Настоящая любовь

Глава четвертая

Проснувшись утром в понедельник, я обнаружила, что смотрю на потолок цвета белой жести и думаю о том, что теперь со мной будет. И я имела в виду то же, что героини Джейн Остин, задавая себе подобный вопрос. Ради всего святого, что со мной будет?

Когда мы наконец-то расстались с моим Гилом-гомосексуалистом — из-за следа, который оставила моя банка диетической «колы» на его столике красного дерева с инкрустацией из вишни — на следующее утро я вышла вон и первым же делом купила дешевый билет на самолет до Праги. Я сняла крохотную квартирку в старом городе и оставалась там целых три месяца. У меня кружилась голова от собственной независимости. Наконец-то я была свободна. Я пила кофе по-турецки, читала толстые книги издательства «Пенгуин» и гуляла, гуляла по мостам, наслаждаясь их спокойной умиротворенностью.

Итак, вот теперь я обрела свободу, но могла думать только о Томе. Я заплакала. А что будет, если он не опомнится?

Что мне тогда делать? С кем я буду встречаться? Что со мной будет?

Мы провели вместе четыре года. Четыре года! Ну, вы наверняка думаете, что это все же лучше развода. Это повторяют мне все подряд. По крайней мере, это не развод. Это лучше развода. И вот что я им отвечаю. Я говорю, что не так уж в этом уверена. По крайней мере, понятие «разведенная женщина» понятно всем. Разведенную женщину отвергло другое человеческое существо. Назначить свидание и начать встречаться с разведенной женщиной — это вроде как надеть чужой свитер, который висел в чьем-то шкафу; у них не получилось, но, может быть…

Я понимаю, что все это ерунда, разумеется. Развод Корделии был, пожалуй, самым жутким процессом, свидетелем которого я стала. Пока я вот так лежала утром, живое воплощение страдания, пересчитывая в уме жестяные выпуклости на потолке в попытке успокоиться, я на самом деле понимала, что эти два события нельзя сравнивать между собой. Тем не менее все было очень плохо, и это происходило именно со мной. Если уж говорить начистоту, одной из причин, почему уход Тома стал для меня шоком, было то, что уже довольно продолжительное время со мной ничего не происходило. Одна из особенностей жизни в Филадельфии как раз и заключается в том, что события вашей жизни сменяют друг друга вполне предсказуемым образом, год за годом. Рождественское шествие, выставка цветов, ярмарка кулинарного и книжного искусства, джазовый фестиваль, бал изящных искусств… Так вы постепенно впадаете в нечто вроде комы. Вы видите одни и те же лица на вечеринках, все так же удивляетесь наступлению свежей и бодрящей осени после сырого и грязного лета, вам на каблуки опять налипают куски гинкго, когда вы совершаете ошибку, решив прогуляться по 23-й улице в сезон созревания плодов гинкго. А спустя некоторое время вы уже перестаете замечать, что с вами ничего не происходит, поскольку ничего не происходит и со всеми остальными. Если с кем-нибудь из живущих в Филадельфии действительно случается нечто из ряда вон выходящее, все заканчивается тем, что он переезжает в Нью-Йорк.

Одно из грандиозных событий, которое произошло с тем, кого я знала, было вот каким: издатель нашей газеты, Сид Хирш, в конце концов сам попал в колонку новостей, после того как его супругу обнаружили мертвой на дне плавательного бассейна. Замечу, что я всегда считала: если кого-то в возрасте старше восьми лет обнаруживают мертвым на дне плавательного бассейна, то это означает, что кто-то другой его туда положил. Поэтому обнаружить, что такое случилось с человеком, которого я знала, обнаружить, что именно супруга моего босса была найдена мертвой на дне плавательного бассейна рядом с их домом в Бакс-каунти… Знаете ли, это было почти пределом того, что я смогла вынести. Я сама плавала в том бассейне! Да мы все там купались! Каждый август Сид с супругой устраивали большую купальную вечеринку для сотрудников газеты. И в этом году одной из главных тем для всевозможных предположений в редакции газеты стала одна — будет ли организована такая вечеринка и в этом году, и если да, достанет ли у кого-нибудь храбрости полезть в бассейн. Во-первых, выяснилось, что Сид вне всяких подозрений. И во-вторых, он навсегда отменил купальные вечеринки. Но, впрочем, оба этих факта ничуть не умерили тех неприятных ощущений, которые возникали у всех нас, стоило только вспомнить о происшедшем. Мне жаль, что жена Сида умерла, мне действительно жаль. Но какая-то часть меня благодарна за это, поскольку теперь я могу со спокойной совестью отказаться от всяких попыток подрыва его репутации на страницах этой книги.

