Научиться дышать

Часть 1 Глава 1

Случай — псевдоним Бога, когда он не хочет подписаться

своим собственным именем.

Анатоль Франс

Осень подкрадывается незаметно, тихой поступью приминая яркие рваные лоскутки-листья под твоими шагами, напуская на деревья золотую пыльцу, позже превращая ее в рубиновую, устраивая на некогда сухой, богатой насекомыми и растениями земле мокрые разводы луж. Порой в этих мутных океанах на расхлябанных дорогах можно увидеть свое отражение в мельчайших подробностях.

Прекрасная осень, предвестница бурь и гроз, плещется за окном, наполняя дом ароматом хвои и листвы. Крики птиц раздаются уже реже, лес словно смолкает, приказывая дирижеру остановить ласкающую слух мелодию лета. Осень скрадывает жизнь, забирая из нее краски и благоухание летних месяцев, приглушая рокот сверчков и жужжание кровопийц-комаров.

Волков встал сегодня еще до первых лучей уже не такого теплого и приветливого солнца. Важный день обещал много возможностей для будущего, счастливого будущего, о котором он уже так долго мечтает. Некогда спать, иначе можно проморгать счастливые шансы, на которые жизнь так часто скупится.

— Ба, ты спишь? — окликнул бабушку он, но из соседней комнаты раздался громкий старческий храп, и все стало понятно без слов.

Накинув на себя майку и натянув домашние штаны, Иван на цыпочках прошел к бабкиной комнате. Спертый воздух, затхлый, веет смертью и разложением. И этого запаха он так боялся. Это страшное амбре не вязалось с хвойным ароматом осени. Словно бы осень забирала у него самое дорогое, самое ценное и любимое. Вновь.

Делать нечего — надо пробежаться на улице, исполнить ежедневный, рутинный алгоритм оздоровительной зарядки и сделать шаг навстречу новым возможностям, которые пока только тихонько постукивали в его окно. Но он обязательно распахнет его и схватит удачу за шкирку, притащит ее к себе в дом и посадит на цепь, чтобы эта своенравная, взбалмошная мадам никуда не делась. Чтобы она больше не оставила его одного с невзгодами и потерями.

— Волчара! — разнесся по всей округе бас Мишки, среди своих Михалыча.

— Михалыч, не выводи меня из себя с утра пораньше. Укушу!

Иван закончил с тридцатью отжиманиями от влажной, еще блестящей робкими росинками травы и начал приседать. Он любил физические нагрузки. Однако никогда раньше и не подумал бы, что это станет его личным наркотиком. Спорт помогает гнать паршивые мысли из головы, жаль, что не из души. Они, точно порывистый осенний ветер начала ноября, прячутся за углами и, когда ты наиболее уязвим, налетают на тебя, оглушают, заставляют ежиться и молить о пощаде. Такими всегда были мысли о родителях.

— Матушка всегда говорит, что пока я встану, Ваня Волков уже пробежит пять километров и дров бабке наколет.

— Передай матушке, что я с радостью загляну к вам на блинчики вечерком. С меня варенье! — пропыхтел Волков и скинул уже пропотевшую майку.

— Она не любит твое покупное, — отмахнулся Мишка, — бабушка делала лучше.

— Это точно.

«Поскорее бы он ушел, — думал про себя Иван, — только душу травит, черт!»

Бабушка уже долгое время хворала, так она выражалась. А он думал совсем иначе: любимая ба болела, притом серьезно. Волков долгое время откладывал деньги на квартиру в городе, на новую жизнь, но, если нужно, он отдаст все сбережения на лечение бабушки. Только ей это было не нужно. Они редко заговаривали на тему болезни, но Иван знал без лишних слов: бабушка не хочет накидывать на его шею удавку, и так нелегко живется.

Однако есть в его жизни незыблемая истина, которой не страшны время и смена идеологий: ради близких людей можно и последнюю рубашку отдать, не замерзнешь. А таких близких людей у него остался всего один — бабушка.

— Михалыч, ты никогда не задумывался о том, что жизнь чертовски быстро течет? Как будто еще позавчера мне было десять и мать помогала делать уроки, а отец отводил на тренировки; как будто вчера еще бабушка была здорова и топила печь, по дому разносился аромат ее булочек и прочей стряпни. Но ничего этого нет: родители мертвы, только венок на могиле говорит о том, что они когда-то ходили по этой земле; бабушка слегла, и воздух в доме тошнотворный, пугающий.

— Не кисни, дружище. Идем со мной дрова колоть! — бодро предложил друг и потянулся, с легкой завистью наблюдая за разминкой Волкова, который никогда не отличался ленью.

— Сейчас никак, Михалыч. Сегодня важный день, могут дать хорошую работу.

— Ты у нас и так единственный с новеньким телефоном, ноутбуком и машиной. Куда еще лучше иметь работу, Волчара?

— Да хватит меня так называть! Что подумают незнакомые люди? Что я придурок какой-нибудь неуравновешенный?

Иван закончил зарядку, ощущая натяжение всех мышц и постепенное их расслабление, вместе с которым обычно приходит подъем настроения и заряд бодрости. Правда, Лыков его уже достал! Договорится он со своим «Волчарой» до тумаков. Хотя Волков не поощрял насилие, он мог его применить по отношению к тем, кто заслужил такого.

— Мы же все любя тебя так называем. Ты у нас гроза всей нашей деревушки!

Лыков рассмеялся и, пожелав Ивану отличного дня, оставил его в покое. Не то чтобы он Волкова бесил… Нет смысла прятаться за красивыми словами — бесил еще как! Выбиться бы в люди наконец-то. Уехать из этой деревни, перевезти бабушку в город, зажить по-человечески. О жене и детях он старался особо не думать, в его случае это то же самое, что раскатать губу до такой степени, что она уже отдавливает тебе пальцы на ногах.

Кому нужен работяга-строитель? Пусть и с зарплатой восемьдесят тысяч. Для Москвы и московских барышень этого на маникюр и spa с трудом хватит, к тому же он деревенский. Они сразу воротят нос от него, как от заразного. Поэтому Волков вгрызался зубами в любую высокооплачиваемую работу, не успевал отдыхать, бегая по собеседованиям и выполняя поручения. Он также был ведущим тренером по боксу в московской школе. Если ты хочешь чего-то достичь и перестать видеть презрительные ухмылочки девушек из высшего общества, придется пролить немало пота и крови (на боях, в которых он порой принимал участие, и такое происходило) в погоне за своими целями.

Глава 2

У людей теперь нет времени друг на друга.

Рэй Брэдбери

Из-за темных штор доносится лишь легкое постукивание дождя по крышам. Он будто бы носится по ним, как мальчишка-сорванец, спасаясь бегством, заметая следы своих преступлений. Он смывает грязными разводами пыль с дорог после жаркого лета, собирает опадающую листву в разноцветные вихри и уносит прочь. Далеко. До следующего лета.

Ирина подъехала к окну и немного отодвинула штору. Барабанная дробь дождя приобрела видимые очертания капель. Дождь лился стеной, каскадом с неба, словно невидимый Бог проливал слезы. Но по кому же плачет небо? Кого зовет громкими всхлипами сентябрь?

Сердце не помещалось в груди, просясь бежать вслед за дождем, еще дальше, чем на край света. Туда, где никто не посмотрит на тебя косо, не ухмыльнется, показывая этим свое отношение. Деньги не имели никакого веса после того, как она перестала ходить. Пачки купюр не удержали рядом с ней былых заводных друзей, не смогли поддержать пыл бывшей любви, были не в состоянии помочь ей остаться любимой младшей дочкой своих родителей. Теперь ее любила только эта дорогая, ультрасовременная инвалидная коляска.

