане, неестественной походкой быстро направился к туалету. В дверях я столкнулся с уборщицей, которая, прогремев ведрами, пожаловалась: «Вы только посмотрите в каком состоянии туалет. А вы еще почитайте, что они на стенах пишут — это вам как литератору интересно будет!» Я заперся в кабине, достал свой напряженный член, закрыл глаза, снова увидел твою улыбку, чувственные губы, зеленые глаза и начал мастурбировать. Оргазм пришел почти мгновенно — таким обильным фонтаном я мог оплодотворить всех женщин нашего города; мои нерожденные дети кричали на небесах, видя мои холостые выстрелы. Остывая, я изучал граффити: «После нас — хоть потоп», «Ищу партнера», «Володин — гомосек», и резюме: «Писать на стенах туалета, увы, друзья, немудрено — среди говна вы все поэты, среди поэтов вы — говно». С последним я почти полностью согласился, вытирая брызги своей душистой спермы с сиденья унитаза и со стены.

Ты ждал меня в школьном дворе, сидел на скамейке, болтал ногами в смешной старой болоньевой куртке с капюшоном, отороченным искусственным мехом, в которой ты еще больше походил на девчонку. Снежинки таяли на светлой челке, ты растерянно улыбался мне, маленький и беззащитный, доверчивый и жизнерадостный. Хотелось взять тебя в ладони и, как замерзшего желторотого птенца, отогреть теплым дыханием.

Байк завелся мгновенно, нервно задрожал щитками, предчувствуя желанного пассажира. Я закрепил наши сумки на багажнике, ты резво оседлал мой мотоцикл, обхватив меня руками, и только кисточка твоего спортивного «гребешка» подпрыгивала на дорожных ухабах. Воистину счастливые случайности езды на мотоцикле — чувствуешь твои неловкие (вынужденные?) объятия. Ребенок так доверчиво прижался к моей могучей спине, обтянутой черной кожей. Я вез самый драгоценный груз на свете — всю жизнь свою, всю смерть, всю любовь, все сны, всю свою благодатную осень, все стихи, всю боль, все слезы, всю нежность: Я вез сплошное, огромное сердце. Я еще никогда не вел свой байк с такой внимательностью и осторожностью — лихачить и выебываться я мог только с Гелкой, влюбленной в мысль о самоубийстве; она истерически хохотала от счастья на виражах и увлажняла свои тампоны.

Мои арлекины благоволили нашему дуэту с Денисом, и каждый перекресток в том день встречал нас зеленым светом, законы подлости светофоров на этот раз не срабатывали. Бог дал зеленый коридор, и на дорогах не было пробок. Я планировал зарулить на заправку, чтобы протянуть время, но бак оказался по-свински полным.

Денис жил сравнительно далеко от школы, в рабочем районе, где кирпичная труба фабрики имени какой-то революционерки дымила под окнами, окрашивая облака в грязно-желтый свет. Попутно замечу, что кризис культуры в России начался с того момента, когда люди научились любоваться промышленными пейзажами. Это было начало эпохи постмодернизма. Химики с колбами, классическая механика, фанерные крылья первых аэропланов, кепки, листовки, забастовки, фабричная культуры, городские жестокие романсы, орудие пролетариата, кухонные посиделки с мутной водкой при «лампе Ильича». Все стали товарищами.

…Я подвез бельчонка до подъезда и похлопал его по плечу. Он заулыбался, опустил глаза. Мы были на разных вершинах счастья. Ты обернулся уже перед самой дверью и еще раз помахал мне рукой. Только тогда я выжал газ и дал полную свободу саранчихе, соскучившейся по скорости.

Было наивно полагать, что после всех моих отечественных напутствий ты сразу же бросился зубрить таблицу окончаний глаголов второго спряжения — нет, ты, видимо, долго сидел на диване, обхватив руками колени, еще румянясь от захватывающей прогулки, по-детски анализировал мотивы моей сверхдружелюбности, потом прыгал перед зеркалом под ритмы рэпа, листал рок-журнал, потом внимательно исследовал содержимое своих штанов, досадуя, что первые саженцы на лобке растут слишком медленно, а вот у Андрея Мизонова: Мама позвонила в дверь так не вовремя.

Я же праздновал маленький первый успех и пел арию Мефистофеля, стоя под душем. В запотевшем окне ванной стыла полная луна, черные лебеди на кафеле взмахивали крыльями, и какие только духи тьмы не слетелись на мой прокуренный баритон! Хотелось выйти на улицу голым, в мыльной пене, кататься по первому снегу, целовать случайных прохожих, потом выпить в баре чашку кофе («Двойной сахар, пожалуйста, и каплю детской крови»), хотелось ударить по луне крокетной клюшкой, и катилась бы по извилистой улице, сшибая кегли столбов и пластиковые киоски. Мой старый друг с пульсирующей веной не давал мне покоя, я бросался на стены в спальне, где развешаны плакаты с мальчишками. Только три вещи излечивают от любви к мальчикам: изнурительный труд, пост и молитва, но с какой миной произнесет эти слова убежденный грешник? Тем более, что я никогда не воспринимал Завет как Лев Толстой. Я, римлянин, родившийся в России по недоразумению, шел за своим Адонисом в белой тунике и с цветком влажного лотоса. Я, гость дионисийских таинств, покупал в публичном саду красивых мальчишек, смотрел спартанские игры, а теперь мне осталось только покупать на птичьем рынке почтовых голубей и отправлять их с записками в прошлое. Распинай себя и бичуй, Андрей Найтов: Господи, что же мне делать с этой звериной нежностью, неопалимой купиной страсти, с моей красотой, молодостью и силой? Посмотри, сколько искристого шампанского играет в крови, в каких теплых ночах Востока звучит моя простуженная флейта, и ласточка черных бровей летит над житейским морем, как мирно ночует во мне вечность, бессмертье: Даже в свой судный день я буду искать в толпе Дениса — повяжи ему на лоб красную повязку, чтобы я быстрее отыскал его, Господи. Не ревнуй меня, Господи, как я ревновал Тебя. Я люблю Тебя, Господи. Ты дал мне неизмеримо больше, чем я просил, верну ли Тебе с избытком? Ты помнишь, ангел водил мальчика по тропинкам детства, потом я несколько раз тонул, выпадал из окна, перевернулся в машине под Ленинградом, на меня шли с ножом, однажды я принял упаковку снотворного, но всякий раз выходил сухим из воды, и ноги мои не претыкались о камни. Ночи мои, ночи, горячие ночи, и не сосчитать, сколько мужчин сыграли этапные роли в моей жизни, и всякий раз казалось, что последний — навсегда. Мужчины в костюмах, в джинсах, в коже и в золоте, с серьгами в ушах, на сосках, на пенисе, татуированные и девственные, спортсмены, бизнесмены и рабочие, трезвенники и алкоголики, застенчивые и развязные, белые и черные — весь этот карнавал прошел перед глазами искаженно, точно я смотрел на мир сквозь толстое стекло пивной кружки и дымил сигаретой «Гамлет». Было и есть из чего выбирать на рынке тщеславия, а тут какой-то пацаненок с первыми поллюциями и неоперившимися штанами: Мне хотелось пригласить Дениса в сауну или бассейн, рассмотреть его, но как я могу контролировать свою жизнь, если даже мой член неуправляем? Опять заполыхал огонь между чресл. Я кусал подушку, и слезы были где-то близко у глаз.

Тревожный сон ночью, утром — глаза с нулями, лиловые мешочки. Порезался при бритье. Ты смотришь на меня со своего островка с большим интересом, но опять море ошибок в домашнем упражнении. Вызвав тебя к доске, я заметил расстегнутую верхнюю пуговицу у тебя на ширинке. Меня почти заколотило, кровь прилила к нижней шакре. Утром я спрятал в книжном шкафу второй шлем, на случай, если ты согласишься на более продолжительную прогулку. Но ты же сам ждешь этого, мой Маугли, не правда ли? Спасибо красному монстру с желтым глазом, я даже готов заказать бархатный футляр для мотоцикла, который когда-нибудь будет стоять в европейском музее, если, конечно, его заблаговременно не продадут с аукциона «Сотби», если я не разнесу его вдребезги в пьяном припадке, оставив пальцы на горячем руле. Разлетятся шейные позвонки, хрустнет череп как яичная скорлупа, не станет знаменитого педераста — ни роз, ни арлекинов, ни шампанского: А может быть, гроб будет двухместным? Черта с два! Двухместной будет кровать, траходром с потными простынями, будет ебля-гребля, дуэт саксофона и флейты, ремни и наручники. Будут такие джунгли, такая Африка!

После урока ты подошел ко мне уточнить номера домашних упражнений, но зачем же, маленький хитрец, ты косился при этом в окно, откуда был виден мой мустанг на велосипедной стоянке? Я торжествующе распахнул дверь шкафа, где сверкали два новеньких шлемака: оранжевый и фиолетовый, с фантастической бабочкой на пластике. Ты посмотрел на меня с восхищением, облизал губы от нетерпения, а я невозмутимо заметил: «Но сначала застегни пуговицу на ширинке, Денис». Ты застеснялся и как-то долго возился с этой пуговицей, точно пальцы не слушались тебя. Соблюдая «технику безопасности», я попросил тебя подождать не во дворе школы, а на ближайшем перекрестке, чтобы не привлекать внимание нежелательных соглядатаев к нашей дружбе, и уже через несколько минут я подобрал своего драгоценного пассажира, как всадник крадет свою любимую. Маленький хрупкий мальчик в огромном шлеме был похож на инопланетянина (из созвездия Аквариус) — куда везет его этот дорожный рыцарь в черной коже, вы случайно не видели, куда они помчались? Полиция! Пожарные! Свидетели!

Чтобы спокойно обсудить маршрут прогулки, я пригласил тебя в кафе на мороженое. Ты выбрал клубничный пломбир. Там же я купил фисташки в шоколадной глазури — ведь любителю ручных белок нужно всегда носить в кармане сладкое лакомство, не правда ли? Ты вымазал губы, и мне захотелось немедленно слизать эту сладость, забыться в глубоком поцелуе, все твое тело выпачкать мороженым и клубникой. Ты наверняка заметил мое страстное волнение, нервозность, огонь и искры, ты, безусловно, уже тогда почувствовал, что имеешь надо мной огромную власть, власть маленького принца, и в глубине души наслаждался этим. Тебе нравится мучить меня, да, прекрасный инопланетянин с зелеными глазами?

Мороженое быстро таяло, и я таял вместе с ним, отмечая точки нашего маршрута: заправка, старый город, мост, набережная (ты одобрительно киваешь), лунный парк: (тут ты неожиданно запротестовал, замотал головой:) — мне была непонятна твоя «парковая боязнь», и я даже представил, что ты заподозрил капкан в моем сценарии, ведь порой самые неожиданные вещи случаются с мальчиками в безлюдных парках, снискавших себе дурную славу благодаря очарованным и одиноким любителям парковых прогулок и острых ощущений. Я попытался осведомиться о природе твоей «парковой фобии», но ты пообещал поведать мне об этом в другой раз, нервно ерзая на стуле. Я путался в самых разных догадках — а вдруг тебя уже давно совратили? Кто мял тебя на траве в кустах, где тень этого ублюдка?.. Я пребывал в этих сомнениях и вел стального коня почти автоматически.

Первые фонари зажглись на набережной, огни плыли по реке, у берега плескались утки, фигурка рыболова в шляпе застыла на мосту. Я остановил байк и спросил, куда же ехать дальше. Ты неожиданно резко, с настойчивой серьезностью произнес, нахмурив брови: «В парк!» Ты показался мне в тот момент странно повзрослевшим и нахохлившимся как больной голубь.

Увидев издалека светившуюся триумфальную арку паркового входа, ты еще крепче вцепился в мою куртку. Я сбросил газ, и мы мягко зашуршали по опавшим заснеженным листьям старой аллеи. Вдалеке горели огни аттракционов, взрывались неоновые вспышки, прожектор высвечивал в свинцовом небе танцующего в потоках ветра огромного надувного Микки. Перенасыщенный ремикс компьютерной музыки заряжал воздух.

