Навь и Явь

Мастерицы были слишком загружены работой, чтобы отлучаться домой на обед, и служанки княжны приносили им еду в корзинках сначала в кузню, а когда началась сборка часов – на башню. Мечате с дочерьми обед приносила сама Свентава, и её приход озарял всё вокруг медово-мягким летним светом, заставляя сердце молодой влюбчивой холостячки Светолики биться чаще. Умом княжна осознавала, что Свентава не свободна, что она – любящая супруга и мать троих дочерей, но чувства буйствовали, заставляя кружиться и голову. Однажды во время обеда Свентаве вздумалось взойти на смотровую площадку, чтобы поглядеть на окрестности с высоты; поев и отдохнув, оружейницы продолжили работу, а ноги княжны сами повлекли её туда, куда рвалось сердце – следом за Свентавой. Та всё ещё самозабвенно любовалась залитыми солнцем лугами и лесом, стоя у зубчатого ограждения, и от неожиданности вздрогнула, когда Светолика коснулась её плеча.

– Ах! – вскрикнула она, глянув вниз и пошатнувшись.

– Я держу тебя, – засмеялась Светолика, крепко обхватив её сзади за талию и разворачивая к себе лицом.

– Голова что-то... закружилась, – пробормотала супруга Мечаты.

Держа её в объятиях, княжна никак не могла в своём сердце выбрать, кто лучше – Нэя или она. При мысли о Нэе душу охватывала светлая, летучая тоска, хотелось покинуть землю и взмыть в небеса, в далёкую заоблачную страну, где обитала синеокая хранительница – может быть, самую чуточку занудная и велеречивая, но преисполненная манящего света знаний; Свентава же – земная, близкая и тёплая... Её пышная мягкая грудь взволнованно вздымалась, прижатая к груди Светолики, кожа пахла яблоками и мёдом, а руки – хлебом и травами. Перед мысленным взором княжны вмиг ожила недавно подсмотренная картинка: Свентава срывала губами малину в саду, полагая, что её никто не видит – столь чувственно, соблазнительно и трогательно... Этот яркий и сладкий от ягодного сока ротик так и манил, так и просил поцелуя! Находясь во власти неукротимого желания и жарко дыша, словно в хмельном бреду, Светолика без дальнейших раздумий прильнула к податливо-нежным, шелковисто-влажным губам Свентавы.

Она сорвала этот поцелуй, как сочную ягодку малины, но всего один: отвернув лицо, Свентава упёрлась Светолике руками в плечи. Как дивно хороша она была с пятнышками румянца на щеках и колючими искорками возмущения в ясных глазах! Но первые ощущения княжну не обманывали: красавица поддалась поцелую, не отвергла его сразу, и лишь потом разум взял в ней верх над бессознательными чувствами.

– Что ты делаешь, госпожа! Пусти! – зашептала Свентава, вырываясь.

– Не рвись так сильно, а то мы обе упадём, – сказала Светолика, игриво двинув бровью.

Женщина снова глянула вниз и обмякла, ослабела в её руках.

– Ох...

– Тебе нечего бояться, я крепко тебя держу, – дохнула ей в губы Светолика.

Она чувствовала своей грудью бешеное сердцебиение Свентавы, а испуганно-негодующий блеск чудесных глаз с пушистыми ресницами веселил княжну. Однако она разжала объятия, и супруга Мечаты, тут же воспользовавшись свободой, открыла проход и исчезла в нём.

Светолика ждала новой встречи с нетерпением. Механизм был собран, круглая слюдяная рама со стрелками установлена, и до пуска часов оставалось совсем немного – только щели в стене заделать да пол подмести. На следующий день все работы завершили, и Светолика с Мечатой торжественно установили правильное время и завели часы. Княжна выплатила всем, кто потрудился над ними, щедрое вознаграждение.

– Славно мы поработали, – сказала она, с улыбкой окидывая взглядом движущиеся части часового механизма. – Надо это отметить! Пусть все, кто приложил руку к созданию этих часов, приходят послезавтра ко мне на пир!

– А в какое время, раз уж у нас теперь есть такой точный измеритель? – с улыбкой спросила Мечата.

– Начало – в три часа пополудни, – подумав, добавила княжна.

– А что с маленькими часами прикажешь делать? – осведомилась оружейница.

– Хм, – задумалась Светолика. – Ну, пускай у тебя в кузне стоят и время тебе показывают.

Она составила список тех, кого хотела бы видеть за своим столом, и велела дружинницам ко всем наведаться с приглашением. Позвала она, конечно, и своих родительниц; матушка Златоцвета была, правда, в то время на сносях, и княгиня Лесияра тут же прислала дочери через дружинницу ответ: «Ежели Злата хорошо себя чувствовать будет, непременно придём».

В загородной усадьбе Светолики закипела подготовка к приёму гостей: множество домашней птицы и скотины попало под мясницкий нож, дружинницы несли свежедобытую дичь и рыбу, а кухарки с ног сбились, стряпая праздничные кушанья... Княжна, удалившись от всей этой кутерьмы, бродила по лугу среди цветущего разнотравья, и ей вдруг вспомнилась Нэя. Как ей захотелось погрузиться в мудрую колокольчиковую синеву её глаз и растянуться на траве возле сверкающей на солнце Реки Времён, слушая сказания о богах и людях! Светолика была готова принести жертву Ветрострую и молить его, чтобы тот нагнал грозовых туч, и тогда она без страха и с радостью подставилась бы под молнию, лишь бы снова очутиться в чудесном неземном чертоге, озарённом ласковым светом недосягаемой Нэи.

Впрочем, вместо этого княжна перенеслась к дому Мечаты – к другой, более близкой и земной, но не менее прекрасной женщине. Оружейница была на работе в кузне, и её ясноглазая супруга, мурлыкая что-то себе под нос, развешивала во дворе выстиранное бельё. Увидев незваную гостью, она вскрикнула и метнулась в малинник, но этим только пробудила в Светолике кошку-охотницу. Княжна вся исцарапалась о колючие, выше человеческого роста, ветки, но настигла «добычу» и через мгновение вновь ощущала мягкость её груди и чистый, сладкий запах её кожи.

– Госпожа, не надо, молю тебя, – слабо отбиваясь, стонала Свентава. – Не принуждай меня...

– Только если ты сама хочешь этого, – лаская дыханием её шею и нежный, чуть заметный пушок на щеках, шепнула Светолика. – А ты хочешь, я чувствую... Ты выдала себя тогда, на башне: поцелуй всё сказал лучше любых слов. Прекраснее тебя я ещё не видела никого!

– Для чего я тебе? – всхлипнула женщина. – Позабавиться? Ты ещё найдёшь свою суженую, ещё полюбишь по-настоящему... А я...

Стирая тёплые солёные капельки с её щёк, княжна помертвела от горестного холода, разливавшегося внутри. Нет, не этого она хотела, не затем сюда шла, чтобы видеть эти невинные, лучистые глаза полными слёз.

– Прости меня, – касаясь губами лба Свентавы, вздохнула Светолика. – Не плачь, прошу тебя... Я не хочу, чтобы ты горевала и корила себя за измену супруге, которую ты, я верю, любишь. И Мечату я слишком уважаю, чтобы так поступать с нею. Я не трону тебя... Прости.

Нырнув в проход и вновь оказавшись на солнечном лугу, княжна с рычанием кинулась в траву. Оставался только один способ сбросить теперь уже никому не нужное сладострастное напряжение, и она им здесь, вдали от чужих глаз, воспользовалась.

Впрочем, зато ей было не совестно смотреть в глаза Мечате на пиру, который, к слову, удался на славу. Столы смотрелись богато и едва ли не трещали от угощений, а гости глазели на башенные часы, разинув рты и задрав головы. Когда раздался красивый тягучий перезвон, все подумали, что на башне кто-то бьёт в колокола, но Светолика пригласила всех сомневающихся внутрь, дабы они воочию убедились, что там нет ни души, а часы бьют сами.

Родительницы на пир не прибыли. Незадолго до его начала княгиня Лесияра прислала весточку: «У твоей матушки Златоцветы начались схватки, а посему, возможно, припозднюсь». А между тем гости уже в который раз пили за здравие наследницы белогорского престола, прославляя её изобретательность и ум:

– Это ж надо было такое выдумать!

Светолика подняла свой кубок, но нутром ощутила укол совести: а заслужила ли она все эти похвалы? Она лишь почерпнула сведения в Реке Времён, не имея понятия, кому и в каком веке на самом деле принадлежало это изобретение. А может, это было и вовсе иномирное знание... Но сделанного не воротишь – часы шли, звучно отбивая время, и иного их создателя, кроме Светолики, мир пока не знал. Княжна пила, стараясь хмелем заполнить тоскливую пустоту внутри: не было рядом ни единой живой души, которой она могла бы доверить свои сомнения... Одна лишь Нэя, наверное, и знала ответы на её вопросы, но как до неё снова достучаться?

Правительница Белых гор явилась на пир уже почти под конец, но с её прибытием праздник получил новый виток, а к отяжелевшим от съеденного и выпитого гостям чудесным образом вернулась бодрость.

– Прошу прощения за опоздание, – сказала Лесияра. – У меня добрая весть: моя супруга Златоцвета благополучно разрешилась от бремени двойней!

На её немного бледном лице ещё лежала печать переживаний и усталости, но глаза сияли счастьем, и Светолика первой поспешила её поздравить. Родительница ответила ей крепкими объятиями, а вокруг поднялся весёлый гвалт. Радостная новость впрыснула в застолье новые соки, и гости с неведомо откуда взявшимися силами принялись пить за пополнение в семействе государыни.

– Ну, а ты по какому поводу гуляешь? – спросила княгиня у дочери.

Как раз в это мгновение часы начали бить, и Светолика с улыбкой вывела родительницу под озарённое последним отблеском заката небо. На первый взгляд казалось, что на сторожевой башне золотисто светится огромное круглое окно, но на этом окне чернели двенадцать отметок и затейливые стрелки.

– Вот эти часы мы с Мечатой и ещё семью мастерицами закончили устанавливать позавчера, – объявила Светолика. – Отмечаем окончание работы.

– Вот так диковинка, никогда прежде такого не видела, – озадаченно молвила Лесияра.

– Как видишь, солнце скрылось, а они показывают время, – уже в который раз за день пояснила княжна. – До полуночи осталось совсем немного – один час. Ежели пожелаешь, можем посмотреть, как эти часы устроены внутри.

– Было бы весьма любопытно взглянуть на их устройство, но... кажется, придётся отложить это до другого раза, – со смущённой усмешкой ответила княгиня, прикрывая праздничным плащом с богатой сверкающей вышивкой два влажных пятнышка на рубашке. – У Златы оказалось мало молока, и одну из твоих сестричек буду кормить я. Прости, я тебя покину... Надобно переодеться.

– Да, государыня, конечно, не смею тебя задерживать... Передавай привет матушке Златоцвете и поцелуй от меня сестричек, – проронила княжна, приподняв уголки губ в улыбке. – Очень хотелось бы их поскорее увидеть...

Лесияра уже повернулась, чтобы открыть проход, но вдруг остановилась и устремила на Светолику проницательно-ласковый взор.

– Мне это чудится, или тебя снедает какая-то печаль? Иди-ка сюда, дитя моё, обними меня...

Княжна, прогоняя хмурые тени с лица, от души обняла родительницу, и пятнышки от молока прохладно коснулись её груди.

– Всё хорошо, я не печалюсь ни о чём, государыня, – сказала она, с удивлением чувствуя, что тягостная пелена усталости сползает с души. – Я рада, что ты заглянула.

В конце концов, ради чего она всё это сделала? Не ради славы, нет! Не ради похвал и всеобщего восхищения... Ею двигала жажда познания и деятельности, стремление к совершенству и желание приносить пользу. Теперь люди в любую погоду, днём и ночью могли узнавать время. Осознав всё это, Светолика ощутила мир в своём сердце.

Гости упились до бесчувствия, и всех пришлось размещать на ночь в усадьбе, включая Мечату с дочерьми и прочих оружейниц, работавших над созданием часов. Светолика переборола свой хмель на ногах, опасаясь дурноты и головокружения в постели; проглянувшие звёзды застали её на смотровой площадке сторожевой башни, где она, кутаясь от ночной прохлады в плащ, устремляла взгляд к мерцающей тёмной бездне, а мысли – к недостижимому сияющему чертогу, в котором жила Нэя.

Ища лекарство от своих сердечных терзаний, Светолика с головой окунулась в дела, но ещё долго к ней приходил призрак Свентавы, закутанный в плащ из яблочно-медового духа, оплетённый колдовским шелестом трав и озарённый малиновыми лучами заката. Княжна старалась без крайней надобности не заходить к Мечате, а если требовалось встретиться, предпочитала приглашать оружейницу к себе, чтобы не идти в хлебосольный дом, где всегда было тепло и витали вкусные запахи. Так она держалась от сердечной боли подальше.

Но одна обитательница этого дома не желала прерывать завязавшейся между ними дружбы. Зеленоглазым оленёнком она резвилась неподалёку от усадьбы, искала грибы и ягоды в лесу, норовя как бы случайно встретиться с охотящейся княжной-кошкой. У Светолики не хватало духу прогнать Зденку, а сердце невольно согревалось при виде девочки, которая спешила к ней, забыв корзинку с земляникой... Растянувшись на солнцепёке в кошачьем облике, княжна нежилась под прикосновениями чешущих и ласкающих рук, позволяла озорной Зденке играть со своим хвостом и могла стерпеть от неё всё, даже дутьё в уши и нос, а также щекотание чувствительных подушечек лап.

Так пролетели три или четыре весны, шурша белоснежными крыльями и устилая землю душистой метелью яблоневых лепестков. Решив основательно отдохнуть от дел, княжна отправилась на долгую рыбалку со своими советницами и дружинницами; несколько дней кряду кошки соревновались, кто выловит самую крупную рыбину, а в промежутках между ловлей поглощали хмельное питьё в огромных количествах. Голова Светолики гудела в этой нескончаемой круговерти: вечером – властные объятия хмеля и искры, летящие в тёмное небо от костра, а поутру – отрезвление в ледяной воде горного родника. На шестой или седьмой день, отяжелевшая и уставшая от затяжного загула, Светолика сидела на камне и смотрела, как дружинницы чистят рыбу и насаживают её на вертелы над кострами; в голове стоял надсадный комариный писк, от которого никак нельзя было отделаться. Вдруг сквозь дымную завесу – или это мерещилось княжне? – проступили очертания знакомой девчоночьей фигурки. Высокая, голенастая и худенькая, с толстой пепельно-русой косой, Зденка, казалось, медлила на излёте своего детства, а порог девичества не торопилась перешагивать; под её рубашкой на груди едва-едва наметились два бугорка, все её движения ещё были полны детской порывистости, но время от времени в них уже сквозило отдалённое подобие кошачьей женственной плавности. Она шагала к костру Светолики, смущаясь от присутствия множества изрядно выпивших женщин-кошек, а её руку оттягивала корзинка, полная спелой лесной земляники.