Трудно вспомнить еще одну такую безликую, полную душевной боли осень. Раньше она и не знала, что в сентябре идет дождь. Часто с друзьями или семьей они ездили по всему свету: Таиланд, Эмираты, Египет, Марокко… В загранпаспорте скоро не хватит места для проставления печатей о ее путешествиях. Ей всегда казалось, что она видела этот мир, многие уголки света, а вышло так, что мир она совсем и не знала.

— Ира! — позвала мать и вошла к ней в комнату. — Скоро ужин, будь готова через полчаса.

— Да, мама, — ответ на автомате, даже не поворачивая головы, все так же скользя взглядом по стеклу вместе с умирающими капельками дождя.

— Почему ты опять грустишь? — решила все-таки проявить участие в жизни дочери Оксана Дмитриевна.

— Все хорошо, мам. Просто дождь навевает грусть.

Что-то сказав, Ирина даже не пыталась слушать мать, та ушла. Просто дождь навевает грусть. И в подобную ложь все всегда верили и будут верить. Так проще. Это словно детская игра: закрыл глаза – и ты в домике, ничто тебя не касается. Но если все постоянно будут закрывать глаза на своих близких, мир ослепнет?..

Просто дождь, просто слишком жарко, просто голова болит… Все очень просто. Просто никто и не хочет услышать ее честный ответ. О том, как не хватает любви семьи, хотя она уже стала сильно сомневаться, что вообще знала что-то об этой любви.

Больше медлить и предаваться угнетающим думам не было времени, пришлось ехать вниз, в столовую. В последнее время Ирину стала раздражать изживающая себя традиция собираться всей семьей за обедом. Незнакомые люди рассаживаются за овальным столом, накрытым лучшим поваром Москвы, хрусталь и фамильное серебро начищены до зеркального блеска, все в праздничном. А на лицах только и написана скука, иногда читается голод.

— Дарина, помоги спуститься! — крикнула Ирина, зная, что сестра в соседней комнате наводит красоту.

— Ира, ну ты же можешь сама. Я занята!

— Я… я плохо себя чувствую… — пробормотала себе под нос девушка и проглотила горькие слезы вкуса пережженного миндаля.

У нее правда болела голова от дождя и всех этих переживаний, и руки немного дрожали. Внезапно накатил страх перед лестницей. Но это же хорошо ей знакомый пандус. Все будет в порядке.

Ирина съехала вниз и выдохнула. В этот момент из комнаты как раз вышла сестра, сверкая и переливаясь, точно ограненный алмаз на свету. Громко стуча тонкими каблучками, она модельной походкой спустилась с лестницы и прошла мимо Ирины, подарив ей короткую ослепительную улыбочку.

— Что-то отца долго нет, — пожаловалась мать, следя за тем, как слуги расставляют посуду.

«Словно в восемнадцатом веке живу. Рабы накрывают нам стол, вся семья ждет хозяина поместья», — думалось Ирине, когда она снова подъехала к окну, в этот раз французскому и незашторенному.

Дождь не прекращал унылую песнь ни на минуту, заливая все вокруг своими слезами. Земля превратилась в грязевые топи, ухоженные деревья и кусты поникли, сам дом казался вымокшим, жалким кирпичным чудовищем.

Пришел отец. Мать кинулась к нему с расспросами о том, что его задержало, но он лишь отмахнулся, будучи не в настроении. Они удалились для приватной беседы, но обрывки фраз все же долетели до ушей Ирины: любовница, я все знаю, как ты смеешь мне лгать.

— Ира, доченька, как ты себя чувствуешь?  — мимоходом поинтересовался отец, разглядывая столовые приборы на предмет чистоты и усердия домашнего персонала.

— Хорошо, пап, только устала дома сидеть.

— А что же ты хочешь, дорогая? Ни на море, ни на горнолыжный курорт мы не можем поехать…

Он не договорил, что из-за неходячей калеки, которая стала черным, склизким, расползшимся по фамильной биографии пятном.

— Нет, нет, не думай об этом, пап. — Ее прервало появление матери и сестры, которые заняли свои места за столом. Осталось дождаться брата. — А у тебя как дела?

— Ничего хорошего, солнышко. Вчера сорвалась встреча с прорабом из-за его опоздания, найти ему замену оказалось довольно проблематично. Никто меня больше так не устраивает, — раздраженно сказал он и, не дожидаясь нужного момента, отпил вина.

— Ты же можешь позвонить ему и сказать, что все-таки возьмешь его на работу?

— Думаешь, я могу так поступить?

— Может, мы не будем говорить о работе за столом? — прервала их мать недовольным и нетерпеливым взмахом руки.

Глава 3

Не изобрели еще таких денег, которые могли бы согревать человеку душу так, как согревают любовь и теплота человеческого сердца.

Владимир Эдуардович Казарян

Все знают эту противную разновидность погоды: смесь ушедшего, но все еще тянущего к жизни слабые теплые руки лета и только вступившей в свои права осени, уже не щадящей и яростно бьющей тебя по щекам резкими порывами ветра. На улице блестели дороги пятнами луж, точно мазутные очаги на поверхности зеркального озера, подогреваемые по-летнему лучистым солнцем.

Ирина вздохнула и зашторила окно, напуская в кабинет отца темноты. Теперь так будет целый месяц: то дождь, то солнце. Одним словом ― противная слякоть. Но какое дело ей? Ее ноги в любом случае не коснутся холодных луж, шелковистой травы, подошва сапога не наберет на себя листьев. И даже прибежать домой, кляня погоду на чем свет стоит, она не сможет… Мысли отмотали пленку времени назад и вызвали в памяти недавний инцидент с Иваном. Вот стыд какой!

— Дочка, о чем задумалась? — спросил отец, с головной болью растянувшийся на диване в кабинете. — Грустишь из-за болезни? Не печалься, милая, все образуется, это дело времени.

Девушка подъехала к дивану, который хранил так много чудесных мгновений детства. Она всегда была папиной дочкой. Еще малышкой, когда все ее любили и щипали за пухлые щечки, она частенько просиживала часами на этом диване цвета зрелой сливы, наблюдая за работой отца.

— Я верю, пап, — вздохнула она и сжала его ладонь. — Но порой так трудно верить. Кажется, что уже даже мама и Дарина поставили на мне крест. Даже… — Ирина с полсекунды колебалась, но все же сказала: — даже Иван, твой новый прораб, ко мне лучше относится.

Мужчина приподнялся на диване, складывая руки за головой, и устроился на подлокотнике. Взгляд его мудрых глаз, повидавших достаточно, устремился к дочери. Он не мог не приметить юношеский румянец смущения на ее щеках или того пьянящего блеска в глазах, который она старалась скрыть от него.

— Что там с этим Иваном? Вы уже успели пообщаться?

— Только тогда перед бизнес-центром и в доме, когда он приехал к тебе на встречу. Он сказал, что не оставил бы своего родственника-инвалида одного.

— Милая, разве тебя кто-то оставил? — рука Анатолия Викторовича коснулась мягких волос дочери и задержалась на них на минуту, передавая ей всю свою силу и непоколебимую веру в лучшее.

— Мама не хочет со мной заниматься, — против воли пожаловалась Ирина, хотя она наказывала себе молчать и не распускать нюни. — И у Дарины всегда дела, даже когда она просто валяется в постели с планшетом.

Отец встал, хмурясь от подступающего громкими шагами стука пульса в висках, и подошел к столу. Плеснул в стакан воды и осушил его залпом, точно его мучило похмелье. Так оно и было. Это похмелье затянулось на всю жизнь, вызванное одним неправильным выбором.