Мы оставили мотоцикл на стоянке и пошли туда, где больше света и больше музыки. Веселый ад карнавала обжег нас разноцветным пламенем. Пахло жареными каштанами, которые продавали китайцы, музыкальная дребедень закладывала уши, над входом в «пещеру ужасов» болтался на ветру пластмассовый скелет, вращались огромные чайные чашки с кричащими от восторга детьми, самолеты крутились в мертвых петлях, а в тире вместо мишеней висели портреты Саддама Хусейна. Снег с грязью хлюпал под ногами, ветер рвал паруса брезентовых крыш с флажками: Странно, но Дениса как будто не зажигала атмосфера праздника: Я купил тебе маленького плюшевого медвежонка, подарил на память об этом вечере. Я предложил прокатиться на «Колокольной дороге», предложил настойчиво и даже было потащил тебя за руку к аттракциону, но ты упрямился, потом вырвался и как сумасшедший побежал обратно в аллею, не оглядываясь на мои крики. Я насилу настиг тебя в полутьме, рванул за рукав и увидел огромные глаза, полные слез: Слезинка катилась по румяной щеке, и мне захотелось немедленно слизнуть ее, горячую, соленую, живую: В полном недоумении я смотрел на тебя, обнял за плечи и осторожно погладил волосы. Ты зарылся лицом в мой свитер и еще сильнее разрыдался, только хрупкие плечи вздрагивали у меня под ладонями: Теряясь в догадках, я ни о чем тебя не спрашивал, боясь причинить еще большую боль неосторожным вопросом, но разгадка пришла сама собой, когда ты произнес, всхлипывая, только одно слово: «Папа:» Заикаясь от волнения, глотая холодный воздух, ты поведал мне историю того драматического дня, когда не стало твоего отца. Это хорошо, что ты выговорился, выплакался в мой колючий свитер. Более того, рассказ о трагедии еще больше сблизил нас.

Смерть застала простого ассистента химической лаборатории в самом подходящем месте — в море огней и музыки, в земной модели ада с шестеренками, колесами, лебедками, искрящимися проводами и неоновыми лампами. Она любит карнавалы. Господин Семен Белкин умер на аттракционе в один из воскресных вечеров в Лунном парке, куда он привел сына достойно завершить уикенд. «Колокольная дорога» с резкими перепадами и стремительными виражами, с фантастической амплитудой наклона челнока в синих звездах оказалась его последней дорогой. Черный юмор судьбы сквозит в самом названии аттракциона, на который я так опрометчиво хотел затащить сегодня Дениса. Это был третий и последний звонок инфаркта химика Белкина, который наивно пытался проглотить в самый важный и последний момент жизни таблетку нитроглицерина, другой рукой обнимая сына и пытаясь улыбаться: Гремела музыка, и в первые секунды никто не слышал отчаянных криков предпубертатного лягушенка, в ужасе поддерживающего безвольно болтающуюся голову своего отца. Мертвую, бледную голову. «Остановите мотор! Дяденька, остановите!» Так кричит режиссер, недовольный отснятой сценой. Но жизнь не допускает дублей (поэтому всегда играйте талантливо, господа:). Мигалка примчавшейся «скорой» была как бы маленьким дополнением к большой иллюминации.

Электрошок.

Резинка трусов врезалась в пухлый живот: Тебе показалось, что по лицу отца скользнула улыбка: потом бесконечный вой матери, копейки на банковском счете, какие-то добрые старушки: Мама с тех пор пристрастилась к кодеиновому транквилизатору и живет как зомби, иногда покачиваясь на волнах веселой водки. У твоих сверстников — спортивные велосипеды, компьютерные игры, видеокассеты с кумирами, тряпье из последних каталогов, а ты одет в стиле благородной бедности и стесняешься появляться на школьных дискотеках; ты немного одичал от замкнутости, легкой запущенности, ты был отрешен и задумчив. Мне хотелось расшевелить, разбудить тебя для жизни, да только жил ли я сам? Иногда меня настораживал твой долгий взгляд — взгляд в никуда, прострация. Подскажите, где купить мне руководство по общению с инопланетянами, чем их угощать и как развлекать? И возможен ли сексуальный контакт с представителями созвездия Аквариус?

…Ты играешь на уроке с моим плюшевым медвежонком, я делаю вид, что не замечаю этого, и продолжаю свой рассказ о Байроне. Несколькими годами позже, в Кембридже, я запрыгнул в фонтан, где купался лорд Байрон: классику все сходило с рук, а русского поэта конопатый экскурсовод стал пугать полицией. Несправедливо. Байрон водил с собой медвежонка на цепи, а поэту Найтову пришлось оставить своего взвизгивающего от тоски и одиночества пуделя в машине, в соответствии с туристической инструкцией, точно мой маленький друг был создан только для того, чтобы гадить на знаменитые лужайки. С тех пор я предпочитаю Оксфорд.

Римская мечта: учителя спят с учениками. А что в этом, собственно, такого? Можно понять по-человечески: Мне же за подобную изысканность вкуса будет светить луна сквозь решетку и заматеревшие урки по очереди сыграют со мной свадьбу. В случае неуместной строптивости мне ткнут шилом в почку или задушат подушкой, что само по себе, может быть, совсем и не плохо для жертвы группового изнасилования. Красная советская рожа с кокардой опять грозит мне жирным пальцем: «Эх и пиздец тебе будет, пидарас ученый. Вот ручка и бумага — пиши свою грязную историю:» Не кипятитесь, товарищ сержант, я все уже давным-давно написал, и более чем подробно. Если бы передо мной стоял выбор, кем родиться в будущей жизни, я, нисколько не колеблясь, хотел бы снова родиться геем в любом обществе и в любой эпохе. Свою перверсию я открыл (осознал) в школьном возрасте. Мне было 12 лет. Двумя годами позже я признался в любви своему первому мальчику, но мой избранник, вместо того, чтобы поцеловать меня, врезал мне по челюсти. Зато следующие попытки были более успешными: Бог мой, в розовой юности я несколько раз влюблялся в девочек и имею порядочный гетеросексуальный опыт, но даже самая свежая и привлекательная нимфетка мальчикового типа не заменит мне грубоватого фавна с первым пушком над верхней губой и озорными глазами! Как я понимаю этих одиноких мужчин, подолгу смотрящих через ограду школьного двора как резвятся мальчишки — наверное, только я, своим особым зрением, и примечаю этих непростых прохожих. Некоторых я уже знаю в лицо и по-своему ревную к зверенышам своего заповедника: Но все мальчишки мне казались теперь слабыми отражениями, частными составляющими образа Дениса — иногда я замечал твой жест, твою улыбку у других, но это был твой жест, твоя улыбка. Я также осознаю, что подобные зеркальные ловушки весьма опасны для любвеобильной и нежнейшей личности, и было бы глупо думать, что я запечатал свою любовь клятвой верности, но с каким аппетитом вы стали бы хлебать суп после изысканного десерта? Я давно знаю, что там мальчишки прячут в штанах, как распаляет ураниста трагическая их недоступность, но на сетчатке моих глаз был навечно запечатлен дионисический Денис! Кольнуло в сердце. Это не стенокардия, а колючка дикой розы или осколок зеркала.

Чаще стал заходить в церковь. Сам не знаю почему — тянет туда, в обжитость и тепло. Видно, сердце покоя ищет. Отстоишь службу, помолишься: не о себе, не о себе, о своих покойниках и здравствующих: — и словно кто-то целительной ладонью провел по голове моей воспаленной, жуткой голове, продуваемой всеми ветрами. Старушка рядом пишет карандашиком имена своих ушедших: не поймешь, то ли плачет, то ли слабые глаза от старости слезятся. Хочется положить ей незаметно в карман денег или просто поклониться ей, больной, неграмотной. Попробуй объясни ей, как ты мальчишек любишь — не поймет, перекрестится. И другое: вот, вроде бы, исповедь пишу, а нет раскаянья, только гордыня и бравада, точно пустыми гирями перед публикой жонглирую. Вот и старушке хотел было поклониться, а не поклонился. Боишься, что не поймут. Гордость. Вот и ходи петухом со своей гордостью, пока тебя не ощипали.

Помнится, задолго до «беличьего периода» переспал я как-то с одним парнем из Непала, а утром он и расставаться со мной не захотел, все повторял: «Фахми хороший, Фахми тебя любит:» Я не спорил, что «Фахми хороший», но отказал ему в будущем свидании. Он сказал мне со злости, что наградил меня СПИДом: Куда пошел мертвенно бледный Найтов, забывший о преимуществах безопасного секса? В церковь приполз, перед святителем Пантелеймоном на коленях стоял, забыл про гордость, потом весь год анонимные тесты проходил — нет, полный негатив! А может, ангел-хранитель хорошо работает?

С некоторых пор я уже не расстаюсь со своей «Минольтой», пытаясь запечатлеть твою мимолетность, стремительность. Твоими фотографиями завален весь стол, а вот один из любимых снимков: ты стоишь широко расставив ноги в стороны и держишь руки в карманах. Наклон головы, улыбка, лукавый прищур, челка сбилась набок… — все-таки ты позируешь мне, дьяволенок! Но это хорошо. Бугорок на брюках — рельефный не по возрасту, как у балетного танцора. Есть в тебе что-то от уличного Гавроша, милая клоунада, бойкость, мальчишество в чистом виде. Мальчишка мой, мальчишка, держи свои штанишки: Ну кто скажет, что я извращен, если ты так безнадежно прекрасен? У меня в крови вирусы твоей красоты, кружится голова от разлета твоих бровей! Пусть это глупо, но я хотел бы, чтобы Денис навсегда остался подростком.

Я стою в коридоре и смотрю из окна, как вы героически гоняете мяч на школьном дворе. Мысленно приказываю тебе посмотреть на меня — опять чудо! ты неожиданно обернулся и помахал мне рукой! Жаль, что трансфокатор моей камеры не может взять тебя крупным планом. Кусаю губы от досады. Кто-то вкрадчиво похлопал меня сзади по плечу (терпеть не могу вкрадчивых жестов, в большинстве случаев они недружелюбны), я обернулся и увидел мумифицированную историчку в загробном сером пиджаке с накладными плечами: «Кого это вы так старательно ловите своей сложной оптикой, Андрюша?» Я быстро нашелся: «Да вот, хочу сделать хоть какой-нибудь снимок в стенгазету, она без снимков как слепая:» Мумия понимающе закивала, показала золотые зубы под переводной картинкой фальшивой улыбки. В таких ситуациях мне почему-то всегда хочется совершать немотивированные поступки — вот схвачу я ее сейчас за отвислую грудь, подавляя отвращение: Какой ужас! Но особенно тошнотворно жить в мире женских запахов, меня уже мутит до головокружения от менструальных ароматов. Апофеоз адского наказания Найтова: выпить стакан теплого женского пота, благоухающего заматеревшей козлятиной. Бр-р-р: Ад пахнет женщинами. Наши поэты бредят Незнакомками и Прекрасными Дамами. Бредят призраками. Но вы только представьте Прекрасную Даму в утренних бигудях на кухне, с похмельным стаканом выдохшегося вчерашнего пива, которым она залакирует пару противозачаточных таблеток перед стиркой, перед очередью за хлебом, руганью, матерщиной — какая еще «шляпа с траурными перьями и в кольцах узкая рука»? Заштопанные колготки, турецкие панталоны, волосы, вытравленные ядерной смесью, гнилостное дыхание с табачным перегаром, сапоги только что из ремонта: Мужчинка у нее худосочный, с увеличенной печенью и беременным животом, член стоит на полшестого, щелкает щетовидкой после чернобыльского ветра:

Подростки ходят одичавшими стайками, косяками. Я не знаю, к какой стае ты принадлежал, кто оставлял тебе докуривать сигарету и плескал в граненый стакан дешевого вина, но я хорошо представляю твой имидж в той среде погружения. Разговоры о девочках и о сексе, вымышленные подвиги. Гиперсексуальность. Никто не признается в том, что занимается онанизмом, но все дрочат свои членики, мучительно сомневаясь в полноценности их размеров. Припухшие железки уходящего детства, поллюции, первые мысли о самоубийстве. Ты научился дремучему мату, но в твоих устах матерщина звучит просто забавно, не по-настоящему, зато ты уже умеешь по-блатному сплевывать сквозь щелку двух верхних заячьих резцов и носить яркую бейсбольную кепку козырьком назад, прыгать на роликовой доске: Не ваша ли банда выдоила все телефонные автоматы в рабочем районе? Какой сластена вырвал коробку с мороженым у уличного торговца? Кто изрезал сиденья в автобусе, опрокинул все урны? Откуда же этот поразительный, разрушительный блуд, это скопище мелких бесов на раздвоенных копытцах, беснующихся в вечерних огнях маленького города, забытого Богом? У нас скучно — то ветер дунет, то дождь, то снег пойдет. У нас грустно — плывут куда-то огни по реке, плывут куда-то: Чувствуешь, что давно застыл в янтаре прошедшей осени; время мое густое, затвердевающее, тягучее. Так засахаривается в меду пчела. Я иду по городу, и слякоть хлюпает под моими ковбойскими сапогами. Как меня занесло в этот город? Как ты заблудился в пространстве и во времени, безумный Найтов? Иногда вспоминаешь пушкинское? «:Догадал же черт с умом и с талантом родиться в России», прибавлю — к тому же, и педерастом: Вырос вот в здоровой советской семье, как бледная поганочка среди красавцев-мухоморов с красными звездами на шляпах. Юность? Все ночи при лампе и тетради, смутные кухонные разговоры в удушливой атмосфере искусственного освещения, сползаются колченогие уродцы, улыбаются кариесными ртами и убегают с радостным визгом соответствия окружающему. Коррозия сожрала мою любовь. Дороги обманчивы как болотные лужайки. Санта-Клаус разносит клюкву на Рождество. Сексуальное большинство еще может полакомится женскими сосками под малиновым сиропом — вкусно и питательно. Но порох в моих пороховницах уже не может спать спокойно до времени — так хочется бабахнуть или, хотя бы, окончательно отсыреть. Люди в сером. Все это скучно, как и вся русская проза. Сам не замечал как спивался: жрал говно и запивал суррогатной гидролизной водкой, а на последнем курсе университета дошел до жидкости после бритья. Жил как трактор — только на горючем. Народ вокруг тоже спивался, и я гордился, что был заодно со своим народом. По утрам кирпич в голове, резкий невыносимый утренний свет и обоссанные пивные ларьки. Махнул рукой на себя и на действительность. И утешало, и тревожило одновременно то, что мои милые карнавальные друзья спивались вместе со мной то ли из солидарности, то ли, как Гелка, от тесноты души в тесном нереализованном теле. Люди не спиваются просто так. Кем я хотел стать? Литератором? Да хоть скотником на ферме, и то это не было бы жертвой ради литературы, а скорее, жертвой во имя сельского хозяйства. Ха! Писать, писать, писать — казалось бы, единственный выход, но уже тошнит от белизны листа, и любой текст кажется реакцией на отравление денатуратом, выработанным собственным организмом: Есть еще мои любимые книги. Но что книги? «И не будет в тебе уже никакого художника и никакого художества:» Сам себя ненавидеть стал, и в Церковь давно проник дьявол, разит от святой воды его сероводородом. Порой, проснувшись поутру, хотелось снова закрыть глаза и уже не просыпаться больше. Вдруг почувствовал себя строчкой, вычеркнутой из повести, которую сам же и написал. От спазмов отчаяния временами терял сознание, неделями не выходил из своей берлоги, пил и слушал «Патетическую», разбивая пустые бутылки об стену. Но всемогущий Найтов, ты нашел в себе силы очистить авгиевы конюшни своего подсознания! Молодец! Выбрался из этого ада. Точнее, я сформулировал этот кризис, изучил его самым внимательным образом и поставил точку! А остальные продолжат перемалывать российское свинство в питательный компост.