– Ты? – удивилась княжна. – Ты чего пришла, козочка? Случилось что-нибудь?

Она не ожидала, что у Зденки достанет смелости явиться на эту рыбалку-попойку; это было не самое подходящее место для девочки, а взгляды, которые дружинницы бросали на неё, заставили княжну нахмуриться и напрячься.

– Ничего не случилось, госпожа, – тихо ответила Зденка, на миг потупив взор и ставя корзинку на береговой песок. – Просто соскучилась по тебе, захотелось тебя увидеть... Мне не следовало приходить?

Взглянув в эти жгуче-испытующие, пристально-зелёные очи, в которых уже проступала недетская, девичья томность, Светолика провалилась в вязкую глубь слегка хмельной озадаченности. А девочка-то подросла – уже не ребёнок, но ещё и не женщина. Трогательно угловатая хрупкость плеч, худоба длинных ножек и синие жилки на тоненьких запястьях – всё это вызывало у княжны щемящее желание прижать Зденку к себе и укрыть от посторонних взглядов.

– Это что за красавица к нам пожаловала? – послышался развязный голос советницы Солнцеславы. – Госпожа, тебя что, на совсем молоденьких потянуло?

Зденка вздрогнула и невольно придвинулась ближе к Светолике, увидев за своим плечом грозную женщину-кошку в высоких рыбацких сапогах, с угрюмым огнём в золотисто-карих глазах и со шрамами от когтей на щеке, оставшимися после давней схватки с Марушиным псом близ границы. Мудрая проседь в тёмных кудрях не старила её, а весь облик говорил о том, что эта кошка – умелый воин и многое на своём веку пережила.

Брошенные Солнцеславой слова привлекли внимание остальных кошек, и в их взглядах появился подогреваемый хмелем насмешливо-пошловатый огонёк. Глухое негодование зарокотало в душе Светолики, бешеным зверем встало на дыбы желание раздать оплеух и затрещин всем, кто позволил себе усмехнуться и косо посмотреть на её юную приятельницу... А потом вдруг какой-то трезвый, рассудительный внутренний голос сказал укоризненно: «А не твоя ли в том, княжна, вина?» Надо было или заканчивать с этой дружбой, или... что-то с этим делать, чтобы защитить честь невинной девочки, не позволить даже тени чужих похабных мыслей опорочить её чистый облик.

С непроницаемо-угрюмым лицом княжна многозначительно положила ладонь на рукоять кинжала на своём поясе, и все напряглись: что же сейчас будет?.. Клинок с грозным лязгом сверкнул, вынутый из ножен, и вонзился в кусок рыбы, поджариваемой на углях. Все выдохнули.

– Солнцеслава, я уважаю тебя и всегда ценю твои советы, – проговорила Светолика, дуя на горячее розовое мясо, пахнущее дымком костра. – Я понимаю: все мы тут не вполне трезвы, а потому с языка может легко сорваться непотребное... Но прими мой совет на будущее: следи за тем, что говоришь, когда дело касается этой девочки. Она – моя названная сестра, и я не позволю никому марать её честь даже малейшим подозрением на... гм, на то, о чём вы все, пошлячки, подумали. Зденка, – добавила княжна, сменив грозный тон на ласковый, – иди сюда, сядь рядом...

Обняв девочку за плечи, она протянула ей пласт рыбы на кинжале, и та осторожно и скромно отщипнула кусочек, боясь даже посмотреть на Солнцеславу.

– Хм... Я прошу прощения, госпожа, – между тем молвила та. – И вправду, не подумав брякнула.

Поклонившись, она отошла, дабы более не смущать своим присутствием нахохлившуюся и настороженную Зденку.

– Не бойся, я не позволю никому тебя обидеть, – шепнула Светолика. – Не обращай внимания... Мы тут уже целую седмицу не просыхаем, совсем распоясались. Я тоже по тебе соскучилась, моя козочка, но сейчас и правда... не лучшее время и место. Уж не обижайся... От таких гулянок тебе лучше держаться подальше.

– Мне уйти? – подобравшись и потемнев лицом, спросила Зденка.

– Да, иди-ка домой, увидимся в другой раз... Хотя погоди, – княжна удержала за руку поднявшуюся и шагнувшую было прочь Зденку, а потом засмеялась смущённо и растерянно. – Сама не знаю... Не хочется тебя отпускать, хотя следовало бы.

– Угощайся, госпожа, – предложила вмиг повеселевшая Зденка, снова садясь подле княжны и ставя себе на колени корзинку. – С тобой я никого и ничего не боюсь.

Бросив в рот щепоть душистых ягод, Светолика чмокнула девочку в висок – туда, где под тонкой загорелой кожей щекотно билась голубая жилка. Поймав губами её биение и вдохнув запах травяного отвара от волос Зденки, она поплыла на волнах застарелого, многослойного хмеля, а девочка шепнула, доверчиво прильнув к её плечу:

– После того, как я увидела, как в тебя попала молния, меня уже ничто не сможет напугать. Но разве мы смешивали нашу кровь, чтобы ты называла меня сестрой, госпожа?

– Просто надо было как-то тебя оградить... от домыслов, – усмехнулась Светолика. – Но сделать это никогда не поздно.

Лезвие кинжала прорезало кожу, но боли княжна не почувствовала. Под сердцем урчала нежность при взгляде на изящный изгиб этих пушистых ресниц, на очертания маленького ушка с розовой мочкой, просвечивающей на солнце... Зденка последовала её примеру, порезав себе палец, и её лицо на краткий миг исказилось от боли, но она, закусив губку, даже не пискнула. Их пальцы соединились, и кровь смешалась липко и влажно, а в порезах стучал пульс.

– Ну вот, теперь мы с тобою породнились, – сказала Светолика. – Не зови меня госпожой, зови сестрицей.

Сквозь хмельную дрёму слипающихся ресниц она с усмешкой наблюдала, как осмелевшая Зденка щедро раздавала всем свою землянику, поднося корзинку то одной кошке, то другой, и те с улыбками принимали угощение. Только перед Солнцеславой Зденка сперва замешкалась, не решаясь к ней подойти, но потом всё же предложила ягод и ей.

– Ну вот, всё раздала, – усмехнулась советница, заглянув в почти опустевшую корзинку. – Домой-то что понесёшь?

– Ничего, себе я ещё наберу – благо, земляники в лесу много, – пролепетала девочка. – Бери, госпожа, угощайся...

Взяв себе горсть ягод, обладательница боевых шрамов поцеловала Зденку в щёчку, а та, смущённая, вернулась к Светолике.

– Ты Солнцеславы не бойся, – устало мурлыкнула княжна, обнимая плечи новоиспечённой сестрёнки и грея её в своих объятиях. – Тоскует она... Два года назад овдовела, а её младшая дочка – твоя ровесница.

Быстрокрылыми журавлями пролетели ещё несколько вёсен, превратив Зденку из нескладной девочки-подростка в милую большеглазую девушку, исполненную спокойной, чуть печальной, молчаливой красоты. Пепельно-русую косу толщиной в руку украшали вплетённые нити бисера, в ушах покачивались серёжки с алыми, как заря, лалами; на гуляньях она была тише воды, ниже травы – отмалчивалась где-нибудь в сторонке, плясать не любила. Озабоченные кошки-холостячки побаивались к ней приставать: все знали, что её названная сестра, княжна Светолика, горой за неё.

А Светолике не давали покоя сны о Реке Времён. Из всех виденных ею там вещей больше всего запала княжне в душу труба для дальнего видения, и она загорелась мыслью сделать её. Но где взять для неё стёкла? Княжна отправилась в путешествие в населённую узкоглазым народом Хину, откуда торговые гости привозили удивительные прозрачные кувшины и вазы, а также бумагу. Там она посетила стекловаренные мастерские и своими глазами наблюдала рождение изящнейших хрупких изделий, достойных украшать княжеские покои. Удалось ей и подсмотреть, как делается бумага, и по возвращении домой княжна озадачила заряславских мастериц новыми целями: научиться делать свою бумагу и своё стекло.

Это оказалось сложнее, чем башенные часы. Лишь через несколько лет упорного труда Светолика наконец получила в свои руки изогнутые стёкла с нужными свойствами, и сторожевую башню увенчала знаменитая подзорная труба – та самая, в которую Дарёна будет рассматривать черешневый сад и окрестный лесок.

Путешествуя по жарким странам с горячими песчаными пустынями и великолепными дворцами, Светолика пленилась роскошным и прихотливым, как закутанная в покрывало восточная девица, цветком – розой. Пышные, шелковисто-нежные бутоны цвели на колючих кустах, бросая своей неприступностью вызов пытливой княжне. Этот цветок был словно прихотливая женщина, сердце которой не так-то просто завоевать, и Светолика не устояла перед этими чарами и похитила предмет своей страсти, а попросту говоря – выкопала несколько кустов и посадила у себя в цветнике. Такое обращение с собой привередливая красавица сочла слишком грубым и начала чахнуть, сбросив все бутоны. Княжна была опечалена и озадачена. Разглядывая кусты и размышляя, что же им надо для благополучной жизни и обильного цветения, она вдруг услышала нежный, как воркование голубки, девичий голос:

– Не ладится что-то, сестрица? Может, я могу чем-то помочь?

Живо обернувшись, Светолика увидела скромницу Зденку, стоявшую в нескольких шагах от цветника и застенчиво теребившую кончик косы. Нежность властной волной сразу захлестнула сердце, и уже в следующее мгновение княжна кружила названную сестру на руках, а та осыпала всё вокруг серебристыми блёстками своего смеха.

– Будь они неладны, эти странствия! – воскликнула Светолика, поставив девушку на ноги и ласково сжав её пальчики. – Как же долго я тебя не видела! Какая ты стала...

Слова вдруг иссякли, утонув в тёплой, вопросительной глубине зрачков Зденки. «Какая ты красивая», – хотела Светолика сказать, но осеклась. Уместно ли это? Позволительно ли пожирать девушку, клятвенно смешавшую с ней свою кровь, совсем не сестринским взглядом? Как бы то ни было, Зденка расцвела, и хоть её неброскую красу нельзя было сравнить с ярким великолепием розы, но нежное очарование скромного, проникновенно-душистого ландыша вполне подходило для описания её набравшей полную силу девичьей прелести.

– Ну, как ты тут жила-поживала без меня? Наверно, уж сватался к тебе кто-то? – спросила Светолика, ощутив, к своему удивлению, укол ревности при мысли о том, что Зденка может стать чужой супругой. Казалось бы, что в том плохого? Ум понимал, что за девушку следовало бы в этом случае только порадоваться, но зеленоглазый змий-собственник вгрызался острыми зубами в сердце...

– Нет, сестрица Светолика, пустое это всё, – вздохнула Зденка, и тень грусти заволокла ясный свет её очей.

– Это отчего ж? – насторожилась княжна, беря её за подбородок. – А ну-ка, посмотри на меня... Почему пустое-то?

– А не судьба мне, – мёртвым осенним листом сорвались с губ Зденки слова, и среди ясного летнего дня вдруг потянуло промозглым холодом.

– Да почему не судьба-то? Кто тебе такое сказал? – нахмурилась княжна. – У тебя ещё всё впереди, козочка, рано тебе такие печальные думы в свою душу пускать... Ты ведь ещё и не искала толком свою половинку!

Жгучим холодом тревоги облилось сердце Светолики от взгляда Зденки, исполненного сдержанной тоски и смирения. Откуда взялось в глазах столь юной девы подобное уныние? Отчего такая мрачная картинка грядущего?

– Не выдумывай, сестрёнка, – только и смогла пробормотать Светолика, привлекая Зденку к себе и щекоча дыханием её лоб: тот как раз был на уровне губ княжны. – Не зарекайся. Судьба ещё постучится в твою дверь обязательно, вот увидишь.

Горькая улыбка тронула губы Зденки – усмешка безнадёжного больного, которому все твердят: «Ничего, не унывай, ты поправишься!» Да только он-то знает, что не дожить ему до следующей весны...

– Да ну, Зденка, перестань, – тряхнув волосами, решительно сказала Светолика. – Знаешь, ты мне ближе моих родных сестёр, и я хочу, чтобы у тебя всё сложилось хорошо! Не вздумай кручиниться по выдуманному поводу.

– Сердце не обманешь, – чуть слышно прошелестел грустный голос Зденки.

– Глупости, – отрезала княжна. – Какие твои годы! Рано записывать себя в старые девы, всё может ещё сто раз измениться. – И, чтобы перевести разговор в другое русло, подошла к привередливым кустам: – Глянь-ка вот лучше: добыла я в далёкой жаркой стране цветок невиданной красы. Хотела, чтобы в Белых горах он прижился и глаз нам радовал, да видать, не нравится ему здесь.

– А как цветок этот зовётся? – полюбопытствовала Зденка.

– У него на родине кличут его «гуль», а иные народы зовут розою или триандафилом – цветком о тридцати лепестках, – ответила Светолика. – Может, можно что-нибудь сделать? Влить, к примеру, в него силу Лалады, как это вы, девы, умеете?

Зденка подошла к кустам, задумчиво разглядывая их. Присев на корточки, она ласково щекотала и теребила тёмно-зелёные, блестящие на солнце листья, укололась о шип и тихо ойкнула.

– Своенравный цветок, – хмыкнула она.

А Светолика с замиранием сердца ждала чуда. Дочери Лалады обладали даром исцелять людей, а белогорские девы вливали во всё, что растёт на земле, живительную силу. Может быть, этот согревающий свет, заключённый в хрупких, полупрозрачных пальчиках Зденки, оживит розы и заставит их цвести на чужбине так же, как они цвели в своём родном краю?

– Ну же, – шептала девушка, осторожно касаясь листьев, – расскажите мне, что вас гнетёт? Вы тоскуете? Вам плохо? Чего вам не хватает?

Безветренное солнечное пространство натянулось и звенело золотой струной, а кусты вдруг зашелестели, словно отвечая Зденке и на что-то жалуясь. Та внимательно слушала их вздохи и шёпот, а потом улыбнулась и приняла на свои ладони протянувшиеся к ней веточки.