— Что уж скрывать, ошибся я, дочка, энное количество лет назад. Ошибся…

— Ты о чем, папа?

— О твоей матери. Она всегда такой была: не от мира сего, избалованная дочка богатых родителей, капризная, легкомысленная. Не припомню и момента, чтобы в голове твоей матери хоть раз были серьезные мысли и намерения.

Ирине стало неловко оттого, что она явилась невольным свидетелем подобных откровений отца.

— Пап, не надо…

— Нет смысла скрывать очевидное. Родители мне буквально навязывали день и ночь ее кандидатуру: умная, красивая, богатая, лучше тебе не найти. И нам такой союз выгоден. Из всего этого на деле оказалось правдой последнее и про богатство. И то богатство постепенно пошло на убыль, когда я стал ее полностью обеспечивать как мать своих детей.

Отец поднял дочь с коляски и очень аккуратно переместил на диван. Ей полезна смена декораций, так сказать. Диван жалобно поскрипывал под весом хрупкой Ирины, которая не могла найти покоя ни в одной позе и постоянно ерзала и суетилась, выслушивая нелицеприятные высказывания о родной матери. От обивки дивана до сих пор исходил тонкий запах кожи, щекоча своим дорогим, изысканным ароматом ноздри. Ирина провела рукой по темной коже и про себя вздохнула: грустно.

— И что же делать, пап?

— Ничего, моя хорошая. С твоей матерью мы как-нибудь разберемся, твоя головка не должна печалиться из-за нас. Разве с тренером вы не делаете успехов?

— Делаем, но я не могу так. Он совершенно чужой мне человек. С ним не поболтаешь, не посмеешься, не пошутишь… Словно я на оздоровительной зарядке в концлагере.

— Ну что ты такое говоришь, Ира! Это же лучший тренер Москвы, его услуги обходятся мне в круглую сумму.

Стыдливый румянец вспыхнул на щеках девушки, и она потупила взгляд. Как, должно быть, некрасиво выглядит ее нытье со стороны! Жаловаться на жизнь, когда ты обеспечена всем самым лучшим — вздор. Но так оно и было. Порой деньги говорят тише простого касания нежной руки. Порой золотой блеск — ничто по сравнению с блеском любимых глаз. Порой, наконец-то, осознаешь, что же все-таки значит фраза: «Никакие деньги не заменят счастья».

— Прости, пап, мне стыдно, — прошептала Ирина и переместила взгляд на нервно теребившие друг друга пальцы.

Мужчина опустился на диван рядом с дочерью и крепко обнял ее, целуя в макушку. Его младшая дочка, вторая, но самая любимая. Самая искренняя и непорочная. Белоснежный ландыш среди колючих роз в саду их семьи.

— Не смей такого говорить, никогда, Ириша. К черту этого тренера, найдем другого, такого, который заставит тебя улыбаться. Обещаю, что найду время в своем нечеловеческом графике и позанимаюсь с тобой сам.

Девушка улыбнулась и прижалась к отцу, желая слышать стук его сердца, знать, что любимый папа рядом. Он всегда любил ее особой любовью, пусть и был занят работой двадцать три часа в сутки. Последний час отводился для сна. Она не могла упрекать его в этом. Дворец, в котором она живет; брендовые вещи в гардеробной (от которых, правда, больше не было толку), дорогие ноутбуки и телефоны; короче говоря, все дал ей он. В мире больших денег нет места любви.

Глава 4

О женщина!.. Создание слабое и коварное!..

Бомарше П.

Осенний воздух дышал шелковистым, нежным летним настроением. Бабье лето вовсю пустилось в пляс по улицам городов и по проселочным дорогам деревень. Солнце расправило свои слепящие крылья и порхало по небосклону, точно важная персона, подсвечивая последние признаки лета: скачущих в пока еще не потерявшей свой насыщенный цвет траве кузнечиков; голосистых птиц, подхватываемых попутным ветерком; цветы с гордо поднятыми головками.

Ирина провела ладошкой по кусту лавандовых хризантем и поймала на запястье бегунок-луч солнышка. Она махнула рукой водителю, давая понять, что он может ехать по делам дальше, и вернулась к поющим свои ароматные песни цветам, что росли у дома Вани.

Сегодня они умудрились доехать рекордно быстро, поэтому девушка оказалась у дома Волкова на двадцать минут раньше назначенного. Позвонить ему она не решалась, постучать тоже. У человека есть своя жизнь, а она постоянно напрашивается к нему в гости. Внезапный приступ стыда взметнул в душе Ирины чувство вины. Она беспомощно обернулась, но машины уже и след простыл.

— Привет! — Волков вышел из дома, завидев переливающиеся перламутром каштановые волосы в окно. — Почему не звонишь? Если бы не твои волосы, ослепившие меня даже через стеклопакет, я бы мог еще долго просидеть за работой.

— Это шампунь из Таиланда, — улыбнулась Ирина и дотронулась до волос, польщенная его комплиментом. — Я не хотела тебя отвлекать, я же раньше приехала.

— Боже мой, откуда в тебе столько ненужной скромности? Я не настолько выдающаяся личность, чтобы приходить ко мне ровно в назначенное время. Открою тайну: ты могла даже опоздать, я бы тебя принял на аудиенцию.

Ирина рассмеялась, широко улыбаясь, так, что даже ее белоснежные зубы ловили на себя блики солнца. Губы, подчеркнутые нежно-персиковым блеском, сомкнулись в прежнем положении, играя отсветами глянца.

«Он самая что ни на есть выдающаяся личность», — подумала девушка, стараясь не впиваться в мужчину глазами.

Точнее, в его обнаженный торс. Видимо, Иван вышел к ней навстречу, позабыв о полуобнаженном виде. Ох уж эти стальные мышцы, но, она была уверена, теплые и приятные на ощупь. Эти темные волосы на груди и манящая заглянуть в запретное дорожка волос, ведущая к паху.

— Подождешь меня здесь или в доме? Мне нужно закрыть документы, с которыми я работал, и проверить бабушку. Потом я весь твой.

— Я подожду здесь, грех в такую погоду забиваться в темные углы дома.

Он подмигнул ей и ушел.

«Потом я весь твой…»

Ирина выдохнула и сжала в руках свой кожаный клатч. Что он делал с ее душой? Рвал ее на части! Нещадно, безжалостно, без возможности оправиться. Он сам не знал, что заставлял ее женскую сущность биться о железные прутья, точно птичку о клетку. Лучше бы он не соглашался ее «выгуливать» в погожие дни, лучше бы отказался и снисходительно посмотрел на ее ноги. Так было бы проще, чем трепетать теперь от мыслей о нем, о том, что она увидит его, и даже надеяться на то, что он снова будет без футболки.

На крыльце появился Волков в еще лучшем виде: короткие спортивные шорты и кроссовки. Он сделал сальто и оказался внизу, перепрыгнув несколько ступеней.

— Предпочитаю двигаться быстро, — пояснил на испуганный взгляд девушки.

— Можно только не так быстро? Боюсь, мое сердце откажет быстрее, чем ты закончишь прыжок.

Они оба рассмеялись, и Иван откатил ее коляску немного дальше, к открытой местности. Трава гремела тихим оркестром всевозможных звуков. Под ногами сновали муравьи, занятые рутинными делами, возле медовых цветков кружились пчелки, жужжа свои мелодии, точно возле сандалии Ирины прополз жук-пожарник.