Задумываюсь порой: кто герой нашего времени? Смешно думать, что это новый Хлестаков, селфмейдмен, предприниматель, фермер или мальчики, приехавшие в бар на тачках с западных автомобильных свалок. Правда, некоторые из них вызывают умиление с точки зрения моей лунности, но, в основном, остаются гадливые чувства. Хочется вечно праздновать весну:

:а ведь пройдут года, и ты уже не будешь желанным гостем на пиру юности. Ты станешь мумией с чувственными губами, мудрым как змея, богатым и брезгливым. И тогда твой юный Адонис будет прибегать к тебе за очередным щедрым гонораром, а ты будешь говорить соседям, что это твой племянник. Не забудь пристегнуть подтяжки, добрый дядюшка. Но ведь это я, я, блистательный Найтов, и есть герой нашего времени! Возгордившийся падший ангел, вечный подросток, актер и фокусник, шоу-мен из низших миров, безумный Калигула, коварный соблазнитель: Но еще мерцает огонь в твоих склянках с ядом, провинциальный аптекарь! Как уверенно твоя рука держит теннисную ракетку, и ты опять вчера обыграл своего мальчишку, дав ему щедрую фору для затравки: А ведь Денис не из слабых игроков во всей школе. Зачем ты влюбляешь пацана в себя? Не претендуешь ли ты на вакантное место отца в его жизни?..

Раскрасневшийся и вспотевший после игры, раздосадованный проигрышем, Денис сорвал со лба белую повязку и с обидой посмотрел на меня, смешно наморщив лоб. Мне стало жалко ребенка, но я не знал чем компенсировать твой проигрыш, у меня с собой только несколько ободряющих слов и банка «Коки». Ты пьешь жадно, большими глотками, запрокинув голову; на тонкой мальчишеской шее уже обозначился остренький кадык. Белые спортивные трусы особенно подчеркивают красивые загорелые бедра, и я готов упасть перед тобой на колени и целовать твои обветренные руки и старенькие кеды.

Наши теннисные партии становятся регулярными — в спортивном зале, после уроков. Мы проходим в раздевалку, чтобы переодеться, и я чувствую, что могу не выдержать очередное искушение. Под твоими трусами — зеленые плавки с якорьком и мокрое пятнышко на бугорке (как не встряхивай член после мочеиспускания, все равно последняя капля остается). У меня опять поднимается. Быстро запрыгиваю в брюки, и руку в карман. Электричество страсти пробегает мурашками по спине. Ты долго причесываешься у зеркала, искоса поглядывая на мое отражение. Боже, неужели ты не замечаешь, что я безнадежно люблю тебя?! Люблю!

Я опять подбросил тебя до дома и, набравшись смелости, предложил сразиться в воскресенье в спорткомплексе. Ты закивал головой и внимательно посмотрел мне в глаза: Я смутился: быстро выжал газ.

Вечером долго стою у зеркала, растирая мимические морщинки возле глаз коллагеновым кремом. Чужое, бледное лицо спектрального двойника с яркими, точно накрашенными, губами. Лицо манекена из бродвейской витрины, вычисленное компьютером по принципу наибольшей сексапильности, заводная кукла с резиновым вибратором. И не то чтобы это мужское лицо, это, скорее, лицо маскулизованного андрогина, бесполого танцовщика из кабаре — подвел брови и загородил половину лица китайским веером. Получилось интригующе. Очень, очень стилизованно. Вот только бы еще изменить цвет глаз, поставив голубые контактные линзы: Но у тебя и так красивые глазищи, Найтов, скажи спасибо генетическим метаморфозам: Все равно я исчадие ада, иначе откуда этот демонический магнетизм в глазах?

Посмотри внимательно на двойника.

Положи веер на место.

Сколько тебе лет, лунный человек? Тысяча? Две?

Это твой конь в парче и меди въезжал в Рим через триумфальные ворота?

Тебя сожгли на костре в Шотландии? Ты помнишь длинноволосого юношу с моделью парусника и циркулем?

Это ты обвешался веригами в итальянском монастыре и все равно грешил с послушником?

Неотразимый бармен на «Титанике»?

Китайский фокусник?

Французский актер-алкоголик?

Немецкий офицер, истязавший польского мальчика?

Архитектор садов, сожранный раком печени?

Молчите. Молчите, милые сволочи. Заткнитесь! Идите в ад, я Андрей Найтов, учитель, я не знаю вас, это кровь бормочет безумные стихи, моя структура трещит по швам, и я даже боюсь расстегнуть пуговицы на рубашке! Но клоун в зеркале подмигнул подкрашенным глазом: «Это даже удивительно, как такое слабое, маленькое и безвольное существо может тащить за собой этот угольный поезд жуткой кармы? Он думает, что безотчетно влюблен, но ты обманешь своего мальчика и с радостью бросишь его ради дорогих одежд, денег и спортивных автомобилей. Но зачем тебе все это, если чудовище выжрало тебя изнутри? Будет у тебя хороший счет в банке, талантливый педераст, но не забывай о главном счете, который увеличивается с этой минуты».

Я закрыл лицо ладонями: потом смахнул рукой с туалетного столика всю свою парфюмерию, сломал веер и губной помадой перечеркнул зеркало крест на крест. Мне стало жутко. Захотелось крепко выпить и уснуть, как в детстве, как в шалаше летней ночью, обнимая хоть кого-нибудь: Спокойно, это ржавый ночной звонок невроза. Это от одиночества. Это мужчина в период фрустрации и воздержания от напитков. Достань слайды, посмотри голландские пейзажи: или лучше Нестерова (без шнурков и бритвы, пожалуйста).

Меня спас Рафик. Правда, он завалился сегодня не в лучшем своем образе: трезвый, злой, избитый. Приполз зализывать раны и поплакаться. Фингал под глазом, пластырь на рассеченной брови. Мне сразу же стало все понятно:

— Приставал к кому-нибудь? — Рафик что-то промычал в ответ, оттопырив распухшую нижнюю губу. — Хорошо тебя разукрасили: Как абстрактная картинка. Сразу видно, что били мастера. Кто?

Рафик не снимая куртки бухнулся в кресло, неторопливо закурил и, морщась от дыма, попросил выпить чего-нибудь. Он залпом ополовинил стакан водки, занюхал мандарином и только тогда неспешно поведал историю, как его с нейрохирургом Бертеневым высокохудожественно избили поджарые юноши на дискотеке:

— Андрюша, милый, как я не хотел туда идти! Но хорошо, что живыми остались. Звонит в пятницу этот ебаный клоун, говорит, «хочу молодого теплого мяса, собирайся на охоту:» Вот, бля, поохотились: Пьяные, конечно, были в жопу. Этот старый хуй начал подростка обнимать, а его стая нас под руки — и в туалет. До сих пор кровью харкаю, старик тоже дома отлеживается: Вот. И на работу не выйти, и в милицию не заявишь, нам же хуевей будет:

Я как мог стал утешать Рафика и даже выпил с ним за компанию. Мы опять ударились в воспоминания, потом долго по очереди трепались по телефону с Бертеневым, которому было не до сна. На прощанье Раф опять скривил разбитые губы: «Вот и поцеловать тебя не могу:» Глаза его были полны пьяных слез.

Обычно я люблю рассказывать собратьям о своих новых любовниках, в том числе, и о потенциальных, люблю наблюдать, как расцветает и чужая любовь, но сейчас суеверно и инстинктивно прятал бельчонка от случайных взоров. Даже на имени твоем лежит табу, и мне иногда сложно его вымолвить. Не всякий оператор найдет ключ к этой программе, в системе защиты которой запрограммировано великолепное саморазрушение: Моя болезнь в новейших справочниках могла бы именоваться «синдромом Найтова», ей более всего подвержены артистические натуры с ветхим сознанием и с пробитым половым центром. Синдром обычно переходит в стадию ремиссии, но и в этом случае наблюдаются сезонные обострения. Весна и осень. Где я подцепил этот веселый школьный вирус? Да если бы твоя красота не была заразой, я бы к ней и не тянулся. С самого начала этого учебного года я был неизлечимо болен, господа, в полном соответствии с медицинскими выкладками. Более того, мне этот мир был неинтересен без Дениса.

Золотая рыбка саксофона ныряет в темноте прошлого. Где-то я уже слышал эту мелодию. «Не плачь по мне, Аргентина». Кажется, да. Почему приходит это одинокое соло — сам не знаю. Вот Рафик приполз, исповедался, а кто примет мою исповедь или, хотя бы, не примет ее? Кажется, я становлюсь непристойно сентиментальным. Слезы близко, но снег и так идет мокрый, хлопьями, хлопьями, хлопьями: медленно так падает снег.

Утром подморозило. Лед и солнце. Божественное утро. Музыкальные трамваи сыплют искрами на морозе, точно снимая ток с рассеянных дымчатых облаков, похожих на беличьи шкурки. Кажется, даже пар моего дыхания приобретает очертания Дениса; и если бы тебя не было на свете, мне кажется, что я мог бы материализовать твой образ титаническими мысленными усилиями, я бы вылепил тебя от пяточек до макушки, как гениальный ваятель. Давно заметил, что слова — довольно грубый материал, они не могут отразить всех оттенков моих чувств. Вероятно, я слышу просто симфонию: От радости скорой встречи с тобой захватывает дух, арлекины предвкушают аплодисменты, суетятся парикмахеры, костюмеры и гримеры, режиссер рассматривает публику сквозь щелку занавеса. Неужели все, что я берегу для тебя — только театральное действо с фольгой и картонными звездами, с лазерной графикой и громоздкими декорациями? Представь, Денис, что все арлекины смыли грим. Странно? Успокойся, один из них настоящий, и он никогда не откроет лица. Краска не смывается. Вот он бежит за мной вприпрыжку со свежими розами, обалденными розами премьеры, он вдребезги пьян, ему совсем не холодно в легких серебряных туфельках. Боже, как я молод и счастлив! Как кружится голова от новых сюжетов, каждый из которых — незаслуженный, огромный подарок! Ты даешь неизмеримо больше, чем я прошу.

Я тороплюсь в спорткомплекс «Орион» своей легкой походкой, и если бы сейчас кто-нибудь спросил, сколько мне лет, я ответил бы с ходу: «Мне четырнадцать лет». Мне четырнадцать лет!

2:0. Твои подачи. С какой поразительной злостью ты подбрасываешь мне крученые мячи, ушастый чертенок, если бы так же бойко ты разобрался с окончанием глаголов: Листал бы учебник, а не порножурналы для дядей и тетей с вибраторами. Береги свое драгоценное семя, не оставляй золотую пыльцу на сорняках.

3:0. Твои подачи.

3:1. Хорошо, что окно в сад было раскрыто.