– С твоего позволения, сестрица, я сама буду за ними ухаживать, – сказала она, выпрямляясь. – Их любить надобно, поливать, разговаривать с ними... А как ударит первый морозец, потребуется кусты подрезать и хорошенько укутать. Под снежным одеялом они перезимуют, а весной, как освободим их из-под укрытия, проснутся и зацветут. Этим летом цветов мы от них уж не дождёмся: привыкнуть розам надо к новому месту, освоиться, прижиться, пропитаться духом нашей земли.

С тех пор каждое утро Светолика, пробуждаясь, сразу же выглядывала в окно, из которого был виден цветник. Первый румянец ещё только начинал заниматься на восточном краю неба, готовясь спугнуть росистую прохладу и разбудить птиц, а Зденка уже была около розовых кустов – удобряла, полола, рыхлила, а раз в семь дней обильно поливала. Нежно пропуская меж пальцев листочки, она шептала растениям ласковые слова, и мягкий, как утренняя заря, свет её улыбки вливал в кровь княжны пьянящее зелье. Кусты не цвели, но и не чахли, напротив – пускали новые зелёные побеги, разрастаясь всё пышнее, и в их шелесте слышалось довольство, когда девичьи ладошки подносили им в горстях чудесное питьё – свет Лалады. Но их будущее цветение зависело от того, как они перенесут свою первую зиму на чужбине.

Тихим, прохладным утром в конце лета Светолика, как всегда, выглянула в окно, чтобы полюбоваться Зденкой, хлопочущей около розовых кустов; каково же было её удивление, когда она увидела, что девушка там не одна. Советница Солнцеслава, носительница воинственных шрамов, склонилась к её ушку и что-то вкрадчиво и настойчиво говорила ей, а Зденка слушала, сдержанно опустив ресницы и стискивая в руках маленькую лопатку и грабельки, которыми она рыхлила почву под кустами. Солнцеслава пыталась заглянуть ей в глаза и, видно, добивалась от неё ответа на какой-то вопрос, но девушка хранила напряжённое молчание и избегала встречаться с женщиной-кошкой взглядом. Рассудив, что этот разговор Зденке неприятен, Светолика сочла нужным незамедлительно вмешаться.

Девушка вздрогнула, когда княжна неожиданно шагнула к ним из прохода, а Солнцеслава поклонилась.

– Доброго тебе утра, госпожа, – проговорила она почтительно. – Ты не подумай чего дурного... По сердцу мне твоя названная сестрица, а я, как ты знаешь, вдовствую. Я была бы счастлива, если бы Зденка озарила своим светом остаток моего жизненного пути. Вот и пришла я спросить у неё, как она к этому относится... Ничего плохого у меня и в мыслях нет, госпожа, поверь.

– А тебе не приходило в голову, что этим, возможно, ты сбиваешь её с предназначенного ей пути, а у кого-то отнимаешь будущую невесту? – нахмурилась княжна. – У неё вся жизнь впереди, и судьба её ещё не стучалась у порога.

– Так я и хотела узнать, не было ли у неё каких-либо знаков, предчувствий, – пояснила Солнцеслава. – И она сказала, что нет.

– Вот именно, ПОКА нет, – прикрывая Зденку плечом, сказала Светолика. – И вполне возможно, они ещё будут, поэтому не советую тебе спешить с предложениями. Кто знает, а вдруг у неё другая дорога, не связанная с тобой? Подождём ещё.

Пришлось Солнцеславе уйти несолоно хлебавши – лишь её угрюмоватые глаза колко блеснули, а ноздри дрогнули. Когда она исчезла из виду, Зденка облегчённо выдохнула.

– Благодарю тебя, сестрица, что замолвила за меня слово, – сказала она смущённо. – Солнцеслава уж давно посматривает на меня и делает намёки... Даже домой к нам приходила, с родительницами моими вела разговоры – мол, не против ли они.

– Похоже, не на шутку запала ты ей в душу, – усмехнулась княжна. – Знаешь, а она была бы тебе неплохой парой... Но, разумеется, ежели это не идёт вразрез с твоими чувствами.

– Ты взаправду так считаешь? – дрогнувшим голосом спросила Зденка, помрачнев.

– Слушай своё сердце, – вздохнула Светолика, нежно скользнув пальцами по её бархатистой щёчке. – Может быть, оно ещё подскажет тебе другой путь.

– Мой путь мне уже известен, – проронила девушка, присаживаясь около кустов и возобновляя свою работу.

– Опять ты за своё! – покачала головой княжна. – Ничего ещё не известно, запомни это.

Руки Зденки деловито орудовали лопаткой и грабельками, но от Светолики не укрылось подозрительно частое моргание и влажность её ресниц. Сердце княжны содрогнулось от нежной жалости, и она не сдержала порыв – прикоснулась тыльной стороной кисти к взволнованно рдеющей щёчке девушки. Спина Зденки напряжённо выпрямилась, словно та проглотила портновский аршин, веки затрепетали и блаженно сомкнулись, а потом пылающая щека прильнула к руке княжны. Столько отчаянной нежности, столько боли было в этом движении, а в горьком изломе едва наметившейся улыбки проступала такая обречённость, что Светолика окаменела, сражённая догадкой...

– Нет... Зденка, уж не вообразила ли ты себе, что... – начала она и осеклась под хлёстким, как пощёчина, взглядом болотно-зелёных глаз.

Слова были не нужны: пронзительные искорки в глубине печальных девичьих очей сказали всё. Светолика отступила, чувствуя, будто тяжесть всех Белых гор опустилась ей на плечи невидимым грузом.

– Дитя моё, это невозможно, – вздохнула она. – Мы смешали свою кровь, этим связав себя нерасторжимыми узами родства. Даже если бы я пожелала всем сердцем, я не смогла бы взять в жёны свою названную сестру.

Вонзив лопатку в старательно разрыхлённую землю, Зденка вскочила и бросилась бежать в сторону пруда. Светолике не составило труда настигнуть и поймать её в объятия; сперва пришлось вытерпеть кратковременный град ударов девичьих кулачков, а потом подставить грудь под поток слёз.

– Я знаю, – всхлипывала Зденка. – Я знаю, что это невозможно... Но не могу приказать себе не любить! Это ослепляет меня... Я не увижу знаков и не разгляжу в будущем иной судьбы для себя, пока ты властвуешь в моём сердце...

– Ну, ну... Тш-ш, – успокаивала её Светолика, покрывая мокрое от слёз лицо девушки лёгкими поцелуями. – Эта пелена мешает тебе видеть сейчас, но рано или поздно она поредеет и спадёт... Нужно только подождать и дать себе успокоиться. Ты обязательно найдёшь свою половинку. А я... увы, я не могу стать для тебя ею.

Эти слова вызвали новый взрыв рыданий, и Светолика крепко прижала Зденку к себе.

– Зденка, козочка моя... Я люблю тебя. Ты – моя сестрёнка... Самая родная на свете.

Лето кончилось, сад вспыхнул осенним пламенем, а потом сбросил свой прощальный наряд. Печальная Зденка по-прежнему приходила к розам и готовила их к зимовке – окучивала, насыпала у корней горки смешанного с опилками песка, обрывала не опавшие листья, чтоб розы перестали дышать и погрузились в зимний сон, подрезала ветки. Кусты пригнули воткнутыми в землю дугами, укрыли еловым лапником, а сверху щедрая зима намела толстое белоснежное одеяло. Теперь даже самый трескучий мороз не мог повредить нежные ветки восточной красавицы.

Но не вечно холоднокрылой птице-зиме царствовать: пригрело солнышко, обросли крыши прозрачной бородой сосулек, проклюнулись на проталинах белоголовые подснежники. На Масленой седмице к Светолике постучалась румяная, закутанная в яркий узорчатый платок Зденка – в красных сапожках, в вышитом бисером нарядном полушубочке... Загляденье, а не девица. А в руках у этой чаровницы было блюдо с горкой дымящихся блинов, на которой таял в золотистой лужице кусок масла.

– С весной тебя, сестрица, – поклонилась она вышедшей на крыльцо Светолике.

– М-м, – мурлыкнула княжна, вытащила из стопки блин, обмакнула его в масло и с урчанием съела. – Сама испекла?

– Сама, сестрица, – скромно улыбнулась Зденка, потупившись. – Но не просто так я пришла... Дозволь о деле с тобою поговорить.

Насторожившись, Светолика пригласила девушку в покои, усадила на лавку, а сама устроилась рядом.

– Слушаю тебя.

Немного помявшись, Зденка собралась с мыслями и начала:

– Не хочу я быть обузою своей семье, а потому ищу себе работу. Ключница твоя Листимира уже в весьма почтенном возрасте, и помощница была бы ей не лишней... А потом, когда она совсем служить не сможет, я бы её заменила. С самой Листимирою я переговорила – она не против. Слово за тобой, сестрица.

– Постой, – нахмурилась Светолика, – постой-ка... С каких это пор ты стала своей семье обузой? Из дома тебя, что ль, гонят? Нелады вышли с родными?

– Да нет, всё у нас ладно, никто меня не гонит, – отвечала Зденка, пряча взгляд под ресницами. – Я сама так пожелала. Любо мне за садом твоим ухаживать, вот и хотела бы я у тебя трудиться. Ты не сомневайся, хозяйство вести я умею! Пока в помощницах у Листимиры похожу – освоюсь здесь, а потом и сама управительницей твоих домашних дел смогу стать.

– Не могу взять в толк, для чего тебе это понадобилось, – озадаченно потёрла подбородок Светолика.

– Просто хочу при деле быть, – сказала девушка. – Пользу приносить, чтоб какой-никакой прок от меня был, раз уж судьба моя не складывается...

– Зденка! Сколько раз я тебе твердила – брось эти разговоры! – рассердилась княжна. – Не складывается, потому что ты сама себе это в голову втемяшила и иного видеть не хочешь. Не пойму я, зачем тебе ко мне в услужение идти... А за садом ты, ежели хочешь, и так можешь ухаживать, я всегда рада видеть тебя там, порхающую среди цветов, словно бабочка.

Из глаз Зденки хлынули ручьи слёз, она бухнулась перед княжной на колени и взмолилась:

– Прошу тебя, сестрица, заклинаю светлым сердцем Лалады... Опостылела мне моя светлица, душно мне дома! Рвётся моя душа сюда, к тебе – ступать ногами по полам, по которым ходишь ты, хлеб тебе печь, рубашки для тебя вышивать! Всё, что повелишь ты, исполнять... К тебе ближе быть хочу. Не избранницей, так служанкою готова твоей быть...

– А ну-ка... это ещё что такое! – нахмурилась Светолика, поднимая девушку с колен и заставляя её снова сесть на лавку. – Ну, ну, козочка... Вот, скушай блинок, возьми себя в руки.

Светолика велела подать мёда, и им принесли два кубка. Зденка так дрожала, что часть напитка пролилась мимо её рта. Княжна почти силой заставила её съесть пару блинов, чтобы та, жуя, успокоилась.

– Зденка, милая, ежели ты хочешь жить со мной – я буду рада взять тебя в свой дом, – сказала Светолика, когда девушка после нескольких глубоких вдохов наконец овладела собой. – Но только на правах моей сестры, а не служанки. Ты будешь такой же госпожой, как и я. Всё моё – твоё. Распоряжайся здесь всем, веди хозяйство, ежели тебе это нравится, копайся в саду – словом, делай всё, что тебе заблагорассудится. А коли вдруг случится такое счастье, и судьба всё же постучится в твоё окошко, ты вольна будешь покинуть мой дом, чтобы зажить своей семьёй.

Перед тем как забрать Зденку из родного дома, Светолике пришлось поговорить с её родительницами. Когда она перешагнула порог, погрузившись в тёплые чары знакомых запахов, среди которых главенствовал один – дразнящий медово-яблочный запах светлоокой хозяйки, когда-то так волновавшей её сердце, княжна с удивлением обнаружила, что отболела и зажила давняя рана, опустело гнездо, в котором ворочалась тоска. Спокойно смотрела Светолика на свою былую зазнобу, и уже ничто не сжималось болезненно в груди, только отголосок далёкой нежности аукнулся там кличем журавлиной стаи...

– За девичью честь вашей дочки можете не тревожиться, – заверила она. – Я и сама на неё покуситься не посмею, и никому другому не позволю обидеть. Даю слово, что будет она жить привольно и сытно, ни в чём не нуждаясь – не служанка, но хозяйка в моём доме. А коли встретит она свою судьбу, свадьбу устрою достойную. Ежели вы не против, то отныне все заботы о Зденке я сниму с ваших плеч и возьму на свои, ибо люблю её всей душой, как родную сестру.

Мечата со Свентавой были весьма удивлены желанием дочери покинуть родительский дом ещё до свадьбы, но княжне удалось развеять все их сомнения и подозрения. В тот же месяц Зденка поселилась в своих собственных богатых покоях, получив полное право отдавать повеления слугам наравне с владелицей усадьбы. Впрочем, девушка оставалась скромна в своих запросах и, когда домочадцы княжны обращались к ней «госпожа», смущалась и тяготилась этим. Она стремилась всё делать сама, прислуживать себе не позволяла, а со сходом снега почти всё время стала проводить в саду.

Светолика волновалась, когда с розовых кустов снимали пожелтевший под снегом лапник. Выдержали ли гостьи из тёплых краёв белогорскую зиму? Зденка переживала не меньше княжны и сразу бросилась расчищать песок с опилками, освобождая кусты. К каждому из них она приложила свои чудотворные руки, вливая в растения тёплую силу и живительный свет, а потом удовлетворённо кивнула:

– Живы... Надеюсь, милостью Лалады они нынче зацветут.

Она не ошиблась в своих предчувствиях. Скоро кусты зазеленели, выпустили новые побеги; весна оказалась коварной, и розы прихватило лёгкими заморозками, но Зденка выходила их, ежедневно вливая в них целительный свет Лалады, и дело пошло на лад. К началу лета на кустах показались первые тугие бутоны – белые, светло-розовые, ярко-малиновые и алые.

– Зацвели, красавицы мои! – радовалась Светолика. – А куда б вы делись, ежели за вами присматривает такая кудесница!

С этими словами княжна крепко чмокнула смущённую Зденку в щёчку.

– Да, хорошо прижились... Попробуем нынче размножить их, – сказала та, очаровательно зардевшись и опустив ресницы.

Она нарезала с кустов зелёных черенков, и усилия её волшебных рук принесли плоды: черенки успешно укоренились и в то же лето принялись расти с необычайной скоростью, щедро подпитываемые светом Лалады. Семь материнских кустов дали жизнь целому розарию, который по приказу княжны был обнесён изящной решётчатой оградой.