Я села в постели. Вдруг стало понятно, что слезы прекратились. Последнее, что мне было нужно в постели, — это раздумья о Сиде Хирше, поэтому я встала и отправилась в редакцию.

«Филадельфия таймс» была основана в 1971 году. Первоначально газета именовалась «Народный мститель», так что в течение некоторого времени она действительно оставалась Мстителем. Но в какой-то момент, уже в восьмидесятые годы, Сид решил дать ей более подходящее название в надежде привлечь рекламодателей. Со времен «Мстителя» у нас сохранилась парочка писак, и время от времени мы публиковали их обличительные речи по поводу ужасов предстоящей Третьей мировой войны, последствий озоновой дыры в атмосфере и расовой несправедливости, но по большей части мы теперь занимались обзорами и рецензиями. Мы рецензировали книги, мы рецензировали кинофильмы, мы рецензировали альбомы. Мы рецензировали пьесы, мы рецензировали концерты, и мы рецензировали рестораны. Иногда мне приходит в голову, что именно поэтому мой внутренний критический голос звучит так громко — слишком много лет отдано рецензированию, — но правда, увы, состоит и в том, что мой внутренний критический голос очень похож на голос моей матери, так что, вероятно, не стоит во всем винить только мою работу. Как бы то ни было, вместе с рецензиями и критическими обзорами мы публиковали целый букет колонок, освещали местные события, а также печатали явно чрезмерное количество читательских писем. У нас было такое огромное количество рецензий, колонок, перечней и писем, что, по правде говоря, для настоящих новостей почти не оставалось места. Скорее всего, мы вообще не утруждали бы себя работой с новостями, если бы не Уоррен Плоткин. В начале своей карьеры Уоррен получил Национальную премию издателей газет за серию из восьми статей о жизни несовершеннолетних матерей, которую он написал для «Филадельфия дейли ньюс». Спустя неделю выяснилось, что большую часть материала он попросту содрал из дипломной работы какого-то выпускника, которую скачал через интернет. Потом Уоррена уволили из «Дейли ньюс», а после этого Сид Хирш пригласил его на ужин в ресторан «Пальма» и предложил ему работу выпускающим редактором новостей, посулив ему две трети жалованья, которое он получал в «Дейли ньюс». Нам повезло, что мы заполучили его. Нам повезло, что в нашей газете вообще кто-то работал, хотя нельзя сказать, что работа здесь была совсем отвратительной. Собственно говоря, мне очень многое нравилось в моей работе в «Таймс». Речь идет не об оплате труда и не о престиже, которые были просто смехотворными. Но мне там нравилось, потому что это было место, куда можно было привести с собой собаку. Хотя у меня не было собаки, мне просто приятно было сознавать, что если я когда-нибудь решу завести себе пса, то смогу без проблем привести его в офис. И еще мне нравилось то, что я могу писать почти все, что мне нравилось, а потом, спустя неделю, увидеть написанное уже напечатанным практически безо всяких изменений. Это очень соблазнительное положение дел для писателя, и то, что газету бесплатно раздают в кафе, салонах красоты и кафетериях, ни капельки не делало мою работу менее привлекательной. К тому же мне нравилось, что люди, которые работали со мной, были чуточку необычными. Среди них были курильщики травки и отчаянные игроки на бегах, плагиаторы и коммунисты, пребывающие в постоянной депрессии и алкоголики, невротики и старые чудаки. Это означало, что единственная вещь, которая меня всегда раздражала, единственная черта, которую, что бы я ни сделала со своими волосами, мне не удавалось изменить, — моя отвратительная обывательская нормальность. И она выделяла меня среди прочих, по крайней мере здесь, в «Таймс».

Я отправилась на работу пешком. Мне всегда нравились пешие прогулки; в это время меня посещают самые лучшие идеи. Прежде чем войти в контору, я остановилась у корейского рынка напротив, через улицу, купила «Дейли ньюс», «Филадельфия инкуайерер» и стаканчик кофе. Потом перешла улицу и подошла к входной двери. Мне пришлось положить газеты на тротуар, чтобы выудить из сумочки ключи. Уже собираясь отворить дверь, я услышала звон церковного колокола. Решила, что надо посмотреть на часы, которые болтались на запястье той руки, в которой я держала стаканчик с кофе. Все, естественно, закончилось тем, что я пролила кофе на газеты, которые перед тем положила на тротуар. Я быстренько отскочила влево, чтобы избежать еще большего бедствия, что мне вполне удалось. Но из-за такой ерунды, как пролитый кофе, я едва не разрыдалась. Отшвырнула в сторону влажные газеты, поднялась на два пролета и зашагала по длинному, скудно освещенному коридору к туалетной комнате, чтобы привести себя в порядок.