Партия закончена. Ты торопишься в душ, перемахнув через плечо розовое полотенце. Я теряюсь и долго роюсь в своей спортивной сумке: Денис прошлепал в душевую в плавках — значит, стесняется или комплексует размером своего члена, все мальчишки в этом возрасте особенно стеснительны. Чувствую, как горячая кровь приливает к чреслам, но усилиями воли стараюсь не дать своему старому дружку проснуться. Как я хочу тебя! Чтобы ты кричал и плакал, взмахивал беспомощно руками как птица крыльями: Я тебя так выебу, как никто никогда не выебет тебя. И это нужно сделать! Я напою тебя морским ромом и трахну на палубе, как трахает юнгу видавший виды боцман в наколках: я знаю, что больно, но кто-то должен быть первым. Я хочу обладать красотой, твоей красотой, и я ни с кем не хочу делиться таким сокровищем. Я один съем тебя, выпью тебя, я хочу насытится тобой, наполниться тобой, выпить эту чашу, полную багряного яду и теплого семени. Я буду долго целовать тебя, твои обветренные припухшие губы, соски, плечи (родинка на левом), бедра, колени, выпью твое дыхание, сглотну твои слезы, языком обведу твои брови, мозолистыми ладонями скользну по крутым ягодицам и, забывшись в запахе мальчишеского пота, буду обладать млечным телом, дрожащим, испуганным: слабым, сладким телом. Я люблю тебя, лобастый мальчик. Я люблю тебя. Я хочу тебя. Я всегда хочу быть с тобой.

…Пар в душевой. Я вижу только очертания твоего тела и плавки, перекинутые через спинку кабины. Мой член напрягается, и я успокаиваю его безотказным средством — окатываюсь холодной водой. Радужные огни святого Эльма вокруг лампочки. Хлещет кипяток из пробитой трубы, бьет пар, и мы в облаках и радуге, сейчас взлетим в другие облака, в поток света и музыки, прикрыв чресла махровыми полотенцами: и падает жемчуг на мрамор, звенят капли фонтана — там, вдалеке, римские термы, золото, витражи и библиотеки, пышная зелень и плетеные кресла, там Пилат еще не осудил Иисуса, два арапчонка играют в бассейне с огромной черепахой, а грузный законник лениво наблюдает за их игрой, перебирая толстыми пальцами атлантические кристаллы; вино давно не веселит его, а только ненадолго утоляет головную боль; негритенок растирает гвоздичным маслом его атрофированные ноги с разбухшими венами; едва заметным жестом он приказывает трем флейтистам прекратить игру, и, когда умолкают флейты, он мучительно вспоминает забытое имя, вот-вот приобретшее звуковую оболочку, но опять досадно ускользнувшее; он смотрит на трещину в мраморном полу — даже камень не вечен; опять нахлынула волна боли, на левой щеке покраснел шрам; мальчик вышел из бассейна, встряхнул мокрые кудри, с глупой улыбкой посмотрел на растерянных флейтистов и рассек ножом сочную дыню; Млечный сок брызнул в лицо, белые голуби улетели в сад через нишу; солнце осветило витраж, разноцветные блики запрыгали на мраморном полу; пчела зависла над дыней, точно время остановилось на секунды:

Я заметил за тобой способность копировать классические античные позы. Вот ты сел на скамейку в раздевалке, пытаясь рассмотреть ступню (наступил на осколок в душе?) — сидишь точно так же, как тот мраморный бегун, вытаскивающий занозу. Я выудил из сумки «Минольту», но ты смутился и быстро стал застегивать рубашку. Я сделал вид, что вовсе не хотел фотографировать тебя, и стал перематывать пленку.

В этот момент в раздевалку завалился брутальный орангутанг с волосатой грудью, быстро снял потные штаны, похлопал себя по голым ягодицам, встал на весы, почему-то присвистнул и прошел вразвалку в душевую. Удивительно, что все эти качки обладают весьма скромными приборами, вот и у орангутанга член с гулькин хрен, затертый и почерневший, совсем утонувший в рыжих зарослях. Другое дело у меня:

На выходе я хлопнул тебя по заднице зачехленной ракеткой. Ты обернулся и подарил мне улыбку. Я просиял.

Долго сидим в кафе, пьем кофе с пирожными, болтаем о глупостях, о милых мелочах, которые важнее любых известий о катаклизмах и политических распрях. Мне безразлично, что будет с Россией, мне все равно, в какой стране жить и на каком языке говорить, но только бы на языке любви и с ним, с Денисом, с испуганным бедным мальчиком с оборванным детством: Не накручивай, Найтов, ты же еще сиротливее и несчастнее, от твоего одиночества веет звездным холодом, ты никак не докричишься до Бога, да и нужен ли тебе Бог, если молитвы твои отравлены; позволит ли Господь отдать в твои обманчивые объятья невинное существо с огромными глазами, какими добродетелями ты прикрываешься? Но в достаточной ли степени любовь животное чувство? Нет, она у меня чистая-чистая, как кристалл, эфир, чистый дух: Хорош же чистый дух с таким хуем и садистскими замашками! «Уж лучше бы надели ему жернов на шею и бросили в реку:» Это о тебе сказано, маньяк в учительской тоге. Как бумажный кораблик, тебя унесет из мира судным ветром, ибо только до времени кое-кто терпит твое пустословие, но не сокроешь помыслы свои в тайниках, не замкнешь в сейф и не выбросишь ключ в море, и сам в пучине не скроешься, ибо исторгнет тебя всякая бездна, и не найдешь пещеры где укрыться, когда призван будешь. Захочешь умереть, и не умрешь, и на всякий яд найдется противоядие. Сам увидишь, как ад в последние дни заполнится юношами, но найдешь ли среди них Дениса, когда будешь метаться в толпе с обгоревшим лицом и страшными язвами?.. Не надо, не надо, мне страшно, где мои арлекины, где свежие розы и шампанское? Я хочу праздновать жизнь! Я хочу быть на этом празднике с бельчонком, жить им и ради него, быть до конца верным, счастливым, любимым. Я хочу жить, как хочется. Впереди огни, музыка, деньги, вино, вилла в Испании, яхта, лошади, гольф, я уже слышу звуки и запахи новой жизни!

…Денис что-то лепетал, облизывая с губ мороженое и крошки, но я не слышал его. Не слишком ли долго мой арлекин дожидается в гримерной моего выхода? Ну придумай же что-нибудь, Найтов, ну сделай что-нибудь, пока историю вашей любви не превратили в грязный госсип, пока не перетряхнули твои простыни при понятых, пока провинциальная сенсация в типографской краске не пошла гулять по миру, оболганная и изнасилованная: Но не путай людскую мораль с Божьей моралью, ибо сказано апостолом: «Нет ничего в самом себе чистого или нечистого, только почитающему что-либо нечистым, тому нечисто».

Я не могу более скрывать и утаивать свою любовь, да и можно ли утаить солнце? Нету такого места, не правда ли? Мне тесно и больно, остановите землю.

…Я накрыл своей ладонью ладонь Дениса. Он отдернул руку, спрятал ее под столом, растерянно моргая и оглядываясь по сторонам: «Что с вами, Андрей Владимирович?» Я грустно улыбнулся: «Прости, я задумался о своем, забылся:»

Я пригласил его к себе посмотреть слайды с острова Валаам, где прошлым летом я пугал монахов своей пьяной рожей, приставал к ним с заебистыми вопросами, но снимки получились отличные.

Залив. Монастырь. Сирень. Купола. Одухотворенные лица с необъяснимой радостью.

Облака.

Облака.

Стрекоза на желтой кувшинке.

Старые лодки и два отрока.

Чайка на камне.

Облака.

Плющ на кирпичной стене.

Колодец с иконкой.

Закат. Опять облака.

Стреноженная лошадь.

Огни на ночной реке.

…Бельчонок опять уплетал заранее приготовленное для него мороженое со сливками и свежей клубникой — ты удивлялся, где я раздобыл клубнику в начале зимы, но это было моей тайной. Конечно, ягоды были свежезамороженными — может быть, как и мои чувства к тебе сейчас, по прошествии нескольких безумных, горячих лет: Поджав под себя ноги, ты устроился на полу, просишь задержать слайд с лошадью. Коняга смотрит на тебя грустными глазами — старый, со сбитой холкой и ободранными боками: Потом ты спрашиваешь меня, почему я так часто запечатлеваю облака — закатные, чернильно-грозовые или в утренней акварели, с едва заметной радугой, дымчатые и контрастные, рассеянные, барашковые, расстрелянные: Я не знаю. Мне хочется это делать снова и снова, я не встречал в этом мире ничего интереснее; мне легко в облаках и свободно, там свет, там ветерок и покой, чайка и ястреб, обгоревший пропеллер, там другие миражи и ликующие души, ветер и флейты, эоловые арфы, хоры и воздухи: Облако, а за ним слон и черепаха, но через секунду черепаха станет небесной собакой, потом чьим-то профилем.

Закрываю глаза.

Детство.

Волга. Цветной коробчатый змей натягивает леску, заметался в облаках, я привстаю на цыпочки, но все равно не могу оторваться от земли.

Там живут бабочки и Бог.

Божья коровка ползет вверх по высокой травинке. Порыв ветра. Шум деревьев. Сухие листья падают в лужи, в которых тоже отражаются облака.

…Я скрутил экран и не знал, чем еще развлечь тебя, снова осознав с грустью, что я не фокусник и не волшебник. Да и что есть в душе, кроме старой целлулоидной пленки гомосексуальных фантазий с сентиментальными детскими реминисценциями? Вот ты сидишь рядом, стучит твое воробьиное сердечко «тук-тук-тук» под старым свитерком, ждешь чего-то от меня. И все же ты предпочел провести это воскресенье со мной, а не с каким-нибудь дружком по петтингу. С ума сойти, целый день твоей жизни посвящен мне — ну чего лучшего можно мне сейчас желать, кроме как свободно и спокойно наслаждаться твоим обществом, так сидел бы и смотрел бы на тебя вечность. Райская награда — стоять перед тобой на коленях, в слезах и розах, целую вечность.

Я поднимаю шторы — садится зимнее солнце, и комната оранжевая, в розовых брызгах. Мур заигрывает с тобой, просит игры и ласки, и он чутко считывает твое подсознание, как все кошки. Я устраиваюсь вместе с тобой на полу с пачкой твоих снимков и прошу выбрать самый понравившийся — наши предпочтения совпадают, ты выбрал «Гавроша» (в полный рост, расставленные ноги, наклон головы и озорная улыбка).

В качестве игры предлагаю тебе другой тест, и ты долго думаешь над моими записанными вопросами. Вот этот измятый документ, твои несколько раз обведенные буквы на обратной стороне моей старой почетной грамоты за лучший результат по стрельбе на университетских соревнованиях:

Любимый герой — Маленький Принц.

Момент наивысшего наслаждения — преодоление непреодолимого.

Материализованный образ страха — зубоврачебное кресло.

Любимое животное — дельфин и лошадь.

Устойчивая сексуальная фантазия — ………….. На этот вопрос ты не ответил и, покраснев, вернул мне ручку.

Зато в тот же день я узнал поразительную историю твоего появления в этом мире. Оказывается, мама родила тебя в поезде «Варшава-Москва» на три недели раньше срока. Она как раз возвращалась из военной части, дислоцированной на польской территории, где в то время служил твой отец, Семен Белкин. Совершенно поразительно: пограничный город Брест только формально считается местом рождения бельчонка, ведь его розовые ножки забарахтались еще на польской территории: Феи с дарами слетелись в тот благодатный день в морозном купе грязно-зеленого состава с пьяными проводниками, и заспанный таможенник с фонарем долго не мог понять, почему имя человечка не внесено в заграничный паспорт матери и, вероятно, долго сомневался, имеет ли право безымянный, никем еще не зарегистрированный новый гражданин с ближнего Запада проезжать на территорию СССР. Все эти проблемы разрешила бригада «скорой помощи», подъехавшая на перрон, чтобы немедленно госпитализировать и чудесного младенца, и роженицу с чудовищным кровотечением. Видно, волхвы и пастухи шли слишком медленно за твоей рождественской, ярчайшей звездой и, наверное, до сих пор ищут тебя, чтобы вручить подарки. Но ты носишь в портфеле моего медвежонка, грустного и теплого: Неспокойно в созвездии Аквариус, куда совсем недавно залетела ослепительная комета Найтова, ныряющего в черных дырах твоего сознания.

Я поставил компакт-диск Эдит Пиаф — ты сначала поморщился, но уже через несколько минут забылся в трагическом хрипловатом голосе, потерялся с цветным зонтиком и в рваных джинсах в огоньках старого Парижа пятидесятых, сунул руки в карманы и подошел к окну; в закатном солнце твоя белобрысая челка стала апельсиновой. Мягкий, пастельный закат. Грустная улыбка арлекина с ямочками на щеках. О чем ты задумался?