Зденка черпала радость в возне с цветами. Тоска почти улетучилась из её взгляда, лишь изредка он затуманивался задумчивостью, которая, впрочем, надолго не задерживалась – улетала прочь, словно влекомое ветром облако. Все обитатели усадьбы полюбили девушку за её скромность, приветливость и добрый нрав, а сад с её приходом начал быстро преображаться. В каждом его уголке чувствовалась рука хозяйки-волшебницы. Всюду распускались новые цветы, деревья обильно плодоносили, появилось несколько новых беседок, оплетённых живописным вьюнком, а на пруд однажды прилетела пара лебедей. Они смело подплывали на зов Зденки и брали из её рук пищу, а потом – чудо! – лебёдушка показалась с выводком смешных пушистых птенцов.

– Всем госпожа Зденка хороша, – сказала однажды Светолике пожилая ключница Листимира. – Счастье в доме вместе с нею поселилось... Зацвело всё вокруг, и дышится легко: в воздухе точно песня звенит. Да вот только не место здесь другой хозяюшке. Что будет, когда ты избранницу приведёшь?

– Да ну тебя, – засмеялась Светолика. – Зденка вперёд меня свою судьбу встретит, вот увидишь. Улетит, как пташка из родительского гнезда, и не придётся в доме двум хозяюшкам тесниться.

– А может, оплошала ты, госпожа, сестрицею-то её назвав? – проницательно предположила седовласая Листимира, задев потаённые струнки глубоко в душе княжны. – Ведь томится она от любви к тебе, хоть и улыбается для виду... Да и ты вся сияешь, когда смотришь на неё. Пара она тебе, самая что ни на есть подходящая пара! Да вот только одна беда – смешали вы кровь, породнились, и теперь этой любви ходу нет. Эхе-хе...

Старая ключница ушла, шаркая ногами, а Светолика погрузилась в невесёлые думы. Сквозь её безграничную сестринскую нежность к Зденке временами пробивалась шальная искра, подталкивавшая княжну пересечь черту родственных отношений – прижать девушку где-нибудь в тенистом и укромном уголке сада и впиться в её истосковавшиеся, отчаянно ждущие поцелуя губы... Но Светолика тут же одёрнула себя, насупив брови. Её сдерживала не только капелька общей крови, которая теперь текла в их жилах, но и обещание, данное родительницам Зденки – не прикасаться к ней иначе, чем как к сестре.

А тем временем подросли родные сёстры Светолики – близнецы Огнеслава и Лебедяна. С ними она виделась не очень часто – лишь когда посещала стольный город, прибывая ко двору своей родительницы на советы Старших Сестёр. Огнеславу готовили в наследницы и обучали так же, как когда-то саму Светолику, но к государственным делам у той душа явно не лежала. Лебедяна... А что Лебедяна? Весёлая попрыгунья, ласковая, как котёнок – вот и всё, что Светолика могла о ней сказать. Юная сестрица шумно радовалась подаркам, которые княжна ей приносила, висла на её шее и чмокала всюду, куда только могла дотянуться. Будоражащий сгусток смеха, подвижный солнечный зайчик, непоседливый шалун-ветерок – её невозможно было не обожать.

Зденку княжеское семейство приняло, вопреки опасениям девушки, благосклонно и приветливо; одного взгляда Лесияре оказалось достаточно, чтобы насквозь увидеть её чистую и светлую душу.

– Я была бы счастлива иметь такую дочь, – сказала княгиня. – Заботься о ней хорошо, Светолика. А коли недоглядишь – спрошу с тебя по всей строгости, так и знай.

Зденка провела в гостях у хлебосольной правительницы Белых гор целый месяц. Впрочем, роскошь княжеского дворца не пустила корней в её сердце, и она вернулась в усадьбу под Заряславлем всё той же простой дочерью оружейницы, какой она всегда была. Девушка не жаждала занять сколько-нибудь заметное место в правящей семье, не искала выгоды в своём положении. Она нашла своё призвание в том, чтобы создавать домашний уют для Светолики и колдовать в саду, превращая его в сказочный уголок для отдыха.

Желая восполнить пробелы в своём образовании, Светолика спросила разрешения у родительницы Лесияры отправиться в Евнапольскую библиотеку, дабы изучать там труды иноземных учёных: она уповала найти там какие-нибудь предпосылки или хотя бы намёки на вещи, которые ей грезились в снах о Реке Времён. Разрешение было ей дано, и жаркая Еладия распахнула княжне свои объятия; голова Светолики распухла от новых знаний, а в сердце к ней ослепительной звездой ворвалась Деянира... Песни, звуки, запахи и вкусы Еладии надолго пленили Светолику, она совершенно увязла в жарких чарах этой страны и – что греха таить! – влюбилась по уши в одну из её прекрасных жительниц, чьи губы были слаще черешни.

Впрочем, счастливо это приключение закончиться не могло, и с чужбины Светолика вернулась с разбитым сердцем и несколькими черенками птичьей вишни. Вручая их своей названной сестре, она сказала:

– Ну что, козочка, попробуем вырастить? Розу мы с тобой сумели приручить, вот ещё одна гостья из жарких краёв.

Тёплые ладошки Зденки легли сверху на руки княжны, сжимавшие пучок черенков, а оливковая зелень её глаз потемнела. Пристально глядя снизу вверх на Светолику, она спросила:

– Это она тебе дала?

Княжна вздрогнула. Она не обмолвилась Зденке о Деянире ни единым словом, зная, что это причинит ей боль, но та своим чутким любящим сердцем улавливала отголоски произошедшего, а может, прочитала всё по следам печали, оставшимся на лице Светолики.

– Нет, родная, это я сама срезала, – ответила княжна, склоняясь и приникая губами к дрожащим пальчикам Зденки. – Очень вкусные плоды у этого дерева, вот и захотелось мне его на нашей земле вырастить. С виду похожи на вишню, только сладкие. Я верю в эти чудесные, полные света Лалады руки.

Светолика расцеловала каждый палец на упомянутых руках, после чего медленно преклонила колени и прильнула головой к животу Зденки.

– Ты – моя твердыня... Моя надёжная скала, – прошептала она.

Черенки они сажали весной вместе: Светолика копала лунки, а Зденка втыкала веточки в землю и поливала водой из Тиши. Светлая волшба её рук снова совершила чудо: все черенки укоренились и уже в первый год стали небольшими деревцами в человеческий рост высотой.

Ещё несколько раз улетели и вернулись журавли. Огнеслава полюбила оружейное дело и принесла волосы в жертву Огуни, видя даже в собственном имени знак, указывающий на жизненный путь; родительница Лесияра не стала возражать против того, чтобы она овладела этим искусством. Для Лебедяны настала пора искать себе пару, и она нашла её в лице князя Искрена: тот, пленённый её очарованием и весёлым нравом, выразил желание породниться со своей могущественной соседкой, повелительницей женщин-кошек. Это был его второй брак: первая его супруга умерла бездетной.

А во владениях Светолики шумел уже огромный черешневый сад: весь он состоял из потомков самых первых деревьев, выращенных из черенков, которые княжна добыла в Еладии. Урожаи они давали баснословные – хватало, чтобы и самим наесться, и весь Заряславль накормить. Черешня пришлась жительницам города и его окрестностей по вкусу, многие захотели попробовать вырастить её в своих садах, и княжна поделилась черенками со всеми желающими. Зрела птичья вишня рано, в самом начале лета, и в это время около сада Светолики шныряли, облизываясь, ребятишки.

– Не вели их прогонять, – сказала однажды Зденка. – Урожаи огромные, некуда девать – пусть детки кушают.

Так и повелось с тех пор – звать на сбор урожая всех местных жительниц целыми семьями. Детям разрешалось есть черешню прямо с веток – вволю, пока обратно не полезет. Ух и рады же были ребятишки этому празднику! Вся малышня обожала княжну Светолику и её названную сестрицу за эту щедрость.

Вот уже Искрен с Лебедяной стали родителями, Огнеслава сыграла свадьбу с младшей дочерью Твердяны, а Зденка всё так же жила домом, садом и Светоликой, не помышляя о чём-то ином. Гуляний в Лаладину седмицу не посещала, словно и правда махнула рукой на своё личное счастье. Светолика пыталась вытаскивать её за пределы усадьбы хотя бы по праздникам – какое там!.. Зденка упрямо твердила:

– Мне и так хорошо.

От грустноватого света нежной преданности в её глазах сердце княжны сжималось, и его начинал исподтишка глодать зубастый зверь – вина.

– Не смотри на меня так, козочка, – вздохнула Светолика. – Ежели ты никого не найдёшь себе в супруги, я... всю жизнь буду себя корить.

– Не вини себя ни в чём, сестрица, – улыбнулась в ответ Зденка. – Я давно говорила и сейчас повторю: это и есть моя судьба. И я счастлива тем, что имею.

– Я поверю, что ты счастлива, только когда печаль уйдёт из твоих глаз, – покачала головой княжна. – А она не уходит. Значит, тебе чего-то недостаёт. Ты достойна быть любимой.

– Я любима, – невозмутимо ответила Зденка. Улыбка растаяла на её губах, но осталась задумчивым светом во взоре. – Разве ты не любишь меня? Разве все в усадьбе и в округе меня не любят?

– Да, но я говорю о семье, – с горечью молвила Светолика. – О твоей собственной. О супруге, которая носила бы тебя на руках, о детишках, которым передался бы этот чудесный свет, который наполняет тебя... Я хочу видеть на земле твоё продолжение!

– А разве это всё, – Зденка показала в сторону черешневого сада, потом обернулась и обвела лебедино-плавным движением руки цветник с розами, – не моё продолжение? Я уйду, но эти деревья будут напоминать обо мне. Эти розы будут цвести и радовать всех, и люди, глядя на них, станут вспоминать меня добрым словом. Наши дела – это тоже наши дети.

Светолика читала в Евнапольской библиотеке целые труды, посвящённые искусству риторики и ведения спора, но тут применить свои познания не могла: у Зденки на всё находился ответ. Всё, что княжне оставалось – это каждый день выражать ей свою нежность, баловать подарками и покрывать поцелуями её руки, сотворившие столько чудес.

А тут случилось горе: скончалась при родах матушка Златоцвета, оставив Лесияру с новорождённой дочкой на руках. Глядя на окружённую пучками полевых цветов и можжевеловых веток родительницу, Светолика ловила себя на безумной мысли: была бы тут Зденка, она непременно спасла бы матушку, как неоднократно спасала прихваченные морозом цветы и деревья. Но Зденка испросила разрешения остаться дома: присутствовать у погребального костра она не нашла в себе мужества, да и не чувствовала себя полноправным членом княжеской семьи...

Вернувшись с похорон, Светолика долго не могла заговорить: слова застыли ледяной коркой на охваченном скорбью сердце. Лишь тёплая вода из Тиши, которой её умыли ласковые руки Зденки, смягчила это окаменение горла.

– Мне очень тебя не хватало там, – только и смогла она вымолвить. – Знаешь, мне казалось, стоит тебе лишь коснуться её, и она оживёт, как оживали эти розы.

– Увы, людей воскрешать из мёртвых я не могу, – вздохнула Зденка. – Прости, что не пошла с тобой. Это... слишком тяжело и грустно для меня. Утешает лишь одно: твоя матушка теперь с Лаладой. Она счастлива там.

Кто-то топит грусть в хмельном питье, а Светолика, как всегда, окунулась в каждодневные труды с утра до ночи, дабы не оставалось времени для печали. Ей хотелось сделать для людей что-нибудь полезное, и она принялась строить снегоудерживающие приспособления на склонах, чтобы защитить горные селения от схода лавин. Выполнив расчёты и разметку на местности, она руководила строительством стены над селом Беловьюжное, а также ещё в нескольких местах; работа шла неспешно, а между тем уже веяло осенней прохладой, и следовало поднажать, чтобы успеть до первого снега. Солнечные деньки, впрочем, ещё стояли, но прощальная грусть сквозила в остывших лучах; стоя на возвышении, Светолика смотрела на работающих женщин-кошек и думала о том, как бы заставить их пошевеливаться. «Право слово, впору опять самой спускаться и хвататься за камни и раствор! Как сонные мухи», – думала она недовольно.

Работницы были из местных, многим супруги приносили на стройку обед, и те, рассаживаясь на травке, принимались неспешно трапезничать, а за едой любили вести длинные беседы. Эта неторопливость раздражала Светолику, её жажда деятельности клокотала в ней и выплёскивалась через край, заставляя княжну то и дело подгонять строительниц, а частенько и подавать им личный пример, засучив рукава и обдирая о камни холеные руки. Нрав у здешних жительниц был и вправду медлителен – может быть, в силу какой-то колдовской неги, разлитой в воздухе этих мест. Как сладкий хмельной мёд, этот воздух расслаблял и способствовал ленивой размеренности мыслей и движений, склонял задумчиво любоваться богатой на оттенки красотой горных склонов, наполняя грудь мягкой осенней прохладой. Работать беловьюжанки умели, клали стену на совесть, но делали это, по мнению Светолики, слишком уж нерасторопно.

– Для себя же самих делаете, едри вас лешие и домовые налево коромыслом через кривой плетень да в навозную кучу! – теряя терпение, сердилась княжна. – Чтобы снегом с гор ваши домишки не понакрывало зимой! Шевелитесь!

– Ты не гони, госпожа, – невозмутимо отвечали ей. – Поспешишь – людей насмешишь, как известно.

В общем, чем дальше шла работа – тем длиннее становились ругательства Светолики, а строительницы только уважительно качали головами и цокали языками:

– Эк ты, княжна, загибаешь!.. Забористо! Красота...

Впрочем, они и сами умели возводить многоступенчатые ругательные сооружения, переговариваясь между собой, чем пополнили словарный запас Светолики на много лет вперёд. Однажды, когда селянкам их жёны принесли обильный обед, который, как всегда, затянулся на два часа, княжна собралась было их слегка поторопить, но вдруг услышала нежный, как дыхание яблоневого цвета вешним днём, голос:

– Ты, госпожа, на моё слово не серчай: коль все обедают, то им не докучай. Ведь помаленьку трудятся они, не бьют баклуши, а ты пока вот угощенья моего откушай.

Голос принадлежал девушке с двумя корзинками, стоявшей в двух шагах от Светолики и улыбавшейся во все тридцать два крепких белых зуба. Волосы этой прелестницы, распущенные по плечам и схваченные очельем через лоб, были столь насыщенного и тёмного красно-рыжего цвета, что невольно закрадывалось подозрение: а не выдержали ли их в густом отваре луковой шелухи? Живым осенним огнём они струились до самого пояса незнакомки, чьё лицо покрывала россыпь светло-охряных веснушек, а прозрачные, бирюзово-зеленоватые глаза весело поблёскивали. Всего одна тягучая, как мёд, улыбка ягодно-красных губ – и Светолика ощутила жаркое биение в низу живота, а душу накрыл лёгкий и светлый, золотистый хмель.