Молодой человек наклонился к ней, чтобы взять на руки и пересадить на обросший сорняком пень, именуемый скамейкой, и она обвила его шею руками, держась. Прикосновение к его сильной шее, на которой виднелись вены и проступал кадык, послало по ее пальцам искорки тока. Девушка размяла пальцы, пытаясь погасить огоньки легкого возбуждения на подушечках пальцев.

— Похоже, я идиот, — пробормотал Волков, оглядывая пень. — Твое платье может испачкаться.

— И пусть. У меня этих платьев целый огромный шкаф. А носить все равно некуда.

Чистейшая правда. Когда ее жизнь ограничилась коляской и местами, куда можно на ней проехать, платья от Dior и Balmain запрудили шкафы за ненужностью. Но сегодня она не смогла противостоять искушению покрасоваться перед ним в этом произведении искусства от Gucci. Даже уговорила Дарину красиво ее накрасить и уложить волосы.

С настоящим мужчиной женщина расцветает, как подснежник под слоем лютого мороза и снега. Рядом с таким мужчиной женственность рвется наружу, и никакие цепи самоуничижения не в силах ее удержать.

— Разве красивой девушке нужен повод, чтобы надеть сексуальное платье?

Солнце ударило Ирине в глаза и высветило густой румянец у нее на щеках. Она никак не могла совладать с собой, точно школьница, впервые услышавшая комплименты от главного ловеласа школы.

— Мне да, нужен. Теперь…

Волков ходил по поляне и разминался, принимая заодно солнечные ванны и украдкой рассматривая эту Афродиту в теле смертной девушки, которая постоянно смущалась. Он пытался понять, что такого непристойного говорил, раз она так реагировала? Однако ее последние слова совсем ему не понравились.

Переведя дыхание, молодой человек опустился на корточки перед Ириной и заглянул ей в глаза.

— Ира, ты говоришь ерунду. Коляска ни в коей мере не сделала тебя менее красивой и уж точно не отобрала у тебя право носить сексапильные платья.

Глава 5

Изменение — это процесс, который происходит, если боль от того, что ты остаёшься тем же, превышает боль от того, что ты изменяешься.

Филлип Берг

Легкая позолота конца сентября большими любопытными глазами смотрела в окно. Ирина отвечала ей таким же интересом в карих, цвета крепкого какао, глазах. Этот сентябрь был наполнен чувственным ожиданием, невесомым духом романтики, предвкушением чего-то остро-сладкого. Так она ощущала то, что каждый раз поднималось в ее душе при мыслях о Ване.

«О Волчаре», — тут же поправила себя девушка.

От этого Волчары у нее кровь стыла в жилах, но в самом хорошем из возможных смыслов. Это необъяснимая магия, которая появилась еще до их с Волковым рождения, задолго до появления первых мужчины и женщины. Сначала возникло неодолимое притяжение, сверхмагнетизм полов, сумасшедшая тяга мужского к женскому, и наоборот. Волчара звучал грозно и в то же время так успокаивающе и умиротворяюще. Словно у нее появился клыкастый, могучий защитник. И защищал он ее в первую очередь от нее же самой, не давая потопить себя в мутном, вязком болоте зарождающихся комплексов и пожирающего душу одиночества.

— Пап, я не знаю! Чего ты заладил все одно и то же! — кричала Дарина, активно жестикулируя руками и кипя от недовольства.

Ирина кожей чувствовала это бурление в крови сестры. Чем-то отец довел ее до ручки…

Семья собиралась к ужину. Снова ожидался приезд Марка, хотя на самом деле все понимали, что он не горит желанием (как и все остальные) здесь находиться. Она сама с тревогой, тихой сиреной завывающей в душе, смотрела в окно. Вот уже неделю приходилось торчать дома и смотреть телевизор, слушать музыку или очередные вереницы сухих, трескающихся от своей прогнившей сути, сплетен.

— Ира, доченька, — отец обнял ее и погладил по волосам. — Ты изменилась, моя хорошая. Будто розочка распускаешься. Или мне кажется?

— Не знаю, — прошептала девушка, первым делом думая об Иване. Он стал тем удобрением, которое дало ее расцвету толчок. — Наверное, это осенняя перестройка организма.

— Насчет перестройки, — сказал Анатолий Викторович и повернулся, выискивая глазами Дарину, но той нигде не было. — Твоя сестра собирается лететь в Майами.

— Майами? — улыбнулась Ирина, вспоминая целую гамму приятных впечатлений от пребывания в Штатах.

— Вижу, ты не будешь против слетать с ней.

— Конечно, нет! Классная затея, пап!

— Вот и славно, милая. Скоро ужин.

Он поцеловал ее в лоб и ушел. На губах Ирины радостными бликами заиграла улыбка от мыслей о предстоящей поездке. Ну ничего себе, Дарина хочет взять ее с собой! В душе разлилось невиданное доселе тепло и, сжав от неожиданного восторга подлокотники кресла, девушка поехала в кухню.

Мать, облаченная в темно-синее бархатное платье в пол, поправляла золотые сережки и придирчиво разглядывала себя в зеркальце. Девушка негромко вздохнула. Иногда она так сильно уставала от этой наигранности и чопорности членов ее семьи, словно они были английской знатью королевских кровей. Эти званые ужины и обеды, платья, украшения. Хотелось однажды очнуться в простой однокомнатной квартирке с котом или собакой (можно и с Собакой, больно понравилась ей та дворняжка), любимым мужчиной…

Раньше помпезность и вычурность были ей по душе, когда она сама играла в этом театре абсурда. А теперь, отойдя на второй план, став трагикомической декорацией, Ирина начала воспринимать все иначе — через призму своей неполноценности. Когда теряешь все, прожитая жизнь кажется фарсом.

— Ну что, Марк опять опаздывает? — произнес отец, садясь во главу стола.

— Не припомню дня, чтобы твой сын пришел вовремя, — брюзжала Оксана Дмитриевна. — Твоя любовница не привила ему чувство пунктуальности и элементарной вежливости. Благо, мои дети воспитаны как следует.

Ирина и Дарина опустили глаза в тарелки, рассматривая кулинарные произведения искусства в миниатюре, усиленно фокусируя взгляд на спарже и других овощах.

— Оксана, не будем об этом, — строго сказал Анатолий Викторович, чувствуя натяжение нервов, ставшее постоянным гостем его нервной системы в обществе жены.

— Почему же не будем? Может, девочкам тоже неприятно, что на семейных, слышишь, семейных ужинах присутствует бастард?

Кулак мужчины с глухим эхом опустился на стол, заставляя вилки и ножи танцевать лязгающий вальс. На жену, кажется, этот жест не возымел никакого действия. Слишком упрямая и своенравная она была, чтобы мужчина мог принудить ее силой склонить перед ним голову.

— Я люблю Марка, — пробормотала Ирина, оказываясь носом все ближе к несчастной спарже, которая, если бы могла, покраснела, смущенная столь пристальным вниманием к ее скромной персоне.

Ее брат точно обладал даром появляться в нужном месте и в нужное время потому, что именно в момент назревающего кровавого конфликта между всей семьей раздался звонок в дверь.

— Бонжур, — сказал Марк, проходя в кухню. — Приношу тысячу извинений за опоздание, но мы с Элен были заняты.

Элен — француженка, жена Марка. Он всегда прилетал в Россию с ней, но никогда не приводил ее на ужины в их дом. Как-то Ирина не удержалась и все-таки спросила его, почему. Ответ ее удивил: чтобы она не узнала, что такое антипод нормальной семьи.

— Вы всегда заняты, мсье. Вы точно принц или король целой страны, — сострила мать с унизительной ухмылочкой на губах.