Я подошел к тебе сзади и осторожно обнял за плечи. Ты вздрогнул, но не вырвался из неловких объятий. Сердце дикого бельчонка стучало часто-часто, и ты задержал дыхание: Я уже почти не принадлежал себе, я убежал от себя, забыл себя и свое имя, и город, и улицу: в моих руках находилось теплое, светлое, крылатое и необычайно нежное. Детское и наивное: Я поцеловал тебя сзади, в ложбинку на шее — даже не поцеловал, а скользнул обветренными губами по едва заметному пушку. Ты опять вздрогнул, натянулся как струна и повернулся ко мне лицом. Мы долго смотрели друг другу в глаза. Твои — морские брызги, мокрая листва, сочная зелень на солнце, в них недоумение и трезвый хмель. Свет любви, безотчетной, простой и человеческой. Я прижал тебя к себе. Ты весь дрожал и прятал лицо в мой свитер, от твоих волос пахло ромашками и летом. Я чувствовал, что тебе немного страшно, как на краю перед бездной танцующих звезд, и если твой страх материализовался бы сейчас в старое зубоврачебное кресло, то я непременно усадил бы тебя в это холодное кожаное кресло — голого, пристегнул бы ремнями и наручниками к поручням и включил бы яркую лампу: Денис крепко обнял меня, но сначала не давал поцеловать себя в губы, отворачивал лицо, точно боялся «преодолевать непреодолимое», но через мгновение уже сам, САМ поцеловал меня в губы. Я прошептал в горячее детское ухо: «Денис, мальчик мой: бельчонок, я: я люблю тебя».

Я сел в кресло, и ты запрыгнул ко мне на колени, возбужденный и разрумянившийся, укусил меня осторожно за ухо (где ты научился этим изыскам?). Долго путаюсь с твоим ремнем: Ты улыбнулся, сказал: «Все равно не расстегнете, эта пряжка очень хитрая,» — и сам помог мне. Я спустил твои старые брюки, и когда я крепче сжал твой горячий член, ты прикусил нижнюю губу, закрыл глаза и запрокинул голову. Потом — твой глубокий, терпкий мальчишеский поцелуй. Я не знаю, сколько миров сгорело во мне за эти бесценные минуты: Боюсь просить тебя о большем: точнее, не хочу брать сразу все. Но безумный Найтов, вместо того чтобы одеть ребенка и проводить домой, спросил чужим охрипшим голосом: «Может быть: в спальню?» Ты сглотнул, закивал головой. Я взял тебя на руки: И наше отражение в зеркале: ты болтаешь ногами со спущенными брюками, рубашка наполовину расстегнута, а у меня почему-то умное и серьезное лицо. В спальне я полностью раздел Дениса, оставил только белые спортивные носки, которые еще больше распаляли меня. Экстаз был священным. На стене в мягком свете ночника танцевали наши тени, в комнату вдруг ворвалась весна с первыми бабочками, арлекины с фарфоровыми колокольчиками стояли вокруг кровати. Я взял губами твой крепкий член, и ты забился головой о подушку, широко расставляя ноги. Ты стонал и глубоко дышал. Я лепил твое тело заново, как безумный скульптор, — выравнивал рельефные бедра, скользил по упругим ягодицам, сосчитал языком каждую родинку на твоем теле и все семь швов после аппендицита. Длинные ресницы щекотали мою щеку; я пил твое свежее дыхание. Я вскрикнул, когда ты схватил горячей вспотевшей ладонью мой член и, не дождавшись разрешения, запрыгнул на меня и стал повторять мой сценарий. Я даже подивился такой прыти и попросил не торопиться, но Денис уже не слышал меня: Иногда ты вздрагивал и бил ногами по кровати, точно плыл в безумном кроле: И мы кончили одновременно — стрельнула пробка шампанского, воздушные шары взлетели в весеннее небо. Я никогда еще не испытывал такого яркого и глубокого оргазма, выдоившего меня почти без остатка. Даже волоски на руках стояли дыбом, теплые волны пробегали по телу. Ты сглотнул мою сперму. Я чувствовал горячие брызги на своих бедрах. Измученные, утолившиеся друг другом (хотя и ненадолго), мы забылись в объятьях, провалились в облако опустошенного блаженства как сытые волчата, только что напившиеся теплой крови. Переплелись наши руки и ноги, переплелись две цепочки с позолоченными крестиками, ты смешно сопел мне в ухо, как простуженный ежонок, продолжая сжимать мой обмякший кок.

С трудом верится, что это был не сон. Подушка еще пахнет тобой, даже полотенце на кресле можно сдать на судебную экспертизу. У меня воспаленно яркие губы, я счастлив и обеспокоен. Это особое беспокойство, с фантомной сердечной болью, с легким раскаянием. Раскаянием? Это то самое состояние, которое я бы назвал перегаром греха, греховным похмельем, прозрением после карнавала. Так одна блудница в казарме под утро удивилась звукам последнего архангельского трубного зова.

Хорошенькая картинка: утро совратителя. Вот совратитель невозмутимо бреет щеки, чистит зубы, повязывает яркий галстук; совратитель небрежно бросает в кейс тетрадь с сентиментальным сочинением жертвы, ловит такси на углу своей улицы, и в кабине пахнет трупом (вот и еще один кармический узелок на память об Алисе, дорогой Найтов). Я чувствовал свою скрюченную душу как беременная баба своего эмбриона: делать аборт слишком поздно, и нежелательный младенец уже бьет от нетерпения ножками — проколоть бы живот тонкой спицей, чтобы не дрыгался: Увядшая душа, что хочешь ты от меня или чего не хочешь? Не скоро еще тебе на свободу, и не то чтобы хочется благоговейно отпустить тебя как почивший попик, но выблевать в туалете европейского борделя, или хотя бы сдать на время в камеру хранения, уж ты-то помнишь свой трехзначный номер.

Моя рожа в автомобильном зеркале — самодовольная, невозмутимая. Таксист и не подозревает, что везет мешок с дерьмом. Вот, кстати, таксист какой-то, алкоголик, руки в наколках, базарный фальшивый перстень на безымянном пальце, немытые волосы, а все равно этот тип к Богу ближе, дал Он ему жену и красивых детей, род продолжается, бунтует материя, кипит жизнь! А ты, бледный лунный мечтатель, — выродок, змеиное семя, последний представитель своего рода. Мудрый как змея, но нет островка спасения. Библиотечный чертик. Дьявол любит начитанных слуг и награждает их ядовитым чувством юмора, и все семя твое не для новой жизни, а на алтарь Сатаны, для специального ритуала. Развлекай себя, Найтов, развлекай, в этой жизни всякий развлекает себя как умеет, но только не говори потом, что ты ничего не знал: Но одно слово в оправдание: я люблю! Люблю беспробудно, безрассудно, безотчетно, без памяти, без родины, без флага, на губах это имя: Я счастлив, Господи. Я счастливый Твой грешник. Может быть, это лучше монастырского нытья?

В школьном дворе галдеж, визг, крики, смех. Я люблю этот шум, это жизнь празднует жизнь, мирское свое воплощение. Именно поэтому дети изучают в игре модели мира — им все хочется потрогать, разобрать, как бы убедиться, что мир имеет форму, цвет, запах.

Воплощение духа в материю происходило болезненно, в несколько попыток. Дух искал формы, экспериментировал с плотью, летая над зеркальными водами и первыми островками планеты. Дух возлюбил, изобрел плоть, произведя взрывную теплокровную материю. Сначала совсем удачно — гигантские формы динозавров, лихорадочно уничтоженные как несовершенные наброски, молчаливо свидетельствуют о муках творения. Мне иногда снятся ландшафты до Великого потопа. Простите за банальность, но иногда чувствуешь бренность плоти — я умею шагать и говорить, завязывать галстук, и плоть любит плоть, стремится к подобному, и что поделать? Но гомосексуалисты в чем-то, может быть, совершеннее гетеросексуалов: они как бы самодостаточнее, не ищут дополнения и не тоскуют по извлеченному адамову ребру. И спираль рода устала воспроизводиться, род не хочет больше отбивать дубли и любоваться в зеркала. Он ставит совершенную точку.

…Зимнее солнце плавится в окнах, кричат дети, ежедневно проходя через экстазы всех религий и страстей. Детство бисексуально и, наверное, потому абсолютно счастливо. Где воздушный змей моего детства, промокшие старые ботинки, бескозырка, разноцветный зонтик с двумя сломанными спицами и калейдоскоп? Где свежесть мира и чистота помыслов? Краски были ярче и запахи острее, чувства были настоящими, люди вокруг улыбались. Сколько было цветов, шаров, конфет и игрушек: Какая была музыка во всем! Я разучился играть, я падаю, поднимаюсь и снова падаю вверх — падаю в облака, мой бежевый пиджак впитывает их влагу и запах; облака пахнут горьким дымом, домом, очагом, обжитостью. Они теплые, синие, вечерние, они в зеркалах твоей спальни, они сами по себе — бесконечная спальня; я заблудился в облаках, я лечу с воздушным змеем, сбрасывая на лету тяжелые португальские ботинки, выворачивая карманы с мелочью и с легким сердцем бросая на тяжелую землю свой портфель с детскими сочинениями — портфель упал в Голландии, в открытый бассейн с воскресными школьниками и надувными яркими игрушками; рыжий мальчик в серьгах нырнул за моим кейсом, поправляя под водой съехавшие плавки; девочка с мороженым смеется, показывает пальцем на его оголившуюся задницу, и только у инструктора по плаванию, мечтающего о скрытой видеокамере в душевой, замаслились глаза на секунду: Моменты, моменты:

С неизменным восхищением, издалека и с трепетом наблюдаю жизнь любимого человечка, твои улыбки как солнечные зайчики в комнате любителя белок. Охотник за белками знает свое деликатное ремесло и помнит старое правило: целиться белке точно в глаз, чтобы не испортить шкурки. Зеленоглазый, зачем ты есть у меня и что я могу дать тебе?

Вместе возвращаемся вечером из школы. Поразительно звонкая тишина. Фонари. Снег. Все тот же город, все те же фонари, тот же снег и те же мы. Ты в своей смешной шапочке идешь рядом как очарованный принц, ослепленный магией черного колдуна Найтова. Так покорно идешь со мной, так доверительно заглядываешь в мои собачьи глаза, сам напрашиваешься в гости: «Андрей Владимирович, у меня мама сегодня поздно придет, можно у вас посидеть?» Я ликую, и арлекины трубят на фанфарах в честь победителя. Если бы вы знали, какое удовольствие для меня готовить для проголодавшегося бельчонка обед, пока он сушит шкурку у моего камина, дышать с ним одним воздухом и говорить, говорить, говорить без остановки, ловить каждое драгоценное мгновение с Денисом, потому что когда он уходит — начинается Время и сбивается дыхание, я не нахожу себе места и медленно схожу с ума от недополненности — как зеркало, безнадежно влюбленное в одно из отражений вчерашних рождественских гостей.

Мы стали ближе и нежили свою любовь. Два котенка в корзине взыграются, а потом, обнявшись, засыпают в мягком, теплом и пушистом.

Я развязываю шнурки на твоих ботинках. Ты сначала протестуешь, потом краснеешь и смотришь в потолок. Затем мы смеемся и боремся на кровати в спальне. У тебя рубашка намокла в подмышках. Ты кусаешь мое покрасневшее ухо, взбрыкиваешь ногами, обнимаешь меня: Никто бы не догадался, что застенчивый и великолепный Денис Белкин может вытворять такое со своим классным руководителем. Ужасайтесь, возмущайтесь, но Денис любит меня. Заикаясь, он говорит: «Я: люблю вас, Андрей: я не знаю что это вдруг, но голова так кружится, и всегда о вас думаю: Читаю учебник — вашим как будто голосом. Смотрю через вас, вашим зрением: Ну не знаю как объяснить, не умею я это объяснять. Я привык к вам: Не бросайте меня, пожалуйста, не бросайте, ладно?» Бельчонок захлебывался в детских слезах. Я слизнул с его щеки горячую-горячую, соленую и живую слезинку, нежно поцеловал его глаза, лоб, губы. Он заулыбался и в растерянности стал расстегивать свою клетчатую рубашку.