– И чем же угостить меня ты пришла, красавица? – не в силах сдержать ответной улыбки, спросила она.

А девушка уже расстелила на траве чистую белую скатёрку, на которой разложила снедь из одной корзинки: калач, сладкую печёную репу, пироги с грибами и какой-то отвар в кувшинчике. Другая корзинка была полна совершенно белых ягод размером не крупнее рябины.

– Угощайся, госпожа: вся ядомь^[7] моя свежа. Вот, отведай-ка калач: съешь его – помчишься вскачь! Вот и пареная репа – силам добрая укрепа. Есть в корзинке пироги – и румяны, и туги! Не с горохом да бобами, глянь-ка – с белыми грибами. А целебный мой отвар снимет устали угар.

Светолика зачарованно слушала складный поток её речи, дивясь напевности и доброй, приветливой и душевной глубине голоса, произносившего слова, будто заклинания... Заклинания осенних чар.

– А что за ягоды? – полюбопытствовала она, с улыбкой присаживаясь у края скатерти.

– То белоягода целебная – бодрящая она, волшебная, – убаюкивающе-ласково прожурчал ответ незнакомки.

Поддавшись очарованию девушки и погожего осеннего денька в горах, Светолика принялась с наслаждением уплетать эту простую еду, будто редкие праздничные разносолы на княжеском пиру. Рыжую незнакомку, как выяснилось, звали Лугвеной, и была она дочкой местной травницы – матери-одиночки. Она и сама в травах знала толк, и доказательством тому стало ощущение окрыляющей бодрости, заструившееся по жилам Светолики после нескольких глотков терпкого духовитого отвара. А ещё княжну охватила искрящаяся, радужно-светлая весёлость, когда она бросила в рот несколько белых ягодок. На вкус они были вполне ничего – сладковатые с выраженной кислинкой, а пахли неописуемо – щемяще, свежо, с оттенком яблочной проникновенности и земляничной солнечности. Обвела Светолика вокруг себя взглядом, и подумалось ей: что за места здесь чудесные, красками осени дивно расцвеченные и благостно озарённые нежарким солнышком! А посмотрела на девушку – чудо как хороша... Конопатая колдунья с влекущими, сочными, как малина, губками.

– А я вот, княжна, тут сижу и гадаю: с избранницей ты аль ещё холостая? – придвигаясь к Светолике и шаловливо накручивая на пальчик травинку, спросила Лугвена.

– И откуда ты только взялась на мою голову, такая смелая? – рассмеялась Светолика. И ответила, невольно подражая песенно-складной речи своей собеседницы: – Свободна я, как ветер – вольная, ношусь средь гор, как... э-э... малахольная!

– Что малахольна ты – приму легко на веру, – дерзко и насмешливо заметила Лугвена. – Живёшь в шатре, хотя кругом жилья – без счёта и без меры!

– А я волю люблю, – не обижаясь, пояснила Светолика. – Воздух, землю... Слушай, а может, этот отвар с ягодками нашим работницам дадим? А то совсем не шевелятся! Может, хоть так дело быстрее пойдёт, а? А то ведь с такой скоростью и до зимы не успеем закончить. Нельзя ли их тоже угостить?

– Нельзя? Ну отчего же? Легко мы это можем, – подмигнула девушка и, подхватив кувшин и корзинку с ягодами, прыгучей козочкой помчалась к обедающим у недостроенной стены кошкам. Снизу донёсся светлый звон её голоса: – Эй, вы, сони, эге-гей! Оживайте побыстрей! Уймись скорее, сытая икота! Нужна усердная и спорая работа! А чтоб работалось легко и дружно, отвара чарочку принять всем нужно! А белоягода чудесная прогонит лень – за это отвечаю честно я!

Развеселившись, Светолика резво сбежала по склону: с ягод ли, с отвара ли, но за спиной точно раскинулись сотканные из света крылья.

– Чего вы развалились да зеваете? Нам стену надо строить, сами знаете! – зычно крикнула она, уперев руки в бока. И со смехом тряхнула волосами: – Тьфу ты, заразилась!

Отвар разлился в чарки – по полглоточка каждой работнице, да и ягоды рыжеволоска тоже умудрилась поделить на всех без обиды. Кошки, посмеиваясь, поднимались с насиженных мест.

– Ну, коли Лугвенка пришла, не видать нам покоя, – говорили они. – От её зелий и вприсядку пойдёшь, и замертво упадёшь...

Работая вместе со всеми, Светолика полюбопытствовала у одной из кошек:

– А эта девушка... Она всегда так... э-э... разговаривает?

– Лугвенка-то? Да частенько, – был ответ. – Как блажь ей в темечко стукнет, так и начинаются... лады-склады. А может и по-простому, как все, говорить. Хорошая она девка, чудная только малость.

Огненное волшебство, привнесённое Лугвеной в строительные будни, словно ускорило течение времени, превратив его в пёстрый, весёлый клубок, которым играла рыжая кошка – осень. Светолика не задумываясь пила отвар, который девушка ежедневно приносила ей, а к белым ягодам даже пристрастилась; расшевелились как будто и работницы – вместо двух часов стали управляться с обедом за один.

А однажды, когда склоны гор укутались в серо-стальные сумерки, Лугвена неслышно, как охотящаяся куница, скользнула в шатёр к Светолике. Та в это время раздевалась, собираясь влезть в бочку с нагретой водой, чтобы помыться; днюя и ночуя на строительстве, княжна на время забыла о бане и мылась наскоро, по-полевому. Поволока сумрака придала взгляду Лугвены колдовскую пристальность, и Светолика замерла перед ней, забыв о своей наготе.

– Ты что же это... – начала она, но девичий пальчик прервал её, прижав ей губы.

Отвар мыльного корня, который княжна собиралась вылить в бочку, едва не пролился мимо... Бульк! Струя всё же попала куда нужно, направленная рукой Лугвены, а красный кушак и чёрная клетчатая юбка-понёва упали к ногам девушки. Скинув вышитую безрукавку и распустив завязки на рубашке, она просто вышагнула из одежды, тоненькая и гибкая. При виде её сосков, вызывающе торчащих кверху и чуть в стороны, у Светолики пересохло во рту.

В бочке хватило места им обеим. Сначала Лугвена растирала княжне плечи, бока и грудь липовой мочалкой, потом её мокрые руки обвили шею Светолики жарким кольцом, а чистое, пахнущее каким-то цветком дыхание обожгло ей губы. Сердце княжны бухало, как кузнечный молот, а нутро скручивалось сладострастным вихрем оттого, что их тела под водой плотно прижимались друг к другу. Усевшись верхом на чуть выставленную вперёд и согнутую в колене ногу Светолики, Лугвена начала двигаться. На походном столике рядом с бочкой стоял кувшин с отваром, и княжна, чтобы промочить безумно пересохшее горло, потянулась к нему. Не сразу ей удалось до него добраться: оседлав её колено, девушка без стыда доставляла себе удовольствие и дразнила Светолику самозабвенно полуоткрытыми ярко-малиновыми губами. Наконец скользкие пальцы княжны сомкнулись на горлышке кувшина, и она влила в себя несколько огромных глотков. На лице Лугвены отобразилось блаженство, и она замерла, а потом выдохнула и обмякла. Светолика поднесла отвар и ей, и девушка не отказалась.

Их губы слились в первом поцелуе уже на походной постели княжны. Светолика закутала нагую Лугвену в одеяло: всё-таки осенний вечер царил за пологом шатра... А земля плыла, шептала, звенела золотыми колоколами, и Светолика, окутанная исходившим от неё жаром, даже не подумала одеться – просто не чувствовала холода. Глаза девушки стали томными и хмельными, на губах блуждала, то разгораясь, то угасая, полубезумная улыбка. Лугвена была в каком-то пьяном исступлении, жарко и лихорадочно дышала, а когда руки княжны раздвинули ей колени, лишь издала грудной стон. Хмель закрутился тёмной, ярко-звёздчатой пеленой, и Светолика, безнадёжно запутавшись в ней, излила из себя жар, скопившийся под подбородком. Тело дёрнулось, словно вытянутое ударом кнута, и растаяло в звенящем забытьи.

Потом, разглядывая безмятежное лицо спящей девушки в свете лампы, княжна мучилась головной болью и думала: что же за безумие охватило их обеих? Может, отвар виноват? Череп гудел и раскалывался, словно Светолика отчаянно перебрала хмельного. Укутавшись в свой плотный шерстяной плащ, а одеяло оставив Лугвене, княжна забылась короткой и мучительной, как горячечный бред, дрёмой до рассвета.

Утром в шатёр пробрался пронизывающий холод, и княжна проснулась оттого, что прижавшаяся к ней девушка дрожала и стучала зубами.

– Ух, замёрзла-то как, – прошептала Светолика, прижимая её к себе и грея её озябшие пальцы дыханием. И усмехнулась: – Ну что, травница, одурманила меня? Что же ты такое забористое в своё зелье добавляешь, что у меня теперь голова как медный котёл?

– Синюху столистную, – пробормотала Лугвена. – Кажется, переборщила в этот раз... Боги, что я натворила! Зачем я снова выпила!

И, скинув с себя одеяло, она начала лихорадочно одеваться, а Светолика, озадаченно ероша всклокоченную со сна золотистую гриву волос, пыталась понять, что сейчас творилось в душе девушки. Та была похожа на человека, чьи сказочные ожидания только что лоб в лоб столкнулись с жестокой действительностью.

– Лугвена... Ты чего? – только и решилась спросить Светолика, попытавшись поймать рыжеволоску за кушак.

– Ничего, – неожиданно неприветливо огрызнулась та. – Не ищи меня и не жди, я не приду больше.

– Вот так поворот, – нахмурилась княжна. Вдруг её осенило: – Постой, что значит «снова выпила»? Ты хочешь сказать, что... сама увлекаешься своими зельями? Так вот почему ты так разговариваешь! А сейчас тебя отпустило, и ты говоришь обычно, без этих твоих...

Лицо Лугвены болезненно скривилось. Выдернув конец своего кушака у Светолики, она выскользнула из шатра.

Оставшись одна, княжна долго сидела, стиснув больную голову руками. Из кувшина она вытряхнула себе в рот только одну капельку отвара... А пересохшее горло требовало влаги – Светолика выпила бы сейчас целую реку.

Больше Лугвена не появлялась на стройке, но и без её зелья работа спорилась. В воздухе всё крепчал дух предзимья, и кошки-строительницы поторапливались – Светолике не приходилось даже понукать их. Перестав принимать отвар и есть ягоды, княжна ощутила всей душой холод прозрения, пелена дурмана упала с глаз, но вместе с тем мир вдруг изрядно потерял краски. Под сердцем скреблась дождливая тоска по огневолосой и веснушчатой, странно разговаривающей девушке, и княжна, не выдержав, перенеслась к ней сквозь проход. Туда, где бы та сейчас ни находилась...

Проход привёл её к стоявшему на отшибе невзрачному домику, окружённому небольшим огородом. Опустевшие после сбора урожая грядки смотрелись тоскливо, во дворе меж столбов зябко колыхалось на верёвке бельё... Толкнув дверь, Светолика попала в довольно бедное, пропахшее травами и снадобьями жилище с мутными оконцами, пропускавшими мало света. Услышав наверху голоса, она поднялась по лестнице и вошла в горницу, увешанную по стенам вениками душистых трав.

Там за столом сидели трое: улыбающаяся Лугвена, её мать и, как ни странно, советница Солнцеслава. Мать девушки, крепкая и дородная, сильная телом женщина с хищновато-хитрыми и цепкими, рысьими глазами, не носила «замужнего» головного убора – её тёмно-русая коса без единого седого волоска спускалась ей на пышную, вольно дышащую грудь, а лоб украшало простое плетёное очелье-тесьма. Принаряженная и слегка нарумяненная Лугвена, увидев Светолику, перестала улыбаться и потупилась, а Солнцеслава поднялась со своего места.

– Здравствуй, госпожа... Не меня ли ты ищешь?

– Да нет, я за травкой целебной зашла, – хмыкнула княжна. – А тут ты.

Вышла заминка, которую, словно запутанный донельзя узел, разрубил грудной голос травницы:

– В счастливый миг ты пришла, дорогая гостья. Я-то вот век свой девкой прожила, дочку без супруги вырастила, а ей повезло больше, чем мне: госпожа знатная к ней посваталась, хочет её в жёны взять.

– Вот оно что, – пробормотала Светолика. – Что ж, поздравляю.

И стремглав выскочила из дома в проход.

Стену над Беловьюжным достроили в срок. В последний день осени сыграли свадьбу Солнцеславы с Лугвеной, и как раз на следующее утро на землю лёг первый снежок – успели до ухода Лалады на зиму.

А ровно через семь месяцев после свадьбы Лугвена родила дочку. Никто на эти сроки не обратил внимания: мало ли, может быть, супруги ещё до бракосочетания умудрились «набедокурить»... Солнцеслава с обретением молодой жены преобразилась: ледяная корочка угрюмости в её глазах растаяла, а в дочурке она души не чаяла и взялась сама выкармливать, чтобы из неё выросла женщина-кошка. Светолика увидела ребёнка через полгода, будучи в гостях у своей советницы. Глаза у малышки были не зеленовато-бирюзовые, как у Лугвены, и не желтовато-янтарные, как у другой родительницы, а цвета голубого горного хрусталя... Светолика словно в зеркало глянула.

Больше никаких девиц, решила она про себя. С каждой из них на её сердце оставалась новая трещинка, а ведь оно не каменное – может когда-нибудь и разбиться окончательно. Всю свою нежность Светолика отдавала Зденке, которая всё знала, всё видела, но не говорила ни слова упрёка. Кроткий свет её глаз, мудрых и прозорливых, как у Нэи, никогда не переставал сиять, даже когда чувственное затишье, воцарившееся в сердце Светолики, было потревожено Дарёной. В день, когда кареглазая певица забралась в черешневый сад, а потом была приглашена Светоликой на прогулку по её заряславским владениям, Зденка укрылась в своих покоях, и молодая супруга Млады её не увидела, но вечером княжна сама пришла к названной сестре. Та полулежала на подушках, снова и снова прослушивая хрустальный перезвон нового «изобретения» Светолики, выловленного ею в Реке Времён, – музыкальной шкатулки, под крышкой которой две игрушечные заводные фигурки угловато и неуклюже исполняли танец.