Итак, я направлялась в туалетную комнату, когда обратила внимание на привлекательного парня в голубой рубашке. Он шел по коридору мне навстречу, и у него была поистине замечательная походка. Мне стало интересно, что такой красавчик может делать в редакции. Может, заблудился, подумала я. Он улыбнулся мне. Может быть, он свободен, подумала я, и улыбнулась в ответ. Мы разминулись, а потом, сделав всего три шага, я обернулась и бросила через плечо взгляд на его задницу. (До сих пор не знаю, зачем я это сделала. Я не из тех женщин, которых интересуют мужские задницы. Меня вообще не интересуют задницы, я имею в виду, в физиологическом смысле, — на первое место я ставлю широкие плечи и мускулистую грудь; ну, может быть, еще руки должны быть привлекательными.) Во всяком случае, в то самое мгновение, когда я поворачивала голову, чтобы взглянуть на его задницу, парень в голубой рубашке повернул голову, чтобы посмотреть намою задницу, и все закончилось тем, что глаза наши встретились. Я звонко рассмеялась, он улыбнулся, кивнул головой, и мы оба двинулись каждый в свою сторону, ни на мгновение не сбившись с шага. Я прошла мимо кухни, вошла в туалетную комнату и заперла дверь. Потом сделала все, что могла, чтобы избавиться от пятен кофе, а вот дальше… взобралась на сиденье унитаза и повернулась так, чтобы увидеть свои ягодицы в зеркале над раковиной. Я поняла, что покрой новых трусиков делает задницу обманчиво маленькой (ура!), потом слезла с сиденья, открыла дверь и пошла прочь в надежде узнать, кто он такой.

Я делила кабинет с Маттом, музыкальным редактором, и Оливией, которая вела колонку о сексе. Когда я вошла, Оливия сидела за столом, сортируя огромную кипу писем от своих читателей. Она вытащила письмо, написанное на голубой бумаге, развернула его и принялась с выражением читать вслух.

Дорогая Оливия. После долгих месяцев занятий аштанга-йогой я добился того, что мой позвоночник и шея стали настолько гибкими, что я смог удовлетворить себя орально. Будучи приятно удивлен подобным достижением, не могу не беспокоиться о заболеваниях, передающихся половым путем, и хочу знать, может ли человек сам себя заразить СПИДом?

Оливия взглянула на меня и в ожидании склонила голову.

— В этой стране что-то определенно не так с медицинским просвещением, — сказала я.

— Ты думаешь? — спросила она.

Обычно Оливия работает так. Филадельфийцы с различными извращениями, и фетишами, и необычными сексуальными привычками присылают в редакцию письма, а в них с мельчайшими подробностями описывают, что именно их возбуждает. Потом они задают вопрос, нормальны они или нет. После чего она уверяет их, что да, они вполне нормальны. Однажды пришло письмо от женщины, в котором она писала, что ей нравится заниматься сексом со своей немецкой овчаркой, и она желала знать, нормально ли это. В общем, Оливия (которая, кстати говоря, была бисексуальна) наконец решила встать на сторону приличия, морали и сдержанности и ответила, что занятия сексом со своей собакой — это совершенно ненормально, потому что — при этом вы могли буквально слышать, как восставала ее необузданная, согласная на все что угодно, готовая трахаться с кем попало на двух ногах натура, потому что даже Оливия поняла, что ее безусловный «двуногий» стандарт выглядит недостаточно привлекательно, чтобы эта дама отказалась от своего нового хобби — потому что собака не могла дать своего согласия. Вот такая газета наша «Таймс». Газета, которая выступает против жестокости и развращенности на том основании, что бедное животное не может сказать «нет».