Мой заводной мальчик был полон солнечного юмора, в нем было столько света и тепла, столько жизни, что меркнут всякие эпитеты. В моем театре одного актера, в театре одиночества вдруг появился талантливый партнер, способный завести самую сонную аудиторию. Денис побил все мои рекорды времяпровождения у зеркала, иногда экспериментируя с липстиком и тушью, явно получая наслаждение от сеансов перевоплощения. Иногда мы красились вместе, хохотали, прыгали на кровати, менялись моими шляпами и пиджаками, шарфами и перчатками. Остались смешные снимки: эх и блядская у тебя физиономия с накрашенными губами, светлая челка выбывается из-под шляпы, кожанка на голом торсе. Андрогин, великолепный андрогин, крашеный мальчишка из греческого сада:

Наш Эрот своенравен и прихотлив, одержим парадоксальными фантазиями. Нет, зубоврачебного кресла я у себя, конечно, не завел, общество не простило бы мне этой прихоти, но, листая учебник наших игр, можно отметить совершенно чудесные эротические моменты. Вот морская тематика: я разрываю на тебе старую тельняшку, пристегиваю наручниками к спинке кровати, очень хочу испытать вибратор, но останавливаюсь на более щадящем варианте. Тебе нравится быть в роли жертвы, ты хочешь быть взят силой, поэтому в первые минуты сопротивляешься как волчонок, кусаешь меня, стонешь, упираешься мне в живот острыми коленками. Чаще всего мы практиковали оральный секс и взаимную мастурбацию, но незадолго до Рождества ты сам попросил сделать «это» по-настоящему: «Андрей, давай, делай со мной все, что хочешь. Я хочу этого. Я не боюсь». Но что-то меня останавливало. Я не то что боялся сорвать его деликатную резьбу, нет, скорее, я подсознательно боялся оскорбить его девственность, красоту и свежесть, во мне кричал древний родовой запрет. Но апогей твоего восхищения, помнится, выражался именно «преодолением непреодолимого»: Более того, однажды ты признался: «Я почти не девственник. Это, конечно, было несерьезно, но меня еще в седьмом классе: один парень из десятого: прямо в школьном туалете. Правда, как только он всадил мне с вазелином, я сразу так закричал от боли, что он сразу смылся:» Ревность, смех и обида, все смешалось в душе, сладкая горечь подступила к горлу, душила, бросала в пот. Я неестественно рассмеялся и обнял Дениса; он прыгнул ко мне на колени, и я со всеми муками своего внутреннего ада вдруг стал вспоминать свои травмы и душевные вывихи.

Сексуальный левша Найтов, сколько же мути и гадости накопилось в твоей душе! Как в этом мутном аквариуме еще дышат экзотические рыбки любви и вдохновения, радужные цихлиды с озера Нъяса, данио-рерио, меланхоличные сомики, полосатые барбусы и другие воплощения твоих чувств? Хранит жемчужину мидия? Жемчужину для Дениса. Есть такая черная, скатная жемчужина под сердцем, как роковой тромб в артерии, это нежнейшая смерть приняла твой образ. Смерть — лунный мальчик в бескозырке, трахнутый в школьном туалете. Нисколько не удивляюсь — твоя дьявольская привлекательность распалит фантазии самого холодного ублюдка. Со мной случалось хуже и чаще, особенно в эпоху дионисического пьянства; даже от стихов, написанных мной в то время, разит красным вином.

Еще год назад, в алкогольном угаре, с нереализованной сексуальной энергией я барахтался в вагоне-ресторане безумного поезда «Москва-Ленинград». Но разве может вынести пытку замкнутого пространства парень, который хочет секса каждые пять минут? Я методично напивался под стук колес, официант в грязном белом фартуке удивлялся моей небывалой толерантности к водке, едва успевая подносить холодные графины, резиновые ромштексы и вялые салаты; казалось, мой рюмочный галоп уже сравнялся с ритмом колес, когда мутными глазами я рассмотрел интересную кавказскую компанию, состоящую из «трех витязей в тигровых шкурах». Витязи пили более красиво, с глупыми парадоксами южных тостов, и один из парней был просто неотразим — лет восемнадцать, черная смородина глаз, голливудская фигура, узкие бедра, иногда смотрит в мою сторону. Я пью уже неспешно, размяк, раскраснелся и пристально изучаю своего витязя. Едва ли не начал мастурбировать под скатерть. Наша перестрелка взглядами как будто участилась, и когда я в четвертый раз стал заказывать двести грамм, мое величество было великодушно приглашено к южному столу. Этого и следовало ожидать. Я вел себя развязно, стрелял блядскими глазами, лез целоваться к восточному принцу. По законам Кавказа такой джигит как я обычно получает кинжал — сначала в задницу, потом под сердце, но со мной поступили более гуманно. О большем я и не мечтал: ночь с тремя настоящими мужчинами, правда, в пассивной моей ипостаси (что случается крайне редко). Мы пили в купе, меня трахали, я сосал и опять пил, потом меня опять трахали — я сажусь на хороший член и подпрыгиваю под стук колес, одновременно засасывая крепкий и теплый хуй. Мне это занятие нравилось. Я безумствовал, просил еще и еще, пока окончательно не заебал своих спутников и не выдоил все их южное семя. Когда они уже засыпали от напитков и изнеможения, я стал будить четвертого их соседа на верхней полке — испуганного мужика средних лет, спрятавшего портфель под подушкой. Этот командировочный отбивался от моих приставаний руками и ногами, бормоча: «В первый раз такое безобразие вижу. Отстань от меня, Христа ради:» Хорошо выебанный, вымокший, пьяный и счастливый, в кровавых трусах я дополз до своего вагона, а под утро упал со второй полки на пластиковый столик, сломав два левых ребра: Нестерпимое солнце на утреннем перроне, головная боль. Я не состоянии сделать ни малейший жест без боли. Кавказский принц кивнул на прощание с презрительной усмешкой. Я мысленно послал его на хуй, сел в такси и доехал до госпиталя: Месяц в гипсовом корсете, зоопарк под окнами, где кованые ограды и бассейн с карликовыми бегемотами. Друг Андрей, к которому я приехал на медовую неделю после знакомства по переписке, навещал меня в госпитале. Мы пили сухое вино в вечернем больничном саду и закусывали кислыми антоновскими яблоками, подслащенными нашими поцелуями. Я писал тогда стихи второй книги, шатался по музеям после выписки и положил три желтых розы на могилу Канта. Кажется, цвели вишни. Трофейный Кенигсберг, трофейное мое время, поиски знаменитой янтарной комнаты в калининградских шахтах. Но истинное сокровище не сокрыть в подземельях, и я тоже искал свою янтарную комнату, полную золотистого света, бабочек и осени, где синие конверты моих неполученных писем лежат на янтарном столе, где не высыхают чернила, а розы всегда свежи, рубины и бриллианты сверкают на их тонких пальцах, где меланхолический «Ролекс» на моем запястье отсчитывает время в обратную сторону и ржавый «Ундервут» отбивает бесконечную повесть о странной любви — то ли садомазохистские этюды первой влюбленности еврейского глазастого юноши в застенчивого гестаповца, то ли о пианисте в горящем Берлине, но это уже другая история: Я ищу свою янтарную комнату и лояльно благодарен арлекинам за то, что много интересного навечно останется в янтаре моего времени.

Нашего времени.

Ясный, простой ответ пришел незадолго до Нового года — ты совершеннее меня. Ты совершеннее меня! Ты лучше, проще. Ты настоящий, а я искусственный, сделанный, проштампованный, предсказуемый в каждом жесте и запрограммированный. Распрограммируйся, Найтов! Господи, распрограммируй же меня! Денис, я хочу быть с тобой или быть хотя бы твоим совершенным зеркалом. Я хочу раствориться в каждой клеточке твоей ДНК. Ты значительно прекрасен и идеален, я молчу в восхищении, я боюсь твоей чистой красоты, почти нечеловеческой — точнее, настолько человеческой, когда человеческое становится ангельским. Мог ли какой-нибудь новгородский подросток века семнадцатого молиться до семяизвержения, вглядываясь в византийские глаза Божьей Матери? Поэтому мне кажется порой оскорбительным даже дотрагиваться до тебя. Я сотворил культ. Сотворил кумира? Но мой кумир создан по образу и подобию Божьему. Более того, Господь сотворил всех с равными усилиями, но на Дениса Он, без сомнения, потратил немного больше времени — человечек вышел бесподобный: А моя душа? Спрятана в компьютере, как в скворечнике, и иногда я чувствовал себя перед тобой пустой театральной тумбой с многообещающими яркими афишами. Звонкая пустота внутри, которая хранит эхо твоего имени. Эхо имени, только эхо имени в холодной, черной бесконечности и искра моего сознания в музыке любимых звуков: Денис. Может быть, это совсем не худший вариант вечности. Это даже не имя, а безымянная музыка или звуки, закодировавшие другое, настоящее имя: Впрочем, кто же знает имя розы: Детские припухшие губы — лепестки этой розы; речная свежесть, малахит, молодой влажный виноград — зелень глаз твоих, тело маленького олененка, смешная суетливость, заячья улыбка с ямочками на покрасневших щеках. Я люблю тебя.

Импровизированные встречи в бункере участились, мы не могли утолиться друг другом, я слышал только тебя, я жил только тобой. Моя прекрасная самодостаточная замкнутость, рассеянность любви и добровольное заточение в твоем мире притупили мою бдительность, я совсем забыл, что любовь моя «незаконна, богопротивна, грязна и извращена». Как-то очень давно один из сексопатологов посоветовал мне «воспитывать чувства, найти силы преодолеть порок, мужественно посмотреть на мир (!)» — я воспользовался последним советом и мужественно послал на хуй тупого шамана, едва не начавшего копаться в моей душе: Идеально, если бы люди посадили меня с Денисом в золотую клетку с пышным альковом, баловали бы нас, приносили десерты и игрушки, но в какой стране живут такие доброжелатели?

Я люблю предновогодние хлопоты. Мы бродим вечером по городу, рассматриваем витрины. Я купил искусственную пушистую елочку и гирлянду, ты выбирал игрушки — три фиолетовых шара, один розовый и один зеленый, два сердца, паровоз, золотая рыбка, якорь, два позолоченных яблока. Мне нравились эти дубли, так молодой отец покупает близнецам одинаковую одежду. Тут же беру с тебя обещание, что ты поможешь мне наряжать елку, чтобы, по доброй примете, мы не расставались в следующем году. Мы купили механического немецкого Санта-Клауса, у которого было не совсем в порядке с координацией движений; вдобавок ко всему, это дорогое порождение чьей-то больной фантазии безумно вращало глазами, повергая в шок моего кота — кот по-боксерски отбивался от иностранного злого дедушки правой лапой, урчал и поднимал дыбом наэлектризованную шерсть, резко отпрыгивая от игрушки в сторону как польский чертенок. Это было смешно наблюдать, и мы нарочно провоцировали бедного Мура.

Приближалось Рождество. Ветер играл гирляндами над старинным кованым мостом, плыли огни по реке. Щемящая тоска по детству всегда посещает меня накануне нового года — снег пахнет мандаринами, я жду чуда, волшебства, звоню астрологам, гадаю на рунах. А вечером подъезжают к моему дому чудесные роллс-ройсы, выпрыгивают арлекины с бенгальскими огнями, хлопушками, подарками, а за ними — куклы в слегка пожелтевшей парче, скелетон в цилиндре и с сигарой, пират с какаду на плече, еще арлекины, еще хлопушки, какой-то розовощекий толстяк в клетчатом пиджаке и с патефоном, кудрявый юнга в парусиновых шортах, две портовые проститутки с розанами в волосах, мальчик с простреленным виском, еще два мальчика в розовых туниках и с заостренными ушками, стройный гренадер в обгоревшем мундире, Петр Ильич Чайковский со склянкой холеры, старушка с видеокамерой, поэт Кузмин, негритянка в плюмаже, Джайлз Даффи, Мишка Пашков и еще какая-то шушера с визгом и хохотом, с шампанским и водкой, со свистками, трещетками и губными гармошками: Яркий эпизод детства: на школьном новогоднем празднике клоун в белых перчатках посадил третьеклассника Найтова к себе на колени и поцеловал! Ликуя, я подбежал к матери: «Мамочка, мамочка, меня клоун поцеловал!» Но мама брезгливо стерла с моей щеки его губную помаду. Мамин платок был надушен духами «Красная Москва»: Этот странный клоун подарил мне куклу арлекина, сшитую из разноцветных лоскутков, и я с ней долго не расставался, потому что верил, что она приносит мне удачу. Сакральный объект я таскал с собой повсюду, прятал под подушку, брал с собой на университетские экзамены. Сейчас этот арлекин проживает под крышкой пианино, надежно спрятанный от клыков и когтей хищного Мура.