– Нет, козочка... Не думаешь же ты, что мне нужна чужая жена, да ещё и беременная? – вздохнула княжна, присаживаясь рядом и пытаясь поймать взгляд Зденки. – Ей ягод захотелось, а женщину с плодом во чреве из сада гнать грех, вот я её и угостила...

– Тебе не в чем передо мною оправдываться, – вскинув на Светолику взгляд из-под грустно поникших ресниц, улыбнулась Зденка. – Ты не можешь жить без занозы в сердце, твой взгляд тускнеет, когда в нём нет никакой зазнобы. Чувства для тебя всё равно что дрова для огня или путеводная звезда для мореплавателя... Все эти девушки, какими бы мимолётными ни были твои встречи с ними, – твои вдохновительницы.

– Ты – моя величайшая вдохновительница, – завладевая пальцами Зденки и держа их бережно, как сияющее сокровище, молвила Светолика. – И моя совесть.

* * *

Окунув голову в ведро с холодной водой, Светолика зарычала, по-звериному встряхнулась и окропила всё вокруг себя тучей сверкающих на солнце брызг. Заслонившись рукой, Зденка засмеялась:

– В чьём хлебосольном доме тебя угораздило так набраться-то? И Будина с Истомой туда же... Эх вы, гуляки!

Сад томно вздыхал, солнце путалось в листве, ветерок приятно обдувал лоб княжны, пробирался под рубашку и гладил её взмокшие лопатки. Искупаться бы сейчас, смыть пот... Недолго думая, Светолика окатила себя из ведра.

– Что ж ты делаешь-то, сестрица... Ну вот, вся вымокла до нитки, – обеспокоилась Зденка.

Стоя в мокрой одежде, Светолика рассмеялась.

– Принесёшь мне переодеться и опохмелиться – скажу, где мы гуляли.

– Да какое мне дело, где вы бражничали, – фыркнула Зденка.

– Сама ж спрашивала, «в каком хлебосольном доме», – осклабилась в улыбке наследница престола.

Зденка поворчала, но сухую одежду и кружку крепкого полынного пива она княжне всё же принесла. Светолика сперва обсохла голышом на солнышке, валяясь на траве и потягивая пиво, а после, одевшись, сжала руки Зденки в своих и вздохнула.

– Даже не знаю, как сказать... Испытывала я парящее крыло и упала на яблоню в саду. А у хозяйки того сада есть дочка, Горинкой её зовут. Увидела она меня и в обморок упала... Похоже, козочка моя, на сей раз мне не отвертеться – придётся свадьбу играть.

Светолика рассказывала полушутливо, но в глазах Зденки не промелькнуло даже тени улыбки – они смотрели на княжну пытливо и серьёзно.

– А в твоём сердце что-то дрогнуло? Зажглась искорка? – спросила она. – Какие-то предчувствия были? Знаки?

Светолика пожала плечами.

– Да как-то... не припомню ничего особенного. Но девушка чудо как хороша! Может, ну их к лешему, эти знаки? Ну, может, я просто неспособна их видеть? У неё-то обморок ведь был – и ладно. Значит, всё правильно.

– Знаешь, что? Пригласи-ка всё семейство к нам в гости, – сказала Зденка, задумчиво щурясь вдаль. – Выбери удобный миг и мысленно позови эту девушку, стоя у неё за спиной. Коли обернётся – значит, её душа тебя чувствует, тогда – твоя она избранница.

Задумано – сделано. На следующий день Светолика устроила праздничный обед в честь Горинки и её родных; чтобы легче переваривалось обильное угощение, она пригласила всех на прогулку в сад. Увидев янтарно-жёлтую, просвечивающую на солнце черешню на ветках, Горинка радостно обернулась к Светолике и спросила:

– Ой, можно? Я такой никогда не пробовала...

– Конечно, милая, угощайся, – улыбнулась княжна.

Девушка принялась рвать сочные черешенки и отправлять в рот, а Светолика, следуя совету Зденки, мысленно окликнула её всей душой по имени. «Горинка!» – полетел от сердца к сердцу неслышный зов, но обломал крылья, уткнувшись меж лопаток юной смуглянки. Та продолжала увлечённо есть птичью вишню, но через некоторое время, словно почувствовав спиной взгляд, всё же неуверенно оглянулась и одарила княжну детски-светлой, робкой улыбкой.

«Сработало или нет?» – гадала Светолика.

Вроде оглянулась... Но услышала ли?

____________

6 локоть – примерно 45,5-47,5 см

7 ядомь (диалектн. устар.) – еда, снедь

3. Бешеная. Острие иглы

Ветер бросал сетку ряби на холодную водную гладь, тревожно колыхал тёмные верхушки елей. Налетая могучими порывами на каменную грудь обрыва, он пытался сдуть прижавшуюся к скале человеческую фигуру.

Нащупав ногами маленький выступ, Северга почувствовала себя увереннее: вечно держаться на одной левой руке даже при всей её силе и выносливости она не смогла бы. Леденящий миг падения отодвинулся, и грудь задышала свободнее, хотя крючковатые когти страшной боли драли её правую руку. Игла сломалась, и кончик засел внутри. Он жёг побледневшую плоть так, словно палач-изувер загонял Северге под кожу раскалённые спицы. Сквозь оскаленные от страдания и напряжения зубы прорвался рык... Чёрной крылатой тварью устремилось в небо проклятие, чтобы догнать и пасть на голову Жданы.

– Дым! – хрипло крикнула Северга.

Ни топота копыт, ни ржания.

Видимо, засевший в руке обломок белогорской иглы был виной тому, что Северге не удавалось воспользоваться помощью хмари. Женщина-оборотень давно бы выбралась, придав ей вид ступенек, но белогорская волшба, струясь по её жилам, сказывалась на её способностях плачевным образом: то, что раньше казалось простым и естественным, как дыхание, стало вдруг недоступным. И, что хуже всего, этот белогорский яд лишал её сил, которые словно вытекали из неё, как из дырявой бочки, а это означало, что висеть ей осталось недолго. Острые камни внизу злорадно ожидали этого мига, готовясь сокрушить кости Северги, а холодная вода раскрывала свои усыпляющие смертельным сном объятия. Кто знает – быть может, из-за проклятого обломка у неё и раны больше не смогут заживать так же быстро, как раньше? Если бы не он, падение с высоты не стало бы для неё большой бедой, а теперь... Теперь ей оставалось только считать вдохи, ловить каждый миг бытия и молить свою левую руку подержаться ещё чуть-чуть. На поясе у Северги висела свёрнутая верёвка. Будь Дым здесь, она набросила бы петлю на могучую шею коня, и верный друг вытянул бы её. Увы, даже эта предусмотрительность и запасливость оказалась бесполезной. Ни коня, ни возможности шевельнуть свободной рукой...

Какое-то движение наверху заставило её прищуриться и всмотреться. Студёный ветер выдувал из её глаз слёзы, и сквозь их пелену Северга разглядела всклокоченную соломенно-русую мальчишескую голову, склонившуюся над краем обрыва. Чумазое веснушчатое личико, большие и странно спокойные, как у незрячего, глаза... Северга узнала паренька из деревни, которую она сожгла – сына знахарки, пострадавшей от копыт Дыма. Имя вертелось в голове юрким зайчишкой и ускользало.

– Что, пришёл поглядеть, как я упаду? – От жгучей, злобной горечи у Северги даже пересохли губы. – Ну, радуйся...

С обрыва донёсся голос мальчика:

– Я могу на время взять себе твою боль. Тогда ты сможешь бросить сюда свою верёвку и выбраться по ней.

Это было выше понимания Северги. Она ждала чего угодно – злорадства, мести, но только не помощи. Или... Ядовитым паучком на сердце шелохнулась догадка: неспроста всё это. Должен быть какой-то подвох.

Ладно. Даже если тут что-то нечисто, она потом с этим разберётся, а сейчас надо выкарабкиваться отсюда.

– Будь добр, сделай это, славный мальчик! – стараясь придать своему голосу как можно больше приветливости, крикнула Северга.

Ветер всё так же свистел и трепал кончик её косы, гнал стадо серых туч в небе, по поверхности воды бежала тошнотворная рябь волн – ничего не изменилось, кроме одного: голодное чудовище боли прекратило глодать руку Северги. Звенящая лёгкость ошеломила её на миг, и Северга, наслаждаясь ею, вслушивалась в свои ощущения. Чудо! Она пошевелила пальцами: рука чувствовалась словно слегка онемевшей, но повиновалась вполне сносно. Не теряя больше драгоценных мгновений, Северга нащупала верёвку и приготовилась бросать.

– Эй, парень! Привяжи конец к ближайшему дереву, – крикнула она вверх. – Да покрепче!

Добросить верёвку до края обрыва получилось не с первого раза: несмотря на отсутствие боли, рука двигалась с трудом, словно сквозь тесто, а не воздух. Преодолев деревянную неподатливость суставов и размахнувшись, Северга чуть не потеряла опору под ногами – вниз полетела каменная крошка, а измученная и усталая левая рука, цеплявшаяся за древесный корень, едва не разжалась. Моток взлетел, разворачиваясь в воздухе, и – о счастье! – упал на твёрдую землю где-то там, за пределами видимости Северги. Шорох шагов... Мальчишка взял верёвку и, вероятно, принялся привязывать её к дереву.

– Готово, – простонал он, склонившись над обрывом снова. В его голосе скрежетнуло страдание: похоже, он и впрямь взял себе боль Северги.

Навья подёргала за верёвку, проверяя прочность узла. Кажется, крепко. Трупно-бледная, с мертвенной фиолетовой сеткой жил, правая рука была значительно слабее левой, да и та устала держать её на отвесной каменной стене. В общем, обе руки испытывали не самые лучшие свои времена, но желание выбраться подставляло Северге невидимое плечо помощи. Скрежеща зубами от натуги и упираясь ногами в бугристые каменные складки, женщина-оборотень принялась подтягивать своё тело вверх.

До неё донёсся стон: должно быть, паренёк там корчился от боли.

– Потерпи, малец, – пропыхтела Северга. – Потерпи ещё, пока я выберусь...

Её тело не досталось на растерзание речным камням, вода не утянула её на дно: одна нога Северги в окованном сталью сапоге, звякнув шпорой, ступила на буреющую осеннюю траву, за нею последовала вторая, а рука в следующий миг стиснула горло мальчишки.

– Говори, гадёныш, что ты задумал? – приподняв его над землёй, прошипела женщина-оборотень. – Зачем ты мне помог?

Светлые и незряче-спокойные глаза не отразили и тени испуга, а боль запела спущенной тетивой и вернулась в тело Северги в полной мере. Прожорливый зверь вонзил ядовитые зубы в руку, и Северга, выпустив мальчишку, со стоном осела наземь. Колени упёрлись в траву, коса чёрной змеёй соскользнула со спины, и стальной шипованный накосник, служивший в бою чем-то вроде кистеня, больно ударил Севергу по пальцам. Она завидовала ногам мальчишки, так уверенно упиравшимся в землю, и его лохматой голове, подпиравшей собою серое небо; ей оставалось только дивиться прохладной осенней невозмутимости его глаз, в которых ей ещё мерещился колкий отблеск пожара. «Боско», – малиновым угольком обожгло Севергу его имя.

Содержимое желудка исторглось из неё мерзко-тепловатой, розовой струёй. Утробно икая и роняя с губ кислую слюну, женщина-оборотень прохрипела:

– Что тебе от меня нужно? Мой конь ударил твою мать, я сожгла твою деревню... Зачем тебе спасать меня?

Боско молчал, глядя на Севергу сверху вниз с этим своим чудаковатым спокойствием, так бесившим её.

– Ты – дурак? – рыкнула она. – Что уставился? Отвечай!

Но в том ли она была положении, чтобы требовать ответов? Она скрючилась в три погибели на траве, а Боско стоял прямо. Он не испытывал никакой боли, а она была отравлена белогорской дрянью и даже не могла впустить себе в ранку на ладони спасительную хмарь: та просто не приходила на её зов.

– Пойдём, я провожу тебя в дом, где тебе помогут, – сказал наконец мальчик.

– Так я тебе и поверила... – Севергу снова мучительно вывернуло, но блевать было уже нечем.

Пропитанный вонью смерти и гари плащ был расстелен на земле. Светлым, сладким пятном в этой смеси сиял запах Жданы: она лежала здесь, такая мягкая и податливая внешне, но затаившая несгибаемый стержень внутри. Такой ли уж несгибаемый? Испытать бы его на ломкость, узнать бы, из чего он сделан... Покорить эту женщину, прогнуть под себя, владеть ею, входить в неё, терзать и кусать, зализывать и зацеловывать раны, а потом снова мучить, пока этот непокорный колючий блеск в глазах не сменится мягкой, тусклой тенью подчинения. Хлестать плетью, чтобы белая кожа покрывалась алыми полосами; обвешивать драгоценностями и укутывать нарядами только для того, чтобы потом сорвать всё зубами и унижать в жестоких играх снова и снова, наслаждаясь властью...

Она ползла по следам своего коня, который не откликался на зов. Дым всегда прибегал, стоило только свистнуть; это горькое молчание ельника дышало скорбью, и Северга уже не чаяла найти коня живым. Пелена боли застилала мир, правая рука заледенела, скрючилась и походила на жуткую конечность мертвеца. Перекинуться в зверя не получалось, хмарь шарахалась от неё в стороны, а вместо крови по жилам текло расплавленное железо.

Наткнувшись на кучку праха, на которой покоилась сбруя и шлем Дыма, Северга застыла. Пальцы вцепились в траву, нутро скрутило жгутом, а с языка закапала жёлчь. Запах женщины-кошки огрел её вдоль спины, как кнут, а след белогорского оружия звенел в пространстве, впиваясь в душу злым жалом.

Догнать, вспороть горло проклятой кошке и напиться её тёплой крови. Освежевать, снять кожу и повесить её дома на стене, а кишки очистить и набить мелко нарубленным мясом. А из мозгов сделать жаркое – Темань любит жареные мозги, ей понравится.

Нет, уже не догнать: слишком ослабели ноги, слишком много в крови желчи, слишком горько и сухо во рту. Пальцы побелели, покрытые прахом Дыма, словно мукой, а боль завоёвывала новые лоскутки её плоти, прорастая в них сетью-грибницей. Холод сумерек крался между стволами...

– Коня твоего уже не вернёшь. И дядьку Вечелю тоже. И всех, кого ты порубила. Но свою жизнь ты ещё можешь спасти, если пойдёшь со мной.