Как же она терпеть не могла это вечное напоминание об изменах мужа! Начал ходить налево в молодости, этот его отпрыск даже старше Иры! Еще и в семью его притащил, все ему дал и звал на их ужины! Она не хотела, чтобы ее чистокровные дочери якшались с этим ошибочным плодом, результатом разгульных сперматозоидов мужа.

Глава 6

В великой игре, которая зовется жизнью, самыми несчастными оказываются те, кто боится рискнуть стать счастливым.

Гийом Мюссо

Желания очень часто противоречат возможностям. Наверное, всем хорошо знакомо чувство душевной жажды встречи с дорогим для тебя человеком, когда все внутри покрывается трещинами, как поверхность пустыни. И только его взгляд, его обворожительная улыбка, пузырьки его смеха, разряживающие воздух, могут наполнить полость внутри тебя животворным кислородом, напоить освежающей водой.

— Думаю, еще чуть-чуть ты можешь побыть на улице, если хочешь. Дождь начнется минут через пятнадцать, — с видом знатока природы сказал Волков, подкатывая коляску ближе к дому. — Мне нужно зайти к ба, а ты решай, со мной пойдешь или тут останешься.

Ирина посмотрела на него снизу вверх, отмечая, как октябрьский настойчивый ветерок трепал его темные волосы цвета зрелого каштана. Этот ветерок вел себя довольно агрессивно, забираясь под куртку, продувая ноги в кроссовках, взметая пряди волос в бушующем беспорядке. Он был предвестником крикливых холодных ветров, которые чуть позже начнут колотиться в двери и окна, запугивая своими завываниями. Природа почти избавилась от летнего дурмана, начиная замораживать свои лучшие творения, готовясь к зиме, чтобы сохранить их до следующей цветущей поры.

— Я тут еще погуляю, — ответила девушка, чьи легкие не успевали вдыхать эту колкую свежесть и наслаждаться ею после душных стен родного дома. — Не беспокойся обо мне, я сама смогу въехать в дом.

— Ты как скажешь иногда, Ира, — Волков опустился перед ней на корточки и накрыл ее ладони своими, согревая их, точно пушистыми варежками. — Не беспокоиться о тебе я не могу, пока ты доверена мне. Не замерзла?

Сейчас бы кивнуть, сказать, что замерзла, но совсем не телом, а душой. Иногда ей достаточно реалистично казалось, что от Вани исходит лучами тепло, которое она не видит, но точно чувствует. Ветер не переставал наносить свои подлые удары под одеждой, но его прикосновения давали телу температурный скачок в сто градусов. Или это самовнушение, которым часто занимаются влюбленные?

— Нет, — тихо произнесла она и, стеснительно протянув к нему руки, обвила его шею, таким образом обнимая Ивана. — С тобой мне тепло.

Волков не сопротивлялся. Он относился к ней как к младшей сестренке. Классной, красивой, по-детски наивной малышке. И старался всеми силами не позволять себе плотских мыслей в ее адрес, ведь негоже испытывать сексуальное влечение к сестренке. Однако напор ее чувственности, которым девушка накрывала его, точно воздухонепроницаемым куполом, пошатывал твердость намерений Ивана. С ней он задыхался похлеще, чем в самых интенсивных спаррингах.

— Твой обогреватель будет близко, зови, если понадоблюсь, — усмехнулся мужчина и выскользнул из объятий ее тонких ручек.

Девушка проводила его тоскливым взглядом. Когда Волков скрылся, она достала свои любимые тонкие Vogue и затянулась, судорожно щелкая зажигалкой. Что-то душевный покой навсегда покинул ее, словно бесплотный призрак отделился от тела и улетел скитаться по бескрайним просторам мира. Так всегда происходит, когда в жизни женщины появляется тот самый мужчина: ее. Он забирает покой, все осени и зимы, краски, запахи. Он заполняет собой все, чем дышишь, чувствуешь, осязаешь. Этот мужчина становится кем-то большим, чем ты сама.

Ирина курила и стряхивала пепел на поблекшую траву и промерзшую почву, ощущая пепел чем-то чужеродным на этой земле. Как и она сама была чужой в жизни Волкова. Неправильно было тянуть к нему руки и ставить его в неловкое положение, ведь он не может (а она была уверена, что хочет) скинуть ее руки с себя и тем самым обидеть. В Москве его ждет Лилия; на вкус Ирины слишком уж дубовая и аляповатая, но судить не ей, а Ване, который нашел что-то в этой огрубелой женщине.

Впервые в жизни ее посетила дельная мысль, которая раньше, при ее-то образе жизни, не могла и вовсе родиться: встречают по одежке, а провожают по уму. Скорее всего, в Лилии были такие душевные качества, которые брали верх над ее мужеподобностью. Наверное, сердце действительно мышца непредсказуемая, и просчитать наперед его ходы просто нельзя. Оно сумасбродно и своенравно, влюбляется и не спрашивает твоего мнения. А ты мучайся.

— Ира, черт побери, что это такое?! — взревел Волков, появляясь на крыльце дома.

Он подошел к ней и, когда ее губы уже обхватили сигарету, отобрал дымящуюся никотиновую палочку. На ней рубиновыми пятнами перекатывались следы от помады сердоликового цвета. Подошва кроссовка Ивана перекрыла гадости кислород и, издав последний ядовитый вздох, сигарета потухла.

— Еще раз увижу у тебя в руках (а еще хуже в зубах) сигарету, и сюда можешь больше не приходить!

Ирина растерялась и не нашлась, что ему ответить, а он уже закатил ее в дом.

— П-прости, Ваня, — забормотала девушка, не понимая, что его так разозлило.

Волков вкатил коляску в кухню, где разогревались различные вкусные блюда. Воздух стал невидимым панно из запахов: овощи, курица, специи, что-то сладкое. Запах уютного уголка, где тебе всегда рады и о тебе позаботятся.

— Ира, сигареты для девушки — это ужасно, — сделал серьезный выговор он. — Лилия тоже курит, терпеть не могу этой вони от нее. От такой красавицы должны исходить только ароматы духов и любви, но никак не запах табака, который красит, пожалуй, только уголовников.

После слов о Лилии Вересова уже слушала его тираду вполуха. Она не будет олицетворением негативных черт его девушки, она будет лучше!

— Я ни в коем случае не указываю тебе, как жить. Думаю, никто не вправе этого делать, но я предупредил: ко мне и близко не подходи с сигаретами в руках. Вообще, зачем ты куришь? Чтобы делать глупости, тоже нужна причина, — подмигнул ей Волков и отошел к плите.

Глава 7

Да, не забудьте снять маску — у вас под ней клыки.

«Гостья из будущего»

Небо потеряло свой колоритный, насыщенный окрас. Середина октября — пора выцветшей, палой сухой травы; бледных туч, словно бы постиранных при неправильной температуре; лютого, ехидного ветра, любящего играть с прохожими в игры, где те заведомо проиграют в своих пока еще не утепленных курках и плащах. Словно бы румяна стерли одним точным движением руки, оставив природу без присущей ей розовощекости начала сентября.

Густой полумрак комнаты создавался за счет плотных штор, которыми Ирина скрыла себя от зрителей, словно бы находилась в театре. Пусть не глядит на нее высохшая, замученная, будто бездомный котенок в холода, природа через витражные окна.

По проводам наушников текла тихая, успокаивающая ее воспаленную душу музыка. Классическим симфониям и сюитам не нужны слова, им нет надобности пустословить и словоблудить. Они заставляют говорить до сих пор молчаливую душу, которая захлебывается в неслышных словах. Тишина бывает так звучна, так красочна, так оглушительна. Потому что в тишине ты говоришь сам с собой, а себе всегда есть что сказать.