Дух Рождества царил во всем. Дети играли с бенгальскими огнями. Снежинки из фольги на окнах, серпантин в троллейбусе, пахнет шоколадом и мандаринами, свечами и ладаном. Румяные мальчишки кидались крепкими снежками, и я завидовал мальчишескому братству — школьному, семейному или дворовому, я пил и не мог утолиться терпким коктейлем мальчишества. Не могу себе простить, что я был так застенчив в отрочестве и юности — сколько упущенных возможностей! Да мальчишки падали бы к моим ногам спелыми грушами, если бы я не был так приторно скромен и не сидел бы на розовых облаках с ромашками, как мальчик-колокольчик. Колокольчик был у меня между ног. Сейчас это просто колокол, который бьет набат и не дает мне покоя. А что было сексуального в третьекласснике Андрее Найтове с липкими руками и гнойной ваткой в ухе? Он носил круглые очки, от него пахло мочой и молоком: Бледненький, глазастый трупик с криптархизмом, с поразительной жестокостью убивает всех жуков и бабочек на своем пути, топает ножками и сердито грозит голубям, бросает палки в бездомных собак: А иногда — божественный ребенок. Но, сучонок, повесить бы тебя в подвале, предварительно разворотив маленькую задницу. Может быть, я давно уже повесил тебя, малыш, в подвале своего подсознания, где горят синие лампы и кирпичи выкрашены красным, где болтаются на крючьях арлекины и едет по рельсам зубоврачебное кресло с плачущим мальчиком; там так много утлых комнат и ржавых механизмов с колюще-режущими предметами, там развешаны красные знамена, серпы и молоты, пионерские горны: Там голые мальчишки в красных галстуках пристегивают пионерские значки с девизом «Всегда готов!» прямо к воспаленным соскам, там пьяные мясники расчленяют мороженые слоновые туши, там бьют по лицу железными перчатками и пропускают сквозь прямую кишку змею, там хор глазастых отроков поет страшные песни (Боже мой, почему у них такие злые голоса?): Я часто проваливался в это подполье, особенно после классических девяти дней запоя. Запой с погружением. Я не без интереса ходил с фонариком и со связкой ключей в своих подвалах. Детские комплексы? Просто пустота, не заполненная любовью, тут же обживается монстрами. Да, мне не хватало любви. Было много русского солнца и света, но мало любви.

Страшно признаться, но я не люблю своих родителей, а мать просто ненавижу. Мне безумно жаль ее, но удушливые приступы жалости сменяются ненавистью. Она слишком серьезно принимает жизнь, у нее напрочь отсутствует чувство юмора. Она слишком любила меня, и я знаю, как ей было больно, когда я наконец-то перерезал пуповину и стал жить сам по себе, но я еще долго чувствовал ее телепатические приказы вернуться в родительский дом. Нет, спасибо, я знаю, что такое «мамина любовь» и я хорошо знаком со многими престарелыми мальчиками, матери которых превратили их в тряпичных кукол. Юноша, как можно скорее оставь отца и мать не жалея, ибо ничего в этом мире мы не оставляем навсегда, правда? Оставь родителей хотя бы для того, чтобы сохранить с ними добрые отношения. Это просто поразительно, как моя мать манипулировала мной, тайно читала мой дневник и письма, черновики стихов и даже втайне поощряла мой навязчивый онанизм, всегда оставляя на прикроватной тумбочке чистый носовой платок. Сейчас я понимаю, зачем она это делала. Друзья, родные и знакомые вдалбливали: «Береги свою маму, Андрюшенька, она у тебя святой человек». Возможно, иногда и пылал огонь Божий в этом чертовом копыте, но чтобы любить ее, мне прежде всего нужно было быть самим собой, но именно этого она и боялась, привязывая меня к себе ветхими узами. Мне отвратительны жертвенность и надрыв материнской любви, этот духовный инцест с телепатическими приказами доминирующей мамочки. Отстань от меня, мама, отвяжись, я давно уже не твой, спасибо за все, но у меня, в конце концов, должна быть своя жизнь, относительно которой есть у Господа великолепный план. Никакие силы не разрушат программу Найтова, и миссия моя удивительна! Кстати, наши прабабушки подносили своих младенцев к образу Богородицы с клятвой: «Тебе, Владычица, поручаю чада своего». Вот и я присягну Матери Божьей, а не неврастеничной ведьме.

…Ослепительный свет миллиона радуг вспыхивает в чистом небе после дождя, и я вспоминаю всю свою арлекинскую жизнь. И, может быть, закрою лицо ладонями от жгучего стыда. Теплый ветерок повеет, и, упав в осеннюю траву, я почувствую великое сиротство, и земля пахнет живой землей, и живое небо хранит новое небо, и облака свежи и белоснежны как рубашка дирижера. Матерь Божья, прости меня. Ад следовал за мной, я порождал чудовищ, глуша тоску в пьяном буйстве. Материнская любовь начинена астральным ядом — жаль, что я поздно это понял:

Мать иногда приезжала ко мне, неудержимо стареющая, хрупкая, все больше походившая на моложавую старушку. Приступы жалости к ней я принимал за любовь. В последний год своей жизни она зачастила ко мне, сидела на кухне, как-то тягостно молчала, пряча под столом морщинистые руки. Иногда ее дыхание пахло дешевым портвейном. Мы чувствовали вину друг перед другом, но давно уже не были близки и откровенны. Еще подростком я признался ей в своей гомосексуальности, она восприняла это депрессивно и с надрывом и потом долго не могла поверить в это, повторяя: «Будем надеяться, это пройдет, сынок». Мама с дьявольским чутьем отличала моих любовников от просто знакомых, приглашала на дом каких-то анонимных психиатров и сексопатологов, которых я выставлял за дверь, и, если был пьян, устраивал очередной скандал с битьем зеркал и стекол. Несколько раз приезжала неотложка, и я уже привык заглатывать резиновый шланг после передозировки очередного снадобья; несколько раз она вызывала милицию, но сдавать меня в отделение в последний момент категорически отказывалась. Шла домашняя война, и она воевала со мной, не открывала дверь моим мальчикам, не передавала телефонные просьбы о встрече: Последняя картинка: мы идем с ней по осенней аллее, солнце бьет сквозь своды листвы, пятнистые контрастные тени прыгают на белых плитах. Мать по-старушечьи шаркает стоптанными подошвами «удобных» туфель. Я покупал ей много туфель и одежды, но она чудила, предпочитая носить свои серые, какие-то вечные туфли на низком каблуке с подложенными водяными супинаторами, старую черную кофту крупной вязки и клетчатую юбку. Однажды я едва не расплакался, увидев ее в этом одеянии, но разревелся по-настоящему, когда увидел грубо заштопанный на голени чулок. Я в который раз отругал ее за эту странную привязанность к ветхости, но она совершенно не понимала моего негодования, глупо хлопала глазами и поджимала высохшие губы: Мы шли по солнечной осенней аллее, я куда-то торопился и едва сдерживал раздражение медлительностью маминой походки. Она семенила, шаркала, не поспевала за мной и виновато улыбалась, точно говоря: «Ну прости меня, сынок, ну не могу я быстрее». Она всю жизнь виновато улыбалась и не поспевала. Почему-то запомнился этот эпизод. Прости меня, мама, я был самым неблагодарным сыном на земле. У Рафика, кстати, были похожие проблемы в отношениях с матерью, но об этом я расскажу позднее.

Порой я проецировал образ своей матери на маму Дениса, уже заочно проникаясь жалостью к овдовевшей и, как мне почему-то казалось, диковатой женщине. Это были компенсированные чувства, ведь моя покойница явно недополучала проявлений сыновьей любви в этой жизни. И в один из дней мне пришлось познакомиться с моей второй змеей — это произошло не по моей внутренней потребности (которая, впрочем, присутствовала, но была слишком неприхотлива). Призрак цветущей красавицы в чем-то воздушном, как с полотна Рокотова, посетил меня. Но только призрак. Если бы я был так же напичкан транквилизаторами, как и эта хрупкая Незнакомка, я обязательно принял бы ее за Прекрасную Даму, дышащую духами и туманами. Дигидролизованный кодеин, который она стала принимать после смерти мужа, делал ее безэмоциональной, заторможенной механической куклой. Сверкая фальшивыми бриллиантами в ушах, она вплыла в мой кабинет литературы, и портреты русских классиков как-то помрачнели. Грозовые тучи нависли надо мной, и когда она вымолвила: «Здравствуйте, я мама Дениса Белкина,» — я готов был провалиться в гиену огненную и схватился за край учительского стола как за абстрактный поплавок. Она внимательно посмотрела в мои собачьи глаза. Я как будто все понял и закрыл лицо ладонями. Она нервно крутила колечко с топазом на безымянном пальце, и я понял, что мне пришел полный, окончательный, огромный, скандальный, такой долгожданный и законный ПИЗДЕЦ. Я, кажется, даже прошептал беззвучно побледневшими губами: «Ну все, сдаюсь. Пиздец». Был такой мальчик. Созвездие — Аквариус, возраст — четырнадцать. Страшной, роковой красоты мальчишка. Очень русский, очень живой. И еще, товарищ сержант, мой звереныш был фантастически чувственен: Я смотрел на ее покрасневшие обветренные руки, которые мне вдруг захотелось целовать, просить прощения и благодарить за великолепного сына, за мою самую грустную радость на свете, за звездную бездну, отразившуюся во мне. Казалось, за спиной уже просквозил ангел Возмездия, и я внутренне был готов к самому экспрессивному проявлению материнской ревности и негодования, когда арлекинский инстинкт подсказал, что что-то не то в этой ситуации, что от нее льется свет любви и добра, а не злобы и ненависти. Кодеиновая вдова оттаяла на мгновение, и белоснежный голубь мира с оливковой ветвью пролетел между нами, когда она тихо произнесла: «Я пришла поблагодарить вас, Андрей Владимирович». Она смущенно улыбнулась. Фальшивые алмазы задрожали. Но я смутился еще больше, содрогнувшись и все еще не веря своим ушам. «Андрей Владимирович, мне вас просто Господь послал, — она замолчала на секунду. — Вот уже скоро год, как умер мой муж. Мальчик был так привязан к отцу, так тяжело это переживает, несмотря на помощь психотерапевта: Вначале был просто тихий. Беспросветный ужас и горечь. И слезы и проблемы, проблемы: Я ходила как призрак, и денег только-только на жизнь: Хотя, по правде сказать, жизнь-то давно уже закончилась, началось выживание: Но Денис: Денис как-то заново родился после встречи с вами, ожил. Вы просто его кумир, только о вас и говорит. Оценки, смотрю, лучше стали: И вообще, он как-то повзрослел в последнее время, странно так повзрослел. Пусть это и глупо звучит, но вы словно отца ему заменили: Собственно, я пришла с дерзновенной, может быть, просьбой, но, пожалуйста, Андрей Владимирович, не обходите Дениса своим вниманием, я так вам благодарна, так благодарна:»

Наверное, все низшие миры услышали музыку моего ликования, и арлекины затанцевали на учительском столе, что из поплавка превратился в пьедестал. Непредвиденны замысловатые сюжеты моего фатума, и если бы я был участковым врачом своей милейшей наркоманки, то подарил бы ей гигантский флакон кодеина с розовым бантиком и похоронным венком. Зеленый свет, Найтов! Я уже забронировал все уикенды с Денисом на несколько лет вперед, заказал все мороженое, все теннисные мячи и бассейны, все конфеты и хлопушки, все фильмы: А может быть, мне стоит жениться на вдове и усыновить Дениса?.. Когда я рассказал об этой сумасшедшей идее бельчонку, прибежавшему ко мне в тот же вечер, он расхохотался, запрыгнул ко мне на колени, обнял и прошептал на ухо: «Не теряй времени, папаша!»

Мы не теряли времени, но время теряло нас. Время застывало как смола, и люди были его пленниками. Мы как будто ускользали от этого терпкого клея, медленно текущего по нашим следам, мы бежали вперед не оглядываясь: Сейчас, по прошествии нескольких лет, я хожу как иностранец в музее янтарных кубов, забальзамировавших моих знакомых. Вот Алиса в траурном платье с кельтской тяжелой брошью (экспонат иллюминирован синей галогеновой лампой), вот милая Гелка с фингалом, в моих джинсах и рубашке, завязанной на животе и едва прикрывающей детские груди (экспонат после реставрации, иллюминирован красным), а вот футболист Егор в боксерских трусах, с желтой кувшинкой в руке; танцор Эдик в костюме Ромео, отец Арсений с грустными-прегрустными глазами, нейрохирург Бертенев с цепью и наручниками, в строительной каске почему-то; а это очарованный Бертик с оранжевым ирокезом и в круглых очках Джона Леннона; справа мой мэтр Юрий Левитанский с вересовской трубкой и в своей знаменитой потертой кожанке (простите за эту компанию, Юрий Давыдович); Рафик великолепен, с ижевской двустволкой наперевес, в рваных джинсах; и мама моя в несуразных туфлях, маленькая, согбенная, извиняющаяся (прости меня, мама); породистый Карен и другие обитатели зоопарка. И много-много еще янтарных глыб в длинных осенних галереях, подсвеченных тем волжским пожаром. Веселые арлекины скользят на роликовых досках по вощеному паркету, стараясь маневрировать и не сбивать расставленные на полу узкие бокалы с шампанским. Какая странная геометрия. Жаль только, что фотографировать запрещено.

Твои поцелуи улетели капустницами-бабочками к монастырским развалинам, к сгоревшим русским усадьбам, к отсыревшим заборам и тополям с горелыми скворечниками, к двум русским гимназистам, целующимся в беседке чердынцевского поместья. А от созвездия Либра до созвездия Аквариус миллионы световых лет. Бог даст, когда-нибудь свидимся.