(В общем, можете сами попробовать быть христианином-евангелистом, пусть даже номинальным, пусть даже все это осталось далеко в прошлом, и поработать в газете совершенно противоположного толка. Тогда вы поймете, каково это — быть евреем, работающим на нацистское Верховное главнокомандование. Я хочу сказать, вам придется скрывать свои взгляды. Причем скрывать их очень хорошо и очень глубоко. К счастью, такие вопросы обычно не возникают в нормальном разговоре. Но что случится, если, предположим, Сид Хирш спросит у меня, чем зарабатывает на жизнь мой папаша? Ну, один из моих отцов является предпринимателем крайне правого толка, всегда совершает крайне правые вещи, например ходит на молитвенные завтраки с Джоном Эшкрофтом[9] и пытается приватизировать государственные тюрьмы в штате Техас. Мой второй отец отправляет обязанности христианина-евангелиста при паралитичке, которая рисует, держа кисточку в зубах, и печатает вдохновенные книги, стуча по клавишам своей палочкой для ходьбы, и поет псалмы во время крестовых походов Билли Грэхема[10]. Поэтому я просто отвечу: «Он у меня зубной врач».)

Матт распахнул дверь. Он остановился на пороге с широкой ухмылкой на лице и свернутым в трубочку журналом подмышкой.

— Я только что потерял двенадцать фунтов. Спросите меня как.

— Боже, Матт. Это мой журнал? — спросила Оливия.

Матт опустил взгляд на экземпляр «Интертейнмент уикли» у себя под мышкой, словно впервые заметил его.

— Может быть.

— Оставь его себе, — сказала Оливия.

— Псих из Туалетной Комнаты застрял внутри, — возвестил Матт. Он с размаху опустился на диван. — Я спас его от еще одного дня, проведенного там.

Псих из Туалетной Комнаты работал в отделе рекламы дальше по коридору. У него была фобия: он брезговал прикоснуться к двери туалетной комнаты, хотя нам троим понадобилось достаточно много времени, чтобы понять, что именно с ним не так. Пока мы не разобрались, он оставался просто Копушей из Туалетной Комнаты.

— Какими бы ужасными ни были мои собственные проблемы, — заявил Матт, — по крайней мере, я способен прикоснуться к двери мужского туалета.

— Да, — уныло заметила Оливия, — этим можно гордиться.

— Спроси о моем свидании, — обратился Матт ко мне.

— Как прошло твое свидание? — спросила я.

— Я пропущу неинтересные моменты, — начал Матт. Он сделал паузу. — Ну вот, мы вернулись в ее квартиру. А у нее оказалось две кошки. Мы раскладываем диван, и тут я слышу грохот в кухне. Она очень не хочет, чтобы я пошел туда посмотреть. Я, разумеется, настоял на своем. Угадайте, что я вижу в кухне?

— Что? — спросила я.

— Еще двух кошек! — ответил он.

— Не понимаю, — призналась я.

— У нее четыре кошки. Но она не хочет быть Девушкой с Четырьмя Кошками, поэтому она запирает двух в кухне, как только к ней приходит какой-нибудь парень. Отчего она становится обыкновенной Девушкой с Двумя Кошками, что само по себе настолько тривиально, что даже не нуждается в упоминании.

— Почему бы ей не запереть в кухне всех четверых и стать Девушкой без Кошек? — поинтересовалась Оливия.

— В этом самое замечательное, — отозвался Матт. — Она не может, запах-то остается.

Оливия кивнула, оценив такой важный момент.

— Ты намерен снова с ней встретиться? — спросила я.

— Разумеется, я намерен снова с нею встретиться. Эта женщина продемонстрировала просто дьявольскую хитрость, и я ее зауважал, — ответил Матт. — Если мне не удастся добиться от нее ничего другого, то хотя бы поучусь у нее.

И тут, как только я собралась поинтересоваться, знает ли кто-нибудь из них хоть что-то о парне в голубой рубашке, в дверях появился Сид Хирш.

— Через пять минут в конференц-зале, — распорядился он.

— В чем дело? — спросила я.

— Большое дело, ребята, — сказал Сид. Он три раза ударил кулаком в дверной косяк. — Большое дело.