Боско вырос перед ней, как гриб, и суд его прозрачных глаз с чёрными зрачками, из которых сочился колдовской холод, придавил Севергу, как червя. Кто были все эти люди, о которых он говорил? Букашки, расплющив которых, она даже не заметила бы этого... раньше. А сейчас её грызли сотни маленьких пастей, и она завертелась, словно её поджаривали на сковородке. Пытаясь стряхнуть с себя всех этих тварей, она выла, и слёзы на её лице мешались со слюной, кровью и жёлчью, а перед ней тянулась вереница всех, кого она убила за свою жизнь. В тусклых и тёмных глазницах мертвецов зияла пустота, а застывшие в холодец раны алели разинутыми пастями, норовившими сожрать её душу по кусочкам. Раны-рты присасывались к ней, пили её силы, и Северга в изнеможении рухнула на землю. Её сопротивление захлёбывалось.

– Хватит... Убери своих чудовищ, – хрипела она, пытаясь поймать мальчишку за ногу. – Они жрут мой рассудок... Не насылай их больше на меня!

Лицо мальчика, светлое и недетски-величавое, склонилось над ней.

– Я здесь ни при чём. Это ТВОИ чудовища.

– Что это? ЧТО? Что со мной? – Вывернутое наружу нутро Северги опаливало пламя, на раны лился рассол, сердце пронзали сотни раскалённых спиц.

– Это урок. Возможно, последний в твоей жизни, но тебе придётся через него пройти.

Вместо леса – потолок и увешанные вениками трав стены, за оконцем – ночь, под спиной – перина; колышущийся свет лучины и лица двух женщин, одно из которых было знакомо Северге. Малина, знахарка... Живёхонька и, кажется, даже невредима, а ведь копыто Дыма пробило ей череп, это Северга видела своими глазами. Потом тело лежало, прикрытое какой-то рогожей, а затем оттуда выскользнула чёрная кошка.

– Ты же сама сказала, что ведьму не так-то просто убить. – Полные, чувственные губы женщины сложились в усмешку. – Ты права. Это я, Малина, а это – моя сестра Вратена. Ты в её доме, в Лиходеевке. А Змеинолесское почти цело: Дубрава с Боско огонь уняли. Только пять дворов там и успело сгореть дотла, а у остальных лишь крыши да сараи пострадали. Ничего, отстроятся.

Черты лица Вратены были грубее и мясистее, да и выглядела она старше, но точно такой же ведьминский огонёк тлел в глубине её зрачков. Как Северга сюда попала? Время дороги словно проглотила чёрная пустота из глазниц мертвецов; ещё несколько мгновений назад женщина-оборотень корчилась в ельнике на месте гибели Дыма, и вот – уже без доспехов, в одной рубашке, лежала в тёплой постели в чужом доме, наполненном запахом снадобий и трав.

– Испей-ко. – Сестра Малины поднесла к губам Северги чашку, полную кроваво-красной кашицы. – Клюква с мёдом.

Кисло-сладкая ночь царапала и согревала горло, подмигивая огоньком лучины, а тёплые ладони Малины щекотно завладели посиневшей мертвенной правой рукой Северги. Палец скользил по линиям, словно играя в «сороку-ворону». Большая мягкая грудь с крупными бусами, молочно-медовая вязкость голоса, а в глазах – пляшущие огненные человечки.

– Кончик иглы маленький слишком, глазу не разглядеть. Ушёл он глубоко в твоё тело и движется к сердцу. Как только достигнет – оно остановится.

– Сколько мне осталось? – прохрипела Северга.

– Никто не знает. Может, седмица, а может, и год. Как долго будет блуждать обломок в тебе – этого ни я не могу предречь, ни сестрица. Мы только дурманным зельем боль твою можем уменьшить – вот и всё, чем мы тебе способны помочь.

От завораживающей ласки рук Малины Севергу клонило в сон, и даже известие о надвигающейся гибели прозвучало как сквозь толстую шерстяную кудель. Похоже, зелье уже делало своё дело, струясь в крови Северги: из всех ощущений в руке остался только холод и онемение, а боль ушла за мутную пелену прошлого. Тело было погружено в обволакивающую беспомощность – о том, чтобы встать с постели, надеть доспехи и двинуться вперёд, не могло быть и речи.

Куда лежал её путь? Следом за Жданой, разумеется: иного пути Северга не видела. Только эта мучительная тропинка и осталась перед нею, а все остальные дороги словно кто-то отсёк невидимым мечом и погрузил во тьму. За плечом стояло, дыша холодом, невесть откуда взявшееся знание: не увидеть ей больше родную сумрачную Навь, последние шаги по земле и последние вдохи предстояло ей сделать здесь.

* * *

Глаза Северги впервые увидели свет Макши в семье женщины-зодчего, что уже само по себе было редкостью: мало кто из этих мастеров связывал себя брачными узами. Вóромь была уже в зрелом возрасте и оставила половину души в своих творениях, когда на её пути встретился Бáрох, бывший наложник Владычицы Дамрад. Всех своих отставных любимчиков Великая Госпожа пристраивала, ни одного не бросала на произвол судьбы; вызвав Воромь к себе, Дамрад сказала:

– Сестра! (Воромь приходилась ей очень дальней родственницей, но степень этого родства была слишком неудобопроизносимой, и Владычица использовала это короткое и обобщённое слово). Меня печалит твоё одиночество, и я считаю, что твой род достоин того, чтобы быть продолженным. Прошу, не откажись взглянуть на одного славного паренька, который и согрел бы твоё ложе, и стал бы отцом для твоего потомства.

– Госпожа, тебе прекрасно известно, что всю себя я отдаю возведению построек, и на семейную жизнь меня уже не хватит, – с почтительным поклоном молвила Воромь. – Дворцы и дома, построенные мною, и есть моё потомство, в каждом из них – частичка моей души.

От одного изгиба брови Дамрад холодок заструился по её жилам: когда правительница говорила «прошу, не откажись», это было равнозначно приказу. Хлопок в ладоши отозвался под сводами величественного тронного зала хлёстким эхом, и с последним его отзвуком пред ясны очи Владычицы явился этот «славный паренёк» – а точнее, великолепный самец с чёрной как смоль гривой до пояса. Его мускулистое туловище блестело от благовонного масла, ухоженные когти были подрезаны, а обтягивающие кожаные штаны выгодно подчёркивали все достоинства телосложения.

– Повернись, Барох, – приказала Дамрад и шлёпнула по подтянутой, упругой заднице «славного паренька», подмигнув Вороми – дескать, не пропадать же такому добру! – Ну как, хорош мерзавец? Детки от него красивые будут – ты только посмотри, какая стать! А личико! – С этими словами Дамрад взяла Бароха за подбородок и стиснула так, что его и без того пухлые губы сжались пышным бантиком. – Ты мой сладенький!

«Сладенький» только хлопал пушистыми чёрными ресницами, позволяя госпоже мять и тискать своё лицо, щипать себя за щёки и шлёпать по всем выступающим частям тела. Одной из этих частей, весомо бугрившейся в штанах, Дамрад коснулась с особым трепетом.

– Вот оно, вместилище драгоценного семени!

Почему она решила отделаться от этого во всех отношениях прекрасного наложника, отборнейшего самца? Ни для кого не была тайной страсть Владычицы Дамрад ко всему новому; очевидно, Барох ей просто наскучил, и она взяла на его место другого, а ему дала отставку. Но не в её правилах было выбрасывать своих мужчин на обочину жизни, как изношенные тряпки – всем им она обеспечивала безбедное существование.

– Покрутись ещё, золотце, покажись твоей будущей супруге во всей красе, – сказала Дамрад Бароху.

Снова звонкий хлопок в ладоши – и зазвучала музыка, под которую черноволосый оборотень принялся изящно и соблазнительно двигаться, играя мускулами и извиваясь со змеиной гибкостью. Он прошёлся колесом, встал на руки и широко развёл в стороны ноги, как бы прося обратить внимание на его основное достоинство. Сильное, выносливое, красивое тело работало и блестело в танце, переполненное жизненными соками, а Дамрад уже деловитым тоном сообщила Вороми:

– Приданое за ним я даю приличное – три сундука золота, так что ты не думай, будто я навязываю его тебе, как обузу. Вдобавок к этому я обеспечу тебя заказами до конца твоей жизни, так что тебе больше не придётся искать их самой. Это будет не мелочь какая-нибудь, а заказы, достойные твоего дарования. Как тебе такое деловое предложение?

Да, Дамрад знала, каких струнок в душе Вороми следовало касаться. Каждый зодчий был свободным художником и сам искал, куда вложить свою душу и способности; изредка попадалось что-то действительно стоящее, но намного чаще приходилось браться за заказы только ради заработка. Платили зодчим, к слову, прилично – не так много, чтобы делать их сказочными богачами, но достаточно, чтобы они не бедствовали. Независимо от того, дворец строила Воромь или конюшню, душу она вкладывала в любую из своих работ добросовестно... Но, конечно, гораздо приятнее было бы сосредоточиться на дворцах.

– Отказаться, я так понимаю, у меня права нет? – Впрочем, ответ Воромь уже предугадывала, а поинтересовалась только порядка ради.

– В случае твоего отказа, боюсь, наши отношения могут испортиться, – с многозначительным, недобро-ледяным звоном в голосе проговорила Дамрад. – А ты, я полагаю, знаешь, что со мной лучше дружить, чем враждовать. Мне ничего не стоит сделать так, чтобы заказы сыпались на тебя в изобилии, но с такой же лёгкостью я могу устроить и обратное. И тогда... Сама понимаешь. Впрочем, не будем о грустном. – Правительница приподняла уголки губ в усмешке, но глаза её оставались холодно-пронзительными, как зимний ветер. – Что ты с ним будешь делать – это уже меня не касается. Можешь даже не делить с ним ложе, если не хочешь – дело твоё. Я знаю, как важна для тебя твоя работа, но многого от тебя я и не требую: мне нужно лишь, чтоб парень был пристроен в надёжные руки, чтобы был сыт и одет. Просто возьми его себе.

Барох присутствовал при разговоре с изящно-усталым равнодушием, как будто его нисколько не коробило отношение к себе, как к живому товару: купит его эта надменная госпожа с красивым, но замкнутым и задумчиво-отрешённым лицом – хорошо, а нет – не беда, другая найдётся.

– Твоё слово – закон, Великая Госпожа, – вздохнув, поклонилась Воромь. – Мужчины, конечно, мало занимают меня, приверженность к семейным ценностям – тоже не одно из моих главных качеств, но твоя воля для меня священна. Благодарю тебя, Госпожа, за внимание ко мне и участие в моей судьбе.

– Ну, вот и славно, – потирая руки, заключила Дамрад. По мановению её когтистого пальца музыка смолкла. – Барох, поди сюда, выкажи почтение к своей будущей супруге!

Красавец-оборотень преклонил перед озадаченной и смущённой Воромью колени и поцеловал ей руку. Прикосновение его мягких губ не то чтобы взволновало её, но вызвало в её душе доселе неизвестные чувства. Её рукам, привыкшим ласкать и одухотворять холодный камень, было странно ощущать касание чего-то тёплого, живого, податливого.

– Милый мой, хочу тебя предупредить, – молвила она, – работа для меня всегда будет на первом месте. Ревновать меня к моему делу бесполезно, тебе придётся с этим смириться.

– Как тебе будет угодно, госпожа, – ответил Барох.

Нельзя сказать, что бархатная хрипотца его голоса возбуждала и трогала душу Вороми; холодное эхо мраморных стен ласкало ей слух намного больше, но... Случилось то, что случилось. Прежде Воромь и не помышляла о том, что когда-нибудь наденет вышитый золотом чёрный свадебный наряд и сверкающие сапоги, а её прямые от природы белокурые волосы уложат в украшенную перьями торжественную причёску в виде сложной корзины локонов; не думала она, что однажды в храме Маруши жрица объявит её супругой этого «славного паренька», но это произошло.

Супружеский долг? К своему уже зрелому возрасту Воромь оставалась девственной, потому как знала: плотские отношения будут отнимать часть её сил у работы. По этой причине она пустила Бароха на своё ложе неохотно, и это затаённое раздражение помешало ей получить удовольствие. Было немного больно, но на её гладком, не тронутом временем и страстями лице ничто не дрогнуло. Лаская пальцами её щёки, супруг шептал:

– Ты прекрасна, моя госпожа...

О своей внешности Воромь не задумывалась, все её помыслы были отданы работе. Она привыкла оценивать лишь красоту строений, степень их света и одухотворённости, а к красоте живых существ была в целом равнодушна. То есть, здоровых, соразмерно сложенных сородичей с правильными чертами лица она, конечно, отличала от выглядящих посредственно – в своём роде они могли считаться красивыми, но особого отклика в её душе это не вызывало.

В первое время Воромь противилась зачатию. Её нежелание отвлекаться на рождение и воспитание ребёнка способствовало выделению внутренних соков, убивавших семя супруга; любая жительница Нави могла таким образом предотвращать беременность, но злоупотреблять такой возможностью не следовало: каждой женщине предписывалось продолжить свой род хотя бы один раз в жизни. Воромь была законопослушной и чтила обычаи; не хотелось ей также и того, чтобы муж чувствовал себя бесполезным и ненужным, а потому попробовала перебороть в себе сопротивление деторождению. Она старалась внушить себе, что ребёнок – это такое же произведение искусства, как все воздвигнутые ею постройки, на создание которого требуется время и силы, и это сработало. На третьем году семейной жизни Воромь ощутила в себе зарождение нового существа.

Впрочем, беременность отнюдь не порадовала её. Это состояние Воромь нашла крайне неприятным и неудобным, оно снижало её творческие способности и мешало работать – некое подобие болезни, которую приходилось не лечить, а терпеть. Старшая сестра Вугуда предостерегала её от работы во время вынашивания ребёнка, но Воромь не могла ни дня без своего дела.

В то время как жена вкалывала и, даже будучи беременной, горела душой на работе в буквальном смысле этого выражения, Барох ничем особенным не занимался. Единственной своей обязанностью он считал ублажение госпожи в постели и услаждение её взора танцем, а всё остальное время предавался праздности. Ежемесячно ему выдавалась сумма денег, которую он волен был потратить как угодно, а основная часть средств супруги находилась под охраной живого дома. На двери каморки, где хранились деньги, даже не висело замка: дом, одушевлённый своим зодчим, не позволял её открывать никому, кроме хозяйки. Как ни старался Барох взломать заветную дверь, ничего не выходило.

Роды застигли Воромь на работе, и ложем ей стали холодные каменные плиты строящегося дома. Повитуха, которую к ней срочно вызвали, сказала, что переносить роженицу нельзя; сквозь стиснутые от боли зубы Воромь велела продолжать строительные работы и не обращать на неё внимания, и никто не посмел её ослушаться. Единственное, что она потребовала себе – это толстый соломенный тюфяк, который впитал бы кровь. Белоснежный облицовочный мрамор не следовало пачкать ни одной капелькой.