Твое время стало моим, и стоит перед глазами мальчик с портфелем в новогодней пурге. Мы возвращаемся домой со свертками и коробками. Ты с мороза, раскрасневшийся, пьешь горячий чай с жасмином, смеешься над моими глупыми шутками, потом долго роешься в коллекции лазерных дисков и выбираешь Элтона Джона. Целую тебя. Целую тебя. Целую. Ты виснешь у меня на шее; я помогаю тебе снять свитер и замечаю напрягшийся член. Долго путаюсь с ремнем — и наконец вот оно, мое маленькое сокровище. Твой нежнейший горячий член почти умещается в моей вспотевшей ладони.

Граница ада и рая проходит через спальню. Ад и рай смешались в моей громокипящей спальне, и после оргазма мы падаем с небес на камни, только что изгнанные из райских кущ по следам прародителей. Падшие ангелы. В тебе есть красота врубелевского демона. Даже в моем сознании твой образ появляется на лиловом фоне. Я хотел обладать не только твоим телом, но, более всего, душой. Люблю именно душу твою. Какой скитающийся и забытый дух выбрал это совершенное тело, или какому заблудшему духу было оно даровано? Поистине величайший дар. Скажи мне, кто ты? Почему меня не покидает чувство, что я уже когда-то читал наш сценарий? Устойчивые де-жа-вю. Я знаю тебя так близко, что ближе быть не может, но что-то самое главное, мимолетное ускользает от меня, душа твоя все равно где-то в неприступном свете. Да и что я могу знать, маленький человек в оковах страстей? Точнее, кое-что я как будто знаю, но слова (опять!) — слишком грубый материал. Сердце знает.

Судьбы людские пересекаются по своим законам, и случайных встреч не бывает. Сейчас, подводя итоги одного из жизненных этапов, я понял с фантастической ясностью, что мы рано или поздно материализуем образ своего принца, отпечатанный в подсознании. Несомненно и то, что одинокий человек более воплощен, самодостаточен или, как сказал один поэт, — «одиночество есть человек в квадрате». В этом секрет одного из самых загадочных свойств русской души — потаенной, неосознанной тяги к отшельничеству, хотя этот нереализованный порыв иногда выливается в разные формы юродства. Европейское одиночество — немного другое явление. Господь дает Друга слабым людям, чтобы стали единой плотью, чтобы не скучали в этой жизни и не пускались во все тяжкие. Но я вызвал твой образ из таких глубин своей вселенной, что мир тесен для нас, Денис. Теперь я в ответе за прирученного зверя, но каким волшебным зонтиком мне закрыть тебя от дождей и града жестокого мира? Ты пока еще, слава Богу, в радужной оболочке детства, и солнце там у тебя ярче светит, и музыки больше, и все ново и свежо. Как мне, с замыленными мозгами, вернуть эту свежесть восприятия?

…Вспоминая русское Рождество, у меня кружится голова. Серпантин и кожура мандаринов на снегу, гирлянды и звезды, полумесяцы твоей улыбки. Чудный младенец еще не родился, но мудрецы, волхвы и пастухи уже трепетно идут за вифлеемской звездой, несут подарки. Но у меня нет ни золота, ни ладана, ни смирны. Но что имею, то даю тебе. Мои арлекины накидывают плащи со звездами, зажигают свечи и прикрывают их ладонями от ветра, бредут в молчании по ночному городу. И сердце мое — колокольчик, подвешенный на длинной цепочке к рогатому месяцу.

Месяц особенно золотой в эти дни, точно и его начистили до блеска перед праздником. Снег теплый, и снежинки смешались с шампанским, цены на которое перед новогодьем резко подскочили. Покой перед Рождеством обманчив, и нечисть справляет последние свадьбы в снежных вихрях на дорогах. Тишина стала другой, тишина напряженна, тревожна. Может, мало осталось до кончины мира? Вокруг так много тайных знаков, но мы не умеем их читать. В окнах — мерцание цветных огней, и за каждой шторой такой маленький и такой огромный мир. Я люблю заглядывать в окна, точно за алтарь — как там живут человечки? Меня преследует запах шоколада и апельсинов. Я уверен, что этого запаха нет вокруг, но он плывет из моего детства, из мешка со звездами, повешенного мне ночью у изголовья. Мальчик Андрей в цветном шарфе, связанным на Рождество тетушкой Элизабет, с замиранием сердца огромными глазами смотрит в золотую полутьму собора, хлопает своими пушистыми ресницами: совершается Таинство, батюшка разрумянился от вдохновенного волнения. Волна теплой благодарности, и свечи загорелись ярче, и колокола сошли с ума от собственного звона: Это было, было. Это был такой русский сон. Растратил я ту благодать, и вот стою сейчас напротив зеркала — увядший, опустошенный, обкраденный. И смотрит на меня пустое одиночество пустыми глазами.

Коварный Найтов не замедлил воспользоваться доверительной просьбой кодеиновой вдовы не прекращать пестовать бельчонка. Я давно уже замыслил выкрасть тебя из маминых когтей к себе на Рождество. Все вышло самым чудесным образом, и я опять пел под утренним душем партию Мефистофеля. Затрудняюсь определить, какие силы споспешествовали мне и чем я обязан столь чудесному сверхпровидению, но вдову госпитализировали накануне праздника с неутешительным диагнозом: цирроз печени.

Алкоголь знает свою цель, а у меня появился еще один повод прославлять роль русской водки в своей жизни. Твоя мама сама позвонила мне на работу и сбивчиво просила кодеиновым голосом: «Мальчик сошел с ума, совсем не хочет лететь к тете в Кисловодск на рождественские каникулы, просится провести это время с вами. Я не знаю, что делать, Андрей Владимирович. Но ведь у вас, как я понимаю, свои планы, свои заботы: Но я была бы вам бесконечно благодарна: У нас еще с деньгами проблемы, конечно:» Я не дал ей закончить и перебил с нарочитым равнодушием: «Ничего, ко мне как раз приезжает племянник, ровесник Дениса, им вдвоем будет интересно, и вашего я тоже могу заодно пасти, тем более, что в школе есть программа для наших балбесов — театры, дискотеки: Пожалуйста, не беспокойтесь о деньгах, потом рассчитаемся. Я буду продолжать:» Боже, что я плел?! Что за околесица?! Какой еще племянник? Но это арлекин шептал мне на ухо, а я только повторял его тихий бред. В этот же вечер я навестил осиротевшую семью. Денис выглядел опустошенным, хотя и просиял при моем появлении. У матери заплаканные глаза, бигуди на голове, которые она стала судорожно срывать перед зеркалом. На полу — разорванные пятидесятирублевые купюры. Мать сказала: «Вот, полюбуйтесь, что наделал мой сыночек: Разорвал деньги, которые я дала ему на каникулы. Ему, Андрей Владимирович, показалось, что я дала ему слишком мало. А больше у меня просто нет: Почему он требует у меня то, чего я дать ему просто не в состоянии? Ты слышишь? — она прокричала вслед Денису, захлопнувшему с грохотом дверь своей комнаты. — Я не в состоянии дать тебе больше! Я больна, я мало зарабатываю, папа у нас был тоже не Ротшильд, ты знаешь сам:»

Она расплакалась и, держась за печень, прошлепала на кухню. Закурила. Денис не показывался из своей норы, а мы пили на кухне ужасный растворимый кофе — дешевый суррогат с овсом и цикорием, который мой отец называл «лошадиный напиток». Она продолжала: «Он совсем стал неуправляем за последние два дня. Приставил замок на двери в свою комнату, будто я чужая. Я понимаю, что начался переходный возраст, но все-таки: С ужасом думаю, что дальше будет. Я вижу, что у его сверстников и эти видеоигры, и велосипеды, не говоря уж об одежде. Он у меня скромно одет, я вижу, я все понимаю, мой сын недополучает многого, и стыдно мне, — она опять расплакалась, — но что я могу сделать? Господи, что? У меня тоже нет многого, и я уже не женщина, а пугало огородное — Вы посмотрите на меня:» Мне было нестерпимо больно и неловко. Я бросился утешать ее, я бормотал: «Я знаю этот возраст, когда птенцы еще шире раскрывают клювы. Это не лучшие проявления, но ведь они хотят быть первыми во всем, им еще плохо знакома иерархия взрослого мира. Сволочного, надо заметить, мира. Особенно сейчас:» Я наговорил еще много чепухи. Мне было не по себе. Никогда не предполагал, что Денис может капризничать и протестовать в такой форме. Я до сих пор не знал Дениса, и если бы я был тогда богат, то подписал бы, не раздумывая, чек на круглую сумму для шлифовки достоинства. Что говорить, я тоже молод, мне тоже чертовски нужны деньги. Много денег. Когда-нибудь я куплю себе саксофон, выйду на отвесную скалу и начну играть свое одиночество для Бога, среди горящих комет и блуждающих звезд. Да и не сам ли я звезда блуждающая? Снова приходит эта странная мелодия — «Не плачь по мне Аргентина». Какие падшие ангелы любят слушать эти обрывающиеся на полуслове цитаты? Мои чувства тоже превращаются в музыку, но кто-то мгновенно крадет ее, а я уже бессилен записать и воспроизвести: Сколько еще бессонных европейских ночей я проведу в бессознательных поисках забытой мелодии, не находя себе места ни в шумных ночных клубах, ни в мистической отстраненности британского Гластонбари.

Мама Дениса глотала слезы, молчала, курила. Сумка с больничными пожитками стояла в прихожей. В дверях кухни наконец-то появился наш взлохмаченный домашний деспот. Он смешно почесал за ухом и, пряча виноватые глаза, вымолвил тихо, буднично: «Мама, а тапки-то ты забыла положить:» «Да, тапочки я забыла,» — засуетилась мать и, затушив дрожащей рукой сигарету, принесла из спальни газетный сверток, долго затискивала его в набитую сумку и виновато бормотала последние напутствия сыну. «И вот еще, — мать просеменила на кухню, выложила на стол деньги из кошелька, — вот, все, что осталось:» Денис отвернулся, сделал вид, что не слышал последней фразы. Я безрезультатно упрашивал бедную женщину взять обратно эти цветные бумажки.

В дверь позвонили. Пришла какая-то депрессивная подружка в нелепой черной шляпке, похожая на другую вдову, только что возвратившуюся с кладбища. Я подумал, что все эти обиженные судьбой женщины, вдовы, жены законченных алкоголиков и других образуют незарегистрированные ассоциации, часто бывают сверхактивны, религиозны или, наоборот, окончательно забывают свою доминирующую роль и эмоционально угасают. Это самое загадочное и сплоченное крыло всемирного племени неудачников.

Денис избегал смотреть мне в глаза. Ему было стыдно, но в глубине души я был рад, что мне довелось быть свидетелем домашнего скандальчика. Надо заметить, я даже получаю некоторое удовольствие от созерцания подобных сцен.

Как это бывает с давними подругами, две женщины отражались друг в друге как в зеркале. Кодеиновая вдова кивнула в мою сторону: «Это учитель Дениса, с ним мальчик останется на Рождество». Вдова № 2 посмотрела на меня с нескрываемым любопытством. У подъезда нас дожидалось такси, и красная мясистая рожа шофера показалась мне знакомой. Приступ таксофобии вспыхнул с новой силой. К счастью, я обознался. Мы сели в машину. Передо мной покачивалась эта занудная шляпка, которую мне хотелось сорвать и выбросить в окно; потом я стал смотреть на бычью шею шофера и почему-то подумал, что душить его будет трудно, особенно если он успеет напрячь шейные мышцы. Я закашлялся и увидел в автомобильном зеркале, как поганка брезгливо поморщилась. «Феминистка, фригидная вобла,» — я мысленно стучал ей по голове молотком всю дорогу к больнице.

В приемном покое мы трогательно простились с мамой Дениса. Тошнотворно пахло лекарствами и хлоркой в больничном вестибюле. Когда мы вышли на улицу, поганка стала задавать провокационные вопросы, показывая мне свое змеиное жало и поглаживая бельчонка по голове. Тот терпеливо выносил эту пытку. «Чем вы собираетесь занимать мальчика в дни каникул? — спросила поганка тоном социального работника. — Бедный ребенок, он милый, правда?» «Конечно, он милый, и мы сегодня же устроим детский стриптиз. А почему вы так неаккуратно выщипываете брови?» — хотел я было ответить в таком духе, но респектабельно приосанился и выпалил выученную наизусть культурную программу — кино, театры, упражнения по русскому (мальчик путается с причастиями и деепричастиями), теннис с моим племянником: Про бассейн я не сказал, потому что это звучало бы слишком обнаженно. И зачем-то я добавил для верности: «Моей будущей жене тоже нравится проводить время с Денисом». Но, кажется, я перегнул палку и переиграл свою роль. Поганка сощурилась, что было нехорошим знаком. Я поспешил проститься и этим опять смазал образ невинного доброжелателя. Но хрен с ней, ко всякому яду найдется противоядие в аптеке алхимика Найтова, о другом прошу, Господи — останови меня, когда я перестану быть самим собой и начну играть самого себя в безумном успокоении. Автоэпитафия: «Андрей Найтов, который играл Андрея Найтова». А где же человечек?