Воспоминания плутали по закоулкам ее расслабленного сознания, как сбившиеся с пути странники. Вот она у дома Вани, скоро за ней приедет машина, а на улице пошел дождь. Эти иголки — дождевые капли — впиваются в лицо, и нет мгновения лучше. Так не хочется уезжать, прятаться от дождя в машине. Но одежда уже вся вымокла, и мать снова будет ругаться. Опять пристанет с расспросами, что они такого делают с этим парнем, который так не подходит их семье.

Но что знает она о прикосновениях к его стальным, крепким мышцам, дарящим чудотворное тепло? А что известно ей о том, как бьется пульсом жилка на его шее? С какой горячностью кровь носится по его венам, когда она устраивает голову на его груди? Знает ли ее мать вообще о том, какие сводящие с ума, душераздирающие, невыносимые чувства можно испытывать к мужчине? Сгорала ли она сама когда-нибудь от прикосновений к волосам на груди мужчины, который, точно Дьявол, расставил ловушки, сам не ведая того, а она попалась в них?

Глаза девушки распахнулись, совершенно неразличимые по цвету в этом полумраке. Кофейные. Светло-коричневые. Каштаново-бурые. К таким выводам они пришли с Ваней, рассматривая ее глаза под разным освещением. А когда она плачет, глаза становятся фисташково-коричневыми или оливково-коричневыми. Но Ваня пока этого не знает, при нем она не плакала. А так хочется.

Он не пытается проявлять к ней мужское внимание, к которому она так привыкла. Постоянные ухаживания, романтика, подарки, намеки. Волков даже не старался намекать ей на постель, как делали многие в прошлой ее жизни. Если жизнь вообще делится на прошлую и настоящую. Если есть черта, раскалывающая ледяную поверхность жизни пополам, оставляя между половинами бездну. Никакого напора мужественности, пошлости, грубой ласки с его стороны. Словно она не представляет для него интереса.

В дверь раздался стук.

— Ира, дочка, можно к тебе? — спросил отец.

— Да, пап, минуту!

Отложив айпод с наушниками на диван, Ирина пододвинула тело к краю кровати и потихоньку встала, опираясь на прикроватный столик. Каждое самостоятельное движение, каждый судорожный вдох при шевелении пальцев ног отдавался в голове именем Волкова. Она вставала сейчас сама только потому, что он научил ее верить в себя. Верить до конца, даже когда весь мир поставил на тебе крест.

Кое-как, опираясь на стену и делая малюсенькие шаги, девушка достигла двери. А на глазах блестели росинками слезы. Смогла! Сама дотащила свое тело до двери! В скором времени будет ходить все более уверенно, шаг за шагом вернет прежнее здоровье, а с ним и потерянную жизнь.

— Моя хорошая! — воскликнул Вересов и поднял дочь на руки. — Сама открыла мне дверь!

Он усадил ее на шампиньонного цвета диван и прижал к себе, искренне радуясь за дочь. Такая худосочная, совсем потеряла все округлости из-за чертовой коляски.

— Я вижу, у тебя уже огромные успехи, Ириша?

— Да. Сейчас я покажу тебе, что могу на данный момент.

Ирина встала при поддержке отца и сделала шажок. Уже свинец не тянул ее вниз, мышцы ног словно бы расправлялись, распрямлялись, вытягивались, как застарелая резина. Со скрипом, болью, тяжело, но процесс был запущен. Девушка остановилась возле плазмы, прислонясь к стене. Совершить даже такой небольшой переход от стенки к стенке было пока сложновато. Но дорогу осилит идущий, поэтому прекращать движение нельзя ни на минуту.

— Ты можешь поверить в это, пап? Получается, еще чуть-чуть, и я снова пойду.

— Могу, отчего же нет, моя девочка. Это заслуга Волкова?

Несмелый кивок дочери сказал ему в стократ больше любых слов. Слова так мало из себя представляют, хотя их придуманы миллионы: самых разных оттенков значений, синонимов и антонимов. Однако так часто наши мимика и жесты красноречивее любого существительного или глагола. Все это условности, которые люди надевают на себя, точно маски.

— Садись ко мне и расскажи, что у тебя происходит. Ничего не таи, твои глаза все равно тебя выдадут.

Тоненькая полоска улыбки обнажила жемчужные зубы девушки, но при детальном рассмотрении лица отца улыбка быстро сползла с ее губ.

— Почему ты такой бледный, пап? Плохо себя чувствуешь?

Он действительно выглядел неважно. Как небо за ее окном: прозрачный, чуть ли не белый как мел. Кожа даже немного обвисла местами, стала более дряблой, точно сушеный чернослив.

— Работа, милая, стала моей второй женой. Пилит и пилит, скоро задушит своей «заботой», — рассмеялся мужчина, вкладывая в голос бодрость и уверенность, насколько позволяло самочувствие.

Глава 8

Сущность человека складывается из его поступков, она — результат его выбора, точнее, нескольких выборов за всю жизнь.

Виталий Вульф

Любой физик скажет, что пустота невесома, боль невидима, горе неслышимо. Волков внес в серенькую, типичную для Москвы, да и для всей России, однокомнатную квартиру последние сумки. Чушь — вот что бы он ответил всем физикам мира.

Пустота давит на тебя, точно железные плиты, пропахшие насквозь парами ртути и мышьяка. Она расплющивает светлую часть тебя своей легкостью и воздушностью. Но за кажущейся эфирностью прячется коварный враг, который точит ножи, чтобы перерезать тебе глотку, выпустить фонтаны крови.

Тело Ивана тяжелым камнем опустилось на стул в кухне. Унылый пейзаж кремовых обоев с каким-то дурацким орнаментом из кружков, что сейчас двоился у него в глазах. Кисло-скучный интерьер квартиры не добавлял его меланхоличному, элегичному и понуро-минорному (если подумать о музыке) настроению бодрости.

Увидеть боль человеку не по силам. Но прочувствовать ее можно каждым наномиллиметром клеток своего тела. Сначала чертова горечь концентрируется где-то в одном месте и пульсирует, пульсирует, словно прострел в позвоночнике. Кажется, в теле образовалась дырка, однако, ощупав себя руками, приходишь к выводу, что порвалась твоя душа. И нитками тут не поможешь.

Накипь на чайнике. Скорее всего внутри тоже. Хозяйка, милая бабуля, оставила ему этот древний чайник со словами, что молодому и холостому чайник пригодится. Придется пользоваться уксусом. И эта пожилая женщина, сдавшая ему квартиру, умрет. Все умрут. Все дороги ведут… нет, не в Рим (если бы туда) … в смерть.

Говорят, горе нельзя услышать. Ложь. Рыдания бывают очень громкими, точно остро заточенным лезвием вспарываешь нервные клетки. А они орут, срывая глотку, сливаясь в одну дребезжащую, омерзительную трель. Грусть затягивает свои тошнотворные песни, не попадает в ноты и разрывает вены, заливая твои руки кровью.

— Господи, что за идиотские мысли! Хватит жалеть себя, тряпка, — пробормотал Волков, вставая со стула и отшвыривая его раздражительным движением ноги.

Пепельное небо расстилалось старым, вытертым временем и невзгодами одеялом над Москвой. Над миром. Сколько уже в этом ахроматичном, бездушном небе человеческих душ? И не тяжело ли бремя? Живешь, умираешь, снова живешь, снова умираешь. Так мыслит это варварское, бесцветное небо. Оно в сговоре с дождем — ему плевать на всех.