Роды были быстрыми: она «отстрелялась» всего за два часа. Ещё не отошёл послед, а Воромь уже норовила встать и продолжить работу; изумлённая повитуха её остановила:

– Госпожа, ты с ума сошла? Куда ты рвёшься? Какая из тебя работница сегодня? Как только всё, что положено, отойдёт, изволь домой – отдыхать! Самое главное сейчас для тебя – твоё дитя!

Она впервые видела мать, которая даже не поинтересовалась, кого произвела на свет – мальчика или девочку.

Впрочем, Воромь не могли остановить никакие увещевания – едва почувствовав себя способной встать, она сделала это. Рабочая одежда была испачкана кровью, и она надела ту, в которой прибыла из дома. К её досаде, повитуха оказалась права: вскоре Воромь накрыл жужжащий купол дурноты, а в себя она пришла на руках у рабочих.

– И правда: шла б ты, госпожа, домой, – сказал один из строителей. – Вон, дочка твоя кричит – должно быть, кушать просит...

Как всё это было не к месту и не ко времени! Но уж если Воромь бралась за что-то, то всегда доводила до конца – даже нелюбимые вещи, которые она строила без вдохновения. Она всегда делала всё на совесть, вот и сейчас эта совесть не позволила ей бросить новорождённую голодной. Так странно: вот этот красный пищащий комочек – её произведение? Это совсем не походило на её обычных «детей» – величественные сияющие здания, полные души и света. Есть ли в этом кричащем кусочке плоти душа?

В тот день ей пришлось пораньше вернуться домой. Что там творилось! Шум, гам, музыка, вопли... Залитые вином скатерти, разбросанные по полу объедки. Барох пригласил в гости кучу своих приятелей и веселился вовсю, полагая, что жена, как обычно, придёт далеко за полночь, и они успеют к этому времени закруглиться. Воромь не запрещала ему звать гостей, но при условии, что к её приходу должна воцариться тишина, необходимая ей для восстановления сил. Шатаясь и икая, пьяный супруг вытаращил глаза на попискивающий свёрток у Вороми на руках.

– А... госпожа, ты это... Я думал, ты... Ты что-то рановато сегодня!

В это время парочка таких же нетрезвых приятелей Бароха, повисая друг на друге, врезалась ему в спину и разразилась дурацким ржанием.

– Ой... жёнушка явилась – не запылилась, гы-гы-гы!

А Барох всё никак не мог оправиться от изумления. Икая после каждого слова и показывая пальцем на малышку, он спросил:

– А... это... кто?

– Наша дочь, дуралей, – холодно ответила Воромь. И, поморщившись с презрительным раздражением, приказала: – Так, сворачивай весь этот балаган. Чтоб сей же час духу их здесь не было! И мне, и ребёнку нужен покой.

Раздухарившиеся приятели, недовольные непредвиденно скорым окончанием вечеринки, не сразу подчинились. Щелчок пальцев рассерженной хозяйки дома – и пол покоев, где происходило веселье, распахнулся, как крышка погреба. Вся развесёлая шайка-лейка вместе со столами, грязной посудой и раскиданными объедками провалилась вниз, и устройство для выдворения назойливых гостей вышвырнуло их за пределы дома. Столы, покрытые чистыми скатертями, вернулись на свои места, и в доме воцарилась звенящая, сладкая тишина, которой Воромь так жаждала после нелёгкого трудового дня, осложнённого ещё и родами. Уложив дочку в колыбельку в заранее подготовленной детской, она обратилась к дому:

– Если ей что-то понадобится, дай мне знать. Я – спать.

«Да, госпожа, – отозвался голос в её голове. – Твоя постель уже готова, вода в купели согрета для омовения».

Не рассчитывая на помощь обормота-мужа, она наняла для дочери няню. Кушала малышка всего два раза в день, но обильно, а между кормлениями спала, и Воромь продолжала быть верной своему призванию, почти не отвлекаясь на родительские обязанности.

«Больше никаких детей», – решила она для себя.

В каждый кирпич, в каждую плиту и колонну она вкладывала душу, лаская ладонями холодную гладкую поверхность. Камень не предавал, не подводил, не разочаровывал и никогда не надоедал. Высшей радостью для неё было видеть, как свет разума наполнял постройку, в которой поселялась частичка её самой.

Северга росла, предоставленная самой себе. Мать уходила рано утром, а возвращалась почти ночью; случалось, её не было дома по несколько дней. Короткий поздний ужин был единственным временем, которое она находила, чтобы переброситься с дочерью парой слов, но чаще в течение всей трапезы предпочитала молчать. Приходила она вымотанной, с угасшим взглядом, каждый раз оставляя за порогом часть себя. Дома её становилось всё меньше и меньше, а где-то там, далеко – всё больше. Не рядом с семьёй текла её настоящая жизнь: дома Воромь только отсыпалась.

Что видела Северга в своей семье? Отец не изменял своему праздному образу жизни. Запросы его росли, и он выклянчил у матери почти двойную прибавку к своему месячному содержанию. Глядя на папашу – бездельника и никчёмного прожигателя жизни – и его таких же приятелей, Северга с детства проникалась презрением к мужчинам. Когда семья собиралась за ужином, она не удостаивала его и взглядом, а при необходимости обращалась к нему не иначе, чем «эй, ты!»

– Обращайся к своему отцу уважительным образом, – выйдя из своей вечной задумчивости, однажды сделала ей замечание мать.

– А за что мне его уважать, матушка? – спросила Северга с вызывающей усмешкой. – Что он сделал в жизни? Ты хотя бы строишь дома, а он... ест и пьёт за твой счёт, тянет из тебя деньги на гулянки со своими дружками – такими же тунеядцами, как он. Кто он? Твой иждивенец, твой придаток. Ты сама считаешь его пустым местом – так почему его должна уважать я?

Потусторонний, рассеянный взгляд матери приобрёл осмысленное выражение, в нём зажглась искорка жизни – большая редкость для неё, почти не удостаивавшей домашних своим полным, осознанным присутствием.

– Он твой отец, – подумав, сказала она. – Он дал тебе жизнь.

– Невелика заслуга – один раз поработать членом, – съязвила девочка.

Бах! На голову обрушился удар, во рту стало солоно: от отцовского подзатыльника Северга до крови прикусила язык.

– Замолчи, маленькая неблагодарная дрянь, – сквозь оскаленные клыки прошипел отец.

Мать вскочила, со стуком опрокинув тарелку, и влепила супругу такой хлёсткий удар хмарью, что тот опрокинулся вместе со стулом. Никогда прежде Северга не видела её такой разгневанной: светлые глаза сверкали яростными льдинками, верхняя губа подрагивала, обнажая презрительный оскал белых клыков. Это было странное, будоражащее и дышащее морозом чудо, и Северга застыла от восторга. В гневе мать была великолепна, превратившись из вечно витающего в облаках зодчего, принадлежащего лишь своей работе, в прекрасную женщину-оборотня, в навью с волчьими клыками и заострёнными ушами. Этот миг вдруг высветил в ней доселе незнакомую Северге леденящую красоту, и девочка залюбовалась. Домашний кафтан с завышенной талией подчёркивал по-девичьи упругую грудь матери, высокие сапожки облегали стройные голени, а костяшки пальцев побелели, сжимая столовый нож.

– Тронешь дочь хоть пальцем, оскорбишь хоть словом – вышвырну на улицу, – негромко, но весомо отчеканила она, словно молотком вбивая в отца каждое слово. – Я не шучу, голубчик. Останешься с голым задом и без гроша в кармане – может, твои приятели приютят тебя? Да, да, те самые, которые клянутся тебе в вечной дружбе, пока ты тут их привечаешь и щедро угощаешь, но тут же отвернутся от тебя нищего.

Горло отца зарокотало гортанным «гр-р-р», его великолепная чёрная грива вся вздыбилась, и он процедил, сверля мать взглядом высветленных злобой волчьих глаз:

– Чтоб тебе сквозь дыру в междумирье провалиться...

– Что ты сказал? – грозно двинув бровью, переспросила мать. Удар толстого кнута показался бы ласкающим поглаживанием по сравнению с этим взглядом.

– Прости, госпожа, – тут же поджал хвост отец. – Но по-моему, наша дочь слишком уж дерзка на язык.

– Да, кажется, есть немного, – остывая и возвращаясь к своему обычному чудаковато-отстранённому и самоуглублённому виду, молвила мать. – Надо мне будет как-нибудь ею заняться... Работа съедает всё моё время, увы. Сегодня я слишком устала, простите. Я пойду спать.

Северга ещё долго пребывала под впечатлением от настоящего лица матери, с которого упала маска мягкотелой, рассеянной зодчей – создания не от мира сего, позволяющего алчному и праздному мужу помыкать собой и пускать на ветер не им заработанные деньги. Возбуждённая бессонница не давала ей сомкнуть глаз, и девочка, не вытерпев, прокралась в спальню родительницы. Та покоилась на пышном высоком ложе под балдахином в гордом и холодном одиночестве: Барох спал в другом конце дома, посещая супругу, лишь когда та была в настроении, а такое случалось в последнее время нечасто. Северга боялась дышать, любуясь лицом цвета топлёного молока с налётом сонной пенки; голубоватые тени печатью утомления лежали под глазами, но рот, всегда казавшийся Северге каким-то вялым и безвольным, теперь приобрел твёрдость, а возле уголков губ ещё не изгладились жёсткие складочки. Где-то в кишках у Северги тепло ёкнуло, и невидимая сила потянула её к лицу спящей матери, сокращая расстояние между их губами.

– Что ты здесь делаешь? Что ты хотела?

Мать проснулась и смотрела на Севергу в упор. Та вздрогнула от неожиданности и отпрянула.

– Я... э... Мне приснился дурной сон, и я боюсь снова засыпать, – не моргнув глазом, сочинила она на ходу.

– Ох, беда мне с тобой, – вздохнула мать. – Ты уже слишком большая девочка, чтобы бояться плохих снов, но... ладно, можешь лечь со мной, если тебе так будет спокойнее. Но сплю я чутко, так что не вертись с боку на бок. К утру мне нужно встать отдохнувшей. Завтра много работы.

У матери всегда было много работы, которая по капельке выпивала её душу. Для восстановления сил ей требовался глубокий и продолжительный сон в одиночестве, и сегодняшнее исключение показалось Северге удивительным. Скоро мать уснула снова, а ей всё не спалось: горячий комочек разбухал и неустанно тлел в низу живота. Самым естественным, самым прекрасным ей казалось женское тело, а от мысли о мужском к горлу подступал сгусток тошноты. Эти грубые волосатые лапы и этот... отросток. Брр.

Мать была единственным существом, чье расположение она хотела бы завоевать, но та оставалась недосягаемой и холодной, как Макша в небе. Для неё существовала только работа. С отцом у Северги установились неприязненные отношения: с её стороны было презрение, с его – тихая злоба. Его лицемерная слащавость, которую он источал ей в глаза, не могла обмануть Севергу: он и мать так же тихо ненавидел у неё за спиной, хотя жил полностью на её содержании, не проработав в жизни и дня.

– Скорее бы уж моя стерва отдала остатки своей души своим обожаемым камням, – разглагольствовал он в тёплом обществе изрядно подвыпивших приятелей, во всём ему поддакивавших. – Все её денежки и дом достанутся мне – заживу тогда!

– А если она дочке всё завещает? – подначивали друзья. – Останешься вдовцом с голой жопой...

Слыша все эти разговоры, Северга ожесточалась сердцем. Ей хотелось плюнуть в лицо отцу, и однажды она не вытерпела – вошла в обеденные покои, где тот бражничал с приятелями, и в лоб спросила:

– За что ты так ненавидишь матушку? Что плохого она тебе сделала? Она исполняет все твои прихоти, ты всегда сыт, одет, пьян и делаешь всё, что тебе вздумается, не утруждая себя работой. Почему ты желаешь ей смерти? Ты готов нож ей в спину вонзить!

– А я скажу тебе, дорогая, – недобро прищурившись и вперив в Севергу пристально-нетрезвый, ядовитый взгляд, ответил отец. Осушив кубок, он с резким, злым стуком припечатал его к столу. – Да, доченька, эта сука кормит меня, обувает и одевает, но делает это с таким видом, что у меня, веришь ли... кусок в горле застревает! Вот здесь! – Отец, остервенело скалясь и бешено выкатив глаза, сдавил рукой своё горло. – Мне хочется блевануть, когда она чинно сидит напротив меня за ужином, всем своим видом говоря мне: «Ты ничтожество, букашка, ты моя собственность. Захочу – буду кормить, а надоест – выброшу на улицу!» Даже если она не говорит этого вслух, у неё всё написано на её красивом, но холодном, как ледышка, высокомерном личике. И так – каждый день, каждый растреклятый день!

Натужная пьяная ярость дрожала и клокотала у него в горле, вздувала вены на его когда-то красивом, а теперь потрёпанном от разгульной жизни лице, и он харкнул на пол – прямо под ноги Северге. Отступив от плевка, та со спокойным презрением сказала:

– Но ты и есть ничтожество. Матушка никогда не считала в твоём рту кусков, не выдумывай. Она ни разу не обругала тебя, ни единым словом не упрекнула за все эти гулянки, которые ты тут устраиваешь; всё, чего она когда-либо просила – это тишина, чтоб она могла спать. Не знаю, зачем она тебя терпит и ещё требует от меня уважения к тебе... Тебя не за что уважать. На её месте я б тебя давно вышвырнула.

Глаза отца налились кровавой яростью, когтистая рука-лапа потянулась к горлу Северги, но накрытый стол оказался непреодолимой преградой.

– Ах ты, соплячка... Тварь малолетняя! – прохрипело отцовское горло, дыша хмельным перегаром. – Вы слышите? Слышите, ребята, какие словечки батюшке родному её поганый язычок говорить поворачивается?! Мать-то не ругается... Да, мать у нас вся такая учёная-преучёная! А эта сопля даже наук осилить не может. Читать-писать маленько научилась и думает, что ей этого в жизни хватит... Нет, милая, с такими знаниями ты будешь как твой отец! Женщина – высшее существо! Ха! Да плевать я хотел на вас, женщин!

– Ну так попробуй, плюнь, – колко усмехнулась Северга. – Иди, покажи, на что способен. Заработай деньги сам, а потом поговорим о твоём месте. Или нет? Батюшка предпочитает пить, гулять, бездельничать и тратить матушкины денежки? Ну тогда сиди и помалкивай.