Мне немного неловко потому, что втянула Джеффри Грина в эту историю. Если бы могла, то промолчала бы о том, что случилось с ним, но не могу. Я всегда любила Джеффри. Как и все мы. Он был выпускающим редактором газеты, и в течение восемнадцати лет без усилий удерживал за собой этот пост. Джеффри — добрый, интеллигентный, безобидный и добродушно гомосексуальный. И к тому же опрятный до такой степени, что если бы вы мне сказали, что он три раза облизнул выключатель, прежде чем повернуть его, я бы вам сразу поверила. Собственно говоря, именно Джеффри Грин нанял меня, а не Сид. Когда я вернулась из Праги, то послала Джеффри несколько старых заметок, которые когда-то написала для газеты в колледже, и он пригласил меня на собеседование. Где-то посередине нашего разговора мимо кабинета Джеффри прошел Сид и остановился в коридоре напротив открытой двери. Он посмотрел на меня и изрек: «Парень, ты умеешь писать». После чего исчез. Долгое время после этого я любила Сида, этот единственный комплимент (с моей точки зрения) придавал ему изрядное количество доброжелательности и расположения. Даже когда он продолжал вести себя как фигляр, хвастун и полный идиот, еще многие годы я считала, что в глубине души он оставался чутким, забавным и умным. А потом все кончилось. И я начала ненавидеть его, как и все остальные. Какое же облегчение я испытала, от всей души возненавидев его! Это оказалось ничем не замутненное чувство, черно-белое в мире оттенков серого. Как бы то ни было, но все в газете давно уже ждали, когда Сид выкинет что-нибудь откровенно идиотское, что-то намного хуже, чем постоянно недоплачивать нам, унижать нас, отказываться включить кондиционеры до двадцать первого июня или заставлять нас класть по двадцать пять центов в коробку из-под обуви, когда нам хотелось выпить его кофе. И вот он выкинул трюк: взял и уволил Джеффри Грина.

Я узнала об этом на совещании. Как и все остальные. Это стало для меня настоящим шоком. Я хочу сказать, никого не увольняют из «Филадельфия таймс». Это место, в котором вы доживаете свои дни, после того как вас увольняют откуда-нибудь еще. Мы все сидели вокруг стола для конференций, который на самом деле представлял собой два раскладных столика из ДСП, составленных вместе, когда вошел Сид и этак небрежно произнес:

— Джеффри Грин больше не работает в газете.

Понимаете, еще одна вещь, которую я должна сказать вам о Джеффри, заключалась вот в чем: я всегда хотела получить его место. Я хотела его получить четыре с половиной года. Пожалуй, именно это желание, если задуматься, можно было с натяжкой счесть моей настоящей мечтой. Хотя это не совсем правда — у меня была масса возвышенных, недостижимых мечтаний, но желание занять пост Джеффри было единственным, которое можно было осуществить без чрезмерных усилий с моей стороны. Во-первых, я была своей и вполне подходила на эту должность, а в газете вроде нашей «Таймс» это действительно имело значение. Таким был один из остатков славного наследия хиппи: чужаки и охотники до власти считались у нас подозрительными. А все остальные в редакции — свои и чужие — не имели даже минимально необходимой квалификации для такой работы. Все, кто хоть как-то мог претендовать на место Джеффри, ушли давным-давно, когда им стало ясно, что Джеффри не собирается уходить со своего поста в принципе. А я не ушла. Я осталась на четыре с половиной года, ожидая именно такой возможности. И вот она появилась. И я была готова.

— Нам всем будет не хватать Джеффри. Мы все его любим, — продолжал Сид. — Но я осмелюсь высказать такое предположение: одна из причин, по которой мы любим Джеффри, заключается в том, что мы боимся перемен.

Сид уставился прямо на меня, и на какое-то мгновение я испугалась, что он узнал об уходе Тома и пытается что-то сказать мне этим взглядом. Я попыталась ответить ему тем же. Ну что ж, я готова к переменам, подумала я, глядя на него. Ну, давай же. Во мне затеплилась слабая надежда. Может быть, именно так это и должно было случиться, подумала я. Может быть, Том и должен был уйти, чтобы я могла сосредоточиться на своей карьере, а потом вдруг произойдет то, что иногда происходит, когда женщина решает направить свою энергию на работу, а не на личную жизнь. Вот тогда мужчина (то есть Том) внезапно вновь проявит ко мне интерес. Все складывалось просто замечательно.

— Я хотел бы, чтобы вы кое с кем познакомились, — сказал Сид.

Сид открыл дверь в кабинет и поманил кого-то. Это оказался тот самый красавчик в голубой рубашке. Вот так мы поняли, что это он займет место Джеффри. Вся эта лавина информации обрушилась на меня настолько быстро и внезапно, что я даже не успела отреагировать, и это было хорошо, потому что до меня только тогда начало доходить, что я, очевидно, не гожусь в хорошие редакторы. Зато я всегда была на сто процентов уверена, что актриса из меня никудышная.