Ба больше нет. Ее могила теперь присоединилась к родительским. Осталось ему двинуть кони — и цикл справедливости для их семьи завершится.

Его взгляд буравил, сверлил глазами ставшее вмиг ненавистным небо. Волков был трезв физически: ни капли спиртного, чтобы не уйти в разгул и не вернуться, погрязнув в своей боли. Но душа его захмелела, как если бы здорово накидалась водкой. Мужчина облокотился руками с обеих сторон оконной рамы и закрыл глаза. Нужно жить дальше: обживать эту квартирку, работать, пытаться найти жену. Прям пятилетка для выполнения.

Вот он и переехал в город, оставил деревню позади. И все счастливые, радостные, безоблачные дни. Все улыбки, взгляды, надежды и мечты. И утренняя роса навсегда умерла в том, уже далеком прошлом. И садящееся за горизонт солнце цвета красного бургундского. И лиловые сумерки. Все скончалось и никогда не вернется.

Закон жизни: она забирает все, что тебе дорого. Поэтому нужно обеими руками держаться за любимых людей, целовать их и осыпать сладкими признаниями в любви. Ведь однажды для сладости признаний не останется места. Когда ты будешь участвовать в их похоронной процессии.

Телефон затрезвонил в кармане, оглушая Волкова, который был немного дезориентирован.

— Как ты, брат? Мы переживаем за тебя, — раздался голос Михалыча.

— Все отлично. Все родные умерли. Есть повод для грусти? — огрызнулся Иван, не контролируя сейчас свой мозг, а значит, и язык тоже.

— Не кипятись. Я был на похоронах, я тоже ее любил. И ел ее печенье со сгущенкой, когда мы были мелкими! Поэтому не смей думать, что только тебе больно.

— Мишка, ты больше не попробуешь ее печенья со сгущенкой, всего-то, — голос Волкова надломился, но он заставлял себя дышать, хотя легкие горели в агонии, — а у меня нет семьи. Нет ничего и никого.

— У тебя есть мы, все пацаны со двора. Приезжай к нам, если, конечно, городскому будет не стыдно общаться с деревенскими. Все коты и собаки нашей деревушки — твои друзья. Тебе всегда есть, к кому вернуться.

В ушах послышался лай Собаки, ее миролюбивое тявканье. Грязная, спутанная шерсть, уши-лопасти, которыми она водит во все стороны, точно радарами. И даже это животное осталось в прошлом.

Такое страшное слово — «прошлое». Оно говорит о безнадежности, утрате, невозвратимости. Особенно если ты что-то навеки там оставил. У каждого есть призрачный груз мечтаний и лучших мгновений жизни, которые не повторятся вновь. Никогда. Ведь в беспощадной игре со временем победитель определен заранее.

— Мих, прости за грубость. Но сейчас не время для разговоров, еще раз прости, — сказал он и отключился.

Тоскливая утренняя пелена рассеивалась, занимался дождливый день. Волков подошел к плите и, движимый каким-то нездоровым любопытством, поднял крышку чайника. Накипь.

Однако предаться долгим, вязким размышлениям о накипи ему не дал звонок уже в дверь.

«Господи, неужели соседи с утра пораньше?!»

— Лиля? — глаза мужчины округлились.

— Я, я, Волков, — произнесла она и повертела перед ним бутылкой водки. — А тут, — показала небольшой пакет, — закусон.

— Но что это…

Глава 9

Все умирают. Отличаются только время и способ.

«Спартак: Кровь и песок»

Шквал студеного ветра обрушился на окно – и Ирина вздрогнула. Ну и погодка. Воздух с каждым днем становится все холоднее и злее. Для пущей убедительности, чтобы люди не вздумали перестать его бояться, вспышками проносится за окнами и рвется внутрь, стоит только приоткрыть форточку или входную дверь.

В комнате негромко играла музыка, а сама девушка неторопливо прохаживалась по помещению с цветастой щеткой-метелкой для пыли и стирала ее со всех поверхностей. Конечно, это все наглое притворство, ведь в их доме и пылинке некогда задержаться. Слуги выполняют свою работу качественно – придраться невозможно.

Из головы Вересовой не выходил разговор с Ваней. Он, словно текст из сломанного радиоприемника, повторялся и повторялся в ее сознании. Порой его тормозили помехи в виде ее собственных мыслей, но в основном она слушала наставляющий голос Волкова и видела его глаза — потемневшие в исчерна-синих морских пучинах айсберги.

Как он был зол и недоволен ею. Такой глубокой досады, яростного негодования в свою сторону она даже от родителей в детстве не видела. Наверное, это случилось с ней впервые: кто-то показал свою разочарованность в прелестной младшей дочке Вересова. Описать ее состояние можно было одной короткой, но емкой фразой – брожение ума.

Все менялось, поворачивалось с ног на голову и обратно. Представления об этом мире рассыпались на пиксели, а затем соединялись в новые картинки. И те в свою очередь трещали по швам, и в итоге от них оставалась горстка клочьев. Ирина металась, точно насекомое, попавшее в торнадо. Все, что раньше было неоспоримой правдой и непреложной истиной, сегодня не имело ценности. Произошла полная и необратимая вспять девальвация ее жизни.

— Привет, пап! — радостно воскликнула она, когда отец наконец-то ответил на десятый звонок. — Куда ты пропал?

— Привет, моя хорошая, Ириша, — его голос звучал слабо, будто все на том же радио шли какие-то ремонтные работы, влияющие на качество звука. — Я скоро буду дома, не переживай.

Вересова прислушалась: доносились приглушенные звуки, точно надоедливый фон, а потом все смокло, осталась лишь стерильная тишина. Все в ее жизни происходило впервые. И вот сейчас отец был, по всей видимости, далеко, а ей так его не хватало. Как никогда прежде. А ведь он и раньше частенько надолго пропадал в своих деловых поездках.

— Я… я думала, что ты ушел от нас, — поделилась с ним самой смелой, причиняющей боль догадкой она и сжала свой смартфон до треска.

— Куда же я уйду, Ирочка? Мой дом там, где мои дети. Расскажи лучше, как у тебя дела, пока есть возможность. Хочу знать, что ты счастлива.

— Ты так странно говоришь… Ну ладно, я сегодня все придумываю что-то себе. Погода так действует. У меня все не так хорошо, как хотелось бы.

— Что случилось? Мать запрещает с Волковым общаться? Или… — его голос поднялся до громоподобных высот в этом чистейшем вакууме звуков, — Иван тебя обидел?

— Нет, нет, пап. Наоборот. Он как будто нажал на невидимую кнопку, и мотор моей жизни забарахлил. Машина теперь не едет, я просто не знаю, как быть.

— Давай подробно расскажи о каждом своем страхе, о каждой проблеме. Что там за кнопки Волков нашел, волшебные?

Ирина выдохнула, готовясь к признаниям, которыми никто не любит делиться с родителями.

— Я обидела его недавно на вечеринке, и он не хотел со мной общаться…

— Опять ты присоединилась к этому сборищу золотой молодежи? Дочь, ты же рассуждала об изменениях, так хотела сделать жизнь лучше.

— Я не смогла… Они позвали, и… — Девушка зажмурилась, гася в себе пожар эмоций. — Они не виноваты, пап. Я сама пошла, потому что этого хотела. И вела себя недостойно и унизительно только потому, что я такая, а не мои друзья плохие.

Она будет выше жалких самооправданий, выше ничтожного выгораживания себя любимой перед отцом. Ване бы не понравилось, пустись она сейчас в пляс обвинений и нападок на друзей. Все хороши, но виновата в собственном отвратительном поведении только она, Ирина Вересова.

— Вижу, что процесс изменения запущен. Очень медленно, но ты борешься с собой, Ириша. Это похвально.

— Как же борюсь, пап? Ничего подобного. Я же его обидела.

— Малышка, ты видишь мир как одну большую глыбу камня. И тебе кажется, что Вселенная начнет меняться, только если от этой махины отвалится огромный кусок. Но ведь все в нашей жизни складывается из мелочей. Дорога, по которой ты идешь, вымощена миллионами мелких камешков. Убери один — и процесс разрушения будет не остановить. Сейчас ты взяла вину на себя, и ты права. Если винить в своих бедах себя, ты научишься не повторять ошибок впредь.

— Мне так не хватает твоей мудрости, пап, — грустно произнесла Ирина и, подложив под спину подушку, откинулась на нее, сидя на диване. — И тебя, чтобы ты увидел, как я сбегу по лестнице тебе навстречу. Приезжай скорее, ладно?

На том конце трубки тишина стала клейкой, засасывающей, топкой, точно трясина. Она напоминала Вересову сироп или кисель, а он сам себе — бедную мушку, застрявшую в этом липком месиве.

— Конечно, Ириша, только закончу все дела, — ложь, ставшая правдой для его воспаленного мозга. — Вернемся к Волкову. Ты его обидела, а он что? Оскорбил тебя? Что-то сделал тебе плохое?

— Ничего такого и в помине не было. Это же Ваня, пап! — голос девушки завибрировал от услады разговора о Ване, ведь он правда такой образцово-положительный. — Он просто перестал со мной общаться.

Глава 10

Нас бьют — мы летаем от боли всё выше.

Джахан Поллыева

— Ира, смотри на меня, — гипнотическим голосом произнес Волков, и Ирина подчинилась, сосредотачивая на нем взгляд цвета прогорклого шоколада. — Дыши глубже, хорошо? Хорошо, Ира?

Она обессиленно кивнула и прильнула к нему в поисках живительного тепла. От ее Вани всегда исходят лучики добра, в его душе всегда сияют звезды, к которым она так неистово тянет руки. Девушка всхлипнула, и слезинки градом, толкая и обгоняя друг друга, покатились по впавшим щекам.

— Все образуется, милая. Твой отец просто изменил место постоянного жительства. Мы остались здесь, а он… он, я надеюсь, в лучшем месте. Я верю, что оно есть.

— Сначала твоя бабушка, теперь отец… Какое-то проклятье. Почему все так?

Он не стал ничего ей отвечать, так как ответа не было. Смерть — истинное проклятье для одних, избавление для других. А вопрос «Почему?» вообще должен быть забыт людьми, как риторический. Порой лучше не задавать его, ведь никто не даст ответ.

Полночь окутала улицы тяжелым черным одеялом, иногда им подмигивали редкие звезды. В такие моменты Волков вскидывал голову и смотрел на эту бескрайнюю черную дыру. Что там дальше, за горизонтом? Иногда все житейские проблемы кажутся лишь колебанием воздуха, когда думаешь о вечном безмолвии космоса, его пугающей тишине и бездонности. Но злоупотреблять любованием ночного неба не стоит, иначе бездна начинает вглядываться в тебя.

— Я даже не знала, что он болен, — прошептала девушка, сжавшись в комок на переднем кресле автомобиля. — Теперь ясно, куда он пропал.

— Ира, твой отец был мудрым человеком, — сказал Иван и услышал более громкий вздох, предшествующий новым рыданиям.

— Был, — эхом вторила она и плакала.

— Уверен, у него имелись веские причины сохранить свою болезнь в тайне. Мы можем не ехать прямо сейчас к тебе домой, приедем утром.

— Нет, едем сейчас.

Ирина притихла, превратившись в жалкий комочек, как бумага, которую мнут в руках и ради забавы бросают в мусорное ведро на дальность попадания. Так она себя и чувствовала: будто ее швыряли от стены к стене.

Волков не владел даром красноречия в полной мере, поэтому смутно представлял себе, что нужно говорить в таких ситуациях. Он понимал, что разница в том, что чувствует сейчас она и что чувствовал он, когда умерла бабушка — огромная. Ира — папина дочка, привыкшая жить под его большим крылом. Принять факт его смерти она не сможет еще долгое время. А он рано стал самостоятельным, и душа его закалилась тоже слишком рано, как он бы, наверное, ни хотел, но никто не спрашивал.

— Все меняется, кроме природы, — неожиданно ожила Ирина, поднимая голову, прилипшую лбом к боковому окну. — Ты замечал когда-нибудь, как все меняется, а она будто усмехается над любым техническим прогрессом?

— Какие-то мысли интересные пришли в голову? Поделись своими наблюдениями.

— Мы живем всего лишь в отведенный нам срок: тратим деньги и время, оставляем после себя мусор и свалки металла.

— Да, Ира, люди не ценят природу. Не всегда можно научить человека мусор выкидывать в урну, а не на асфальт.

— И мы с тобой умрем, а эти деревья, которые мы сейчас проезжаем, будут тут стоять еще век.

Иван распознал сигнал тревоги в ее словах. Подобные размышления всегда являются предвестниками депрессии, в течение которой она будет генерировать все новые и новые антиутопические идеи бессмысленности жизни.

— Они тоже умрут в свое время. Человек убьет их.

— Мы все убиваем и разрушаем, Вань, — прошептала она, уже вовсю отданная во власть хандры. — Смысл жить, если все равно умрем, и все нами сделанное исчезнет?

— Ира, ты еще ничего не сделала, чтобы это могло быть заметено песками времени. Пока что смерть не может у тебя ничего отобрать и оставить твое пребывание на этой земле бесследным.

На него в непонимании уставилась пара потухших глаз, напоминавших Волкову горячий, тающий шоколад. Ее лоб прорезала хмурая вопросительная морщинка. Все в нем восставало и бунтовало, требуя укрыть эту малышку, которая сейчас сливалась с темнотой ночи в своем черном пальто, от любого горя.

— Но это не значит, что ты ничего уже не создашь. Твоя жизнь теплится прямо сейчас в твоих же руках. Никто не может отнять у тебя право выбора, никто не в силах повернуть вспять последствия этого выбора. Ты видишь жизнь в данный момент без прикрас, без красивой шляпки и бутоньерки в кармашке. Она сбросила маски, обнажила свое уродливое лицо. Теперь ты знаешь, что жизнь может отнять у тебя все, ты ни над чем не властна.

— Да уж, за этой дурацкой жизнью тянется только траурный шлейф, — обиженно пробубнила Ирина, готовая, как маленький ребенок, тотчас же поджать губы и тыкать пальцем в весь белый свет и винить его в своих неудачах.

— Зачем же тогда что-то создавать, Вань, если годы смоют любое твое достижение, точно песок у морского побережья?

Знал бы он ответ на этот каверзный вопрос. Нет более неудобных и ставящих в тупик вопросов, чем те, что касаются жизни. Настолько она многогранна и неизведанна, настолько глубокая и простирающаяся во все стороны, что ее просто невозможно охватить человеческим умом.

— Не знаю, Ира, правда. Я никогда не спрашивал себя, с какой целью я пытаюсь заработать больше денег, работаю на двух работах и мечтаю о создании семьи. Так надо. Мы для этого были кем-то созданы. Мы, люди, творим и вытворяем, а время решает уже само, что ему пощадить, а что бесцеремонно разрушить. Но уйти из этой жизни и ничего не оставить… Получается, ты даже не смогла реализовать потенциал своего существования. То же самое, как купить соковыжималку, но так ей ни разу не воспользоваться, продолжая пить сок из пакетов.